Аспирант Кондрашов

Осень. Середина сентября, а по погоде вроде еще лето, тепло даже в тенёчках. В конце 60х годов аспирант истфака Кондрашов, выбравший тему и писавший диссертацию о морском флоте периода 1905-1907 гг.  со всеми его проявлениями в исторической судьбе России, прибыл в село Новосанжаровка ближе к вечеру, когда солнце собралось уходить на покой и, щадя все живое от припека, перед закатом холодно повисло над горизонтом красным шаром.
Скудная информация о судьбе моряков-бунтовщиков, которой обладал он, завела его по-началу в деревню Жуковка. По архивным выдержкам он обнаружил прелюбопытнейшую вещь. В свое  время некий боцман с броненосца «Потемкин», по известной причине уволенный вчистую в отставку, поселился сначала на родине в Херсонщине, а затем переселился в Сибирь в деревню Жуковка, и Кондрашов имел намерения и питал надежду заполучить от ближайших его родственников хоть какую-то информацию о человеке, причастном к событиям, связанным с кораблем, столь нагремевшим    своей неординарностью в исторической судьбе Российского флота. На месте ему жители деревни объяснили, что «есть такая девяностолетняя бабуся,  жена моряка, но она сейчас проживает с внучкой по фамилии Антонова в соседнем селе Новосанжаровка»
Он изрядно подустал, не столько физически, как был не удовлетворён и обескуражен своими мрачными мыслями, занимавшими его голову: «А вдруг и здесь не получу ценной информации». Так, глубоко задумавшись над своими изысканиями, вяло плелся  по уличной дороге с изрядно засохшими рытвинами грязи по ее обочинам. Навстречу бежит с криком небольшой гурт ребятишек.
- Ребята! – окликнул он сорванцов. – Не подскажете, где здесь проживают Антоновы.
- Вон там, напротив озера, там, в глубине за тем домом, что со ставнями, стоит землянка, – ответил за всех самый рослый из них, показав рукой на ближайшую справа хату, окна которой были обрамлены синими наличниками. За указанной ребятами усадьбой он, повернув направо, попадает на пустырь, где вдали виднеется маленькая землянка. Непрошеный гость трогательно осматривает все вокруг. Все в большом запустении. Небольшая покосившаяся хата с крохотными окошками, казалось, специально спряталась в глубь от улицы, чтобы скрыть от посторонних глаз свой невзрачный вид. Двор изрядно зарос бурьяном и лопухом. Из идущей рядом траншеи-канавы торчат растущие верхушки лозин с мелкой, уже желтеющей листвой. Низенькую хатку с улицы прикрывают два разросшихся сиреневых куста. У землянки крыльцо обросло грязью. Во дворе нет никого, только гребутся куры.
Входная дверь приоткрыта, через которую слышно изнутри жужжанье мух, скопившихся на крохотном, затянутом паутиной окошке в сенях.
- Есть кто дома? – окликнул Кондрашов, тронув руками заскрипевшую дверь. Никто не отзывается, тихо. Вдруг внутри что-то закопошилось, послышалось шуршанье шагов, и, из-за скрипучей  двери, показалась старуха. Высокая, дородная, она ловко вразвалку пригнувшись, переступила порог и, как гусыня, ступая с ноги на ногу, вышла на крыльцо. Увидав незнакомого человека, неловко замялась, поправляя на голове и без того уложенный, давно выцветший платок.
- Здравствуйте, бабушка! Заросло все тут, ели вас отыскал.
- Нынешний год дал господь дождей, все так и преть, не успеваем вырывать, - старинным говором, но приветливо отозвалась бабушка.
Я такой-то, назвал себя Кондрашов, и по такому-то делу. Бабушка замялась, боясь сказать что-то невпопад, но затем пригласила в хату. Несмотря на свою ветхость и убогость снаружи,  внутри хаты все прибрано и сияет чистотой, из неудобств только снующие по углам мухи. Бабушка одета в цветное длинное ситцевое платье, поверх которого белый передник, а на ногах тапочки кустарного пошива.
Обычно старики в таких случаях жалятся на свою немощность, а эта наоборот, пытается показать перед гостем, что еще «не выжила из ума».
- Садитесь на лавку у окна, – поколебавшись, и сама опустилась на табурет напротив.
- Вам сколько лет, бабушка?
- Дак в аккурат, перед тем как сюды перебраться, девяносто отмеряла. Да здесь уже два рождества. Стало быть, девяносто два-то, – неловко   улыбается. Он не спускает с нее глаз: «Подумать только, передо мной человек, переживший двух царей, две революции, две мировых войны и еще свидетель уймы всяких событий, выпавших на ее время». И сидит перед ним это ископаемое, опустив плечи, и теребит в руках конец платка, не зная, с чего начать разговор и чем угодить гостю.  Из-под платка виден седой от самых корней зализанный назад пучок длинных волос. Глаза полны слезой и кажутся почти безжизненными и чужими всему окружающему ее миру.
- Что ж, дело хорошее - писать про старину, – поддерживала  разговор бабушка.
- Вы с кем живете?
- Дак с внучкой. Правнуки-то уже пошли на свой хлеб, самостоятельны. Один  в рекрутах, стало быть, служить, а другой уже робить в городу.
- А внучке вашей сколько лет тогда? – удивился он взрослым правнукам.
- Дак, на покров нонче полста лета будеть.
Кондрашов удивленно покачал головой.
- Как в старину жили, – любопытствует он, – лучше, чем сейчас, или хуже?
- Лучше, – она махнула рукой и, немного замявшись, опять взялась поправлять платок, – а теперь их никого нету, с кем жить.
И с глубоким выражением грусти на лице начинает впадать в забытье, погрузившись в мир своих далеких воспоминаний. Когда смотришь на этого переступившего девяносто лет человека, тебя охватывает страх перед тем прошлым, откуда пошла ее долгая жизнь, и трепетно-больно за то, что вот-вот смерть в любой момент может оборвать связь между тем далеким, по-своему прекрасным прошлым и этим сегодняшним осенним вечерним днем. Хочется как можно больше узнать, заглянув в эти почти безжизненные глаза, какие они видели и помнят еще события.
Вечереет. Из приоткрытой двери сеней с улицы потянуло холодком. В хате, в какой угол ни глянешь, все так трогательно. На окнах вышитые занавески. В дальнем углу образа с лампадкой, обрамленные вышитым рушником-полотенцем. 
- А вы из каких будете, бабушка, из хохлов или кацапов? – с легкой улыбкой на лице, стараясь не обидеть собеседницу, спросил он. – Кажется, так у вас здесь называют украинцев и русских. И как вас зовут? – наконец спросил он.
- Дак, Акулиной зовут, а по батюшке Прохоровна… Из каких? А Бог его знает, сынок. И то и другое все к одному – православные.
- Ну, понятно, – отвечает он, тронутый видом человека, пережившего всех своих не только сверстников, но и собственных детей.
- Расскажите, Акулина Прохоровна, про свою молодость, – он все издалека собирается подойти к самому главному вопросу, что его безмерно интриговало и больше всего интересовало, – свадьба была у вас с мужем?
Поколебавшись, она начинает говорить медленно и путается, выражает мысли неточно и с трудом.
- Венченые милок. Свадьба!... была…да-а. Помню: зима, – по ее лицу пробежала легкая улыбка, – а мы в санях на тройке с бубенцами, и тут буран поднялся, – она опять немного замялась. – Ну и пургу же разыграл тогда господь, света белого не видно, да, едем, стало быть, и тут на повороте колесо отвалилось, а мы в кусты спрятались и ягоды едим.
Старость не дает ей собраться с мыслями, но она пытается собрать в душе невозможное и никак не может и продолжает путаться, рассказывая про свою молодость.
 «Боже, мой! Каким долголетием судьба одарила этого человека – простую крестьянку. А к чему? Если ее глазами нельзя увидеть прошлое».
- Хозяйство у Вас было, – продолжил расспрашивать.
- Было, милок. Все было… Волы и те были… Ярмо накинул и ну в отруба. Все было, да вышло.
- Ну а мужа своего, моряка, вы помните?  - наконец он подошел к главному.
- Дак, Колю? Помню, – она встала с табурета и направилась к шкафу, копошась, вынула оттуда старую пожелтевшую фотографию и, утирая концом платка слезившиеся глаза, протянула ему фото,  где был изображен бравый моряк с усами в бескозырке, на ленте которой было начертано «Черноморский флот». Помнить-то помнит мужа, но вот рассказать что-то дельное толком ничего не может. Мало того, что за девяносто лет, дак еще  вдобавок неграмотная. Из сказанного единственное, что он понял, это то, что ее «боцман» был лихого нрава, за что в гражданскую и сгинул где-то по причине непокорности. Краткие порывы рассказать что-то дельное сбивают её с толку.
 «Надо начать все сначала», - подумал он. В хате стало заметно темнеть, и он своим присутствием пытается сократиться, насколько возможно.
- Я выйду на улицу, покурю.
- А-а ступай,  милок, – ступай. Скоро внучка прийдёть.
Не успел он подняться, как заскрипела дверь в сенях.
- Кто там? – спросила Акулина Прохоровна.
- Да я, бабуль. Ты еще не спишь? – послышалось из сеней.
- Дак, какой наш сон. Принимай гость. - В горницу вошла невысокого роста, худощавого телосложения женщина.
- Здравствуйте! – привстал с лавки Кондрашов.
- Здравствуйте… Вы кто и к кому? – щуря глаза. пытается тщетно узнать в нем кого-нибудь из родственников. Он опять представился и отрапортовал причину своего появленья здесь.
- С Акулиной Прохоровной мы познакомились, а вас как зовут? 
- Я Мария-Марья Петровна, – она вздохнула и, пожав плечами, продолжила, – да мы-то только того и знаем, что наш дед служил на флоте и был одно время на том корабле, что вас интересует. Но подробностей вряд ли мы наберем, – она глянула на бабушку, – не знаю даже, чем вам помочь. Ну да ладно. Сейчас будем ужинать. Я работаю в животноводстве – зоотехник, поэтому прихожу поздно, это сегодня как-то еще удалось вырваться пораньше, будто знала, что будут гости, – неловко засмеялась.
- Я даже не знаю, как мне поступить, – начал оправдываться Кондрашов за позднее свое присутствие.
- Ничего, – радушно ответила хозяйка. – Вам все равно не уехать сейчас в город. Места у нас сами видите, сени да горница, но зато еще тепло, хоть и не лето, пристроим где-нибудь. Уж не взыщите за неудобства.
- Это вы меня простите, доставляю вам излишние хлопоты.
- За чаем и поговорим ладком, – с той же все любезностью ответила хозяйка.
- Я на улицу пока выйду – покурю.
- Да, пожалуйста, я вас позову, – включила свет.
- Хорошо, – отозвался Кондрашов. Выйдя из сеней, прикурил сигарету. Огней на улице нет. Во дворе пусто – куры давно спят. Темны и тихо стоят вдали силуэты деревенских хат. Только эта крохотная хатка на пустыре в сумерках слабо белеет…
Стол был заставлен разными с огорода овощами  в больших глубоких тарелках. Хозяйка налила борща с курицей, запах которого вкусно разносился по всей горнице.
- Мы ужинаем поздно. У меня работа допоздна, а бабуля одна не хочет. Она достала и выставила на стол графин с самодельной водкой и три рюмки.
- Ну! – улыбаючи глянула на гостя. -  Мужское дело рюмки наполнять – Кондрашов, кивнув головой, наполнил две рюмки и перед третьей посмотрел на хозяйку.
- Бабуль, выпьешь рюмочку? Сама говоришь, гость у нас, – насмешливо перевела взгляд с бабушки на Кондрашова.
- Выпью, дочка, как не выпить-то, раз бог даеть, – он наполнил и третью рюмку. Марья Петровна подала рюмку бабушке.
- Будем здоровы, – подняла рюмку хозяйка.
- Спасибо Вам, что приютили. Может, еще поговорим. Здоровья вам, хозяюшки, – он трогательно посмотрел на обеих женщин.
- Вы наливайте себе, не стесняйтесь, – любезно предложила хозяйка, – вы мужчина, а мы уже все…
- Я вам постелила в сенях на топчане, одеяло теплое. – пуховое, укрывайтесь получше, а то под утро прохладно уже, осень все таки, – сказала Марья Петровна, вышедшая из хаты, когда Кондрашов докуривал очередную сигарету.
- Спасибо, Марья Петровна.
- Пойдемте в горницу, бабуля засыпает поздно, так что можно немного посудачить, – позвала она.
Когда вошли, стол был уже прибран. Бабушка молча лежала с открытыми глазами.
- Вот так и живем, все в трудах да в заботах, – присев, развела руками хозяйка, – без всякого отдыха с раннего утра допоздна, и так изо дня в день. Если бы знать, что кому-то понадобится, – перевела разговор, – о чем вы интересуетесь, можно было в свое время порасспрашивать родителей. А сейчас, – она глянула в сторону лежащей бабушки, – дед в гражданскую еще сгинул, куда пропал, одному Богу известно. Мне в то время всего годик был, я его и не знала, моряка нашего. Мама умерла восемь лет назад, а отец еще до войны умер. Они могли бы, конечно, кое-что порассказать.
- Это Петруша-то, – отозвалась до этого молчавшая Акулина Прохоровна.
- Да, бабуль. Про отца я говорю, вашего сына Петра.
- Помню Петрушу-то, оженился рано, наш первенец-то, в восемнадцать лет.
- Отец родился еще на Херсонщине, – продолжила Марья Петровна. – Там такие же степные места, как и здесь, вот поэтому и переселились сюда в степь, чтобы все напоминало о родине. Поначалу все хорошо было, хоть и трудновато в первые годы, как рассказывала мама. Все в основном брали от природы. И земля здесь хорошая, жирная, плодородная была, это сейчас все в запустении. Так что, кто трудился тогда, жили сносно-безбедно, или как бабуля выражается: «Грех было Бога гневить, в достатке всегда все было». Из детства помню, что кто только не понаехал в эти края – разный народ, а  жили как-то дружно. Бывали, правда, и ссоры, но без злобы, так себе, просто каждый выговорился, и все. У отца четыре лошади было, тогда ведь все жили единолично, а потом, это когда я уже большенькая была, стали загонять в колхозы. Поразорили все дворы. А после войны жизнь совсем пришла в упадок. 
Одни вдовьи дворы, народ, уже считавшийся коренным, поразъехался.… А с 50х годов – целина. Жизнь немного затеплилась. Техники нагнали, люди опять-таки разные поприезжали. Жилье кое-какое стали строить. Мы тоже надеемся, может быть, дождёмся дома, -она глянула с грустью на бабушку. – Вот так и живем. Касаемо деда, нашего моряка, – с  облегчением вздохнула она, – тогда ведь, в царское время, на флоте служили по 10 лет, а то и больше. Раз в два года приходил человек на побывку на месяц-полтора и опять уходил. На одной из побывок и присмотрел себе девку-бабулю нашу. Дед был на корабле боцманом, это матросский старшина, старший, значит, среди там какой-то группы простого люда. Мало-мальски грамотен был, мог писать  и читать. Ходил в свое время в церковно-приходскую школу. Были такие при приходах-церквях. На флоте прослужил несколько лет, прежде чем попал в команду на корабль «Потемкин». Да на нем-то дед и был всего месяца два-три, из-за плохого содержания было там восстание-бунт. Как говорил отец, дед принимал в  нем самое деятельное участие, был, можно сказать, один из его зачинщиков. Это ведь потом выяснилось, что там был бунт, а поначалу просто где-то был, пропал, по словам отца, и объявился дома уже в 1907 году. Оказывается, он с несколькими матросами был за границей – в Румынии. Затем несколько человек вернулось домой. По возвращении, чтобы не судили, было, по-видимому,  предложено уехать в Сибирь. Так мы здесь и обосновались. Вот все, пожалуй, что я могу вам сказать, остальное уже домыслите сами, вы человек ученый, – радушно улыбнулась…
Улеглись все спать. Он лежал смирно и переваривал события прошедшего дня. В сенях было тепло и тихо. Но иногда сквозь тишину его слух улавливал слабый шум листьев от ветерка, порывом проходившего по стоявшему близ лозняку. И тогда из плохо прилегающей двери с улицы тянуло негою. Кондрашов, обувшись, запахнувшись в одеяло, вышел раздетым на крыльцо и присел на завалинку у хаты. «Вот я в деревне, - начал рассуждать он, – осень. День прошел ясный. и на душе так тепло и отрадно. Деревня – отчий дом. Когда у нас проявляются чувства чего-то родного и близкого, под которыми мы понимаем слово Родина, то память воспроизводит вот такие низкорослые землянки, где не может быть места черствости и равнодушию. Эти лозинки, березки и озера. – Из таких мест все выходили на проселочную дорогу в большой мир».
 Откуда-то потянуло запахом дыма. «Кто-то протопил печь, видимо, в доме малые дети», - подумал он. В темном небе послышалось живое гуденье.  Это птицы улетают в теплые края. Начался массовый отлет их на юг. Казалось, что стаи летят прямо над хатою, так слышен был их шум. Сердце билось трепетно и звенело в ушах.
- Как прекрасна эта ночь! – и по его лицу волнующе-трепетно пробежала улыбка…
Да Бог с ним с этим «Потемкиным», моряки сами разберутся, – съязвил про себя Кондрашов. Его сейчас занимала больше тема крестьянства России. – «Здесь такое поле деятельности для изысканий, хватит на три докторских, не то что на кандидатскую».
И он уже в приподнятом настроении духа, воротясь в сени, завалился в постель и, укрывшись с головой, моментально крепко уснул.