11. Триумф Славы

11.Триумф Славы
В Рим Петрарка въехал в пятницу 6 апреля, была Страстная неделя. У Капитолия в день Святой Пасхи 8 апреля 1341 года собрались многочисленной толпой жители Рима. Они приветствовали молодого поэта. он торжественно поднимался на ступени величественного Капитолия, видавшего великого Цезаря, венценосного Вергилия, мудрого Цицерона. Петрарка шёл к триумфу своей славы, облачённый в длинную одежду священника, покрывающую его высокую фигуру с головы до ног, сверху он накинул на плечи мантию, подаренную ему королём Робертом Мудрым.
При стечении большого количества народа и учёных мужей, он начал речь:
 – Сегодня, о высокие и достопочтенные мужи, мне должно поступать, как пристало поступать поэту, оттого я почерпнул свою тему не из иного источника, как из писаний поэтов… в стремлении к не многословию, считаю невозможным опустить приветствие преславной Богородице, я как можно короче изложу всё прочее. «Радуйся, благодатная  Мария, Господь с тобою; благословенна ты в жёнах, и благословен плод чрева твоего Иисус. Святая Мария, матерь Божия, молись за нас, грешных, ныне и в час смерти нашей, аминь».
Далее Петрарка приводит строчки из Вергилия «Георгики»:
«Но меня влечёт по пустынным Парнаса крутизнам
Сладостная любовь».
Петрарка даёт своё видение поэзии. Вспоминает всех выдающихся поэтов Италии, не упомянув лишь о Данте. Поэт демонстрирует свою начитанность и образованность публике, употребляя свой изысканный слог.
В конце свою речь он закончил словами Александра Македонского у гроба Ахилла: «О счастливый юноша! Какого глашатая твоей доблести ты себе нашел!» Он имел в виду Гомера, царя поэтов, возвестившего славу Ахилла в возвышенных песнях. Он закончил свою речь словами:  «Да здравствует римской народ и сенатор! Да здравствует свобода!» Он стал на колено перед сенатором, тот снял венок со своей головы и украсил им голову Петрарки. Когда овации закончились, Стефан Колонна произнёс  хвалебную речь в честь нового венценосного поэта. Народ кричал: «Да здравствует Капитолий, да здравствует поэт!»
«Здесь я остановлюсь – пишет  в письме Петрарка – есть  и другие награды поэтам; их пока минуя, обращусь к лавровому венку». Сенатор республики надел на голову поэту лавровый венок, после чего торжественная процессия направилась  к собору святого Петра. Там поэт красноречивым жестом возложил на алтарь свой венок.Вечером Рим озарился огнями факелов, и во дворце семейства Колонна было устроено пиршество.
 Так описывает это знаменательное событие Боккаччо: «…он прибыл в Рим, где весьма почтенно был принят сенатом и римским народом из-за своих выдающихся заслуг и по просьбе короля Роберта один из сенаторов Орсо дельи Орсини известнейший граф Ангвиллара, в  присутствии всего клира и народа произнёс длинную цветистую, восторженную речь, прославляющую муз. Он торжественно увенчал поэта лаврами, потом красиво и многоречиво выразил ему признательность. Нет необходимости говорить о том, какая радость охватила римских граждан, не только знатных, но и плебеев…» иначе говоря, к поэту пришла всенародная слава.
Традицию вручения венка, оборвавшуюся ещё в античности,  в 14 веке возобновил Петрарка. Рим будто ожил и напомнил о себе как о великом городе. Он первый со времён Вергилия был удостоен этой награды. Вопрос аристократии «за что?» повис в воздухе. На основании одобрения поэмы королём Робертом Мудрым, которому во время  аудиенции  Петрарка прочёл несколько удачных отрывков поэмы «Африка». Петрарке надели венок на голову не  за поэму, за миф о некой гениальной поэме, которую никто не читал, но рукоплескали все, будто пребывая в восторге от несравненного творения.  Вместе с лавровым венком у него объявилось множество завистников. Они утверждали, что были и другие поэты более достойные, чем Петрарка. Иные в недоумении пожимали плечами, спрашивая себя «за что ему такая почесть?» Его незаслуженное венчание лаврами как червь подтачивало его самолюбие, с другой стороны ко многому обязывало. Он должен показать миру свою «Африку». На кону была поставлена его честь. Поэта  троллили многие его недруги, в том числе и друзья. Ему не простили  не опубликованную «Африку», за которую он получил венок. Высшее общество требовало от него то, за что ему оказали небывалые почести, что касается его поэзии, то стихи на латыни по суждению интеллигенции, могли бы быть и лучше.  Тем не менее, венчание имело ошеломительный триумф и небывалый резонанс. Даже без публикации «Африки» он был популярен в народе благодаря лирической поэзии на родном языке, которую любили, читали, знали наизусть. С поэтом хотели возобновить дружбу или познакомиться   не только высокопоставленные чиновники и вельможи, но и простолюдины.  И всё же, большинство сограждан приветствовали Петрарку, полагая, что венок он получил заслуженно благодаря выдающимся лирическим сонетам. Его поэзия оказалась на столь высоком уровне, что появилось новое течение в поэзии петраркизм. Его поэзии подражали многие поэты, к нему обращались с просьбой обучить этому искусству. «Африку» он решительно боялся публиковать перед венчанием, здесь либо триумф, либо провал. Лавровый венок стал как бы авансом за   «Африку». Публикации Поэмы от Петрарки добивались на протяжении всей его жизни, но она ему не давалась. Петрарка в некоторые   письма вставлял ремарку: «Твой Франциск, прежде заслуженный незрелыми лаврами».   
В дни чествования его лавровым венком, его привлёк молодой человек, который заговорил с ним на латыни, демонстрируя свой аристократизм и приверженность к римским древностям. По всему было видно, что он патриот своей родины, что заставило Петрарку отнестись к нему с величайшим уважением.  Затем он перешёл на  народный язык:
 – Дух Римской республики ещё жив и витает над своим ещё великим телом.
 – Как зовут тебя, – поинтересовался Петрарка.
   –Кола  ди Риенцо. 
Высокопоставленные сеньоры приглашали поэта к себе, дабы   украсить город  присутствием венценосного гостя. Он отправился в Парму. Выбор был не случаен. В одном из своих давних друзей он нашёл своего ангела-хранителя. Это был его ровесник и однокашник по университету, а ныне брат наместника Пармы Аццо Корреджо из рода Скалиджери. Петрарка ещё в 1335 году защищал его перед папской курией в качестве адвоката и выиграл дело. Дело было о правах на владение Пармой между графиней Матильдой и родом Скалиджери. Это был единственный случай, когда Петрарка был в роли адвоката. После коронации Петрарку навестил старый слепой учитель. Он поехал за ним вслед в Неаполь, затем в Рим, а отыскал в Парме. Благодарный ученик пригласил его к себе погостить три дня. Счастливый старик с великим наслаждением слушал его стихи, плакал и заучивал наизусть красивые строки.
Поэт  прожил в Парме около года, работая над «Африкой», но эта поэма настолько измучила его ум, что он оставил это занятие, обещая себе больше  к ней не прикасаться. Не удачная поэма стала для него настоящим несчастьем, висевшим на его совести. В конце концов, он сдался, укоряя себя в бездарности, и решил возвратиться домой.
 Накануне отъезда ему приснился сон: он видел своего друга Джокомо Колонна, епископа Ломбезского. Он шёл по лугам, отвернувшись от него и в одиночестве. «Куда идёшь?» – спросил  Петрарка. «В Рим». –   Ответил тот. В эту же ночь епископ скончался.
Петрарка был потрясён внезапной смертью своего лучшего любимого друга. Он отыскал в ящике с письмами стихи Джокомо, перечитал ещё раз с набегающей на глаза скупой мужской слезой и сочинил посвящённый ему сонет:
Нет, не читать без судорог ума
Без дрожи чувств, глазами без печали
Стихи, что благостью Любви сияли – 
Их сочинила Доброта сама.
Тебе претила зла земного тьма
И ныне светишь из небесной дали;
Стихи что  Смертной преданы опале,
Ты всыпал снова в сердца закрома…
……………………………………….
В сонете Петрарка дал тонкий намёк на  насильственную смерть Джокомо в следующих фразах: зло земной тьмы, смертная опала, и далее «кто скрыл тебя?» Впрочем, сведений об этом нет, а смыслы стихотворных строк можно повернуть в любую сторону.
Приличие требовало выразить хоть какое-то сочувствие к старику Колонна, но друг и «как родной сын», только спустя год пишет Стефану письмо полное изысканной риторики в области похвал, утешений и цитат и, ни малейших признаков на сочувствие. Бессердечно и жестоко он терзает душу старика, противопоставляя горе старика со своим счастьем. Он не стесняется в выражениях: «О, жалкий старик, о, крайне живучая голова! Каким грехом оскорбил ты небо? За что наказан ты столь продолжительной жизнью?» и так далее  красноречиво в стиле бездушной риторики. Петрарка быстро забыл, что именно Стефан, командующий римской армией, заботился о вручении ему лаврового венка и устроил на свои деньги пир в честь коронации его лавровым венком. Забыто всё. Он  мучил старика свежими душевными ранами, и кажется, получал от этого наслаждение.  На первом месте как всегда оставалось до краёв наполненное его собственное  «я». В общем, письмо о том, до какой степени он овладел ненавистью к отцу Джокомо. В этом году Франческо посвящает своему покойному другу  стихотворение, разделяя свою любовь в равной мере между ним и дамой сердца:
Сеньор, я вечно думаю о Вас
……………………………….
И жар любви всё также не угас
Я жду давно конца пути земного
Два светоча я призываю снова
Как призывал их прежде много раз.
………………………………………..
Зелёный Лавр – и  гордая Колонна –
К одной прикован я пятнадцать лет,
К другому – восемнадцать  лет привязан.

Петрарка подчёркивает любовь к почившему Джокомо и нарочито подчёркивает ненависть к его отцу именно в письме-соболезновании. Похоже на крик души поэта. Современники находили этот факт      странным, но дальше подёргивания плечами от недоумения, дело не пошло. Слишком опасно совать нос в осиное гнездо.
В 1342 году, наконец-то Петрарка въехал в Авиньон. Его встретили с восторгом, но траур по Джокомо Колонна помешал сделать пир пышным и торжественным. Всё было довольно скромно и  скорее похоже на литературные чтения.

Прежде чем  отправиться своё уединение за городом, он хотел увидеть брата.
– Герардо, родной! Бородку отрастил, совсем солидным стал!
Что  случилось, брат?
Герардо торжественно произнёс:
 – Приветствую тебя, о, венценосный гений!
– Почему меня не встречает наша нимфа прекрасная Джулия? – Дополнил свой вопрос Франческо.
Герардо  опустил голову и после паузы тихо выдавил:
 – Она умерла.
Франческо остолбенел от неожиданной новости и почти шёпотом на выдохе произнёс:
 – Прости, я не знал.
Он обнял брата, и они так долго стояли. У Герардо затряслись плечи, он плакал. Франческо успокаивающе поглаживал его по спине.
 – Когда это случилось?
 – Год назад… она так мучилась, – Герардо уже не сдерживал себя и стал плакать навзрыд.
 – Господи, упокой её душу. Не терзай себя так, – успокаивал его Франческо.
 – Нет, нет, не могу, я её по-прежнему люблю.
Герардо отошёл в сторону, отвернулся, чтобы брат не видел его слёз и  попытался успокоиться.
– Рассказывай, как тебе вручали венок, да  подробнее. Римский сенат видел? – спросил Герардо,  не поворачивая головы.
 – С твоего позволения я расскажу об этом в следующий раз. Нет настроения, рассказывать о своём триумфе. Джулия всё же и мне не чужая. Я соболезную тебе от всей души.
 Они не смотрели друг другу в глаза, как не могут смотреть друг  другу  в упор счастье и несчастье. В словах Франческо уже  не было  радости, которую он представлял при встрече с братом. Он понял,  надо быть рядом с братом, чтобы развеять мысли о Джулии.
 Был вечер, в комнате стало уже совсем темно, но зажигать свечи не хотелось. Зашаркали чьи-то шаги. В молчаливый мрак комнаты ворвался жизнерадостный голос слуги:
– Сеньор, что же вы в темноте сидите, свечи зажечь?
Старик Карло, увидев Петрарка, запричитал:
 – Батюшки правый, Пресвятая Дева Мария! Он получил венец из рук самого римского императора! – Слуга  упал на колени, будто перед ним  предстал сам император.
Петрарка рассмеялся над простотой и наивностью  Карло, подошёл и помог ему встать:
 – Успокойся, старина, я всё тот же бездельник Франческо, лучше, знаешь что, принеси нам доброго вина!
 – Сеньор, самого лучшего вина! – Он удалялся ближе к кухне, всё ещё кланяясь.
Слуга разрядил атмосферу печали, из которой не знали, как выйти два брата. Карло  подавал на стол  овощи, уложенные толстым слоем на широкой тарелке, обжаренную на вертеле зайчатину, колотые грецкие орехи, финики, вино и чёрный  хлеб, запеченный в форме маленьких булочек.
За столом при мерцающих свечах, Герардо первый раз  улыбнулся.
 –За тебя, дружище, за лавровый венок, – наполняя кружки с вином, наконец, предложил тост Герардо.
Он постарался увести Франческо от  собственной трагедии и начал разговор о Данте:
– А что касается поэзии на родном языке, я вспомнил сейчас случай, записанный в новеллах Франко Саккетти. Данте однажды услышал свои стихи в плохом исполнении рыночного кузнеца. Поэт будто бы вошёл кузницу и ничего не говоря, начал выбрасывать из неё всё на улицу.
 – У меня тоже были такие случаи,  конечно, я ничего никуда не выбрасывал, и из кузницы тоже, но когда мои стихи декламирует на улицах чернь, меня это раздражает.
Франческо не любил разговоров о Данте. Герардо это понял и замолчал. Франческо встал из-за стола и дал команду, знаковую в юриспруденции:
  – Настоящим деянием повелеваю:
Он повернулся по направлению к двери в спальню. Брат пошёл вместе с ним. Оба вспомнив  Вергилия, хором процитировали:
 – «Двери двойные у Сна;
из грубого сделаны рога…»
Наговорившись вдоволь, братья как в детстве улеглись в одну постель и  так уснули.
Утром Герардо засобирался уходить.
 – Ты куда торопишься?
 – Я каждое утро хожу  к Джулии.
Сказать «на могилу» у него не поворачивался язык.
 – Я с тобой, если не возражаешь.
У могилы  Джулии Петрарка и Герардо расстались.
Дома, находясь под впечатлением от горя своего брата, он пишет стихотворение, посвященное Джулии:
Красавица избранная тобою,
Внезапно нас покинула – и  смело, 
Как я надеюсь, в небо улетела:
Жила столь милой, тихою такою.
……………………………..
Впрочем, Герардо тоже посвятил своей возлюбленной стихотворение «La bella donna».
Петрарка стал публичной личностью, его узнавали в городе, следили, куда и к кому поехал, везде со свитой, он не мог вырваться из окружения поклонников. Где-то в глубине души он наслаждался долгожданной славой, и она к нему пришла со всей своей лестью. Он уже чётко видел очертания этого изогнувшегося в поклоне образа с растянувшимися в улыбке лживыми узкими губами. Франческо бежал от этого образа. Зимний  вечер оказался на удивление приятным: холод ещё не вытеснил тлеющего осеннего тепла, но легкий ветерок дышал едва уловимой прохладой.  Для поэта  важным было то, что он оказался один без поклонников, наконец-то отправился к Веллии.  Дверь открыл слуга:
 – Фабио в отъезде.
 – Я к Веллии.
Слуга узнал его, поклонился как дорогому гостю:
 – Прошу прощения, не узнал. Наслышаны о вас, дорогой сеньор, проходите, – он протянул руку в сторону лестницы на второй этаж, продолжая   учтиво кланяться.
Она приняла его как глубокоуважаемого господина, театрально склонившись  перед высокопоставленной особой, затем  указала рукой в сторону  комнаты:
 – Прошу.
 – Здравствуй, моя драгоценная лань!
Он потянулся к ней, но она сверкнула глазами, полными негодования. Франческо на другую эмоцию и не рассчитывал,  ему было любопытно, что она придумает на этот раз:
 – Что так вдруг привело уважаемого венценосного сеньора в этот забытый дом? – Начала подчёркнуто вежливо Веллия.
Он снял перчатки и с такой же вежливостью ответил:
– Моя лошадь, – он постарался слегка пошутить и ослабить градус накала, но пошутила она:
 – Хоть лошадь догадалась, – бросила в ответ Веллия.
 Франческо отреагировал улыбкой на остроумный ответ Веллии и, желая одновременно приглушить назревающий скандал,  перевёл внимание на маленького сына: 
 – Приветствую тебя.
– Здравствуй, сеньор, – произнёс детским голоском Джованни.
Петрарка присел к сыну ближе и как можно нежно спросил:
 – Ты меня, верно, вспомнишь?
Малыш пожал плечами. За него ответила Веллия:
 – Конечно, нет, – и с пафосом добавила: – знакомься  сынок, это твой отец.
Ей, конечно, льстило, что её мужчина – венценосный  поэт и что он не отворачивается от ребёнка. 
Джованни обнял его за шею и радостно закричал:
 – Отец, ты мой отец!
С этими словами он стал бегать по комнате и смеяться от радости, затем вернулся к отцу и опять обнял. Франческо таял от нежности сына.
Слухи о любовных сонетах, вызвали у Веллии ревностное чувство и яростное негодование. Она ходила по комнате быстрым решительным шагом, будто изображала рыцаря во время наступления на врага, затем резко поворачивала назад. Приняв боевую стойку, подбоченившись, она была готова обрушить на него всю свою накопившуюся обиду, но не  знала, с чего начать.
Франческо первым решил завести разговор, но подтолкнул Веллию, сам того не ведая на гнев:
 – Скучала?
 Предчувствуя скандал, он пошёл на примирение и опять попытался к ней приблизиться, но она снова увернулась, отошла подальше, затем   съехидничала:
  – Твоя любимая тоже  без тебя скучала? Её муж тебе ничего не открутил?
 – Необузданная дикарка!
 – Необузданный кобель, – парировала Веллия и продолжила: –  Интересно, сегодня я была  и ланью и дикаркой. Так кто я?
 – Ты моя грешная страсть.
Он завёл ей руки за спину, чтобы не сопротивлялась и горячо поцеловал.

Я Страстью взнуздан, но жестокость шпоры
И жёсткие стальные удила
Она порой ослабит, коль не зла
И только в этом все её повторы:

И к той приводит, чтобы въявь укоры
И муки на челе моём прочла,
Чтобы Любовь ответные зажгла
Смятенные и грозовые взоры…

Покладистых женщин он не любил, но таких как Веллия острых на язычок обожал.   Он знал её натуру и лаской осаждал её скандальные порывы. Кажется,  она знала, как его завести.
 Всё же мне повезло с Веллией – думал  Франческо, – в  моём случае бесхитростная и не тщеславная Веллия – подарок судьбы, если сравнивать её с высокородными дамами. Все эти придворные куклы с выбритыми бровями и сбритыми до середины головы волосами, демонстрирующие высоколобость, холодны, искусственны и падки к славе! Как бесстыдно строят из себя невинность, взирая на знаменитых мужей томным взглядом! Потащи такую в постель – не пикнет, за честь почтёт! А моя Веллия? Ревнивая, дерзкая как Фурия обругала венценосного мужа, как хотела, … а как я её хотел! Она единственная кто меня искренне любит, успокаивал себя Франческо, это дорогого стоит, я с ней чувствую себя будто дома в безопасности, как при матери. Он смотрел на неё мирно спящую с разметавшимися  волосами на подушке «а ведь она не так грешна, ругаясь как пьяный мельник, но я со своими мерзкими, низкими проступками, обрамлёнными изящной речью… тьфу! Неужели она меня ещё любит? Моя милая ворчливая «старуха».
В отличие от Веллии, ему не спалось. Он решил встать, холодно, но  ещё чуточку полежать в постели. Эйфория оттого, что он наконец-то рядом с Веллией и сыном не давала ему покоя, несмотря на долгое изнурительное путешествие, изматывающее все силы. И всё же он  заставил себя тихо поднялся с постели  и уехать домой, не попрощавшись с Веллией, уже одетый в плащ вернулся. Он хотел опять оставить ей кошель с деньгами, но на этот раз решил, что дешевле будет, если она переедет к нему в Воклюз и разбудил её.
 – Необузданный кобель не укусит тебя, если ты приедешь к нему в Воклюз. Но всё же, подумай.
Здесь в уединении он, кажется, он трезво начал анализировать всё то, что с ним произошло. Слава, которую он так упорно добивался, не сделала его счастливым: чем больше почестей, тем больше воспоминаний о своих мерзких поступках и грехах, и каждый раз вопрошаешь себя: а достоин ли я похвалы? Способен ли достойно держать столь высокое  положение в обществе человека – живой  легенды? Он знал, что обрёл вечность вопрос в том, как её не опорочить. Воспоминания о грехах, а их не мало, взяли верх над почестями, невероятной известности и прославления его имени. Он переворачивался в постели  с боку на бок, как будто эти повороты делал не он сам, а сама совесть его крутила, как ужа на сковородке. Он часто плакал над собою и любил свое «я» во всех его проявлениях как любила бы мать  больное дитя. В его тщеславном сознании вместилась бы вся «сладость страдания», о которой он  говорит в своей исповеди: «я так упиваюсь своими страданиями и муками, что извлекаю из них некое наслаждение и расстаюсь с ними лишь против воли». В минуты слабости, когда его съедает раскаяние, он «беседует» с Августином.
 «Часто и с сокрушением я размышляю о том, как я вошёл в эту жизнь и как мне придётся уйти из неё. И вот случилось недавно, когда я лежал не объятый сном, – хотя обыкновенно больной дух бывает внезапно охвачен дремотой, – а  томимый страхом и в вольном сознании, я увидел перед собою женщину неописуемого сияния и блеска… войдя она сказала: «не трепещи, и пусть невиданное явление не смущает тебя. Я сжалилась над твоим блужданием и издалека сошла сюда, чтобы ещё вовремя подать тебе помощь. Довольно, слишком довольно был доныне прикован  к земле твой отуманенный взор. Если эта смертная юдоль так сильно прельщает твои глаза, что же ты думаешь, будет, когда ты поднимешь их в вечное?»
 – Кто ты?
  – Я та, которую ты с изяществом воспел в нашей «Африке»…
  – Ты – Истина, я вспомнил тебя, именно твой дворец на вершине Атласа я описал. Но не знал, из какой  страны ты явилась, но уверен, что ты могла прийти только с неба.
Объятый дивным очарованием, я не сводил с неё глаз. Когда же я стал озираться, чтобы узнать, привела ли она кого-нибудь с собою…, я увидел рядом с нею престарелого и почтенного мужа величественной наружности.
Не надо было спрашивать его имя. …. Он взял меня и повёл в другую часть комнаты, Истина шла чуть впереди. Римское красноречие обнаруживало в нём преславного отца Августина.
Франциска (Франческо) обратился к себе самому словами святого Августина:
 – Хочу припомнить былые свои мерзости и плотские извращения моей души, не потому, чтобы я любил их, а для того, чтобы любить Тебя, Бога моего.
 И далее продолжает свою тайную исповедь:
 – Что я некогда любил, того уж не люблю; нет, лгу: люблю, но более скупо; вот и опять солгал: люблю, но стыдливей, печальней. Наконец-то сказал правду. Да, так: люблю, но то, что желал бы не любить, что хотел бы ненавидеть. Всё равно люблю, но подневольно, обречённо, печально…». («Моя тайна или книга бесед о презрении к миру»).
Тайная исповедь  св. Августину рассчитана на публичность. Это, пожалуй, первый смелый пример демонстрации личных переживаний, личной тайной жизни, вынесенной напоказ.
Петрарка, постоянно анализируя своё «Я»  сделал самое большое открытие грядущей эпохи: «открытие человека». Если у Августина обращение к душе означало отвращение человека от ценности земной жизни, то для Петрарки обращение к душе стало утверждением ценности самой жизни. Движение души идёт не от Бога к человеку, как утверждает средневековая теология, а от человека к Богу. В минуты, когда приходят чёрные дни, человек обращается к Богу.   Петрарка встал с постели, зажёг жалкий еле мерцающий фитиль, открыл  Библию. Он  жадно вчитывался в каждое слово, будто хотел найти упокоения для своей грешной души. Результатом стало написание  в подражании литературной манере царю Давиду семи «покаянных псалмов». Он упивался стройностью слога, перечитывая своё творения столь часто, что практически заучил наизусть, они уже самостоятельно поселились в его голове и звучали как надоевшая песня. Выветрить всё это из головы помогала прогулка.