Бег в котурнах на длинные дистанции 19 Тундра 1

Тундра»
Вадим Мулерман.

« Воркута»
Кастрычник

« По тундре»
Аркадий  Северный

“ Sixteen  Tons “
Johnny Cash

Здесь целуются зори
С красавцем рассветом

Ягель -  сухое растение, оно растет,
чтобы покрыть на несколько вершков
скалы ,  лет десять. И  вот этой маленькой
березке , может быть уже  лет  двадцать -
тридцать.  Вот ползет жук, вероятно,  он
тоже  без крови, без соков , тоже не растет.
Михаил Пришвин «Колобок»

Тебе бы  в белом  платье
где - нибудь , может быть , в Ялте
смеяться,  глядя на море!
А ты за Полярным  кругом
долбишь воркутинский  уголь
и носишь 105 - й  номер.
Елена  Корибут-  Дашкевич .

В  85 - ом  году  я оказался  на другой планете ,
где год  длится  всего лишь  одни сутки :  очень длинная ночь
и  такой же день , где  солнце - янтарная капля  , а ночь  повязывает
 невиданный   парчовый   пояс  , а из земли  сквозь  ягельное
одеяло  и ледяную стынь  слышатся  крики и стоны.  Адрес  не
мудреный:  Заполярье  тундровое. - Воркута.

Шахтер с мешками антрацита под глазами
Мне на-гора коаны выдавал,
Что коми это вовсе не саамы,
и пить полезней не вино, а "каленвал".

Когда пурга и солнца нет полгода
И по веревке надо торить путь,
Где Моисей полярного парода,
что норовит отсюда улизнуть?

Под носом Питера грозящие сосульки
И снег, как сода из-под чая в коробке,
А где-то рядом волны бьются гулко,
Гудят в бараках, в спичечном балке.

По тундре остовы печорского ГУЛАГа
Заменой нор различному зверью...
Я со своей надуманной отвагой
Так и не стал шахтером Халмер.Ю.

Халмер-Ю- шахтерский поселок под Воркутой.
Переводится - « кладбище»

Весна в тундре— это не живопись, а начертание  рунами трав, знаками неба, шепотом тающего льда. Всё будто бы ещё не родилось, а уже запомнилось — как детская сказка, рассказанная в полусне.
Земля только начинает вспоминать своё тело. Под чёрной, набрякшей коркой мха — дыхание. Тундра как старуха-сказительница: сидит молча, закутавшись в снеговые платки, но пальцы у неё уже в движении, ткут, вычерчивают будущее. Ручьи сбегают — как строки. Проталины — как древние письмена: не каждый прочтёт, да всякий почувствует.
Солнце висит низко, у самого лба, и будто меж бровей светит — не вширь, а внутрь. Его лучи не просто греют, они будто вызывают на отклик: вот камень дрогнул, вот морошка затаённо позолотилась под снегом, вот белый заяц стал серым — как бы поправляя свой облик под перемену мира.
Птицы возвращаются — не стаями, а как сны: одна, другая, третья — и вот уже перекличка. Их крики звучат не для слуха, а для памяти. Всё, что замерло, теперь отзывается, как забытая строка, которую прочли в детстве вслух.
Тундра весной — это не буйство и не праздник, это возвращение к началу. Природа  сначала чертит карандашом лёгкие контуры, пробует, примеривается. Ещё не лето, но уже не смерть. Всё держится на этом зыбком, прозрачном «ещё» — в нём и вся поэзия северной земли.

Воркутлаг. Шахта. Это слово должно бы быть черным, как сама шахта, да выходит белым, как снег, что заметает вышку. Так и пишем: черное — белым.
Работа заключённых — не труд, а особый вид молчания. Стук кирки — не звук, а пауза между ударами сердца. Люди там — как знаки в старой берестяной грамоте: вырезаны, искривлены, и у каждого — своя глубина.
Спускаются вниз, как в сказ о подземном царстве. Только нет там злата, нет чудовищ — лишь уголь, чёрный, как выдох без вдоха. И лица у зэков тоже становятся угольными, теряя цвет и родство с небом.

Смена идёт не по часам, а по убыли сил. И день там не приходит — только тускнеет ночь. Кто вышел — уже другое существо. Молчит, потому что язык остался в забое, как лом в угольной жиле.
А над шахтой — небо. И в небе — ворон, не отходит. Чёрный, как подпись
под приговором.

Полярная ночь в Воркуте — не ночь, а медь. Пласт. Висит над городом, звенит тишиной, будто кто-то большой и забытый прижал палец к губам и сказал: тссс... всё... спи...
Света нет — есть лишь догадки. В окна смотрит темь, как старая нянька: строгая, немая. Хрустит под валенком снег — не снег, а пергамент. На нём следы, буквы, шёпоты ушедших. Кто-то прошёл, и уже стал притчей.
Лампочка в бараке — как святынька. Жёлтая, дрожащая, будто душа, застывшая у потолка. Заключённый смотрит на неё, как на луну. Потому что луны нет. Есть вахта, есть зэк, есть вьюга — всё остальное спрятано.
Вьюга — певица здесь. Поёт не голосом, а плетью. Поёт так, что слышно сразу: кто лишний, кто живой, кто скоро встанет в рапорт, а кто в молитву.

Заключённый — не человек, а знак. Идёт, склонившись, кирку тащит — как крест. И в каждом движении — молитва, забытая, старинная. Шахта глотает — как пасть. Спускаются в неё, будто в преисподнюю. Только преисподняя эта государственная, с табелем, с нормой.
Под ногами не земля — вековая тьма, сжатая в уголь. Киркой бьют — не по пласту, а по прошлому. И каждый удар — напоминание: жил, был, стал.
Лица — как иконы, только без ликов. Уголь залепляет, сажей пишет на коже всё, что внутри.

Весна там — не зелёная, а серая. Мхи — как бороды старцев. Карликовые берёзы — как записки, что прятали в сапог. Каждая травинка — как слово шептальца. Идёшь — и не идёшь. Скользишь по времени. Под ногами — не земля, а память.
След на снегу — от лисицы. Или от сна.
Тундра слушает. Она знает больше нас. Она не говорит — она глядит. Глазами лишайника, дыханием вечной мерзлоты, лаем далёкой собаки. Тундра — не враг, не друг. Свидетель. Она хранит всё, что забыли. И не выдаёт. Пока не спросишь правильно. Пока не станешь тише собственного шага.
 Там, где тундра — там конец и начало. Как целая  буква “О”.


Северное сияние — это не краски, нет. Это старинная вязь, письмо небу. То загорится зелёным словом «жить», то дрогнет багряным: «помни». То перелетит с края на край, как перо птицы, что пишет про вечное.
Олени  идут — будто строчки. Стройно, неспешно. Копыта — как резцы по снегу: чик-чик-чик, и уже выведен новый смысл. Их глаза тёмные, как ночь в молитве. Они знают путь, который забыли люди.
Морошка  — янтарная слеза. Но не горе в ней, а сладость короткого северного лета. Тёплая в ладони, будто сердце тундры оттаяло на миг.
И всё вместе — не пейзаж, а былина без героя. Только тундра дышит, сияет, помнит.
Здесь каждое пятно мха — это буква. И если сложить их все — получится молитва без слов. А сияние сверху — печать.

Полярная ночь. Человек в этой ночи становится маленьким, но настоящим. Сердце бьётся медленней, чтобы не нарушать покой большого Севера.
По льду крадётся ветер. Он не воет, а шепчет — голосами предков, что ушли за горизонт. В этом шёпоте: и охота, и радость, и тоска по тем, кто вернётся весной в крике гусей.
И только костёр — как глаз. Одинокий, тёплый, живой. Вокруг него люди сидят близко, плечом к плечу, чтобы помнить друг друга. Потому что в полярную ночь особенно ясно: один — никто.
Полярная ночь — это не про тьму. Это про ожидание света. Как сердце в утробе матери ждёт первого дыхания.


Полярный день приходит не шумом. Приходит дыханием. Вот и вернулся. Долго спал наш день, да проснулся. Теперь сердце снова не одно.
Полярный день — не просто солнце. Это знак. Что охота будет удачной. Что рыба пойдёт косяком. Что морошка нальётся сладкой медовой плотью. Что родится ребёнок — значит, будет кому помнить. Каждый  новый день на Севере — как дар, как обещание: "Ты жив. Ты нужен. Ты — продолжение."
Полярный день — это дыхание Большого Человека. Того, что выше гор и глубже морей. И пока он дышит — мы живём.