Книга вторая. Арагонская ведьма

Книга вторая

Арагонская Ведьма

Часть первая

Ячменная каша

И этот к свету прилетел.
Они все думали, что сладко…
Никто не знает о моих слезах…
(Из книги стихов Акихиро Мичио “Лампа и Мотылёк”)

Ему исполнилось пятнадцать, когда он посадил этот каштан. Как велел ему Наставник. Прямо под своим окном, у замковой стены, на которую каждую весну взбирался неугомонный плющ. После холодов это хилое с виду растение, поранить которое, казалось, мог даже слабый порыв ветра, просыпалось и сразу же принималось жить. Зеленеть он начинал на три недели раньше каштана и, стараясь не шуметь, пока тот ещё спал, осторожно подползал к стене. Разорвать его на самом деле было не так уж просто, а вырвать из земли его корень мог только и вовсе лишь сильно разозлившийся самурай. Деревенским маль-чишкам это было не под силу. Пробовали. Не раз.
Когда Цуку, – сова, на которую словно кто-то надел ошейник и которую в Японии издавна почитали за божество потустороннего мира, – только ещё собиралась высиживать птенцов, плющ, хватаясь своими нежными, но на удивление цепкими усами за потемневшие от времени ноздреватые камни, уже карабкался по стене. В первые годы ему ещё до лета удавалось обогнать худенькое деревце, которое спросонья лени-лось расти. Оставляя своего конкурента позади, плющ гордо поглядывал на него сверху, однако всякий раз по осени, так и не успев добраться до окна Акихиро, начинал сохнуть. Ни с того, ни с сего… Каждый раз от недоумения и обиды на свою внезапную старость он поначалу краснел, а потом за неделю делался коричневым и худым. Какое-то время он ещё сражался с ветром и дождями, но выглядел при этом расте-рянным и потерявшим веру в себя, как будто это Акихиро, ради которого он каждый год лез на эту про-клятую стену, взял и предал его. Пообещал ему скорую победу над глупым каштаном, свою любовь и долгую, очень долгую жизнь. Но обманул. И почему Акихиро не сказал ему, что однажды, – да что одна-жды, – уже через каких-то шесть месяцев он сделается жалким и бессильным?! Что на него, проигравше-го, будет противно смотреть! Ведь, будучи предупреждённым о таком ужасном конце, он, наверное, смог бы как-то по-другому прожить свою несправедливо короткую жизнь. Например, он бы…
Но на ум плющу не приходило ничего, что могло бы его поддержать и успокоить. Что-то такое, что стоило бы, засыпая на зиму, крепко помнить и, просыпаясь с первым весенним теплом, успевать себе рассказать. Чтобы опять не забыть. А вдруг это всё изменило бы? Вдруг это – выход? И тогда он смог бы без унижения и паники встречать предательски нападающие на него из-за спины осени, надеясь, что, воз-можно, и эта не станет для него последней…
Беда в том, что плющ не верил в весну. В то, что она когда-нибудь снова для него наступит. Что такое вообще с кем-то случается. И это странно, ведь всякий раз, когда его начинали будить пахнущие горьким, а ещё чем-то восхитительно свежим нежные прикосновения бледно-розовых облаков сакуры, он, спросо-нья, какое-то время ещё помнил, что прежде уже рождался. Что раньше ему уже приходилось просыпать-ся. И не раз! Увы, вместо того чтобы немного подождать, да просто поваляться с закрытыми глазами под старыми листьями и подержаться за это сладкое, ускользающее как вода воспоминание, чтобы, пообещав быть хорошим, упросить время бежать помедленнее и ненадолго вернуться в свой дом. Хотя бы для того, чтобы стать сильнее или, если повезёт, подглядеть из его вымытых солёными от сладких слёз дождями окон ответы на что-то отсюда невидимое, но быть может ужасно важное… В общем, вместо всего этого он принимался суетливо продираться сквозь клочья прошлогодней травы к замковой стене, словно сдуру дал кому-то торжественную клятву обогнать ненавистный каштан и забраться в комнату Акихиро первым.

Деревенские мальчишки чуть ли не каждый день, нарочито громко шумя, устраивали под окном Ма-стера бои на самодельных деревянных мечах. И не приходили они сюда лишь в проливной дождь.
Как же им хотелось, чтобы Акихиро их заметил! Чтобы обратил внимание на то, какие они храбрые и сильные. И взял бы их к себе в ученики. Чтобы в пятнадцать лет они смогли стать самураями или в край-нем случае синоби. И больше уже не ходили босыми! Чтобы никогда больше не голодали.
Чем лучше них были те холёные гордецы, которых словно безногих калек приносили в замок в кры-тых паланкинах и которых Акихиро, за годы обучения не произнеся ни единого резкого или даже просто громкого слова, превращал в благородных самураев? Тем, что эти напыщенные индюки умели читать и не только по-японски? Или, важно хмуря лоб, обсуждать тонкости китайской живописи. А может быть тем, что они сочиняли дурацкие стихи про то, как крякают утки в затянутом ряской пруду? Или тем, что для каждого из них уже выкованы драгоценные катаны и вакидзаси, прикасаться к которым до посвящения в самураи они не имели права и которые, выгоняя вечерами в коридор слуг следить за тем, чтобы никто не подглядел, они тайком вынимали из палисандровых ножен. А может быть тем, что у их отцов были соб-ственные замки и много, ужасно много денег, раз они могли отправлять своих детей сюда – к прославлен-ному Мастеру кэндзюцу – доведённого им до совершенства искусства владения мечом? И всё затем, что-бы, выйдя отсюда, они смогли первыми дать клятву верности даймё своей провинции. А, если Учитель позволит вышивать на рукавах их кимоно черепаху, то и самому сёгуну, – военному правителю Япо-нии!…
Да, это правда: далеко не каждого отпускаемого от себя ученика Акихиро удостаивал чести носить на кимоно свой герб. Славный герб Акихиро! И знатность, древность или богатство рода новоиспеченного самурая тут мало что значили. Акихиро было на это наплевать. Если уж сын сёгуна возвратился домой без черепахи на рукаве!… Как бы то ни было, главы влиятельнейших кланов Японии безропотно платили огромные деньги князю Орочи, в чьём замке в Ига-Уэно учились их балбесы, похоже, единственно для того, чтобы при случае небрежно ввернуть в разговоре: – “Учитель однажды сказал мне…”. И никому не нужно было объяснять, о каком учителе идёт речь, где бы и с кем такой разговор ни состоялся. Даже если собеседником этих ничтожеств оказывался император.

________________________________________

Горькая услуга

А мальчишки так надеялись на чудо! И всё этот нелепый слух, пущенный сумасшедшим оборванцем на рынке в Уэно, будто бы Акихиро и сам из простых. Нищий старик пришёл побираться в город из какой-то дальней деревни и, видимо желая привлечь к себе сочувственное внимание, принялся врать, что знал настоящих родителей Учителя. И что они были самыми обыкновенными крестьянами. Притом ужасно бедными. Даже беднее его. Чуть ли даже не китайцами они были. Глупость, конечно же, несусветная! Неизвестно, до чего договорился бы этот жалкий бродяга, если бы мимо не проходил дворецкий князя Орочи. Он шёл к гейшам и сопровождавший его самурай, услыхав наглую басню старика, ударом острой как бритва катаны положил, как казалось, конец вредной сплетне…
В замке в эту дикую сказку, естественно, никто не поверил. Акихиро также не проявил к ней интерес. Он даже не полюбопытствовал, откуда пришёл тот старик. Однако, как это нередко случается, небылица, которую и пересказывать было как-то неловко, вмиг облетела всю провинцию и стала причиной самых нелепых мечтаний деревенской бедноты. Все мальчишки поголовно разом захотели стать самураями или, если в самураи не возьмут, то хотя бы ниндзя. Да как отчаянно они загорелись! Вот и дрались, дураки, под окном Акихиро, надеясь непонятно на что. И всякий раз по осени, разочаровавшиеся в своих наивных ожиданиях, в отместку злой судьбе они сдирали со стены грустные останки засохшего плюща, также как и они не сумевшего достичь желанной цели. Детское отчаяние – вещь жестокая: крестьянские дети топтали и с остервенением рубили безжизненное растение своими игрушечными мечами. И даже пытались вы-рвать из земли его корень… А потом они уходили. Но весной возвращались под заветное окно. Не обяза-тельно те же самые. Но кто-то всегда приходил. И всё повторялось сначала: мальчишки орали под стеной и лупили друг друга палками, а плющ начинал своё бессмысленное восхождение оттуда, откуда начинал его и в прошлый раз. И в позапрошлый… Интересно, зачем ему понадобилось состязаться с каштаном, который, к слову сказать, даже и не догадывался, что был чьим-то соперником?

Шли годы, и каштан, поначалу больше походивший на куст, превратился в настоящее дерево. По-взрослел он внезапно. И тому была особая причина: однажды в майскую грозу каштан так испугался гро-ма, что в страхе принялся отгонять от себя молнии, размахивая своими ветвями. От ужаса он забыл, что на одной из них в конце февраля поселилась сова. – Нашла где! И о чём она только думала?! Известно же, что Цуку должны жить в дуплах больших деревьев с толстыми и крепкими стволами. А где ещё им жить? Не в кустах же! – Каштан до зимы не мог забыть жалобные стоны совы, потерявшей в ту ночь своих птен-цов. Обзывал себя трусом и подлым убийцей. И поклялся никогда больше не закрываться ветвями от мол-ний, не прятаться от них, какие бы страшные истории они ему ни рассказывали. Каштан дал себе слово стать сильнее ветра.
На следующий год в крохотной ложбинке его молодого ствола поселилась Цуку и вывела пятерых со-вят. Двоих, правда, съела кошка, но это была уже не его вина.
Да, та самая сова! Она простила каштан и вернулась к нему. Господи, как он был счастлив! Плющ его презирал.

Ученики искренне недоумевали, почему Акихиро не велит им прогнать назойливых мальчишек, кото-рое уже лето старающихся переорать друг друга прямо под его окном. Ему ведь достаточно было сказать одно слово! Тем более, что он сам часто повторял:
– Только из великой тишины к самураю приходит покой, позволяющий увидеть, как стрела, пущен-ная врагом, замедляет свой полет. И только погрузившись в стекло этой прозрачной тишины ты успеваешь убить своего врага, просто бросив в него камень. Прежде, чем его стрела доплывёт до тебя, и ты поймаешь её рукой.
О какой тишине он говорил, и как ему мог не мешать этот нескончаемый галдёж под окном? Он что, не слышал его? – Слышал, конечно. Однако, для мгновенного возвращения в волшебный сон, способный замедлять время, ему вовсе не требовалось, чтобы вокруг все молчали или ходили на цыпочках. Послед-ние тридцать лет он уже не выходил из застывшего одиночества своего последнего сна, и лишь немногие ученики постигли смысл изречённого им парадокса:
– Кто не хочет проспать приближение врага, тот не должен засыпать вовсе, потому что страшно не заснуть – опасно проснуться в темноте. Беспомощным и слепым. Во мраке своего беспамятства.
У Акихиро на самом деле была ещё одна причина не прогонять мальчишек из-под своего окна. За три дня до смерти Наставник сказал ему:
– Теперь ты умеешь смотреть оттуда, где тебя никто не видит. Даже время. А это значит, что когда-нибудь тебе тоже захочется встретить и научить достойного самурая сражаться с врагами, пре-вращаясь в ветер. Мне повезло, потому что не пришлось искать себе преемника, – мой собствен-ный сын стал им. Тебе может так не повезти. Знай же: скоро у тебя появятся ученики, очень много учеников, потому что, когда я отправлюсь навстречу Белой Звезде, ты останешься единственным, кто владеет секретом удара Чёрной Молнии. Князья и генералы начнут присылать к тебе своих детей, из которых ты вырастишь достойных воинов, потому что среди них наверняка окажутся способные к учению. Но того, чьи глаза раскроются и начнут видеть свет, среди тех, кто с рожде-нья считает себя победителем, тебе найти не удастся. Будь готов к тому, что тот, кому суждено стать великим самураем, сам найдёт тебя. Он может прийти к тебе путём, каким ты не ожидаешь. А уж как он будет выглядеть, тебе и подавно не дано знать. Он может быть – как крестьянская девчонка – совсем непохож на великого воина. Так что будь внимателен, терпелив и держи свои двери открытыми. Чтобы он смог к тебе войти.
Акихиро не нужно было высовываться из окна и смотреть на потешные бои мальчишек, чтобы знать: будущего великого воина, который увидит Белую Звезду, среди них – нет. Знал он и то, что никогда этим дуралеям не стать синоби, а тем более самураями. Что уже скоро они перестанут мечтать о невозможном и, повзрослев, смирятся с тем, что их удел – мотыга да крохотный кусок земли, доставшийся им в наслед-ство. Родившийся крестьянином – крестьянином и умрёт. Однако, помня наставление своего отца, их не гнал, потому что чуда ждали не только они. Он тоже. А потом, Наставник научил его не презирать кре-стьян. Можно подумать, что синоби, воспитание которых было главной обязанностью всех Мастеров Ига-Уэно, набирали из дворян…
Акихиро и правда незачем было смотреть глазами, чтобы увидеть то, что ему нужно было увидеть. Ведь узнал же он каким-то образом, что кошка съела двух совят, почему уже на следующий день кожа-ным шнурком привязал к ветке каштана покрытую чёрным лаком деревянную табличку, на которой золо-том была инкрустирована черепаха с хризантемой на спине. Черепаха с императорским цветком! Таких табличек у Акихиро было много. С ними посылал ему письма сам Сын Солнца. На этих табличках ничего написано не было, они лишь прилагались к письмам императора, но кошка, увидев такую на дереве, поня-ла, что отныне приближаться к каштану ей запрещено. И больше уже совят не таскала. Не хотела лишить-ся головы. С этим здесь было строго. Кстати, точно такую же пустую табличку Акихиро однажды послал даймё провинции, находящейся в четырех днях пути отсюда. И конфликт, который драчливый князь разо-гревал против своего соседа, угас сам собой. Наверное потому, что другой даймё, двумя годами ранее затевавший нечто подобное, получив аналогичное послание, не проявил должной проницательности. Никто не видел, чтобы ночью в его столицу входил неприятельский отряд. Да и как бы он туда проник? Просочившись сквозь многочисленные кордоны? Однако, семьдесят самураев личной охраны и сам даймё наутро были найдены убитыми.
Не только даймё провинции Ига – чванливый и злопамятный князь Орочи из клана Хидэёси, в замке которого Акихиро наряду с десятками будущих самураев-аристократов воспитывал ещё и сотни невиди-мых шпионов, убийц-виртуозов, но даже и сам сёгун, оплачивавший обучение столь нужных ему специа-листов, не догадывался, за какие такие заслуги Сын Солнца удостоил Акихиро чести носить император-ский цветок на своём гербе. Они были бы немало удивлены, узнай, кому на самом деле присягнул Учи-тель, поскольку оба были уверены в том, что Акихиро тайно принёс клятву верности божественному императору. Зачем-то ж он ездил тогда в Киото. Перед тем, как ему исполнилось пятнадцать…
В действительности Акихиро присягнул не Сыну Солнца и даже не человеку вовсе, а Белой Звезде, стремительный полёт которой он впервые увидел во сне в страшную ночь одиночества, после того как его отец совершил сэппуку.
Император, узнавший от самого Акихиро его тайну, не обиделся и не оскорбился. Напротив, предвидя возможные осложнения (узнай, к примеру, сёгун, какого господина избрал себе будущий Мастер Ига-Уэно), он поддержал юношу, подарив ему меч своего прадеда и фрагмент собственного герба, то есть разрешил ему вышивать на спине черепахи хризантему. И, хотя этот прецедент создавал определённый протокольный казус, нарушавший сложившееся представление о субординации, поскольку теперь не только все даймё Японии, но даже и сам сёгун обязаны были приветствовать Акихиро вставая, могуще-ственный герб оберегал его от ненужных расспросов.

Осенью колючий ветер сдувал с каштана пожелтевшие листья, заставляя его всю зиму стоять голым. Казалось, в это грустное время он становился даже ниже ростом. Но каждый раз, когда возвращалась весна и развешивала погреться на его ветвях только что народившиеся листья, каштан вновь поднимал голову и немного подрастал. Да, рос он не так быстро, как плющ, которому прежде, чем начать взбирать-ся по стене, приходилось до неё ещё доползти. Но шли годы, и вот, наступило время, когда в ветвях каш-тана начали вить гнезда прилетавшие с теплом шумные заморские птицы, а своей тенью он стал отнимать у плюща силу карабкаться по отвесной стене. Тем летом, когда плющ осознал, что ему не суждено обо-гнать своего соперника, он спустился на землю, пополз обратно и обвил ствол ненавистного ему дерева, решив каштан задушить.
В страшную грозу, когда ветер сломал три ветки, каштан, громко застонав и чуть не до земли изо-гнувшись, случайно выдрал из земли какую-то бесполезную верёвку, размахнулся и зашвырнул её, словно дохлую змею, в темноту. Плющ, больно поранившись, свалился в канаву, выползти из которой уже не смог. И дождь утащил его в реку.
– Если увидишь ветви каштана из своего окна, – значит ты пережил врагов. Победив своих врагов, ты станешь свободным. Когда смерть начнёт бояться тебя, ты превратишься в совершенного са-мурая и можешь начинать воспитывать преемника. Если полюбишь его как сына и пожелаешь ему подняться выше себя, знай, что тебя забудут, но превзошедший совершенного самурая выйдет из-под нашего закона и сам изберёт себе нового господина – великого Принца, живущего далеко за срединными морями. Господина возвышенного и благородного. И вместе они станут служить Светлой Звезде, которую когда-нибудь увидят даже слепые… Хаджиме, сын мой, когда ты ока-жешь мне горькую услугу… если я не найду в себе сил рассказать тебе… возьми себе другое имя и посади своё дерево. И вот ещё что: никогда не убивай невинных…
Юноша мало что понял тогда из пугающе взволнованной речи Наставника, – что именно тот хотел, но так и не решился ему рассказать, – однако, вернувшись из Киото с императорским мечом и цветком хри-зантемы на спине своей черепахи, когда некому больше стало называть его “своим сыном”, каштан под окном посадил и поливать его не забывал. Только случилось это уже после того, как ему пришлось узнать, что означает словосочетание «горькая услуга», а прежде…

________________________________________

Дружба на всю жизнь

Странно, а ведь он действительно никогда не задумывался о том, что и у него тоже была мать. Непре-менно должна была быть. Ну конечно! А как же?… Ведь были же матери у других. Да у всех они были! Но нет, он знал и любил только отца. И конечно, никто в городе не сомневался в том, что Наставник – его отец…
Не знал он и того, что мать, когда его родила, дала ему совсем другое имя, а Хаджиме, что означает “Начало”, его стал звать Наставник, который в тот злосчастный день просто не успел спросить у кинув-шегося на него с самодельным деревянным мечом мальчишки, как того зовут. А потом уже поздно было спрашивать: слишком глубоко Наставник заглянул в пылающие ненавистью глаза. Слишком поздно. Не рассчитал свою колдовскую силу.
Впрочем, всё тогда Наставник сделал правильно. Вот только ребёнка неделю не могли разбудить. И в замок его принесли на руках. Поили спящего какими-то травами. Он ведь даже говорить потом учился заново. И ходить. Но ничего, увидел свой деревянный меч и оклемался. С речью вот только долго были проблемы. Бегать он начал скоро, а заговорил по-настоящему только через год.
Хаджиме действительно не помнил ни своего младенчества, ни поры раннего детства, как будто он родился прямо здесь, в этом замке, и сразу шестилетним. Он вообще ничего не помнил из своего прошло-го и, что любопытно, нисколько по этому поводу не переживал. Ну забыл… Что тут такого? Наверное, головой обо что-нибудь стукнулся.
Решительно все жители небольшого замкового городка Уэно знали про необычную и, должно быть, очень редкую болезнь Хаджиме, жалели его, а сверстники и даже мальчишки постарше никогда над ним не смеялись. Попробовали бы они! Над ним вообще никто не решался шутить. И только болезненному, худому как тростинка Киндзаку, по просьбе Наставника втайне от всех начавшему с азов его, ещё немого, обучать грамоте и каллиграфии, Хаджиме позволял безнаказанно подтрунивать над собой и за чудовищ-ные ошибки, которыми изобиловали его первые диктанты, даже обзывать его, высокородного дворянина, деревенщиной, тупицей или, что обиднее всего, “испанцем”. Почему, собственно, испанцем? – Кто его знает… Но было, и правда, ужасно обидно. До пылающих щёк. Почти до слёз. А главное, за что испан-цем-то?!…
Несмотря на горечь незаслуженных оскорблений, Хаджиме полюбил Киндзаку искренне и горячо, привязался к нему всем сердцем, и за свою долгую жизнь не то, что других друзей себе не нажил, а нико-гда их и не искал. Как могли сосуществовать две такие противоположности, для всех оставалось загадкой, но притягивались эти два антипода друг к другу словно магниты. Хотя, может, и нет тут ничего странно-го…
Несколько учеников затеяли было глумиться над Киндзаку, говоря, что своим деревянным мечом он только собаку может испугать… Наставник сурово наказал потом Хаджиме, зато никто и никогда больше не смел произнести о Киндзаку худого слова.

Их отцы родились в Уэно и выросли на одной улице, но сблизились по-настоящему лишь в последние годы так называемой внутренней войны, больше ста лет раздиравшей Японию на феодальные военные дома, ужасам которой, крепкой рукой объединив страну, положили конец сёгуны из клана Токугава. Отцы Киндзаку и Хаджиме, не раз спасая друг друга от смерти, прошли через десятки кровопролитных сраже-ний, прежде чем наступил долгожданный мир и стала постепенно забываться та страшная осень, когда, вынужденные убивать своих жён и детей, побеждаемые защитники осаждённых замков и крепостей по-всеместно совершали массовые ритуальные самоубийства…
Ничего удивительного, что в тот день, когда Наставник привёл в дом своего боевого товарища шести-летнего Хаджиме, представив его как своего сына, молчуна приняли как родного и ни тогда, ни когда-либо после ни о чём его не спрашивали. Как будто он бывал здесь и раньше. Надо полагать, что от Наставника в этом доме про Хаджиме узнали что-то такое, чего сам мальчик не помнил из-за своей диковинной бо-лезни. И это было тайной, ещё больше сблизившей две семьи. Вели все себя с ним запросто и, похоже, действительно любили его, как будто и вправду знали мальчишку со дня его рождения. А умный Киндзаку так прямо и заявил Хаджиме, что они дружат уже тысячу лет. После чего сделал обиженные глаза и ска-зал, что “если этот дурак намерен и дальше делать вид, что не узнает его, то он, Киндзаку, тогда его тоже знать не желает!”. Понял Хаджиме, что сказал ему Киндзаку, или нет, неизвестно. Он же тогда ещё не умел говорить. Однако протянутое ему будущим великим поэтом миндальное печенье взял, разломил его, свою половинку мгновенно слопал, а вторую вернул Киндзаку. С этого и началась их дружба. Дружба на всю жизнь.

________________________________________

Посадили деревья в саду…

Прошло три года и в то памятное утро Хаджиме, которому исполнилось уже девять лет, едва дождал-ся окончания обязательных упражнений с копьями и алебардой. Схватив подмышку свой завтрак, он убе-жал наверх и заперся в своей комнате. Дело ведь тайное. Он торопился и ужасно волновался, потому как клятвенно пообещал Киндзаку во что бы то ни стало закончить сегодня это проклятое стихотворение. Слава Богу Хаджиме понемногу уже удавалось расслышать тихую музыку, которую прячет в себе аро-матная поэтика лаконичного японского стиха, а то ведь поначалу… И, если бы Киндзаку не внушил ему, что воин, не разбирающийся в тонкостях чайной церемонии и не находящий наслаждения в стихосложе-нии, ни за что не станет истинным самураем…
Первые две строки хокку написал Киндзаку, а последнюю должен был сочинить Хаджиме. И маль-чишка извёл уже на эту прямо-таки заколдованную строчку два листа дорогущей рисовой бумаги, в серд-цах разломал кисть, воткнув её в стену, и теперь, чуть поостыв, стирал испорченными листами въедливые пятна туши с испачканной стены. На самом деле Хаджиме всё ещё с трудом удавалось схватить лёгкую мысль Киндзаку и должным образом её развить, не поранив и не исказив, а раскрасив одним точным штрихом или неожиданным сюжетным поворотом, как это с неподражаемым изяществом проделывал сам Киндзаку.
– Солдафон ты неотесанный, болван, ну честное слово, прямо испанец какой-то!, – накануне вече-ром напутствовал его Киндзаку. – Это же так просто. Неужели ты никогда не любил?
Хаджиме в ответ на одному Киндзаку прощаемые столь бестактные и болезненные уколы как обычно покраснел, обиженно засопел и начал плести что-то про свою пораненную коленку. Как и Киндзаку, он был вечно влюблён в какую-нибудь худосочную и почему-то непременно плаксивую соседскую девчонку. Разумеется, влюблён в неё по уши, в последний раз, бесконечно, то есть до самой смерти и, ясное дело, безответно. Безответно главным образом потому, что ни одна живая душа, кроме Киндзаку, а предмет его воздыханий и подавно, одним словом, никто в Уэно не мог даже помыслить…
Беда заключалась ещё и в том, что в отличии от своего не менее влюбчивого друга, также постоянно и глубоко несчастного от очередной неразделённой и закутанной в страшную тайну сердечной страсти, писанию стихов эти адские страдания нисколько Хаджиме не помогали. Странно, почему? Может быть потому, что сочинять хокку он начал лишь прошлой осенью, в то время как Киндзаку своё первое стихо-творение написал уже в четыре года? А главное, что обиднее всего: Киндзаку, задавшему этот ужасно нескромный и жестокий вопрос, лучше всех было известно, как мучается сейчас Хаджиме от прекрасно возвышенного чувства к той, с короткой чёлкой. Страдает даже сильнее, чем прошлой весной. У той не было чёлки. А у этой зато нет одного зуба. Справа сбоку. А что, у всех молочные зубы выпадают! И ниче-го она не худая! Все у него худые! На себя посмотрел бы… И вовсе он её не за выпавший зуб полюбил. А хоть бы и за него! За то, что она стесняется этой своей дырки и поэтому всё время вынуждена прикрывать рот ладонью. А может быть она смеяться любит! И красивой хочет быть. Вот ведь наказание… И почему из-за таких страшных душевных страданий у Хаджиме стихи не получаются? Ведь казалось бы… Нет, никогда не сказать ему так просто и светло:
Облака вишнёвых цветов!
Звон колокольный доплыл… Из Уэно
Или Асакуса?
Или вот:
Как разлилась река!
Цапля бредёт на коротких ножках,
По колено в воде.
Больше других ему, конечно же, нравилось:
И осенью хочется жить
Этой бабочке: пьёт торопливо
С хризантемы росу.
Примечательно, что во всех этих трёх хокку Киндзаку, в надежде пробудить в своём друге поэта, по-началу сочинял только первые строчки, заставляя Хаджиме писать продолжение. И как он только его ни уговаривал!…
– Ну давай уже, оторвись от земли, уйди куда-нибудь подальше от себя! Что интересного нашёл ты в том, чтобы быть тупым и безмозглым?! “Жизнь моя принадлежит господину…”, –
обидно передразнил он Хаджиме. –
– Да она небу принадлежит, дубина! Вон тому шмелю, что залез в пион и спит себе…
Хаджиме радовался, но всякий раз становился ещё более косноязычным, словно испугавшийся кресть-янин, а, случалось, и вовсе терял дар речи, когда Киндзаку начинал разговаривать с ним вот так – по-взрослому, – непонятно или же, как сейчас, будто бы даже сердито. А всё потому, что необузданная и неутолимая жажда творчества и естественное как дыхание стремление Киндзаку к прекрасному и к тому, что не лежит под ногами, а за что нужно бороться и, возможно, придётся когда-нибудь очень дорого за-платить, пусть были и не вполне понятны, но тем не менее Хаджиме заражали и волновали. Его пугала и одновременно завораживала безумная мечта Киндзаку увидеть Белую Звезду, про которую им рассказы-вал отец Хаджиме. Но ведь та Звезда – всего лишь красивый сон Наставника, в который Киндзаку зачем-то поверил. Он вообще готов был верить во всё невозможное! Вот если бы Звезду увидел кто-нибудь ещё… кроме Наставника.
– Какой же он умный, притом что только на год старше меня!, –
с восторгом поглядывая на Киндзаку, думал Хаджиме и осторожно вдыхал взрывающиеся в воздухе слов-но праздничные зимние фейерверки возвышенные слова друга. Он чувствовал, что и сам воспламеняется от их опасных искр. И вырастает. Становится умнее и лучше. Взрослее! Превращается, наверное, уже в настоящего поэта… Его обжигало предчувствие скорого чуда, готового перед ним раскрыться. Какое там предчувствие?! – Уверенность, что его скучная однообразная жизнь обязательно и причём уже к зиме изменится, наполнившись неведомым сегодня смыслом, чем-то невообразимо красивым, после чего все обязательно станут ему завидовать. И даже сам Киндзаку начнёт хвастаться перед другими учениками, что знаком с ним. Наверняка даже будет всем рассказывать, что второго такого друга, как Хаджиме, у него нет и никогда не будет. Время для Хаджиме в такие мгновения переставало существовать…
– Балда, да ты слушаешь меня или нет? Ну вот о чём ты сейчас думаешь?! Запомни, твоя жизнь принадлежит нашей речке, а вовсе не нашему господину!, –
не замечая, что его слова ставят друга в тупик, продолжал в запале кричать Киндзаку. –
– Забудь ты, солдафон неотёсанный, хоть на минуту про свои дурацкие харакири, героические по-двиги и бесконечную верность сёгуну, которому решительно никакого дела нет до того, о чём ты думаешь и чего на самом деле хочешь! Ему нужно, чтобы ты, ни о чём не спрашивая, с радостью пошёл за него на смерть. А вот чего ему точно не нужно, так это того, чтобы ты при этом испы-тывал что-нибудь кроме собачьей преданности. А уж тем более, чтобы ты думал! Просто думал. Своей головой. Но ты же – не собака!
Мысли Хаджиме в такие минуты путались и казались ему до такой степени плоскими, что… Да, про-сто мелкими ничтожными пустяками! Раскисшей лужей. Когда вот он перед ним – океан чистоты… Слу-шать Киндзаку было отрадно ещё и потому, что его смелые слова, в отличие от наставлений, которые во множестве, как всякий мальчишка, мечтающий стать самураем, он уже выучил наизусть и регулярно про себя проговаривал, действительно заставляли его подниматься над собой и делаться прозрачнее, к чему, как учил Наставник, настоящий самурай и должен стремиться, если хочет научиться не бояться смерти. Кроме того, слова друга пробуждали в его душе странную надежду, что будто бы ещё немного и нарисо-ванная глупыми страхами преграда разрушится. И он увидит такое!… Слушать горячие слова Киндзаку было приятно, но одновременно трудно и страшно, поскольку говорил с ним Киндзаку так, как не то, что говорить, а даже и думать, – втайне, про себя, – самурай не должен. Не имеет права. (Ты ведь либо саму-рай, – говоря с собой, пытался разобраться в непонятном Хаджиме, – либо презренный простолюдин, у которого ни чести, ни гордости за своего князя нет, а только мусор в голове… И почему Наставник позво-ляет Киндзаку говорить такие нехорошие вещи? И сам при этом говорит с ним как со взрослым. Правда только когда рядом нет других учеников…)
– Так вот, олух, слушай меня, действительно преданным ты можешь быть не сёгуну. У тебя это просто не получится, если в твоей голове осталось хоть немного мозгов. А, к примеру, нашей дружбе, потому что она настоящая. Она как раз есть. В отличии от всего, что ты себе напридумы-вал! Понимаешь? Вот этим деревьям ты можешь быть предан, потому что им от тебя ничего не нужно, а смотреть на них можно сколько тебе влезет. Дыму из трубы вон той хижины. И облакам. Их свободе! Той прекрасной Звезде, которую видит наш Наставник. Сделаешься свободным – может быть и ты когда-нибудь увидишь Её, пень ты бесчувственный! Слепой дурак! Жизнь полю-би, наконец. Вон ту собаку, дубина ты стоеросовая! Слышишь, как птицы поют? Плевать им на то, что они не умеют драться на мечах! И сёгуну нашему они не обязаны кланяться. Вдохни полной грудью, наконец, всё то, что ещё способен почувствовать. Что не задавил в себе, как уже многие здесь, в Уэно… Ну давай, проснись, попробуй прямо сейчас, – пока мы не вышли из этого чудес-ного сада. Хватит лениться! Смотри, как здесь красиво!
И, однако же, те три великие хокку, как и многие другие, на радость потомкам, Киндзаку вынужден был закончить сам, – за каких-нибудь пару минут, ругая при этом Хаджиме последними словами за тру-сость и тугодумие.
– Самурай обязан уметь не только палками махать! Посмотри, какие замечательные стихи пишет лейтенант Рёта, а он ведь тоже из…
И тут Киндзаку осёкся на полуслове. Да так, что даже губу себе укусил. Впрочем, Хаджиме не обра-тил внимания на эту странность в поведении друга, поскольку мысли его в тот момент скакали.
– Какая ещё звезда? И чего это палками махать?! – сорвался он вдруг. – Я, знаешь, как теперь из лу-ка стреляю? Лучше тебя! Лучше всех!! А ещё алебардой…
Хаджиме перевёл глаза на садовника, судя по всему только что прикопавшего саженцы сирени. Ста-рик явно торопился домой, подгоняемый накрапывающим дождиком, и бестолково суетился рядом с хи-лыми деревцами. Вроде как и поливать их уже незачем, раз пошёл дождь, так ведь и полную лейку обрат-но нести неохота…
Хаджиме, сообразив, как нелепо он выглядит после только что им сказанного, решил сменить тему. Кивнув Киндзаку на чахлые кусты сирени, которые ещё непонятно – приживутся ли, он обиженно пробур-чал:
– Вон, посадили деревья в саду…, –
и Киндзаку, в пылу своих вдохновенных призывов к свободе, творчеству и верности невидимой Белой Звезде садовника не заметивший, радостно встрепенулся. Решил, что Хаджиме в кои веки сподобился сочинить начало хокку, предлагая ему, Киндзаку, поразмыслить над окончанием.
– Ну наконец-то!, –
мгновенно оттаял он, не обратив внимание на ту странность, что “вызовы на турнир” обычно Хаджиме бросал он, а никак не наоборот. Зачем могло бы понадобиться Хаджиме звать его на поэтический поеди-нок, когда победитель известен заранее? – Он же не круглый дурак всё-таки… –
– Посадили деревья в саду… –
еле слышно повторил он слова Хаджиме и замедлил шаги. Почесал косичку. Глаза его распахнулись и стали глядеть непонятно на что. Вот они сделались растерянными и беззащитными, затем печальными, как будто он собрался плакать или только что съел миндальное печенье… Если ему доводилось съесть миндальное печенье, он делался таким мечтательным, что на него грустно становилось смотреть. Когда через минуту Киндзаку очнулся, его голос изменился. Он, этот его голос, сделался каким-то матовым:
Посадили деревья в саду.
Тихо, тихо, чтоб их ободрить,
Шепчет осенний дождь.
Хаджиме остановился как вкопанный, оглушенный красотой стиха, рождённого его гениальным дру-гом вот так, запросто, без сумасшедших усилий, и подумал, что, если кто-нибудь и увидит звезду, про которую им рассказывает Наставник, то это будет не он, а, конечно же, Киндзаку или, к примеру, лейте-нант Рёта, потому что тот в свои двадцать лет действительно пишет уже неплохие стихи. Ну, не такие, может быть, хорошие, как Киндзаку, но… И от избытка чувств залепил:
– Я уже скоро и на железных мечах тренироваться начну! И никакой я не испанец! Сам ты – дурак! Иди ты со своей чайной церемонией знаешь куда!…, – но вдруг виновато улыбнулся. – Ты сам не знаешь, какой ты… Как здорово у тебя получилось!… У меня есть сладкая рисовая лепешка. Хо-чешь половину?

________________________________________

Журавль со сломанным крылом

Хаджиме так и не удалось отмыть стену от грязных разводов туши. Кляксы уже не было, но вместо неё на стене красовалось огромное, заметное даже из коридора и отливавшее почему-то фиолетовым пятно.
– Ну и наплевать, всё равно скоро стену белить! –
Сегодня Хаджиме уже и самому себе поклялся дописать эту треклятую строчку.
– Не полный же я бездарь в самом деле!, –
пытался он разжечь в себе вдохновение. Не подействовало… Достал новую кисть. Стараясь сосредото-читься, облизал её. Развернул перед собой последний чистый лист бумаги. Разгладил его. Немного посо-пел и грозно нахмурил брови. Заметил на стене муху. Достал с пола и поставил перед собой баночку с тушью. Открыл её. Время шло. Посмотрел в окно. Поёрзал. Муха куда-то улетела. Почесал косичку, как всегда делал Киндзаку, сочиняя стихи. Не помогло. Так ведь ещё и правая нога затекла! Уселся поудоб-нее. Всё равно, что-то не складывалось. Съел сливу. Опять поёрзал, пытаясь понять, что с ним не так. Встал и передвинул столик с письменными принадлежностями поближе к окну.
– Так гораздо лучше будет. Светлее! Сейчас у меня всё получится.
Пожевал кисть. Снова почесал косичку. Мыслей никаких…
– Ну и сочинил же Киндзаку! Надо же было ему придумать такое идиотское начало:
Вконец отощавший кот
Одну ячменную кашу ест…
– Главное ведь, только одну строчку можно дописать! –
Принялся изо всех сил чесать косичку. Бесполезно. –
– Вот если бы три. Или пять строчек… Хотя какая разница!… Что я – рассказ что ли пишу?
Макнул кисть в баночку с тушью…
– И что она из себя представляет – эта ячменная каша? Да ни один уважающий себя самурай в рот не возьмёт такую дрянь! Чем она хоть пахнет? Гадость, наверное, страшная…, – мучился Хаджи-ме неразрешимыми вопросами, волнуясь и от этого потея. – А может коты любят ячменную ка-шу?… Нет, похоже, она им тоже не больно нравится… –
Занёс руку над чистым листом бумаги… –
– Просто сильно оголодал бедняга.
И тут Хаджиме, мысли которого кружили непонятно где и были готовы обратиться на что угодно, только не на поиски выхода из предательского поэтического тупика, услышал неспешный разговор, про-исходивший прямо под его окном. Уши Хаджиме, как у “вконец отощавшего кота”, которого он пытался и никак не мог себе представить уплетающим ячменную кашу, поскольку сам её никогда не ел, разверну-лись к окну. Слух обострился. Голоса принадлежали людям взрослым и говорили меж собой самураи о том, что сыновья Князя, узнав, что Киндзаку отправился к Лысому оврагу кормить журавля со сломанным крылом, который не улетел со своей стаей и будет теперь зимовать у ручья на дне оврага, решили нагнать и хорошенько проучить этого невесть что возомнившего о себе гордеца, а то де при встрече с ними он уже недостаточно низко кланяется.

Одинокого журавля на дальнем болоте первым увидел Хаджиме. Киндзаку предложил его поймать и перенести в Лысый овраг, где стараниями друзей он зимой не умрёт от голода, а главное, не станет добы-чей лисы, которая в овраг спускаться не решается, хотя для этого и есть удобная тропинка. Он покажет – где…
– Если хочешь стать настоящим воином, ты должен не журавлей кормить, а… –
ударился в рассуждения тот самурай, что говорил неестественно низким голосом. Но продолжения Хаджиме не услышал, потому как, схватив бамбуковую палку, уже выпрыгнул в окно, притом что его комната располагалась не на первом этаже, и со всех ног кратчайшей дорогой помчался к западным воро-там замка, с помощью упругого шеста преодолевая лужи и невысокие изгороди.
Тушь из опрокинутой баночки растекалась по полу…
Через несколько минут запыхавшийся Хаджиме подбежал к Лысому оврагу, но никого здесь не обна-ружил. С опаской подошёл к самому краю обрыва и заглянул вниз. Глазам его предстала следующая кар-тина: на дне оврага, в нишу под отвесным склоном, на вершине которого Хаджиме как раз и стоял, испу-ганно озираясь, пятился Киндзаку. Трое сыновей Князя, младший из которых был на год старше Киндзаку и, стало быть, на два года старше Хаджиме, предвкушая потеху, медленно наступали на несчастного, насмерть перепуганного поэта. Ясно, что эти гады собирались прижать его к стене и тогда уже всласть повеселиться. У младшего из братьев из-за пояса высовывался расписной деревянный меч, и он двумя руками держался за его рукоятку, изображая из себя рассерженного, готового броситься в бой самурая. Средний брат, подзадоривая себя, угрожающе размахивал бамбуковой палкой.
Смертельно бледный Киндзаку, похоже, что-то говорил, – этого Хаджиме не слышал, – далеко бы-ло, – зато он явственно услышал, как братья вдруг громко засмеялись. И ещё Хаджиме разглядел на лбу у Киндзаку свежую ссадину. Его затравленный друг держался правой рукой за своё левое плечо, потирая его так, словно по нему только что ударили палкой.
– Господи, да как же тут спуститься? – вытер нос Хаджиме. – Бежать до пологого склона далеко, слишком долго будет.
– А ты просто спрыгни вниз. И всех делов-то…, – посоветовал ему старик, стоявший здесь же – на откосе, за его спиной.
– Ага, конечно! Ишь, чего придумал… Сам прыгай, если такой храбрый.
– Моё дело предложить. Твоё – отказаться, – равнодушно процедил сквозь зубы прозрачный старик, плюнул и отвернулся.
В минуты опасности, в отличие от Киндзаку, Хаджиме никогда не бледнел. И сейчас, почувствовав, до чего же напуган его загнанный в угол друг, он не просто ощутил, а услышал, как кровь быстрыми горячи-ми волнами стала приливать к голове. Даже в глазах потемнело. –
– Что это у Орочи в руках?, –
пытался и не мог разглядеть Хаджиме. Со зрением явно что-то случилось. Когда отец завязывал ему глаза и выставлял против него сразу несколько мальчишек-синоби, которые тайно жили и обучались своему жуткому ремеслу в Запретной Башне и о которых знала и рассказывала страшные истории вся Япония (к слову сказать, любой из этих малолетних невидимок, вооруженный коротким мечом и какой-то непонят-ной железкой, похожей на заточенную шестерню, мог запросто уложить пять или даже шесть взрослых самураев, одновременно напавшими на него со своими грозными катанами и вакидзаси)…
Так вот, когда Хаджиме бывал вынуждаем вслепую драться сразу с несколькими противниками, он в какой-то момент переставал видеть каждого из них в отдельности. Зато начинал видеть их всех сразу! Не глазами, но именно видеть. Иначе не скажешь. Правда словно в дымке. И откуда-то со стороны. Без лиц… И только если рядом с ним оказывался этот таинственный старик со скрипучим голосом.
Хаджиме удавалось рассмотреть даже тех врагов, которые оказывались у него за спиной. А ещё, сде-лавшись тихим, он начинал чувствовать, как в головах его противников только ещё зарождаются мысли, и поэтому наперёд узнавал, как захочет сейчас атаковать его тот или этот…
– Журавль.
– Что?, – переспросил Хаджиме.
– Ты, испанец, похоже, не только ослеп, но вдобавок ещё и оглох!, – забрюзжал непонятно на что разозлившийся старик. – Разуй глаза, дурак! Я говорю – у Орочи в руках твой журавль.
– Наш журавль?!
– Ох, и наказание же мне с тобой, – проскрипел раздражённый собеседник и пропал.
Да, Хаджиме теперь, наконец, увидел, что Орочи держит в руках их журавля. Мёртвого! Того самого, про которого Киндзаку сочинил два замечательных стихотворения и которого они торжественно пообе-щали друг другу кормить хлебом и беречь от лисы до самой весны, а когда тот выздоровеет, отнести обратно на болото встречать своих! Он уже и ел с их рук. Поверил им… Журавль совершенно перестал бояться людей! Хаджиме и Киндзаку дали друг другу слово самурая (Киндзаку и на этот счёт сочинил пару неплохих хокку), а этот жирный самовлюбленный выродок взял и превратил их возвышенную клятву в пыль. Посмеялся над их красивым, таким прекрасным порывом! Но главное, он обратил благородное слово самурая в пустой бессмысленный звук. Лоб Хаджиме прохладным крылом обвила и словно желез-ным обручем стянула крамольная мысль: –
– А ведь когда-нибудь я должен буду присягать этому кретину… Придётся клясться этой мерзкой твари в вечной преданности! –
Мысль даже не страшная, а совершенно невозможная для того, кто встал на путь самурая! Хаджиме это понимал, и что-то в нём сейчас раздваивалось. Как можно клясться в верности тому, кого ты не ува-жаешь? Ну до такой степени не уважаешь, что способен обозвать его жирной тварью и самовлюблённым выродком! – А ведь искреннее уважение и верность, то есть беспрекословное подчинение своему хозяи-ну – непреложный закон для любого самурая, самая жизнь которого принадлежит его господину! –
– Неужели Киндзаку прав?…, –
обожгла Хаджиме ещё одна мысль, другая, куда более ужасная. Это насчёт того, что свою жизнь можно прожить не только самураем, но и просто обычным человеком. И что это даже неплохо, если, конечно, оставаться хорошим человеком. То есть никого не убивать, а, например, сочинять, когда захочется, стихи, служить чему-нибудь действительно доброму и вообще… Голова Хаджиме готова была взорваться. Дико-винные, нарисованные в воздухе, но при этом живые тёмно-синие, даже почти фиолетовые фигуры, чем-то напоминающие голландские корабли, которые прошлой осенью они с отцом ездили смотреть в Нагасаки, стали проплывать перед его глазами. В зависимости от того, как на них смотришь и при условии, что оказываешься в состоянии удержать их в чёрной пустоте, они неслышно разламывались, показывая своё причудливое, ни на что не похожее нутро, потом всё-таки растворялись, потому что Хаджиме никогда не хватало терпения и смелости смотреть на них не мигая, а вместо них из ниоткуда тут же выплывали дру-гие. Ещё более красивые. Нерукотворные! Они рождались буквально из ничего, то есть появлялись даже не из какой-нибудь маленькой точки, а словно бы из тумана и разворачивались под его взглядом, как рас-крывается бутон… Такое бывает, если сильно потереть глаза. Не совсем такое же, но похожее…
Решение пришло само собой, просто и откуда-то извне, кажется, опять сзади. Его никто не подсказы-вал, потому как старика рядом уже не было. Или всё-таки был?… В другой раз оно ошеломило бы Хаджиме.
– Вызывая противника на смертельный поединок или принимая вызов от него, старайся выглядеть неспешным и спокойным, – вспомнились слова Наставника. – Нет, наверное, это всё-таки ста-рик… Ладно, вот сейчас и попробую…, –
пообещал он непонятно кому, и, не тратя времени на недостойные самурая раздумья, проку от которых, как он знал, всё равно не будет, а ещё стараясь приземлиться не на голову Киндзаку, спрыгнул вниз.
Внезапность появления на сцене ещё одного, причём явно враждебно настроенного участника затева-емого веселья, собственно сам прыжок со столь большой высоты, а, надо отметить, что Хаджиме при этом не то, что не разбился, а благодаря шесту умудрился даже устоять на ногах, но, главное, то обстоя-тельство, что Хаджиме свалился чуть не на голову среднему брату, который от неожиданности громко вскрикнул, отскочил назад и, не удержавшись, упал на спину, произвели необходимый эффект. Смех обо-рвался.
– Кто ударил Киндзаку, на коленях будет сейчас просить у него прощения! Слово самурая. А тот, кто убил нашего журавля, будет драться со мной до крови. Я, Хаджиме из клана Асикага, верный самурайской чести, вызываю противника, нанёсшего мне смертельное оскорбление, на поединок.
Хаджиме безусловно помнил весь текст традиционной формулы, но проговорить её сейчас полно-стью, а главное, сделать это спокойно, с той самой неспешностью и достоинством, не получилось. Пото-му что он запыхался. Опять же кровь бешено стучала в висках, и думал он сейчас больше о том, как бы кто не заметил, что ему больно наступать на правую ногу, которую он подвернул, спрыгнув с утёса.
В ответ на не просто наглую, а совершенно недопустимую, да просто немыслимую в отношении сы-новей Князя угрозу, высказанную к тому же при Киндзаку, то есть при свидетеле, который всем потом разболтает, не сразу, но всё же послышался смех, потому как молча выслушать подобное, не потеряв лица, было невозможно. Однако засмеялись братья как-то вымученно. И особенно неубедительно изобра-жал весёлость тот, кто, упав, нечаянно показал всем свой испуг. Разумеется, он уже через секунду снова оказался на ногах и, перебрасывая из одной руки в другую бамбуковую палку, точно такую, какой был вооружён Хаджиме, с преувеличенной воинственностью демонстрировал свою готовность броситься в бой, чтобы в одиночку расправиться с обоими мальчишками. Правда было непонятно, зачем он всё время вертит головой. Вот – он уже три раза оглянулся на Орочи, словно ожидая от него сигнала, притом что никто его не удерживал: хочешь драться – вперёд. И от этого его странные танцы выглядели смешно.
– Что ж не нападаешь, трус? – облил его презрением Хаджиме, которому вновь появившийся за спиной старик наябедничал, кто именно ударил палкой Киндзаку. – Когда втроём на одного, поди не так страшно было? – Танцы продолжались, но так ничего и не произошло. – Всё правильно. Лучше бы тебе сейчас просто встать на колени и попросить прощения у того, кто умнее и лучше тебя. Это ведь ты ударил Киндзаку! – Пора ответить. А потом и о журавле поговорим. – Наступи-ла нехорошая тишина. Слышно было лишь шмыганье Киндзаку. – Нападай, дрянь, или становись на колени!! Или завтра на рынке все только и будут говорить о том, как сын Князя с испугу сва-лился на спину! Да тебя собственный отец проклянёт. Или ты забыл, что самурай, даже умирая, не должен падать на спину? Он тебя из замка выгонит. Пошлёт овец пасти.
Обидчик Киндзаку прекратил свою нелепую пляску и с мольбой обернулся на побледневшего, но по-чему-то всё ещё молчавшего Орочи. Хаджиме понимал, что перешёл грань допустимого и драка теперь не просто неизбежна – она будет уже не до первой крови. Если бы дело могло ограничиться просто дра-кой…
– Точно, – опять подал голос странный, временами куда-то пропадающий старик, – когда старый Князь узнает о том, что ты здесь отчебучил, он тебе голову оторвёт.
– Чёрт, у Киндзаку ведь даже и палки нет!, – спохватился Хаджиме.
– А хоть бы у него и катана была, – продолжал издеваться мерзкий старикашка, – проку от него всё равно никакого. Тот ещё самурай.
– Какой надо он самурай! – вступился за друга Хаджиме. – У тебя не спросили.
– А чего ты ругаешься? Дурак! Тебе же одному сейчас придётся драться. Сразу с тремя братьями! А они старше тебя. Изувечат ведь…
– Кто кого ещё изувечит!, – огрызнулся Хаджиме, подсчитывая вооружение противников. – А что ты там про старого Князя говорил?, –
поторопился он продолжить диалог, опасаясь, как бы старик не ушёл по каким-нибудь своим делам. Он был ему сейчас нужен как никогда.
– Ничего я тебе про него не говорил.
– Ну как же…
– Да не в Князе дело! Он как раз всё поймёт и сам этим идиотам по шеям надает, но вот Настав-ник… –
– А что отец?
– Ну а сам подумай. Кстати, а ты как собрался с ними драться? Чем?
– Вот, у меня бамбуковый шест есть…
– И всё?
– Мне хватит. Как-нибудь справлюсь с их деревянными игрушками…
– Деревянными?, – нахмурил лоб его невидимый секундант.
– А что такое?, – забеспокоился Хаджиме.
– Да так…
– Ну говори уже!
– У младшего…
– Деревянный меч.
– Ну да, конечно… И ещё нож! Вполне себе железный. Он его в левом рукаве прячет, – доложил анонимный благожелатель. – Так что будь осторожен.
– Постараюсь. А что средний?
– У этого только палка.
– Шест, – поправил своего информатора Хаджиме.
– Какая разница! У Орочи зато вакидзаси. Вот он и убьёт тебя!
– Где?
– Что где?
– Вакидзаси.
– За поясом. Где же ещё?! Он его полой кимоно прикрывает. Давно с ним ходит.
– Так он же ещё не имеет права носить настоящее оружие!
– Вот это ты сейчас кому сказал? Нет, главное, спорит он ещё со мной… Да этот боров с ним уже целый год расхаживает! Никак наиграться не может.
– Ты, похоже, саке выпил, холоп! Не видишь, с кем разговариваешь?!, – взревел, наконец, очнув-шийся Орочи, словно бы услышав, что о нём заговорили.
– Заткнись!, – остановил его Хаджиме, который ждал, что ещё ему скажет невидимый союзник.
– Младший уже пошёл тебе за спину. Бить будет левой рукой тебе в шею. Да не верти ты башкой! Ты что, мне не веришь?!
– А тот, что с шестом?
– Он постарается тебя отвлечь и начнёт махать сейчас своей палкой, чтобы младший мог ударить тебя ножом, а потом… Нападай!!, – вдруг заорал старик на удивление молодым голосом.
Не оборачиваясь, Хаджиме коротким движением назад одним концом своего шеста ткнул младшего точно в лоб и в следующее мгновение другим концом шеста достал горло танцора. На всё про всё ушло меньше секунды. И снова воцарилась тишина. Хаджиме застыл, держа шест наперевес и к чему-то при-слушиваясь. Тот, что сзади, какое-то время постоял, словно бы он… Да нет, он был уже без сознания. А вот и рухнул… Средний брат как-то странно булькнул горлом и сделал шаг назад. Ещё один шаг. Ещё… И грохнулся навзничь. Опять на спину.
– Не убил?, – испугался Хаджиме.
– Да нет, – успокоил его старик. – Грамотно сработал. Не бойся – оклемаются. Ну я пошёл, что ли?
– Спасибо.
– Да не за что. Бывай!
И пропал.
Хаджиме заглянул Орочи в глаза. Стояла такая тишина, что было слышно, как на дне оврага плещется ручей и громко шмыгает носом Киндзаку.
– Ты чего?… Спятил?… Я ж тебя… –
уже не басом и не сказал, а прошептал внезапно осипший Орочи, увидев, что Хаджиме сломал об колено свой шест, вооружив таким образом обе свои руки. Мёртвый журавль вывалился у Орочи из-под мышки и шлёпнулся на землю. Такой мягкий. Наверное, ещё тёплый… –
– И отца твоего… –
Орочи был жалок. Он как-то несолидно хрюкнул и попытался выхватить спрятанный за полой кимоно вакидзаси, но меч либо запутался в поясе, либо руки от страха перестали его слушаться. –
– Конец тебе… Ты не смеешь… Ничтожество… Когда я стану князем…, –
заплетающимся языком прошипел он и в его голосе послышались ужас и мольба. Ему показалось, что из глаз Хаджиме на него смотрит смерть. Наконец, Орочи удалось высвободить из пояса рукоятку меча, но в этот момент острый обломок бамбукового шеста упёрся ему в горло и расцарапал шею.
– Вытащишь меч, – убью.
– Я не бил Киндзаку. Честно…
– Я знаю.
– Тогда чего?…
– Проси прощения за то, что убил нашего журавля.
– Это не я, – соврал Орочи.
– На коленях проси, жирная скотина!
– Ты спятил?
– Тогда приготовься встретить смерть как самурай.
– Я тебя кем захочешь сделаю!… Как только отец умрёт… Скоро… Не вечно ж он будет жить…
– Либо мы с Киндзаку услышим извинения, либо… Не бойся, кроме нас никто их не услышит, и ни-кто ничего не узнает, –
брезгливо остановил его Хаджиме и на всякий случай проверил, действительно ли мальчишки, лежащие без движения на земле, их сейчас не слышат. Орочи тоже оглянулся на братьев.
– Я позволю тебе не убивать безоружных и христиан, даже если это испанцы, как мой отец разре-шил твоему!, – быстро заговорил он. – Я знаю, о чём они договорились, когда тебя привезли в за-мок…
– О чём ты? Ну как хочешь… Тогда молись…
– Ладно, ладно!… Что ты прям… Не надо меня убивать. Только… Ты обещал… Никто не должен знать… Никому не рассказывай.
– Слово самурая.
– Ты ещё не самурай.
– Умрёшь, гад!
– Ладно-ладно! Чего ты… Но пусть тогда и Киндзаку…
– Что Киндзаку?!
– Пусть и он тоже поклянётся, что будет молчать…

________________________________________

А ещё и любовь

Возвращаясь в замок, мальчишки почти всю дорогу молчали. Они часто присаживались на повален-ные деревья якобы для того, чтобы передохнуть. Как будто они устали. Конечно же, им было страшно возвращаться домой. Тянули время. Друг на друга они старались не смотреть. То, что случилось в овраге, было немыслимо, невозможно, да просто чудовищно!…
– Должен ли я рассказать о случившемся отцу?, – мучился Хаджиме. – Но ведь я дал клятву Орочи молчать.
– Конечно, ты должен обо всём рассказать Наставнику, – заговорил вдруг Киндзаку, словно бы под-слушав мысли друга. – Не бойся, твой отец наверняка что-нибудь придумает. Слава Богу, ты ни-кого не убил. Пойдёт к Князю, поговорит… У них особые отношения после той истории с тобой…
Киндзаку осекся. Снова. Впрочем, Хаджиме и на этот раз не обратил внимания на странную оговорку друга. Из-за волнения должно быть.
– Но мы же оба дали слово! А что ещё за история? Понимаешь, я дал слово самурая…
– Слушай меня, дурак: если ты этого не сделаешь, Орочи всех нас убьёт. Понимаешь – всех! Не сейчас, так когда-нибудь потом. И Наставника тоже. Поверь мне. Он даже братьев своих не пожа-леет. Ты ж опозорил его. Он потерял лицо.
– Но как же я могу нарушить слово самурая?
– Во-первых, ты ещё не самурай…
– Так ведь стану же им когда-нибудь!
– А давай, я всё расскажу своему отцу, – предложил Киндзаку. – А уж он пускай поговорит с Наставником.
– Так ты ведь тоже дал слово самурая!
– Слово-то я, конечно, дал, да только самураем мне, похоже, теперь не быть.
– То есть как?!
– А как ты себе это представляешь?… Чтобы я принёс клятву верности этому кабану? “Не вечно же он будет жить.” Это он так про своего отца сказал! Вот смех… Да Орочи только за эти слова бу-дет меня ненавидеть! И бояться… А я его презирать. Не знаю, как ты, но я так не могу.
– А как же я?… Как я буду ему присягать? –
растерялся Хаджиме, понимая, что в словах Киндзаку что-то есть – в том, чтобы Киндзаку рассказал всё своему отцу. Не очень, правда, это красиво…
– Ты можешь присягнуть не ему, а сёгуну. Ясно же, что Наставник сделает тебя своим преемником. А кого ещё? – Ты ведь действительно лучший из нас.
– Ну а ты?… Я не понял…
– В монахи пойду.
– Рехнулся, что ли?! – Какой из тебя монах?
– Обыкновенный. Буду бродить по деревням, сочинять стихи и спать где захочу.
– Точно спятил: нищенствовать же придётся!
– Это ничего. Зато настоящим поэтом стану. Кстати, а как ты хокку про кота закончил?
– Не знаю я ничего про твою ячменную кашу. Отстань от меня! Я же не ел её никогда. –
раздраженно отмахнулся от него Хаджиме. Меньше всего ему хотелось говорить сейчас о стихах.
– Ну ты точно – испанец. А ещё – дурак набитый! Что, правда не помнишь вкус ячменной каши?
– Да нет же, говорю тебе, никогда её не ел!
– Что, совсем бедно жили?… – виновато улыбнулся Киндзаку и опять, как минуту назад, прикусил губу, словно бы он нечаянно проговорился о чём-то запретном. – А знаешь, как бы я его закон-чил?, – поспешил он отвлечь внимание друга.
– Как?
– Ну, скажем, так: –
Вконец отощавший кот
Одну ячменную кашу ест…
А еще и любовь!
Впервые за этот день Хаджиме улыбнулся.

________________________________________

Страшная тайна

А потом наступило счастье. Не вот сразу, не прямо на следующий день, собственно, даже и не в том году, но в конце концов наступило же! Нет, правда, на Хаджиме свалилось самое настоящее счастье, како-го он не ждал. Больше того, он даже и не знал, что такое вообще бывает. И это были лучшие тридцать с чем-то лет в его долгой, полной всяких разных событий жизни. Почему-то он всегда говорил, что этих лет было именно столько, хотя на самом деле с уверенностью можно говорить лишь про два года. Максимум про два с половиной. Да и то, назвать это счастьем… А хотя – почему нет?… В общем Хаджиме всякий раз уверял потом Киндзаку, что после того случая с журавлём он жил безумно счастливо. Всегда так говорил, когда они встречались. А виделись они после того, как Хаджиме стал самураем, редко. Всего-то раза три, наверное, или четыре. За всю жизнь… Но всё по порядку.
Начнём с того, что старый Князь об инциденте в овраге уж неизвестно как прознал и отреагировал на произошедшее правильно. Прямо скажем – наилучшим образом он отреагировал. То есть ему и в голову не пришло обвинить Хаджиме или Киндзаку в чём-то плохом. Наоборот, зная паскудный характер своих сыновей, он, как и предсказал приснившийся тогда Хаджиме старик, обрушил свой праведный гнев на тех трёх гадов, вследствие чего младший из братьев долго ещё потом не мог сидеть, да и ходил он как-то странно. Средний тоже некоторое время прихрамывал, но упрямо делал вид, что всё у него в порядке. Выглядел он при этом глупо. Все ведь всё знали. А Орочи, кроме того, что мог либо ходить, либо лежать и то исключительно на боку, так вдобавок ещё две недели проходил, светя огромным сизым фингалом под глазом, который затем пожелтел и долго не сходил с лица.
Впрочем, узнал Князь далеко не всё, а то такое могло бы случиться… В частности, никто не пробол-тался о том, что за какие-то пять минут его средний сын умудрился дважды упасть на спину. Узнай, к примеру, Князь об этом его бесславии, и наказание обычной поркой могло бы и не ограничиться. Не ис-ключено, что Князь даже не стал бы прогонять сына из замка, а просто приказал бы ему сделать сэппуку, – такое очень даже могло случиться, – ведь б;льшего позора для мальчишки, начавшего читать Бусидо, чем упасть на спину, и придумать невозможно.
Опять-таки никто из пятерых участников того ужасного эпизода ни словом не обмолвился о том, что Орочи за убитого журавля просил прощения у сына Наставника, стоя на коленях. Тоже, надо сказать, неслабый сюжет. Слава богам, братья Орочи, валявшиеся на земле без чувств, не стали свидетелями того кошмара, а Киндзаку с Хаджиме честно промолчали. Так что тайна осталась тайной, и Князь решил, что в том овраге место имела банальная драка. А из равновесия его вывело (это ещё мягко сказано, на самом деле взбесило, конечно) то обстоятельство, что победителями в схватке оказались не его оболтусы. Не-смотря на то, что они были старше. И вообще, их было трое, в то время как противостояли им двое, один из которых – Киндзаку. Так что этим балбесам нужно было справиться, считай, лишь с одним – с девяти-летним Хаджиме. Да, очень это Князя тогда расстроило. Прямо чёрный весь ходил. Кто знает, может, обсуждая подробности случившегося с сыновьями, он в чём-то и перегнул палку, но кто ж рискнёт лезть к нему с советами, как воспитывать собственных детей? – Наверное, ему лучше это знать. По мнению Кин-дзаку так ещё и недостаточно он этих ублюдков побил. Самурай не должен вести себя как скотина! Ну и что из того, что ты – сын Князя? – Тем более нельзя, если ты – сын Князя! Ещё ведь Бусидо читают! Хо-чешь, чтобы тебя уважали, – не будь сволочью.
Как бы то ни было, Орочи, которому через два месяца исполнилось пятнадцать лет, то есть пришло его время стать самураем, заикаясь и от волнения путаясь в словах, принёс-таки своему отцу торжествен-ную присягу, после чего тот самый вакидзаси он стал носить уже совершенно открыто. Для пары он ещё и здоровенную катану приладил за пояс. Так и ходил теперь с этими мечами везде, даже в баню, хотя ему было тяжело с ними ходить. Ужасно дорогие мечи. Красивые невероятно! Все ему завидовали.
Спустя полтора года самураем стал и незадачливый танцор с бамбуковым шестом. Горло у него быстро прошло, через месяц оно уже совсем не болело, но с тех пор и до самой смерти он носил на шее платок. Красивый такой, шёлковый, в жёлтую полоску. Китайский. Думал – ему идёт. Наверное, всё-таки остался след.
А через три года после того памятного события свой расписной деревянный меч сменил на настоящий и третий подонок, тот, который подбирался сзади, собираясь ударить Хаджиме ножом в шею. Вот ведь тварь!!… Да, если бы не раздражительный старик… В общем нашим героям всё вроде как сошло с рук.
Стоп, а причём здесь сыновья Князя? Да наплевать на них! Где обещанный разговор про счастье? – Терпение. Собственно, мы уже и подбираемся к романтической и, если верить оставшимся после Хаджи-ме его поздним стихам, единственной светлой истории в его долгой, овеянной заслуженной славой и дру-гими придуманными, но необидными легендами жизни.
Понятно, что никаких подробностей случившегося у ручья в том распроклятом овраге Хаджиме, вер-ный своей клятве, отцу не раскрыл, а тот сына ни о чём расспрашивать не стал. Однако, не стоит забы-вать, чем именно занимался Наставник в Ига-Уэно. Кем он, собственно, являлся и кому был наставником. Ну не горсточке же самовлюблённых аристократов! То есть не только им. Это ведь так, для души…
Естественно, про журавля отцу Хаджиме доложили в тот же вечер. Нечего удивляться – иначе и быть не могло. И про то, что сыновья Князя намеревались преподать Киндзаку урок вежливости, ему скорее всего тоже рассказали. А сложить в уме элементарные вещи и сообразить, что его сын в такой ситуации просто не мог не вступиться за друга, он сумел и без посторонней помощи. Скорее всего догадался он и о том, что обыкновенной дракой эпизод с журавлём не исчерпался. Что у этой истории было какое-то более интересное продолжение. И что Хаджиме по своей горячности перестарался. Уж больно понурыми воз-вратились в замок сыновья Князя. А потому, не то, чтобы чего испугавшись, – Наставник почти ничего не боялся, ведь за его спиной стоял сам сёгун, – на всякий случай всё же решил перестраховаться и через пару дней обратился к старому Князю с просьбой освободить отца Киндзаку и всех трёх его сыновей от обычной воинской повинности при замке, закрепив их за его, Наставника, секретным ведомством, кото-рое, к слову сказать, в отличии от работающей исключительно на имидж Ига-Уэно школы кэндзюцу, ре-ально кормило не только замок, но и всю провинцию. Объяснил он свою просьбу тем, что эта хоть и бед-ная, но очень гордая и во всех смыслах достойная самурайская семья по старой дружбе давно уже ему кое в чём помогает, успешно справляясь с поручениями, о деталях которых Наставник не хотел бы распро-страняться. Сёгун, кстати, может эти его слова подтвердить. (Про сёгуна Наставник наврал, зная, что проверить сказанное им невозможно, – Князь просто побоится подъехать к военному правителю Японии с подобными расспросами. Не его это дело – интересоваться тем, что творится в семи затерявшихся в лесу деревнях к югу от замка, куда ни один нормальный человек пойти не захочет, потому что живым он отту-да не вернётся. Никто, даже Князь.)
Так вот, он, Наставник, полагает целесообразным в тревожно складывающейся политической обста-новке, в интересах Японии, сёгуна и лично императора, – он так и сказал, даже глазом не моргнул!, – без промедления зачислить четверых названных им дворян в штат преподавателей закрытой школы синоби. А заодно уж, чтобы никто не подумал, будто он, пользуясь своим исключительным положением, отмазывает от тяжёлой, но столь необходимой родине работы собственного сына, то вот – пускай все узнают и потом помалкивают – он решил также привлечь к ней и Хаджиме. Хватит уже мальчишке валять дурака – пора потрудиться на благо императора, сёгуна и “нашего Князя-благодетеля, мудрость и преданность которого сёгун ценит исключительно высоко. Чтобы доброе имя провинции, подвластной благороднейшему из даймё, и впредь гремело по всей империи, и чтобы мир скорее пришёл в каждую японскую семью.” Ну и так далее… Слово “сёгун” Наставник за время аудиенции произнёс никак не менее пятнадцати раз, а им-ператора помянул трижды. В общем, всё он правильно сказал. И ведь как оно вышло: с одной стороны Наставник вроде как о чём-то Князя просил и тот теоретически мог ему отказать. Ну или там о чём-нибудь с ним поспорить, сократить, к примеру, список предложенных кандидатур или попробовать впи-сать в него кого-то из собственных протеже, места ведь хлебные… Но “стратегические интересы Японии, сёгуна и императора”… Ещё ведь и про какую-то “великую тайну” говорилось…
Короче, вопрос решился самым положительным образом и, главное, на удивление оперативно: все не-обходимые бумаги были подписаны в тот же день.
Мотивы Наставника были просты и понятны: неизвестно, как Хаджиме и семье Киндзаку аукнется та идиотская разборка в овраге, если с Наставником что-нибудь случится и некому будет их защитить, а, став воспитателями особо засекреченной группы синоби и, соответственно, носителями уже не просто тайны, а тайны государственной, вся эта милая компания автоматически попадает под защиту непосред-ственно самого сёгуна со всеми отсюда вытекающими.
При чём здесь сёгун, император и о какой такой тайне идёт речь? Наконец, какое отношение к тридца-тилетнему счастью Хаджиме имеет то грустное обстоятельство, что Наставник вынудил собственного сына начать работать? Старшие братья Киндзаку – ладно, они уже взрослые, и потом они действительно бедные, так что предложение Наставника явилось для них настоящим подарком, но мальчишки!… Одно-му девять, а другой лишь на год его старше…

Так вот, про счастье… Нет, про счастье всё-таки чуть позже. А сейчас нужно рассказать про тайну. И здесь придётся сделать небольшое отступление. Если кто забыл, в Японии школы ниндзя существовали всегда и много где, но только одна из них, расквартированная как раз в Ига-Уэно, поставляла сёгуну спе-циалистов в области военной и политической разведки. И каких специалистов – просто уникальных! Вот почему школа, возглавляемая Наставником, пользовалась особым покровительством не только верховной власти, – гражданской и военной, – но и покровительством непосредственно самог; божественного импе-ратора, которому не секрет, что по-тихому также оказывались кое-какие услуги деликатного свойства, о которых не то, что болтать, а уже просто узнать нормальный человек вряд ли захочет.
Все же прочие аналогичные, но менее амбициозные и раскрученные “учебные заведения закрытого типа” ограничивались натаскиванием убийц средней квалификации, ориентируясь исключительно на день-ги и работая, что называется, под заказ, вследствие чего клиентуру этих второразрядных силовых центров составляли даймё разряда пониже нашего Князя или даже просто состоятельные анонимы, которым на свою беду наступил на мозоль какой-нибудь неосторожный простофиля. Или же от нечего делать кому-то просто захотелось поиграть на нервах соседа. Особо сложными проблемами и разработкой ювелирных операций, требующих ума и солидного бюджета, такие семейные предприятия не занимались. Им это было не по зубам и поэтому со сколько-нибудь масштабными проектами к ним не обращались. Вопросы войны и мира они точно не решали. Так, перебивались по мелочи. Почему и школ кэндзюцу они позво-лить себе не могли. Не до высокого искусства им было. А ведь это сразу опускало их на ступень ниже. Тут что важно понимать: – родовитые самураи всеми средствами, зачастую даже последними, гнавшиеся за престижем, отсылали своих отпрысков в специализированные образовательные учреждения Эдо. Или в Киото. Была там одна такая школа, не из дешёвых. Неплохая, кстати, и совсем неподалеку от император-ского дворца. Либо, если у них всё-таки хватало денег, а, главное, спеси, то своих детей они стремились привезти именно в Ига-Уэно, потому что железная, может быть и несколько искусственно раздутая репу-тация Наставника перекрывала авторитет самых престижных, в том числе и столичных школ, открывая в будущем перед воспитанниками Мастера куда больше полезных дверей. И это притом, что собственно кэндзюцу, а также разъяснение золотой японской молодёжи тонкостей самурайской этики, то есть основ-ных положений Бусидо, отнимали у отца Хаджиме не более двух часов в день. Всё же остальное время он проводил в Тайной Башне, в которую даже Князь не рисковал сунуть свой нос. То есть войти туда он, конечно, мог… Кто ж запретит владельцу замка ходить по своему дому куда ему вздумается? Один раз он даже действительно попробовал это сделать. Только вот сёгун, заехавший в Ига примерно в то же время посекретничать с Наставником, настоятельно порекомендовал Князю никогда больше так не делать, “по-тому что на свете есть вещи, которые”, – ещё раз с удовольствием процитируем прямодушного Токуга-ва, – “не твоего собачьего ума дело, кретин!”. Доходчиво объяснил. Коротко и понятно.
А ещё сёгун добавил, что, случись какому-нибудь чрезмерно любопытствующему идиоту, увидевше-му в лицо кого-нибудь из воспитанников Наставника, которого даже ему, сёгуну, видеть совершенно не за чем, внезапно сдохнуть от насморка или от чего-то ещё, – пусть пеняет на себя: никакого расследования не будет. Князь всё понял быстро и буквально. И от уточняющих вопросов воздержался. Ну а что? Сего-дня ты – даймё неизвестно с чего вдруг такой благополучной провинции, в которой развращённые безде-льем крестьяне даже картошку разучились выращивать, весь из себя такой важный и толстый, а завтра неожиданно взял и сделал себе сэппуку. Если успел… Он хоть и князь, а жить и ему хочется. Что ж он – не человек, что ли?
Стоп, а причём здесь всё-таки счастье, обрушившееся на Хаджиме? Про это ведь, кажется, был обе-щан разговор? В чём, собственно, состояло это его немыслимое счастье? В том, что ни в чём не виновато-го мальчишку лишили детства, заставив общаться с профессиональными убийцами, подсмотреть лица которых боятся даже лесные звери? Хорошенькое дело… – А вот при чём. Начнём с того, что, когда тебе раскрывают страшный секрет, а заодно и тебя самого делают частью немыслимой тайны, разве это не интересно? – Да ужасно же интересно! И даже пугливый Киндзаку, который насилие ненавидел всей своей прекрасной душой, а при виде крови запросто мог и в обморок грохнуться, шагнув вместе с Хаджиме в волнующий мир убийств и шпионажа, был заинтригован до чрезвычайности. Ну просто заворожён!
Кстати, что касается Киндзаку, то, как это ни дико прозвучит, именно здесь, в Тайной Башне, он впер-вые почувствовал себя в безопасности. И более того – свободным. То есть свободным этот любимец богов ощущал себя и раньше. Даже, пожалуй, слишком свободным. Однако только теперь у него появилась реальная возможность открыто, ничего не боясь, во всеуслышание заявить, что самураем он становиться не желает, а мечтает быть поэтом. Возможность сказать такое, зная, что никто ему в ответ слова плохого не скажет! И не станет его за эту блажь презирать или травить. Ни его, ни, что особенно важно, членов его семьи. А всё потому, что тот, кому дозволено войти в Тайную Башню, даже если ты просто полы там метёшь, в неписаной табели о рангах занимает место выше, чем рядовой самурай, которого сюда не пус-кают. Потому как отныне ты – доверенный человек сёгуна. Не кого-нибудь, не своего князя, не какого-нибудь ещё надутого вельможи, а непосредственно самого сёгуна! Который может и не поздороваться с обычным самураем, который как китайский болванчик уже издали начинает ему кланяться. Сёгун такого самурая может элементарно не заметить, как не замечают муху или того, что на деревьях раньше времени начали желтеть листья. С тобой же, вхожим в Тайную Башню, сёгун при встрече не то, что поздоровается, но теоретически может даже завести разговор. А то и вовсе пригласить к себе во дворец. Скажем, чтобы ты принял участие в чайной церемонии. Вместе с ним! Или чтобы ты полюбовался его чудесным садом камней. Разумеется, если ему есть, что с тобой обсудить. С простым же самураем ему и разговаривать не о чем. Мало ли их в Японии? Да как бродячих собак их! Вот какая неписаная иерархия сложилась при Токугава.
И ещё, что касается Киндзаку. Всю жизнь безжалостно и поделом он насмехался над дураками, на пу-стом месте корчащими из себя важных и до невозможности значительных господ. Однако, сделавшись воспитателем синоби, ему самому неожиданно понравилось получать знаки уважения. То, что на самом деле его позвали сюда преподавать каллиграфию безграмотной деревенской малышне, а вовсе не искус-ство боя и политической интриги уже во многом опытным пятнадцатилетним убийцам, роли не играло. Главное, и об этом мгновенно узнал весь Уэно, – Башня впустила его в своё таинственное чрево, и теперь он каждый день исправно ходит сюда на службу. Спокойно, с достоинством открывает тяжёлую кованную дверь, взяться за ручку которой с некоторых пор не рискует даже Князь, и проникает в зловещую тайну, выполняя какую-то неведомую, но, наверное, ужасно опасную и ответственную работу.
К тому же Киндзаку стал получать жалование и, заметим, немаленькое! Отныне он сам покупал себе на рынке миндальное печенье, без которого раньше чувствовал себя бедным и несчастным. Неудивитель-но, что даже взрослые самураи теперь стали отвечать на его приветственные поклоны, чего до этого, конечно же, не бывало.
Интересно, а что бы случилось (кто мешает нам пофантазировать?), если бы какой-нибудь самурай захотел его обидеть? Как прежде. Не обязательно ударить, а просто оскорбить. Сказать, например, – “Ты как кланяешься мне, скотина?! Захотел моей катаны отведать? Ну-ка давай ниже спину гни, недоносок!”. Так что бы случилось? – Неизвестно. Может быть и ничего. Но нельзя совершенно исключать того, что этого весельчака уже через полчаса нашли бы мёртвым. И вот что примечательно: ни одна паршивая собака не спросила бы – “а что это с нашим уважаемым самураем произошло?” или “какой злодей с ним сделал такое?”. Скорее всего и расследовать никто ничего не стал бы, а списали бы всё на несчастный случай. Сказали бы, что это он сам себя нечаянно убил. Споткнулся и, падая, напоролся на собственный меч. Ну и что из того, что напоролся он на него три раза? Или четыре. Разве не бывает такого? Ещё как бывает…
Да, сёгун не просто так предупреждал Князя: – “Всё, что связано с этой Башней, запретно и никого кроме меня не касается. Случись с Башней какая неприятность, и в ту же ночь сгорит дотла твой Ига-Уэно. Вместе с тобой и со всеми твоими доблестными самураями.” Вот так он ему сказал! Просто и по-нятно.
В общем Киндзаку его статусное возвышение определённо понравилось. Хаджиме даже удивился. Впрочем, теперь он тоже чувствовал себя по-другому. Не как раньше. Другим человеком он себя почув-ствовал. Более взрослым что ли…
Насладившись всеобщим вниманием и уважением окружающих и некоторое время походив задрав нос, мальчишкам до обидного быстро пришлось с облаков спуститься, потому как им элементарно неко-гда стало отвлекаться на всякую ерунду. А скоро они и вовсе перестали бывать в городе. Дошло до того, что за миндальным печеньем для Киндзаку на рынок стали бегать слуги князя. А когда мальчишкам туда ходить, если они теперь были заняты с утра до ночи? Детство действительно закончилось, и наступила новая жизнь, в которой были уже совсем другие – взрослые приключения. Начнём с того, что они реально проникли в тайну Ига-Уэно и узнали, что Башня – это ещё не школа синоби. Это вообще ничто. Просто дверь в потайной ход, ведущий к тем семи деревням, где спрятанные даже друг от друга синоби живут и учатся. В самой же Башне размещались: кузница, где ковались занятные игрушки, умещающиеся в рука-вах и которые умелая детская рука превращала в летающие орудия смерти; пороховой погреб, в котором пороха отродясь не держали и куда мальчишек пока что не пускали; и, наконец, химическая лаборатория, где изобретались необычные яды, отравление от которых мало того, что наступало не сразу, так и вообще на отравление похоже не было. Человек, окружённый теплом и заботой своих близких, мирно умирал в собственном доме от какой-нибудь совершенно обычной, всем известной болезни недели через две, а то и через месяц после того, как в бокал с его любимым красным вином неведомо каким образом попадала капелька прозрачного и ничем не пахнущего снадобья. Или он невзначай ранился шипом любимой розы в своей оранжерее, где ему так нравилось проводить время. Непонятно с чего, ну совершенно же на ровном месте у него вдруг случался сердечный приступ или что-нибудь лопалось в мозгу. Или, искупавшись в пруду, он самым естественным образом простужался, после чего, напившись липового отвара и замотав горло шерстяным шарфом, ложился в постель и больше с неё уже не вставал.
В химической лаборатории колдовал средний брат Киндзаку, и многие из тех замечательных препара-тов придумал именно он. А ещё он немножко лечил. Старший же брат, как и сам Киндзаку, преподавал каллиграфию. Но не только её. Кроме того, что этот симпатяга был весьма неплохим наездником, он ещё ужасно метко стрелял из входивших тогда в моду голландских мушкетов. Но главное, он бегло говорил и даже умел писать по-китайски. Свои уроки он давал синоби, живущим в самых дальних, усиленно охра-нявшихся деревнях, – тем, кому уже исполнилось одиннадцать лет. Учил он только взрослых не потому, что на малышей у него не хватало терпения, а потому, что работал исключительно с теми, кто, собствен-но, и составлял подлинную элиту школы Ига-Уэно. Кого только несколько человек во всей Японии знали в лицо. Может у него были и какие-то другие таланты, и он ещё чему-то обучал своих подопечных, но только с Киндзаку он об этом не откровенничал. Поэтому и Хаджиме не знал, с чего это улыбчивый кра-савец в первый же свой рабочий день получил доступ в святая святых замка. К самым страшным секретам этой тайной шпионской цитадели. Обо всём интересном этот щегольски одевавшийся юноша разговаривал только со своим отцом, который непонятно, что здесь делал. Ну и, конечно, с Наставником.
А чём занимался Хаджиме, оказавшись в Тайной Башне? – Да в общем ничем. В том смысле, что по-началу он никому и ничего здесь не преподавал. То есть он, конечно, не бездельничал. Кто б ему позво-лил. Он попал в средний класс к своим сверстникам и ребятам постарше, из которых шпионов делать не собирались, то есть просто к будущим солдатам-убийцам, которым его представили как синоби, для обо-гащения опыта класса выкраденного из конкурирующей южной школы.
Забыв про гордость и сословные предрассудки, Хаджиме в поте лица трудился. Однако учился он че-му-то совершенно для себя новому не столько у преподавателей, которые прекрасно знали, кто он такой и потому, чтобы его не выдать, изо всех сил старались не обращать на него внимание, сколько непосред-ственно у самих воспитанников – простых крестьянских ребятишек, готовивших себя к радостному по-двигу во имя сёгуна и скорой безвестной гибели во имя неизвестно чего. У самураев, обучавшихся бое-вым искусствам в замке, всё обстояло по-другому. Те хотя бы знали, во имя чего нужно хотеть умереть: во имя чести. А эти?…
Пытаясь если не понять, то хотя бы почувствовать природу мироощущения, которое вместе с много-численным штатом помощников воспитывал в маленьких синоби Наставник, Хаджиме торопился пере-нять у них навыки, которые нечего было и надеяться приобрести в чистеньких классах возвышенно-эстетской школы кэндзюцу. Но главным для него было всё-таки разобраться в том, что у этих мальчишек внутри. Узнать, к примеру, о чём они мечтают.
У него пока что не было ответа на вопрос, как вообще можно захотеть стать синоби? С чего бы? Са-мураем – это понятно. Но синоби?… Хаджиме пытался представить, что он один из них. Такой же. Что он – ниндзя. И поначалу у него с этим как-то не складывалось. Соприкоснувшись с чуждой и даже в ка-ком-то смысле враждебной его мировоззрению философией убийства, не главной, а единственной ценно-стью которой провозглашался быстрый и надёжный результат, в то время как ритуал в ней начисто отсут-ствовал, Хаджиме испытал, как сказали бы сейчас, культурный шок. К примеру, его покоробило отсут-ствие у своих одноклассников не умения, а сам;й потребности драться на мечах красиво. И желания, вызывая на бой противника, проговаривать возвышенно звучащие слова, от которых, как бы ты ни устал, спина сама собой выпрямляется и руки делаются железными. Если же ещё научиться все эти слова произ-носить спокойно и с достоинством, как учит Бусидо, когда начинают чесаться глаза и хочется взобраться на прекрасную гору Фудзи, на которой живут боги… Но нет, ничего такого здесь не требовалось. Более того – считалось излишним. Противника на бой никто не вызывал. Задача формулировалась предельно просто: убить так быстро, чтобы враг даже не успел этого заметил. В общем кошмар какой-то!
К счастью, находились в классе и такие, чьё внимание элегантная техника владения мечом всё-таки привлекала, хоть и казалась неоправданно сложной. Мальчишки даже пытались кое-что у Хаджиме пере-нять, потому как обезьянничать они умели неплохо. А, когда тайком от учителей Хаджиме попробовал ещё и читать им из Бусидо, его конкретно зауважали. Однако, зацепили одноклассников не столько изыс-канные приемы кэндзюцу и отвлечённые параграфы Бусидо, сколько то, что Хаджиме умел драться одно-временно с несколькими окружившими его противниками, словно у него на затылке имелись глаза. А главным образом то, что всё это ему удавалось проделывать в сумерках. И даже в полной темноте! Для будущих синоби такое уменье было весьма актуальным.
Кстати, общаясь со своими одноклассниками, Хаджиме столкнулся с серьёзной проблемой – неспо-собностью объяснить, как ему удается то или это, и, соответственно, с невозможностью обучить кого-либо тому, что не скопируешь, просто подглядев. Да, ума для того, чтобы проанализировать и перевести сложное на простой японский язык ему пока что не хватало. Он это чувствовал и стыдился своей глупо-сти. Ну не рассказывать же в самом деле мальчишкам про старика со скрипучим голосом – засмеют ведь. А по-другому – как? Долго мучился, но из трудного положения всё-таки выкрутился, найдя правильные слова: – “Кому действительно надо, пусть тот на меня несколько раз внимательно посмотрит и своей головой начнёт думать. Если он не дурак сопливый – то поймёт, как я это делаю. А с дураками мне и разговаривать незачем. Их всё равно скоро убьют.” – Немного резковато сказал, но сработало. И у двоих синоби через пару месяцев получилось. Что-то такое им открылось, после чего они уже могли драться не то, что в темноте, а и вовсе с повязками на глазах! Правда, ни про какого старика они не рассказывали. Один что-то нёс про тёмный лес, в который он любил ходить за грибами, когда был маленьким. А другой и вовсе залепил про какие-то запахи… Как бы то ни было, оба эти мальчишки в один прекрасный день исчезли. Поговаривали, что из этого класса их перевели в шпионы. Раньше здесь такого не случалось! Шпионы – это ведь уже совсем другая каста. Здесь же учились ребята попроще. Так что этими двумя потом страшно гордились. И, конечно, завидовали им. Пытались научиться видеть в темноте. Очень ста-рались. Но больше ни у кого не получилось.
Кроме того, что Хаджиме умел подслушать мысли своих врагов и узнавать наперёд, кто из них и как именно захочет его ударить, он ещё и на мечах дрался лучше всех. Только вот вакидзаси у синоби был какой-то странный – укороченный. И крепился он не за поясом, а на спине. Катану же здесь просто не знали. Хотя оно и понятно: сражаться в стесненных пространствах длинным оружием – неудобно.
А ещё Хаджиме лучше всех стрелял из лука.
Зато любой из деревенских без всякого оружия отправлял его на татами с такой лёгкостью, что он ди-ву давался. И для него долгое время оставалось загадкой, как это возможно, ведь он такой большой и сильный. При этом, больно швыряя его, а вернее помогая ему отправиться вслед за собственным кулаком в самостоятельный полёт, уже в момент приземления щупленькие убийцы оказывались сидящими у него на груди, прикладывая к его горлу штуковины, которые, будь они железными, сразу сделали бы его мёрт-вым.
А как они кидали те забавные кованные игрушки! Звёзды, диски… Да что угодно, хоть бы и заколки для волос! – Хаджиме первый месяц ни в одну мишень не попал и ужасно на себя из-за этого злился. Очень злился. И со временем научился. В замке, в своей комнате он тренировался ночами. Всю стену изуродовал. Но, когда через полгода отец его от сверстников забрал и доверил ему целый класс малышей, это был уже совсем другой Хаджиме, который прекрасно знал, что с этими детьми делать. Вот только из Бусидо он им читать не стал. Об этом его попросил отец. Сказал, что здесь это незачем. Что им другое нужно. Ошибался, кстати…

Так, всё, нужно держать слово. Пора говорить про счастье Хаджиме! Железки, яды и прочее – это всё ерунда. Главная и самая страшная тайна, предвестница счастья, которую, попав сюда, открыли Киндзаку с Хаджиме (и о чём не догадывался никто, ни Князь, ни даже сёгун!), заключалась в том, что четверть тех синоби, из которых потом получались шпионы, составляли девочки, которых отец Хаджиме каждую осень пятилетними по шесть-семь штук за раз, дотошно высматривая и проверяя на месте, покупал где-то дале-ко отсюда, где его не знали. Наверное, в северных провинциях. Там девочки умнее и физически выносли-вее.
До десяти лет малышки жили, играли в синоби и учились всякому разному в одной из дальних дере-вень. Начальный курс они проходили отдельно от мальчишек, которые даже и не подозревали, что в шко-ле Ига-Уэно есть девочки. Потом их экзаменовали и сортировали. Чем-то отличившихся, например, кра-сотой или тем, что они обнаруживали в себе способность к языкам, быстро учиться танцевать и петь, аккомпанируя себе на сямисэне, на худой конец тех, что мог нарисовать кошку, действительно похожую на кошку, или под присмотром Киндзаку начинали сочинять вполне приличные стихи, переводили в раз-ряд “принцесс”. Каждой из таких избранниц полагался отдельный домик без окон в самой дальней, строго охраняемой деревне, окруженной непролазным лесом, а ещё ей дарили двух служанок из числа её подру-жек, продемонстрировавших свои таланты исключительно лишь в искусстве убивать, бесшумно бегать невидимкой по лесу, без вреда для себя перелезать через высокие заборы, сделанные из заостренных ко-льев и, главное, быть преданными своей госпоже до самопожертвования. С мальчишками, пригодными для шпионской деятельности, всё обстояло по-другому, но Хаджиме и Киндзаку они интересовали мень-ше, поэтому и мы о них говорить не будем.
Непонятно кто подбрасывал девочкам подлые слухи, будто те из них, кто по каким-то параметрам в служанки счастливицам не годятся или сознательно, из гордости отказываются ими стать, предпочитая выпуститься из школы просто хорошими воинами, горящими желанием поскорее отдать свои жизни во имя чего-то там распрекрасного, переводятся в соседнюю деревню и в дальнейшем проходят обучение уже вместе с мальчишками. И будто бы что они даже имеют право выходить за них замуж. Или не выхо-дить, если им не хочется. Да, правда, такие слухи ходили. Подлыми же они являлись потому, что в дей-ствительности никто не знал, что потом происходит со строптивыми гордячками. С теми, кто рубеж в десять лет преодолел, а в дальнюю деревню не переехал…
Сказки – дело хорошее и для любой школы полезное. Правда же заключается в том, что никому и ни-когда не доводилось видеть труп погибшей во время тайной операции девушки-синоби. Это факт! Не было такого. Фантазий на этот счёт может существовать сколько угодно и некоторые из них выглядят даже вполне правдоподобно, но вот реальных очевидцев, не с чужих слов что-то там слыхавших, а соб-ственными глазами видевших мёртвых девчонок-ниндзя почему-то не находилось. Может потому, что ниндзя всегда забирали своих убитых девчонок? Уносили их подальше, раздевали, резали им лица и бро-сали в реку, чтобы никто не догадался, кто они такие и при каких обстоятельствах погибли…
Заметим, своих убитых, а иногда и просто подраненных юношей, когда становилось слишком горячо, ниндзя, уходя, бросали, но девушек почему-то с собой уносили… Не странно ли? Как-то с трудом в такое верится. А, впрочем, плевать. Неважно! Может и уносили. Главное, что девятилетние дурочки в эти байки верили. А интересно почему? – Да потому что очень им в подобную чушь верить хотелось! Нужно же во что-то верить. Тем более, что с момента прибытия сюда в их пустые головки стараниями квалифициро-ванных воспитателей настойчиво вбивалась мысль, что самое лучшее на свете, что только можно приду-мать, это самоотверженно служить и героически погибнуть за своего императора. Который их всех любит так, что просто спать по ночам не может. Или за сёгуна, потому что он тоже хороший. Да пусть хоть и за нашего тупорылого Князя, если уж всё равно, за кого умирать! И что это просто ужасно здорово успеть перед смертью убить побольше плохих врагов. Тех же, между прочим, японцев. Таких же, как и ты! После чего тебя разденут догола, не обращая внимания на то, что тебе это может быть стыдно, изуродуют но-жами твоё лицо и бросят в реку. Такую молодую и красивую! И это – настоящее счастье. А другого про-сто не бывает.
Такая вот “правда”. Была и другая: служанками хотели быть не все девочки. Многие из них в самом деле мечтали стать воинами. А некоторым хотелось замуж. Ну, если не замуж, то хотя бы просто любить. Нет, конечно, если тебя выбирали “принцессой”, – какие тут могли быть разговоры? Тут уже всякие глу-пые мечтания заканчивались. Но какая может быть радость в том, чтобы называть госпожой и прислужи-вать той, с кем ещё вчера ты делила последнюю рисовую лепешку и училась, прячась под одеялом, цело-ваться “по-настоящему”? Вместе с кем ты фантазировала о том, как поджимать губы, красить глаза и выдыхать носом воздух, чтобы ужасно красивый мальчик (встретится же такой когда-нибудь!) однажды сказал, как невозможно сильно он тебя любит, что ты ужасно красивая, и вообще, он хочет взять тебя за руку.
При том, что девочки все поголовно бредили мечтой превратиться в прекрасную шпионку с длинными ногами и взглядом, заставляющим мужчин терять голову и дарить ей сладкие жареные орешки, которую после того, как она спасёт Японию от всех её злых врагов, будет у себя во дворце в Киото тайно награж-дать император, кормить халвой и восхищаться её храбростью, только немногие из них к десяти годам начинали понимать, что такое политический шпионаж и кого здесь в действительности хотят из них выле-пить. В частности, почти никто из претенденток не соображал, что синоби-служанка – это та же самая шпионка. Напарница синоби-госпожи. И что в качестве поставщика полезной информации, возможно, как раз она-то и окажется для школы (читай – для сёгуна) наиболее ценным агентом. Вот почему, когда на экзамене девочки начинали показывать чудеса эквилибристики и соревновались меж собой, кто быстрее подстрижёт одуванчики своими острыми летающими игрушками, отец Киндзаку, равнодушный ко всему этому цирку, сидел отвернувшись и пил чай с уже отстрелявшимися ученицами. Он играл с ними в сёги, – что-то наподобие шахмат, – разговаривал по душам, утешал их и рассказывал им смешные истории. Де-вочки любили его за доброту. И за то, что не он решает их судьбы. А просто угощает их чаем и вкусными лепешками с маком. Все знали про его страсть к сёги. И многих, кстати, он этой игрой заразил. Да почти всех. Действительно ведь красивая игра. И очень трудная. Потому что здесь требуется особый ум. Неда-ром же её полюбил сёгун – великий стратег.
Когда экзамен заканчивался и девочек прогоняли, учителя по очереди начинали высказывать Настав-нику своё мнение. Выставлялись оценки. Обсуждалось то и это… А поздним вечером, когда спать уходи-ли уже и учителя, отец Киндзаку подводил Наставника к шахматным доскам, с которых он специально не убирал фигуры, и показывал, какая из девчонок какую партию с ним играла. Ни одна из тех партий завер-шена не была, но кто отправится в дальнюю деревеньку, а кто нет, им обоим становилось понятно. И зачем было устраивать тот жестокий экзамен? – Чтобы девочки, расслабившись, сыграли с отцом Киндза-ку в сёги?…
Потом… А что, собственно, потом? – Кому-то может показаться, что жизнь избранниц после выиг-ранного ими конкурса превращалась в сплошной праздник. Ну а как же: прислуга, много вкусной еды, персональные учителя, свой домик, в котором, правда, нет окон. Даже собственные лошади и…
Стоп, а почему нет окон? Зачем такая уж строгая изоляция? – Чтобы “принцессы” поскорее забыли не только лица, но даже и голоса своих бывших одноклассниц. Вот зачем. Разве непонятно? Чтобы будущие шпионки если не стёрли из памяти самый факт их существования, то по крайней мере не смогли бы их узнать, доведись в другой жизни с ними случайно встретиться. Когда какая-нибудь избранница выходила на воздух и совершала со своими служанками конную прогулку, все остальные обитательницы этой сверхкомфортной тюрьмы сидели по своим домам и под руководством до ужаса умных учителей пости-гали разные науки: от истории и философии до политики и утончённого искусства обольщения.
Бывали, правда, ситуации, когда узницы этой необычной деревни выходили из домов одновременно. – Когда с ними приходил говорить Наставник. Тогда все девушки дружно покидали свои камеры. Впрочем, и тогда веселье не наступало, ведь они не видели друг друга, потому как, во-первых, разговаривать меж собой им было строжайше запрещено, а во-вторых, у всех на глазах были повязки. Девочки сами их наде-вали, чтобы друг друга не видеть. Опять же из соображений безопасности. И правда, через пару лет они уже почти и не помнили своих прежних подруг, да и не особенно хотели их вспоминать. А зачем, если каждой принцессе и обеим её служанкам-телохранителям методично внушалось, что они единственные на земле, что они самые сильные, умные и красивые. Что вообще других женщин не то, что в этой деревне, а и во всей Японии просто нет!
Последнюю мысль вместе с секретами интимного общения с мужчинами в нежные уши девочек осо-бенно настойчиво закладывала старая гейша, подслушивать лекции которой до ужаса нравилось Киндзаку и Хаджиме. Только уж больно откровенные вещи она говорила. У мальчишек аж горели уши. А девочки слушали и ничего. В обморок не падали. Только многие из них после этого почему-то становились лесби-янками. Но это делу не мешало.
Спрашивается, – на ком был женат князь Тодо Такатора? – Как на ком? – На дочери достопочтенного Мицуно. Уважаемого самурая. Это все знают. Весьма достойная женщина. Воспитанная и добродетель-ная… – Да? В самом деле? Ну ладно, пусть будет “добродетельная”… А кого Такатора сделал своей лю-бовницей? – Как это кого? – Известную поэтессу… Такая стройная длинноногая красавица. У неё ещё были синие глаза и светлые волосы. Большая редкость для Японии, между прочим. Стольких свела с ума эта змея!… Или художница?… – Нет, точно поэтесса! Которая в итоге вышла замуж за министра Хидэта-да. Он ею страшно гордился, а она, дрянь такая, с сёгуном ему рога наставляла. Все так говорят. Она к сёгуну во дворец, как к себе домой ходила.
Да, всем известно, что Синеглазая стала женой дурачка Хидэтада только для того, чтобы забраться в постель к сёгуну. С этим никто не спорит. Но кто она такая? Откуда родом и кто был её отец? – Самурай Масамуно. Кто же ещё? Которого ранило в сражении под Аомори и сёгун его тогда наградил: подарил ему небольшую деревеньку. Масамуно с неё и жил. Бедно, надо сказать, жил. А так человек он был хоро-ший.
Долгие годы добродетельная скромница – жена Тодо Такатора – люто ревновала своего ветреного мужа, выскочку, щёголя и, внимание!, ближайшего приятеля сёгуна, к развратной хищнице, светловоло-сой бесстыжей супруге безмозглого Хидэтада. Да просто ненавидела её! Убить была готова. Их служанки однажды на рынке уже чуть не на кинжалах сошлись. Слава богам какой-то старик успел их разнять. И обошлось без скандала. Но к чему этот разговор? – А вот к чему: жёны у Такатора и Хидэтада действи-тельно были, одна – распущенная стерва со светлыми волосами и глазами цвета неба, другая – монашка, тайком от мужа спавшая с обеими своими служанками. Только вот в чём загвоздка: у Масамуно и Мицуно не было дочерей! И не могло их быть. Не по этой они части. У них вообще никогда женщин не было. Что, странно? – Тут другому стоило бы подивиться: тому, что их так называемые дочери, жены известнейших японских политиков, со временем ставшие влиятельными фигурами в большой придворной игре за все годы так и не узнали друг друга. Хоть и постоянно встречались во дворце сёгуна. Равно как и их служан-ки. Чуть ведь не прирезали тогда друг дружку.
Зато всех шестерых отлично знал отец Киндзаку. Он, собственно, и растащил в тот день служанок. На рынке. Ещё же и по щекам им надавал. Случайно он поблизости оказался. Случайно?… А не он ли не-сколькими годами ранее заезжал к Масамуно? И примерно в то же время к Мицуно? А перед этим загля-дывал ещё к нескольким самураям. Только те заартачились. И вдруг как-то разом все они поумирали. Те, которые с ним не согласились. В один день. Как сговорились… Ну, тогда уж и Масамуно с Мицуно напряглись и вспомнили, что у них и правда были дочери. Грех молодости.
Подобрали этим двоим и оправдание: будто бы они боялись позора. Опять же воинская служба. Дома ведь почти не бывали. Вот и отдали своих девочек в буддийские монастыри на воспитание. Однако доче-рей они никогда не забывали. Всегда их любили. А тут пришла старость. Ну и какой теперь смысл скры-вать дочерей? Не сироты чай. Ещё же какими красавицами стали! Вот пусть теперь открыто носят гордые имена своих героических отцов и вообще – пора невест в свет выводить…
Кстати, и деньги у этих небогатых самураев вдруг откуда-то взялись. Причём немалые. Быстренько свои дома починили и даже лошадок прикупили. К приезду дочерей. Из монастырей… Скоро, правда, перед обоими счастливыми отцами открылись двери лучшего из миров. То ли простудились они, то ли съели чего… Вот ведь несчастье какое! Дочери так толком и не успели обласкать их своей любовью. Че-рез неделю после радостного воссоединения семей оба самурая свернулись. А с виду ещё вполне крепкие были… Интересно, на чём они попались? Что такого отцу Киндзаку рассказал про них Наставник? Не может быть, чтобы они только из-за денег, хотя…

________________________________________

Пикник возле дуба

Всё враз изменилось, когда Хаджиме исполнилось двенадцать лет. Не потому, что в свой день рожде-нья он стал на целый год взрослее, а потому, что в тот день случилось невозможное. Началось с того, что утром Наставника срочно вызвал к себе сёгун и он, прихватив с собой отца Киндзаку, спешно ускакал в Эдо. В такой-то день! – Ведь праздновать собирались!!… Хаджиме ужасно расстроился. Лёг спать рано и злой, а ночью его разбудил дрожавший от ужаса Киндзаку, на котором не было лица. При этом он всё повторял: беда, беда… А больше ничего, бедняга, сказать не мог.
Подбегая к Тайной Башне, Хаджиме ещё не понимал, что там у них произошло, потому как в сам;м замке было тихо и спокойно. Сонные самураи, заступившие вечером на караул, приветствовали его, зевая в кулак и недоумевая, куда это сын Мастера сорвался посреди ночи. Уже только поспешая тайным ходом к своим малышам ему стало ясно, что Киндзаку выглядел насмерть напуганным не просто так: случилось нечто из ряда вон выходящее. Что-то чрезвычайно плохое. Ужасное! Потому как взрослые синоби, кото-рых Хаджиме в потайном тоннеле прежде не встречал, – их просто сюда не пускали, – трижды его оста-новили и сердито посветили смоляными факелами ему в лицо. При этом все они держали в руках сверка-ющие вакидзаси. А некоторые из них ещё же и латы на себя надели. Синоби и в латах?! Это может озна-чать одно – совершено нападение. То есть всё не то, что плохо, а просто страх как нехорошо: Ига-Уэно атаковали!
Добравшись до своих, Хаджиме выждал пару секунд, успокаивая дыхание, проверил, не растрепалась ли у него от бега косичка, распахнул дверь общей спальни и весело гаркнул: – “Подъём, бездельники! Кто не успеет, тот со мной не пойдёт.” Потом он ещё грозным голосом прокричал что-то насчёт того, что затеваются ночные учения с ужасно опасной охотой на вражеского языка, но, если кому неинтересно, тот может и дальше спать. Только пусть потом не жалуется и не говорит, что его не позвали. Четверых рань-ше всех одевшихся старших учеников, которым уже исполнилось девять лет, но которых в следующий класс не перевели, потому что они плохо бросали дротики, он завёл в арсенал, на их глазах взломал ящик и раздал обалдевшим, мгновенно проснувшимся и начавшим от ужаса шмыгать носами синоби настоящие вакидзаси. Впервые в жизни те держали в руках боевое оружие. Необходимость что-либо объяснять отпа-ла сама собой. Одного сразу же стало крупно знобить, но это, наверное, спросонья. Или от холода. Зада-ча, которую Хаджиме поставил перед новоиспеченными офицерами, звучала примерно так: во-первых, любым способом – “хоть сами сдохните!” – спасти класс, то есть дуром из-за его, Хаджиме, спины не высовываться и на рожон не лезть, вообще не геройствовать, а в случае чего бросаться врассыпную и драпать со всех ног. Во-вторых, попытаться всё-таки добыть хотя бы одного живого врага, чтобы узнать, чего “этим гадам” надо. Что это за гады такие, он пояснять не стал, потому как и сам пока что ничего не понимал. Хотел ещё что-то добавить “в-третьих”, но не придумал – что сказать.
Выстроив во дворе громко зевающую малышню, Хаджиме велел ей стрелять из луков в любых попа-дающихся на глаза чужаков настоящими стрелами, но исключительно по ногам, а “если кто промажет и врага убьёт, тому неделю не будут давать сушёных абрикосов и пирожков со сливами”. Анекдот заключа-ется в том, что именно эти малыши действительно-таки привели домой языка. Единственного, которого школа и полторы сотни взрослых синоби смогли предъявить Наставнику живым. Немыслимо, невероятно, но на секретную школу Ига-Уэно той ночью было совершено реальное нападение. Да как ведь тщательно спланированное!
Минут через пять, вооружившись луками и метательными дисками, прихватив с собой три мешочка разных орехов, две корзинки лепёшек с вишнями, связку факелов, необходимую посуду и несколько фля-жек с водой, класс в полном составе покинул деревню и двинулся к лесу. Удочки Хаджиме велел оставить дома. Ещё они взяли с собой щиты и зажгли четыре ночных фонаря, которые горят всё время, но только не светят. Чтобы они начали светить, из них нужно вытащить тонкие глиняные перегородки. Неудобно, конечно, да и нести их горячо, но если требуется развести из сырых поленьев костер или быстро поджечь промасленные тряпочки на стрелах, чтобы все видели, как далеко ты можешь стрелять, то такие фонари в походе оказываются просто незаменимыми.
Что сегодняшняя ночная экскурсия в лес – настоящий военный рейд, объяснять нужды не было. Во всяком случае малышне ужасно хотелось, чтобы именно так оно и было. А потому всем стало весело и заставить эту ликующую свору идти молча было совершенно невозможно. Уже прилично удалившись от школы, какой-то семилетний балбес вспомнил, что забыли главное, без чего ну никак невозможно обой-тись, рванул обратно и всем пришлось этого идиота ждать. Оказалось, что он бегал за китайскими шути-хами и фейерверком. – Сумасшедший дом! Можно понять старшего брата Киндзаку.
Лес, в котором Хаджиме собирался спрятать своих учеников, ему прошлым летом показал один из старших преподавателей, который сказал, что, случись беда, детей нужно уводить именно сюда. Непро-ходимая чаща глубокой подковой, словно крепостная стена, надежно прикроет тыл, а, укрепившись на раскидистых ветвях могучего дуба, словно привратником застывшем на живописной поляне, два десятка лучников смогут сдержать до сотни нападающих.
Было темно, но спасало то, что Хаджиме, не спрашивая разрешения у начальства, потому как ему всё равно отказали бы, уже водил своих подопечных в этот лес. Четыре раза в дневное время – ловить в пруду карасей и купаться. И ещё один раз ночью – жечь на поляне костры, чтобы через них прыгать. Так что с узенькой и днём-то еле видимой тропинки они не сбивались.
Хаджиме, весь обратившийся в слух, шёл впереди, сильно, шагов на семьдесят опережая класс. Два его девятилетних офицера, которым он выдал казённые мечи, замыкали колонну. Двое других пьяных от гордости вооружённых настоящими вакидзаси счастливчика шли в её голове, пытаясь держать дистанцию между собой и Хаджиме в оговорённые семьдесят шагов, а заодно работая проводниками его приказов, которые он посылал им знаками. В основном эти были приказы утихомирить беснующуюся ораву. И офи-церы честно старались. Однако, все их усилия, сводившиеся к показыванию толпе отвязавшихся головоре-зов кулаков, приводили почему-то к обратному результату.
В общем Хаджиме пришлось несладко. И тогда он вспомнил, чему учил его Наставник. Накинув на себя волшебную паутину, он представил себе, что идёт сейчас по этой тропинке один. Что нет у него за спиной никакого класса. И опасности тоже нет. Всё спокойно и хорошо. Ну совершенно никого сзади нет! Что вокруг тихо. И что молчат даже птицы. Птиц, кстати, действительно не было слышно. Спали, навер-ное… В общем, Хаджиме представил себе, что он один на всём белом свете. Причём давно уже. И раз-дражавший его в какой-то другой жизни гомон детских голосов, сделавшись сначала эхом непонятно чего, а потом и вовсе воспоминанием… прекратился. Сорок игрушечных разбойников словно бы влезли внутрь не пропускающего звуки мыльного пузыря размером со средний арбуз. Не оборачиваясь, сквозь радужно переливающееся жидкое стекло плывущего по воздуху шара Хаджиме мог видеть сразу всех своих под-опечных. Не оборачиваясь, потому что живой пузырь, плавно покачиваясь в воздухе и непрерывно меняя свою форму, угрожая лопнуть, но почему-то, даже касаясь земли, не лопаясь, находился у него не за спи-ной. Он был в поле зрения и, повинуясь его воле, а точнее тому разделу его расщепившегося внимания, который отвечает за сон, плыл рядом с ним, справа и чуть впереди. При желании Хаджиме мог даже услышать, что говорит своему соседу или просто думает тот или иной сорванец. Или сразу все! Мог. Но не слышал, потому что такого желания у него не было. Ему это было сейчас не нужно. Да просто некогда было ему отвлекаться! Или всё-таки слышал?… – Непонятно. В любом случае никакие посторонние голо-са ему больше не мешали.
Здесь хочется ввернуть что-нибудь умное про то, что у Хаджиме, наверное, включились и заработали какие-то особенные чувства, что-то глубоко скрытое, что у нормального человека просыпается только в экстремальных ситуациях. Возможно, это и было бы правильным – так сказать. Но только самому Хаджи-ме казалось, что все его чувства как раз выключились. Может быть потому, что вдруг стало пусто и хо-лодно? И как-то грустно. Нет, не грустно. Одиноко. Но приятно одиноко. Во всяком случае не противно. Киндзаку нашёл бы, как правильно сказать. Он, может быть, даже позавидовал бы сейчас Хаджиме…
Стоп, но ведь чувство одиночества – это тоже чувство. Да неважно! Потому что и оно скоро ушло. Холодно, пусто, одиноко – не было уже ничего такого. И, когда стало никак, когда Хаджиме вообще пере-стал реагировать на что бы то ни было, и всё вокруг оцепенело, тогда он и услышал настоящую тишину. Не ушами и не кожей. Было небольно и совсем нестрашно. Было ново. Впрочем, как же ново, если?…

Из-за облака выбралась луна и, осторожно от чего-то оттолкнувшись, поплыла на середину неба. Всё посеребрилось и вокруг стало светло как вечером, когда ещё рано ложиться спать. Каких-то десять минут назад Хаджиме наверняка расстроился бы, ведь идти в темноте было куда безопаснее. Теперь же он толь-ко тихо спросил – “зачем?”. Непонятно кого спросил. Ответа, понятно, не последовало, но из-за того, что вопрос был задан, прозрачные кубики в голове Хаджиме сами собой передвинулись и образовали новую комбинацию. Хаджиме посмотрел на себя сбоку и немного сверху, пытаясь определить, какого зверя он сейчас напоминает. Судя по ушам – волка. Но полосатая шерсть на плечах и спине… Такого хищника он ещё не встречал. Похоже на кошку, вот только глаза…
До леса оставалось совсем немного, минут десять ходу…
Луна, так невовремя осветившая пролесок, по которому навстречу приключению катилась весёлая ко-лонна, и делавшая её теперь видимой, парадоксальным образом сослужила Хаджиме добрую услугу: в числе прочего он увидел, что по этой тропе совсем недавно, не более получаса назад прошли никак не менее ста человек. И эти следы были в основном детские. Из чего стало ясно, что в тот самый лес до него направились и все остальные классы. Но почему же так тихо вокруг? Понятно, что ученики тех трёх клас-сов – уже не малыши, которым нужно объяснять, почему следует вести себя тихо, если ты прячешься. Но почему их не слышит сейчас даже Хаджиме, у которого волшебных мыльных пузырей может быть сколь-ко угодно, хоть двадцать штук, и который в состоянии расслышать, о чём говорят или думают сейчас ученики младших классов школы синоби, скажем, где-нибудь в Эдо?…
Что это?… Нет, вон там – на дереве. Как будто клочок кимоно… Словно кто-то, испугавшись, в пани-ке бросился в лес. Продираясь сквозь колючие ветки… А это что? Что это блестит в стволе клена. Эта штука явно сделана из металла… И почему следы вдруг завертелись? Они что, решили в этом месте оста-новиться и передохнуть? Привал себе устроили? Вот здесь? В такой ситуации?! Да они спятили!!…
Кто-то стал закачивать прохладный воздух под кожу на лбу Хаджиме. И что-то зашевелилось у него в темени. Там, где косичка. Главное, не испугаться! Только бы не распсиховаться. Но где же трупы?!…
– Хватит уже языком чесать, испанец!, – раздраженно проскрипел сбоку чей-то голос, и Хаджиме от неожиданности вздрогнул. Не сразу узнал.
– Да я вроде молчу…
– Где же молчишь? Кабы молчал, давно бы уже услышал…
– А что я должен услышать?, – испуганно прошептал Хаджиме, покрываясь испариной и малодуш-но просыпаясь. Рука, сжимавшая рукоятку вакидзаси, непроизвольно стала вытаскивать из ножен меч.
– Ну давай – дураком ещё прикинься. Давай поиграй со мной… Засунь обратно, идиот паршивый!, – прямо ему в ухо заорал противный старикашка. Чуть не оглушил. – Луну не видишь? Совсем, что ли, ослеп, кретин?!
– А причём здесь луна?, – надулся Хаджиме.
– Двенадцать лет парню, жениться уже пора, а всё дурак дураком!, –
никак не желал успокоиться невидимый брюзга. Но вдруг закашлялся и, должно быть, по этой причине смягчился. Он даже готов был объяснить, почему при луне нельзя доставать из ножен оружие. Хаджиме, однако, и сам уже догадался: сталь даже при тусклом свете звёзд бликует, а тут – полная луна. Горит в полнеба. Как бешеная! Старик вроде бы не обиделся на то, что Хаджиме перестал его слушать. А может и обиделся. Кто его разберёт… За ненадобностью он куда-то отошёл. Ничего говорить не стал. Ну раз Хаджиме и так всё понял…
– Мог бы и не уходить, – с укоризной подумал ему вслед Хаджиме, с надеждой, что старый ворчун услышит его. – Рассказал бы, как тут нас собираются встретить. Скажи, хотя бы, сколько их. Ты ведь знаешь…
Но старик не ответил, и Хаджиме почувствовал противный холодок в животе от того, что его бросили. Как можно оставаться в такую минуту без советника?! Он хоть и ругается, но ведь по делу ругается. Одна польза от этого старика. А ещё Хаджиме сделалось стыдно от того, что, не справившись с собой, он пере-стал слушать тишину? Вернее, быть ею. Разве трудно было?… Сейчас одиночество воспринималось им уже как наказание. И уж точно оно не было приятным. Даже странно, каким могущественным и спокой-ным он был только что. И куда всё подевалось?
Да, он волнуется! А кто на его месте не волновался бы? Как можно оставаться спокойным, когда сего-дня он впервые повёл свой отряд на бой? Да ещё с украденным из арсенала оружием… Точно, отец голову оторвёт. Как пить дать. А что – безоружными нужно было идти?! – Не учения! – Всё взаправду. А что никто не давал ему приказ ломать арсенал, так только потому, что такой приказ было некому отдать. Вот они – лежат теперь все мёртвые. Так что залезть в арсенал – очень даже правильное и ответственное ре-шение. Конечно, он понимает, что виноват. И что риск огромный. А если кого-нибудь из мальчишек убь-ют? Кошмар!… А главное, почему так тихо вокруг? Целых два или три класса перебили и ни звука… Ведь кто-то ж остался в живых. Или нет?… А если… Так что же это получается? – Только спокойно… – Что, они даже до леса не дошли?! В чём их ошибка?
– Да, они смотрят на меня как на вожака, – пожаловался кому-то Хаджиме. Хорошо хоть не вслух. – Думают дураки, что я ужасно сильный и сто раз уже бывал в бою… Ну, раз я – учитель… И что я ничего не боюсь. Если что – сумею их защитить. А ведь у меня это тоже в первый раз!
– Заткнись!, – вдруг рявкнул вернувшийся в его голову скрипун. – И о чём только ты думаешь, са-мурай?
– Издевается гад, – прошептал обрадовавшийся Хаджиме. Он, конечно, уловил иронию в интона-ции, с какой невидимый ангел-хранитель произнёс слово “самурай”, но обижаться ему было неко-гда.
– Сам ты – гад! Ещё обзывается… Вот не буду тебе помогать! Больно надо. Иди, давай, в тот лес! Эти, до тебя, тоже туда торопились.
– Их что, действительно всех перебили?, – задохнулся Хаджиме, нервно оглядываясь.
– Не верти башкой. Нет здесь уже никого. Они тебя в том лесу решили дождаться.
– Я спросил – многих убили?
– А ты ещё покричи на меня!
– Да разве ж я кричу?
– Многих.
– Что – многих?
– Многих убили.
– А трупы где?
– Как где?, – растерялся скандальный, вечно чем-то недовольный старик. – Разуй глаза!
И тут Хаджиме увидел тела детей, причём помогла ему в этом не луна. Просто увидеть их можно бы-ло только сверху, потому как их всех стащили в овражек неподалеку и наспех присыпали землей. Вот именно сверху Хаджиме сейчас на них и смотрел. Рука снова сжала вакидзаси.
– Не дёргайся. Говорю тебе, нет здесь уже никого. Они знают, что ты тоже туда пойдёшь. Вот там тебя и ждут. Что делать будешь?
– Сыграю с ними в сёги.
– Это как?
– Сделаю вид, что я ничего не знаю.
– То есть?…
– То есть сам пойду к ним в пасть.
– Это зачем же?, – опешил старик.
– Чтобы всех их убить.
– Их там двадцать человек.
– И очень хорошо. Спасибо, что сказал. Может, скажешь, где именно они попрятались?
– Там есть дерево…
– Знаю.
– У самого входа в лес.
– Да знаю!
– Вот на нём.
– Что, все ниндзя на одном дереве и засели?
– Ага. А там просто нет рядом других деревьев.
– Все двадцать?!
– Не ори на меня, щенок! Как дам по шее!
– Да как же все они на нём поместились?
– Там и тридцать человек спокойно могут спрятаться. Большое ведь дерево.
– Значит точно двадцать?, – переспросил Хаджиме.
– Двадцать. Я вот чего не пойму. Зачем тебе к ним идти? Беги лучше отсюда.
– Я – самурай!, – возмутился Хаджиме.
– Положим, самураем ты будешь через три года.
– Я уже сейчас самурай! Вот в эту самую минуту им стал.
– Ну ладно, ладно. Как скажешь… Можешь не бежать. А просто с гордо поднятой головой вернись в школу. Со всем своим самурайским достоинством… В школе, кстати, ваши уже всё подчистили.
– Ну нет! Эти сволочи нас ждут в лесу? – Вот и дождутся! Из Ига-Уэно ни один из них не должен уйти. Неизвестно ведь, что они здесь увидели. Не просто ж так приходили.
– Что-то придумал?
– Угу. А чем эти гады вооружены? Луки у них есть?
– Какие луки?! Ты с головой, вообще, дружишь? Кто ж ночью с луками ходит?
– Мы.
– Ну и дураки.
– Так что же у них тогда?
– Диски, дротики и короткие вакидзаси.
– Точно?
– Нет, давай, посомневайся ещё в моих словах! Если я говорю, значит так оно и есть! Имей в виду, они своё дело хорошо знают. Всех твоих сопляков за минуту перебьют. Будешь потом хвастать, какой ты умный и храбрый. Если живой останешься… А может всё-таки домой пойдёте? Расска-жешь своим – что да как. Прибегут и быстро с ними разберутся. Детей пожалей.
– Им полезно.
– Что полезно – умирать?! Говорю тебе: как цыплят ведь перережут! Те, что до вас здесь прошли, постарше твоих были, а теперь в яме вместе со своими учителями лежат.
– Хватит разговоров! Знаешь…
– Что?
– Ты не уходи. Мне твоя помощь понадобится.
– Ага, он меня гадом называет, а я ему помогай, – забрюзжал обидчивый скрипун.
– Ну пожалуйста!
– Ладно, не уйду. Интересно ведь посмотреть, как ты на раскалённой сковородке начнёшь крутить-ся. А что придумал-то?…

Хаджиме возвратился к своему весёлому отряду и первым делом восстановил дисциплину. Вернее, не восстановил, потому как трудно восстанавливать то, чего не было, но кое-что он всё-таки сделал, а имен-но: заставил детский сад умолкнуть и послушать то, что он хотел сказать. Удалось ему это, кстати, на удивление легко. Он лишь заглянул в глаза одному из мальчишек, тому, кто уже просто зашёлся от безна-казанности и орал чуть ли не в голос. Просто посмотрел в глаза одному бесноватому, и все вокруг замол-чали? – Да, только посмотрел. И при этом ничего ему не сказал. Фокус в том, что Хаджиме захотел его ударить. Так, чтобы этот весельчак отлетел шагов на пять, грохнулся на землю и больше с неё уже не поднялся. Просто нестерпимое появилось у него желание! Но не ударил. Однако и прятать своё желание он не стал. И тогда оно, как расплавленное железо, полилось из его глаз. Из его молчания. Казалось, что не увидеть его было невозможно. А может и правда его было видно? – Нет, вряд ли. Но ведь замолчали же! И все почувствовали, что происходит что-то страшное. А скоро случится и вовсе ужас что!… Не то, чтобы дети перепугались, но вдруг как-то притихли и, забыв дышать, внимательно выслушали инструктаж Хаджиме.
Подбирая по дороге сухой валежник, класс направился к лесу, который показался, как только они обо-гнули знакомое озеро. Где недавно ловили карасей и купались. И то грозное дерево луна тоже не прятала. Напротив, она его даже как будто специально подсветила. В воздухе плавало что-то фиолетовое и опре-делённо электрическое, к чему не стоит прикасаться, потому что оно похоже на безумие. Тишина, кото-рой с такой лёгкостью добился Хаджиме, нарушалась разве что сопением сорока носов. Но Хаджиме уже не обращал на это сопение внимания. За сто шагов до могучего лесного стража с раскидистыми ветвями, наткнувшись на огромный трухлявый пень, отряд остановился. Вот его – этот самый пень, чем-то напо-минавший муравейник, ученики и обложили принесёнными с собой сучьями. Из фонарей торопливо по-вынимали заслонки. Половину масла мальчишки слили в три широкие чашки, в которых летом примерно здесь же они варили на костре уху, и стали макать в них стрелы. Остальное масло вылили на пень, подо-жгли его, и тот полыхнул до неба. Что подумали засевшие на дереве вражеские ниндзя, наблюдая, как детвора накрывает у них под носом свой радостный пикник и собирается чуть ли не хоровод водить во-круг костра, неизвестно, зато Хаджиме отчётливо понимал, что долго этот праздник продолжаться не будет. Кидать железки за сто шагов даже с очень высокого дерева занятие неблагодарное – если и доле-тят, прицельного метания всё равно не получится, а значит… Значит им придётся с дерева слезать.
И тут случилось непонятное. Им, сидящим на дереве ниндзя, непонятное. Двое мальчишек с вакидзаси за плечами и Хаджиме, схватив в каждую из рук по щиту и сложив их вместе, в результате чего из шести получился один широченный щит, подняли его над головой и, пригнувшись, быстро побежали к дубу. Когда до дерева оставалось шагов двадцать, мальчишки повалились на землю и спрятались под этим гро-мадным зонтом. Вот тогда в небо и взмыли десятки горящих стрел. Половина, естественно, до дуба не долетела. Пара стрел воткнулась даже в деревянный зонтик и тот загорелся. Но хотя бы уберёг мальчи-шек от поражения собственными стрелами. Вот было бы обидно!…
Второй залп оказался точнее. Не то, чтобы в цель попали все стрелы. Но долетели и взлохматили ли-стья многие. Почему-то Хаджиме решил, что дуб вспыхнет факелом, если тридцать восемь лучников начнут расстреливать его горящими стрелами. Не тут-то было: не загорелся. Тем не менее из ветвей пова-лил густой дым. И это было хорошо. Может быть даже лучше, чем если бы дуб вспыхнул.
После седьмого залпа прятавшиеся под зонтом мальчишки разломали его и со всех ног бросились к дереву, из ветвей которого на них уже сыпался град железных дисков. Затем на землю стали прыгать и сами ниндзя. Щиты, которыми мальчишки закрывались, пока бежали, были сильно этими дисками поране-ны, но, если честно, это были случайные попадания. Из-за дыма ниндзя не могли видеть мальчишек и лупили своими железками вслепую. Да, удачная была задумка. То есть Хаджиме рассчитывал, что синоби выкурит огонь, но, в общем, и так неплохо вышло. Дым даже лучше, потому что теперь уже вообще ниче-го не было видно! А это как раз то, что Хаджиме и было нужно.
Тот мальчишка, которого пробил озноб, когда час назад Хаджиме вручил ему вакидзаси, умер мгно-венно. Бой ещё не начался. Случайный диск проломил щит, которым он прикрывал голову, и вошёл ему в темя, так что на землю маленький офицер падал уже мёртвым. Даже не успел, бедняга, понять, что он убит и никому, стало быть, утром он не расскажет, как это прекрасно, когда держишь в руке настоящий вакидзаси. Потому что утра у него больше не будет. Да и вечера тоже. Одна только ночь… Свой вакидза-си, кстати, он так и не вынул. Хаджиме полагал, что носить меч за плечами неудобно. Ну хоть не страдал бедолага. А почему, собственно, неудобно? – Очень даже удобно…
Второй девятилетний герой возможно успел увидеть, как за ним пришла Смерть. И, может быть, даже услышал, что Она ему сказала. Хотя обычно Она ничего не говорит. О чём тут говорить, когда и так всё понятно? Она подкралась к нему сзади, но офицерик, нервно дёрнувшись, словно поскользнулся или ему в спину бросили снежком, успел всё же к Ней обернуться. Два семнадцатилетних синоби спрыгнули с дере-ва в шаге от него и в одно мгновение располосовали его своими вакидзаси. Мальчишка всхлипнул и как-то странно, с растерянным изумлением посмотрел на своих убийц. А уже в следующее мгновение меч Хаджиме прошёлся по спинам этих сволочей. Они точно ничего не увидели, потому что Смерть подошла к ним из ниоткуда и тут же поспешила туда, куда Ей велел бежать скрипучий и чем-то по обыкновению недовольный старик. Сегодня недовольный тем, что его потревожили ночью, а он не юноша какой и, во-обще, так не договаривались…
Сказать, что Хаджиме озверел, увидев, что сталось с двумя его офицерами, было бы, наверное, непра-вильно. Но то, что он изменился, несомненно. Нет, он точно не озверел. Как ни странно, он был спокоен. Даже спокойнее, чем обычно. Ну, не спокоен, конечно… Он просто немного замёрз из-за того, что слиш-ком сосредоточенно думал сразу о многом, стараясь ничего не упустить. Во-первых, он аккуратно пере-считывал тех ниндзя, на которых его выводил старик, и старался не сбиться со счёта. Во-вторых, перед его глазами стоял, а точнее лежал и никуда не девался мальчишка с диском в голове. Самое ужасное было то, что девятилетний герой упал на спину. А это неправильно. Нехорошо! И, хоть он – синоби, а не саму-рай, но всё же не годится падать на спину. Понятно, что он не нарочно так упал. Что просто так вышло. Не специально… Ещё этот дым. И надо же – оба не успели даже вытащить мечи. Вот если бы за поясом… Хотя нет, вакидзаси действительно удобнее носить за плечами. Коротковат, правда… Что-то не так…
Хаджиме долго не мог понять, что именно не так. Но, поскольку время остановилось, он никуда не спешил, ожидая, что ответ придёт к нему сам. И, наконец, понял. Беда не в том, что мальчишка, когда умер, упал на спину. Это видел пока что один Хаджиме, а он никому не скажет. Плохо то, что таким его увидят другие ученики…
– Не увидят, –
еле слышно прошептали вместо него его губы, и Хаджиме испугался, потому что, как бы тихо он эти опасные слова ни произнёс, вездесущий старик мог их услышать. А губы упрямо продолжали шевелиться и Хаджиме ничего с ними поделать уже не мог. Они говорили ужасные вещи про то, что, когда он, Хаджиме, покончит с вражескими ниндзя, то пойдёт и перевернёт маленького мёртвого офицера, чтобы тот оказался лежащим на животе. И ничего страшного, что это будет обман. От перспективы быть пой-манным на вранье у Хаджиме закружилась голова. Но думать он не перестал. И в конце концов додумался до предположения, что мальчишку может увидеть тот ниндзя, которого убивать нельзя, потому что его необходимо привести в школу живым. Катастрофа! – Ведь этот гад, когда его начнут пытать, первым делом расскажет, что он видел. Непременно расскажет, чтобы посмеяться.
– Значит не будет никакого языка, – холодно решил Хаджиме и голова тут же перестала кружиться. Спокойно, без нервов сказал себе. Уже не губами. А просто подумал. Между тринадцатым и че-тырнадцатым. – Значит вот что тогда будет: я убью их всех. А потом пойду и переверну маль-чишку на живот. И никому ничего не скажу. Даже Киндзаку. Потому что честь дороже какого-то там паршивого языка. Может ниндьзя ничего и не знает. А мой офицер заслужил, чтобы над ним не смеялись.
И ведь, что любопытно: Хаджиме всё то время, пока думал и боролся со своими непослушными губа-ми, ни на мгновение не переставал прислушиваться к тому, что, кашляя и чертыхаясь, говорил направ-лявший его меч скрипучий голос. Хаджиме повиновался ему не задумываясь. Машинально. А, собственно, о чём там было задумываться? – Из-за дыма ведь всё равно ничего видно не было.
Медленно танцуя во сне свой жестокий танец и как-то уже не особо отчётливо помня, что он вообще тут делает, Хаджиме тем не менее продолжал думать. И вот, он набрёл на мысль, что скрипучий старик, несколько лет назад после одного странного разговора с отцом поселившийся в его, Хаджиме, голове и, надо полагать, бессовестно подслушивающий теперь всё, что в ней творится, уже в курсе его планов от-носительно того, чтобы, пойдя на обман, перевернуть на живот так неудачно упавшего маленького офи-цера. И эту идею вряд ли одобряет. Потому что самурай так поступать не должен. Как будто Хаджиме и сам не понимал, что так делать нельзя!…

Захотелось пить и вообще всё вдруг надоело. Стихи писать совсем забросил. С этими малышами не до стихов стало… К тому же давно и очень сильно чесался под косичкой затылок. Почесать его было нечем, потому что в обеих руках было по вакидзаси. Зачем ему два меча? Один он взял в арсенале, а второй отнял у синоби, который хотел его убить, но так с этим медлил, что Хаджиме успел двумя паль-цами – большим и указательным – осторожно вынуть из его руки оружие, после чего ещё какое-то время рассматривал необычную гравировку на клинке… И только потом медленно провёл им сквозь мягкое как творожная запеканка тело. От правого плеча и до левого бедра. В общем ни попить, ни почесаться. И Киндзаку недавно был весь такой взъерошенный…
Хаджиме начал просыпаться и стал придумывать себе оправдание. Ну конечно! Он скажет старику, что мальчишка ни в чём не виноват. Что он хороший, потому что не испугался. Вернее, испугался, но всё равно ведь побежал вместе с ним к дубу. И тот – второй… Просто так вышло. А может он поскользнулся, когда умер, и поэтому так неудачно упал? Да, вот так он скрипучему старику и скажет.
Но тут лба Хаджиме прохладно коснулась догадка, которая его расстроила: что этот хриплый бесчув-ственный гад, который с непостижимым безразличием чуть ли не за руку одного за другим подводил к нему вражеских синоби, сыпавшихся с дуба как жёлуди, всё равно с ним не согласится. И тогда Хаджиме почти вслух сказал, что ему плевать. При этом он не стал уточнять, на что или на кого ему наплевать. Потому что вовремя спохватился. Но получилось всё-таки нехорошо. Не надо было обзывать старика гадом. И тогда Хаджиме совсем тихо подумал: “В конце концов, кому он проболтается?”.
Время шло. И давно уже ничего не происходило. Пить почти расхотелось, но под косичкой всё ещё чесалось. Противно так чесалось! А двадцатого синоби всё не было. Хаджиме готов был уже и сам сла-зать за ним на дерево. Ещё же и старик куда-то пропал! Обиделся поди из-за “гада”. И правда, нехорошо вышло.
Стало совсем тихо. Как перед рассветом.
Хаджиме смекнул, что глупо вот так стоять и ждать, а нужно обойти дерево и ещё раз пересчитать лежавших на земле ниндзя. А вдруг он ошибся? Мало ли… Только дым сильно мешал. Обойдя дерево, Хаджиме заметил, что считает уже по второму разу одних и тех же. И тогда он принялся размышлять о том, как считать, чтобы не повторяться. И придумал. Для этого нужно пойти не слева направо, – он так уже три раза ходил, – а справа налево. Ужасно своему решению обрадовался. Пошёл и вот тогда увидел ещё одного – живого синоби. Того самого – двадцатого! Как-то нехорошо посиневший ниндзя сидел на земле шагов в двадцати от дерева и обеими руками держался за торчащую в его боку стрелу. Странно, но Хаджиме его совсем не помнил. Всех, с кем его сводил старый скрипун, он отлично запомнил. Не только их лица, но даже и во что они были одеты. Вроде бы одинаково, но на самом деле все они были одеты по-разному. А этот откуда взялся? Ах да – стрела! Всё правильно: Хаджиме и не может его помнить, потому что не убивал его. Он его вообще не видел. Тот, наверное, в самом начале свалился с дерева. Ещё перед боем. Когда малыши стреляли по дереву горящими стрелами. И всё это время он, раненый, пытался от дерева отползти. До леса, гад, хотел добраться! Недалеко же он уполз.
Хаджиме с облегчением выдохнул. Всё сошлось! Подбежал к врагу и стукнул его камнем по голове, чтобы тот потерял сознание и не увидел того, чего ему видеть не полагается. Потом Хаджиме вернулся и выбрал двоих убитых им в живот синоби, подтащил их к погибшим мальчишкам и засунул в раны врагов вакидзаси своих офицеров. Затем он положил своих учеников сверху на якобы убитых ими синоби. Неко-торая проблема возникла с тем, что руки мальчишек никак не хотели сжимать рукоятки вакидзаси. Что Хаджиме ни делал, их пальцы разжимались. Но в конце концов удалось. И теперь на спинах лежали враги, а с мальчишками всё как раз было правильно и красиво. Вот только тот, с диском в голове… Во-первых, этот его странно растерянный взгляд… С такими глазами нельзя умирать! Это нужно делать с выражени-ем спокойного безразличия. Ну или хотя бы не с таким детским вопросом. Ещё бы заплакал в самом де-ле!…
Во-вторых, если мальчишка погиб от диска, как же он мог зарезать своим вакидзаси здоровенного си-ноби? Не мог же он, правда, сражаться с ним мёртвый. Всякий скажет, что с такой раной не живут. А дру-гих ран у него нет. И тогда Хаджиме сделал то, что сделал бы на его месте любой нормальный, то есть здравомыслящий человек: он вынул диск из головы мальчишки, оглянулся – не смотрит ли кто – и за-швырнул его подальше; потом по самую рукоятку всадил вакидзаси чужака мальчишке в сердце, так, что тот вышел у него из спины… Встал, посмотрел, как получилось. Вроде неплохо… Вот только взгляд. Какой-то уж совсем детский. Не поверят, что он уложил семнадцатилетнего синоби…
Хаджиме просто не оставалось выбора. Он измазал мальчишке лицо его же кровью. А заодно уж и за-крыл его растерянные, что-то не то увидевшие глаза. И, не оборачиваясь, пошёл к своим сказать, что всё закончилось. Но сделал он только три шага. Сначала его вырвало. Потом он попробовал ещё раз уйти от этого проклятого дерева, но упал лицом в землю и больно стукнулся носом и лбом, потому что его ноги сделались чужими. И вообще их у него не стало. А ещё он плакал. Не долго, но сильно. Хорошо, что этого никто не видел. Правда, чуть ведь не задохнулся в дыму. Вчера ему исполнилось двенадцать лет. Совсем взрослый уже. Так что плакать нельзя. Стыдно. Главное, что он не кричал. Впрочем, он не пом-нил. А ему потом никто ничего не сказал. Хотя дети, может, и слышали. Очнулся он только к вечеру сле-дующего дня. Носилки сплёл Киндзаку. Из банановых листьев. Он прибежал сюда на рассвете. И тоже с боевым вакидзаси. Увидел вскрытый арсенал и взял его. Никто их потом не ругал.

________________________________________

Растерянные глаза

Наставник ни к какому сёгуну, естественно, не поехал. Вернее, поехал. Как он мог не поехать? Но с полдороги, заподозрив неладное, вернулся. А вместо себя отправил в Эдо отца Киндзаку, который и вы-яснил, что сёгун Наставника к себе не звал.
Когда в Эдо узнали о нападении на школу в Ига-Уэно, сёгун рассвирепел и пообещал во всём разо-браться. Для этого в помощь Наставнику он послал двести самураев под командованием капитана Рёта. Так что в замке стало тесно. Кстати, именно тогда Киндзаку и познакомился с Рёта. Через Хаджиме. Весьма примечательная, надо сказать, личность. Кроме того, что он действительно был недурным поэтом, так ещё же оказался одним из тех трёх самураев, которые видели в своих снах Белую Звезду, про которую рассказывал Наставник. А больше её никто не видел. Капитан Рёта, конечно, смелый человек, но зря он про неё стихи писал.

Ига-Уэно лихорадило. Замок на два месяца превратился в осаждённую крепость, войти и выйти из ко-торой можно было только с разрешения Рёта. Старый Князь ходил весь белый и трясся, потому что всего боялся. Он ведь так и не решился спросить Наставника о том, что, собственно, у них там случилось. Не надо ли чем помочь? Очень хотел, но вот не смог спросить.
Самураи Рёта трижды прочесали всю провинцию. Изловили в лесах ещё двух подраненных ниндзя, уже неспособных самостоятельно передвигаться, но ничего от них не добились. Только облегчили им своими неаккуратными дознавательными действиями переход в лучший из миров. Мораль: не берись за дело, в котором ничего не смыслишь. Допрашивать человека уметь надо!
Добытый же учениками Хаджиме язык расследованию как раз помог. Очень даже помог. Потому что попал в правильные руки. Этот двадцатилетний ниндзя знал совсем немного, но всё, что он знал, расска-зал без утайки. Странно звучит, то есть совершенно неправдоподобно, но ведь он и в самом деле всё рас-сказал, хоть и не собирался этого делать. Собственно, пленник даже не понял, что что-то своему против-нику выложил. Ниндзя, как известно, немногословны. Можешь запытать его до смерти, а он тебе даже своего имени не скажет. При том, что его имя тебе знать совершенно неинтересно. Так что их обычно ни о чём и не спрашивают. Сразу убивают, чтобы не думалось. Синоби ведь ужасно живучие. Могут и полу-живыми сбежать.
Так вот, наш взял и раскололся. Бедолага, думал, наверное, что ему сейчас начнут ломать кости или ещё как больно делать, а он притворится, будто ещё долго может терпеть и под это дело доведёт себя до шока. Когда сердце и остановится. То есть он постарается умереть. Улизнуть значит. Только больно ему делать никто не стал. Наоборот, его сначала подлечили. Чем-то помазали. И дали попить. Рана ведь от стрелы хоть и не была смертельной, но всё же… Потом, когда в замок примчался Наставник и пришёл к пленному, тому засунули в рот палку и средний брат Киндзаку накапал ему под язык какой-то гадости. Уже через полчаса синоби пускал пузыри и с радостной улыбкой идиота подробно отвечал на задаваемые ему вопросы. А ведь это и в самом деле большое искусство – грамотно задавать вопросы человеку, кото-рый почти ничего не знает.
Впрочем, почти ничего и совсем ничего – не одно и то же. Что-то ж пленнику всё-таки было известно. Выяснилось, например, что ниндзя точно знали, куда должны были идти. Нет, дети им были не нужны. Зачем им дети? И никого они убивать не собирались. Нужно было лишь выкрасть одного синоби, который живёт в собственном доме в самой дальней деревне… Нет, он не знает, как она называется, но может нарисовать палочкой на полу, как к ней идти… Там семь домов… Так вот, из крайнего слева… Он не зна-ет, почему за одним шпионом послали сто пятьдесят синоби. Потому, наверное, что того крепко охраня-ют. Что? Какие девушки? А разве бывают девушки шпионки? Он в первый раз слышит. Нет, они пришли не за девушками. Всё должно было пройти тихо. Сказали, что их там не ждут, а главного так и вовсе обе-щали из школы выманить… Детей они убили, потому что те сами на них вышли. Их не ждали. Было ска-зано, что тропа чистая и по ней никто не ходит, потому что она никуда не ведёт. Что там только лес во-круг. Поэтому той тропой и было решено идти в обход к нужной деревне, хотя получается приличный крюк. Он не знает, кто рисовал ту карту. Но всё им точно описали. Удобно было идти. Им всё правильно сказали. Да нет же, не за девочками они шли! Девочки у них свои есть. И гейши, если надо. Только одного велели взять. И обязательно нужно было привести его живым. Да все знают, что в Ига-Уэно живут шпио-ны! Нет, им не сказали, как он выглядит. Наверное, и сами не знали. Только дом указали. И предупредили, что тот дом и саму деревню сильно охраняют. Нет, сам он там не был. Сказали, чтобы двадцать синоби прикрывали отход. Вот они и стерегли тропу. Никто не ждал, что по ней пойдут дети. Девочки? Нет, воз-раст не известен. Точно парень. А что, правда, в школе есть девочки?
Потом у пленного синоби полилась из ушей кровь. И он умер. А Наставник стал раскручивать ниточ-ку, за которую, казалось, невозможно было ухватиться. И через месяц три школы синоби – две на севере и одна на юге – сгорели вместе со всеми синоби, мастерами и даже близлежащими деревнями. А в подвалах замка сёгуна в Эдо четыре даймё из центральной Японии стали давать показания, после чего взяли ещё семерых. Что с ними потом случилось – нетрудно догадаться: Токугава не миндальничали с изменниками. И даже с их детьми бывали жестоки.
В сам;м Ига-Уэно последствия нападения сказывались ещё долго. Ущерб был причинён громадный. В общей сложности шпионское гнездо потеряло более ста синоби. Чуть меньше половины из погибших были дети. Остальные – защитники той дальней деревни. Из ста пятидесяти чужаков, участвовавших в нападении, не ушёл ни один. Как могло случиться, что преподаватели семи классов запаниковали и в нарушение всех инструкций вывели своих учеников из казарм, Наставник понять не мог. Это даже не легкомыслие, а прямо дурость какая-то! Хорошо хоть один, тот, что поднял посреди ночи с постелей девочек и повёл их в лес, вовремя включил голову и вернул детей обратно, чем безусловно спас им и самому себе жизнь. Хаджиме тоже свалял дурака. Но как его ругать? – Сам ещё ребенок. Ни опыта, ни особого ума! Ну хоть потери у него невелики. Опять же неплохо себя проявил. Справиться в одиночку с семнадцатью взрослыми синоби – не шутка! А эти его два девятилетних офицера – так просто герои. Те-перь вся школа только о них и говорит. Ужас как ими гордятся. Не только мальчишки – все поголовно. Даже девчонки, откуда-то про их подвиг прознавшие, теперь мечтают быть на них похожими.
Но те пять идиотов! Как можно было повести детей в лес?! Деревню ведь охраняли. Они что, забыли об этом?! Кретины!! Как цыплят ведь перерезали. Почти всех… Из пяти классов только тридцать пять ребят сумели убежать. А главное, той ночью выбили весь преподавательский состав. Придётся теперь уцелевших мальчишек в один класс запихивать. Бред какой-то! Но что делать? И главное, поставить над ними некого… Преподаватели же первыми погибли! А может Хаджиме? Он теперь легенда. И ничего, что ему только двенадцать. Не трудно ему будет? Там ведь и четырнадцатилетние есть… Дьявол, куда же подевались те четыре девчонки?!… Не то страшно, что они погибли, а то, что их тела до сих пор не могут найти!
Через две недели в лесу, наконец-то, нашли мёртвую девятилетнюю девочку. Она была ранена в шею, но умудрилась уползти с тропы и спрятаться в овраге. Там она и умерла. А ещё три – десятилетние – как в воду канули. Собственно, их два месяца и разыскивали. Не нашли, однако.
А Хаджиме действительно стал легендой. Причём мгновенно! И не только в Ига-Уэно. О его героиче-ском подвиге узнал император и тогда же написал ему своё первое письмо. Пригласил к себе во дворец. А сёгун, когда приехал обсудить с Наставником и Рёта произошедшее, целых полчаса разговаривал с Хаджиме. О том, о сём. Пил с ним чай. И тот вакидзаси, который Хаджиме самовольно выкрал из арсена-ла и которым убил семнадцать синоби, разрешил взять себе и носить его теперь совершенно открыто. Это при том, что самураем Хаджиме предстояло стать лишь через три года! Ну, впрочем, сёгун и не такое может разрешить. Если растрогается. В общем, великая была оказана мальчишке честь. Наставнику было приятно. Он даже не мог этого скрыть.
Главным же итогом битвы под дубом стало то, что впервые за всю историю школы преподавателем сводного класса, в который наспех, без разбору втиснули тридцать пять уцелевших синоби был назначен двенадцатилетний ученик школы кэндзюцу замка Ига-Уэно. При этом основная сложность заключалась даже не в том, что ребят было тридцать пять, – в класс могло набиться и пятьдесят человек, – а в том, что это были ученики критически разных возрастов: от десяти до четырнадцати лет. И в том, что они были меж собой незнакомы. Что, как скоро выяснилось, имеет значение.
Как бы то ни было, Хаджиме, которому здорово помогла его внезапная слава, со всеми трудностями справился. Удивительно не то, что, когда он входил в свой класс, ученики вскакивали и кланялись ему, как они всегда кланялись Наставнику, то есть настоящему Мастеру, а то, что при этом он умудрился не за-знаться. Даже перед Киндзаку не стал задаваться. Правда. Хотя и сильно изменился. Стал серьёзным. И каким-то печальным. Наверное потому, что смотрел теперь в глаза своим ученикам не так, как раньше. Гораздо глубже в них заглядывал. И как будто что-то там искал. Или вспоминал то странное растерянное выражение… И находил. Почти в каждом…

________________________________________

Хождение по граблям

Беда, как известно, не приходит одна. Не успела школа оправиться от свалившегося на неё несчастья, а тут ещё и старший брат Киндзаку отколол номер. Его нашли в белом кимоно. Киндзаку плакал как ре-бёнок. А главное ведь – он сделал это тайком. Что неправильно! Не по-самурайски. Он должен был прий-ти к Наставнику и честно ему всё рассказать. Но не пришёл, потому что ему было стыдно. А ведь Настав-ник наверняка сумел бы его отговорить. Понял бы и простил. В конце концов все мы люди… Ну влюбил-ся. Голову юноша потерял. Да, конечно, это – страшный грех: лишить принцессу девственности. Никто не смеет к ней прикасаться, пока она не выполнила своё первое задание. А вдруг эта её девственность как раз и явилась бы для неё пропуском, если иначе нельзя было бы подобраться к искомому объекту? Негодяй, конечно, и дурак набитый! Но зачем же было харакири делать?! Да ещё без кайсяку. То есть без помощ-ника. Это же долго и очень больно! Так наказать себя… И отца. И братьев… В конце концов не изнасило-вал же он её! Попробуй ты эту светловолосую дрянь изнасилуй. Да ей никакие служанки не понадобятся с их железками: она сама с дюжиной самураев справится прежде, чем те успеют достать свои мечи! Вот беда. Наворотил дел… И ведь предупреждала гейша, что эта бешеная синеглазка может в любой момент с цепи сорваться. Что давно пора ей с мужчиной лечь. Так что кто там кого изнасиловал – вопрос откры-тый.
И что самое обидное: уже и без того некому стало в школе работать, так и последнего нормального преподавателя, допущенного к принцессам, лишились. Прямо измена какая-то! Вот, собственно, тогда-то Хаджиме с Киндзаку и получили легальный доступ к запретной деревне. До тех пор они ведь пробирались к ней как воры. Наставник долго колебался, но кто-то же должен был с девушками заниматься.
Каллиграфия, поэзия и прочая гуманитарная позолота – всё это кинули на Киндзаку. А Хаджиме стал учить девчонок терпеть боль и, падая с лошади, ничего себе не ломать.
Как стрелять из голландских мушкетов, сидеть в седле боком (что очень стильно и красиво), а при случае уметь сделать так, чтобы огромный дворец сам собой взлетел на воздух, им рассказывал настоя-щий испанец, с которым Хаджиме и Киндзаку познакомились только сейчас. Он жил в том самом порохо-вом погребе, но что именно он там изобретал, мальчишки не узнали даже теперь. Откуда Наставник взял того испанца – нам неведомо, но этот его заложник был самый настоящим испанцем и, узнай старый Князь или сёгун, что Наставник прячет в замке запрещённого специальным японским законом иностранца, могли быть неприятности.
Отца и второго брата Киндзаку также впрягли в работу. Первый играл с новоиспеченными аристо-кратками в сёги, терпеливо разъясняя им, что такое – чайная церемония и с какими ключами сквозь за-ржавленные скважины можно проникнуть в жестокие, на сто замков запертые души японских политиков. А от химика хрупкие нежные создания, чьи пятки и ладошки начинали забывать, что такое мозоли, узна-вали способы тайнописи и убийства без всякого оружия. Увы, и самоубийства тоже…
Гейше тоже не дали скучать. Работы у неё отнюдь не убавилось. Напротив, в трёх слепых домиках ей велели расширить программу и провести весь цикл занятий в ускоренном режиме по экстремально интен-сивной схеме, основной акцент делая отнюдь не на икебане и макраме. И она изо всех сил старалась.
Киндзаку некоторое время боялись подпускать к светловолосой. Ко всем – да, но только не к этой шлюхе. Потому что на поминках брата он, выпив саке, в сердцах пообещал эту гадину зарезать. Ну, заре-зать – это он, положим, размечтался, потому как эта милая кошечка за секунду одним пальчиком запросто могла его без обоих глаз оставить. Да и без всего остального тоже. И при этом даже не сломав свой ного-ток. Однако, через месяц их всё-таки свели, потому как деваться было некуда. Наставник перед этим дол-го с ним говорил и даже взял с него торжественное слово держать себя в руках. Заставил мальчишку по-клясться на вакидзаси. И Киндзаку в итоге свою работу честно выполнил: сделал-таки из этой гетеры настоящую поэтессу. По прошествии лет, кстати, ставшую известной не только в Японии. В общем, Кин-дзаку её не прирезал, как собирался. А зря…
Хаджиме устал стучаться. И его невозможно было не услышать. Некоторое время он ждал, не выдер-жал и рванул на себя незапертую дверь. Ну каждый раз, когда он приходит преподать этой капризной синеглазой стерве урок верховой езды, возникают какие-то нелепые проблемы! Обе её служанки уже не-сколько минут гарцуют перед домом. Красивые лошадки. Вечно эта высокомерная воображала опаздыва-ет!…
В комнате было темно, но не заметить, что метнувшаяся с колен Киндзаку за ширму развратная тварь была совершенно голая, было просто невозможно. Да и Киндзаку был не слишком стеснён одеждой. В общем, втрескался парень по уши. И как его угораздило?! Вот идиот…

________________________________________

Перебили бы уж они друг друга

Дела в школе у Хаджиме шли неплохо. В первый день он, правда, немного трусил: всё-таки учить тех, кто старше тебя, непросто. Но наличие настоящего вакидзаси за поясом и письма от императора… А ещё то чаепитие с сёгуном… Да, такие вещи работали. Ещё как! К тому же император не просто прислал Хаджиме письмо. К свитку прилагался дорогой подарок: старинный кусунгобу – специальный кинжал для сэппуку. Столь драгоценные и торжественные подарки в Японии преподносятся только самым уважаемым самураям, прославившимся каким-нибудь действительно выдающимся поступком. К примеру, император подарил похожий кусунгобу сёгуну, когда последнпий Токугава прекратил, наконец, бесконечную войну и объединил Японию. А больше император ритуальные кинжалы никому не дарил. Слишком уж это боль-шая честь. Не нашлось достойных. И вот…
Хаджиме, естественно, не мог не похвастаться императорским подарком. А кто на его месте удержал-ся бы? Вот в свой первый рабочий день он и притащил в класс тот старинный клинок. И каждому из уче-ников дал его подержать. Всем по очереди. А что это такое – прикоснуться к вещи, которую до тебя дер-жал в своих руках император, прямой потомок богини Аматэрасу? – Нужно ли объяснять? – Да это насто-ящее счастье! Сказка… Мыслимое дело – Сын Солнца! Так что, если Хаджиме в первые дни и делал что не так, этого никто не замечал, потому что на него смотрели даже не с благоговением – с обожанием. К тому же все знали, что ему скоро ехать в Киото, где он будет разговаривать с тем самым живым богом. Будет ли Хаджиме пить с ним чай, как он делал это с сёгуном, неизвестно, возможно и нет, это было бы, наверное, уже чересчур, но и того, что императору известно его имя, крестьянским детям хватило с из-бытком.
В общем Хаджиме представилась счастливая возможность спокойно войти в курс дела и суметь, не торопясь, выработать свой собственный стиль поведения, комфортный для всех. Он испробовал их много и разных, и в конце концов остановился на простом и деловитом, которому, кстати, не изменил даже в старости. Уже тогда Хаджиме понял, что, разговаривая с простолюдином как с равными себе, ты нисколь-ко не унижаешь своего достоинства. А когда через месяц он таки отправился в Киото на встречу с импе-ратором, то лишь добавил к этой абсолютно несвойственной самураю демократичной манере общения немного искреннего почтения, чем добился того, что изумлённый император пригласил мальчишку сесть рядом с собой и даже предложил ему чего-нибудь съесть. Это было нарушение протокола и всех сложив-шихся традиций. Император отлично это понимал, но тем не менее услал слуг, и они проговорили больше часа, что было также неслыханно! Однако, если бы кто подслушал, о чём они говорили, удивлению такого человека не было бы предела, потому что говорили они о Белой Звезде. Поскольку Её видели уже не только Наставник и капитан Рёта… Хаджиме и сам уже верил, что Она реально существует. Вот только не знал пока, когда сможет Её увидеть. А то, что он Её обязательно увидит, ему недавно пообещал отец. Так что…
Император Звезду не видел. Более того, в отличии от Хаджиме, он не был уверен, что с ним это чудо когда-нибудь случится. Но, как и сидевший рядом с ним маленький герой, сын Солнца не сомневался в Её существовании, потому что вестью о Ней с ним по секрету уже поделились буддийские монахи, приез-жавшие из Китая. Почему по секрету? – Да потому, что это действительно был большой секрет. Импера-тор, сын богини, может допускать что угодно, например, что существуют другие боги. Чужие. Может быть даже поглавнее его пра-пра-прабабки (что маловероятно, – куда уж главнее богини Солнца!, – но предположим). Так вот, у него, у полубога, теоретически может хватить величия духа и широты взглядов свободно об этом размышлять, но… Что но? – А то, что такой безоглядной свободы не может позволить себе сёгун! Интересно, а при чём здесь сёгун? – Как это при чём?! Возможно, сёгуну тоже было бы инте-ресно послушать про Звезду, которая зачем-то к нам летит и не то завтра, не то через тысячу лет до нас долетит. Кстати, он о Ней возможно тоже уже и прознал, – монахи ведь не в чистом поле с императором встречались. А во дворце императора, как известно, уши имеются даже у стен. Но только забота сёгуна – думать о Японии. И эта Звезда ему совершенно ни к чему!
Странно, Звезда что, свалится на Японию и утопит её в море? В чём опасность? С чего это сёгун не должен любить Белую Звезду? – А с того, что народ Японии совсем непросто было заставить поверить в то, что император – праправнук самой главной богини, какая только может быть на небе. И если завтра что-нибудь окажется в состоянии поколебать в нём эту веру, то на это “что-нибудь” уже сегодня сёгун обязан обратить самое пристальное внимание. То есть отнестись к новой ереси как к врагу империи, по-тому что она даже хуже, чем китайцы. Или испанцы, которых сёгун ненавидит ещё сильнее, чем китайцев. Голландцев он ещё как-то терпит, потому что они выдали ему прячущихся здесь христиан, а испанцев с португальцами он убил бы всех, если бы мог. Как же они достали его своими глупыми сказками про веч-ную жизнь с раем, где не нужно будет работать! И главное, всё лезут и лезут. Кто их звал сюда вообще? Нет, мало им стало: теперь кто-то ещё вздумал морочить императору голову какой-то новой Звездой! Как сёгуну докладывают – кто-то из испанцев. Хорошо хоть, что тех, кто что-то про Звезду слышал, иезуиты и сами ненавидят больше, чем сёгун христиан. Перебили бы уж они друг друга в самом деле! Или убра-лись отсюда. Не нужны они Японии. Своих проблем по горло.

________________________________________

Завтра всё пройдёт

Когда Хаджиме отправился на свой первый урок в сводный класс, земля ходила у него под ногами хо-дуном, а сам он трясся как осиновый лист. Наставник, увидев, в каком состоянии находится его сын, напутствовал его одним единственным советом: – “Смотри только не заведи себе любимчиков. Это – последнее дело. Смерть тебе тогда как педагогу.”.
Отец Киндзаку, столкнувшись в сумрачных коридорах Тайной Башни со скорбной тенью двенадцати-летнего учителя, идущего на собственную казнь, подхватил несчастного под локоть, завёл его к себе в комнатку, дал немного полежать, затем напоил его чаем и успокоил: – “Хаджиме, родной мой, ты вот что… Когда эти сволочи начнут плясать у тебя на голове или соберутся тебя убить, а всякое может слу-читься, ты, главное, не нервничай, просто вычисли заводилу и заруби его своим вакидзаси. Это тебе за ошибку не засчитается. Мы все тебя поймём. Ошибкой будет, если у тебя появятся любимчики. Вот это уже – настоящая беда!”.
Когда Киндзаку, этот “великий педагог”, раскрывая тонкости профессии борющемуся с дурнотой дру-гу, начал с любимчиков, Хаджиме чуть не заплакал.
Первое, что сделал Хаджиме, познакомившись с классом, это… – Правильно. Ему просто не оставили выбора. Он не хотел, но так вышло. Такая уж у него судьба…
Хорошо это или плохо, что в классе, слепленном на живую нитку из пяти разноцветных заплат, маль-чишки почти не были друг с другом знакомы? – Хаджиме, помня о том, что не нужно нервничать, сказал себе, что это даже хорошо. Пускай всё начнётся с чистого листа. А что ещё он должен был себе сказать? Это что – плохо? – Тогда ему оставалось бы только повеситься. К счастью, ученики, очень скоро начав-шие драться за власть в классе, к самому Хаджиме относились в высшей степени уважительно. Как к ге-рою. Это и спасало. Казалось бы, делить зоны влияния они должны были кланами. Одна стая против дру-гой. Но пикантность ситуации в том и заключалась, что кланы, сложившиеся в прежней жизни, разруши-лись и сейчас на скорую руку составлялись новые. Вот уж и вожаки обозначились, которые спорили меж собой весьма жестоко…
Наиболее вероятный победитель наметился довольно скоро. Им оказался не самый старший из ребят, но безусловно самый жестокий и хитрый из них. Он ещё не стал признанным лидером группировки, спо-собной разбить на части и подчинить себе полуразрушенные кланы, но, умело стравливая конкурентов, он её методично сколачивал. Хаджиме, краем глаза наблюдавший за этим сложным и в чём-то даже увлека-тельным процессом, скоро понял, что этот тринадцатилетний синоби не сегодня - завтра захватит в классе власть. Вот тогда он и засомневался. И начал спрашивать себя, насколько уместен в стенах такой школы стиль либерального общения с учениками. Поворачивать назад, однако, не стал, потому что было уже поздно. Рваный болезненный шов вылез в том, что мягкое обхождение Хаджиме и его ровная доброжела-тельность по отношении ко всем стали трактоваться кое-кем, в частности тем тринадцатилетним пауком не то, чтобы как слабость, но как мало чего стоящая вежливость высокомерного аристократа, играющего в доброту к простолюдинам, до которых ему в действительности дела нет и быть не может. Да, конечно, с Хаджиме по-прежнему считались и, когда он входил в класс, всякие разборки мгновенно прекращались. Наступала тишина. Но обожания становилось всё меньше и меньше. И в воздухе стала отчетливо чув-ствоваться какая-то… затравленность. Да, иначе, пожалуй, не скажешь. А ещё отчаяние! И это читалось во многих глазах. Даже когда мальчишки их от Хаджиме прятали. К сожалению, у двенадцатилетнего учителя не достало времени, а главное, опыта должным образом отрефлексировать тлеющую проблему и что-то предпринять. На нём ведь по-прежнему висели малыши. И принцессы. А теперь ещё и эти звери! Он задыхался. А потом, его страшно пугал предстоящий визит к императору. Он даже сон потерял. И вообще…
Когда Хаджиме вернулся из Киото, в его классе было уже два лидера: он – формальный, и тот – три-надцатилетний – вполне себе реальный. Из тридцати пяти мальчишек только четверо не влились в струк-туру оформившегося клана: четырнадцатилетний верзила, который с самого начала держался особняком и которого пока не трогали, потому как не знали, на что он способен. Мало ли, а вдруг он врежет тебе реб-ром ладони по горлу… Так вот, их было четверо: он и трое щупленьких десяти- или одиннадцатилетних мальчишек, которые всегда держались вместе. Непонятно, почему эти трое не захотели подчиниться за-хватившему власть альфа-самцу, но факт – они не подчинились. Чем и подкупили Хаджиме. Этих трёх несчастных диссидентов подручные главаря постоянно провоцировали на драку. Иногда даже довольно подло. Исподтишка. Хаджиме это замечал. Только не знал пока, как должен на это реагировать. А ещё он помнил предостережение насчёт любимчиков.

Хаджиме не понял, как это случилось. И что, собственно, случилось. Один из трёх неприсягнувших тринадцатилетнему диктатору самоубийц сидел на полу скрючившись, изо всех сил стараясь не завыть от боли. Судя по расширившимся зрачкам – боли нестерпимой. Он держался за живот и не мог разогнуться. Не то, что подняться с пола.
А правда – что случилось? Рядом с пострадавшим кроме двух его растерянных секундантов никого не было. Может гиены укусили его и отскочили? Такое уже случалось. Хаджиме несколько раз это видел. Спрятались теперь и затаились, сволочи… – Странно, но вроде бы нет. Хаджиме не чувствовал запаха гиен. Тут что-то другое… Да и потом, оба напарника подбитого синоби в таком случае глядели бы сейчас на обидчиков. И понятно, какими глазами они бы на них смотрели. Тут и слепой учитель, начисто лишён-ный обоняния, без труда вычислил бы хулиганов.
– Здесь школа синоби в конце концов, или что?! И ведь, главное, как поставил себя, скотина! – Сам не дерётся. Вроде даже и приказов не отдаёт. Ну никак его не достать. Всё делает чужими руками. Да, тухлая ситуация. Хуже некуда… А что там отец Киндзаку говорил? Насчёт того, если кто начнёт у меня на голове плясать…
– Не вздумай, кретин!, – проскрипел непонятно откуда взявшийся невидимый старик.
– А почему, собственно?
– Потому что нельзя. Да не трогай ты вакидзаси, дурак! На тебя же смотрят.
– Что, думаешь – непедагогично?
– Боги мои, какие он умные слова знает! Совсем спятил… Нет не поэтому.
– А почему?
– Да потому, что дракой здесь и не пахнет. Сам же чуешь. Никто здесь никого не бил. Любимчиков он, понимаешь, себе завёл, идиот!… – проскрипел невидимый голос. И пропал.
А ведь и в самом деле перепуганные друзья уже катавшегося по полу мальчишки ни на кого не смот-рели. И в их глазах не было ненависти. А стало быть…
Хаджиме ничего не оставалось, как мысленно поблагодарить неведомо кого за то, что тот спас… А кого он спас – заводилу? – Нет, скрипучий старик спас сейчас Хаджиме. Уберёг его от совершения непо-правимой ошибки. Да, заводилу, конечно, убить хочется, очень хочется, так, что даже зубы ломит, но нельзя же вот так… Ученики не поймут. Хотя они, может, ничего и не скажут, но… Хаджиме просто обя-зан быть мудрым. То есть он должен быть выше всех и всего. Ему ведь сам император пишет письма. И драгоценные клинки дарит. Так что Хаджиме просто вынужден держать себя в руках. А ведь правда – чуть не зарубил только что ту сволочь. Уже и руки чесались. Если бы не вездесущий старик…
В общем, Хаджиме поступил так, как делал уже много раз, когда кто-нибудь из его подопечных во время урока получал травму. Ну там подворачивал ногу или пропускал в учебном бою удар деревянным мечом по голове. Убрав с лица напряжение, он взял на руки схватившегося за живот мальчишку и понёс его в комнатку за спортивным залом, в которой хранились пики и алебарды. Потому что там был ещё травяной матрас, на котором пострадавший мог до конца урока поваляться в тишине и прийти в себя. Если же вдруг выяснится, что случилось что-нибудь серьёзное, Хаджиме пошлёт за братом Киндзаку. Химик придёт и даст мальчишке выпить каких-нибудь целебных капель.
Так вот, Хаджиме нёс подбитого мальчишку в комнатку за залом. Как обычно. Ничего странного. Только запах… Ещё ведь и скрипучий старик что-то ему про запах сказал. Хаджиме не обратил тогда на его слова внимания, потому что размышлял о том, что именно могло случиться в классе, когда он на мгновение отвлёкся. И что вообще пора бы уже положить конец всем этим безобразиям. Забьют ведь мальчишек.
Размышлял – это слишком сильно сказано. В том смысле, что неправильно сказано. На самом деле Хаджиме изо всех сил боролся с желанием располосовать своим вакидзаси главаря. Нет, ну правда же: вчера на урок один из этих непокорных мальчишек пришёл с фингалом под глазом! И кстати, тот, что прячет теперь свой фингал, на прошлой неделе тоже сидел на полу и держался за живот. Точно! Как этот – сегодняшний. И у него тоже тогда болел живот.
А какие странные глаза были у синоби, которого он нёс сейчас в ту комнату! Они распахнулись слов-но от изумления. И смотрели они так странно… Хаджиме не мог понять, что здесь не так. Но что-то точ-но было не так! Утром малыши вымотали ему все нервы. Затеяли какую-то дурацкую игру… Или это он её затеял? Заставили его прыгать через верёвку. Что он им, – маленький, что ли?! Нашли себе приятеля! Теперь ещё этот мерзкий главарь… А ведь через час нужно идти выгуливать ту синеглазую дрянь!…
– И что за манера – сидеть в седле боком? Позавчера спросила – красивая ли у неё грудь… Шлюха! Как же, случайно у неё кимоно распахнулось! Как будто я не знаю, чему их гейша учит! Вот тварь!! И как это Киндзаку умудрился попасться?! Совсем ведь голову потерял! А если Наставник узнает, чем они занимаются? Жареную курицу просили в её дом отнести… Я что им – посыль-ный?! А вот не отнесу! Сам её съем. Господи, что же это за запах?
Хаджиме явственно услышал слово “любимый”. Но кто мог его сказать? И, главное, кому? Когда он уложил мальчишку на матрас и уже собрался выйти из комнаты, в дверь просунулись две головы. Хаджи-ме вообще-то никого сюда не приглашал. Ходят уже все – кто куда захочет! Но вместо того, чтобы со-рваться, вдруг сказал:
– Сейчас за врачом пошлю.
– Не надо врача, – проговорил один из застрявших в дверях.
– А если что-то серьёзное?
– Завтра всё пройдёт, – сказал второй, тот, что с фингалом.
– Кто его ударил?
– Никто!, – в один голос испуганно пискнули оба.
И снова Хаджиме почувствовал этот запах. Теперь он стал сильнее. Скрипучий старик закашлялся и сказал, что ничего удивительного – они все так пахнут.
А что, – приятный запах… Киндзаку наверняка знает, что это за цветы. Надо бы спросить его, как они называются. Синие такие… А “они все” – это кто?…

________________________________________

Я некрасивая

Когда они доели курицу, был уже вечер. Хаджиме ничуть не жалел о том, что прогулял урок. Да ведь как нагло его прогулял! Впервые, кстати. И, что примечательно, ему было сейчас совершенно наплевать на то, что подумает об этом Светловолосая. Даже если нажалуется его отцу. А эта дрянь может. Ну так вот: плевать ему и всё! И что они бессовестно слопали её курицу – тоже… А откуда, собственно, она узнает, что он должен был принести ей курицу? Ей и её служанкам. Точно – не знает она. Вот и обойдут-ся! Не помрут. У них полно там другой еды. Ну вот честно – плевать он хотел на ту шлюху!
Хаджиме давно уже так не смеялся. За многие месяцы ему впервые было хорошо. Что-то отпустило и на душе сделалось непривычно спокойно. Уже три часа он без умолку болтал с этими тремя учениками. Так, ни о чём. Пересказывал им анекдоты Киндзаку и те хохотали до слёз. Тот, у которого болел живот, тоже смеялся, потому что приходивший брат Киндзаку, за которым всё же пришлось послать, дал ему выпить из пузырька. В общем, было весело. А главное, всем было особенно смешно, что они едят воро-ванную курицу. Мальчишки всё допытывались у Хаджиме, у кого они её украли. И утративший бдитель-ность Хаджиме нечаянно проболтался. То есть он сказал, что должен был отнести курицу одной… И запнулся.
– Принцессе?, – договорил за него тот, с фингалом, и тут же получил локтем в бок от своего соседа.
– Интересно… И кто ещё в классе знает о принцессах?, – поджался Хаджиме. Он даже покраснел, потому что вдруг испугался.
– Никто. Только мы, – дружно поклялись три маленьких вруна. А тот – с больным животом, ещё добавил:
– Здесь вообще никто не знает, что в наших деревнях есть девочки.
И Хаджиме, что удивительно, им поверил. Он даже не спросил, откуда им известно про принцесс. Может потому, что уже засобирался. Пора было возвращаться в замок. Напоследок он сделал ещё одну недозволенную вещь: он разрешил им остаться в этой комнатке на ночь. Очень уж ему не хотелось, чтобы мальчишки после такого прекрасного вечера возвратились в свою казарму, где над ними наверняка будут издеваться, а может быть даже и побьют. Только как они будут здесь спать? Матрас-то один. Но они заве-рили своего обожаемого учителя, что спать им будет совсем не тесно. Что они привыкли. Тем более, что матрас широкий. Главное, есть одеяло.
Хаджиме немного потоптался. Ему почему-то не хотелось уходить. Не зная, что бы такого ещё при-думать, он зажёг огонь и показал, как согреть воду, чтобы перед сном они могли искупаться в бочке. Это ведь так здорово! Ещё он сказал, чтобы они тут не сильно шумели и своего приболевшего друга купали осторожно. На что тот ответил, что ему сегодня в горячей воде купаться не стоит. Хоть и очень хочется, конечно. Хаджиме не понял, почему, собственно, нельзя, но спорить не стал. В общем, вкусная курица, ванна, анекдоты… Да он им настоящий праздник подарил! И сам отдышался.
Вернувшись в замок, Хаджиме к Киндзаку не пошёл, а сразу завалился спать. И перед сном вдруг по-нял, что было странного, когда он нёс мальчишку в комнатку, в которой они потом закатили пир. Ну, кроме непонятно кем и кому сказанного этого красивого слова – “любимый”. И того синего цветочного запаха… Хаджиме вспомнил его глаза. Теперь ведь он всем заглядывал в глаза… Так вот, раньше он тако-го взгляда ни у кого не видел. Понятно, что подбитому ученику было больно и поэтому его глаза блестели как у пьяного. Они были не мокрыми, а какими-то масляными и смотрели немного в разные стороны. Но необычным было не это, а то, что мальчишка при этом улыбался. Не смеялся. Над чем ему было смеять-ся? Это потом уже он смеялся, когда выпил из пузырька, и у него почти перестал болеть живот. А в тот момент… Как будто он чему-то радовался. Словно ему было приятно, что Хаджиме несёт его на руках. И правда ведь улыбался!…

В полночь Хаджиме внезапно проснулся от того, что сквозь сон ему почудилось, будто в комнате кто-то есть. Не почудилось – он это явственно почувствовал! А потом он услышал скрип половицы и, конечно же, испугался. Ну а кто бы на его месте не испугался? Ведь здесь никого не могло быть! – Дверь заперта изнутри. Привычка. Ещё с детства. Хаджиме не хотел, чтобы кто-нибудь подглядел, как он спит, и узнал, что, оказывается, он спит не на спине, как полагается спать самураю, а на боку. Да, он привык так спать – на правом боку, лицом к окну, потому что оно почти круглый год открыто, и в него может залезть враг. Соответственно, он просто вынужден всегда лежать спиной к двери, которую закрывал на крючок. А ещё на задвижку. Ведь нельзя, чтобы открытыми были одновременно и окно, и дверь.
Хаджиме вообще не любил лежать на спине. Хотя самураям как раз положено спать на спине, а не на боку. Это ведь только в бою нельзя падать на спину. В общем, положено - не положено, всё равно не лю-бил. Потому и запирал дверь. Чтобы никто его не увидел. Вдруг войдёт… И вакидзаси поэтому он всегда держал под матрасом. А не у входа, как все. Отец как-то посоветовал. Ну так, если кто в окно полезет, чтобы меч оказался под рукой.
Он совершенно точно услыхал шаги. И похолодел. Не мыши же это!… Они не так шуршат. По-другому. И не скрипучий старик. Тот только своим голосом скрипит, а шагов его Хаджиме никогда не слышал. Ну точно ведь кто-то ходит!! Киндзаку говорил, что если ночью услышишь такие вот шаги, то утром можно проснуться седым. Если вообще проснёшься. Поэтому Хаджиме решил не бояться. А как же не бояться, если за спиной ходит враг?! Хаджиме уже и вакидзаси стал осторожно вытаскивать из-под матраса. Так сильно сжал его рукоятку, что та даже скрипнула. Зря он на неё кожаный ремешок повязал. Хотя так, конечно, приятнее в руке держать…
А вот кто-то вздохнул!! Не под окном, а прямо у него за спиной. Правда ведь, так и поседеть можно. А может его пришли убивать? Вдруг кого не добили тогда? Прятался в лесу всё это время. А теперь под-крался к замку, влез в окно, пока Хаджиме спал и ничего не слышал. И вот теперь собрался его убить… Слух обострился до звона в ушах. Даже больно стало. Вроде бы тихо. Или?… Нет, он всё-таки здесь! Дышит, гад… И шуршит. Вот, он что-то трогает на полке. Что-то ищет, гад! И скрипучий старик на по-мощь не идёт!! Нашёл когда спать! Ну и что, что ночь?! Там только кисти и баночка с тушью. Точно, кисти, перебирает, сволочь! И дышит… Как будто даже сопит. И переминается! А может уйдёт?…
И вдруг Хаджиме совершенно отчетливо услышал, как кто-то за спиной взял в руки его кусунгобу. Подарок императора. Этот звук ни с чем не спутать! Что это?… Вынимает кинжал из ножен…
– Ну нет! Чтобы меня во сне зарезали?!
Хаджиме вскочил. Вакидзаси страшно сверкнул в его руке, но… В комнате никого не было. Скрипу-чий старик, обиженный тем, что его разбудили посреди ночи, раздраженно прошамкал:
– Да нет здесь никого, идиот! Спи уже! Совсем больной…, – и пропал.
Хаджиме дрожащими руками подкрутил в фонаре огонь, и комната осветилась. В ней действительно никого кроме Хаджиме не было. Но… Вот они – ножны от кусунгобу. А где сам кинжал? И при этом нож-ны лежат не там, где всегда…

Отцу о пропаже кусунгобу Хаджиме решился рассказать только через три дня. Киндзаку изо всех сил помогал ему искать пропавший подарок императора. Вдвоём они десять раз перерыли всю комнату. Бес-порядок устроили страшный. Однако, кинжала так и не нашли. Нигде его не было! Про странные обстоя-тельства исчезновения кусунгобу из комнаты, запертой изнутри, то есть про шаги за спиной, он Наставни-ку также рассказал. Да, конечно, он боялся, что отец начнёт над ним смеяться. Или даже хуже того – об-зовёт его трусом. Но Наставник не засмеялся. И трусом его не обозвал. Отец Киндзаку тоже над ним не посмеялся. А через неделю кусунгобу нашёлся. Вернее, не нашёлся: его вернули. Тем же манером. Тот, кто его взял, просто вернул его обратно.
Вор снова пришёл ночью. И вошёл он сквозь запертую дверь. Или сквозь стену? Точно не через окно! Хаджиме был в этом абсолютно уверен. Потому что проснулся в полночь и больше уже не засыпал. Всё ждал. Ну вот, злодей и пришёл. Если бы через окно, Хаджиме увидел бы его.
Слышно было, как вор ищет ножны. Сопит и шмыгает носом. Хаджиме сжал рукоятку вакидзаси. Враг вложил кусунгобу в ножны, осторожно положил его на место, где он раньше и лежал, а потом…
Хаджиме опять вспомнил про то, что говорил ему Киндзаку насчёт седых волос. А как тут было не вспомнить?
Вор сделал то, зачем явился, немного походил по комнате, подошёл совсем близко и… присел на матрас. Устал, наверное, изверг… Захотелось кричать. Но было стыдно. И ещё очень захотелось пошеве-литься, потому как спина чесалась уже невозможно как сильно, но и шевелиться было страшно. А ещё страшнее было обернуться. Вот тогда Хаджиме и услышал ещё раз то самое слово. Или ему опять пока-залось? Нет, ну точно же, кто-то сказал: – “любимый”! А потом ещё провёл рукой по его волосам. Хаджиме нехорошо вспотел. Теперь зачесалась уже не только спина. Он отчаянно продолжал делать вид, что спит. Лежал как каменный. Только дышать спокойно не получалось. И тогда убийца, который всё это время был у него за спиной, прилёг рядом… Залез под одеяло и прижался к нему.
Хаджиме понял, что это к нему пришла Смерть. Полежал так с минуту. Потом ещё одну. Не умер. Наверное потому, что молодой организм не захотел умирать, а его убийца оказался… тёплым. Он как будто даже грел Хаджиме своим телом. Или это Хаджиме его отогревал? Подумалось, что Смерть, ко-нечно же, должна быть холодной. Все так говорят. Ну, раз она залезла к нему под одеяло, значит замёрз-ла… В общем неважно! И вдруг стало очень тепло. Даже горячо!…
Шевелиться по-прежнему не хотелось. То есть хотелось и очень, но здесь, под одеялом, был ещё и страх. Он лежал между ним и тем, другим, который сопел. Хаджиме по-прежнему сжимал в руке вакидза-си. Хоть и понимал, что, если убийца захочет всадить ему сейчас в шею нож, вакидзаси уже не поможет. Хаджиме просто не успеет среагировать. Вернее, среагировать он успеет, но что толку? Чтобы ударить противника вакидзаси, надо же перевернуться. Хотя бы на спину лечь. А в это время нож войдёт ему в шею и, собственно, всё будет уже кончено. Для него. Может быть он и убьёт вора, даже наверняка его убьёт, но уже в следующую секунду умрёт сам. Точно! И что же делать?
– А что, если атаковать первым? Не оборачиваясь, – на это нет времени, – а просто быстрым дви-жением вскинуть вакидзаси, перехватить рукоятку правой рукой, а потом уже двумя руками направить клинок назад. Изо всех сил, прямо в сердце этой сволочи. Нет, всё равно ведь заре-жет…
– Я тебя люблю, – шепнул убийца в самое ухо Хаджиме. – Если бы ты знал, как сильно я тебя люб-лю! И давно уже… Три недели. Только я некрасивая…

________________________________________

Как же называется тот цветок?

– Тупица, как ты мог не заметить самого главного?!, –
возмущался Киндзаку, который сначала не поверил Хаджиме, что тот не определил – голое было приви-дение или в одежде. А когда понял, что его друг говорит правду, наговорил ему множество других обид-ных слов. После чего дал один единственный совет, который разумный человек в такой ситуации может дать. Хаджиме послушался и в следующую ночь лег спать без рубашки. Но никто к нему не пришёл. На следующий день Киндзаку посоветовал не запирать дверь. Однако и это не помогло. Привидение не появ-лялось целую неделю. Хаджиме извёлся и сам стал похож на привидение. Отец забеспокоился и стал спрашивать, как он себя чувствует. И вот, наконец… Первым делом Хаджиме постарался определить, в чём было привидение. Было оно одетым или…
– А почему ты всё-таки боишься пошевелиться? Ну хотя бы на спину перевернись! Ведь лежать к этому… ну, к тому, что к тебе приходит, спиной, элементарно невежливо!, – завёлся утром Кин-дзаку, ужасно заинтригованный происходящим с его другом.
– Ага! – Знаешь, как страшно. А вдруг оно меня того…
– Что того?… Да что оно может с тобой сделать, дурак?!, –
не унимался Киндзаку, мысленно пытаясь поставить, а точнее положить на место друга себя и предста-вить, как он сам повёл бы себя в подобных обстоятельствах. Ведь если Хаджиме как трусливое бревно и дальше будет лежать спиной к демону, волшебная любовная история может не получить нужного разви-тия! Киндзаку уже места себе не находил. Он так разволновался, как будто эта романтическая история с призраком разворачивалась непосредственно с ним. А может он завидовал Хаджиме? – Да наверняка! Светловолосая, кстати, взревновала. Когда Хаджиме отправился с ней и её служанками на ежевечернюю конную прогулку, она, ни к кому не обращаясь, ни с того ни с сего вдруг залепила, что, если с девушкой не получается поговорить, но очень хочется её поцеловать, то можно как бы случайно взять её за руку и, если она не станет вырываться, значит у тебя появляется шанс. Только не надо слишком крепко держать её руку. Не надо ломать ей кости. А лучше всего, конечно, перестать валять дурака, вспомнить, что ты мужчина и просто почитать ей стихи. – “Не убьёт же она тебя в конце концов…”
– Вот именно, – уговаривал себя потом Хаджиме, – не убьёт. Ведь если бы она хотела меня убить, то не говорила, что любит, а давно бы уже прирезала. Взяла же она тогда зачем-то кусунгобу… А правда, зачем она его взяла? И, главное, зачем потом вернула?…
Вопросов было множество. Ответов – ни одного. И при этом уверенности в том, что привидение его не убьёт, у Хаджиме по-прежнему не было. Тем не менее он твёрдо, по-мужски, как сильный и очень взрослый человек решил, что в эту ночь, во-первых, ляжет спать на спине и будь, что будет. Во-вторых, он прекратит, наконец, притворяться спящим и попробует с тем, кого увидит… Если увидит… Да кого бы он ни увидел!… В общем попробует с привидением заговорить. Всё, точка! Потому как стыдно уже в самом деле! В-третьих, если ничего страшного не произойдёт, он тогда действительно возьмёт волшеб-ницу за руку или в крайнем случае спросит, как её зовут. Про целоваться он пока не думал, то есть думал, конечно, причём постоянно… Ну, в общем, как пойдёт… Киндзаку заявил, что он с этого начал бы, раз привидение само завело речь про любовь, но Киндзаку такой храбрый, потому что с живой крутить лю-бовь гораздо проще, то есть безопаснее, и, вообще, он сумасшедший. Неизвестно ещё, кто там у них начал – он или светловолосая распутница.
Короче, решено!…

Хаджиме в тот раз действительно лёг на спину. Вакидзаси, однако, на всякий случай убирать из-под матраса не стал. И проверил, как быстро он может достать его правой рукой. Если что… Было очень неудобно, мешал локоть, но Хаджиме как-то приноровился. Пришлось правда положить вакидзаси так, что его рукоятка из-под матраса всё-таки вылезала. Но вдруг привидение этого не заметит? В комнате ведь темно…
Волновался он ужасно. В полночь опять весь вспотел и спина зачесалась, но он героически продолжал лежать неподвижно, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть влюблённую в него гостью. Вспомнил, как он кинулся на неё тогда с вакидзаси. Как последний дурак! Как будто он чего испугался. И она, естественно, растаяла… В общем, Хаджиме терпел и не чесался, потому что сказал себе, что самурай и не такое дол-жен уметь терпеть. И вообще, ему совсем нестрашно! А никто не пришёл…
Не пришла она и назавтра.
Каждый следующий день становился новой ступенью погружения в ад. Уроки немного отвлекали, особенно с малышами, но всё равно, это был сущий кошмар. Жить не хотелось.
На четвёртый день скольжения над бездной Хаджиме остановил урок и подозвал к себе тринадцати-летнего босса мафии и того мальчишку, который сегодня вроде как больше за живот не держался. Значит выздоровел. Вопрос, который он им задал, ошарашил обоих: “Можно ли устоять на бамбуковом шесте, который держат четверо учеников, при условии, что стоять на нём нужно на одной ноге, в то время как другая должна быть согнута в колене и прижата обеими руками к груди?”. При этом он ещё сказал, что простоять на узеньком шесте придётся столько времени, сколько требуется на прочтение полного текста молитвы богине Аматэрасу. То есть примерно три минуты. Тринадцатилетний сразу сказал, что это не-возможно. Разве что босиком попробовать. – Нет, не босиком! И чтобы руки всё это время держали ко-ленку! То есть балансировать будет нечем. Но главное, шест будут держать живые мальчишки, которые, разумеется, будут под тобой шевелиться, потому что им станет тяжело, и они скоро устанут.
Хаджиме дал подсказку: балансиром может стать собственно задранная коленка. Начал падать нале-во – держись за неё крепче и тяни её направо и вверх. И тогда всё с тобой будет хорошо: коленка не даст тебе свалиться с шеста.
Тринадцатилетний опешил. Он не сказал, что предложение Хаджиме – бред сумасшедшего. Не пото-му, что думал как-то иначе, а просто не посмел этого сказать. Однако и скрыть свой скепсис он также не сумел. Тот, котороый недавно маялся животом и смеялся, когда они ели украденную курицу, тоже расте-рялся.
– А ты думай, что твоя коленка это – китайский фонарик, внутри которого горит огонь, – сказал ему Хаджиме. – Воздух внутри фонарика нагревается, и поэтому он начнёт тебя поднимать. Ты только ни о чём другом не думай. Что тебе трудно стоять на одной ноге, например. Или что ты тяжелее своей волшебной коленки. Держись за неё как за фонарик, который хочет улететь вместе с тобой на небо.
Деваться было некуда. Тринадцатилетний нехотя попробовал и, естественно, тут же с шеста свалился. А вот любимчику Хаджиме фокус неожиданно удался. Когда он начинал заваливаться, то изо всех сил тянул свою коленку в противоположную сторону. И устоял! Мог бы так и долго на шесте продержаться, только Хаджиме неожиданно потерял интерес к происходящему, повернулся и, ни на кого не глядя, вы-шел из класса. Потому что думал тогда уже совсем о другом. О влюбившемся в него привидении. О чём же ещё… О том, что опозоренный глава клана вряд ли будет испытывать тёплые чувства по отношении к победителю соревнования, он как-то не подумал. В тот момент ему было уже не до любимчиков и той нелепой ситуации, что сложилась в классе. При его, между прочим, попустительстве.
Как и во все последние дни Хаджиме этим вечером снова улёгся на спину. Но теперь он лёг на самый край матраса. И накрылся только краешком одеяла, чтобы, когда гостья к нему придёт, она сразу увидела бы, что он её совсем не боится. Что он её ждёт. И более того – вон, даже место ей приготовил. Чтобы она, если захочет, – ну, мало ли, вдруг она устала, – могла прилечь рядом с ним и накрыться одеялом. Ночи ведь теперь прохладные, а окно открыто. Он ей много одеяла оставил. Гораздо больше, чем себе. Насчёт одеяла – это ему Киндзаку посоветовал так сделать. Сказал, что девчонки на такие вещи всегда обращают внимание. Ну вот откуда ему знать?! – Трепло!… А синеглазая просила передать, чтобы он сорвал хри-зантему и поставил её в вазу рядом с тем местом, где он хочет, чтобы она легла.
Вазу Хаджиме не нашёл. Взял кувшин для молока, вымыл его и налил в него воды. А хризантему ему сорвать не дали. В саду всё время кто-то ходил. То никого нет, то прямо толпами ходят! Ещё спросит какой-нибудь дурак, для кого это он хризантемы рвёт… Что ему ответишь?…
Лежал Хаджиме “спокойно”, то есть почти не потел. Правая рука, которой не хватило одеяла, давно замёрзла, но рисковать Хаджиме не хотел. Потому и не шевелился. Хотя почему бы не подтащить одеяло немного на себя? Нет, не стал.
В полночь из-за облака очень некстати вылезла луна и противно посеребрила всю комнату. Хаджиме расстроился, понимая, что рукоятку вакидзаси всё-таки видно. И опять начал волноваться. А ведь уже почти спокойный лежал! Да ещё Киндзаку научил, как смотреть из-под закрытых век. Устал уже. Чуть глаза себе не вывихнул. Легко ли, лёжа на спине, делать вид, будто ты смотришь в потолок, когда на са-мом деле… Ну, если бы глаза были открытыми, то, стало быть, они должны были бы смотреть в потолок. Куда же ещё! На самом деле Хаджиме, не поворачивая головы, из-под ресниц всё время наблюдал за две-рью. И с чего он взял, что она придёт через дверь? Потому что по совету Киндзаку оставил её приоткры-той? Так ведь в прошлый раз…

– Давай, я её закрою, – предложила гостья, сидевшая на матрасе в ногах, и от неожиданности Хаджиме вздрогнул, – а то ещё войдёт кто-нибудь.
Привидение не дождалось ответа, легко поднялось и, зловеще шурша одеждой, направилось к двери. Закрыло её на крючок, потом на задвижку и двинулось обратно. Хаджиме похолодел. Он так и не понял, откуда оно взялось. Через окно, что ли? Или через стену?! – А оно и не приходило вовсе. Шагов ведь не было слышно. Они послышались только сейчас. Когда под его ногами заскрипел пол. До этого было со-всем тихо. Только сердце громко колотилось. Его сердце. И голова шла кругом. А ещё ужасно захотелось пить.
Девушка вернулась и обошла матрас кругом, словно собралась вдобавок закрыть ещё и окно. Это уже слишком! Хаджиме почувствовал лёгкую тошноту. А может и не лёгкую. Лёжа ведь не поймёшь… Ну разумеется, она увидела вакидзаси!! Эта проклятая луна! И, должно быть, издеваясь над Хаджиме, ласко-во спросила:
– Можно я уберу его куда-нибудь? А то ещё порежемся…
Хаджиме не знал, что ответить. Дышать он давно уже перестал. Если честно, ему сейчас хотелось за-кричать, но он не был уверен в том, что это ему удастся. И все его планы насчёт стихов или того, чтобы спросить, как её зовут… А ведь он ещё и за руку собирался её взять! Кровь бросилась ему в лицо от оби-ды и стыда. Какой же он самурай в самом деле, если такой трусливый?!
Сделав над собой нечеловеческое усилие, он покашлял. Будто ему захотелось прочистить горло. Ну надо же было издать хоть какой-нибудь звук в ответ на её слова. И получилось! Кашлянуть. Впрочем, на кашель это похоже не было. Это вообще ни на что не было похоже. И уж точно никакой кашель этот звук не напоминал. Похоже было на то, что Хаджиме подавился. Или поперхнулся. А это не одно и то же? Господи, как же страшно!… А ведь теоретически, если постараться, то звук, который он издал, можно было принять за “угу”. Так подумал Хаджиме. Хотя он совершенно не собирался говорить “угу”. Ведь это означало бы, что он разрешает своей гостье взять его вакидзаси. Как бы то ни было, девушка услыхала в его беспомощном кряхтенье именно “угу”, потому что нагнулась и ловко вытащила из-под матраса его вакидзаси. Убийца!… Хаджиме закрыл глаза, два раза сглотнул и оцепенел…
– Ты чего?, – забеспокоился откуда-то из-под матраса скрипучий голос. – У тебя такая рожа, как будто тебя сейчас убивать будут. Дурак, это же просто девчонка! Она целоваться к тебе пришла. Может тебе воды принести?
Хаджиме открыл один глаз, но нависшей над ним холодной Смерти со сверкающим вакидзаси в кост-лявой руке не увидел. Зато он увидел, что его меч спокойно лежит себе на полу возле окна, и до него в принципе можно дотянуться. Если сбросить с себя одеяло, быстро скатиться с матраса и…
А ещё он увидел, что девушка, пока он тут сходил от страха с ума, готовясь к самому худшему, уже успела обойти их травяное ложе. Более того, она теперь на этом ложе сидит, только почему-то не торо-пится ложиться к нему под одеяло. Сопит и как-то странно мнётся, как будто собирается заплакать или вдруг засомневалась в своих чувствах. Удивительно, но Хаджиме сообразил, в чём дело. Не ожидал от себя такой проницательности.
– Можешь не раздеваться, если не хочешь. Тут вообще-то не жарко. Ну, если ты стесняешься…
Сказал и обомлел от собственной храбрости. Только что лежал как бесчувственный чурбан, не в со-стоянии слово сказать, а тут вдруг его прорвало. Да ведь как легко он всё это ей сказал! Почти что своим голосом. Наверное потому, что не готовился, а ляпнул первое, что пришло в голову. В общем, это был явный прогресс. А что, теперь Киндзаку уже не посмеет над ним смеяться. И эта его, Синеглазая… Он может быть завтра и вовсе скажет им, что вакидзаси сам вечером из-под матраса убрал, чтобы не пугать девочку. Подумал, что вдруг она боится оружия и настоящих самураев ещё не видела, вот и убрал. А ему самому нисколечко не было страшно. Хаджиме ещё о чём-то думал, о том, что давно не было дождя и что сегодня от мальчишки, который обошёл ту тринадцатилетнюю сволочь, исходил запах не только синих цветов, а ещё и… но вдруг спохватился, вернулся в реальность, бесстрашно повернул голову и оглядел свою гостью. Она сидела на матрасе спиной к нему и по её вздрагивающим плечам было видно, что она о чём-то думает. Или не думает, а борется с собой или даже уже плачет. Ну, или просто страдает. Наконец, она решилась на что-то очень для себя трудное и тихо произнесла:
– Тогда отвернись.
Хаджиме с трудом разломал своё закоченевшее тело и, как выдранный из земли старый пень, с хру-стом перевалился на правый бок. Шуршание за спиной было громким, но недолгим, а потом наступила тишина. Когда Хаджиме по сопению сзади понял, что привидение уже залезло к нему под одеяло, он сно-ва перевернулся на спину, но смотреть влево какое-то время ещё боялся. Имеется в виду открыто смот-реть. А через закрытые глаза он, конечно, пробовал. Но ничего не увидел. Только нос. И чёлку на лбу. А больше ничего.
Оба лежали и громко молчали. Аж в ушах звенело. И сопели. Теперь уже оба. И тоже громко. А ещё они оба шмыгали носами. Недолго так лежали. Минут двадцать, не больше… Наконец, Хаджиме сказал себе, что “хватит уже”!… Пошарил под одеялом. Не сразу, но нашел руку своей гостьи. Удивился тому, что она не ледяная, и небольно её сжал. Совсем небольно. Как учила Синеглазая. Во всяком случае при-видение не заплакало от боли. Или оно просто эту боль стерпело? А потом он дрожащим голосом, кото-рый временами перекрывался грохотом его собственного сердца, прочёл привидению своё стихотворение, которое недавно похвалил Киндзаку. То есть Киндзаку сказал, что это хокку никуда не годится, но уже и не такое… Он сказал в конце плохое слово, но Хаджиме всё равно был счастлив. Ведь Киндзаку впервые его “похвалил”.
После третьего хокку девушка, по-прежнему лежа на спине, стала как-то боком подползать к Хаджи-ме. Возможно она хотела сделать это незаметно. Чтобы вдруг “нечаянно” прикоснуться к нему ногой. Или ещё чем. Но она не рассчитала и сильно ткнулась бедром. Слишком поторопилась. Потому Хаджиме и заметил, что это не само собой так случилось. Хотя, как такое могло бы произойти само собой? Ясно же, что она это специально сделала!…
И ещё он, хоть и снова сделался как бревно, только теперь бревно горячее, почувствовал, что девчон-ка лежит под одеялом совершенно голая. Этого было просто невозможно не ощутить! Он даже испугался, что сейчас здесь может вспыхнуть настоящий пожар. С дымом и искрами. Действительно ведь голая! Ну, может, на ней и было ещё что-нибудь надето, например, носки. Он этого не понял. Подумал, что надо бы проверить ногой. Но не стал. И вдруг сделалось трудно дышать. А она всё не вырывала свою руку. И ногой его под одеялом опять нечаянно двинула. Тут же её убрала, но потом вернула обратно. И на этот раз уже не убрала. Так неприлично и продолжила лежать. Как будто ничего особенного не произошло! Как будто так и полагается лежать, когда приходишь в гости. И вот тогда, понимая, что, если он сейчас не решится на что-нибудь ужасно смелое, привидение может передумать и уйдёт к себе домой – под землю, Хаджиме прочёл ей самое красивое стихотворение, какое только знал. А она в ответ немного посопела и тихо сказала:
– Неправда, это не твои стихи. Это Киндзаку написал. Но всё равно, если хочешь, можешь меня по-целовать.
На этот раз Хаджиме долго не раздумывал. Максимум минут пять. В конце концов он же ни о чём та-ком не просил. Сама предложила. И выяснилось, что целоваться он совершенно не умеет. Что это совсем не так делается. Зато целоваться неплохо умела она. Хоть и предупредила, что это у неё сегодня в первый раз. Получается – соврала. А ещё она сказала, что ужасно боится. Чего – не сказала. Это выяснилось позже, когда с первого раза у них ничего не получилось, и она расплакалась. Стала жаловаться, что она слишком нервничает, потому что она вообще психованная и подруги говорят, что она сумасшедшая и бешеная. Говорила ещё, что она дура последняя и опять зачем-то вспомнила про то, что она некрасивая. А причём здесь красивая она или некрасивая? Хаджиме, кстати, она некрасивой не показалась. Наоборот. Он её прекрасно всю разглядел. И на луну теперь совсем не сердился.

Они съели сливы и попили из кувшина воды. И тогда она стала рассказывать ему про свою деревню и как она испугалась, когда впервые увидела настоящего самурая. А потом попросила у Хаджиме прощения за то, что ничего не умеет. Целоваться – это её подруги научили. А всему остальному они её научить не могли, потому что сами ничего не умеют и не хотят уметь. Что они вообще с мальчиками не собираются, потому что дуры и ничего в этом не понимают. В общем, уходить она не собиралась. И Хаджиме тогда зачем-то начал рассказывать Юми, что тот маленький офицер, когда его убили, упал на спину, и ему ста-ло его жалко. Так что, получается, он всех обманул. Но нисколько об этом не жалеет. Потому что маль-чишка, хоть никого на самом деле и не убил, а всё равно умер как герой. Тогда она сказала, что мечтает научиться драться на мечах так же красиво, как и Хаджиме, а полюбила она его за то, что он всегда пе-чальный, и у него, наверное, есть какая-то важная тайна. А ещё за то, что он добрый и, когда у него есть лишняя еда, он ею всегда делится. А он тогда вывалил ей всё, что знал про Белую Звезду. И даже капитана Рёта сюда зачем-то приплёл. Кому, подумал, привидение проболтается?
Они ещё о чём-то разговаривали и постепенно успокоились. Он уже совершенно спокойно брал её за руку и даже гладил её. И не только руку. Целовать привидение он, правда, нигде, кроме как в губы, пока не решался.
Оказалось, что Юми, если придумывать для неё необидные прозвища, ужасно потешно смеётся и дры-гает при этом ногами. Хаджиме как-то незаметно тоже стал улыбаться. Спросил, правильно ли он теперь целуется. Просил проверить, хороший ли он ученик. Она проверила. Потом ещё раз. И ещё. Нечаянно его укусила. И вдруг всё случилось само собой. Она потом смеялась, говорила, что ужасно счастливая и что ей совсем не больно было. Что она теперь хочет умереть за своего Хаджиме, потому что он самый луч-ший на всём свете. Что она больше не глупая девчонка, как те две дуры, которые думают, будто они что-то знают о любви. И Хаджиме теперь тоже почувствовал себя другим человеком, который вдруг перестал бояться чего-то большого и страшного, чего и сам не знает, но что делало его раньше слабым и неуве-ренным в себе. А больше этого делать с ним не будет, потому что он узнал самое важное. И ему всё рав-но, что он полюбил привидение и что никому, кроме Киндзаку рассказать об этом невозможно. Ну разве что этот гад растреплет всё своей Синеглазой, а та… А вот никому Хаджиме ничего не расскажет!
Как бы то ни было, они ещё долго стеснялись друг друга и, понимая, что это глупо и неудобно, тем не менее продолжали прятаться под одеялом. Ужасно от этого мучились, ведь жарко было и вообще. Когда луна из комнаты ушла, стало проще. И гораздо лучше. Под утро, когда они уже совершенно обезумели от захлестнувшей их нежности и перестали соображать, что можно, а чего делать нельзя, потому что это должно быть стыдно, она вдруг вспомнила, что ей пора. Не сказала, но он понял. А может ей просто захо-телось в уборную? В общем она стала вырываться, быстро и неразборчиво говорить разные слова, умоляя его непонятно о чём, начала вдруг царапаться и даже попыталась с ним драться. А руки Хаджиме почему-то сделались железными, и он уже не мог её отпустить, хоть она и пожаловалась ему, что сейчас умрёт. Тогда она сперва громко заплакала, потом немножко помолчала, перестала дышать и широко раскрыла глаза. А затем вдруг вся изогнулась, словно и правда собралась умереть, и закричала. Весь замок, навер-ное, перебудила, балда. А он всё равно уже не мог остановиться…

Когда солнце разбудило Хаджиме, рядом с ним никого не было. При том, что дверь его комнаты была заперта изнутри на крючок и щеколду. Он, конечно, не забыл того, что пережил во сне. Как такое забу-дешь!… Отметил, что вакидзаси по-прежнему лежит у окна. Что кувшин с водой почти пуст, а сливы все съедены. И вообще в комнате был такой беспорядок, как будто здесь боролись… Стоп, а откуда взялось красное пятно на матрасе? Начал было его отмывать, да не хватило воды. Господи, он же проспал урок!!… Бросил всё и побежал в Тайную Башню. Впрочем, побежал – это слишком сильно сказано. Но до класса он всё-таки как-то дошёл.
Ученики уже заканчивали парное упражнение, общее для всех – для десятилетних и четырнадцати-летних. Несложное и, в общем, неопасное. У каждого в руках было по две палки с тупыми концами, по-хожие на короткие кинжалы, и вот, этими “страшными ножами” они пытались друг друга “зарезать насмерть”. Бить можно было в туловище – в бок, в грудь, придётся, так и в спину, но только не в шею, не по ногам и не по рукам. Бить по голове также не разрешалось. За это наказывали. Из-за всех этих ограни-чений происходившее в классе смахивало на подготовку к зимнему празднику: от бёдер до шеи участники действа были замотаны в толстые шерстяные тряпки. И при этом резвившиеся в спортзале тридцать пять снеговиков с тоненькими голыми ручками на столь же худеньких ножках ещё и отчаянно вопили. В общем было шумно и весело. По тому, что по заведённому обычаю это упражнение шло сразу вслед за метанием дисков, прыжков рыбкой через узенькое кольцо и коротенькой молитвы, Хаджиме понял, что опоздал минимум на полчаса. – Надо же было так проспать!, – ещё раз обругал он себя. Но не расстроился. Во-первых, потому, что образовательный процесс сейчас вполне нормально протекал и без его участия. Он даже с благодарностью кивнул тринадцатилетнему негодяю, которого позволил себе непростительную слабость недолюбливать, но который, стоит признать, весьма успешно поддерживал порядок на контро-лируемой им территории. Во всяком случае отсутствие в классе учителя никем замечено не было и отри-цательно на общей дисциплине не сказалось.
А во-вторых, Хаджиме было сейчас не до молитв и уж тем более прыжков через довольно высоко подвешенный обруч, когда, приземлившись на жёсткий пол и перекувыркнувшись через голову, полагает-ся тут же вскочить на ноги. Целым и невредимым. И желательно ведь при этом ещё улыбаться. Сейчас он до этого обруча мог элементарно и не допрыгнуть… Короче, ему было не до урока. И ни до чего! Он даже не помнил, что, собственно, собирался рассказать сегодня ученикам. Или показать? Ведь что-то ж он вчера, пока возвращался в замок, успел придумать!… А всё потому, что из головы Хаджиме теперь не выходило… Ну, в общем, нетрудно догадаться, о чём он сейчас думал. Скажем даже более определённо: о чём он теперь уже не думать не мог.
Да, он теперь повсюду слышал этот чудесный запах. Везде! Такой тонкий. Еле уловимый. Чудесный ещё и потому, что он делал с Хаджиме всякие волшебные превращения. Как же называется тот цветок?…
Запах, казалось, был уже в классе, когда Хаджиме туда вошёл. Он плавал в воздухе. Кстати, сегодня ночью Хаджиме показалось, что Юми его не выдыхает, а он струится из её глаз. Но когда он впервые поцеловал её в живот (под утро, когда немного осмелел) и она чуть не сломала ему коленкой нос (нечаян-но, разумеется, ему, дураку, видите ли, понравилось смотреть, как она дёргается, когда он внезапно каса-ется или кусает её где-нибудь, не обязательно в живот – за бок было ещё интереснее)… Так вот, из глаз – ладно, это понятно (кому понятно?!, – он что, совсем уже спятил?!), но, когда она взвизгнула и вся так сладко дёрнулась, ему показалось, что он этот запах увидел! Глазами увидел, как он полился уже не толь-ко из её рта и глаз, но даже и из её груди. Из левой, если быть точными. И запах этот имел цвет. Точно, он был сиреневый! Нет, фиолетовый. Тоже нет – светлее. Но не голубой же? – Нет, не голубой… Но и не синий.
Киндзаку, конечно, будет над ним смеяться. Ведь запах нельзя увидеть. А с какой стати Хаджиме должен ему что-то рассказывать? Вот ничего он Киндзаку не скажет! Наврёт, что эта плутовка опять не пришла. Что зря Хаджиме её полночи прождал. Ждал, ждал, а она так и не пришла. Может, занята была…
Нет, Киндзаку не обманешь. А не он, так Синеглазая догадается. Учует, змея. Опять же Хаджиме дол-жен сегодня эту колдунью на лошади катать. Как бы так изловчиться, чтобы не показать ей свои глаза… Вот ведь наказание. Какая же она гадина! И, главное, какие замечательные у неё служанки. Ничего, что они лесбиянки, зато смотрят на него с уважением. И за всё говорят ему “спасибо”. А эта уже и на его поклоны не отвечает! Точно, сломает она жизнь Киндзаку. Угораздило же его! С чего это Юми решила, что у неё маленькая грудь? Светловолосая просто постарше будет, так что тут и сравнивать нечего! Ма-ленькая – это когда она на спине лежит. Тогда действительно… А когда ползает по нему, то совсем даже и не маленькая…

В этот момент Хаджиме заметил, что случилось что-то плохое. Не увидел боковым зрением, ведь он никуда не смотрел, да и вообще думал сейчас о постороннем. Он просто это почувствовал. Хотя в классе вроде бы ничего не изменилось. Было так же шумно и суетно. Мальчишки лупили друг друга своими игрушечными ножами и орали. Но что-то здесь всё-таки произошло! А что?
Хаджиме включил тишину и, отвернувшись к стене, как будто уснул. В этот раз получилось легко и быстро. Он закрыл глаза. Ему так было даже проще разглядеть дерущихся у него за спиной мальчишек. Вот троица его любимчиков. Один еле стоит на ногах. Ну, конечно! Опять… Как всегда, кто-то из них болеет. Животом, наверное, всё ещё мается… Зря, наверное, заставил его ногу на шесте задирать… Точ-но, надо будет их всех троих показать брату Киндзаку. Чем их там раньше кормили в самом деле? – Ис-портили мальчишкам желудки, идиоты! Надо бы их подлечить. Может какого лекарства дать им попить? Сильного. Не просто капелек. Нет, ну правда, он же сейчас свалится. И дерётся плохо. Как будто спит. Удары пропускает. Да его уже три раза убили! Надо будет ему показать, как отбивать… Что это?!!
Спарринг-партнер его вновь приболевшего любимчика воровато оглянулся, желая убедиться, что за ним никто не наблюдает, подпрыгнул и со всей дури заехал ногой спавшему на ходу мальчишке по коле-ну. Хаджиме мгновенно проснулся, словно ему плеснули в лицо холодной воды. Нет, секунду назад он ничего не увидел, потому что невозможно увидеть то, что ещё не случилось. Или всё-таки увидел? – Неважно! В любом случае он подслушал мысли этого сукина сына и узнал, что тот собирается сделать. Ударить исподтишка – это же подло! А, главное, зачем? Мало того, что это запрещено, – таким ударом можно выбить колено! А это уже не просто больно, так можно всерьёз мальчишку покалечить. Для ниндзя это – конец. Или спасение? Какие-то глупые сегодня лезут в голову мысли…

Наверное, прошло какое-то время. Потому что в класс откуда-то с потолка натекла вязкая липкая ти-шина. И чуть стемнело. Стало как вечером, когда ты уже немного устал и хочется сесть и просто, ни о чём не думая, попить чаю. Спины снеговиков загораживали от Хаджиме то, что он только что увидел в своём сне: по полу, корчась от боли, катается мальчишка, у которого опять заболел живот и поэтому он сегодня плохо дрался. А неподалёку, верхом на его обидчике сидит второй член неразлучной троицы и острым стальным диском пытается достать до его горла. Оба громко пыхтят и, похоже, теряют уже по-следние силы. Трудно определить, кто из них сильнее.
Тому, что лежит на спине и отбивается, умирать явно не хочется. Да он и покрепче с виду. Но, что удивительно, он определённо проигрывает своему более слабому противнику. Удивительно потому, что, когда тебя убивают, обычно вскрываются такие резервы, что… Может у него и нашлись те самые резервы, да только желавший его смерти тоже, похоже, раскопал в себе что-то необыкновенное и был уже близок к победе. Это ж надо так рассердиться…
Хаджиме почему-то не запомнил, как протискивался внутрь круга. Как-то не отложилось это. Должно быть он ещё не окончательно проснулся. И первое, на что он обратил внимание, когда таки протолкался сквозь плотное, явно не желавшее пропускать его кольцо зрителей, это то, что несчастного снеговика никто не торопится спасать. Вернее, не может этого сделать. Все стоят и просто глазеют, как один синоби убивает другого. Почему? Испугались его железки? Нет, они вроде бы всё-таки хотят растащить деру-щихся. Но тогда почему они так нерешительны? Ага, вон в чём дело: третий из неразлучных не позволяет им этого сделать. Странно, что Хаджиме не сразу заметил третьего. А ведь мальчишка был здесь с самого начала драки. И как ему одному удаётся сдерживать тридцать человек?
Ах даже так?! Любопытно, и где он всё это время прятал кинжал? – Там же, наверное, где другой бе-зумец прятал свой диск. А что, если обыскать того дохляка, что валяется с перебитым коленом? Может и у него под кимоно найдётся что-нибудь режущее? Или колющее…
– Что тут у вас?, – Хаджиме задал вопрос тоном, каким спрашивают – не идёт ли на улице дождь?, – Не помешал? Все, смотрю, веселятся. А я вроде как лишний… на вашем празднике. Не пустите меня в свою компанию? – Поиграть…
Только в этот момент и наступила тишина, которая какое-то время уже стекала с потолка, понимая, что скоро станет здесь хозяйкой и зальёт всех. Зловещая тишина! В голове Хаджиме что-то перепуталось. Наверное, и эту тишину он также услыхал ещё во сне. Точнее позвал её. В общем, он явился сюда с ней. А когда это было? – Раньше. А что такое раньше? Раньше это когда? Точно, грудь у неё просто слишком нежная! Мягкая. А потому и кажется маленькой. Но где же маленькая? – Нормальная она…
– Не вздумай…
– Что, – переспросил Хаджиме.
– Не будь идиотом!, – закричал скрипучий старик. – Ты что задумал?!
– Ничего я не задумал…
– Дурака из меня не делай! Тоже мне защитник нашёлся… Вот всё Наставнику скажу!, – пообещал надтреснутый голос и уселся на окно.
Как может голос сесть на окно, Хаджиме не понимал, но ему сейчас было не до поиска решения этого вопроса. Да это и не важно – может голос сидеть на подоконнике или нет! Важно не быть сволочью и трусом. А всё остальное – ерунда. Мелочь.
– Эти два дурака кинулись защищать своего друга. И они знают, что их за это сейчас убьют. Но всё равно не побоялись… Интересно, давно они знают друг друга? А я вот никого не защищаю… Ну, Киндзаку три раза… Так это когда было… А если бы кто мою Юми обидел?
– Идиот…
– Замолчи! Да если бы кто только захотел ей плохо сделать…
– Точно, втюрился…
– Заткнись!!
– Вот и вырос мальчик…, – продолжил издеваться над ним гнусавый голос.
– Рот закрой!
– Ты ещё покричи на меня, молокосос! Ты же её совсем не знаешь.
– Очень даже знаю!
– Ну да, конечно… Ты ведь даже лица её как следует не разглядел!
– Зато я в ней другое увидел.
– Я в курсе…
– Ничего ты не в курсе! Я совсем не туда смотрел.
– Вот и попался! А знаешь, что за враньё бывает?
– За враньё?
– Ну да. Или ты забыл, что здесь нельзя врать?
– А ну-ка покажи, – обратился Хаджиме к мальчишке, сидевшему на снеговике, кивнув на железный диск в его руке. И всё сразу изменилось – освещение и звуки.
И вообще, Хаджиме проснулся. Мальчишка, явно недовольный тем, что ему не дали довести начатое до конца, слез со своей плачущей жертвы, больно и вряд ли случайно наступив напоследок коленом на самое чувствительное место своего врага так, что тот взвыл и скрючился. Протянул Хаджиме диск.
– Не наш, – холодно констатировал Хаджиме, повертев в руках смертоносную игрушку, и развер-нулся к другому вооруженному синоби, который выглядел уже не так грозно. Даже совсем не грозно. Как-то жалко он выглядел. – Дай-ка взглянуть, – и протянул руку. Мальчишка помялся, оглянулся по сторонам и со вздохом отдал Хаджиме своё оружие. Тишина в классе стояла гробо-вая. Только поверженный снеговик всхлипывал, лёжа на полу. Он был не в силах подняться. Одна-ко, на помощь ему никто не спешил, потому что все застыли и боялись дышать. Ужас вошедшей в класс Смерти витал повсюду. Он плавал как осевшее в бане облако пара. Густое, как дым от кост-ра. Где-то на уровне живота. Наверное, поэтому никто и не хотел нагибаться и помогать опозо-ренному снеговику встать. Чтобы не вдохнуть этот противный запах Смерти. Отвратительный. Сладковатый. Все ведь понимали, что сейчас произойдёт. – И этот не наш, – продолжал вертеть в руках кинжал как будто заскучавший Хаджиме. – Откуда?
А почему так тихо в классе? Да потому что здесь не было никого, кто бы не понимал, чем сейчас всё закончится. Прямо здесь. И сейчас! Драка – раз. Боевое оружие, тайком принесённое в класс, – два. По-пытка убийства – три. Вариантов нет. Все знают, каким должно быть наказание. А потому и стало тихо. Оба мальчишки будут казнены. Немедленно. Вот прямо сейчас!! И они сами это прекрасно понимали. Но не плакали. И ничего для себя не просили. Не пытались оправдаться или как-то выкрутиться. И в уборную они не просились, хотя, наверное, им обоим сейчас захотелось. Видно было, что они жалели лишь об одном: что им не дали убить эту мерзкую тварь. Такое поведение уважают даже враги. Вот поэтому все и молчали. И как-то странно смотрели на вакидзаси Хаджиме. С ужасом.
– Не вздумай, – снова заволновался скрипучий старик. – Ты прекрасно знаешь, что должен сейчас сделать.
– Знаю, – спокойно согласился с ним Хаджиме. – А ещё я теперь знаю, что такое любовь.
– Что?…, – растерялся старик. – Ты это о чём? Ах, ну да… Ты ж у нас теперь большой стал. За од-ну ночь вырос. Интересно послушать. Давай. И у кого ж ты всему про любовь научился?
– Вот у них.
– У этих? А я думал – у той. Да они просто щенки сопливые, которых ты сейчас утопишь в прору-би!
– Может утоплю, а может и нет… Я ещё не решил.
– То есть как это не решил? Совсем обалдел?! Ты что, забыл, какие здесь правила?
– Я взял его у чужого синоби.
Хаджиме не сразу понял, что это с ним заговорил мальчишка.
– Что взял?
– Ну, кинжал. Вот этот. Мы у него всё его оружие забрали.
– У кого?
– У чужого ниндзя, который тогда за нами погнался.
– Где?
– В лесу.
– И что, он вам своё оружие вот так просто отдал?
– А как он мог нам его не отдать, когда мы его убили? Мы его не спрашивали. Так бы он, конечно, не отдал.
– Вы? Убили?! Это как же?
– Дротиком.
– Каким ещё дротиком?
– Обыкновенным. Которым он в нас кидался. Он ещё и диски в нас бросал. Только ни разу не попал. Потому что мы бежали от него как зайцы.
– То есть?
– Ну, мы петляли. А потом его же дротиком…
– Который из вас метнул дротик?
– Вот он, – мальчишки одновременно показали на валявшегося на полу третьего члена банды. Вид у него был непрезентабельный.
И случилось невозможное, чего так боялся скрипучий старик: Хаджиме вернул диск и кинжал их вла-дельцам.
– У меня есть к тебе вопросы, – обратился он снеговику, начавшему, наконец, с кряхтеньем вста-вать с пола. – Только вспомни, чего в этом классе делать нельзя. За что полагается смерть. Здесь нельзя врать. Не можешь сказать правду – лучше промолчи.
– А что я такого сделал?
– Ты не знаешь?
– Нет.
– Раз.
– Что раз?
– Ты уже один раз мне соврал. Мне!!, – заорал вдруг Хаджиме, и мальчишка задрожал.
– Я ничего не сделал. Этого никто не видел. Он меня ни за что хотел убить.
– Ладно, – заговорил с ним Хаджиме своим прежним, тихим, но отнюдь не спокойным голосом. – Спрошу по-другому. Кто приказал тебе ударить его по ноге?
– Никто, – пролепетал насмерть перепуганный мальчишка.
– Два.
– Что два?
– Ты уже дважды заслужил смерть.
– Я правда ничего не делал! И никто мне не приказывал!!
– А ты что думаешь?, – обратился Хаджиме к мальчишке, прячущему за пояс заточенный диск.
– О чём?
– Почему он не хочет сказать мне правду?
– Потому что боится.
– И ты знаешь – кого?
– Это все знают.

________________________________________

Сумасшедшее счастье…

– Как у вас тут мило, –
оглядываясь, словно попал сюда впервые, и складывая на пол какие-то свёртки, один из которых ужасно вкусно пах едой, щебетал отец Киндзаку. В комнатке за классом, в которую Хаджиме принёс подраненно-го ученика было темно. И уж точно ничего милого тут не было. Чай, разлитый по чашкам, давно остыл. Никто его не пил. Троица проштрафившихся учеников, выпрямив спины, сидела с постными физиономия-ми возле столика в ожидании нагоняя от Хаджиме. А ведь несколькими днями раньше та же самая компа-ния совершенно неприлично заходилась здесь хохотом, пожирая украденную у Синеглазой курицу. Тогда всем было весело. А сегодня никто не улыбался. Ну ещё бы…
Да, настроение у всех было паршивое. Хаджиме сидел хмурый как сыч и думал о своём, совсем нера-достном. А может он уже и ни о чём не думал. Как-то отупел он от всего. Даже про свою Юми больше не вспоминал. Стыдно, наверное, перед ней было. Как идиот ведь последний!… Ничего не скажешь – ужасно глупо всё получилось. Теперь уж, наверное, они больше не увидятся…
Когда отец Киндзаку вошёл, все встали и поклонились ему. Потом сели. Кажется, даже не взглянув на старика. И принялись молчать дальше. Однако, отца Киндзаку такой приём почему-то не смутил. Каза-лось, он даже не обратил внимание на то, что в его присутствии ученики вообще позволяют себе сидеть. Хаджиме – ладно, он ему как родной, но эти трое хлюпиков! Единственное, чему он не обрадовался и не стал этого скрывать, так это тому, что вода в чайнике остыла. А кто ж пьёт чай холодным? Не поленился, пошёл и сам зажёг огонь. А где воду брать?
– Ну-ка, давай, иди, похлопочи, –
согнал он с места, которое тут же занял сам, мальчишку, два часа назад всадившего свой кинжал в глаз тринадцатилетнему подонку, возомнившему себя невесть кем, но теперь, надо полагать, уже горько в своих грехах раскаявшемуся. –
– И ты тоже – сходил бы, помог товарищу, –
сунул он пустой чайник в руки тому, кто поначалу так неумело пытался перерезать горло лежавшему под ним снеговику, и с чем отлично справился, когда Хаджиме непонятно зачем вдруг сказал, что диски не для того существуют, чтобы их использовали вместо ножа: их бросать нужно…
– Я тоже уйду, если вам поговорить нужно, –
попытался было встать охромевший виновник всех сегодняшних несчастий.
– Куда ж ты пойдёшь на одной ноге, – великодушно сжалился над воспитанным мальчишкой отец Киндзаку. – Посиди с нами. Может, чего интересного расскажешь, чего мы ещё не знаем. Настав-нику ведь любопытно будет завтра вас послушать. Давай, начинай, пока мы здесь одни.
– Они оба неправду говорили учителю, – поторопился выгородить своих явно перестаравшихся друзей всё ещё державшийся за коленку мальчишка.
– И что, за это непременно нужно было убивать?
– Так ведь за это смерть полагается!
– Да ну!
– Точно.
– За враньё?
– Ага.
– А ты что же, всегда одну только правду говоришь?
– Ну…, – замялся мальчишка. – Стараюсь… Когда можно…
– Или молчишь?
– А что делать, когда правду сказать нельзя?
– Значит Хаджиме ты всегда одну только правду и говоришь?, – непонятно куда продолжал клонить отец Киндзаку.
– Когда могу, говорю… – совсем смутился мальчишка.
– И сегодня ты тоже его не обманывал?, – не унимался искусный дознаватель.
– Ну чего ты пристал?, – уже чуть не заплакал мальчишка. Вернувшиеся с чайником его друзья ис-пуганно поглядывали на отца Киндзаку. И на молчавшего Хаджиме.
– Хороший ответ, – недобро улыбнулся старик.
– Даже если бы он и хотел меня сегодня обмануть, не смог бы, – вступился за мальчишку проснув-шийся, наконец, Хаджиме. – Мы сегодня с ним ещё ни о чём не успели поговорить.
– И ночью тоже?
– Что ночью?, – выпучил глаза Хаджиме.
– Нет, конечно… Может у вас, молодых, теперь такие вещи совсем уже без слов происходят… Я же не знаю… Просто в наши времена девушки перед тем, как их лишали девственности, хотели услышать что-нибудь эдакое. Что-нибудь красивое. Про любовь, например… Или сами говори-ли…
Отец Киндзаку не договорил. Мальчишки, стоявшие у него за спиной, не сговариваясь, с воем броси-лись на него. У одного при этом в руке сверкнул кинжал. Что за оружие было у другого, осталось тайной, возможно кроме чайника у него в руках ничего и не было, узнать ведь это так и не удалось, потому как в следующее мгновение оба синоби с грохотом круша стол и всё, что на нём стояло, полетели на пол. И подняться они смогли не сразу – очень уж сильно расшиблись. Словно старик ждал их нападения. Нет, разумеется, ничего такого он не ждал. Просто он был самураем. И потом, он был намного старше.
Хаджиме ничего не понял. Он только в изумлении хлопал глазами. Всё действительно произошло слишком быстро. Эти странные слова… И весь день какой-то идиотский… А ещё же скрипучего старика рядом не было. Некому было объяснить Хаджиме, что да как. То крутится под ногами, когда ничего осо-бенного не происходит, а когда до зарезу нужен, никогда его, гада, нет!…

Потом они пили чай. Девочки – с абрикосовым вареньем.
Хаджиме сидел весь красный как помидор, отчаянно потел и старался на Юми не смотреть, с которой отец Киндзаку затеял играть в сёги. Они ещё над чем-то смеялись. А почему они разговаривают по-китайски? Она что, знает китайский? Нет, ну надо же, как она всех провела! Хотя… она ведь не хотела обманывать Хаджиме. Вот же и кусунгобу ему вернула… Нечаянно его тогда с собой унесла. Слишком крепко в руке его держала, когда он её испугал… Вот кретин: броситься на девчонку с вакидзаси! Герой, ничего не скажешь. Хотя она ведь не была тогда ещё его любимой… И всё равно, нехорошо получилось… И когда он в позапрошлый раз нёс её сюда, ну, когда у неё… Ужас! – Это же у неё месячные были… Иди-от! Посадил её тогда на ладонь так, как девушку нельзя держать… Но она же ничего ему на это не сказа-ла!… Ведь, наверное, ей неприятно было… А может – наоборот?… Откуда он знал в конце концов?!… Как же у них теперь всё будет? А что, если завтра отец прикажет ему сэппуку сделать? Из-за тех двух подонков… И за то, что он не сумел вовремя разгадать обман. Три девчонки крутились у него столько времени под самым носом! Среди мальчишек!! А он даже не заподозрил… Точно, велит харакири сде-лать. Ну и пусть! Зато он теперь знает, когда мужчина может полюбить: когда он хочет и может защитить того, кого любит. А он Юми любит! Может потому на тех двух скотов сегодня и разозлился, что захотел её защитить. Нет, как?… Он же ещё не знал тогда. А может знал? Какое прекрасное имя у его любимой – Юми! И какая она красивая! Везде… Только чёлку могла бы покороче стричь. А вдруг она его полюбила тогда, когда он её так неприлично нёс? Вот как раз за это… Врать она теперь будет что угодно, а на са-мом деле может именно тогда она его и полюбила? Как теперь проверить? Спросить? – Так ведь врать она умеет похлеще Киндзаку! А что, если отец их всё-таки простит? Что, если не будет убивать? Он ведь добрый. Юми… Как здорово, что теперь её имя можно произносить вслух! Только ещё немного непри-вычно. И живьём она как будто пониже ростом будет. Или это только кажется? Юми. Юми…

Её подруги пытались расшевелить Хаджиме. Оттащить его от плохих мыслей. Так красиво за ним ухаживали. Подливали ему чай. Как бы нечаянно касались его и даже предлагали помассировать ему шею. А он сидел дурак дураком и никак не мог вспомнить, говорил он когда в классе что-нибудь такое, что при девочках говорить неприлично, или нет. Судьба двух убитых сегодня в классе учеников его совершенно не волновала. Он вообще о них забыл. Отец Киндзаку начал было расспрашивать его, зачем понадобилось тех гадов убивать, но одна сказала, что нехорошо девочку по коленке бить. Старик аж поперхнулся от столь диковинной аргументации. А другая так и вовсе залепила, что, раз им всё равно умирать, то почему бы тогда для остальных мальчиков не сделать доброе дело. Тот, убитый ею тринадцатилетний подонок, он же – точно плохой был. Это всем известно. А теперь мальчикам будет легче дышать. Вот так просто объяснили старому самураю своё чудовищное безрассудство.
На прощание отец Киндзаку сказал, что он на всякий случай велел Киндзаку унести из комнаты Хаджиме кусунгобу. Так что искать его не надо. Ну, чтобы глупостей сегодня больше никто не наделал. Уж и так их предостаточно сделано. А ещё он обещал поговорить с Наставником. И посоветовал Хаджи-ме в замок сегодня не возвращаться. Не показываться отцу на глаза. Если надо, он свою комнатку может им предоставить. Ту, что при школе. Она хоть и тесная, но лечь в ней вдвоём очень даже можно. Там, правда, негде помыться. Во дворе, впрочем, стоит бочка. Только огонь там разводить нельзя. А лесбиянки могут и тут поспать. Интересно, а с чего он взял, что они лесбиянки? Странно, что они не обиделись. И правда, откуда он всё знает?
В общем, завтра Наставник сам сюда придёт. Не сюда, конечно! – И чтобы утром здесь уже духу дев-чачьего не было! В библиотеку Наставник придёт. Чтобы там они его ждали! Только без фокусов! Кимоно белые хорошо бы сейчас примерить и, если что не так, самим ничего не перешивать, а послать за гейшей. Она всё исправит. А сейчас ему, Хаджиме, пора и делом заняться. Вон, гуся жареного Синеглазой отнёс бы. Скоро всё равно к ней идти. До сих пор девчонка плохо в седле сидит. Надо бы обратить на это вни-мание…
Когда отец Киндзаку ушёл, сделалось грустно. Это из-за белых кимоно. Как-то все отвлеклись и за-былись. Как будто всё страшное осталось позади. Потом Юми с девочками убежала примерять обновы. А когда вернулись, Хаджиме обомлел: такими они были красивыми. Даже как будто взрослее стали. Должно быть потому, что ходили они теперь на высоких колодках. И так смешно при этом семенили. Под кимоно не было видно, что они вообще ногами перебирают. И когда только научились? Ведь только что маль-чишками-синоби были! – Ах, да: гейша ведь и в младших классах что-то там вела. Танцам девочек учила. И тоже приглядывалась…
Юми пожаловалась, что ей нечем покрасить лицо и сказала, что она посоветовалась с девочками и те тоже просят Хаджиме не отдавать их в руки другим мужчинам, которых они совсем не знают, а чтобы завтра он с ними сам всё сделал. Они обещают, что не будут при этом бояться и плакать. И ещё Юми за всех троих попросила, чтобы их потом не раздевали, а прямо в этих кимоно и похоронили. Можно в лесу, но лучше в саду. Потому что там много цветов. И вообще там красиво. Можно всех в одной могиле. Так даже проще будет. Но чтобы ту могилу аккуратно присыпали, чтобы никакого холмика над ней не было. А потом ещё нужно по ней ногами походить. Ну, чтобы никто об этой могиле не узнал. И ещё хорошо бы на ней посадить цветы. Астры лучше всего. Но это – как получится. Главное – чтобы их мёртвых не раз-девали. И руками не трогали. А то им стыдно будет. Хаджиме пообещал. Вот что такое – белые кимоно.
Когда с завтрашними похоронами разобрались и выпили весь чай, Хаджиме вдруг как-то воинственно крякнул, каковое движение его импульсивной души можно было принять за протестное несогласие, непо-нятно только, с чем… Так вот, крякнул, после чего вскочил и решительно сказал: – “Пошли!”. Девочки, не спрашивая – куда?, переглянулись, поднялись и послушно отправились вслед за ним в неизвестное. Голо-вы они на всякий случай замотали платками, оставив только узенькие щёлочки для глаз. Чтобы они видеть могли, но чтобы их лиц никто не разглядел. Мало ли…
По мере приближения к секретной деревне, их несколько раз останавливали, однако спрашивать, кто такие и что они здесь потеряли, не стали: Хаджиме здесь знали. Подойдя к домику Синеглазой, Хаджиме почесал косичку, немного в чём-то посомневался, но всё-таки постучал в дверь и ужасно обрадовался, когда услышал голос Киндзаку – “Кто там?”. О чём они меж собой говорили – неизвестно, девчонкам этого слышно не было, но Хаджиме снова проявил характер и жареного гуся Светловолосой не отдал. Вместо этого, наплевав на все запреты, он повёл девчонок к крайнему домику, стоявшему уже практиче-ски в лесу, который, как шепнул ему Киндзаку, уже месяц как пустует.
Хаджиме немного опасался, что девушки расстроятся или ещё как себя неправильно поведут, когда увидят, как шикарно живут принцессы, или, что ещё страшнее, опять заговорят про завтрашнее, но моло-дость взяла верх, и вчерашние мальчишки, ощутив себя свободными или даже вообще неизвестно кем, дружно схватились за веники. С непостижимым для Хаджиме проворством они навели в доме чистоту и порядок. В доме, в котором они проживут всего несколько часов! Но зато проживут их как настоящие принцессы. Именно принцессы, а не бесправные служанки своей гордой госпожи, потому как, во-первых, одеты они одинаково, а во-вторых, принцессу они просто ещё не успели выбрать. На это у них элементар-но не было времени. И как же эти несчастные девчонки преобразились! Тем более, что несчастными они себя не чувствовали. Хохотали и дурачились. Прыгали и носились по комнаткам как угорелые. Ещё бы им жаловаться, ведь здесь было всё, что нужно для счастья: и чистые постели, и красивые светильники, и даже посуда… К тому же они принесли с собой вкусную еду – целого гуся. Холодного, правда. А как разжечь огонь, они не знали. Как-то не приходилось раньше хозяйничать на собственной кухне, потому как таковой у них никогда не было. В далеком детстве разве что. Да и то… Поднялся визг. Это они нашли купальню. Она их просто ошеломила. Но откуда взять воду и как её согреть, они опять же не знали. Рас-терялись.
Никто не услышал стук, – так было здесь шумно, – и не заметил, как в дверь просунулась взъерошен-ная голова Киндзаку. А зря – на такое стоило бы посмотреть. Выражение лица Киндзаку за минуту поме-нялось минимум семь раз, да так сильно оно поменялось, словно внутрь его головы забрались актёры кукольного театра. И каждый из них дергал за какую-то одну свою ниточку. Брови на этой живой кукле, между собой не сговариваясь, двигались в разные стороны. Одна отдельно от другой. И захочешь кого-нибудь удивить – всё равно не получится так сделать. Киндзаку вроде как мимом не был, но с его губами и носом творилось что-то совершенно невероятное. Лоб морщился сам по себе, изображая то высокую скорбь (с этим выражение он сюда и вошёл), то изумление, то испуг (это когда Киндзаку решил, что дев-чонки от ужаса перед завтрашним сошли с ума), то ещё что-нибудь. Как будто сидевшие внутри его голо-вы чьи-то руки двигали куда им хотелось его щёки, брови, рот и всё остальное. Представление продолжа-лось больше минуты. Наконец он перестал кривляться, остановившись на маске клоуна, которого только что огрели медным черпаком по голове и поэтому у сейчас стоит в ушах звон. Только тогда его заметили.
Киндзаку мгновенно определил, кто из трёх ведьм – Юми и уставился на неё так, что Хаджиме по-краснел. Нельзя же так бесстыдно пожирать глазами его любимую. – Своя имеется. Вот и шёл бы к ней. И смотрел бы на неё какими угодно глазами. Сколько влезет! Может той гадине нравится, когда на неё вот так нагло пялятся. Она и сама может взглянуть на тебя так, что не будешь знать, куда деваться. А Юми… Это ведь в конце концов просто невежливо! Как будто о том, что произошло прошлой ночью в запертой спальне Хаджиме, возвестили уже на рынке в Уэно. Юми, понятно, тоже смутилась, и только тогда её возлюбленный решился спросить, в чём, собственно, дело. Оказалось, Киндзаку привёз тележку с дрова-ми. Он её за дверью оставил. Через пару минут, немного освоившись и перезнакомившись с девушками, он уже со знанием дела, запросто, как местный старожил, инструктировал новичков, где брать воду для купальни, в чём её греть, а потом пошёл и сам разжёг огонь. В общем, уходить он не собирался. И только когда Хаджиме сделал ему страшные глаза и показал кулак, он вспомнил, что его ждёт Синеглазая. Засо-бирался. Ведь та ревнивица от обиды может его и прирезать. Запросто! И ничего ей за это не будет.
Через полчаса, когда по всей деревне распространился умопомрачительный аромат разогреваемого на углях жареного гуся и девчонки, попавшие в сказку, совершенно разомлели, Киндзаку снова постучался. Извинившись, сообщил, что пришёл не за гусем и вообще заглянул только на минутку. Попрощаться. А потом, дурак, расплакался, поставил на пол два маленьких кувшинчика саке, которые прятал под кимоно, и убежал. Такого подарка от Синеглазой Хаджиме никак не ожидал и впервые подумал о ней без ненави-сти. Даже, пожалуй, тепло о ней подумал. Нет, ну надо же: он у неё уже второй раз ворует еду, а она ему саке присылает. Ну, может не ему, а девчонкам. Посочувствовала, когда услышала от Киндзаку про белые кимоно. А всё равно приятно.
И очень хорошо, что они съели уже чуть не половину гуся, а то совсем пьяные сделались бы. Впро-чем, и сделались. А тут же ещё вода согрелась. Первыми отправились в купальню Юми с Хаджиме. Ну, что это было за мытьё – слышала вся деревня. Совсем сдурели! Девчонки бессовестно подглядывали и еле дождались своей очереди. Сами они купались тихо. Одна, правда, при этом чуть не утонула. Тоже никако-го стыда! Ну и что из того, что это их последняя ночь? Что ж теперь, можно совсем забыть о приличиях? Хаджиме хотел посмотреть, что они там делают, – Киндзаку говорил, что это совсем не противно, – но был в это время занят другим. Да Юми и не позволила бы. Очень уж она своих девочек любила. И вообще, это некрасиво – подглядывать! Выяснилось, кстати, что Юми было уже почти двенадцать лет. Но это секрет. Если бы родители не убавили ей год, Наставник вряд ли бы её купил. А деньги очень были нужны, потому как семья в тот год сильно голодала.

Когда Хаджиме проснулся, девушки уже оделись и грели ему на завтрак остатки вчерашнего гуся. Сами они есть не смогли, но держались хорошо и разревелись только когда подошли к тайному ходу. Когда стали прощаться. Хаджиме отошёл в сторонку. Не потому, что не хотел им мешать, а просто испу-гался, что и сам сейчас не выдержит.

Четыре часа спустя, когда Хаджиме после стрельб тяжёлыми боевыми стрелами заводил в школу свой притихший класс, мимо них проехала телега, которую везли два вола. Возница в капюшоне, закрывавшем его лицо, даже не взглянул на учеников. И с Хаджиме он не поздоровался. Словно не заметил его. Заду-мался, может, о чём своём… Зато ученики прекрасно разглядели, что именно тот страшный старик вёз в своей отвратительной телеге. Хорошо хоть возница догадался прикрыть соломой голые измазанные кро-вью тела. Но лица!…
Хаджиме ничего, не испугался. Смотрел спокойно. Но не на казнённых учеников, а на их живых одно-классников. Кого-то при этом вырвало. Двоим стало так плохо, что они сели прямо на землю. Многие плакали. Вот тогда к нему и подошел тот бугай, которого раньше, когда в классе шла борьба за власть, трогать боялись и который теперь, похоже, осмелел. Что он хотел – непонятно. Если утешить Хаджиме, так в этом не было необходимости. Если предложить себя в качестве нового лидера, то в классе никаких кланов больше не будет. И очень жаль, если этого кто-то ещё не понял. Зачем он сказал, что ему не жалко убитых? У Хаджиме забилась жилка под глазом. Он боялся, что это будет видно и не знал, как бугаю ответить. А тут ещё скрипучий старик опять начал хватать его за рукав и обещать наябедничать Настав-нику, если что… Но ничего не случилось. Какой-то зарёванный мальчишка, едва достававший бугаю до плеча, подбежал и залепил ему пощечину. Четырнадцатилетний верзила замахнулся на своего обидчика, но в то же мгновение сверкнувший на солнце клинок вакидзаси холодно упёрся в его горло. И совершенно напрасно скрипучий разорался. Хаджиме ничего не сделал. Он даже ничего тому дураку не сказал. Только посмотрел сквозь него. Не глазами. А чем-то чёрным и ужасно глубоким…

Ну и где, спрашивается, обещанный рассказ про непонятно сколько лет длившееся сумасшедшее сча-стье Хаджиме? Сколько уже можно тянуть? Собирались вроде как про любовь говорить, а пока только про кровь да убийства… Ну ладно – не про двадцать и не тридцать лет, а всего лишь про три года. Про два с половиной, если уж быть совсем точными. – Да вот же! Неужели непонятно?! – Перед тем, как Хаджиме чуть не зарезал своим вакидзаси того бугая, он уже целых два часа был счастлив. То есть счастье свали-лось на него ещё до обеда, за час до того, как он вывел своих учеников из класса на воздух стрелять из луков в старый засохший клён. А что, лучшей мишени ведь не придумать. Это когда Хаджиме вошёл с девчонками в библиотеку, никаким счастьем тогда ещё и не пахло. Скорее наоборот. Даже живот скрути-ло и захотелось в уборную. Особенно сильно захотелось, когда он увидел на столе свой кусунгобу и в голову полезли всякие мысли. Нехорошие, надо сказать. Недостойные будущего самурая. Но ничего, в обморок он не упал и не заплакал. Хотя, если бы кто из девчонок в тот момент разревелся, может и с ним случилось бы что-нибудь стыдное. Но они не плакали.
И когда Наставник, исподлобья грозно зыркнув на Юми, зловещим голосом спросил, чему это она улыбается, Хаджиме тогда ещё тоже счастлив не был. Когда же Юми в ответ сказала, что радостная она потому, что ужасно счастливая и смерти теперь совсем не боится, Хаджиме и вовсе сделалось тоскливо. Народу вокруг было слишком много. А то бы он и в самом деле заревел. Так тошно ему стало.
Зачем в библиотеку набились учителя, занимавшиеся исключительно с принцессами, притом, что на столе лежал его кусунгобу, он взять в толк не мог. Он вообще в тот момент туго соображал и, если бы его спросили о чём-нибудь умном, наверняка сморозил бы какую-нибудь глупость. Но его ни о чём не спра-шивали. То есть спрашивали, конечно, но таким образом, что его ответами могли быть только “да” или “нет”. Разные хитрые вопросы задавались в основном Юми, а, когда судьи оборачивались к Хаджиме, от него ждали лишь подтверждения того, что сказанное преступницей – правда. Он и повторял всё время “да”, как будто другие слова забыл. А всё потому, что Юми сегодня и в самом деле не врала. Отвечала на вопросы честно, потому наверное, что решила, что, если она не станет запираться, тогда убить её разре-шат Хаджиме. И горла девочкам своим прекрасным кусунгобу тоже перережет он. Быстро и не больно. Непонятно, с чего она это взяла…
Юми задавали порой ужасно неприличные вопросы, словно она стояла здесь голая. Как будто она бы-ла не девочкой. Или уже мёртвой. Но и на них она отвечала спокойно. Даже улыбалась, словно ей дей-ствительно было нестрашно умирать. Ну вот ни капельки! В частности, когда её напрямик спросили про девичью честь, она с лёгкостью призналась, что да – она уже второй день не девственница. При этом так по-детски радостно и чисто рассмеялась, что Хаджиме хрюкнул и дёрнулся всем телом, однако, как чело-век мужественный удержался и не заплакал, понимая, что сейчас он должен быть сильным и не подда-ваться всяким там глупым слабостям, если собрался исполнить данное девочкам обещание. Ну и сам потом…
Ужас! И как он мог забыть?… Вот ведь идиот беспамятный! И о чём только он думал?!… Такие важ-ные два вопроса. Хаджиме даже вспотел. И, главное, попить нечего…
А ведь потому, что на эти вопросы у него не было ответов, он и не свалился в обморок на глазах у безжалостной комиссии. Потому что начал напряженно соображать. Искать выход. К концу первого часа допроса он, однако, перегорел и начал терять нить происходившего в библиотеке разговора. Такого странного…
Следить за ходом судилища стало ужасно трудно. Например, он ещё слышал, как отец спрашивал Юми – не китаец ли её отец, и даже слышал слова, которые девочка произносила ему в ответ, каждое из которых было ему понятно, но слепить те её слова в единое предложение, которое стало бы ему понят-ным, был уже не в состоянии.
Когда из библиотеки все ушли (преподаватели попили чаю и отправились на работу, а девочек выгна-ли в соседнюю комнату дожидаться приговора) и отец Киндзаку зачем-то произнёс имя Мицунари… Хаджиме вроде как и это ещё слышал… Но опять-таки не понял, зачем нужно сейчас вспоминать об этом негодяе, когда тут такое!…
Итак, на оба важных вопроса ответа не было, и Хаджиме был близок к отчаянию. О том, как делается сэппуку, он знал. Это все знают. Слева направо, а потом вверх. И лучше держать кусунгобу обеими рука-ми. Но вот беда: Хаджиме совершенно не озаботился тем, чтобы назначить себе кайсяку – помощника, который отрубит ему голову, когда он начнёт терять сознание, и который проследит за тем, чтобы, уми-рая, он не упал на спину. Киндзаку, верный друг, для этого совершенно не годился. Какой из него кайсяку! Ещё разревётся и с первого раза не сумеет. А когда увидит кровь, вообще не известно, что с ним сделает-ся. Может отец? Это было бы огромной честью. Но согласится ли он?… Об этом нужно было договари-ваться заранее. И о чём только Хаджиме думал?!…
И второй вопрос, который мучил его даже больше: Хаджиме ещё ни разу не точил камнем свой кусун-гобу. Всё-таки подарок императора… Для харакири, если подумать, и такой сгодится. Но девочки проси-ли его… Они верят, что он зарежет их небольно. А для этого кусунгобу должен быть острым как бритва. А что, если попросить отца дать ему минутку – сбегать поточить кусунгобу? Всего одну минутку. Но где взять точильный камень? Не в замок же за ним бежать. Это уже не одна минута. Ещё подумают, что он…
Когда пришло его время, Хаджиме сделал вид, что с ним всё в порядке, и даже собрался сказать… А что, собственно, сказать?… – Ну, наверное, своё последнее слово. Что он сознает свою вину. Что был дурак и псих ненормальный, но что сейчас он спокоен, как и полагается, невозмутим, полон благодарно-сти и так далее. При этом у него как-то нехорошо онемел язык. И ещё он почувствовал, что засыпает. Действительно, спали ведь в эту ночь совсем немного. Да и в предыдущую… Какая она всё-таки краси-вая… А при чём здесь отец китаец? Да хоть бы она испанкой была! Какая теперь разница? Она что, от этого перестанет быть его любимой? Или не будет пахнуть для него синими цветами? У неё ведь такое замечательное имя… И живот… А как она улыбается! Так значит ей уже почти двенадцать? Вот врунья! А какие у неё сладкие губы… И язык…
Пробудил Хаджиме к жизни отец Киндзаку. Он, должно быть, давно уже что-то ему говорил. Хаджиме не слышал что. Тогда старик схватил мальчишку за плечо и больно встряхнул. А потом, глядя ему прямо в глаза, спросил, действительно ли он думает, что девчонку, способную пройти сквозь запертую дверь и выкрасть кусунгобу, а через неделю тем же способом вернуть его на место, найдётся в этой школе дурак, чтобы её убить. Не рехнулся ли он случаем? Что за глупые вопросы задает сегодня Хаджиме?! И вообще, почему от него пахнет саке?
Две минуты потребовались для осознания услышанного. А с третьей как раз и начинается отсчёт тех самых двух с половиной лет счастья Хаджиме. Безмерного. Абсолютного! Да просто сумасшедшего!!

Когда Хаджиме захлопнул ногой дверь за последним вошедшим в класс учеником, вслед за телегой, только что проехавшей мимо него со своим страшным грузом, он не пошёл и не побежал – он полетел! Не чуя под собой ног. Отец Киндзаку уже не закрывал лицо капюшоном. Он ехал порожняком обратно, когда мимо него промчался Хаджиме.
Подбегая к озеру, Хаджиме услышал девичьи крики. Эти идиотки хохотали, лупили руками по воде и орали как сумасшедшие. Ведь просили же их!… Это они так друг друга купали. Смывали “кровь”. И хва-стались тем, что одна едва не чихнула, а ужас как хотелось; другая – чуть не описалась и сучила колен-ками так, что, наверное, это было видно; а третья жаловалась на то, что в телеге вместе с ними ехала мышь. Точно! Она пряталась в соломе и, если бы пробежала по её ноге… Над ней смеялись и она обижа-лась, что ей не верят. Говорила, что раз так, то они все – дуры.
И как же они были счастливы от того, что им больше не придётся перевязывать себя шёлковыми шар-фами так, что вздохнуть нельзя. Чтобы не видно было груди. И в туалет теперь можно ходить когда захо-чется! И мыться… Свобода!!
Когда Хаджиме подбежал к озеру, девчонки спрятались по подбородок в воду. А Юми сквозь смех крикнула, чтобы и он тоже лез к ним в воду. Что сейчас они будут его втроём купать и залюбят всего насмерть. Принцесса пошутила, а он, не подумав, действительно начал раздеваться. Подружки Юми за-визжали так пронзительно, что аж уши заложило. На берегу, аккуратно разложенные отцом Киндзаку, лежали два синих кимоно и одно жёлтое. Про обувь вот только не подумали. Но ничего. Отлично и боси-ком дошли. Тем более, что Хаджиме всю дорогу по очереди нёс девчонок на руках. Одна при этом страшно краснела, теряла дар речи и делала вид, что ей всё равно. Вторая бесстыдно с Хаджиме кокетни-чала и несколько раз даже его поцеловала. Один раз в шею и два – в щёку. При этом Юми страшно ревно-вала, обзывала обеих своих подруг шлюхами и напоминала, что коленка, вообще-то, болит у неё, так что нечего тут без очереди кататься на её любимом!…
Вечером, с непривычки едва не спалив дом, они разогревали останки несчастного гуся. Уже в третий раз за последние сутки. А потом грели воду. В своём собственном доме! А ночью… Ночью вся деревня узнала, что крайний домик, тот, что у самого леса, обрёл новых хозяев, потому что Юми не умела быть в любви тихой. В общем спать спокойно они никому не дали. Синеглазая ничего им на новоселье не при-слала, но пьяные все были и без саке. И счастливы так, что просто невозможно!…

________________________________________

Первое задание

Отца для Юми нашли быстро. Уже через месяц. Очень уж Наставник торопился. Им оказался старин-ный друг отца Киндзаку. И согласился тот почтенный самурай сразу. Без всякого шантажа и денег. И не потому, что его об этом очень попросили. Дело в том, что у него действительно была когда-то дочь. Вот только она умерла. Много лет назад. Живот у неё заболел. И этот самурай никак не мог утешиться. До сих пор горевал. Так что, когда Хаджиме привёз к нему Юми – знакомиться, старик аж расплакался. Нет, она совсем не была похожа на его дочь, да и разница в возрасте девочек была существенной – та умерла восьмилетней лет десять назад, но перспектива услышать в своём одиноком жилище чей-нибудь голос кроме собственного показалась самураю весьма привлекательной. И вовсе не такой уж сумасшедшей. Согревшей ему сердце.
Во второй свой приезд Юми в том доме уже заночевала. А в третий раз, когда Хаджиме привёз к нему свою любимую вместе с двумя служанками, Юми нечаянно назвала старика отцом. Сама не поняла, как это получилось. Просто вырвалось. А может хотела похвастать перед подружками, что у неё теперь есть отец. Назвав старого самурая отцом, Юми ужасно смутилась и начала просить у него прощения. А старик вместо того, чтобы обидеться, прослезился и поцеловал её в лоб, засуетился и начал поить всех чаем. Вот такая странная у него образовалась семья. Единственное, что беспокоило старика, это то, что сопровож-давший его дочь молодой человек, всегда оставался ночевать в её спальне. И то, что девушку не отпуска-ли пожить в его доме чаще, чем раз в неделю и то на одну ночь. Но он знал, откуда она приезжала. И потому с этим мирился. Лишних вопросов не задавал. К тому же молодой человек вскоре ездить к ним перестал.
Соседи недоумевали. Вроде как все слышали про его несчастье. Но вот ведь – живая. И верь после этого слухам. Кстати, не такой уж он и бедный оказался, как все думали…
Юми рада была бы ездить к старику почаще, но, если кто думает, что с изменением статуса, её жизнь превратилась в сплошной праздник, что все её уроки закончились и она теперь только и делала, что ела халву сколько ей захочется и пила дорогой китайский чай, то он здорово ошибается. Впрочем, дорогой китайский чай действительно имел место, но настоящая учёба, собственно, только сейчас и началась. Гейша муштровала её по два часа ежедневно. Хаджиме никак не мог взять в толк, чему эта ведьма учит его любимую, потому что никаких ощутимых изменений в их отношениях он не замечал. Как у девушки после первого же поцелуя закатывались глаза и она улетала в беспамятство, так оно и продолжалось. К тому же петь Юми так и не научилась. Ну не было у неё голоса! И на сямисэне играть она не научилась. Плюнули и музыку забросили.
А тут ещё Испанец каждый день заставлял Юми ездить в страшно неудобном седле. Опасно же сидеть на лошади боком! И с чего они все взяли, что это красиво?! Да ещё же он стал учить её драться шпагой! Зачем, спрашивается, ей всё это? Кроме того он заставлял её надевать какие-то нелепые платья с высоки-ми воротниками, когда в кимоно было гораздо удобнее. И носить сапоги до колена, в которых потеют ноги. Так глупо!…
Наставник приходил к Юми через день и подолгу с ней разговаривал. Как со взрослой. И ведь что по-лучалось: все политики, князья и генералы – сплошь вруны и сволочи. Как можно так жить, когда никому нельзя сказать, что ты думаешь?!… Но, что удивительно, беседовать с Наставником ей было интересно. Ему единственному она рассказала, что приходила к Хаджиме вовсе не во сне. А просто очень хотела к нему прикоснуться, пока он спит и не может её прогнать. Потому что очень его любила. Невозможно как сильно любила! Аж голова болела. За то, что он хороший, заботливый и совсем не жадный. А когда у неё живот в первый раз заболел, он её и вовсе на руках понёс в комнатку за залом. И не возражал, чтобы де-вочки побыли с ней. Потому что они всегда должны быть вместе. А ещё он их тогда покормил. И сам с ними поел. А для них это – большая честь! Она после этого всю ночь проплакала и стала мечтать, чтобы Хаджиме поскорее умер, а она чтобы на его могилу тайком ходила и приносила туда ромашки. Первый раз в жизни она полюбила не девочку.
А ещё Юми рассказала Наставнику, что его сын тоже к ней приходил, но только он не знает, что при-ходил. И потому не знает, что делал с ней ужасно стыдные вещи. Он до сих пор думает, наверное, что всё это ему только снилось. Да она в жизни не посмела бы поцеловать его первая! И уже тем более лечь с ним голой. Это ведь он её первый поцеловал. Той ночью, когда отнёс на руках в ту комнатку. Пришёл к ней потом ночью и всю одежду с неё снял. Девочки закрывали ей руками рот и больно били по щекам, чтобы она проснулась и не кричала так громко. Мальчишки же кругом…
Брат Киндзаку тоже часто встречался с Юми, но о чём они разговаривали – неизвестно. Она не рас-сказывала.
Хаджиме учил свою любимую не бояться боли и ещё тому, как вести себя в ситуациях, когда никто не должен догадался, что она синоби. Например, если кто-нибудь её ударит, нужно заплакать и прикинуться слабой девочкой, а убивать в ответ можно только если этого никто не видит. В том же случае, если пло-хих людей вокруг много, а одного очень нужно убить, то убивать нужно быстро и сразу всех, начиная с самого сильного. А при этом обставить всё так, будто они сами друг друга поубивали. Ей же при этом следует мокро плакать и громко звать на помощь. Как будто ей очень страшно и она вообще ничего не понимает.
Один только человек не мучил девушку – отец Киндзаку. Он учил её лишь тому, как всегда оставаться спокойной и как правильно проводить чайную церемонию. Это на самом деле большое искусство. А ещё он играл с ней в сёги. Каждый день приходил играть, как будто ему больше нечем было заняться. Очень уж он любил эту игру. И заразил ею Юми. Странно только, что он всё время разговаривал с Юми по-китайски. И её просил говорить с ним не по-японски.
С Юми в общей сложности занимались десять преподавателей. И учили они её самым разным вещам. Лишь одного Киндзаку к ней не подпускали. А когда узнали, что он её лицо всё-таки видел, страшно его поругали и сказали, чтобы он близко не смел подходить к её домику.
Как ни странно, того, что Юми и Хаджиме без спросу стали любовниками, им в вину не поставили. И не говорили, что они ещё маленькие. Или что они преступники. Ну, раз уж случилось, что девушка поте-ряла девственность, да ещё при таких диковинных обстоятельствах, чего теперь руками махать. Более того, её домик перестроили и Хаджиме разрешили приходил туда ночевать вполне легально. Для них даже приделали ещё одну – отдельную комнатку, с собственной купальней. И обшили эту комнатку сос-новыми досками в три слоя, между которыми насыпали мох, чтобы ничего не было слышно. А то соседки стали уже жаловаться. В общем, администрация пошла счастливым любовникам навстречу, однако ноче-вать в деревне Хаджиме разрешалось не чаще, чем два раза в неделю. И эти дни ему называл отец.
Через полгода Юми разрешили переселиться к своему новому отцу насовсем. Его дом сначала хотели переделать. Подновить и немного расширить. Но подумали и построили ему новый. Большой. А старый переоборудовали под конюшню, потому что и лошадей ему тоже купили. В Киото. Ужасно дорогих. Од-ного, громадного, для самого самурая, потому что своего коня у него не было. Двух чёрных, поменьше, купили для служанок. А белую кобылу для Юми. Смирную и очень воспитанную. Добрую лошадку.
Как и раньше девушки не расставались. Всегда и везде ездили втроём. Куда хотели ездили. И никакой охраны у них не было. Поначалу, правда, они брали с собой отца. Очень уж тому хотелось похвастаться перед соседями своей дочерью. Но ему трудно стало ездить. Всё-таки старый человек. Куда ему за моло-дыми угнаться. Вот и стали эти хулиганки ездить одни. Что в ближние, что в дальние провинции. Уже и в Киото побывали. И в Эдо. Только в Нагасаки пока не съездили, хотя им очень хотелось посмотреть на корабли. – Наставник запретил.
В общем их никто не охранял. Хотя кого им было бояться? Их ведь везде уже узнавали. А как можно было их не узнать, когда Юми одевалась в роскошный охотничий костюм испанской грандессы? И сидела на своей лошадке, как нормальный человек в жизни не сядет – боком.
Страшно опасный, надо сказать, она выбрала себе наряд. Сёгун ведь строго-настрого запретил всё ис-панское. Так ей, нахалке, мало показалось: она повесила себе на бок маленькую шпажку. Маленькую, но самую что ни есть настоящую, из Толедо. Ну точно – нарывалась девчонка. Что надо иметь в голове, чтобы так дразнить сёгуна!… На самом деле все ею любовались, куда бы она ни приехала. А что, и правда ведь красиво. Да и редкость страшная. Где ты ещё встретишь японку, одетую испанкой?
Служанки тоже старались не отстать от своей Принцессы и откололи нечто ещё более экстравагант-ное: вырядились в костюмы синоби. То есть настоящие ниндзя так сроду не одевались. И вообще, никто не знает, как они одеваются. Но, наверное, всё-таки во что-нибудь неприметное. И уж точно не в чёрное. Скорее всего во что-нибудь серенькое. Эти же идиотки облачились в шикарные чёрные кимоно, а для пущего эффекта напялили себе на лица маски из шёлка. И тоже чёрные. Ну “ужасно зловеще” это у них получилось. Вылитые ниндзя! Смех один. Тогда уж и грудь бы себе как раньше перевязывали, а то ведь видно же всем, что это девушки. Но главное, этот их “страшный” чёрный цвет!… Впрочем, откуда им было знать, как одеваются настоящие синоби. Они же их никогда не видели… Хотя, кто-кто, а они-то как раз и видели. Причем вблизи. Но кто ж об этом знал?
Плюс ко всему на этих двух весёлых воительницах сверкали пояса и браслеты из чистого золота. Это чтобы издали было видно – кто едет. В общем – “ничего лишнего”. Такие “скромные” наряды стоили громадных денег и впечатление на зевак производили неизгладимое. При этом бесстыдницы так громко и заразительно хохотали, куда бы ни заехали перекусить, хотя бы и в столичные клубы любителей сёги, где разговаривать принято шёпотом, потому как ставки за столами в некоторых из них начинались с десяти рё за игру, что только слепой или сумасшедший мог принять этих развлекающихся в своё удовольствие аристократок за синоби. Заметим в скобках, что в клубы сёги, где легально разрешено было играть на деньги, кого попало, а уж тем более девчонок не пускали. Эта же троица везде проникала беспрепятствен-но. Их просто не смели остановить.
Собственно, Наставник всё правильно рассчитал. Угадал он и то, что никто не обратит внимание на ту странность, что имеющийся у распоясавшихся великосветских хулиганок, без стеснения целующихся на людях и изображающих из себя безжалостных ниндзя, стандартный набор оружия, самым откровенным образом выставленный напоказ, являлся отнюдь не театральным реквизитом. Он был вполне себе боевым и в высшей степени настоящим. Включая вакидзаси, так стильно и волнительно колыхавшиеся за хрупки-ми девичьими плечами.

Непонятно кто пустил слух, будто бы живущую в доме самурая неразлучную троицу однажды в лесу повстречали разбойники и собрались девушек ограбить. Отобрать у них коней. Или ещё что-нибудь нехо-рошее с ними сделать. Так вот, тех разбойников девочки будто бы убили. Всех до единого. И в другом лесу вроде бы повторилось то же самое. И в третьем. Обыватели, понятно, в эту сказку не верили, хотя и с удовольствием её пересказывали. А напрасно не верили. Не сами же собой разбойники в округе вдруг все как-то повывелись. А что, надо ведь было девочкам поддерживать форму. Вот они и выбирали тропинки, которыми даже храбрые самураи не решались ходить в одиночку. Опять же какое ни есть – развлечение. А то, что свидетелей не было… Ну да, не было. А ты попробуй, убеги от диска. Или от стрелы. Или от заколки для волос. Были у Юми такие…
Пошёл гулять ещё и такой слух, будто бы дочь нашего самурая злые люди когда-то изнасиловали, и после этого она долгое время выходить из дома боялась. Почему все и решили, что от горя и позора де-вушка умерла. А вовсе она не умерла! Просто стеснялась показаться людям. Ну, раз с ней такая стыдная беда приключилась. Но вот, время прошло и душевные раны затянулись. К тому же девушка стала взрос-лой, хотя по поводу изнасилования она, конечно же, по-прежнему страдает. Почему с юношами и не встречается. А может быть и вовсе уже стала лесбиянкой. Подружки ведь её точно не с мальчиками дру-жат. И нисколько этого не скрывают.
В эту басню почему-то все дружно поверили. Даже удивительно. И странное поведение девчонок вы-зывающим казаться перестало. Сочувствовали им что ли… Даже этот идиотский испанский наряд Юми. А ведь она в таком виде однажды попалась на глаза самому сёгуну. И что? – А ничего! Юми ему кивнула как старому знакомому и прошла мимо. Народ вокруг обомлел. А сёгун ничего ей не сделал. Всё потому, что у него был какой-то комплекс в отношении к изнасилованным. И Наставник об этом знал. А ещё он знал, что жену некоего Мицунари неизвестные сволочи также изнасиловали и причём неподалеку от двор-ца сёгуна. Поговаривают, что сделано это было по приказу военного правителя Японии. И женщина в ту же ночь, не перенеся позора, перерезала себе горло. Сам же Мицунари, страстный любитель сёги и всего испанского, поклялся сёгуну отомстить. Злые языки утверждают, что в своём доме он стал прятать насто-ящего испанца. Может и до сих пор ещё прячет. Как, впрочем, и Наставник. Только Наставник держит своего испанца в Секретной Башне из хороших, то есть полезных для Японии соображений, а вот Мицу-нари явно хулиганит. То есть делает это исключительно из вредности. Чтобы позлить сёгуна. Вроде как наплевать ему на общественное мнение. Однажды вечером он и вовсе прошёлся перед дворцом сёгуна со шпагой за поясом вместо катаны. Темно было, но многие это видели и сёгуну донесли. Вот так Мицунари выражал свой протест. Все знали, что он сёгуна ненавидит. И что он поэтому – враг Японии. Злобный и коварный. Если бы не его дружба с императором, этот смельчак давно бы уже лишился головы.
В Эдо шпионки стали частыми гостьями, хоть и далековато было туда ездить. А вот в Ига-Уэно они больше не показывались. Совсем. Слишком уж стали знаменитыми. И своему сыну Наставник запретил навещать дом самурая.
– Ну и как нам теперь быть? Она ведь жена мне! Не можем мы друг без друга.
– А как хочешь, – был ему жестокий ответ. – Разве я мешаю вам видеться? Как я могу вам поме-шать, если вы оба у меня волшебники? Да встречайтесь себе на здоровье и любите друг друга сколько душа захочет. Только замок покидать не смей! Не хватало ещё, чтобы вас вместе увиде-ли. Сам должен понимать, какой опасности ты её в этом случае подвергнешь.
И они виделись! Почти каждый день. Дозорные докладывали, что в опустевшем домике на краю сек-ретной деревни по ночам кто-то зажигает огонь и греет там воду, а потом… Главное ведь – несмотря на перегородки и три слоя сосновых досок со мхом между ними – всё было слышно! И самое забавное, что приблизиться к тому домику, когда в нём объявляются гости и начинают творить свои бесстыжие безобра-зия, решительно не представляется возможным. Вот никак! Последнее обстоятельство у отца Киндзаку и Наставника вызывало особый, можно сказать профессиональный интерес. Естественно, они туда ночью сходили. И не раз. Никого не предупреждая. Крались тихо, как мыши. Даже факелы с собой не брали. Чтобы не спугнуть. Но то ли они начинали впотьмах блуждать и не могли отыскать то, к чему в другой раз могли прийти с закрытыми глазами. То ли затевали охоту на невидимок в неправильный день. В не-удачный. Когда там никого не было. “Почти каждый день” не означает ведь – “ежедневно”. А может лю-бовники в те дни вовсе и не в деревне встречались. А в каком-то в другом месте… Наставник Хаджиме об этом не спрашивал. В общем, поймать их было невозможно. А на утро Хаджиме подробно рассказывал, что там и как у Юми. С кем ещё она вчера познакомилась. И много ли денег напоказ проиграла, как велел ей Наставник.

И вот, настал день, когда в одном маленьком, ничем непримечательном городке Юми “совершенно случайно” встретилась с Мицунари, тем самым – Мицунари Кацусигэ Исида. Как сказали бы сегодня – с лидером непримиримой оппозиции. Целый год ушёл на то, чтобы подгадать эту самую “случайность”. Тонкое это дело – приманить врага. И он действительно пришёл сам, когда Юми уже была в том городке. Хаджиме ночью успел подсказать ей, где она завтра должна оказаться. Вернее, это отец Киндзаку прибе-жал к нему вечером и велел передать девчонке, где завтра может объявиться враг. И попросил не залю-бить сегодня ночью девчонку насмерть, ведь до того городка от дома её нового отца часа три ехать. Не меньше. А девочки должны быть свежими. Ну, впрочем, как получится. Главное, чтобы лошади были готовы и накормлены.
Игра шла по крупному, и Юми уже успела продуть совершенно немыслимые деньги – семьдесят рё!, когда двери открылись. Сначала в зал вошли четыре самурая личной охраны Мицунари. Вошли и огляде-лись. А потом вошёл он. Юми весело рассмеялась своему чудовищному проигрышу, ссыпала на стол деньги, поблагодарила партнеров за красивую игру и, легкомысленно виляя бедрами, направилась к выхо-ду. Вот тогда Мицунари, внимательно наблюдавший за происходившем, её и остановил. Юми недоумённо подняла бровь. Он представился, не называя, впрочем, своего полного имени, и предложил сыграть пар-тию с ним. Сказал, что никогда ещё прежде не играл с женщинами. Юми “смутилась”. Тогда он поправил-ся, сказав, что со столь юной и обворожительной девушкой не играл, а так, конечно, случалось. Юми вся зарумянилась, как учила её гейша, задержав дыхание и сильно сжав коленки. Начала “не знать, куда де-вать глаза” и делаться “взволнованной, растерянной и беззащитной”. Дрогнувшим голосом пролепетала, что вообще-то ей уже и правда пора домой. А то отец будет волноваться. Ломалась она сколько положе-но – ровно две минуты. Потом ещё минуту пошмыгала носом. Всё выглядело естественно. Особенно когда она, оказавшись “не в силах сдержать девичьего любопытства”, стала украдкой поднимать на Ми-цунари глаза и, обжигаясь об его нескромные взгляды, начинать краснеть ещё больше.
В игральном зале очень скоро остались только он и она. А ещё их телохранители. Всех прочих словно ветром сдуло. Им никто ничего не сказал, не угрожал и из помещения не прогонял. Тем не менее все они куда-то ушли. Даже хозяин клуба исчез. Так, на всякий случай. Испугался, наверное…
Первую партию выиграла она и ужасно из-за этого развеселилась. Смеялась она так, что слышно было на улице. А потом “удача от неё отвернулась”. Или просто Мицунари перестал ей поддаваться. И она опять-таки сквозь смех кричала на него, что он жульничает. Что так играть нельзя. Что это нечестно. И пусть он переходит. На самом деле проигрывать слабому противнику, не вызывая подозрений, было очень непросто. Мицунари сёги может и любил, но, если честно, играл он весьма средне. Так вот, Юми умудри-лась за час проиграть ему сто с лишним рё. Вдруг она “очнулась”, забеспокоилась, вспомнив про отца, поблагодарила Мицунари за игру и собралась было уже уйти, когда он предложил ей сыграть на четыре-ста рё. В ответ она поджала губы и показала ему свой опустевший кошелек. Тогда Мицунари сказал, что это он заплатит ей четыреста рё, если проиграет. А если выиграет, то она отдаст ему свою шпагу. На что Юми, как будто обидевшись, дерзко поглядела ему в глаза и сказала, что не надо ей его четыреста рё, а пусть он, если проиграет, отдаст ей свою катану. В следующее мгновение четверо телохранителей Мицу-нари выхватили свои мечи. Но служанки оказались проворнее. Увы, сработал рефлекс. Оба вакидзаси, в одно движение выхваченные из-за плеч, уперлись в горло Мицунари. Вот дуры!… Идиотки!!
Отец Киндзаку долго и очень сильно потом бил служанок по щекам. И, главное, запретил им спать под одним одеялом. Целую неделю! Девочки плакали и умоляли заменить столь страшное наказание на двадцать ударов вымоченными в солёной воде ивовыми прутиками по голым животам, но старик остался непреклонен. И наговорил им ещё много обидных слов. Но это было потом. А в тот момент ситуацию спасло то, что Юми, когда случилась та непростительная глупость, хоть и дёрнулась было рукой, но всё-таки умудрилась за шпагу не схватиться, а наоборот, сделала вид, что ужасно испугалась. Она пронзи-тельно завизжала, закрыла обеими руками лицо и заплакала, как плачут маленькие девочки. Со слезами и некрасиво морщась. Впрочем, морщась очень даже мило. Гейша не зря её мучила и хорошо научила. Мицунари ужасно перепугался – за Юми, конечно, не за себя – и растрогался её детской непосредствен-ности. Или как это лучше сказать… В общем, он разволновался. Да, правда, деревенские уроки не пропа-ли даром. Опять же ученицей Юми была не самой бесталанной. Служанки вот, к примеру, так натурально расплакаться не умели – прямо чтобы в следующую же секунду, и чтобы было много слёз! Потому они и были служанками, а не принцессами.

Юми удалось загладить чудовищную ошибку своих телохранителей. Инцидент, который мог кончить-ся катастрофой, исчерпался на месте. Мицунари, купившись на обильные и такие чистые слёзы Юми, сделался сам во всём виноват. И понял, что даже с молоденькой девушкой, а тем более с несчастной (это мы про то, что она “изнасилованная”) нельзя говорить о том, чтобы она кому-то отдавала своё оружие. Пусть даже игрушечное. Что это для неё – смертельное оскорбление. Он что – совсем глупый или чего не понимает? Она ведь – дочь самурая! В общем, он ту свою ошибку понял и бросился Юми успокаивать. А потом налетел на своих телохранителей и сердито их отругал. Похоже, действительно сильно разволно-вался. Слёзы Юми сработали. И тогда Мицунари предложил Юми сыграть на поцелуй. Если проиграет он, то он даст ей четыреста рё (сказал, что и больше бы дал, да только у него сейчас с собой больше нет), а если выиграет он, то Юми расплатится с ним таким вот образом. Здесь же. Или потом, если сейчас не захочет. Короче – где и когда захочет. А если не захочет, то и не надо. Юми “еле успокоилась”. Долго ещё шмыгала носом. И всё говорила, что отец будет ругаться. И оставит её без пирога с абрикосами. Но уходить ей всё-таки не хотелось. Как ни как четыреста рё… И откуда Наставник знал, что бывшая жена Мицунари обожала пироги с абрикосами?…
Естественно, Юми ту партию проиграла. Она снова смеялась и громко жаловалась, что Мицунари жульничает. А потом вдруг замолчала, стала вся красная и какая-то несчастная. Как если бы Мицунари положил руку ей на коленку … Гейша говорила, что Юми бестолочь и учить её – только время терять. Что только страшный урод может её захотеть. И что она вообще всё испортит. А вот и не бестолочь! Сама она дура!! Это её никто не захочет. А Юми красивая и умная! И вообще она – самая лучшая Прин-цесса!…
Телохранители вышли на улицу. Проштрафившиеся самураи тут же принялись извиняться перед де-вочками. Даже пытались их рассмешить. Наговорили им кучу любезностей. Что они, наверное, очень красивые. И такие страшные ниндзя, что любой их до смерти испугается, если встретит в тёмном лесу. А ещё было видно, куда они всё время смотрят. Да так нагло туда глядят! Всё равно, как если бы руками их там трогали. И добились того, что девочкам стало нечем дышать, от чего они вспотели и сняли, наконец, маски. Чего уж, в самом деле, пускай смотрят. Как будто они чего-то стесняются… И выяснилось, что щёки у обеих девчонок под этими масками были красные как помидоры. Конечно, они понимали, что нравятся самураям. Тем более, что те им прямо об этом сказали. И было обидно, что девочки не знали, как со взрослыми мужчинами, которые глядят на тебя неприлично, нужно кокетничать. А очень им вдруг захотелось. Причём сразу обеим! Признались потом Юми. А что, на них ведь только Хаджиме до сих пор смотрел. Да и то не так, как на Юми. Хотя он и их тоже носил на руках. И они при этом всё чувствовали. Он, правда, тогда ещё не знал, что они девочки. Но они-то знали…
Юми выбралась на воздух через полчаса. А Мицунари почему-то вышел не сразу. И что они там мог-ли так долго делать? Юми улыбалась и делала вид, что ей весело и что ей всё равно, но при этом была почему-то вся пунцовая. Должно быть и в клубе тоже было душно. Даже губы у неё покраснели. Как-то странно они у неё припухли. Ещё же этот её дурацкий испанский костюм!… А с ним-то что было не так? – Пояс неправильно завязан…
Вечером она кричала на девочек, что всё она сделала правильно, всё, как ей велели, а они – дуры и ничего не понимают. Что любит она одного Хаджиме, а то, что было сегодня, это вообще ничего не зна-чит. Несколько раз это повторила. Что именно и для кого не значит, не объяснила. При этом она плакала всё сильнее и сильнее. Дошло до того, что даже подралась с девочками. Естественно, просила потом у них прощения и плакала снова. Тогда те её искупали и уложили спать вместе с собой. Долго её целовали и говорили, что она хорошая. И что Хаджиме никогда ничего не узнает. Везде её целовали и говорили, что она ужасно красивая. До тех пор ей всё это говорили, пока она им не поверила и не уснула…

________________________________________

Это ж надо, как повезло!

Хаджиме нисколько не удивился тому, что Юми вдруг положила голову ему на грудь. Её волосы рас-сыпались и сразу захотелось чихнуть, потому что эти её непокорные волосы оказались у него решительно везде. Даже в нос к нему залезли. Впрочем, он давно ждал, когда это случится. Полчаса уже, если не больше. С этого, собственно, у них всегда и начиналось. Каждую ночь. Ну, или почти каждую… Да каж-дую!
Он не знал, почему это происходит именно так. И что, собственно, происходит. В частности, до не-давнего времени он ведь даже не мог определить, кто из них к кому приходит, когда её головка оказывает-ся на его груди и заставляет его чихать, – он к ней, или она к нему. И научился различать это только на прошлой неделе. На самом деле всё было предельно просто: достаточно было провести пальцем по её шее. То есть нет, до сам;й шеи можно было не дотрагиваться. Не то, чтобы почти не касаться или касать-ся чуть-чуть, а действительно, почувствовать под пальцем лишь тепло её горячего, влажного загривка, а потом уже отправиться вниз, осторожно лавируя между лопатками и опять же ни к чему не прикасаясь…
Нет, стоп, когда горячего и влажного, значит уже и так ясно: сегодня к тебе пришла она. Железно! По-тому как если горячими у неё стали даже волосы, значит она первая тебя захотела, а спящей сейчас про-сто притворяется. Игра у неё такая. Как будто это ты её зачем-то начал будить, а она вовсе и не думала о чём-то таком. Как будто ей не очень-то сегодня и надо. И вообще она спит. Чтобы никто не подумал, что она и в самом деле – дура озабоченная и что у неё на уме только одно, как врёт эта противная гейша. А Юми вовсе не озабоченная! Просто она всегда, когда думает о Хаджиме, а она всё время о нём думает, потому что не может не думать, ведь если любишь… В общем неважно почему… А гейша – просто дура завистливая и всё тут!
Так вот. Даже если ты уже и сам догадался, – скажем, определил по волосам, – что это она к тебе пришла, а ты тут совершенно ни при чём, пусть даже она из последних сил и продолжает делать вид, что спит, потому что это просто неприлично – любить так сильно, что уже вся дрожишь, нужно осторожно добраться до талии и в первый раз действительно к ней прикоснуться. Одним пальцем. И тогда Юми дёр-нется всем телом, словно ты ошпарил её кипятком или больно укусил, вскинет голову и глаза у неё ока-жутся пьяные. Вот тогда её нужно быстро класть на спину и закрывать её рот своим, потому что иначе она начнёт с тобой драться, станет громкой и сделается такой жаркой, как будто чем-то заболела. А по-том уже и вовсе перестанет что-либо соображать. Будет только просить тебя и почему-то по-китайски, чтобы ты её пожалел. И так смешно будет об этом просить, как будто от твоих поцелуев у неё устал язык. И он уже даже не все буквы способен выговаривать. Например, вместо Юми у неё какая-то “Юи” выходит. И она до тех пор будет тебя просить – Пожалей, миленький, свою Юи… – пока ты не сделаешь так, чтобы она уже вообще ничего не сможет говорить и вся запахнет синими цветами. После чего ты вдруг сдела-ешься ужасно сильным и совершенно счастливым. А она наоборот – слабой и совсем без сил. А ещё она начнёт плакать и смеяться одновременно…
Хорошо, когда в такой момент вы оказываетесь в том её домике в секретной деревне. Там можно ни-чего не стесняться. А то у её отца нужно всё время закрывать ей рот, потому что служанки за стенкой бессовестно подслушивают, да и самурай может проснуться. Придёт ещё со своей катаной. Уже было однажды…

Юми подняла голову, и глаза у неё были совсем не пьяные. Заплаканными они у неё были. А потом она исчезла.
Хаджиме полночи не мог уснуть. Всё ждал её. Лежал на спине и старался не шевелиться. А она не вернулась. Он так ничего и не понял.
На следующий день она к нему вообще не пришла. Никакая! Ни с пьяными глазами. Ни с заплаканны-ми. Ни с какими! Он уже весь извёлся. Даже есть перестал. Урок кэндзюцу в замке пропустил, а к своим ученикам пришёл какой-то варёный. Не выспался. Ну хоть бы просто так уже пришла! Спросить – как он там. Или в самом деле спящая его к себе пустила бы. А что, у него ведь уже получалось. Сама объяснила, как это делается. И правда ничего сложного. Действительно, любой может. То есть когда он попробовал сделать это без особых хитростей – вот тогда, собственно, у него и получилось. А когда волновался и начинал хотеть её слишком сильно – никак.
– Ты что, меня больше не любишь?, – однажды спросила она.
– Как это не люблю? – опешил Хаджиме.
– Очень любишь?, – продолжала допытываться Юми.
– Очень, – заверил её Хаджиме и сделал такое лицо, что и так, без всяких слов можно было понять, как сильно он её любит.
– Что, просто очень?, – словно бы разочаровалась его ответом коварная Принцесса.
– Да очень-очень!, – начал терять терпение растерявшийся Хаджиме, пытаясь разгадать, чего Юми добивается.
– А кто тогда мешает тебе взять меня за руку?, – прорезала она, наконец.
– Как это – взять?
– Потрогать.
– Что, просто потрогать твою руку?
– Ну да.
– Какую?
– Какую хочешь. Вот эту, например.
– Эту?, – нахмурил лоб Хаджиме, опасаясь того, что завтра может и забыть, какую именно руку он должен трогать. – А если перепутаю?
– Да какая разница!, – вскипела Юми.
– Нет, давай не руку…
– Бесстыжий!
– Я вовсе не про то подумал…, –
поспешил оправдаться пойманный с поличным врун. И ведь выполнил урок! Правда только через неделю. Юми была на седьмом небе. Единственное, он застал её врасплох. Она в тот момент ужинала с отцом и девочками. Неудобно получилось. Девочки ничего, уже привыкли, только переглянулись и глупо захихи-кали, а вот отец от неожиданности перепугался. Ещё бы не испугаться, когда сидящая рядом с тобой доч-ка вдруг замолкает на полуслове и начинает хлопать ресницами так, как будто она пирогом подавилась. А в следующее мгновение и вовсе исчезает. Хорошо хоть служанки не растерялись и “вспомнили”, что Юми сегодня не ужинает с ними потому, что сразу после обеда уехала по делам и вернётся только утром. А почему на столе стоит её любимая чашка с ещё дымящимся чаем, они не знают. Подумаешь чашка с недопитым чаем! Мало ли почему она здесь стоит. Напутали, наверное, что-то, вот и поставили её на стол. А что страшного в том, что рядом с чашкой лежит надкушенный пирог? На это они даже и приду-мывать ничего не стали. Просто схватили его и быстро съели. В глаза старику, правда, старались при этом не смотреть. Вот пусть Юми сама потом выкручивается! Чего это они будут за неё отдуваться, если она такая дура озабоченная, что уже никаких приличий не знает! Они, к примеру, ни о чём таком за ужином не думают и ничего – живы пока. Не потому, что им не хочется, а потому, что нужно и стыд иметь. Они, к примеру, не целуются где попало. Ну, во всяком случае не здесь. Не при её отце. А только при посторон-них. Когда это нужно для дела. И вообще!…
Сегодня Хаджиме додумался уже до того, будто Юми ему запрещает. Что не желает его больше видеть. И всякое другое он ещё подумал. Что, например, этот подлый Мицунари, как говорят, чертовски красив и все девчонки в него влюбляются. Поголовно! Или то, что Юми вернулась к своим служанкам. Это ведь она сделала их лесбиянками. Сама как-то проболталась. Или даже про то он стал думать, что всё это вообще невозможно! Имеется в виду – приходить друг к другу. И всегда было невозможно. Просто они Бог знает что себе напридумали. Но ведь история с кусунгобу не фантазия! – Значит всё-таки возможно? И, главное, она это так легко проделывает! Совершенно не задумываясь, как у неё такое чудесное вол-шебство получается. Говорит, что просто хочет быть рядом с ним. Чтобы он всю её взял и выпил. Потому что ей уже некуда девать свою любовь. Которая пахнет теми синими цветами. И она боится лопнуть.
Короче, хотеть Юми можно, как же без этого обойтись, но только нужно понимать – как именно её следует хотеть. И надо ли при этом вообще что-то делать. А может тут нужно как раз перестать что-либо делать? Мы ведь всегда что-нибудь делаем, когда чего-нибудь хотим. Не замечая того…
Тут, как она сказала, нужно не думать и не бояться. Чего тебе бояться, когда ты любишь и хочешь так, что просто невозможно? Всё должно быть просто и… близко. Но вот ведь, что оказывается: есть люди, которые совершенно не знают, что такое – близко. А близко – это как бы уже в ней. Ну, не в её животе или голове, конечно, а в слове “сейчас”. В том, что уже есть. В том, что то, чего ты хочешь, уже случилось. Вот же её рука! А вот глаза. Они улыбаются и говорят, как сильно тебя любят. Что ничего больше не стыдно и можно делать всё, что захочется. Что никогда они не умрут. Потому что в этом уже нет смерти.
Какое же это колдовство?! И никакая она не озабоченная! Ну и что из того, что она всё время хочет своего Хаджиме? Ведь и он её постоянно в ответ хочет. И что, он поэтому тоже теперь получается озабо-ченный? Или сумасшедший. – Да, может озабоченный… Но тогда и Киндзаку озабоченный! Он уж точно! По своей Синеглазой сохнет, а она ему уже два месяца не пишет. В последнем письме прямо сказала, чтобы он её поскорее забыл, потому что она теперь замужняя женщина, а любовь – это детские сказки. Глупости это всё – любовь! И чтобы он не смел в Эдо свой нос показывать. Никогда! Ещё не хватало, чтобы он её раскрыл! А стихи, – написала эта змея под конец, – она теперь лучше него сочиняет. Про ту самую любовь. Которой нет! Дрянью всё-таки оказалась девчонка. Зато шпионкой сделалась первокласс-ной. Долго прожила. Дольше всех. Это ведь большая редкость для синоби – умереть своей смертью. Чет-верых мужей пережила. А может она и любила Киндзаку. Просто не могла позволить себе такое счастье. Люди говорят, что когда она узнала о смерти Басё, то горько заплакала. И сына своего она ведь назвала Киндзаку. Не просто же так! Да он и был как две капли Басё. Вылитый! Муж её с ним рядом не стоял. С собственным сыном имеется в виду.
Но вот что любопытно узнать – соврала Юми Наставнику, когда сказала, что Хаджиме первый научился к ней приходить? – Вопрос безусловно интересный. Есть подозрение, что она просто не знала, что кого-то обманывает. Действительно не знала. То есть не врала. Сознательно не врала. Полагала, что не врёт…

На пятый день молчания Наставник сказал, что больше ждать нельзя. Тогда отец Киндзаку переоделся крестьянином, взял себе лошадку попроще и отправился к новому отцу Юми. Это когда он в сердцах побил служанок. А потом ещё и разлучил их на неделю. Чтобы они впредь думали, как себя вести. А не были идиотками. Ведь всю операцию чуть не запороли! Вакидзаси они, дуры, повыхватывали! Ещё бы железками своими кидаться стали. Кретинки! Когда клоун собрался своим потешным хождением по кана-ту веселить на рынке народ, публика не должна догадываться, что он умеет ходить по канату лучше лю-бого профессионального канатоходца. А почему он не падает – вопрос десятый. Вот только тогда всем и будет смешно.
Отец Киндзаку увёл Юми подальше от дома и долго с ней разговаривал. Объяснял ей, что Хаджиме это – Хаджиме. И пожалуйста, пусть она любит его сколько ей влезет. На здоровье. Да пусть потом хоть замуж за него выходит и детей ему рожает. Но только – потом! Когда сделает то, что должна. От неё что, многого хотят? Хаджиме, кстати, совсем не против того, чтобы на ней жениться. Как это откуда ему из-вестно? Сам вчера сказал. А Мицунари…
– Давай только без капризов! Что значит, не поедешь к нему?! Да я тебе башку сейчас сверну, дрянь! Скажет – раздевайся, – как миленькая разденешься и ляжешь под него. Ещё и счастье бу-дешь изображать! Вопить от восторга будешь!! Забыла, кто ты? Ты – синоби! А он – враг Японии. Хаджиме, кстати, первый тебя проклянёт, если ты нам всё поломаешь. И на какой-нибудь другой девчонке женится. Их знаешь, сколько вокруг него вьётся? Да не реви ты, дура! Конечно же, он тебя простит. А что ему, собственно, прощать? Он ведь понимает, что ты любишь его, а Мицуна-ри это – твоё задание. Нет, ну а кому легко? А думаешь, Хаджиме не страдает? Ещё как страдает! Даже творожники с вишнёвой патокой уже не может есть. Но ты пойми, девочка, что в твоих ру-ках сейчас жизнь сёгуна. Хаджиме через две недели пятнадцать лет исполнится. Самураем станет, поженитесь и будете жить с ним в том домике. Только это потом. Когда ты всё, что должна, сде-лаешь. Конечно, я серьёзно! И служанок, если захочешь, при себе оставишь. Ну разумеется, и ко-ней. Всех. Кто ж их у тебя отберёт? Это же подарок. И все кимоно. Да, и жёлтое тоже. Но только когда всё закончится. Нет, у отца вам жить будет нельзя. Ещё чего придумала! С ума сошла?! Как мы его к себе в деревню возьмём? У нас там что?… Ты уж сама не знаешь, о чём просишь. Вот, правильно, будешь к нему ездить. Он ведь и в самом деле к тебе привык. Ну вот и славно. Так, значит, договорились? И если ты ещё раз, тварь, не явишься ночью к Хаджиме!… Да не реви, ты, идиотка! Стыдно ей… Не было же у вас нечего. Пока не было… Никто же ничего не видел… Так, всё, не начинай по новой, а то поругаемся.
Отец Киндзаку попил со старым самураем чай и уехал. Но не в Уэно, а в Эдо, где он встретился с То-кугава. А в Ига-Уэно вернулся только через неделю. И вернулся домой он с личным каллиграфом сёгуна, которого поселили в замке в соседней с Хаджиме комнате. Стали его охранять как не знаю кого и при этом кормили очень вкусной едой. А Юми уже передавала через Хаджиме документы. Пока не те. Но каллиграф их тоже на всякий случай копировал. И на каждом ставил свою печать, удостоверяющую, что подлинник он видел собственными глазами.
И вот, Юми, наконец, нашла в доме Мицунари нужную бумагу. На которой расписались все заговор-щики.

Наставника, отца Киндзаку и каллиграфа разбудил посреди ночи Хаджиме. Поднялся невообразимый шум. Все глупо суетились, поздравляли друг друга, и всё никак не могли поверить в свою удачу. Думали ведь, что в лучшем случае они получат просто перечень заговорщиков, а тут им в руки попадает доку-мент, под которым все эти идиоты поставили свои личные печати. Сами подписали свой смертный приго-вор! Это ж надо, как повезло!… Каллиграф аж вспотел, переписывая ту их клятву убить сёгуна. Допустил две ошибки, но отец Киндзаку их заметил, и ударил каллиграфа веером по затылку. Пришлось тому всё переписывать. Потеряли на этом чуть ли не полчаса, но всё равно успели. Юми положила свиток на ме-сто, а к каллиграфу приставили охрану из четырнадцати самураев, и на рассвете все они ускакали в Эдо. Наставник сказал, что девчонка может остаться в комнате Хаджиме. Устала поди. Не сообразил от волне-ния, что это невозможно. Юми проснулась в доме своего отца. Иначе она того старика уже не называла. Всякому ведь хочется иметь отца.

________________________________________

Осень поэта

Оставалось уже совсем немного времени. А правда, сколько у него его было – времени того бешеного счастья? По факту – всего-то два с половиной года оно и длилось. Хаджиме считал неправильно. Он ведь почти уже не расставался с Юми. И теперь он сам приходил к ней. Когда хотел, тогда и приходил. Научился. Иногда даже днём. Они уже совсем с ума сошли и окончательно потеряли всякий стыд. Отец Юми смирился с тем, что к завтраку Юми спускается не одна. А что он мог поделать? – Выросла дочка. Уже совсем взрослая стала. И какая красавица! А потом всё у них серьёзно. О свадьбе говорят. Чего ж тогда волноваться? Парень он не бедный. Жалованье получает приличное. К тому же сам император пи-шет ему письма. А это кое-что да значит. К примеру, что с карьерой у него всё будет в порядке. В общем, в хорошие руки он отдаёт дочь. Опять же внуков ему нарожают. Будет Юми с этим молодым самураем как за каменной стеной.

Хаджиме отлично помнил тот вечер. Когда время закончилось. Которое он неправильно считал. Оно закончилось, а он этого и не заметил…
Уроки со всеми своими классами он провёл как обычно. То есть хорошо их провёл. Шутил и неплохо показывал, как взбегать по отвесной стене, держа в каждой руке по диску. И чтобы при этом ещё вакидза-си не вываливался из ножен, висящих за спиной. Был бодр и весел. Потом три часа упражнялся в замке с настоящими катаной и пикой. Ведь через две недели – церемония. В душе он давно уже был самураем. Но вышивать герб на кимоно пока что права не имел. Каких-то пару недель оставалось…

Что-то случилось. Может быть к нему опять вернулась его редкая болезнь? – Вроде бы нет. Он ясно видел глаза Наставника. Ну, не совсем ясно, а как бы сквозь дымку. Сквозь что-то давно забытое. Отец ещё положил руку ему на лоб. И тогда всё успокоилось. (Брат Киндзаку потом сказал Хаджиме, что он проспал три дня.) Наставник сказал, что теперь всё будет в порядке. Только надо постараться не волно-ваться. Не нужно пытаться вспомнить то, чего не было. А нужно как следует готовиться к церемонии, чтобы всё прошло наилучшим образом. Тем более, что сам сёгун обещался приехать. Поздравить и по-благодарить. Мицунари уже мёртв. Все остальные тоже. Ну, не все пока. Двоих никак найти не могут. Сбежали, сволочи. Но это так – мелочь. Поймают, разумеется. В общем, всё хорошо. Главное, надо бы ещё денек полежать. И ни о чём не думать. Не волноваться…
– Если увидишь ветви каштана из своего окна, – значит ты пережил врагов. Победив своих врагов, ты станешь свободным. Когда смерть начнёт бояться тебя, ты превратишься в совершенного са-мурая и можешь начинать воспитывать преемника. Если полюбишь его как сына и пожелаешь ему подняться выше себя, знай, что тебя забудут, но превзошедший совершенного самурая выйдет из-под нашего закона и сам изберёт себе нового господина – великого Принца, живущего далеко за срединными морями. Господина возвышенного и благородного. И вместе они станут служить Светлой Звезде, которую когда-нибудь увидят даже слепые… Хаджиме, сын мой, когда ты ока-жешь мне горькую услугу… если я не найду в себе сил рассказать тебе… возьми себе другое имя и посади своё дерево. И вот ещё что: никогда не убивай невинных…
Юноша мало что понял тогда из непривычно взволнованной речи Наставника, – что именно тот хотел, да так и не решился рассказать, – однако, вернувшись из Киото с императорским мечом и цветком хри-зантемы на спине своей черепахи, когда некому больше стало называть его “своим сыном”, каштан под окном посадил и поливать его не забывал.
За тридцать лет каштан разросся в могучее дерево и прошлой осенью одна из его веток дотянулась, наконец, до подоконника. Всю зиму она жалобно скреблась в закрытые ставни, а с приходом весны, при-звав на помощь свежий восточный ветер, наконец-то решилась, распахнула окно, смахнув с подоконника листы рисовой бумаги, баночку с тушью и связку кистей, забралась в комнату, огляделась и стала в ней жить.
Только однажды ученики непревзойдённого Мастера кэндзюцу, – доведённого им до совершенства поистине ювелирного искусства владения мечом, – на всю Японию прославившегося своими военными подвигами и учёностью, вызвались её сломать, полагая, что беспардонная гостья доставляет Учителю неудобства. Ему – правой руке даймё провинции Ига – жестокого князя Орочи из клана Хидэёси! И боль-ше уже свою помощь не предлагали, потому что Акихиро, который слов на ветер никогда не бросал, по-обещал отравленной стрелой снять с дерева любого, кто посмеет залезть на любимый каштан его жены, хотя в ветреную погоду нахальная ветка действительно производила в комнате сильнейший беспорядок. Опять-таки теперь стало невозможно закрыть окно, а ведь когда-нибудь наступят холода. Юми, однако, это не беспокоило. Холода она не боялась. Да и зима ещё не скоро. Что-нибудь они придумают. А то, что Юми может теперь залезать на свое любимое дерево прямо из комнаты – так это же просто зд;рово! Было у неё на этом дереве своё тайное убежище, в котором она пряталась от Акихиро. Дразнила его. И никто не мог её увидеть. Только он один знал, где искать жену, когда не находил её в комнате.
Когда в прошлом году Юми исчезла и все стали отводить глаза, если Акихиро спрашивал, не видел ли кто Юми, он запретил прислуге приближаться к его комнате. Даже еду старый самурай приносил сюда сам. Тяжело, конечно…
После того, как Акихиро несколько раз больно наступил босой ногой на каштаны, прятавшиеся под высыхающими на полу листьями, у него выработалась особенная – осторожно шаркающая походка, слов-но в доме завёлся котенок. Но листья он старался не трогать. Так и ходил по ним босиком, прислушиваясь к их тихому шороху и к чему-то принюхиваясь…
Ветка каштана без спросу вторглась в его жизнь. Самовольно и надолго. Да насовсем! Ей так захоте-лось. И при этом она стала не просто желанной, а определённо лучшей её частью, – похожим на радугу мостом между одинокой осенью не слишком счастливого самурая, в последнее время ставшей дарить этого не то монаха, не то поэта грустными мыслями, и тем, что его тоску незаметно растопило, наполнив остаток его жизни нежданными смыслом и надеждой, а лучше было бы сказать, – обменяло на откуда-то из детства, которого Акихиро не помнил, начавшие вдруг возвращаться запахи и до головокружения заво-раживавшую близость к чему-то ещё неизведанному и  необыкновенно волнующему. К неизбежному. Его словно простили. И приоткрылась дверь…
Теперь Акихиро всё реже можно было увидеть спускающимся по любимой, выложенной потрескав-шимися глиняными звёздами дорожке к старому заросшему камышом пруду, чтобы в уединении пораз-мышлять над канонами Бусидо, сочинить хокку или просто, глядя на спокойный закат, о чём-нибудь тихо помечтать. Зато теперь его почти всегда можно было застать неподвижно сидящим в саду камней. Со странно отрешённым взглядом не в будущее и не в прошлое. Непонятно во что. В вечное, наверное…
Обещанные новому сёгуну и уже почти законченные “Комментарии к Своду законов самурайской че-сти” Акихиро забросил. По поводу чего сёгун уже несколько раз выразил своё осторожное недоумение. Прекрасные в своей мужественной наивности и, казалось бы, архаичные уже на момент написания, однако и доселе неувядающие древние догматы, имеющие целью воспитать у самурая то особенное безразличие к смерти, которое граничит чуть ли не с радостным к ней устремлением, и нерушимую верность своему господину, не то, чтобы вдруг перестали Акихиро занимать. Нет конечно, он, как и раньше, искренне ими восхищался и по-прежнему был уверен, что даже в сегодняшнее мирное время покой и процветание Япо-нии могут обеспечить только самураи – носители особенной морали. Но теперь он стал почти каждую ночь видеть Белую Звезду. Опять же Юми пропала…
Летом Акихиро получил очередное письмо из Киото. Сын Солнца приглашает его к себе во дворец. Император желает встретиться в третий месяц осени со всеми, кто видел Звезду. И странное дело, среди них оказалось всего три монаха. А ещё – один поэт. Акихиро не знал, кто именно, но догадывался. Все остальные были самураями. И не просто самураями, а известными военачальниками! Достаточно назвать генерала Рёта. И тут это дерево…

________________________________________

Это была синица

Однажды поздним вечером, умывая мокрым платком запылившиеся листья ветки, весело хозяйнича-ющей в комнате, начавшей странным образом уменьшаться и из которой за недостатком места уже при-шлось вынести всё кроме узорчатой деревянной стойки для катаны и узенького спального татами, Акихи-ро посетила и до дрожи в коленях обожгла мысль, что после необъяснимого исчезновения Юми он сде-лался похож на безответно влюблённого, чья безнадёжная страсть уже незаметно перетекла в болезнь. И этот душевный недуг даже краткими мгновениями нечаянного отрезвления, обманывая несчастного саму-рая миражами возможного выздоровления, всё глубже и глубже затягивает его в воронку последнего слад-кого обморока, из которого уже нет возврата и противостоять которому невозможно. Безжалостно тащит его к краю. Готовит к последнему прыжку… в бездну…
– Если на войне самураю случится проиграть бой, и он должен будет сложить голову, ему следует гордо назвать своё имя и умереть с улыбкой без унизительной поспешности, – испуганно, словно молитву машинально зашептал, пытаясь увернуться из-под накатывающего ужаса, похолодевший Акихиро. – К зиме ведь обещал сёгуну “Комментарии”… Должен же… Надо бы переделать. А что, если добавить в них…
Однако перехитрить себя, спрятавшись за работу, на этот раз не получилось. Не потому, что он не смог, сегодня – не захотел. Понял, что, если и сегодня он согнётся, испугается и опять малодушно закро-ется всякими “обязан своим примером”, “хладнокровие и мужество”, “каждый самурай должен посвятить свою жизнь служению Императору” и прочими отговорками, другого шанса ему может уже не предста-виться. И тогда в его жизни ничего больше не случится. Совсем ничего! Конец!! Бескрылый унылый ко-нец.
Впрочем, какими-то закоулками своего рассудка и неощутимым, как отзвук хлопка одной ладони, движением воли успев принять решение, Акихиро, по опыту зная, что запускаемый таким образом про-цесс остановить не удастся никаким случайным обстоятельствам, всё же позволил выговориться в себе кому-то другому, тому, к кому он всегда относился с иронией и чуть ли не с пренебрежением. Зачем позволил? – Да затем, чтобы подсмотреть со стороны, как именно всё это с ним сегодня повторится. Лю-бознательность, доведённая до рефлекса. Акихиро и правда был достойным преемником Наставника, автора легендарного удара Чёрной Молнии, того самого – колдовского – семнадцатого удара…
– Лучше уж самому, как тогда Наставник… Разом и поскорее…, – зашептал он, роняя платок. – А кого я научил останавливать время, как когда-то этому научила меня Юми?! За все эти годы – только ведь троих! Ну и где они? – Двоих уже отравили, а третьего сёгун приставил личным те-лохранителем к императору. Хитрая лиса! – Наградил! Возвысил мальчишку! Значит и этого ско-ро зарежут… Конечно… Во сне… Ну всё, довольно! Теперь нужно замолчать… И за что Князь так ненавидит меня, словно я знаю про него что-то такое, чего не знают все? – Точно, он меня бо-ится! Ну хватит уже! – Пусть придёт тишина. Как тогда. О чём же я думал в прошлый раз?… Ага, вот… – Если безумие постучалось в твою дверь, глупо ему не открыть и не обрадоваться, ведь это значит, что Белая Звезда вспомнила о тебе и помогает проснуться, чтобы ты смог Её увидеть. Как же ещё Она может себя показать? Зачем уж так сильно бояться смерти? Если на плечи самурая опустился покой, которого он не мог просить, – значит он в праве ждать и большего, если только сумеет этого не пожелать, как зачем-то торопятся сделать неразумные… Нет больше моих мыс-лей. Ничего не прошу. Как легко и радостно…

Слёзы потекли из глаз Акихиро. Это была синица. Она залетела в комнату и уселась на покачиваю-щуюся ветку. С любопытством, наклонив головку, она стала разглядывать Акихиро, нисколько его не стесняясь и не боясь. В один миг задохнувшийся от волнения, обласканный Божественным вниманием и предчувствием безмерного покоя Акихиро разом забыл и про Бусидо, и вообще про всё… Он стал стре-мительно погружаться во что-то мягкое, тёплое и нестерпимо родное, сквозь краски и запахи, которые у него когда-то украли и которые он поэтому уже не помнил. Запах пригоревшей ячменной каши и волна необыкновенно яркого, но почему-то не слепящего золотистого света с головой накрыли его. Утонувший в густом как расплавленное стекло мерцающем покое, словно в первый раз проснувшийся и наконец-то вернувшийся в свой родной дом, полный несокрушимой силы, вечно юный Акихиро, с которого ненужное ему больше время, растворяясь, сорвало приснившиеся бесполезные желания, не сразу обратил внимание на застывшего где-то внизу незнакомого старика, слепыми глазами глядящего вслед выпорхнувшей в окно синице. И ещё подумал тогда:
– А кто это?
Мысль о том, что это ветхое, сшитое единственно из страхов и боли кимоно, имеет наглость откли-каться на его имя, была ему даже не смешна, – она была ему безразлична…

________________________________________

Легко ли стать никем?

Сегодня ночью Акихиро не нужно было открывать глаза, чтобы удостовериться в том, что она – уже здесь, в комнате. Сидит себе на ветке, как будто так и надо. И, не мигая, смотрит на него. А кто ещё мог разбудить его посреди ночи?…
– Где ты теперь, Киндзаку? Уже два года не виделись! Всё странствуешь? Тепло ли сейчас укрыт? Не голодным ли лёг спать? Ну и зачем тебе такая жизнь?, – с грустью и… завистью шептал ещё не окончательно проснувшийся Акихиро. – У меня ведь есть здесь вторая комната, там только при-браться… Она побольше этой, а жалования, что мне платит Князь, хватит на десятерых! Как мож-но спать на голой земле? – Нам ведь уже не по десять лет! Опять застудишь спину. А помнишь?…
Акихиро только что увидел во сне своего друга. Не просто самого близкого и дорогого – единствен-ного! Его сердце всё ещё сладко трепетало, а слёзы текли по вискам. Никто и никогда не видел слёз Акихиро! Никто, кроме Киндзаку. И только Киндзаку помнил первое имя Акихиро, которое дал ему Наставник, когда привёз его сюда, в замок.
– Как же давно это было. А я и забыл, что написал эти стихи. И как ты всё помнишь?, –
шевелил губами улыбающийся, растроганный старик. Во сне он снова пережил ту их последнюю встречу в Киото. Оба смеялись и глупо суетились, не зная, как скрыть радость. Говорили одновременно и невпо-пад. И опять смеялись, хлопали друг друга по плечам. Стеснялись обняться. А потом пошёл дождь. И они забежали в харчевню. Пили там тёплое саке и ели необыкновенно вкусную рыбу. А Киндзаку наизусть читал его, Акихиро, первые стихи.
– Какой ты самурай, Хаджиме? – Я тебе тысячу раз говорил и опять скажу: – испанец, вот ты кто! Дурак, из тебя вышел бы прекрасный поэт, уж точно получше меня!
О том, кто такие испанцы, они, разумеется, знали, но где находится эта сказочная страна имели самое приблизительное представление. Догадывались только, что где-то на краю света. А поскольку знать, насколько хорошие стихи пишут испанцы и пишут ли их вообще, они и подавно не могли, Акихиро нико-гда не было понятно – ругает Киндзаку его или хвалит, когда, читая его хокку, обзывает его “испанцем”. В тот раз он решил, что Киндзаку его хвалил, ведь стихи и вправду были хороши. И ещё – ему вдруг пока-залось, что его друг скоро умрёт, – так сильно, а главное, внезапно он постарел.
– Не болен ли ты случайно?, –
как бы невзначай, отведя глаза в сторону, спросил он Киндзаку. По тому, как в тот момент предательски дрогнул его голос, Киндзаку, конечно же, догадался, о чём подумал Акихиро. Он странно улыбнулся, впервые за весь вечер обнял друга и тихо проговорил:
– Хаджиме, брат мой, купи зеркало.
Потом они снова пили саке и ели сладкие рисовые лепёшки. Но уже не смеялись. Говорили о разном и, что удивительно, только однажды вспомнили о стихах. Акихиро ужасно гордился своей дружбой с великим поэтом, которого, понятно, никто теперь в Японии не знает как Киндзаку. Но кто же не восхища-ется блистательным Басё! Кто ещё может опоздать на турнир поэтов, войти в зал последним, и одной фразой, рождённой на лету, одним вдохновенным выдохом отобрать у сотни претендентов вожделенную победу. После чего унести большую серебряную чашу, наполненную монетами, – призом генерала Рёта, – устроителя турнира, – чтобы по дороге раздать все эти бессмысленные рё нищим, а саму чашу пропить в убогой харчевне с такими же бродягами, как и он сам? Никто, даже Акихиро не понял тогда, почему Рёта отдал ему предпочтение, почему он, опрокинув стол, вскочил как ошпаренный, внезапно раскрасневший-ся и с мокрыми глазами! Почему он был взволнован так, будто четыре тихих слова, слетевшие с уст Кин-дзаку и которые услышали все, но понял один лишь Рёта, пронзили его сердце? Какую тайну они вдруг раскрыли? И почему так долго обнимал этот гордый вельможа одетого в рубище монаха? И благодарил его…
– Ну ты – точно испанец!, – на сей раз явно обругал друга Киндзаку своим любимым и на все слу-чаи пригождающимся словечком. – Ты-то как раз должен был догадаться.
– А почему это я должен был догадаться? – выпучил глаза опьяневший Акихиро. – Никто из нас не понял тогда загадки.
– А сами стихи помнишь?
– Конечно:
Ячменная совсем не пригорела каша.
Зачем же меч в огонь?…
– И вы все, как идиоты, бросились сочинять окончание хокку про какие-то дурацкие сражения и са-мурайскую честь. И уж совсем меня поразило, когда какой-то кретин приплёл закаляющуюся в огне сталь. Это ж надо быть таким придурком!
– А что ещё мы могли придумать?
– Как что? Вы что, забыли, что Рёта из простых? Откуда у него мог взяться железный меч? Он же родился крестьянином!
– А это здесь при чём? Он что, описал в стихах своё убогое детство?
– Ну а что же ещё?! Откуда он мог знать вкус ячменной каши? Ты вот не помнишь…
– И всё равно непонятно…
– Да что ж тут непонятного? Что эти стихи он посвятил матери? Он же намекал вам. Сказал, что в тот вечер празднует день её рожденья.
– Ну не мучай уже меня! Напомни, какое ты придумал окончание.
– “Грозится косу мне отрезать.” Теперь давай – прочти хокку целиком.
Ячменная совсем не пригорела каша.
Зачем же меч в огонь?
Грозится косу мне отрезать.
О Юми они в тот раз не говорили. Акихиро давно заметил, что Киндзаку как-то странно реагирует на его попытки рассказать о том, как идут у Юми дела. И на приветы, которые она передаёт Киндзаку. На рассказы о том, какие вкусные пироги научилась печь. И что она по-прежнему красавица. Ну совсем же не стареет! Какая была тогда в школе, такая и осталась. Это, наверное, колдовство какое-то. На Киндзаку такие разговоры производили угнетающее воздействие. И он начинал прятать глаза. А мог даже и запла-кать. Непонятно почему… В общем, Акихиро с некоторых пор перестал говорить с ним о Юми. Ну если не хочет его друг о ней слышать… Может она его чем обидела? Говорили в основном о Синеглазой. Кин-дзаку и в этом случае начинал шмыгать носом и прятать глаза. Но ведь он сам просил Акихиро рассказы-вать новости, связанные с ней. Всё, что тот имеет право сказать.
Да, Киндзаку честно сдержал слово, которое дал Акихиро, руководителю школы синоби в Ига-Уэно, что до конца жизни будет стороной обходить города, в которые школа забрасывает своих шпионов. Ведь многих он знал в лицо. Иначе Акихиро просто не отпустил бы его. По-хорошему он и так – даже после данной клятвы – не должен был его отпускать. Слишком уж важные тайны знал Киндзаку. Мало ли кто кому даёт слово. Как будто нельзя заставить человека разболтать секрет. Гейша вон в секретной деревне и умерла. А ведь тоже просила отпустить её на родину, когда тот проект закрыли и она состарилась. Но это же Киндзаку! Как мог Акихиро не отпустить его? Да, не хотел. Очень не хотел! И не из одних лишь соображений безопасности своих шпионов, а и по личным мотивам: не хотел оставаться без друга. Но Киндзаку в этих стенах определённо начал сходить с ума после того, как Синеглазая окончательно его бросила. И школе от него совсем не стало проку. Ко всему он потерял интерес. Это у Акихиро была Юми. Любящая жена! И любимое дело. А у Киндзаку в душе остались одни лишь холодные угли. К тому же он начал говорить странные вещи. Очень вредные. Он всегда их говорил, но теперь совсем уже потерял страх и стал открыто спрашивать – зачем они дурят головы этим несчастным юнцам? Чтобы бросить их всех потом в топку? Кто из них, – кричал он на Акихиро, – доживает хотя бы до двадцати лет? А во имя чего?!…
Да, Киндзаку так и не сумел разлюбить свою светловолосую богиню. Такая вот тяжёлая ему выпала судьба! Но, наверное, настоящий поэт и должен быть несчастным. К примеру, у Акихиро была Юми. И всю эту долгую жизнь они прожили вместе. Рука об руку. Ни разу не поругались. Так, чтобы серьёзно. В общем, все эти годы Акихиро был счастлив. А потому, наверное, и не стал великим поэтом. Потому что слишком уж радостно он жил. Слишком спокойно. Пока Юми не ушла, и тридцать лет непрерывного счастья закончились. Огромного счастья. Просто невозможного!…

Акихиро не понадобилось открывать глаза, чтобы убедиться в том, что сова – уже здесь, в комнате. Сидит на ветке и, не мигая, смотрит на него. Кто-то ж его разбудил… Цуку, конечно! Должно быть она уже съела мышь, которую он оставил ей на подоконнике. Он теперь каждую ночь приносил для неё мы-шей, которых, как трофеи, складывала у крыльца кошка. После того, как однажды Акихиро забыл поло-жить на окно ужин для Цуку, он наутро обнаружил на этом окне мышь: сова решила, что Акихиро нечем было с ней поделиться и сама принесла ему еду, – чтобы он не голодал.
На самом деле Киндзаку постарел вовсе не внезапно. Просто это случилось не на глазах у Акихиро. А вот сам Акихиро, как ему казалось, состарился за один вечер. В тот самый, когда Юми ушла за молоком. Она ещё с кем-то весело щебетала в коридоре. Он слышал. А потом… не вернулась. В ту страшную ночь он впервые увидел этот сон. И его, – тот сон, – всегда один и тот же, ему теперь каждую ночь приносила Цуку. Он это знал точно. Потому что просто больше некому.
– Если самурай помнит о смерти и не боится её, значит, он готов к встрече с врагом. Если самурай готов к встрече с врагом – он непобедим.
Зачем он это сказал – сам не понял.
Сова неподвижно сидела на ветке и, не мигая, смотрела на Акихиро. Но тот не видел её, – он был ошеломлён своим открытием.
– Не может быть!… Нужно обязательно спросить у Киндзаку, может он что-то знает о том, что бы-ло со мной прежде… Завтра же отправлюсь его искать. Говорят, его видели где-то на юге. Пра-вильно, там сейчас теплее. Любимый, единственный друг! Настоящий. На всю жизнь! Где же ты? Опять странствуешь? Ну вот зачем?… Что не сидится тебе на месте? Опять ведь кашлять бу-дешь… Тепло ли сейчас укрыт? Поди опять голодным лёг спать. Горе мне с тобой!…
Ячменная совсем не пригорела каша.
Зачем же меч в огонь?
Грозится косу мне отрезать.
И тут вдруг Акихиро, ещё раз проговоривший это странное хокку, почувствовал, что Киндзаку мёртв. Ещё час назад он был жив, а теперь мёртв. Точно! Убит…
Стало холодно. Акихиро вылез из-под одеяла. Оделся потеплее. Поискал, чем умыться. Старался ни о чём не думать. Есть не хотелось, но кусок хлеба он на всякий случай в карман сунул. И взял оба меча. Зачем? Куда он собрался? Оба ординарца ещё спят. Его личная охрана. А зачем она ему сегодня? – Дело ведь пустяковое. Жалко будить мальчишек. Ну вот и пусть себе спят. Сам сходит. Прямо сейчас и пойдёт. А чего ждать? Всё равно ведь уже не ляжет. Туда час, ещё час – обратно. Да он обернётся прежде, чем эти сони продерут глаза! Какая ещё охрана в самом деле? За письмом сходить. Всего-навсего. Какое-то, правда, странное место Орочи на этот раз назначил для тайной встречи. Вот не может он, чтобы не усложнять всё! К чему такая таинственность? Только бы не заблудиться. Никогда ведь там не был. Значит так: всё время на север. До круглого озера. А там искать справа. Четвёртый дом.
Акихиро подошёл к двери и остановился. Он не понял, почему не захотел выйти через дверь. Может быть потому, что очень хотел услышать – “Пожалей, миленький, свою Юи”… Или правда услышал? Это кем же нужно быть, чтобы выбираться из замка через окно?! В его-то годы! А что, Юми любила лазать по ветке каштана, поселившейся в их комнате. Очень ловкая была его Юми. И Цуку её совершенно не боя-лась. Может стоило ей тогда за молоком не через дверь пойти? Так ведь и ближе…
Акихиро высунулся из окна. Огляделся. Никого. Попробовал одуматься. И снова послышалось, теперь уже вполне отчетливо: “Пожалей, миленький, свою Юи”…
– Что же она со мной делает?…
Ребячество, конечно! И выглядело это, наверное, ужасно глупо. Совсем ведь неуклюжий стал. Но ни-кто вроде бы не увидел…

В лесу Акихиро почувствовал себя лучше. Он любил гулять в лесу. А сейчас ещё же и луна помогала: светло было как днём. Голова потихоньку прояснялась. Но думать всё ещё нужно было с осторожностью. Не обо всём сразу. Рваная коричневая тайна плыла рядом с ним. Чуть справа. И он старался в её сторону не смотреть. Готовился, ждал, когда она перестанет быть очень уж страшной и сама захочет ему рас-крыться. Когда что-то станет ей самой понятно. И тогда уже…
Он опять вспомнил про ячменную кашу и про косу, которую мать маленького Рёта грозилась ему от-резать. Наверное, было за что. Он, Акихиро, тоже всегда носился со своим деревянным мечом по деревне. И орал как большой. Стоп! По какой ещё деревне? Что за фантазии? Бред какой-то… Наверное, предста-вил, как мать Рёта гоняется за своим сыном по деревне. А каша в этот момент подгорает… Акихиро – какой никакой, но поэт. Киндзаку вон его хвалил. Стало быть, он должен уметь представлять себе вещи, которые на самом деле никогда не происходили. Странно, но Акихиро вдруг явственно ощутил этот за-пах… Да, он и раньше, проходя мимо кухни, где готовили еду для маленьких синоби, слышал его. То есть он его не придумал. Может быть это и есть ячменная каша? Так уж случилось, что Акихиро этой дрянью никогда не кормили. А почему, собственно, дрянью? Зачем же так грубо? Потому что её едят крестьяне? Так вот, генерал Рёта – тоже крестьянин. И нисколько не стесняется того, что он из простых. Да, крестья-нин, но кем он стал – генералом! Император и его к себе позвал. Скоро все они встретятся в Киото. Поди будет про Киндзаку расспрашивать…
Вот опять!…
Акихиро остановился и перестал дышать. Постарался сохранить трезвость и спокойствие. Вчера ве-чером… Нет, сегодня ночью… В полночь генерал Рёта был убит. Нет никаких сомнений! – Юми никогда не ошибается. Что же это такое творится? И Рёта, и Киндзаку… Какое странное совпадение.
– А вот и озеро. Где же эта проклятая деревня? Да вот же! И эти покосившиеся хибары они называ-ют домами?! – Голытьба! Как можно в них жить? Да тот наш с Юми домик по сравнению с этим убожеством – настоящий дворец! Так, ладно. Письмо. И быстро домой. Сегодня ещё много о чём нужно подумать.
Скрипучий голос раздался как всегда неизвестно откуда:
– Ничего не замечаешь?
– Нельзя же вот так!… Мог хотя бы поздороваться… А что я должен?…
– Заткнись и слушай!, – оборвал его раздражённый голос. – Про кашу потом будешь стихи сочи-нять. Главное, живым отсюда уйди.
И пропал, гад!… Вот всегда так.
Акихиро остановился как вкопанный и сделался тихим. Совсем прозрачным. Словно осколок хруста-ля. А через минуту вообще перестал быть. Растворился в шорохе листвы и стал лесом. Дрожащей лунной дорожкой на озере. И тут он увидел крадущуюся тень. Слева. А сзади ещё двое… Да его здесь ждут! Акихиро понял, что чужие ниндзя перестали его видеть. Растерялись и задёргались, чем себя и выдали.
– Дерьмовая школа! Если бы мы так своих учили, давно бы весь наш гарнизон перебили. Идиоты!…
Он сделался глазами и ушами. Насчитал семерых. Подождал ещё немного. Хорошенько присмотрелся к искомому дому. К четвёртому справа. Окошко вроде бы не совсем тёмное. Как будто внутри горит потайной фонарь, которому ярко светить мешают глиняные перегородки. В любом случае ясно, что в том доме люди есть. Затаились гады. А сколько их? Непонятно, чем Акихиро вслушивался в тишину. Или всматривался?… На самом деле он даже перестал смотреть на дом, в котором его ждала засада. Наклонил голову. Так ему проще было разглядеть. Точнее почувствовать.
– Угу. Не меньше пятерых. И ещё что-то тяжёлое. Жёсткое. Звонкое… Что же это?… Ну конечно! Чем ещё это может быть? – Катаны, разумеется. Очень хорошо… Это что же получается? Семь синоби поддержки снаружи, а в самом доме самураи? Человек пять. Не меньше. Это ж кто так разрабатывает операции? Интересно, что у этих идиотов в головах? – Опилки. Точно не мозги! Там же не размахнуться. Своего можно задеть. Одно ясно: брать живьём его не собираются. Странно… А ведь Киндзаку и правда про мою болезнь что-то такое знал, чего не хотел рассказы-вать. И про моё детство. А может это Наставник запретил ему рассказывать? – Да, пожалуй. Даже скорее всего…
Тень, двигавшаяся сзади прямо на Акихиро и явно его не видевшая, была уже в десяти шагах, но ста-рый самурай словно забыл, где он находится и что его сейчас ждёт.
– Ещё ведь и про Юми он определённо знал что-то такое, что…
– Тебе помогать? Или сам? Ты там как? Не заснул?, – ткнул Акихиро в плечо скрипучий старик. И было похоже, что он что-то жует.
– А ведь это – мой хлеб, – мгновенно определил Акихиро, пытаясь понять, как этому наглому субъ-екту удалось так ловко вытащить сухарь из его кармана. – Сам попробую.
– С чего это я буду есть твой сухарь?! – изобразил возмущение скрипучий вор. – Об него только зубы ломать. Там, кстати, ещё двое сзади. Прозевал? Эх, совсем старый стал. Вообще уже ничего не видишь!
– Да заткнись уже! Вижу я их…
– Знаешь, что! Если будешь ругаться, я тогда… Хлеба он пожалел… Давай!!
Всё произошло мгновенно. Катана Акихиро сделала своё страшное дело бесшумно. А ещё через не-сколько секунд на землю упал последний, девятый синоби, разрубленный двойным ударом. И ни одна собака в деревне не залаяла. Только цапля в камышах томно вздохнула…
А ведь и правда, тех двоих он поначалу прозевал. И в самом деле старый стал. Расстраиваться по это-му поводу, однако, было недосуг: ниндзя могли успеть подать какой-нибудь знак, что Акихиро уже здесь, а, стало быть, нужно было спешить. Не дать самураям приготовиться. Они ведь ждут его прихода только утром. А до рассвета ещё часа три…
Акихиро вышиб дверь ногой и ворвался в дом. Вот беда: он забыл, что прежде нужно было зажму-риться. Хотя бы на несколько секунд. Чтобы глаза побыли немного в темноте. Совсем забыл про луну. Ну и сам виноват, что пришлось драться вслепую. Вообще же ничего не видно. Впрочем, никто не успел даже схватиться за мечи. Вот кто-то метнулся к окну. Босой. Значит не самурай. А кто? – Какая разница!… И сзади ещё что-то шевельнулось…
Акихиро неподвижно застыл посреди комнаты. Катана и вакидзаси стали уже не руками, а его глаза-ми. И нервами. Вот шлепнулось на пол тело, разрубленное мгновение назад. Того босоногого, что бро-сился к окну. И кто-то сзади начал сползать по стене. Должно быть уже мёртвый…
Акихиро ждал. Оба его меча медленно плавали в воздухе, своим безжалостным холодом ощупывая темноту. Высматривая свою последнюю жертву. Акихиро ни о чём уже не думал, чтобы не помешать рефлексам. Малейшее движение и мечи сами сделают своё дело. Им достаточно лишь учуять дыхание последнего прячущегося от них негодяя…
– Умоляю, –
услышал Акихиро, но не шелохнулся. И мечи не среагировали на голос. Они продолжали искать, ощупы-вая воздух. Потому и не среагировали, что знали: тот, кто сейчас заговорил, никак не может быть живым. Он, может быть, этого ещё не знает, но он точно уже мёртв. Убит. После таких ударов не выживают.
– Пожалуйста, не убивай мою дочку. Пожалей Юи…
И больше ни звука. Только кто-то выдохнул. В последний раз.
Акихиро не двигался. Его глаза начали различать что-то в темноте. На самом деле, здесь было не так уж и темно. Ах да – потайной фонарь. Вон за той занавеской. Он оказался прав. Ещё со двора заметил, что окно освещается изнутри. Точно, за занавеской. И кто-то там шевелится. Он отлично это слышал.
– Как будто кто-то сопит. Может быть собака? Или кошка? Странно, если бы это был самурай, он бы дышал по-другому. Ни на что непохоже…
Как удалось Акихиро остановить свой меч, он и сам не понял. Катана уверенным каллиграфическим росчерком нарисовала зигзаг молнии: направо – распорола занавеску, налево – легла на шею девочки. И замерла…
Ребёнок взвизгнул, но уже в следующее мгновение радостно засмеялся. Принял случившееся за иг-ру… Остановить меч и правда было нелегко, ведь Акихиро не мог видеть, к чьей шее клинок стремится: оба движения руки – направо и влево – были произведены практически одномоментно. Во всяком случае щель в занавеске стала дыркой, через которую можно было что-то разглядеть, лишь через секунду. И если бы кто-нибудь сказал Акихиро, что это вовсе не он остановил смертоносный полет катаны, он нисколько бы этому не удивился. Потому что знал: никакого усилия для этого он не предпринял. Рядом с правым виском проплыла мысль, что это сделал треснутый голос. Но разве голос может что-либо останавливать?
– Вообще-то может. Этот – может! А что он сказал? Что-то про ученика…
Думать было трудно, словно его голова была сейчас где-то далеко. Акихиро, однако, мог поспорить, что никакого голоса он не слышал.
– Но как же?… А кто же тогда сказал мне, чтобы я не убивал невинных? И ещё что-то насчёт того, чтобы я посадил дерево? А какое, кстати, дерево?…
Прошло сколько-то времени, пока Акихиро продирался назад – в своё прошлое – с надеждой что-то в нём разглядеть… Но то ли он не добрался до того, до чего нужно было дойти, то ли его что-то отвлекло. С головой сегодня вообще творилось непонятное. Раньше такого не случалось. Зато память ещё раз вос-произвела голос, просивший его кого-то пожалеть. И на этот раз он обратил внимание на то, что этот голос принадлежал женщине. Причем достаточно молодой. Больше ему этот голос ничего не сказал. И понятно почему. Это ведь она недавно тихо выдохнула. Да, нехорошо убивать женщин. Но ведь он не собирался. Не специально же…
– Что?… Я убил невинных? Обещал же отцу…
В комнате сильно пахло смертью. И в ней сейчас было только двое живых: сам Акихиро и двухлетняя, пускающая пузыри, девочка. Она радостно улыбалась ему. Рот до ушей. Юми тоже так смеялась. И при этом она ещё зажмуривалась.
Девочка почему-то была голая. Сообразить, что она делала, Акихиро опять-таки удалось не сразу: она сидела на горшке. И, судя по всему, уже давно.
За безвозвратно уничтоженной занавеской, которая только сейчас мягко опустилась на пол и теперь ничем от других тряпок, валявшихся здесь же, не отличалась, располагалась малюсенькая кухонька. Странно, но она показалась Акихиро знакомой.
– Верно: вот же наша печка. И это в ней потрескивают дрова. А в котелке что-то варится.
Не задумываясь, Акихиро машинально определил, что именно: ячменная каша. Он не предполагал, а знал точно: это была ячменная каша. Он даже вспомнил её вкус. Но ведь он никогда прежде её не ел!
Акихиро убрал мечи за пояс и уселся на низенькую скамеечку. Так было удобнее разглядывать забав-ное существо напротив. Глаза в глаза. Девочка протянула руку и взяла его за нос.
 – Интересно, а почему она не спит? Ночь ведь… Завтракать, что ли, собрались? Или ужинать?…
Акихиро почему-то не подумал о том, что причина тому, почему в столь ранний, а правильнее было бы сказать – поздний час (потому как рассвет собирался наступить ещё нескоро) в доме никто не спал, могла быть совсем другая. Он как-то запамятовал, что несколько минут назад неподалёку отсюда, а потом и в этом доме произошло нечто такое, в ожидании чего уснуть бывает довольно сложно. Даже ребёнку. Да элементарно, чего ж тут непонятного – присутствие в доме посторонних людей, устроивших в твоём доме засаду, может прогнать сон у кого угодно. Даже если незваные гости ведут себя тихо, а спать до их при-хода тебе очень хотелось. Спасибо, что малышка хотя бы не плакала. Акихиро не сразу понял это потому, что в его ушах давно уже стоял неприятный звон, а в голове словно что-то лопнуло. Давно. Небольно и нестрашно. Он теперь даже не мог вспомнить, когда это случилось – до того, как скрипучий голос загово-рил с ним или позже? Акихиро действительно не было страшно. Он знал, что бояться уже поздно. Если при таких симптомах с ним должно было произойти что-то плохое, значит всё плохое с ним уже случи-лось. Но вот, что странно: круги перед глазами почему-то не плавали, голова не болела и, как это ни странно, он вообще неплохо себя чувствовал. Не особо хорошо, но терпимо. И даже что-то ещё сообра-жал. Например, он понял, что девочка все свои дела давно сделала, замёрзла и что с горшка её пора сни-мать.
Не оборачиваясь, привычным движением (!) он потянулся рукой вбок, достал кувшин с водой, кото-рый всегда здесь стоял (при этом он взял его за горлышко, потому как ручку сам же когда-то у него и отломал), ухватил девочку поперёк туловища, поднял и вымыл её над тем же горшком. Потом вытер полотенцем, которое добыл тем же приёмом – послав руку туда, где она не могла не найти полотенце… Единственная заминка возникла, когда он начал соображать – во что карапуза завернуть. Вот этого ни его руки, ни глаза не помнили. Что-то здесь всё-таки изменилось… Пытаясь не взорваться от вскипавших где-то под сердцем и через узенькую воронку в горле продиравшихся в мозг воспоминаний, он прижал девоч-ку к груди и, осторожно переступая через мёртвые тела, понёс её в постель, стараясь по дороге не пока-зывать ей всего того, что видеть ей было совершенно необязательно. Уложив зябнущее сокровище в ро-дительскую постель и накрыв хнычущий комок одеялом, он, опять-таки не глядя, пошарил рукой на пол-ке, на которой его мать хранила старую одежду, вытащил оттуда какую-то тряпку и положил её сверху на одеяло. Расправил. Присел рядом и подоткнул тряпку, соображая, что это может быть. – Не одежда, и не полотенце. А что тогда?…
Пощекотал высунувшуюся из-под одеяла пятку. Нога тут же исчезла, и Юми громко рассмеялась. Он давно уже не слышал её смех. Захотелось погладить её по голове. Он даже потянулся рукой, но шевеля-щийся под одеялом зверёк капризно пнул его в бок, должно быть в отместку за пятку, и Акихиро спохва-тился: побежал на кухню. Снял с печки котелок с кашей. Нет, не пригорела. Успел.
Когда он вернулся, девочка уже не шевелилась. Согрелась и уснула. Он послушал, как она сопит. Со-всем как Юми…
Сколько он сидел, оберегая сон любимой, Акихиро не помнил. Он старался ни о чём не думать. – Просто быть. Сидеть рядом с чем-то невероятно родным, тёплым и безмятежно сопящим. Смотреть в окно и ждать рассвета. Главное, не закричать. О чём тут было думать? Зачем? Словно сошла лавина, и он вернулся в забытые запахи. Ему было хорошо. Спокойно. Знал ли он, что под одеялом лежит не Юми? – Знал, конечно. Теперь он знал всё. И тем не менее ему не было больно. Только немного грустно. Он по-нимал, что через некоторое время ему придётся со всем тем, что сейчас вспомнил, что-то делать, попро-бовать как-то с этим жить. И для начала понять, почему он обязан так кардинально изменить свою жизнь и возможно ли это. Кажется, возможно. Но не прямо сейчас. Сейчас он пил тишину. И по его голове откуда-то с потолка на темя и плечи текла пушистая тёплая река. А ещё вокруг летали шмели. Белая коза ткну-лась носом ему в колено…
– Есть хочу, –
разбудила его девочка. Они ели руками ещё не остывшую ячменную кашу, после чего она снова уснула, да так крепко, что её не смог разбудить даже этот ужасный крик за окном. Ну ещё бы – столько каши слопать.
– Пора, – сказал себе Акихиро, сообразив, что кто-то из деревенских только что наткнулся на уби-тых им ниндзя, – надо полагать, уже вся деревня проснулась.
Разговор со старостой был короткий. Акихиро распорядился, чтобы все трупы, лежавшие в доме и на улице, были убраны и зарыты в лесу. Чем скорее, тем для деревенских будет лучше. Всё оружие синоби и самураев должно быть спрятано в доме старосты. Полы в доме вымыть, а девчонке, если проснётся, что вряд ли, ничего не говорить. И не удивляться тому, что она не будет спрашивать о родителях. Если она всё-таки проснётся, – что маловероятно, – повторил он, – сказать ей, что дедушка поехал в город за гос-тинцами и вернётся поздно вечером. Чтобы она вела себя хорошо и не озоровала. А иначе подарка не получит.

Уже светало, когда Акихиро влез в своё окно тем же манером, каким несколькими часами ранее из не-го выбрался. И его опять никто не увидел. К каштану Мастера, вообще-то говоря, старались без особой нужды не приближаться. Только кошка его не боялась. И поэтому специально для неё на нижней ветке пришлось повесить новую табличку, а то Цуку стала уже жаловаться. Ту, первую императорскую таблич-ку, снизу теперь совсем не было видно. Мало того, что она переехала повыше, так её теперь ещё и скры-вала листва. В общем, кошка виновата не была. Она же не знала. Но, увидев новую табличку, всё поняла и сову больше не беспокоила.
Акихиро переоделся в белое кимоно и отправился будить своих ординарцев. Велел им тоже одеться во всё белое.
– Нет, не после завтрака, а немедленно! И где мой кусунгобу? А кто должен знать?! Бездельники!…
Самураям, охранявшим покои Орочи, Акихиро сказал, что явился по зову своего даймё так скоро, как только смог. Вон, даже запыхался. Недоуменное переглядывание охраны он проигнорировал и пожало-вался на то, что эти дураки – его ординарцы – искали его совсем не там (как будто они не знают, что по утрам он теперь молится в храме богини Аматэрасу!), а то бы он пришёл раньше.

Когда Акихиро вышел от Князя, на его челе лежала печать торжественной скорби и глубокого покоя. Самураи, не привыкшие к профессионально разыгрываемым спектаклям, изумились возвышенной отре-шённости старика, поменялись в лице и кинулись исполнять его приказ – собирать большой сход, на ко-тором Акихиро объявил последнюю волю “великого самурая, возжелавшего уйти к Богам, как и надлежит истинному воину – со светлой улыбкой и хладнокровием”. В чём заключалась воля этого на редкость бездарного правителя, Акихиро вынужден был сочинять на ходу. Ну не было у него времени продумать всё заранее! Вышло, однако, неплохо. Князь в возвышенных выражениях благодарил своих верных саму-раев за что-то такое и эдакое… А ещё он, оказывается, был страшно признателен нынешнему сёгуну, который, по правде говоря, держал его за полное ничтожество. Акихиро недолго распространялся о том, за что именно Орочи (которому он только что отрубил голову, а потом, уже мёртвому, вспорол живот своим кусунгобу), был признателен молодому Токугава, но всё опять-таки вышло складно. Главное, он нигде не застрял, не запутался в прилагательных и быстро переключился на красивые слова в адрес импе-ратора, будто бы тоже сказанные перед смертью этой жирной мразью. Под конец Акихиро, чей голос вдруг возвысился до трагической патетики и при этом на удивление естественно дрогнул, сердечно побла-годарил ушедшего к предкам “своего старого друга” за оказанную ему честь стать кайсяку “великого самурая” (Акихиро заметил, что повторяется и серьёзно перебирает, но сказал себе, что ничего – сойдёт и так, – дело всё-таки идёт уже к кульминации) и добавил, что, разумеется, он не посмеет противиться вы-бору своего “старого друга”… Акихиро действительно ювелирно подвёл к главному – выдержал паузу и громко назвал имя своего преемника, которого Орочи люто ненавидел и уже три раза пытался отравить.
Под конец Акихиро проинформировал собравшихся в скорбном зале о том, что сам он после того, как ему был явлен пример великого мужества (опять же “великого”, нехорошо повторяться, но что поделать, если слово красивое), снимает с себя руководство школой и уходит в монастырь молиться за процветание Японии, императорской семьи… Тут он споткнулся, пытаясь выдавить из себя скупую стариковскую сле-зу, нисколько в этом не преуспел, но всё равно вышло душевно, а главное, натурально. Задаваться про-стым вопросом, с чего это Орочи, садист, трус и беспробудный пьяница, решил сделать себе сэппуку, после столь пафосного выступления никто не стал. Даже в голову никому не пришло в чём-либо из услы-шанного усомниться!
Только через минуту Акихиро сообразил, что с монастырем он хватил лишнего. Но сказал уже и ска-зал. Главное, что ему удалось безболезненно провести на своё место хорошего парня. Теперь его не по-смеют тронуть. Это хорошо, что школа останется в надёжных руках. Орочи его точно бы съел.
Того, что сделал Акихиро после того, как с ним по очереди попрощались старшие офицеры, никто не видел. А он, и в самом деле переоблачившись в рубище монаха, причём непонятно какого именно (точно не буддийского, но и ни синтоистского), короче – напялив на себя тряпьё оборванца, уложил катану и вакидзаси в деревянный ящик-подставку, в последний раз поклонился им, поцеловал ветку каштана, поис-кал глазами Цуку (сова спала у себя в гнезде, зря он её высматривал) и ушёл отсюда навсегда.
Закрыв за собой тяжёлую дверь Тайной Башни, он спустился в пороховой погреб, постучался и велел испанцу собираться. Обо всех подробностях и о том, что в замке вообще происходит, почему все носятся вокруг как бешеные и громко топают ногами, словно на рынке в Уэно кто-то увидел двухголовую собаку, он пообещал рассказать испанцу по дороге. Дал ему на сборы полчаса и ушёл прощаться с учениками. Взять испанцу с собой он разрешил только самое ценное, потому как “странствовать отныне нам пред-стоит пешком и налегке”. Выслушивать возражения словно громом поражённого испанца Акихиро не стал, потому что не привык к обсуждению своих приказов. Каких бы то ни было. Да, собственно, никаких возражений и не последовало, потому что испанец онемел и ничего сказать не сумел. Может и хотел, но ничего у него с этим не вышло. Он только хлопал глазами и как-то странно дёргал головой, словно пыта-ясь проснуться.
В отведённое время, разумеется, не уложились, и путники оказались в лесу уже только после обеда. Акихиро бодро шагал впереди, как он и сказал, с пустыми руками. И со столь же пустой головой. Он чувствовал себя свободным и чуть ли даже не помолодевшим. Судьба ведь предложила ему новый шанс. Он ещё, правда, не понимал – какой именно, но вчера у него не было никакого, так что любая новизна была сегодня в радость. А в самом деле, что его здесь ожидало? – Одинокая тоскливая старость, неумелое враньё старающихся не смотреть ему в глаза офицеров относительно того, что Учитель сегодня прекрас-но выглядит, и что он вовсе не глупеет, как ему зачем-то кажется… Ничего себе – кажется! Какие тут могут быть “кажется”, когда по утрам он уже не сразу вспоминает, как его зовут? И уже два раза прихо-дил к Князю босиком. Потому что забывал обуться. Хорошо ещё – не голым. Кстати, о Князе. А ведь как легко стало на сердце! Оказывается, не отдавая себе отчёта, он давно об этом мечтал. Интересно, а сколь-ко хороших людей сказали бы сейчас Акихиро спасибо, узнай, что за той дверью в действительности произошло?… А может и правда никто не догадается? Ну, сёгун, конечно, поймёт…
Акихиро был почти счастлив. Не то, чтобы он сейчас летал, но определённо испытывал нечто вроде того, что испытывает человек, которого долго держали на цепи, а потом вдруг выпустили на двор погу-лять. Или как тот, кто долго и опасно чем-то болел, а сегодня узнал, что ничего, от этого не умирают. Что завтра температура спадёт, а через неделю может даже и кашель прекратиться. Так что он ещё побегает.
Акихиро шёл, расправив плечи. И дышал полной грудью. А ещё он улыбался. И это притом, что за последние тридцать с чем-то лет он впервые вышел куда-либо без оружия, поскольку мечи монаху не полагаются. Улыбался? – Да, улыбался. А чему, собственно? – Тому, что он с пустыми руками покинул свою прежнюю жизнь? Сытую и благополучную. Ведь из относительно предсказуемой, во всяком случае знакомой реальности он отправлялся навстречу неизвестно чему. Может быть даже навстречу опасности. Да не может быть, а точно – опасности. Причём гораздо большей, чем та, от которой сейчас убегал. Убе-гал? – В каком-то смысле – да. Это в каком же? – А в том, что Акихиро фактически отказывался от себя. И вообще от всего того, что ещё недавно им являлось. Даже от своего имени, герба и, кстати, от денег. Немалых, между прочим. Оно понятно, так и должны поступать монахи. Но в том-то и дело, что стано-виться монахом он не собирался. Просто брякнул там, на собрании, первое, что пришло на ум. Сообраз-ное моменту…
Как бы то ни было, но по факту Акихиро действительно больше не был самураем, независимо от того, всерьёз он собрался уйти в монахи или просто пошутил. Потому что он не рождался дворянином. И нико-гда, как выяснилось, им не был! Вся его жизнь оказалась враньём: его прошлое, черепаха на рукаве, даже его имя. А, стало быть, он просто не мог, не имел права оставаться самураем. Хотя бывали исключения. Генерал Рёта, например. Но это – не наш случай. В нашей истории существует маленький, но очень про-тивный нюанс, который меняет всё и проигнорировать который совершенно невозможно: Акихиро не был японцем. Воспитав десятки высококлассных шпионов, больше половины из которых до сих пор живы и ещё много лет будут выдавать себя за придуманные Учителем персонажи, скрываясь за сделанные его руками исключительно правдоподобные маски… Так вот, он всех их переплюнул и, если не родился с маской, однако же всю свою жизнь прожил в обмане и своё настоящее лицо увидел лишь сегодня. Перед рассветом. Теперь же, этой проклятой ночью он, наконец, вернулся к себе. То есть стал никем. Да, такое непросто пережить. Это похлеще сэппуку будет!
И что, он действительно улыбался, перестав быть самураем? – Но ведь это немыслимо! А, что, соб-ственно, немыслимо, – что улыбался или что ему было наплевать на свою прежнюю жизнь? Он ведь ещё и собственного Князя напоследок убил. Можно подумать, что это так, мелочь, в порядке вещей. Что ничего страшного в этом нет, и любой самурай в тихую лунную ночь мечтает зарезать своего господина.
Нет, не может самурай мечтать о чём-то подобном, если он самурай! Никак не может! Или это уже не самурай.
А можно ли в принципе перестать быть самураем, теоретически, ну, в силу каких-нибудь особенных, внезапно вскрывшихся обстоятельств? – Каких, например? Хороший вопрос. Непростой. Потому что таких обстоятельств просто нет и быть не может. Их ещё не придумали. И что из этого вытекает? – А то, что Акихиро простился лишь со своим именем. Но самураем он быть не перестал. Потому что невозмож-но, будучи собакой, вдруг сделаться кошкой и начать лазать по деревьям, чтобы красть у Цуку совят. Даже если тебя все начнут звать кошачьим именем. А он точно был собакой? Точно не кошкой? Как быть с матерью-китаянкой, которой покрасили волосы красной краской и оставили лежать на капустной грядке? И с отцом, чьего лица он не разглядел. Так и не вспомнил его… Ведь они были китайцами! В их деревне японцы вообще никогда не жили. Нищая была деревня. Ничья. Так как с этим быть? Что, и на это Акихиро было наплевать? А на что в таком случае ему было не наплевать? Что такого он ещё вспомнил минувшей ночью, когда молодая женщина, на которую ему почему-то не захотелось потом смотреть, попросила его не убивать Юи? – Да много чего. Например, он узнал, почему Наставник сделал себе сэппуку, когда умер старый Князь: потому что не захотел приносить присягу Орочи. Понял он и то, что именно хотел Настав-ник ему рассказать, но, поскольку не решился, потому и не попросил его о последней услуге. И его кайся-ку стал не Акихиро, а отец Киндзаку.
У Наставника просто не было выхода. Он обязан был совершить сэппуку. Акихиро не принёс ему до-статочно доказательств, что и Орочи тоже был предателем. А тот гад клялся, что он ни при чём. Что если бы он знал, то сам бы казнил своих братьев.
Неважно, был Орочи причастен или не был. Теперь неважно.
Старый Князь умер от позора. И Орочи сделался Князем.
Наплевать на Орочи. Подонок! Он получил сегодня то, чего заслуживал. О нём душа не болит. А бо-лит ли она вообще? – Болит. – От того, что в тот день, когда Юми добыла, наконец, нужный документ и так удачно успела положить его на место… Успела, хоть он её до самого утра не хотел отпускать…
С этим всё хорошо. То есть ничего, конечно, хорошего. Но как быть с тем, что он не японец? – Да ни-как! Акихиро теперь монах. И вообще, он больше не Акихиро!…

________________________________________

Колыбельная

В тот день Наставник освободил его от всего: от тренировки на мечах и от стрельбы из лука. А уроки в школе с его учениками – с малышами и взрослыми – и вовсе провёл сам. Ему же велел идти спать и не показываться в таком виде на людях. Или вообще уйти куда-нибудь за реку с Киндзаку. А вместо этого Акихиро побежал в секретную деревню, в их с Юми домик, и позвал её. Не очень верил, но вдруг получи-лось. И она пришла! Всё порывалась его накормить. Чистила картошку, пока он грел воду для бочки. Возилась с печкой. Но ничего у неё не получалось. Потому что её щёки уже горели. И она всего стесня-лась. Никак не могла привыкнуть днём… Хорошо ещё, что дом без окон, но всё равно же светло… Чуть не утонула в той бочке. А картошка сгорела…
Вечером в замке устроили большой праздник. И хотя приглашённые самураи не очень понимали, что именно они сегодня празднуют, все чувствовали, что случилось что-то очень значительное и хорошее. Что Ига-Уэно оказал сёгуну какую-то чрезвычайно важную услугу. Или даже может быть самому импера-тору. Вопросов не задавали, но повара сбились с ног, и потому настроение у всех было приподнятое. Саке наливали даже Хаджиме и Киндзаку. Произносились многозначительные тосты. А в какой-то момент Наставник попросил всех выпить за того, кто честно выполнил сегодня свой долг. Встал. И все тоже вста-ли. Поняли, что пьют за здоровье какого-то ужасно засекреченного шпиона. И Хаджиме тогда захотелось кричать от счастья и гордости за свою невесту. А Киндзаку так и не понял, за кого он сейчас пьёт. Пору-гался днём со своей Синеглазой. И был какой-то рассеянный. Но всё равно выпил. Было шумно и весело. Даже старый Князь шутил и был весел.
Если бы они с Киндзаку не выпили так много саке, может быть скрипучий старик разбудил его раньше. Когда Хаджиме примчался, Мицунари уже оттуда уехал. Отец Юми лежал мёртвый во дворе. С мечом в руке. Хаджиме убивал всех, кто попадался ему на пути. И скоро стало тихо. Он почувствовал, что чужих в доме больше не осталось. Служанка-синоби сидела на полу и пела колыбельную. Она сошла с ума. И на неё нельзя было смотреть, потому что её сделали некрасивой. Она гладила волосы своей любимой, кото-рой повезло гораздо больше, чем ей, потому что она уже была мёртвой. Её не пытали. Скорее всего дев-чонка успела выхватить свой вакидзаси и поэтому её убили в бою. Какая лёгкая, завидная смерть! А глав-ное – быстрая. Наверное, она даже не успела испугаться. Хаджиме, только взглянув на жуткие раны поте-рявшей рассудок синоби, понял, что он должен сделать и помог девочке умереть небольно. Не потому, что не мог больше слышать её пения – он действительно должен был избавить несчастную от страданий. Выжить у неё никаких шансов не было, ведь её всю изрезали. А она Хаджиме даже не увидела. Странно, что не кричала, потому что пытали её жестоко. Если бы он не пришёл, наверное, ещё продолжали бы. А может у неё уже случился шок. Потому, наверное, она и не кричала, что уже не чувствовала боль. Сидела на полу, гладила волосы своей любимой и пела ей колыбельную. Хаджиме сделал всё правильно. Петь она перестала.
Потом он пошёл к Юми. Нашёл её, однако, не в их комнате, наверху, а на кухне. И заплакал. Она была ещё жива, но, конечно же, он опоздал. Что с девочками сделал Мицунари, страшно рассказывать. Юми была в сознании, и Хаджиме узнала. Она даже попыталась натянуть на себя какую-то грязную тряпку. Кажется, изрезанный кусок своего кимоно. Хотела закрыть им свои ноги и живот. Но он увидел. Она сама попросила его помочь ей, потому что было слишком больно. Не могла больше терпеть. Успела лишь сказать ему, что два брата Орочи подсматривали за их домом, когда сюда приходил отец Киндзаку. И что она ужасно любит своего Хаджиме. Что ей очень стыдно за то, что она сейчас такая некрасивая. И что любить своего мужа она будет всегда. А ещё она сказала, что теперь умеет варить суп. И что на самом деле её зовут Юи. Что она не японка. И она просит у него прощения за этот ужасный обман. Потом она начала говорить, что мечтала родить ему девочку. Только ещё не придумала, как её назвать… Больше она ничего сказать не смогла. Боль, которую она испытывала, была такая сильная, что Акихиро не выдержал, обнял любимую и нащупал её сонную артерию…

Какая уже теперь разница, как его зовут? И что он не японец. Зачем вспоминать про убитого им сего-дня Орочи? Как будто больше не о ком сейчас вспоминать. А то, что у него теперь нет мечей, так ведь самурай – он и без мечей самурай. И вообще это неважно. Есть вещи поважнее. Вот ведь – сказала же она ему тогда, что будет любить его всегда. И любила. Всю жизнь. Такую долгую и счастливую! Только де-вочку не успела ему родить. И это единственное, что печалило сердце Акихиро. На остальное ему было действительно наплевать. Он держал в эту минуту Юми за руку. Тёплую, живую руку. А эта врунья, как всегда, притворялась, что спит. И лес вокруг стоял тихий. Акихиро действительно чувствовал себя моло-дым. Как будто впереди его ждала новая и очень долгая жизнь. Ему было хорошо. Легко. Только птиц почему-то совсем не было слышно. Но он всё равно улыбался. Ведь появился шанс. А вдруг она опять начнёт варить ему суп? Старый испанец уже еле поспевал за ним.
Неужели она и правда была беременна?…

________________________________________

Будет тебе воин

Испанец даже внешне походил на заезженного мула, которому давно следовало бы дать чего-нибудь поесть и разрешить хоть немного полежать на траве, чтобы он не сдох на дороге. Но которому вместо этого на хребет взгромоздили ещё две корзины поклажи и хлестнули по рёбрам бичом. Он уже, бедный, устал жаловаться. Не надо забывать, что тайный пленник замка Ига-Уэно более тридцати лет не покидал своей тюрьмы и от длительных пеших переходов отвык. Голодом его, конечно, не морили, и под при-смотром двух взрослых синоби иногда даже отпускали погулять в лес за дальней деревней, чтобы он не разучился ходить и не чувствовал себя совсем уж несчастным, но сказать, что он прожил эти годы в своё удовольствие, было бы преувеличением. Кстати, он действительно чем-то напоминал осла. Может быть своими круглыми печальными глазами. Или ушами, торчащими не по-японски вверх и вбок? – Нет не ушами. У ослов другие уши. Наверное, всё-таки глазами. Неважно! Это несущественная деталь. Важно другое, что он давно уже смирился с тем, что не увидит больше своей любимой Испании. Никогда! Уже и мечтать об этом перестал. Что поделаешь – слишком уж секретной работой он был здесь занят. Хорошо ещё, что хоть живым остался, ведь сёгун, не желая терпеть в империи почему-то именно испанцев, борол-ся с ними примерно тем же способом, каким выводят вредных жуков на картофельном поле. Без всякой жалости и не особо вникая в подробности. Огнём и мечом.
А тут вдруг – “собирайся, со мной пойдёшь”. Да ещё – “лишнего не бери!”. А шпага – это что? Она “лишнее” или как? Естественно, он прихватил книжки, написанные на его родном языке. Две связки. Ну это ладно, если не может человек без своих книжек. А зачем было брать с собой тяжеленные пистолеты, мешок с порохом и свинцовые пули? И ещё какой-то неудобный ларец. Сказал – самое дорогое, что он имеет. Дороже чего вообще ничего быть не может. Ну, раз это добро ему так дорого, что он готов был его в зубах тащить – вот пусть теперь сам его и несёт. Всё честно. Акихиро помогать ему не собирается. Взял бы только этот ларец, если уж он действительно ему дорог! Сказано же было – самое ценное. Идиот! Налегке – значит без вещей!! Деньги он, наверное, в том сундучке прячет. Сквалыга! А зачем ему теперь деньги? Они ему и в замке-то не особо были нужны. Зачем испанцу японские рё?…
Акихиро старика обманул. Ничего ему рассказывать он не собирался. Не потому, что скрывал от него какую-то важную тайну, а просто нечего было пока рассказывать. Плана ведь не было. Вернее он был: поскорее уносить отсюда ноги. Но испанец, надо полагать, уже и сам догадался, почему Акихиро, с кото-рым он никогда не был близок, вдруг вырядился пугалом и через потайной ход вывел его из Башни. Одно-го нельзя было понять, зачем Акихиро, если уж стал мишенью сёгуна и более не мог оставаться в замке, прихватил с собой столь опасного спутника, ведь, повторимся, друзьями они не были. Зачем ему понадо-билось спасать старого испанца? Нашёл себе компанию в самом деле, отправляясь в изгнание! – Только внимание к себе привлекать.
А правда, почему эти двое не стали друзьями? Они ведь знали друг друга много лет и по службе об-щались довольно тесно. Чуть ли не каждый день. Ответ прост: у Акихиро в принципе не могло быть дру-зей. Вот не могло их быть и всё тут! Единственным исключением являлся Киндзаку. Но это совершенно особый случай. А почему, собственно, их не могло быть? Акихиро ведь уважали. Искренне им восхища-лись. И гордились тем, что живут рядом с таким великим человеком. С настоящей легендой!
Уважали? – Да, безусловно. Здесь не с чем поспорить. Но только его ещё и боялись. В этом-то всё и дело. И заметим – боялись его сильно. С одной стороны, это, может быть, неплохо, когда тебя страшатся враги. Но с другой, когда тебя начинают бояться твои же единомышленники, это уже как-то не очень зд;рово. Даже, наверное, плохо. Перебор в общем… Да, Акихиро действительно боялись. Все. И свои, и чужие.
Пора прояснить один момент, касающийся врагов. Казалось бы, у кого их нет? У всех они имеются. Что тут прояснять? – Да вот есть что. Дело в том, что у Акихиро с некоторых пор врагов не стало. Одни друзья кругом остались. Ну, не друзья, – о друзьях уже всё было сказано. Но и не враги. Может быть это прозвучит неправдоподобно, но у него и в самом деле не было врагов. Открытых врагов имеется в виду. Не то, чтобы они все вдруг разом поумирали или уплыли куда-нибудь в Китай. Или в Японии неожиданно перестали убивать христиан, те победили синтоистов и научили местных любить всех подряд. Даже тако-го грозного человека, как руководитель школы ниндзя в Ига-Уэно, специализирующейся на… Ну, в об-щем, понятно, на чём он специализировался.
Нет, злых людей в Японии меньше не стало. И дураков тоже. Однако найти на островах такого идио-та, которому пришла бы в голову мысль поссориться с Акихиро, с некоторых пор стало затруднительно. Кажется уже что-то говорилось про табличку с императорским гербом.
А ведь можно и о чём-то ещё порассказать. О том, например, что Учитель по жизни избегал сканда-лов. Ну не любил он их! Как-то обходился без них и всегда был готов выслушать оппонента. Спокойно и внимательно. Он даже был способен принести тому извинения, если понимал, что, незаслуженно плохо о нём отзывался или чем-то ему случайно навредил. Так почему же такого справедливого и в высшей сте-пени неконфликтного человека боялись? Самурая, который за последние тридцать лет даже голоса ни на кого не повысил. И ни одного крестьянина, неправильно ему поклонившегося, не зарубил. И вообще он писал стихи. С Басё вон дружил.
Всё просто – люди боялись не его. Они боялись Чёрной Молнии, которую, что примечательно, увиде-ли только однажды и всего несколько десятков самураев. Во дворце сёгуна. Ну разве что её видели те, к кому в разные времена эта грозная гостья залетала. Но эти по понятным причинам уже ничего рассказать не могли, а те тридцать или сорок самураев, гостей сёгуна… Впрочем, сказать, что они Чёрную Молнию увидели, тоже нельзя. Как можно увидеть то, чего нет?… Зато они увидели следы её посещения.
В двадцатый день рожденья Акихиро сёгун устроил в своём дворце торжественный приём в его честь и упросил молодого Мастера, продемонстрировать семнадцатый чудо-удар кэндзюцу, о котором повсюду столько говорят…
– Единственно, – улыбаясь, попросил он, – постарайся не расколотись здесь всю посуду. Нам же не из чего будет выпить за твоё здоровье саке.
– А какую вещь ты позволишь расколотить?, – хитро улыбаясь, спросил тогда Акихиро. – Ведь Чёрная Молния должна оставить после себя какое-нибудь свидетельство своего посещения. А то ещё чего доброго начнёте потом говорить, что я всех надул. Что ничего не было.
– Да вот, подставку для кистей можешь разбить. Эту вещицу не жалко. Ей и цена-то сто рё.
– Не беспокойся, сёгун. Завтра ты сможешь продать её за десять тысяч рё.
– Ну и меня, по возможности, постарайся не убить. Мало ли, заденешь случайно…
– Буду аккуратен, – пообещал Акихиро. – А как быть с твоей охраной?
– Не понял?, – поднял бровь сёгун. – Ах да… Ты хочешь, чтобы тебе принесли меч? Но ведь с ору-жием здесь могут находиться только офицеры моей охраны, – и помрачнел. – Да, и в самом деле, тебе ж катана нужна. Иначе как ты покажешь нам Чёрную Молнию?…
– Нет, сёгун, катана мне не понадобится. Чёрная Молния сама и есть меч. Или… всё, что угодно. Она может сделать оружием даже перо павлина. Могу я воспользоваться твоей кисточкой?
– Ты что, иероглифы собрался писать?
– А что, неплохая мысль, – подхватил Акихиро.
Сёгун вытащил из яшмовой подставки кисть, протянул её Мастеру и открыл баночку с тушью…
Акихиро словно бы на мгновение заснул, и его глаза стали видеть что-то такое, чего в этом зале не было. Или кого-то… Решительно все, кто в тот момент находился рядом с ним, потом утверждали, что Акихиро начал шептать какие-то слова. Но какие, никто не расслышал. Просто все видели, как у него шевелятся губы. А потом что-то случилось. Нет, ветра не было. Или был? Вот надо же было такому слу-читься, что все гости, словно сговорившись, на секунду закрыли глаза! Что-то их всех отвлекло. В общем они в буквальном смысле этого слова главное проморгали. Да, вот именно – проморгали! Заметили лишь, что Акихиро словно бы дёрнулся. Вернее, не дёрнулся. Неправильно сказано. Он как стоял, так и продол-жал стоять. – Только в шаге от того места, где был секунду назад! И выражение его лица за это мгновение успело измениться. То есть ничего особенного с этим выражением не случилось. Просто оно стало дру-гим. Как будто прошло сколько-то времени. Уж точно больше одной секунды. Акихиро стал другим. В общем, никто ничего не понял. Стало расти напряжение. Потому что все ждали чего-то такого, что…
– Вот, собственно, и всё, – тихо сказал Акихиро.
– Что – всё?, – странно заморгал сёгун, явно недоумевая.
– Ну как же… Это и была Чёрная Молния.
– Где? Мы правильно поняли друг друга? – Ты собирался показать нам удар Чёрной Молнии, кото-рый, как говорят, может убить сразу многих воинов.
– А ты взгляни на свою охрану.
Сёгун обернулся. Восемь вооружённых самураев как стояли на своих местах, так и продолжали сто-ять в тех же самых позах. Только теперь обеими руками вцепившись в рукоятки своих мечей. Готовые выхватить их, если что…
– И что я должен увидеть?
– Иероглиф.
– Какой ещё?!… Ах, да! Ты же собираешься написать иероглиф…
– Уже написал. У каждого из твоих телохранителей на лбу.
– Ничего не понимаю…
– И, как я тебе обещал: яшмовая подставка. Теперь ты можешь предложить её в подарок даже ки-тайскому императору. У него такой точно нет. И ни у кого такой быть не может! Она сейчас стоит уже не меньше десяти тысяч рё.
– Так ты, значит, отказываешься показать нам…, –
разочарованно пробурчал сёгун и вдруг осёкся. Несколько секунд он ошеломлённо глядел на подставку, которая стояла там же, где он только что её видел, на столике. И все кисти, к которым он не прикоснулся, стояли в ней. Та же, которую он вручил Акихиро, была воткнута в яшму. Деревянная кисть вошла в ка-мень словно в растопленное масло и не расколола её! Минуту никто не двигался. С кисти на стол упала капля туши. Немыслимо!!…
Когда сёгун обернулся, у него закружилась голова. Офицеры недоуменно переглядывались между со-бой. Они не видели того, что сделал Акихиро с яшмовой подставкой. Зато сёгун увидел у каждого из них на лбу иероглиф! И это – офицеры его личной охраны?!…
Дрожащей рукой сёгун достал из рукава платок, стёр им со стола каплю туши, поднёс платок к лицу, как будто и так было непонятно, что это – тушь, и что кляксу на стол посадил Акихиро. Вот только что! Зачем-то понюхал платок. Вдруг побледнел и плюхнулся в кресло.
– Хорошо, что у тебя не было меча…, – с трудом выговорил он. Сёгун даже не пытался изобразить на своём лице невозмутимость. Чего уж тут…
– Как ты понимаешь, – улыбнулся Акихиро, – если бы я хотел кого-нибудь здесь убить, никакой меч мне не понадобился бы. И никто меня не остановил бы.
Сёгун нескоро оправился от испуга – только когда уже начался пир, и он выпил саке. Потом, то есть даже и многие годы спустя он, однако, Акихиро не боялся. Более того – он с ним дружил. Тот сёгун – нет, не боялся. А вот следующий, с которым у Акихиро были уже не такие тёплые отношения, опасался и всерьёз. Осмелел он только теперь, спустя годы. Решил, раз Чёрная Молния уже более десяти лет ни в чьё окошко не залетала, значит Мастер сделался стар для таких фокусов. Ну, то, что Акихиро не помолодел, это точно. А насчёт всего остального – у него просто не было повода сильно на кого-нибудь рассердить-ся. Достаточно ведь было просто послать императорскую табличку, и любое недоразумение разрешалось само собой.
Так вот, испанец, как и все наслышанный про чудеса с Чёрной Молнией, да и не только про неё, Акихиро боялся и на всякий случай держал с ним дистанцию. Мало ли. И прирученная кобра может слу-чайно цапнуть. Поэтому, когда Акихиро, сурово заглянул сегодня в его глаза и сказал, что отныне они будут скитаться, нищенствовать и спать под открытым небом, как их общий знакомый – Киндзаку, и что он, Акихиро, теперь станет единственным человеком, с которым ему можно будет поговорить, то есть другом, старик заплакал. Потом, уже в лесу, он попросил помочь, – раз уж они теперь друзья, – нести хотя бы часть его поклажи. Акихиро этих его слов не услышал. Тогда, притворившись смелым, испанец заявил, что он, пожалуй, всё-таки вернётся в замок, пока его не хватились, потому что скоро ужин. Акихиро снова на него нехорошо посмотрел и ничего на это не сказал.
В конце концов испанец сел на землю и предложил убить его прямо здесь и сейчас. Потому что он больной, в целом хороший и, вообще, ему немного осталось. Добавил ещё зачем-то, что Акихиро он зла никогда не желал и, если не любил его как сына, то исключительно потому, что разница в возрасте у них была всего-то десять лет. А если бы она была побольше, то непременно любил бы. И именно что как сына. Разжалобить своего палача испанцу, однако, не удалось. Нести его поклажу Акихиро упрямо не желал. Более того, бывший самурай пообещал дать ему в ухо, если тот не перестанет валять дурака. В общем, разговор у них не клеился, и ситуация немного растеплилась лишь когда Акихиро без долгих предисловий задал старику прямой вопрос:
– Сколько человек видели Звезду?
Испанец, разумеется, начал с вранья. Что, дескать, он не понимает, про какую такую звезду идёт речь. Звёзд на небе много. И вообще – он тут ни при чём. Потому что он – иностранец…
– Так сколько человек её видели?, – повторил свой вопрос Акихиро, словно бы не услышав всего того, что плёл ему насмерть перепугавшийся испанец. Акихиро в третий раз за этот день посмот-рел на него недобрым взглядом и добавил: – Из тех, что в эту минуту ещё живы.
– Одиннадцать, – мгновенно сдался старик.
– А себя ты посчитал?
– Двенадцать, – выдохнул припёртый к стене врун. Чего уж теперь изворачиваться в самом деле?
– Уверен?
– Двенадцать, – сделал честные глаза испанец.
– А вот ты и ошибся. Теперь остались только мы с тобой. Воротишься в замок – до ужина, может, ещё проживёшь. Но до утра – уже вряд ли.
– Что, и Рёта?!, – переменился в лице испанец.
– Всех убил.
– Кто?
– Не прикидывайся идиотом!
– Он же твой друг.
– Он и императору друг. Ещё какой! И что?
– Я уже ничего не понимаю.
– Это потому, что ты – испанец.
– Так он что, даже и его не пожалеет?! Император же у вас – вроде бога!
– В том-то и дело.
– Значит мы сейчас к императору пойдём?
– Чтобы сёгун поспешил убить и его? Столько лет прожить в Японии и ничего не понять!… Есть вещи, сомневаться в которых не имеет право никто. Даже император. Иначе государство разва-лится. Этого Токугава позволить не может. Прежний сёгун ещё как-то держался, а нынешний уже ни перед чем не остановится.
– Но ведь император не видел Звезду!
– Зато он о Ней знает!, – оборвал его Акихиро с неожиданной резкостью. – Какая разница, видел он Её или просто слышал о Ней? Главное, что он проявляет к Ней интерес. Его отец вёл себя осто-рожнее. А этот уже и монахам стал задавать вопросы. Они уж не знают, как ему отвечать. И, кста-ти, не только монахам. Ты никогда не задумывался о том, почему для иностранных кораблей от-крыт только один порт, в который они могут зайти? В Нагасаки. И есть только один день в году, когда они могут это сделать. Христианских миссионеров, которые про Звезду ничего не говорят, сёгун ещё как-то терпит. Но это до поры. А вот испанцев он…
– Можно подумать, что у нас в Испании про Звезду на площадях говорят! Да там нас за Неё на ко-страх жгли! Я, может, и вовсе последний в Ордене остался, кто о Ней знает. Думаешь, мне от хо-рошей жизни на край света пришлось бежать? Спрятаться надеялся. И кое-что сберечь…

Они и ещё о чём-то беседовали. Уже спокойнее. Потом поели хлеба, который прихватил с собой предусмотрительный испанец. Ещё немного посидели, помолчали.
– Так зачем ты меня спасаешь? Если знаешь, что за мной охотится не только сёгун… Наши иезуи-ты, кстати, пострашнее вашего сёгуна будут. Наш Орден им поперёк горла. Даже память о нём хотят стереть…
– Спасаю я тебя потому, что ты скоро умрёшь, – холодно ответил Акихиро.
– Ты, можно подумать, вечно будешь жить!, – обиделся старик.
– Да, и я тоже умру, – спокойно согласился с ним Акихиро. – Скоро уже, наверное…
– Тогда тем более не понимаю, зачем?
– А вдруг мы действительно последние, кто про Неё знает? Вообще самые последние на Земле!
– И что теперь? Даже если и так… Что мы с тобой можем сделать?
– Как это что?! – Рассказать о ней!, – неожиданно взвился Акихиро. Он даже лицом переменился. – Вот что мы с тобой можем сделать! И не просто можем, а обязаны!! Какой ты всё-таки тупой…
– Кому рассказать? Здесь что ли – в Японии?
– Пока не знаю.
– О Белой Звезде мало рассказать. Нужно найти особенного человека, как ты или твой отец, и сде-лать так…, – в свою очередь разволновался старик и даже начал задыхаться. – В общем эту Звез-ду тот человек должен научиться видеть. Иначе, когда он будет о Ней говорить, ему не поверят. И тогда уже никто о Ней не расскажет тем, кто родится после него. А если Орден умрёт, и люди пе-рестанут Её ждать, Звезда может и не прилететь.
– Что, передумает?
– Может и передумает. А зачем, собственно, Ей лететь к слепым? Чуда ведь нужно быть достой-ным. Твой отец говорил, что из бревна нельзя сделать самурая. Даже глупо пытаться. Ты же и сам вовсе не из любого синоби можешь сделать хорошего шпиона. А великого самурая… Так вот: Звезда прилетит к тем, кто будет в состоянии Её увидеть.
– Вот ты и сделаешь.
– Что я сделаю?
– Научишь.
– Кого?
– Не пытайся казаться ещё более тупым, чем ты есть на самом деле!
– Ты про ученика, что ли?
– Именно.
– Интересно, и где же мы с тобой будем искать такого ученика? Это в наших-то обстоятельствах…
– Кажется, у меня появилась одна мысль. А что, это непременно должен быть японец?
– Так я же только по-японски говорю. Ну разве что ты приведешь ко мне испанца, – горько съязвил старик и отхлебнул из фляжки.
– Она пока что вообще ни на каких языках не говорит. Маленькая ещё.
– Она?
– А какая тебе разница?
– Так ведь это должен быть воин!
– Разве? Вон Киндзаку вообще ни с какого бока воином не был, а Звезду видел. Впрочем, будет тебе воин. Ты, главное, умирать не спеши.

________________________________________

Омут, в котором засыпаешь

После разговора с испанцем кое-что изменилось. Как и час назад, они продолжали идти молча, но те-перь Акихиро уже нёс пистолеты, порох и пули. И о Звезде больше не думал. А думал он о том, что испа-нец хороший. Трусоват вот только. Но это не беда. Не всем же быть храбрецами. А ещё он смешной. Оказывается, он давно хотел спросить, какие слова Акихиро говорит перед тем, как измениться и стать Чёрной Молнией. Чтобы время для него остановилось.
– Дурак! Надо не сказать, а услышать, как Юми говорит на своём родном китайском – “пожалей свою Юи”.
– Пожалей свою Юи…, – эхом раздался вдруг знакомый голос.
Кто это сказал?…
Акихиро не заметил, как у него из носа пошла кровь. Он только почувствовал, что ему в уши стала наливаться горячая вода. И голову кто-то стянул стальным обручем. Страшно не было. Просто сделалось немного пусто. А ещё ему показалось, что ничего не изменилось. Что он всё ещё продолжает думать.
За этот долгий день очень многое для него прояснилось, но целиком картина пока всё-таки склады-ваться не желала. В мозаике по-прежнему не доставало нескольких фрагментов. А, может, Акихиро про-сто не хотел увидеть всю правду? Может он чего-то боялся? – Может быть. Но ведь теперь уже почти все осколки разбитого много лет назад зеркала были в его руках. Зачем же врать себе? Что его пугало?
Быть-то они были, но… Именно, что осколки… В общем, Акихиро решил не торопиться. Так уж он был устроен. И опять же этот обруч на голове. В сложных обстоятельствах к нему на помощь обычно приходил скрипучий советник, чем он, конечно, Акихиро избаловал. А потом, старый самурай опасался того, что, если в один присест запихнуть в уставший мозг всё, что ему стало сегодня известно, рассудок может элементарно не выдержать. И тогда Акихиро сделается идиотом. Вот Юми, к примеру, когда варит суп, никогда не бросает в котелок всё сразу. Сначала она кладёт в него бобы, потом мясо. Или наоборот? Забыл. Надо бы её спросить… Потом рис и картошку. А зелень – только в самую последнюю очередь.
Ему всегда нравилось подсматривать, как она высовывает язык и сосредоточенно сопит, нарезая и раскладывая аккуратными кучками вокруг их маленькой печки продукты. При этом она каждый раз забы-вает надеть фартук, так удачно нашедший себе место на ветке каштана. Чтобы его было видно. Всегда знаешь, где искать. Вот он – только руку протяни… А может она его специально не надевает, чтобы дать мужу лишний повод обнять её после того, как он завяжет тесёмки у неё за спиной? А потом ещё немного увлечься, понимая, что ничего она ему не сделает, руки ведь заняты… А что, он же помогать пришёл. Имеет право на небольшую награду? Стоп, не надо. Он ведь знает теперь, что её нет. И не было все эти тридцать лет. А что же тогда было?… Нет, правда, не всё сразу… Но суп ведь кто-то ж ему варил! И всё остальное у них тоже было…
– Пожалей свою Юи…
– Отстань, нет тебя!
Так, хорошо, чего ещё он не знает? Что забыл? Вот же – он прекрасно помнит, что тогда было утро. А почему в уши опять наливается горячая вода? О чём таком недозволенном он сейчас спросил? Что это она вдруг наливается? Зачем?
– То есть как это Юми не было? А кто же варил ему суп? И фартук на ветке… Да, точно – утро. Ну а что, если действительно было утро! И вообще тогда было лето. Он отлично помнит, как летали шмели. Много шмелей. Они ещё сердито гудели. И как он гонялся за ними со своим деревянным мечом, а мать кричала, что, если он вытопчет капусту, она этот его дурацкий меч сожжёт в печке. А на каком ещё языке она должна разговаривать? – На китайском, разумеется. Вот она опять крикнула, чтобы он шёл домой, потому что каша сварилась. И тут случилось…
Он не понял, откуда появились всадники. А важно ли это? Кажется, со стороны озера. А другие вы-скочили из-за леса. Точно, вон из-за того леса! Самураев было много. Они скакали друг на друга, не раз-бирая дороги. Прямо по огородам. И почему именно их деревня оказалась местом сражения?!… Глупая случайность. Вот отец выскочил из дома и кинулся к Акихиро. Схватил его. Больно так схватил… А по-чему к ним побежала мать? Зачем она вырывает его из рук отца?
Самураи дрались жестоко. И при этом очень громко кричали. Естественно, не на китайском. Зачем же они будут говорить на китайском? Они ведь его не знают. И вообще, причём здесь китайский? Они же никаких слов не говорили, а просто орали. Громко и страшно! Акихиро никогда прежде не видел, как убивают людей. А сейчас, на его глазах, прямо на грядки с их капустой падали десятки разрубленных тел.
Непонятно, куда подевался отец… Не видно. И с руками матери что-то случилось. Они вдруг стали мягкими и больше его не держали. А правда, где отец? – Да вот же! Но почему он лежит? Нашёл время отдыхать. Нет, вроде не спит – глаза открыты. Он что, не понимает, что нужно поскорее идти в дом – есть ячменную кашу? Пока она горячая. А не лежать тут… Да что они, сговорились что ли?! Мать-то зачем рядом с ним улеглась? Может это у них игра такая?… Ещё ведь как некрасиво она легла – одна нога туда, другая – сюда… Споткнулась что ли? Упала… Больно, наверное, ударилась. И не встаёт. Придавила со-бой. Тяжёлая какая!… И тоже не моргает. Насилу из-под неё выбрался. А голова у неё вся красная. Навер-ное, соседка покрасила ей к празднику волосы. Чтобы всем было весело. Зачем только она покрасила их красной краской? Лучше бы жёлтой… И странно, краска льётся прямо по глазам, а мама по-прежнему ими не моргает. Хочется же, наверное, моргать…
Последнее, что вспомнил Акихиро, это то, как он пыхтел и упирался коленками, выбираясь из объятий так странно вдруг замолчавшей матери. Как он вытаскивал потом из-под её живота свой деревянный меч. И как бросился с этим мечом на человека, который, спрыгнув с коня, стал разглядывать открытые глаза его так некстати заснувших на капустной грядке родителей. Каша ведь остывает…
Он не хотел их убивать. Так вышло. Сами под меч подставились. Чего не сиделось дома?…
Какой же странный у него взгляд! – Как омут в речке, где мальчишкам запрещено купаться, потому что там многие тонули. Он, наверное, очень важный самурай. А бой? – Он давно закончился. Или ещё нет? Ничего не слышно. Самурая это уже не интересовало… Очень необычное лицо. Совсем не такое, как у китайцев, но не в этом дело: – его глаза! Как странно он ими смотрит… Так, что вокруг становится тихо. И очень хочется спать. Даже шмелей больше не слышно. Улетели, наверное… И небо стало другого цве-та. – Чёрного. Или это уже не небо? На ночь непохоже. Или похоже? И под ногами больше нет земли. Они совсем не страшные – глаза Наставника. Просто за ними – неизвестное. Какой-то длинный, ужасно длин-ный коридор. Не то, чтобы в него страшно было войти, а только немного холодно. Как странно – краска течёт прямо по глазам. Акихиро не смог бы так долго не моргать. Словно открылась дверь. Или наобо-рот – захлопнулась. Где-то сзади. А сзади – это где?

________________________________________

Розовые жемчужины

Прошло семь лет. И как-то очень быстро прошли эти годы. Никто в Нагасаки уже не вспомнит, когда девятилетняя сирота появилась в порту впервые. Может она всегда здесь жила и каждый день приходила смотреть на корабли. Просто пока она не выросла, её не замечали. Все знали, что она слабоумная. Симпа-тичная, но дурочка, потому и не умела говорить. И не очень понимала, что говорят ей рыбаки. На лбу у неё была повязана белая самурайская ленточка, на которой какой-то добрый человек написал: – “Меня зовут Юми”. Ну, Юми так Юми. Очень удобно. Когда её звали по имени, она откликалась. А других слов она не понимала. Словно бы не слышала их. И всё время молчала.
Ей нравились лодки, это было видно, и рыбаки стали брать её с собой. Поначалу её тошнило, и она этого стеснялась. Но скоро привыкла и даже когда на море поднимались большие волны, всё равно проси-лась покататься. Жестами просилась. А ещё она ничего не боялась. Как многие слабоумные. Или немно-гие? В общем она ничего не боялась.
Юми быстро поняла, что рыбакам нужно быть чем-то полезной, чтобы они не перестали брать её с собой кататься в море, и, как могла, показывала, что хочет им помогать. Ну что ж, может девчонке есть нечего. Пусть работает и честно зарабатывает свою рыбу. Уже взрослая. Руль ей, конечно, никто не дове-рял. И за вёсла её тоже не сажали. А вот с парусами она управлялась на удивление лихо. Главное, Юми, как обезьянка, могла взбежать на самую верхушку мачты, хватаясь за неё руками и потешно перебирая ногами. Именно взбежать. А там быстро расправить зацепившийся за что-нибудь парус. Или ещё что-нибудь сделать. Ну решительно ничего девчонка не боялась! Не дали боги мозгов, зато храбрости отсы-пали с избытком. Ей бы в цирке выступать, на рынке или ещё где, да только слабоумных в Японии дер-жать в цирке запрещалось. Уродов всяких людям за деньги показывать можно, а слабоумных нельзя. Странно это…
Пропала она в тот самый день, когда в порт Нагасаки разрешили зайти иностранным судам. Как из-вестно, после специального указа сёгуна такая возможность предоставлялась только раз в году. Поэтому суматоха в порту была ужасная. Не до Юми тогда было. Всё надо было успеть: и чужие корабли разгру-зить, и местный груз поднять к ним на борт. И всё за один день! Чтобы до рассвета они могли отсюда уплыть. Иначе плохо им будет.
А ещё ведь и бесчисленные соглядатаи сёгуна крутились под ногами. Чем сильно мешали. Оно, ко-нечно, понятно, их заботой было следить, чтобы иностранцы тут не нашпионили. И чтобы ни один подо-зрительный японец не тёрся в порту возле вражеских кораблей. Мало ли, может какой предатель захочет сбежать! Тут многих ловили. И здесь же их убивали. Потому что это большое преступление – хотеть из Японии уплыть. Неважно куда – в Китай, с которым вроде как сейчас мир, или ещё куда, с кем империя не дружит. Удивительно, но даже если и в Китай, всё равно это – страшное преступление! В общем, сильно эти соглядатаи мешали работать, следя за тем, чтобы чужие японцы по порту не шлялись. Только чтобы местные, которых они знают, помогали иностранцам. Говорят, местные им за это даже платили. Ну а что, они ведь в такие дни много денег зарабатывали.
На следующий день рыбаки, конечно, стали спрашивать, куда подевалась Юми. Во-первых, к ней при-выкли. А потом помощник, который мало ест и совсем не просит денег, любому нужен. К тому же она действительно ничего не боялась и ни на что не жаловалась – говорить ведь она не умела. И, наконец, самое главное: ни одно рыбацкое судёнышко, на котором Юми когда-либо отправлялась в море даже в самую плохую погоду, не пострадало. Так что немая девчонка для местных рыбаков стала своего рода талисманом. Но вот она исчезла и о ней скоро забыли.

До Шанхая Юи добралась на китайской джонке. Вроде бы и недолго плыли, а отпускать её китайцы не хотели: очень уж им полюбились её рассказы про чудесных испанских рыцарей, которые каждый день совершают какой-нибудь невозможный подвиг ради прекрасных девушек, которых они любят так сильно, что прямо с ума сходят. И про очень красивую звезду, которая к нам летит и скоро будет висеть на небе даже днём. Это когда люди станут лучше, начнут каждый вечер купаться в бочке с тёплой водой и совсем перестанут болеть и наказывать своих детей. Когда все будут жить тысячу лет, риса у каждого будет по три мешка, когда убьют, наконец, дракона и так далее. Рот у неё все эти две недели не закрывался.
Помощнику капитана большого португальского корабля она дала две огромные розовые жемчужины и за это её отвели в маленькую каюту с окошком и настоящей кроватью. Хотели помочь ей отнести в каюту вещи, – ларец старого испанца и узелок с его книжками, – но она не позволила. Сама всё до своей каюты дотащила. Теперь она путешествовала как настоящая китайская госпожа.
Беда в том, что редкие розовые жемчужины невиданной красоты Юи доставала из кожаного мешочка, висевшего у неё на шее, непосредственно при помощнике капитана. Неизвестно, сколько их было в том мешочке. И однажды ночью моряк пожаловал за остальными. Скрипучий старик еле успел девочку разбу-дить. Самое трудное было вытащить этого ужасно тяжёлого благородного дворянина на палубу и перева-лить его огромную тушу через борт. Старик долго потом ругался и обзывал Юи дурой, сопливой девчон-кой и ещё всякими другими обидными словами. Но вообще-то он её любил. Потому что она называла его дедушкой. И каждый раз спрашивала о том, как его здоровье. А главное, всегда говорила ему спасибо. Старику было приятно.
Потом были ещё пираты. Да много чего было. Плыла она долго, несколько раз меняя корабли, моря и своё мнение о мужчинах. Повидала много нового. Крокодила только ни разу не видела. Очень уж она хотела его увидеть. Огорчалась.

Когда Юи стала девушкой, появились неприятности другого рода, и здесь скрипучий старик ничем ей помочь не мог. В испанских книжках про любовь, которые она постоянно читала, про это тоже ничего не говорилось. Думала уже, что заболела и скоро умрёт. Если бы не дочь католического миссионера, воз-вращавшегося в Барселону, уж и неизвестно, чем дело закончилось бы. Но та просветила Юи. И много чего другого ей рассказала. По секрету. Такого, от чего уши у Юи горели и снились потом ужасно непри-личные сны. Ничего удивительного, что между девушками случился стыдный грех, но это – тайна, кото-рую они поклялись никому не рассказывать. А ещё они каждый день давали обещания перестать запирать-ся в каюте Юи, потому что Бог за это накажет. То есть сварит их в супе. Раз двадцать они пытались пре-кратить делать те неприличные вещи. И скрипучий старик обзывался теперь уже совсем плохими слова-ми. А Юи ему на это ничего не отвечала. Только опускала глаза, краснела и врала, что сегодня это было в самый последний раз. Хорошо хоть он по-китайски обзывался. Другого языка ведь старик не знал. А то, если бы кто услышал…

________________________________________

Листочки из сундучка, который Юи увезла из Японии

Дорогой друг, здравствовать тебе и радоваться! Приятная новость до нас дошла, хоть ты и попытался её скрыть (Так, кстати, с друзьями не поступают – прислать длиннющее письмо, а о главном ни строчки! И кто ты после этого?!). В общем, мы теперь всё про вас знаем. Так что можете не прятаться. Счастья вам с Клавдией и любви! Поздравляем вас от всей души. С ума сойти – ты теперь родственник римского им-ператора! А что, цезарь правда был на свадьбе? Хватит уже в тайны играть – напиши. Интересно же!
Что я на всё это тебе скажу… Брак – вещь трудная, иногда просто невыносимая, но, если вдуматься, и не самая плохая. Будешь теперь хоть нормально питаться. Клавдия, правда, готовить совсем не умеет, зато она проследит, чтобы ты завёл себе приличного повара и начал, наконец, жить по-человечески. (Это я так шучу.) Уверен, что с тобой ей будет хорошо. Не могу сказать – спокойно, но хорошо. Привет ей и мои пожелания скорее забыть все пережитые ужасы. Бояться Пилата ей не следует: он теперь совершенно безобиден. И мухи не обидит. Он просто не сумеет ничего плохого сделать. Даже захотеть причинить вам зло не сможет. Я показал ему один из тех фокусов, которыми в своё время развлекал Марию. Если честно, стыдно вспоминать, на что в детстве в нашей благословенной Магдале мы тратили время и силы. Да что в детстве – до сих пор не могу остепениться: всё в игрушки играю. Уж тысячу раз обещал Марии повзрос-леть, но, – делай со мной что хочешь, – когда мы с тобой нагрянули в резиденцию этого гада, может быть я немного и утратил контроль над своими чувствами, но вот нисколько не жалею, что именно так с ним поступил. Фонтаны, знаешь ли, нужно затыкать. Ну а что, если этот выродок по-другому не понимает! В конце концов не убил же я его. А мог…
Кстати, той ночью я и ещё кое-что успел сделать. Пусть это станет моим свадебным подарком Клав-дии: её сын скоро забудет своего отца. Так что не удивляйтесь его немного странному поведению: он вас не обманывает и не разыгрывает. Он и правда уже почти не помнит того изверга. Но, чтобы всё прошло совсем гладко, не пренебрегайте моим советом: смените мальчику имя. Выберите для него что-нибудь позвучнее. И обязательно чтобы имя было редкое. Опять же не удивляйтесь тому, с какой быстротой он начнёт забывать своё прежнее имя. Так и должно быть. Мария в суматохе мальчишку толком рассмотреть не успела, а я к нему пригляделся. Такой рассудительный. И уже самостоятельный. Мне он понравился. И, похоже, не только мне: Анастасии, кажется, тоже…
Буря у нас потихоньку стихает. Во всяком случае Мария больше не дерётся. И уже почти не плачет. Да, сваляли мы с тобой дурака. Молодцы, нечего сказать, – умн; придумали. Два идиота!… Разумеется, мы обязаны были честно рассказать ей всё, как есть. Видел бы ты, что она утром устроила. Велела ведь корабль разворачивать. И капитану чуть глаза не выцарапала, когда он попытался её утихомирить. Я на всякий случай в трюме тогда спрятался. Разумеется, она бы и в Кесарии закатила истерику, но обманывать мать и тайком отнимать у неё ребёнка, – как-то не по-людски. Я уж покаялся. Три раза. И прощения за нас обоих попросил. Как смог, постарался ей объяснить, почему нам с тобой пришлось так поступить. Сказал, что другого выхода просто не было. Вроде бы поняла, но, простила ли – не знаю. В общем, мы все у неё пока что во врагах. Даже Давид. Я, естественно, первый и наиболее из всех вредный. Гавриил с Луисом прощены, поскольку ясно, что к злодейству отношения не имели. На Михаэля, кажется, она тоже не сер-дится. А вот тебя с Клавдией до сих пор поминает не самыми ласковыми словами. К счастью, ей здесь есть, на что отвлечься, поскольку с местными она в первую же неделю умудрилась разругаться в пух и прах. – Нервы. Ходит теперь к ним с подарками мириться.
Народ здесь приветливый и простой. Нас немного побаивается. Не сильно образованный, но незлоби-вый и отходчивый. Слишком уж, правда, наивный и легковерный. Подаркам даже старики радуются слов-но дети малые и всё принимают за чистую монету. Думаю, уже через месяц Мария заведёт на острове свои порядки и начнёт всеми командовать. Ну, ты её знаешь…
Что касается бытовой стороны нашей жизни, беспокоиться не нужно: еды у нас всякой вдоволь. И ви-но здесь прекрасное. И оливки. Пшеницу вот только местные почему-то не растят. Не знаю – почему. Наверное, это для них слишком хлопотно. Дома, в которых нас поселили – просто сказка! Построены на совесть, очень добротно. Непривычно только, что они из дерева. Ливанский кедр – это ведь такая рос-кошь! Местные живут в каменных и смотрят на нас, как на царей.
Марии нравится, что пусть с запозданием, но всё, что бы ни пожелала, она обязательно получает. По-просила позавчера бассейн, сказали – через два месяца будет. И тем же вечером корабль отплыл в Рим за мрамором. Ещё ей сказали, что из Афин сюда уже везут статуи. Такая гордая ходит! А знаешь, я её не останавливаю и не осуждаю. Пусть, думаю, развлекается. Пусть, наконец, наестся вволю. Надеюсь, сама скоро остепенится. Отлично её понимаю. Мы ведь с ней последние годы совсем бедно жили. Хорошо хоть рабов пока не требует. Сказала, чтобы местные у нас работали. Платить им собирается по здешним мер-кам деньги совершенно немыслимые. То есть не собирается, а уже платит. Те даже не в восторге, а просто не верят, что это происходит с ними на самом деле и, кажется, готовы простить ей даже её нелепое высо-комерие. Рассказывает местным ребятишкам про Бога и Мессию. А ещё роженицам стала помогать. И умирающих стариков на ноги поднимает. В общем, всё начинается по новой. К ней уж тайком ходят ле-читься. А молоденькие девочки жениха красивого просят приворожить. Свежие яйца и сметану приносят. Берёт, а куда денешься. Боится их обидеть.
Мёд мы получили, спасибо. Два бочонка. А Юлия ужасно обрадовалась шёлку. Шьёт теперь для Юи что-то невообразимое. Прямо неприлично красивое. Здешние ходят любоваться. А вот грецкие орехи ты прислал напрасно: у нас тут свои растут. И масло оливковое Давид неплохое выжимает. И ещё он делает отличный козий сыр. В общем, у нас всё есть. Почитать вот только нечего. Книги у Давида в основном об экономике и про сельское хозяйство. И ещё нам очень одиноко без Анастасии. Ужасно грустно. Не хвата-ет её… Вы уж побалуйте там её. Она приходит сейчас в такой возраст, когда хочется принцессой быть. Потому и капризничает. Хочет, чтобы с ней все носились и нос ей вытирали. И чтобы с утра до вечера её кормили халвой. А ведь потом, когда подрастет, ещё хуже будет. Так что готовьтесь. Боюсь, характером она в мать пошла. Кстати, насчёт халвы. Помни, сколько ей дашь, столько она её и слопает. А потом будет животом маяться. Да и зубам это неполезно. И отучи ты её, ради Бога, от этой идиотской привычки грызть ногти. Мне не удалось. Наверное, от Юлии переняла. Да, и вот ещё что: своди её в зоопарк по-смотреть слона. Она об этом давно мечтает. Короче, хочешь, чтобы Мария поскорее тебя простила, напиши ей, – не мне, а именно ей!, – как хорошо вы там с нашей дочерью обращаетесь и что игрушек ей накупили столько, что их уже негде складывать. Что Анастасия всем довольна, молоко пьёт только кипя-ченое (про это обязательно скажи!), и что в Риме ей ужасно интересно и весело.
Теперь вернёмся к разговору, который мы с тобой затеяли на набережной якобы для того, чтобы дать Марии и девочкам спокойно с Клавдией попрощаться, а на самом деле чтобы не попасться на глаза моей благоверной. Чтобы скрыть от неё наш подлый замысел касательно Анастасии. Так вот, совершенно не-важно, кто первый сказал, что только на сказке умный человек сумеет построить крепкое здание, которое он сможет назвать потом как угодно, хотя бы и истиной, я или Филон Александрийский. – Не он и не я. Ты удивишься, но эту мысль мне подсказала Мария. Она до этого ещё в детстве додумалась. Разумеется, ничего такого она вслух не говорила, но вспомни, как убедительна она бывала, поджигая нас своими оче-редными безумствами (о которых с потрясающей легкостью и забывала, выдумывая наутро новые). Как легко эта бессовестная врунья убеждала любого. Я говорю не только про нас, безнадежно влюблённых в неё пиратов, готовых броситься вслед за её фантазиями не то, что под римские мечи, но даже и Дьяволу в пасть! Неужели ты полагаешь, что правдивые истории, которыми усыплял наших земляков Иосиф, были способны подвигнуть кого-либо на поиски невидимого? А тем более на подвиг. Мы ведь и Бога начали видеть не из-за праведных речей нашего дорогого учителя (светлая ему память!), а когда Мария по секре-ту рассказала нам, что видела во сне Белую Звезду и сама при этом поверила в собственное враньё! Из её глаз тогда впервые и полился тот волшебный свет. (Помнишь? Синий. Его все видели! Это когда у неё начинался роман с Михаэлем. И когда у нас тоже всё началось. Мы тогда все немного спятили. Хотя по-чему немного?…)
Потом, правда, выяснилось, что это был не совсем Бог. Но выяснил это, похоже, я один. А вы все упёрлись как не знаю кто и держались за своё. Потому, наверное, что были счастливы. Вам было так ин-тересно жить! Ещё бы, Мария ведь тогда впервые разрешила нам целовать её руки! За сараем, в котором Михаэль смолил лодку, которая так никуда и не поплыла. И, когда я сказал, что вы споткнулись о земную эмоцию и надели себе на голову потолок вместо того, чтобы проломить его и шагать дальше, никто не захотел меня слушать. Обзывались уродом сумасшедшим и бесчувственным сухарём. А ты сказал, что, если я ещё раз обзову Марию дурой, ты мне морду разобьёшь. Или это Михаэль сказал? – Уже не пом-ню…
Так вот, всё правильно: в сказку сладко верить. К тому же намного проще, чем в правду. Между про-чим, за хорошо рассказанную сказку и умереть не страшно. Тому великое множество примеров. Почитай греков. Но это я так – к слову. Кстати, а за “бесчувственного сухаря” я тогда на тебя сильно обиделся.
Если помнишь, мы в то время играли в возвышенных и ужасно несчастных романтических борцов за счастье народа Израиля. А при этом ещё начитались всяких запрещённых книжек (тех, что прятал от нас отец Михаэля, а ты нашёл его тайник), из которых мы почти ничего тогда не поняли. В общем, изобража-ли из себя эдаких умников. И ужасно любили вслед за старыми греками повторять всякие красивые слова вроде – “эмоция”, “психика” и “сознание”. А ещё мы любили поговорить о том, как делаются чудеса. И что это вообще такое. Так вот, – это вам с Клавдией может пригодиться, – я не знаю, что такое сознание и где оно в нас живёт. Может случиться, что и не в нас вовсе. Но, если ты скажешь, что сознание и психи-ка – одно и то же, ты будешь не так уж далёк от истины. Когда я хочу понять непостижимое, что я де-лаю? – Заставляю свою психику работать по-другому. Я её напрягаю. И вхожу в состояние игры, чтобы её не разбить, ведь не напрягая психику до предела, не получится расщепить простое на совсем простое. Настолько простое, что его прежде словно бы ещё не было. Вот когда сказки и начинают сбываться. И все вокруг начинают говорить: – “А что тут особенного? Мы всегда это знали.”. Но ведь это неправда! Не могли они этого знать, потому что оно только вчера родилось из моих рук, а позавчера его ещё просто не было. Или было?… А если было, то когда именно стало. С каких пор? – И ведь что выясняется – что оно действительно было всегда! От начала времен. То, что я придумал вчера… Это к разговору о чудесах. И об эмоциях, которых я будто бы избегал, за что вы меня презирали и обидно дразнились. Просто мне хочется, чтобы ты понял: эмоция эмоции рознь. У червяка она одна, у человека другая, а у Бога третья. Выбирай – кто ты.
Ну вот, пожалуй, и всё. Извини, как всегда увлёкся и начал писать про скучное. Господи, как мне не хватает разговоров с Филоном! Жалко, когда такие умницы уходят. Целуй нашу малышку в нос. Скажи ей, что мы всё время только о ней и думаем и ужасно скучаем. Но что мы скоро увидимся. Как только мама окончательно поправится, и врач разрешит ей съездить в Рим. А ещё скажи ей, что мы тут для неё насушили уже целый мешок абрикосов и с ближайшей оказией вам его отошлём. Недели через две, навер-ное.
И конечно – кланяйся Клавдии. Пусть она не переживает – не забыли мы её. Как такую забудешь! Ну, разумеется, помним. Девочки ей передают привет. Очень они ей благодарны. Особенно Юи. За то, что она их всех спасла. За то вино её Юи благодарит. Вишнёвое…
Луис с Гавриилом так ничего и не поняли. Уверены, что девчонки им врут, чтобы казаться умными и друг перед другом выпендриваются, а они тогда просто спали. Не помнят, чтобы их убивали. Давид тоже попытался им что-то рассказать, ведь он также видел их не вполне живыми, но они и ему не поверили. Считают, что он с девчонками заодно, потому что они ему глазки строят и чего-то из-под него хотят. Юлия Давида уже почти вспомнила, но братом его называть пока стесняется. Кстати, от Давида я тебе приветы передавать не буду. Полагаю, вы там за нашими спинами и без меня вовсю переписываетесь. Жульё и вруны! Ну вот как вам теперь верить!…
Пиши чаще. Мы тут любой весточке рады.
Вечно твой Ав.

Написанное между строк симпатическими чернилами,
изготовленными по рецепту Филона Александрийского
из сока чернильных орешков.

Ну, здравствуй, Игнат. Решил воспользоваться твоим советом и завёл тайник. Ты был прав: лучшего способа заставить Марию внимательно изучать нашу с тобой переписку, кроме как прятать от неё письма, не придумать. Работает безотказно. Полагаю, открытую часть свитка, который ты сейчас держишь в ру-ках, Клавдия также прочла. Ох уж эти любопытные вороны! Впрочем, та часть письма и была ей адресо-вана. А вот написанное между строк ей, пожалуй, читать пока не стоит. Всему своё время. Есть вещи, к которым она ещё не готова.
Ты спросишь – к чему может быть не готова моя прекрасная ученица, пройдя через столь суровое ис-пытание? – К тому, чтобы начать врать. Если тебе не нравится это грубое слово, соседствующее с чистым именем Клавдии Прокулы, подыщи другое. Только сути это не изменит: да, ей придётся этому научить-ся – именно что врать.
Я прекрасно понимаю, что после того, как Клавдия увидела такое, чего ни один смертный до неё не видел, потому как раньше этого просто не было, она рвётся в бой, искренне веря в то, что, рассказав прав-ду про овсяное поле, она разом осчастливит сразу всех сирых и убогих мира сего. Поголовно! Что они тут же побросают свои скучные бренные дела и побегут к тому волшебному озеру за покоем и бессмер-тием. Где с них смоются все грехи, несчастья и прочая слепота. И все они враз сделаются здоровыми, сытыми и довольными. Поймут, наконец, что все люди – братья. Простят обиды, долги и полюбят друг друга. Ведь это так легко и радостно! Она и дорогу покажет…
Ну и как? Тебе Клавдия показала дорогу? – Вот и я о том же. Или ты всё-таки в чём-то ещё сомнева-ешься? А может я тебя сейчас ненароком обижаю? Или сам чего-то не понимаю? – А чего ж ты тогда к Нему не сходишь? Что, важные дела отвлекают? Или тебе неинтересно? Вот и Валерию Грату, я смотрю, недосуг…
Ну так в чём же ваша проблема, казалось бы, вы ведь совсем близко тогда стояли? К тому же лично знакомы. Своими глазами видели то, о чём солдаты, которые меня сожгли, уже начали сказки слагать. Ты очень позабавил нас с Марией, написав, какие толпы зрителей “свидетели еврейского чуда” собирают повсюду. Чуть ли уже не последователей вербуют…
Кстати, не теряй из виду этих милых сказочников и сделай так, чтобы их больше не посылали воевать. От живых свидетелей будет больше проку. Даже от таких смешных. И не мешай им сочинять про меня небылицы. Не исключено, что простые люди скорее поверят глупым фантазиям этих доморощенных ми-фотворцев, нежели прекрасной правде Клавдии, даже если они станут нести уже откровенную чушь. Или к ним присоединится греческий хор из тех врунов, которых тогда на холме не было. А как думаешь, поче-му? – Да потому, что очень скоро они начнут вкладывать в мои уста слова, которых я не говорил и не мог сказать, но которые так хочет слышать толпа. Которые ей близки и понятны. И уж точно мои могильщики не станут требовать от толпы того, чего от неё потребует Клавдия!
Уже слышу твоё возмущение. – Когда это Клавдия что от кого требовала?! Она ведь предлагает сча-стье задаром… – А так ли? Друг мой, пересказать волшебный сон про золотое озеро и кого-то к нему сводить – не одно и то же. Давно бы уже за руку отвела тебя на овсяное поле, если бы это могло случить-ся действительно бесплатно.
Уразумей, Игнат: переход через немыслимое, который для наших девочек сделался вдруг таким лёг-ким и даже естественным – почти непреодолимая трудность и нечто даже противоестественное для тех, кто вместе с ними не шагнул тогда в вечность. Вслед за Ним. А может даже впереди Него… Понимают ли они, где на самом деле побывали, и как сильно при этом изменилась их природа, что они запросто теперь перелетают через бездонную пропасть? – Не уверен. Они ведь даже не хотят сознаться, кто именно в ту страшную ночь сотворил чудо. И с вином, и со всем прочим. Когда я начинаю приставать к ним с рас-спросами, упираются изо всех сил. Даже Мария с мокрыми глазами бежит от неудобных разговоров. Ру-гаются на меня. Прогоняют. Умоляют не отнимать самое дорогое, что у них осталось. Чуть ли не един-ственное… А всё из-за того, что с холодной головой объяснить себе случившееся у них не получается. И не потому, что им больно вспоминать ту ночь. Последнюю, как они думали. Ну никому не хочется быть Богом! Кивают на меня, а к зеркалу подойти боятся…
Конечно, наши девочки никому не врут. Ни единым словом! Но что в действительности они обо всём этом думают? Что они понимают? И как собираются объяснять свои переживания другим? Да, они туда в самом деле ходят. Святая истинная правда! Причём регулярно и преимущественно, как я заметил, после обеда. Юлия вон начала уже с Ним разговаривать. Другие пока не решаются. И правильно делают. Я, кстати, тоже побаиваюсь. Да и о чём с Ним говорить? Он же никого и ни о чём не спрашивает, потому что всё, с чем ты к Нему приходишь, это такая мелочь, что даже стыдно становится… Всё ищем оправдание своему скотству! И ничтожеству. А ведь отныне ничто не мешает быть Ему равным! После того, как Он сделался камнем, на который ты можешь встать, если действительно хочешь приблизиться к небу. Или может быть даже обязан?…
Ты, кстати, написал, что Клавдия продолжает меняться. Вот и я о том же. Юлия, бедняжка, уже совсем не видит разницы между нашим миром и тем, в котором нет времени. Она и тут, и там живет одновремен-но! Это у неё, правда, не вчера началось… Представь, в прошлый четверг вернулась оттуда с полным кувшином. Гавриил послал её в деревню за молоком, а очнулась она у того озера. Ну, недолго думая, и зачерпнула. Весёлая такая обратно прибежала! Велела Юи раздеться и всю её намазала. Мария, конечно, Юлию поругала. Сказала, что это неправильно и вообще дикость какая-то. Прямо язычество! Но в плошку себе потихоньку отлила. Примчалась домой и тоже вся намазалась. Что с ними делается?! Я промолчал. А что тут скажешь? Думаешь, Клавдия на их месте поступила бы как-то иначе? Кстати, мы с Марией в тот вечер, когда она намазалась мокрым золотом, со мной почти не ругались. У нас вдруг что-то вроде пере-мирия случилось. И даже вместе в деревню пошли – корову лечить. Правда, когда туда пришли, корова уже сама выздоровела. И даже не выздоровела, а вовсе, как оказалось, ничем не болела! Крестьяне на нас вылупились: не поняли, зачем мы к ним пришли. Мария сказала, что шёлку им принесла. Те обрадовались. А странно, корову ведь накануне забивать уже собирались…
И всё-таки. Чего именно Клавдия потребует в обмен на чудо? Ты опять скажешь, что ничего. И что тебе вообще невдомёк, с какой стати она должна врать. Вроде как нет в том никакой необходимости. Тогда я ещё раз тебя спрошу – почему не сходишь на овсяное поле? Если уж тебе и Валерию Грату (не самым глупым и трусливым гражданам Рима) что-то мешает приблизиться к озеру, к тому же имея столь надёжного провожатого, что ты скажешь об остальных? О тех, кто попроще. Кажется, это ведь им Клав-дия Прокула собралась рассказывать свою удивительную правду? Такую “понятную” и “бесплатную”…
Ну, догадался уже, что наша кудесница потребует от того сумасшедшего, которого таки уговорит по-сетить вместе с ней царство вечной истины, чтобы удостоверить эту её волшебную правду, а заодно по-знакомить его с героем книжки, которую, как я понял, она уже вовсю пишет? – Клавдия потребует, чтобы всякий желающий испить из чистого источника отправлялся на овсяное поле той самой тропинкой, кото-рую они с Марией протоптали для будущих путешественников в запредельное. Или в сказку. Называй как хочешь. Клавдия Прокула, не соображая того и, разумеется, не желая нищим и обездоленным зла, потре-бует от них сущей малости: плюнуть на эту их плоскую бесцветную жизнь и немножко умереть ради чего-то невидимого, но невообразимо прекрасного и возвышенного. Ради сверкающей как новый ауреус вол-шебной истины! Умереть ненадолго и небольно. Но на самом деле! Взаправду!! Вот почему ты с Ним ещё не встречался. И твоя нервная работа тут ни при чём. Не обманывай себя. Тебе так страшно, что ты пред-почитаешь сказать себе: – “Это невозможно!” и что “Оттуда ещё никто не возвращался!”. Задавать тебе жестоких вопросов вроде “А веришь ли ты собственной жене?” я не стану. Оправдывать тебя я не наме-рен, но понять очень даже могу.
Так к чему я призываю? – Да ни к чему, собственно, я тебя не призываю! И вообще, надоели мне эти разговоры про “должен” и “героический подвиг”. Живи, Игнат, как тебе хочется. Я же – не Клавдия. Да, кстати, это правда, что она решила построить храм в честь Анастасии? Тут слух пронёсся. Вы что там, с ума посходили?! Не забывай, о чём в Кесарии с тобой говорила Леонтина. Только не делай сейчас боль-шие глаза! Даже чуть не рехнувшийся тогда от ужаса Давид прекрасно помнит, как моя мать сказала тебе, что великий Цезарь больше не ищет внучку своей дочери. Он её нашел и на том успокоился. К тому же он теперь знает, Кто и зачем взялся защищать его кровь, и понимает, что этот Хранитель справится со своей работой лучше нас с тобой. Цезарь доверил тебе вовсе не жизнь моей дочери, а Орден Белой Звезды, вот его ты и защищай! Он в курсе, что Анастасия, когда подрастёт, родит трёх дочерей. Да, увы, моя дочь не родит сына. Так что спустись на землю, сконцентрируйся на главном и ничего ни с чем не путай. Не пы-тайся смешивать воду с маслом. Помалкиваешь об этом, но я же чувствую, что ты пошёл на поводу у Клавдии и решил вдохнуть жизнь в мёртвую идею моего кузена. И как! – Вознамерился объединить её с той самой правдой, которая, замечу, ни твоей впечатлительной супруге, ни тебе не принадлежит. Если уж она не принадлежит мне…
Случившееся на холме в ту памятную ночь – огонь и живое сердце Ордена. Его суть и упование. И твоя задача – сохранить правду, нам с тобой ещё не до конца понятную, для тех, кому она действительно когда-то понадобится и, главное, кто будет знать, что с ней делать. Рабам же предоставь питаться тем, что предпочитают есть рабы. Что в состоянии переварить их слабые нервы и рассудки. – Сказок они хотят? – Ну что ж, пусть Клавдия накормит их сказкой. И хватит уже сопли размазывать! Ах, не захочет она врать!… – Пора уже оставить игрушки и повзрослеть. Да, ты правильно меня понял: пусть Клавдия пишет две книги одновременно. Одну для Ордена и вторую для тех “свидетелей”. Надеюсь, что они умеют чи-тать…
Кстати, не подумай, что я плохо отношусь к рабам. С чего бы мне их не любить? Я не могу им не со-чувствовать, хоть им и плевать на меня. Им нужен совсем не я, а добрый пастух, который будет за них думать и всё им простит за то, что они такие бедные и несчастные. Просто сам я никогда не желал быть рабом и надсмотрщиков над собой не терпел. А ведь есть такие, кому это нравится. Вот тех я презираю.
Ты верно сказал: неизбежное случается. А никто с тобой и не спорит. Если помнишь, я же первый и указал тебе на проблему. Да ещё посоветовал взять под контроль распространение мифа, коль скоро он уже нашёл своих благодарных почитателей. Только делать это следует аккуратно и по возможности чу-жими руками! А ты что затеял? Во что играешь?! Неужели не видишь, что ты в шаге от предательства?! Клавдия Прокула вправе, испив божественного вина, опьянеть, потому что на её месте всякий утратил бы чувство реальности. Но ты – не “всякий”. Ты – генерал Ордена! И права на подобную слабость не имеешь. Ты обязан сохранять трезвость. Если бы ты оправдывал свою малодушную неспособность ходить по ов-сяному полю нечистой совестью или необходимостью стеречь ворота, я бы ещё понял, но поддаться на безумные уговоры… Да если бы я во всём соглашался с Марией, представить боюсь, куда бы сейчас всё зашло! Имей в виду: здание, которое тебя понуждает возвести Клавдия, да ещё в том виде, каким она его себе рисует, не может быть построено в принципе! Ни сейчас, ни через сто лет, ни через тысячу! Помни про воду и масло. Орден и то, что ты вознамерился строить, – про разное. И, если Орден может спокойно относиться к своему сосуществованию с Константиновой задумкой, то сторонники мифа будут восприни-мать Орден как угрозу своему благополучию. Ни о каком объединении не может быть и речи! Что я тебе объясняю? Как будто ты сам чего-то не понимаешь! Крови и так будет море, не сомневайся…
И перестань уже, наконец, ждать Звезду! Это становится просто смешным. Ты начинаешь напоминать мне Анастасию, которая ожидает встречи со слоном как сказочного праздника. Или божественного откро-вения! Во-первых, то обстоятельство, что кто-то из нас Её видит, вовсе не означает, что Она прилетит к нам со дня на день. Во-вторых, разберись, наконец, чего именно ты от Неё ждёшь, – не того ли, что ни с того, ни с сего, просто потому, что вы с Клавдией такие хорошие, Звезда в одно прекрасное утро полых-нёт в небе и счастливые рабы смогут показывать на Неё пальцами? Успокойся, они Её не увидят. И счаст-ливыми не станут, потому что рабы не могут быть счастливыми. Пока они рабы! Даже если Юлия пере-мажет их всех золотом из своего молочного кувшина.
И в-третьих, если источник пересохнет и Орден по нерадивости кого-либо из своих генералов умрёт, Звезда может и передумать. А вдруг Ей покажется, что не к кому стало лететь? Вот будет потеха, когда выяснится, что никакой Звезды никогда и не было! И никого, кто Её видел, тоже. Ты был, а меня не было! Думаешь, такое невозможно?… Леонтина отчего-то уверена, что Звезда прилетит в любом случае, даже если люди превратятся в диких животных и начнут друг друга пожирать. Прилетит и всех поголовно облагодетельствует. Всех без разбору! Даже тех, кто этого не только не достоин, но ничего подобного для себя и не просит. Что меня поражает, так это то, что моя мать умудрилась задурить голову всеми этими прекраснодушными глупостями даже Юлию Цезарю! А с чего она, собственно, это взяла? Я в последнее время вообще перестаю понимать, что они там себе думают. Ну точно – с ума все посходили!
Знай, если Белая Звезда и прилетит, то лишь за тем, чтобы посмотреть на рождение нового Человека, а вовсе не для того, чтобы устраивать цирк и бесплатно веселить народ. И ещё послушай: то, что новый Человек родится, вовсе не есть предопределение. Это – всего лишь благое пожелание. Надежда! И от Ордена здесь кое-что зависит. Да, из нашей дерзкой мечты можно раздуть священный огонь, но можно ведь и заиграться. Удариться в экзальтацию и в идиотский пафос. Уйти в красивые слова и нездоровые эмоции. И в конце концов надеть себе на голову тот самый потолок. А затем под радостные восклицания вместе с водой выплеснуть из купели драгоценного Ребёнка. Даже не заметив этого…
В общем так: мною принято решение оставить Ордену прежнее название, но серьёзно поправить его содержание, которое и дальше по мере того, как люди станут взрослеть, будет непрерывно усложняться. Я хочу, чтобы ты, затевая свои рискованные игры со строительством щита от варваров, который импе-рию, конечно же, не спасёт хотя бы потому, что она сгниёт изнутри, отдавал себе отчёт в том, в чём именно заключаются истинная суть и назначение Ордена. Кому и зачем он вообще нужен. Забудь ты ради Бога про политику и величие Рима! Орден нужен для того, чтобы Звезде было, зачем сюда лететь.
Наша задача – в глубокой тайне готовить рождение Нового Человека. Расчищать Ему путь. Зачем Он родится – я ещё не знаю. В отличии от Клавдии или Марии. Этим всё давно известно. Они убеждены – чтобы спасать мир. Зачем же ещё? Чтобы освободить людей и привести их к свету. Господи, как я устал от всего этого бреда! От чего спасать? От слепоты? Или может быть от рабства? А зачем и, главное, как спасать тех, кто не только не знает, что с этой свободой делать, но и вообще ничего не желает знать! Фокус в том, что никого и ни от чего спасти нельзя. И свободным ты тоже никого не сделаешь, пока раб сам не захочет стать свободным. А когда он захочет, надобности в тебе ему уже не будет. Так что успо-койся. Понятно, я говорю не о тех рабах, которые прикованы к галерам. А о сытых бездельниках, что в шелках да в золоте ходят во дворцы и облизывают руки императорам, чтобы потом из тех рук есть.
То же со слепотой и всем прочим. Игнат, я вообще подозреваю, что великий Ребёнок родится лишь за тем, чтобы пробить головой потолок, который нам с тобой представляется сегодня небом, после чего новые люди смогут рождаться уже сами по себе. Вслед за Ним. Когда хотеть видеть так, как видят Его глаза, станет нормальным и даже чем-то обыденным. Короче, и тогда, когда Звезда прилетит, новый гори-зонт откроется не для всех и, разумеется, новые глаза будут раздаваться отнюдь не бесплатно. Они доста-нутся лишь тем, кому сделается стыдно ползать на четвереньках, уткнувшись носом в землю, в то время, когда окно в небо уже приоткрылось. И кто согласится платить за право пить чистую воду положенную цену. О рабах, которые в тебе и во мне всё ещё живут и которых мы с тобой так по-разному ненавидим, речь, понятно, не идёт. Жалеть их не нужно.
В общем, я полагаю, что Ребёнок, как и Звезда, также явится лишь знаком, что упование свершилось. И что-то подсказывает мне, что любить Его не будут, потому что подонкам, изображающим из себя отцов и водителей народов, то бишь спасителей и вожаков стада, Он начнёт колоть глаза, даже если ни единого слова не произнесёт. Кстати, я почему-то уверен, что Он вообще никому ничего не скажет. Какая в том необходимость? Инструкции и слова утешения нужны исключительно рабам. А свободным вполне доста-точно и просто своих открытых глаз.
О моих мыслях, чем именно Орден может послужить такому Молчуну, я тебе потом когда-нибудь напишу. А сейчас давай поговорим о чём-нибудь другом. То, что своей обязанностью ты должен видеть создание из мифа Клавдии дымовой завесы, которая спрячет Орден, сделав его невидимым, надеюсь, ты уже понял. И хватит об этом.
На пристани я не успел рассказать тебе о том, что во время моего разговора с бывшим мужем Проку-лы мне показалось, что, после случившегося со мной, Звезда решила изменить правила игры. На самом деле никакие правила, конечно же, Ею не менялись, они лишь сделались в тот момент мне более понят-ными. Потому что приоткрылась ещё одна дверь. И я подглядел, – не подумай, что ударился в мечтания и, напустив туману, разважничался, но правда, не могу описать словами того, как именно я почувство-вал, – что Ребёнок действительно родится от нашей с Марией дочери и сына Клавдии, но что Он будет нам, как и великому Юлию Цезарю, даже не пра-пра-пра-внуком. Увы, мне не достает способности смот-реть так далеко. Во всяком случае пока. Я тех людей не очень понимаю… Они вроде бы на нас похожи. И вместе с тем иные. У них там всё по-другому! Болезнь, от которой умерла Леонтина, они меньше чем за час лечат с помощью маленького ножа. И на лошадях уже почти никто не ездит…
Нет, об этом я, пожалуй, не буду. Ещё сочтешь меня за фантазёра. Давай напоследок о чём-нибудь не про Орден и не про будущее. Ты вот пишешь, что Клавдия пристаёт к тебе с просьбами выудить из меня, что я думаю про чудеса и про то, как они делаются. Кстати, она совершенно напрасно стесняется напи-сать мне и расспросить меня об этом напрямую. Я же чувствую, что ей это интересно уже по тому, какие вопросы мне как бы невзначай стала задавать Мария. Думаю, переписка на эту тему у них идёт весьма оживлённая. Так вот, совсем просто не получится. Но всё же попробую без занудства и муравьёв. Ну, разве что самую малость…
Помнится, в последнюю нашу встречу в Магдале мы с Клавдией договорились до того, что человек не умеет ничего не делать. Такое вот он беспокойное существо. И, если хорошенько присмотреться, можно увидеть, что даже когда спит, он занят постройкой заборов, сквозь которые Богу должно стать не то, что-бы трудно, а противно к нему продираться. Клавдия, как показалось, меня тогда поняла. Головой во вся-ком случае она кивала. Однако, когда, расставаясь, я спросил, что именно она должна сделать, чтобы впустить в себя тишину и научиться делать вещи, с которыми, к примеру, Юлия уже неплохо справляется (Мария, кстати, ей люто завидует. Юлию здесь уже вообще держат за колдунью. Тайно к ней ходят и не только за тем, чтобы лечиться…), то Клавдия мне ответила, что ничего она делать не должна. И при этом была ужасно довольная тем, какая она умная.
Продолжить разговор нам тогда не дала Мария – ужинать позвала, а жаль, потому что Клавдия про-явила легкомысленную невнимательность к моим словам. Иосиф за такой ответ голову бы ей оторвал. (Всё-таки неплохо учил нас старик! До сих пор вспоминаю его с теплом и благодарностью.) А о том, что бы ей сказал Филон Александрийский, я уж и вовсе промолчу. Пожалею твои чувства. Этот спуску нико-му не давал. И плевать ему было на то, кто перед ним. Я помню, как он разговаривал с императором.
Так вот, если я спросил, что нужно сделать, чтобы перестать что-либо делать, значит и отвечать мне следует, оставаясь в логике вопроса. Потому как, если Мария дала мне динарий и послала в деревню за финиками, а я вместо этого сел на лавку и принялся разглядывать кипарисы, это вовсе не значит, что я перестал что-либо делать раз в деревню не пошёл, а сижу и бездельничаю. Ошибка Клавдии заключается даже не в том, что смотреть на деревья это – разновидность всё того же делания. А в том, что из её ответа не было заметно, чтобы она собралась ломать те самые заборы, что мешают ей раствориться в покое, с которого, собственно, все чудеса и начинаются.
Ты спросишь – какое отношение заборы, препятствующие проникать в нас безумию, и безделье, воз-водимое мною в абсолют, имеют к чудесам? А вот скажи, когда тебе проще бежать – когда ты в латах, с мечом и тяжёлым копьём, или когда у тебя нет оружия? Казалось бы – глупый вопрос. Греки вон и вовсе голыми по арене бегают, когда меж собой соревнуются. А такой ли уж это глупый вопрос, ведь, собрав-шись чудотворить (в нашем случае – бежать), ты вместо того, чтобы раздеться, надеваешь на себя все латы и одежды, какие за жизнь насобирал, да ещё берёшь в каждую руку по тяжеленному камню? Пере-стать думать, раздеться и впустить в себя Бога – это одно и то же. И всё это можно свести к одному един-ственному слову – “остановиться”. Так вот, Клавдия Прокула про “остановиться” ничего мне тогда не сказала. Вот поэтому она и рвётся сейчас не разбирая дороги вперёд, словно её кто кнутом стегает.
Итак, запомни, чудеса творятся не тогда, когда от напряжения сжимаются зубы, в результате чего, как тебе кажется, начинает что-то меняться, а когда ты становишься неподвижным и согласным с происходя-щим настолько, что уже просто захотеть что-либо изменить оказываешься не в состоянии. Когда переста-ёшь мешать творить Тому, Кто единственный имеет на это право и силы, а, проще говоря, волю. И пони-маешь, что для тебя Он точно ничего делать не станет хотя бы потому, что ты не сумеешь Его о чём-нибудь попросить. Сказать, чего ты хочешь.
Просить, говорить, хотеть… Сами эти слова в том волшебном покое перестают быть чем-то б;льшим, чем скучное воспоминание, к тому же не твоё…
И что тогда остаётся, если совсем уже ничего нельзя? Чудеса-то как делать? С этого вроде как начи-нали… – Остаётся согласиться. – С чем? – С тем, что нет необходимости менять то, что Ты сам некогда и устроил, причём устроил наилучшим образом…
Предвижу твоё возмущение: “Ну и когда же я всё-таки начну про чудеса? Их что, получается, вовсе не существует? Зачем же тогда было затевать о них разговор?”. – Чудеса, Игнат, может и существуют. Но что для тебя есть чудо? Например, то, что Клавдия Прокула ходит на озеро, это чудо? И то, что оттуда возвращается… А является ли это чудом для Юи? Или для Юлии, которая из того озера уже кувшинами таскает золото… Я тебе так скажу: для меня чудо – это когда я открываю дверь туда, где мне ничего де-лать не приходится, потому что всё и так уже сделано.
Что, голова пошла кругом? – Ну, передохни тогда. А то, боюсь, у тебя действительно ум за разум зайдёт. Поразмышляй пока что над тем, что услышал. Только не споткнись о слова.
Кстати, о словах: мне ужасно не нравится одно из них, которым тем не менее постоянно приходится пользоваться – “он”. Вот не люблю я его! Просто ненавижу!! Впрочем, и слово “Бог” мне тоже не нравит-ся. По той же самой причине…
В детстве мне случилось заглянуть в глаза младенца. И я понял, что он смотрит в бездну. Естествен-но, в эту бездну тут же провалился и я, потому что сопротивляться мощи того младенца было невозмож-но. Он был сильнее меня. А потом, когда вернулся, я был уже другим человеком, который научился ви-деть в младенце себя. Не кого-то на меня похожего, а буквально самого себя. Он был мне не знакомым и не братом. Не просто дорогим или родным мне человеком. Он был мной. Потом я пошёл и погрузился в глаза муравью и опять же увидел в нём себя. Не в его глазах, а в нём самом. В муравье. Таким образом я был уже одновременно и собой, и тем младенцем, а теперь вдобавок стал ещё и муравьём.
Дальше больше. Ты, помнится, удивлялся нашим странным отношениям с Марией. Не понимал, как она может со мной жить. А какие, по-твоему, у нас могли быть отношения, когда и в ней я начал видеть себя? И в Михаэле. И в тебе. Да, ты – это я. И Клавдия Прокула – тоже я. И Каифа, и Юлий Цезарь. И моя мать, да кто угодно! Даже тот подонок – Пилат… Я – всё в этом мире! И нет ничего, что мной не являет-ся. Я и есть этот мир. Бесчисленные тьмы людей, зверей и всяких событий – это всё я. И, если какой-нибудь крестьянин в Сирии, в Греции, или где-нибудь ещё в прошлом году чему-то обрадовался или за-смеётся через тысячу лет, значит это я сейчас хочу, чтобы так оно было в прошлом или устроилось когда-нибудь в будущем. Это я сделал так, чтобы тот крестьянин родился, смеялся, бегал на речку купаться, мечтал. И никто кроме меня не может повелеть его жене в первый день нисана будущего года родить дочь. – Опять-таки меня. Потому что я – всё: и соседская собака, и облако, и камни, и даже грешные мыс-ли Юи о Юлии, которых она стыдится…
А как быть со смертью того крестьянина или его дочери? Ведь, как я тебе сказал, он и его дочка – это всё я же! Ведь я, не видев их ни разу, чувствую в них себя. Значит что же – я желаю смерти и самому себе? – Значит, желаю. Вот так! А никто и не говорил тебе, что понять и принять то, что это я повелеваю всему рождаться, жить и умирать, будет просто. Не только радоваться, но и болеть. И умирать… Да, тот Я, который смотрит моими глазами из вечности, давно назначил день смерти тому я, который обещал через час отправиться с Луисом на рыбалку…
Не пугай себя, Игнат, раскрашиванием картинок, которые наш слабый рассудок не может в себя вме-стить и с которыми он ни за что не пожелает смириться, а тем более согласиться (с тем, что всё задумано тобою же, задумано правильно и хорошо), а просто попробуй не гнать от себя нездешний покой, из кото-рого ты сможешь спокойно наблюдать даже собственную смерть. Подскажу тебе, чтобы ты мучился не долго: там, где ты перестанешь что-либо делать, то есть согласишься с самим собой, уже нет смерти. Там, правда, нет и той жизни, к какой мы привыкли и за которую страх заставляет нас изо всех сил цеп-ляться. Той сладкой жизни, когда вечером на закате, выпив вина, хочется просто сидеть в саду и болтать с Гавриилом о пустяках. Или рассказывать детям Луиса и Юи весёлые истории.
Догадываюсь, о чём ты думаешь. Что на старости лет я окончательно спятил, если решил свести серь-ёзный разговор к покою. Так ведь и это ещё не самое трудное. Беда в том, что к этому самому покою невозможно прийти, если ты идёшь в него за чем-нибудь. Даже если ты просто хочешь его. Грубо говоря, захотел встать под его тёплые струи – умудрись сделать так, чтобы всё за тебя сделал Бог. Чтобы Он Сам ухватил тебя за шиворот, застав врасплох, когда ты не слишком рьяно Ему противишься, и затащил тебя к Себе. Вернул домой… Где всякие “ты” и “он” обессмысливаются.
Если ты сейчас чего не понял – это уже твои проблемы. Яснее сказать не могу. Куда уж яснее? – Чу-деса случаются, когда ты оттуда возвращаешься. И платишь за них ты своим изменением. Ведь входил ты туда другим. Тем собой, которого больше нет.
Ну вот и всё. Как обычно заболтался и ударился в заумное. Уж извини. Храни мою дочь и Орден как зеницу ока своего! И себя береги, Игнат. И, разумеется, Клавдию. Что бы я тебе про неё ни наговорил, помни, она у нас умница и одна такая. Господи, всё бы сейчас отдал, чтобы хотя бы час побыть рядом с моей Анастасией и поиграть с ней в лошадки. Как она там?…
Твой старый друг – милостью Божией – Гай Юлий Цезарь Сергиус Катилина.

________________________________________
;
Часть вторая

Не дыши на воду, в которую смотришься…

Утро 15 октября 1685 года наступило как обычно, в то самое время, в какое ему и положено было наступить, то есть с восходом солнца и без каких-либо мерзопакостных сюрпризов вроде зловещих раска-тов грома, града или иных погодных катаклизмов. Разве что звёзды сыпались всю ночь с неба как сума-сшедшие, что, вообще-то говоря, больше подошло бы августу. Или в крайнем случае сентябрю. Ну да Бог с ними – со звёздами. В конце концов, кто этот бесплатный фейерверк заметил? Кого он в деревне порадо-вал или напугал? – Все же спали… Вот именно, никого он не обрадовал и никого не напугал, тем более что небесные искры ничего здесь не сожгли, поскольку падали они не на графский замок, не на корчму и даже не в поле, а за речку. И в основном они валились на безымянную деревушку, что спряталась за ле-сом. Многие, конечно, не в курсе, но этой ночью на удивление мирно (то есть без обычных членовреди-тельств) завершился второй день Праздника Вина, каковых дней официально разрешённого графом безу-мия оставалось ещё три. Так что насладиться красотой ночного звездопада (забывшего заглянуть в кален-дарь, схватиться за голову и одуматься) сегодня здесь было элементарно некому. Как можно догадаться и в ближайшие три ночи, если звёзды опять вздумают падать на землю (хотя бы и на головы крестьянам), их никто не увидит. Пусть они, эти глупые звёзды, даже и не надеются…
Но мы сейчас не о звёздах, а о том, что утро дня, в который (страшно подумать – как давно это было!) почти никому неизвестный сегодня Фантазёр предначертал родиться Анастасии, было спокойным. Не то, чтобы совсем уж безмятежным, но почти. Во всяком случае оно мало чем отличалось от утра, скажем, позапрошлой среды. Или пятницы. Сегодня точно так же, как и в те сонные дни, робко попробовал свой голос простуженный петух, странным образом за долгую ночь молчания умудрившийся осипнуть. Но вот в чём дело: в ответ ему отозвался только павлин. А больше никто. Съели, что ли, всех петухов, в самом деле? Даже собаки, и те не залаяли…
Кстати, если этой ночью в Арагоне и был дождь, которого вдрызг перепившиеся крестьяне с необъяс-нимым энтузиазмом призывали вечером пролиться, то утром уже ничто не указывало на то, что он вооб-ще где-то шёл. Небо ведь очистилось. Ни облачка на нём. Да, конечно, свежо. Но дождём не пахнет. И потом – осень всё-таки, так что насчёт того, что утро прохладное… Стоп, а причём здесь дождь? – Да так – к слову пришлось. Просто дождь для всякой роженицы – добрая примета, означающая, что всё у неё пройдёт хорошо. Корчмарь, во всяком случае, очень этого хотел. И дождя поэтому просил громче всех. У кого он просил? – У неба, наверное. Ну, или у Бога. А у кого ещё он мог его попросить? В общем, неиз-вестно…
Так, ещё и корчмарь… Ну а он-то здесь при чём? Можно подумать, важная фигура… Да кто он такой, вообще?! С какой стати о нём вспоминать? Как это с какой? – Да хотя бы потому о нём и стоило вспом-нить, что этого мироеда деревенские за глаза обзывают Каифой? А как ещё его звать, если он в долг не наливает? (и проклятых евреев, кстати, в своей корчме привечает, которым совершенно нечего делать в Арагоне, потому что они нашего Христа распяли и ещё удивляются, безбожники, что их за это убивают…) Так вот, если уж на то пошло, местного кузнеца деревенские (а он ростом повыше корчмаря будет) и вовсе Папой Римским дразнят. И что теперь? Ещё и о нём теперь, что ли, заговорить? – Нет, кузнец дождя не просил. А при чём здесь?… Как он вообще мог чего-то просить, когда на закате уже бездыханный ле-жал? Мыслимое дело – столько молодого вина выпить. Да не бил его никто! Он сам упал…
– Как думаешь, трава уже высохла? Я бы прогулялась. Пойдём? – проговорил тихий женский голос. И так близко прошелестели эти тёплые слова, над самым ухом, что графу не захотелось просы-паться. –
– Ты помнишь, любимый, какой сегодня день? Просил напомнить. Там у тебя записано. Кто-то должен был родиться… Нет, ну ты подумай! – Что ещё за моду взяли? В Японии вон самураи ме-чи разве что в постель с собой не кладут. А может и кладут… Нет, правда, дворянину без шпаги просто неприлично по улице ходить. И ничего он не маленький! Какой же он маленький? – Четы-ре года уже. Вот пусть и ходит со своей шпагой, если ему так хочется! С той, что ты мне из Толе-до привёз… Ну просыпайся же скорее, милый! Забыл, что нас герцог сегодня ждёт? Интересно, и зачем мы ему понадобились? А ведь я его, наверное, и не узнаю. Вырос, поди, мальчуган. Сколько ему теперь? Пятнадцать?  Чего молчишь? Я, пожалуй, зелёное платье надену. Ты как? Или лучше васильковое? Как думаешь? Он что-то про охотничьи костюмы писал… Маскарад, что ли, затеял? Ты в чём поедешь? А не знаешь, народу много будет? Ой, кажется, Серхио проснулся!…
Как тихо. И впрямь, дождём не пахнет. Да, прохладно, но разве не бывает так, что… Стоп! А кто только что здесь говорил? Вот всё это – про молодого герцога и охотничьи костюмы. Женским голосом. Ласковым таким. В спальне ведь только один человек. Да и тот крепко спит. Правда, вторая подушка примята. Ну и что из того, что она примята? Мало ли… А кто это только что хлопнул дверью? Что зна-чит, когда?! Да вот только что! Нет, ну точно, ведь кто-то ж отсюда вышел… босиком…

________________________________________

Анастасия, значит…

Секретарь герцога проснулся как всегда – с рассветом и, не открывая глаз, ещё пару минут лежал неподвижно, пытаясь вспомнить, шёл этой ночью дождь или нет. Не почувствовать или угадать по запаху, какой всегда плавает в воздухе после дождя, а именно вспомнить. Ведь во сне он видел… Нет, уже не вспомнить…
Да, спал он как мёртвый и потому слышать шум дождя не мог. Никак! Казалось бы, ничто не могло ему подсказать… Но вот, он откуда-то узнал, что ребёнок этой ночью родился. Вернее, вспомнил. Значит, дождь всё-таки шёл. Точно! Может небольшой? Когда звёзды уже не падали…
– И ничего она не ведьма. Тоже мне ведьму нашли, идиоты!…
За долгие годы у Рыжебородого выработалась привычка, просыпаясь, не сразу вскакивать с постели, едва продрав глаза, и приниматься сломя голову носиться по лестницам замка туда-сюда, напоминая себе, что дел у него по горло, а позволять своим снам спокойно уплывать куда им хочется – туда, где днём они ото всех прячутся и отдыхают. В такие минуты человек без лица старался ни о чём не думать и ничего не хотеть. Ни плохого, ни хорошего. Он знал, что, если какие-то мысли к нему в такой момент и прокрадут-ся, то это будут всё же ещё не совсем мысли, а что-то такое, что дарят нам на прощание сны, показывая, что с нами творится в действительности. Чего, к примеру, нужно ждать сегодня днём или ближе к вечеру. От друзей и врагов. А, может быть, и на следующей неделе…
Было тихо. Необыкновенно тихо. И не думать получилось. Время шло…
Вот Безликий откуда-то узнал, что его младший сын, Луис, которому летом исполнилось три года, полчаса назад ушёл на речку ловить рыбу. Впрочем, ушёл – это слишком сильно сказано. Луис ни свет, ни заря поднял великана Габриэля (только ему удавалось разбудить брата без риска схлопотать по уху), которому исполнилось уже целых пять лет, и поехал на нём на рыбалку. В буквальном смысле поехал – сидя у того на шее и свесив ноги ему на грудь, да ещё залихватски им руля, держась обеими руками за лоб и поворачивая его голову туда, куда нужно ехать. Вообще-то рыбу любил ловить Габриэль. У Луиса на это не хватало терпения. Зато ему ужасно нравилось кататься на Габриэле. Целыми днями ездил бы!
– Ну, с этими бандитами всё будет в порядке. Можно не волноваться, – прошептал Рыжебородый и попробовал улыбнуться (Он вообще-то не умел улыбаться, потому что у него не было лица. А может и умел, только этого никто и никогда не видел.). – Надо бы и правда Луису на Рождество пони купить. Настоящий рыцарь растёт…
Ещё секретарю герцога стало откуда-то известно, что Мария под утро не просто родила девочку, а уже и успела назвать её Анастасией, недавно её покормила и сейчас обе они мирно спят.
– Больше не мучается, бедная. А как боялась!… Успокоилась, наконец. Уснула. И это хорошо.
На этом, впрочем, хорошие новости закончились, потому что сегодня был понедельник, а понедель-ники Безликий терпеть не мог. Какие основания у него были ненавидеть именно понедельники – сложно сказать, но то, что ничего хорошего он от них не ждал, в замке знали все, даже повара. Этот же понедель-ник был ему особенно гадок, и он никак не мог себе объяснить – почему. Может быть, – думал он, – по-тому, что мальчишка (это он так о молодом герцоге, хам!) лишь накануне удосужился уведомить его о готовящемся сегодня в полдень сюрпризе. А сюрпризы Рыжебородый любил ещё меньше понедельников. При этом герцог весь вчерашний вечер как-то глупо ему подмигивал, полагая, должно быть, что сообщил доставшемуся в наследство от отца своему телохранителю что-то невероятно приятное, что должно было угрюмого человека с двуцветной бородой развеселить. А вот не развеселило! Ну ни капельки. Скорее даже наоборот. К тому же Одноглазый – новый начальник охраны (преотвратный тип с жутким шрамом через всю щёку) – зачем-то отпустил домой чуть ли не всех солдат. Аж до среды он их отпустил! То есть на целых три дня. С ума сойти…
– Ну и что из того, что праздник? Вот кретин… Да тем более никого нельзя было отпускать! Понят-но, что войны сейчас нет и вроде бы везде спокойно, но оставить в замке только семь необстре-лянных солдат, из которых пятеро вообще ни на что не годны… Господи, ну почему же так тре-вожно на душе? Может, съел чего вчера за ужином? Эх, надо бы Каифе до этого проклятого сюр-приза успеть завести немного серебра. Для Марии. Она ведь уже три недели, как не работает. Зря всё-таки она козу купила. Последние деньги поди отдала. А питаться она теперь должна за двоих. Молоко молоком, но и мясо не плохо бы иногда есть. Корчмарь и так прилично на неё потратил-ся. Жена его уже зверем смотрит. Как бы и в самом деле не закатила скандал. Ой, как будто никто не знает, от кого у Марии ребёнок! Сказки они ещё будут рассказывать! Анастасия, значит… А что, хорошее имя. Ну, дай Бог, дай Бог…
________________________________________

Подруги

Клавдия перебралась в Арагон не от хорошей жизни. И уж тем более сорвалась в такую даль она не из любви к путешествиям: из Барселоны ей пришлось бежать. Причём со всех ног! Во-первых потому, что её карьера там не задалась: только за последний год под её руками умерли четыре роженицы. И как-то нехо-рошо они умерли. Прямо эпидемия какая-то, честное слово… А во-вторых, эта балда умудрилась и сама забеременеть. Не то, чтобы случайно или от какого негодного человека. Как раз всё с тем дворянином было в порядке. Нормальный он человек. По слухам, даже неплохой. И Клавдию, похоже, любил. Что, впрочем, неудивительно: влюбить в себя и довести до умопомешательства она умела кого угодно и в столь короткие сроки, что у многочисленных соперниц это вызывало восхищение, а у некоторых так даже и зависть. Ничего не скажешь, мастерица она на это дело. Поговаривали даже об одном католическом священнике, который… Хотя, может, клеветали? Люди, они ведь такие. Эх, кабы тот несчастный священ-ник был единственным, кто потерял свою бессмертную душу в её постели!… Впрочем, напрасно огово-рить и обидеть беззащитную женщину, ищущую высокой романтической любви, может всякий. А отдель-ным негодяям это даже доставляет радость. Есть, увы, есть и такие…
Короче, как бы то ни было и кто бы что ни говорил, горящие угли себе на голову Клавдия собрала собственными руками. Зачем, спрашивается, было поднимать крик под балконом своего пошедшего на попятную ухажёра и обещать ему, что о том, от кого она ждёт ребенка, скоро узнает вся Барселона? А подумать прежде, чем вылезать из окопа и начинать саблей размахивать? Что, уже совсем не принято стало думать? Например, о том, что фамилия у любовника слишком громкая для банального и к тому же неквалифицированного шантажа. (Про шантаж, кстати, никто плохо сейчас не говорит.) То есть семья у него не из простых. Вот о чём разговор. Опять же хоть и на круглой дуре и, ясное дело, исключительно из-за денег, но всё-таки он на том крокодиле немножечко да женат. На дворянке, между прочим… В об-щем, обманутая супруга заявилась непосредственно к местному епископу (прямо в дом к нему, дура, припёрлась!) и завопила, что де у того под носом орудует ведьма, без числа убивая ни в чём не повинных христианок, немало, к слову, жертвующих на то, чтобы он мог сытно есть и пить дорогое вино. А он и не чешется! Или сам уже не боится инквизиции, что дьяволице решил потворствовать?! Так в Барселоне скоро рожать будет некому! Он своего добьётся. И вообще, она в Рим намерена писать. Жаловаться на него, раз он такой бессердечный!…
Епископ, продолжая думать о чём-то своём, рассеянно посмотрел сквозь разоравшуюся посетитель-ницу, отхлебнул вина и приказал подавать второе блюдо. Странно, но он почему-то не испугался. Ни инквизиции, ни Рима. А ведь в столовой, когда эта идиотка закатила спектакль, он обедал не один. Значит, епископ не боялся свидетелей? – Ну, не этих во всяком случае. Эти два аббата могли навредить разве что сам;й скандалистке, беспардонно ввалившейся в столовую со своим раздражением, но точно не ему, потому как один из них был глуп как пробка и вдобавок до смешного труслив, второй же, отличавшийся крайне невоздержанным характером и так же, как первый, сохранявший своё хлебное место исключитель-но благодаря заступничеству епископа, был предан ему как собака, которую хорошо кормят и не прого-няют в ненастье из дома. С какой стати такой умный человек, как епископ, закрывал глаза на вопиющее несоответствие профессиональных способностей этих двух дегенератов занимаемым ими должностям, остаётся загадкой. И тем более непонятно, зачем в присутствии отцов города он однажды сболтнул, что, когда уйдёт на покой, а что-то уж слишком часто у него стало сердце пошаливать, то свою епархию он оставит на… Впрочем, он ещё не решил на кого именно, “потому как оба достойны”. Так и сказал. Ещё бы эти два дурня не старались угодить своему патрону. Во всём. И старались изо всех сил.
К примеру, тем же вечером Глупый набрался смелости и отправился в старый город. Там он разыскал Клавдию и устроил ей выволочку, которая заключалась в произнесении им четырёх фраз, перемежавших-ся мучительными паузами, во время которых он громко сморкался, вытирал с лица пот и чесал затылок: “Ну, ты давай это… Ишь, что придумала?… Где это видано, чтобы из-за тебя хорошего человека в обед беспокоили?… Ты давай это, не очень-то, поаккуратнее ты давай, а то знаешь, что с ведьмами бывает…”. Глупому на самом деле хотелось спросить, действительно ли Клавдия беременна и как она назовёт ребен-ка, если родится мальчик, очень уж ему любопытно было, однако спросить о главном он не решился, и так уже от волнения задохнулся. И правда, не храброго десятка был человек. В общем, он ушёл, полагая, что сделал большое, а, главное, чрезвычайно полезное для епископа дело. А то ведь действительно по-среди обеда приходят всякие грубиянки и громким голосом говорят всякие ужасные вещи…
Клавдия в отличии от застенчивого аббата дурой не была и всё про себя поняла – быстро и правильно. Когда Бесноватый, также решивший проявить инициативу, явился утром к её дому, прихватив с собой солдат, чтобы злодейку арестовать, её уж и след простыл. Поборник нравственности и порядка, есте-ственно, возмутился, весь пошёл пятнами и совершенно уже вышел из берегов: если смехотворные угрозы истеричной красавицы-шантажистки носили скорее декларативный характер и целью имели вполне понят-ную и, главное, тихую конкретику, например, деньги или титул для её будущего ребёнка, но уж точно не пожар, то этот кретин сделал всё возможное, чтобы об оступившемся супруге незадачливой скандалистки, имевшей наглость вломиться в дом епископа во время мирной трапезы, действительно узнала вся Барсе-лона. Да, страсть, с которой Бесноватый бросился на поиски “ведьмы, отбивающей у добропорядочных христианок мужей”, а, главное, оглушительный бас этого придурка, долго ещё раздававшийся в самых неожиданных уголках города, заставил недальновидную кляузницу пожалеть о своём визите в резиденцию епископа. Горько пожалеть…
Кстати, а ведь Бесноватому в итоге удалось выследить беглянку. Примерно через год. Епископа, од-нако, в ту пору интересовала совсем не Клавдия. О ней он почти забыл и лишь подивился тому, что мало-успешная в своём ремесле повитуха по странному стечению обстоятельств нашла себе прибежище как раз в той деревне, что принадлежала престранному человеку, каждую неделю строго по вторникам приез-жавшему в Барселону выпить чашку кофе в ничем не примечательной таверне неподалеку от порта. От-метим, что этот свой кофе он пил всегда в одно и то же время – с трёх до четырех часов пополудни, а затем… уезжал обратно. Ни с кем не встретившись, не искупавшись в море, ничего здесь не купив и даже не выглянув из окна своей роскошной кареты, чтобы полюбоваться этим прекрасным городом. Впрочем, иногда он заезжал к графу Барселонскому, на чьей племяннице вот уже семь лет, как был женат, передать ему привет от своей жены. Но чаще этот молчун, допив свой кофе, отправлялся прямо к себе домой, к супруге, которую крайне редко брал с собой. Раза два в году, не чаще. Путь ведь неблизкий. Часа три в один конец ехать. А здоровья, говорят, Элена не ахти какого…

Кому-то выбор Клавдии покажется, умно выражаясь, парадоксальным. Мало того, что в Арагоне не-достатка в повитухах не наблюдалось, так вдобавок эта взбалмошная особа как нарочно заявилась в ту самую деревню, в которой проживала Мария. И предложила своей прямой конкурентке работать в паре! А ежели та откажется, то позор и разорение – меньшие из неприятностей, которые Мария может ожидать. Вот так, запросто, на голубом глазу всё это она ей и сказала. При этом Клавдия, разрядившаяся эдакой великосветской штучкой, с порога выдала разинувшей от изумления рот Марии, что, поскольку сама она не деревенщина какая, а грамоте, медицине и прочим трудным наукам, для постижения которых требует-ся ужас как много природного ума и воспитания, обучалась в большом городе, где люди ездят в каретах и воду пьют только кипячёную, то так уж и быть, она взвалит на себя самое сложное и опасное в деле родо-вспоможения, а именно: административную, юридическую и финансовую стороны их будущего совмест-ного предприятия. И ведь, что удивительно, все эти обременительные хлопоты она на свои хрупкие и невероятно красивые плечи действительно взвалила. Да как быстро она развернулась: уже через месяц Мария обслуживала не три деревеньки, к слову сказать, самые убогие в округе, а чуть ли не весь благо-словенный север Арагона. Причём не за кусок хлеба или медную денежку, а за весьма приличные деньги. И вообще она больше не ходила к своим пациенткам пешком, надрываясь под тяжестью чертовски не-удобного бабушкиного сундучка с нехитрым знахарским реквизитом, как какая-то бездомная побирушка, а важно разъезжала в экипаже. Так они с Клавдией называли маленькую тележку для перевозки бочонков с вином, которую корчмарь починил и отдал им даром, а живущий в деревне цыган (про которого все знали, что он на самом деле еврей, который, когда начались на них гонения, просто не сумел из Испании убе-жать, потому что был беден, и поэтому за глаза его презрительно называли Давидом) покрасил повозку белой краской, а поверх нарисовал ещё золотистой охрой весёленький узор. Получилось красиво. Даже, можно сказать, элегантно. Лошадь им по очереди давали соседи. Когда могли…
И это ведь ещё не всё: Клавдия подарила Марии два своих платья. Да, старых, но вполне ещё ничего. Без дырок. Которые очень даже можно носить. Так что мужчины стали на неё оглядываться и удивлять-ся – как это они раньше не замечали у себя под боком эдакую милашку. А чего тут удивляться? – Ты сядь в нарядном платье в “шикарную карету”, так тебя и слепой со всех сторон как следует разглядит. И урод-кой при этом называть уже не посмеет, даже если у тебя нет носа. Или с твоей прической случилась какая-нибудь проблема.
Не главным, но всё же и не последним мотивом переезда Клавдии в Арагонскую глушь (вместо того, чтобы спрятаться в каком-нибудь приличном городке на побережье, подальше от Барселоны, где бы её не знали, но где всё же можно встретить нарядно одетых бездельников с хорошими манерами, которые, гуляя по бульварам, едят ванильное мороженое), являлось то обстоятельство, что Мария накопила сног-сшибательную статистику: за восемь лет практики у неё не умерла ни одна роженица и ни один ребёнок. Каким образом “столичной штучке” стала известна эта труднодоступная информация – неизвестно, – в самом деле, где Арагон и где Барселона, – но выбор Клавдии определился вполне прагматичным сообра-жением: ремеслу, которым, раз уж случилось зарабатывать им себе на жизнь (в особенности, когда оде-ваться хочется красиво и есть не то, чем питаются всякие ничтожества, которые даже не знают, что такое шоколад), неплохо бы для начала подучиться. Может, тогда и роженицы перестанут у неё умирать? А как лучше и быстрее набраться профессионального опыта? – Правильно: подглядывая за чемпионкой и неза-метно выведывая её тайные колдовские секреты. А что эта чемпионка – деревенщина, – нестрашно. На самом деле так даже и лучше. Кто знает эту провинциальную замухрышку? – Да никто! Клавдия и сама-то о Марии услыхала случайно. В общем, никто и никогда не раскроет тот стыдный секрет, что высокообра-зованная Клавдия брала уроки у безграмотной сельской повитухи. А когда скандал с женатым дворянином забудется, и она вернётся в соответствующий её благородной внешности, уму и прочим талантам город… Пусть это будет и не Барселона. Обидно, конечно, но ладно… Так не разумно ли возвратиться в свет, блистая заслуженной славой удачливой и высококвалифицированной докторши? Признанным Мастером своего дела. Да к ней тут же очередь выстроится! До самого Мадрида. В том числе и из благородных клиентов… Примерно так она думала.
И, наконец, Клавдии вскорости предстояло рожать, а с её изящными бедрами, осиной талией и вообще со всей её изысканной утончённостью… Короче, она трусила. И не без основания, надо сказать. В общем, очень даже правильно она делала, что трусила. И что сюда приехала.
К чести не в меру честолюбивой модницы следует признать, что с Марией она хотя бы старалась быть искренней и, случалось, рассказывала ей про себя хоть и частично, но правду, например, что она врунья и полная дура (“но не шлюха, ты не думай, а что про меня говорят, будто я до этого дела слабая, так это потому, что они все моей красоте завидуют. А ещё потому, что я в постели такое умею! И тебя научу…”); что повитуха из неё – одно название, но к любому другому ремеслу она и вовсе непригодна; и что она до смерти боится рожать “потому что насмотрелась всякого, а в Барселоне повитухи одна хуже другой, даже ещё и хуже меня попадаются, но при этом деньги брать не стесняются, сволочи…”. Мария, естественно, уши развесила, наслушавшись про то, какая она, Мария, распрекрасная акушерка, про постельные несча-стья и подлость мужиков, от которых её вкусно пахнущая цветочными духами гостья натерпелась ужас чего… В общем, простодушная деревенская повитуха раскисла, разоткровенничалась про собственные беды на личном фронте, и… пустила авантюристку не только в свою жизнь, но и в свой дом. Это потом уже, когда завелись деньги и Клавдия расправила пёрышки, они стали жить порознь, а поначалу ведь в одной кровати спали. И рожала Клавдия на той самой постели.
Насчёт выгод ведения совместного дела Клавдия не обманула. Неожиданно обнаружилось, что она очень неплохо умеет пустить пыль в глаза и задурить головы не только туповатым крестьянам, но даже и благородным умникам. Первые при этом, покупаясь на её неподражаемую манеру печально улыбаться одними уголками рта, не чувствовали, до какой же степени Клавдия их презирает, а вторые почему-то не догадывались, что имеют дело с уязвлённой хищницей, страстно мечтающей об одном – о замужестве с каким-нибудь дворянином. Да хоть с каким! Можно и с не очень богатым. Вот и расписной экипаж рабо-тал на эту её возвышенную мечту. И не только он, а ещё и небольшая, но восхитительно красивая, торч-ком стоявшая грудь, бесстыдно растущая совсем не там, где она растёт у всяких там простолюдинок, а чуть ли не прямо под ключицами; ну, и ещё, конечно, всегда чистые и ухоженные (а не обкусанные как у Марии) ногти; убийственное личное обаяние, основанное на знании одиннадцати ужасно труднопроизно-симых иностранных слов; шёлковые чулки; столичная причёска и роковой взгляд из-под печально опу-щенных ресниц. (Вовсе не распутный, разве что чуть-чуть.) Короче, много что работало на эту её пре-красную мечту.

________________________________________

Бабушкино колечко

Примерно через три месяца после появления в Арагоне (живота ещё видно не было), Клавдия не при-шла к соседям одалживать лошадь, потому как в то утро, расплатившись наличными, она приобрела на рынке собственную лошадку. И в деревне её зауважали, сильно зауважали, потому что это было настоя-щее чудо: так быстро здесь ещё никто не богател. Крестьяне, выходя из дома, даже одеваться стали пона-ряднее. И в её присутствии произносили непонятные, но очень красивые слова, которые им подсказывал Давид. Чтобы не выглядеть уж совсем питекантропами. – Встречались же с ней на улице. А Папе Римско-му, к которому раскрасневшаяся от волнения Клавдия в то утро привела подковать это серое в яблоках чудо, деревенские сказали, что если он, скотина, ещё раз позволит себе при благородной сеньоре грязно выругаться, они ему всю морду разобьют и вообще перестанут с ним разговаривать, а не то, что пригла-шать его к себе вместе пить вино. И лошадей подковывать они тогда будут водить в соседнюю деревню, потому что им противно иметь дело с таким невежливым козлом паршивым. Есть с ножами и вилками деревенские, правда, не научились. Пробовали, вот ей-Богу пробовали, но вот не получилось у них. И в итоге на это дело плюнули.

Никто не знает, сколько денег Клавдия забирала себе. Есть подозрение, что значительно больше по-ловины. Но Мария так много, как теперь, всё равно никогда ещё не зарабатывала. Так что грех ей было жаловаться. Да она и не жаловалась. Напротив, как-то вдруг повеселела и расцвела. Похорошела! И муж-чины стали смотреть на неё по-другому. Некоторые женщины, правда, перестали с ней здороваться. Не-понятно почему… В общем, она изменилась. И глаза у неё стали другими – лучистыми. А всё потому, что наступили сытые времена. Мария даже подумала – а не купить ли ей козу. У всех какая-то живность име-ется, так почему бы и ей не обзавестисть каким-нибудь хозяйством. А, если так хорошо всё и дальше пойдёт, может, даже новый сарай весной поставить? Ну, или старый починить. А то уже, честное слово, перед соседями стыдно…
Но всё это – ерунда, мелочи пустяковые, о которых и говорить зазорно! Главное то, что Клавдия в по-ложенный срок благополучно Лауру родила и полчаса, совершенно обессилевшая, проплакала от счастья, потому как верить в колдовскую силу Марии она, конечно, верила, как же было не верить в очевидное, но бедра у неё, хоть под конец и немножко раздвинулись, всё же были опасно узкие. И всё остальное тоже… Мужчинам, понятно, нравится, когда всё везде изящно и кожа белая, но как оно могло обернуться с рода-ми, один Господь ведал. Живот в последний месяц прямо уже огромный сделался. Клавдия с ним еле ходила. Вдобавок ещё же она и некрасивая стала. По поводу чего также сильно переживала…
Мария ужасно с ней намаялась, но и на этот раз справилась. Всю ночь от неё не отходила. Говорила Клавдии, что всё в порядке. Успокаивала её. Да только утром, когда всё благополучно закончилось и Лаура в первый раз закричала, корчмарю пришлось отливать Марию водой. А потом и вовсе напоить её вдребезги (у них, кстати, впервые тогда всё и случилось, в том её старом сарайчике), потому что Мария громко плакала, билась и некрасиво дёргалась телом, а ещё она кричала непонятные слова (но не ругалась и не колдовала, как многие потом утверждали, потому что если бы она колдовала, то кричала бы эти не-испанские слова не тогда, а раньше – когда из Клавдии вдруг сильно полилась кровь). И всё целовала своё колечко. Серебряное такое, старое, совсем уж почерневшее от времени. Которое ей осталось от бабушки.
Мария в ту ночь впервые испугалась того, что у неё может не получиться. Боялась, что ребёнка она спасёт, нельзя, чтобы не спасла, не бывало раньше такого, а вот Клавдия у неё под руками умрёт. Всё ведь к тому шло. Больно уж она хилая. И кость у неё узкая. А ведь Клавдия так много для неё сделала хорошего. Еда, к примеру, в доме появилась. Не то, что творог, она теперь по воскресеньям даже мясо стала есть. Ну и платья опять же. Ужасно красивые. Немного тесные, правда. А карета? – Мужчины вон стали оборачиваться. И так приятно ей в спину шлюхой обзываться. Как будто она и в самом деле нор-мальная. То есть обыкновенная, на которых женятся… А тут вдруг Клавдия возьмёт и умрёт. Очень Ма-рии жалко стало свою единственную подругу. Вот и попросила у колечка помощи. Пообещала отплатить. Сполна! Сколько нужно, столько, сказала, она и заплатит. Хотя бы даже своим здоровьем. Или ещё как. Вслух попросила. Люди слышали.
А ещё она Богоматерь на помощь звала. Или бабушку? Тут соседи разное говорят. В общем, не захо-телось Марии Смерть увидеть. Но, слава Богу, обошлось и на этот раз. Обе потом всласть наревелись. Ещё бы – настоящее ведь чудо! Что же до того, что случилось потом в сарайчике, когда Клавдия и Лаура заснули, и кровать оказалась занята… Впрочем, это уже личное дело Марии. Обойдёмся как-нибудь без подробностей. В конце концов она – живой человек. Уж и не верила, бедняжка, что с девственностью когда-нибудь простится…
И ведь помогло то старое колечко Клавдии не умереть! Мария во всяком случае была в этом уверена. Может и бабушка с Богоматерью ей тоже помогали, но, главным образом, конечно, колечко. Нисколько она в этом не сомневалась. Зря только людям про него рассказывала. Как бы то ни было, никто ей ничего тогда не сказал на её колдовство. Все видели, что она колдует, – а как бы иначе Клавдия выжила?, – но никто ей ничего тогда не сказал. Не потому, что её любили и согласны были, в случае чего, покрывать, а потому что очень уважали Клавдию. Ну и потом, самим ведь когда-нибудь рожать. Кого тогда на помощь звать, если они пойдут к церковникам и расскажут тем правду?
Да, и корчмаря никто не осудил за то, что он напоил Марию. Все видели, в каком она была состоянии. Всё же понятно. И за то, что потом с ней сделал. Ведь это и правда их личное дело. В конце концов – взрослые люди. Не изнасиловал же он её в самом деле! Каифа, кстати, не из таких. Не гулящий он. Мария ему действительно нравилась. Давно уже. Тем, что скромная и работящая. И тем, что никогда ни на что не жаловалась. Если совсем бедная семья попадалась, могла и вовсе бесплатно роды принять. А ещё она ему тем приглянулась, что, даже когда голодала, всё равно ни у кого ничего не просила. И никогда не плакала. Только в тот день не удержалась. Он аж опешил. Может потому и не совладал с собой? От неожиданно-сти. Интересно, почему для него стало новостью, что Мария девственница? А он думал – кто она?

Клавдия, придя в себя после трудных родов, Лауру своей невозможно красивой грудью кормить отка-залась. Наотрез. Пришлось искать кормилицу. Мария своего делового партнера сначала не поняла, но потом простила. И шлюхой не называла. Только два раза в подпитии высказала подруге, что она по этому поводу думает. Но ведь и правда простила. Потому что Клавдия – настоящая красавица, и ей нужно не о пустяках каких, а о замужестве думать. Такая ведь и с ребёнком может найти себе жениха. Запросто! Причём не из простых. На крестьян в этом смысле Клавдия даже и не смотрела. А вовсе без мужчины она не могла. Ну, так уж у неё организм устроен.

________________________________________

Жемчуг немыслимо дорог стал

Года не прошло, как Клавдия добилась того, что Марию стали звать в замки. К благородным сеньо-рам. Не сразу, конечно, но со временем Мария к ним даже привыкла. А то ведь поначалу до смерти боя-лась туда ездить. Клавдии чуть не силой приходилось её в тележку сажать. Несколько раз пощёчинами в чувство приводила и напоминала, каких трудов ей эти дорогие заказы стоят. Мария от ужаса терялась и забывала самые простые слова. Молчала как слабоумная, краснела и глаза в землю прятала, когда разные графы и маркизы или, что ещё хуже, их разодетые в шелка и бриллианты жены о чём-нибудь её спраши-вали. И особенно, когда вежливыми словами начинали её благодарить. Хорошо хоть за стол не сажали. В людской давали поесть, потому как всё-таки понимали, с кем имеют дело. А то бы Мария и в самом деле померла от страха. Это Клавдии всё было нипочем. Она с владельцами замков мало того, что с удоволь-ствием садилась за стол, так ещё и под ручку с ними по паркам гулять ходила. Как будто поддерживать светскую беседу с арагонскими аристократами ей было совсем нестрашно. Как будто она вообще никого и ничего на этом свете не боялась. Прямо в раж входила и весёлая такая делалась, даже лицом менялась – словно и она тоже из благородных. Энергия из неё просто фонтаном хлестала! А всё из-за того, что хоте-ла для своей дочери другой жизни. Ну и самой вздохнуть ей, конечно, тоже хотелось. Вырваться из этого кошмара. Из этой мерзости. Ужасно боялась она опоздать. А потому уже через неделю после родов снова принялась колесить по Арагону. Заводить нужные связи и всякие трудные переговоры вести. С кучей дворян перезнакомилась.
И как ей удавалось изображать из себя неприступную чистоту? Эдакую возвышенную холодную недо-трогу. Обжёгшись, с женатыми больше в постель не ложилась. Разве что в крайнем случае. Либо когда уж совсем невтерпёж становилось. Или когда это требовалось для дела. В общем, не со всеми. И теперь точ-но не из-за любви. Потому что поумнела. Марии говорила, что стала делать это вообще без всякого удо-вольствия, исключительно для здоровья, потому что настоящая любовь (когда с удовольствием) это со-всем другое. Это уже не шутки. Настоящая любовь – это когда тебе сначала цветы дарят и говорят, что жён своих больше не любят и хотят с ними поскорее развестись, потому что те их совсем не понимают. И что они такие тонкие и душёй ранимые, такие грустные и несчастные, что готовы себя кинжалом убить. Или даже что они втайне пишут стихи про неразделённую любовь к прекрасной даме, но только никому их не покажут. Потому что стесняются и потому, что слава больших поэтов им совсем не нужна. И что, вообще, какая красивая сегодня на небе луна! И только потом уже руками лезут…
Нет, в любовь Клавдия, конечно, верила и очень её хотела. Она её просто жаждала и с такой настой-чивостью искала, что прямо восхищала Марию. И, кажется, в этом направлении у неё стало что-то наме-чаться. Только один воздыхатель оказался на три года моложе, что плохо, и вдобавок ничего не умеет в постели; у двух других ноги кривые, и смотрят они на неё слишком высокомерно, а о луне совсем не говорят; а ещё четверо сильно старше неё и слишком многого сразу хотят, бесстыжие. Есть и ещё один, но это так, несерьёзно, потому что непонятно, что у него с деньгами, хотя, кто знает… В общем, она его из списка пока не вычёркивает и по субботам, когда удаётся, на часок к нему заезжает. А иногда ещё по средам. Если по дороге. Больно уж он в постели горячий! Мария страсть как обожала подобные открове-ния слушать, и пускалась в разные мечтания.

Даже через год, когда у Клавдии появился собственный дом и подруги стали реже видеться, Лаура по-прежнему продолжала жить у Марии. А спрашивается, когда Клавдии было с дочерью возиться? Это Ма-рии легко: колечко своё поцелуй; в полном удобстве – куда тебе скажут – прокатись; быстренько своё нехитрое дело сделай и свободна: беги давай со своим корчмарём сколько влезет в чулане про звёзды шепчись, или что там у них ещё… Пока его жена голубков не накрыла и обоим глаза не выцарапала. А кто делами станет заниматься? Клиентов кто будет добывать? – Герцог Арагонский, что ли? (Эх, был бы он постарше!…) Или, может быть, Папа Римский? Тот, что по утрам в своей кузне лошадей подковывает, а с обеда уже посреди улицы лежит. Потому что как сапожник напивается…
Дворяне – вот, с кого настоящий доход! И резонанс, от которого тоже потом польза бывает. Так ведь с этими нахалами нужно ещё и умную беседу вести, например, о погоде или о том, как лучше завивать и припудривать парик. Как будто ты с ними одного круга. Ужас, каких всё это нервов стоит. Вот, к примеру, если тебе предлагают сесть за стол, разве можно мясо руками хватать? – На мясо ты вообще не смотри! По одной ягодке нужно есть, и при этом только самые маленькие двумя пальчиками брать, как будто ты сюда сытая приехала. Или постишься. (Так даже лучше, потому что насчёт религии они все просто беше-ные. Распалятся и скорее станут тебе свой дом показывать. Проверено. Что зачем? – Ну ты и дура! – А как ещё ты в его спальне окажешься?) И вообще с дворянами нужно не о козах говорить и не об этих ваших дурацких урожаях, а что-нибудь возвышенное им рассказывать, например, какие сейчас в Барселоне во-ротники носят; какой художник в Мадриде самый модный; что жемчуг стал немыслимо дорог и какой-то он весь мелкий; или что уже давно нет войны. А то и вовсе какой-нибудь стих про любовь взять и наизусть прочесть. Как будто без намека, просто потому, что ты их много знаешь… Деньги – они ведь сами в руки не поплывут. Тут настоящее воспитание требуется и подлинное благородство: например, нужно уметь по-особенному моргать, – вот так, смотри, – и глядеть из-под ресниц с особым интересом. Но так, как будто ты всего некрасивого стесняешься и грубостей не потерпишь. И вообще, что ты не такая. Ну, а если уж решила показать ноги, то делать это нужно краснея, как будто у тебя это случайно вышло и тебе теперь очень конфузно, а вовсе не потому, что ты хочешь поскорее к нему в постель залезть. В первый раз, кста-ти, вообще ничего нельзя. То есть можно, конечно, если знаешь, что другой возможности не представит-ся, но тогда уж обязательно скажи, что ты тоже политических авторов читаешь. И всякого разного свобо-домыслия не чуждаешься. Что, к примеру, Данте очень даже про любовь замечательно сказал. (Я тебе про Данте потом расскажу. Это художник такой. Очень красивые картины рисовал. Или что он там делал. Я слышала – его хвалят…) И ещё можно сказать, что евреев, наверное, всё-таки зря убивают. Хотя, может, так им и надо! А то, что же это получается…
Да, кстати, когда делаешь вид, что молишься, ни в коем случае нельзя зевать, чесаться и глазеть по сторонам. Запомни! Это важно. Можно только носом очень нежно шмыгать. Негромко. Вот так – смотри. Как будто ты плакать собралась. И при этом нужно всё время красиво закатывать глаза. А когда падаешь в обморок, ну, как бы от жары, как будто тебе голову напекло или от чересчур возвышенных мыслей, толь-ко тогда ты и можешь платье выше колен задрать. Как бы нечаянно. Но это только если на тебе красивое бельё. Вот такое. На, потрогай. Да не бойся. Знаешь, сколько стоит? У меня ещё и не такое есть. Я тебе потом покажу. От такого белья кабальеро вообще с ума сходят, про своих жён вмиг забывают и все к твоим голым ногам валятся. Эх, чёрт, был бы герцог постарше!…
Можно говорить про Клавдию разное, но она ведь действительно открыла для Марии волшебный мир, в который крестьян не пускали, и в который такие, как Мария, попасть даже не мечтали. Ну и правильно делали, что не мечтали. И что их туда не пускали – тоже правильно. Они бы с ума там сошли.
В общем, пока Клавдия, не жалея сил, своей чести и серой в яблоках лошадки упорно продвигалась к заветной цели, то есть к замужеству, Мария для Лауры сделалась практически второй матерью. И, есте-ственно, скоро иззавидовалась до такой степени, что начала всерьёз подумывать о том, как бы и самой обзавестись такой же хорошенькой малышкой. Пусть и без мужа. Плевать! Где ж его взять? То есть хо-рошо бы, конечно, с мужем, но раз они уже все заняты… Короче, Мария начала Каифе врать и, когда он спрашивал, не должны ли они сегодня быть осторожны, отвечала, что нет, сегодня не должны, потому что сегодня как раз самый хороший день и всё им можно.
А правда, почему жена корчмаря не выцарапала Марии глаза? Может она чего не знала? – Ну конеч-но! В деревне все до единого знали про их преступный роман в сарайчике. Просто Марии не так давно пришлось у жены корчмаря детей – сына и дочь – принимать. А было ох как нелегко! Да, если бы не ко-лечко… Когда мальчишка-первенец запросился на белый свет, никто не верил, что роженица выживет. Вот и закрывала бедная женщина глаза на возмутительные безобразия своего мужа. Страдала, но молчала. Вроде как неловко было ей свою спасительницу ненавидеть. А то бы… Здесь с этим просто.

________________________________________

Пилатов перстень

Про Бесноватого до сих пор говорились только плохие слова. И незаслуженно они говорились, пото-му что этот кретин отличался феноменальной упёртостью и напористостью, а это – безусловно хорошие качества. Выследил же он, к примеру, Клавдию, когда, правда, епископ о ней уже почти забыл. Ясно, что добрая половина повитух в Испании – ведьмы. Ну и что теперь? Сжечь их всех, что ли, на костре? А как тогда добропорядочные христианки будут рожать? Дворянки, например. Короче, епископ Клавдию пре-следовать не собирался. И вообще, человек с не самыми добрыми, но на редкость умными глазами, вне-запно увлёкся историей. После того, как начал видеть волшебные сны, про которые он никому не расска-зывал. И совершенно этим делом заболел. Прямо-таки помешался епископ на старых мифах. Так что плевать ему стало на каких-то там повитух. Уйму книг по истории прочёл. И не только тех, что с картин-ками. Ведь он даже в Рим съездил! Приспичило ему, видите ли, на какие-то древние пергаменты взгля-нуть. Под это дело с Папой и познакомился. Нашёл какой-то благовидный для встречи повод и что-то интересное тому рассказал. Папа бы чрезвычайно заинтригован и сам ему те пергаменты показал. В са-мом деле – дураком наш епископ не был.
В общем, Бесноватому велено было про Клавдию забыть. Ну, а уж если неймётся своему патрону пользу принести, пусть он аккуратно понаблюдает за тем графом, в деревне которого поселилась беглянка с сомнительной репутацией. Да, именно – за тем самым графом, который в любую погоду по вторникам уже много лет приезжает зачем-то в Барселону. Якобы за тем, чтобы просто попить кофе. Как будто дома он его не может выпить! Неплохо бы, кстати, выяснить, почему он приезжает всегда в одно и то же время. Естественно, наблюдать нужно так, чтобы слежки за собой граф не заметил. А то характер у него больно уж вспыльчивый. И шпага его на редкость горячая. Случилось же, что в один из его приездов в Барселону к нему за столик без приглашения подсели пять типов со зверскими рожами; подсели и ножики свои повы-нимали; ещё же и слова грубые стали говорить. Короче, попросили отдать им тот перстень, который граф никогда с пальца не снимал. Ужасно дорогой перстень. Может, зря он его открыто носил?… Так он тех пятерых невоспитанных хулиганов прямо там и положил. Всех! И, что примечательно, убил их и всё рав-но никуда после этого не ушёл. Так и продолжал сидеть за столом, пока не допил свой кофе. А пил он его никуда не торопясь. Как ни в чём ни бывало. Как будто ничего особенного не случилось! Только в четыре пополудни встал, расплатился и ушёл. Ни минутой раньше. Граф Барселонский, узнав об инциденте, велел дела против своего родственника не заводить. Потому как что там расследовать? – Обычное хули-ганство. Озорники получили по заслугам. Так им и надо! Не будут к честным людям приставать. Не жалко их. Всё. Точка.

А перстень действительно красивый. Должно быть старинный. Рубинов в нём нет, ни одного, это точ-но известно, одни бриллианты, да такие чистые, что прозрачнее воздуха, однако на солнце, а иногда, если в таверне кто со свечкой мимо пройдёт, он начинает красным светиться. Да как ярко светиться! Всем аж жарко делается. И жутко… Страшно это зрелище завораживает! Епископ не утерпел, переоделся однажды в простого монаха и пришёл во вторник в таверну на тот перстень посмотреть. И в самом деле алмазы кровавым светом горели! Епископ, правда, только издали мог на него смотреть, потому как близко подой-ти к графу он боялся. Но и оттуда было всё видно. А что – уже и посмотреть нельзя? – Интересно же…

Да, это – тот перстень. Тот самый! С африканскими алмазами и головой орла. Епископ узнал его. Спрашивается, откуда? Ведь раньше он его видеть не мог… А вот ещё как мог! Причём вблизи. С двух шагов он его видел! Уже в первом из тех своих снов, про которые он никому не рассказывал. С которых, собственно, всё и началось: и этот его необъяснимый интерес к истории, и поездки в Рим (и не только, он ведь ещё в Мадрид мотался, и в Геную), и все прочие случившиеся с ним волшебства…

________________________________________

Про любовь…

Рыжебородый никогда прежде в цирке не бывал. Как-то не приходилось. Слышать о нём – слышал, конечно, – кто ж не слышал про цирк!, – но вживую настоящего представления ему видеть не приходи-лось. Даже странно. Впрочем, оно и понятно: в детстве на такое баловство у него элементарно не было денег. А во взрослые годы как-то несолидно, показалось, туда сходить. К тому же начались всякие войны. И не до цирка стало. Да и не с кем ему было туда сходить. А тут… Артисты целую неделю выступали неподалеку от замка. Совсем рядом. Они бы и ещё остались, потому как из соседних деревень народ к ним валом шёл, да только молодому герцогу этот нескончаемый гвалт надоел. Посетить цирк, чтобы стоять в толпе вместе со всяким отребьем, ему не позволяла гордость. Может он и хотел. Ну и чего то-гда? А может, действительно, ему мешал шум? Короче, он послал Рыжебородого поговорить с директо-ром цирка, чтобы убирались.
Безликий вернулся с представления как будто спокойный. Однако ночью он не заснул. Почему-то не смог. И на следующий день отправился в цирк снова. Акробаты, клоуны, живой слон… Всё то же самое – со сном… Нет, он не на слона ходил смотреть. Что до клоунов, так они ему вообще не понравились. Всё время кривлялись как дураки и думали, что это смешно. Впрочем, дети смеялись. Ну, эти и от жонглёров приходили в восторг, а жонглеры, между прочим, так себе были. Ничего особенного…
Если смотреть на неё издали, – самая обычная женщина. Молодая и симпатичная. Не симпатичная, но и не страшная. Нормальная, в общем. Это если издали. А если подойти поближе, если встать в первом ряду… Она была не просто большая, она была огромная. И ужасно сильная. Что-то там страшно тяжёлое поднимала и всякие железные штуки руками гнула. Легко так… Он не разглядел, какие именно штуки. И это притом, что глаз с неё не сводил. Даже сам удивился, что не разглядел, какие же она гнула железки. Наверное потому, что с его глазами что-то случилось: он вообще ничего не видел, только её застывшую улыбку. Какую-то грустную, нездешнюю. Южанка, наверное…
На третий день он к ней, наконец, подошёл. После представления. Она ещё не успела переодеться. И подарил ей розу. Она в тот вечер так и не переоделась…

Когда цирк уехал, Безликий сделался несчастным. Самым несчастным человеком в Арагоне. А может и во всей Испании. Даже собрался с горя запить, но молодой герцог попросил его съездить с ним в Мад-рид, – ему почему-то страшно было ехать туда одному, – и Рыжебородый отвлёкся. В общем, как-то уте-шился.
Когда через полтора года тот цирк вернулся, секретарь герцога не стал дожидаться, пока поставят ша-тёр и клоуны начнут зазывать народ на представление. Только вот свою силачку он там не нашёл. А её там и не было. Когда цирк выступал в Андалусии, к слону в загон на запах еды набежали мыши. Вот он и пошёл крушить всё подряд. Оказывается, слоны боятся мышей. Никого не боятся, а каких-то мышей…
Многие тогда пострадали. Если бы не его любимая, могло и больше людей погибнуть. Так Рыжеборо-дому сказали. А ещё ему сказали, что она долго умирала, ужасно мучилась и перед смертью стала какого-то герцога звать. Никто не мог понять, кого она зовет. Какого ещё герцога в самом деле? Должно быть от боли у неё помутилось сознание. Безликий не стал рассказывать циркачам, что это он тогда для простоты назвался герцогом. Ну, чтобы долго не ходить вокруг да около. Да и просто для солидности. Так проще. Она ведь девственницей была. Всё время краснела и боялась ему нечаянно что-нибудь сломать. Вот он и подумал: – какой такой секретарь?; что ещё за секретарь? Она и слова-то такого поди не знает. Примет ещё за слугу. А герцог – тут всё понятно. Опять же роза. Он ей потом и пряники дарил. Вкусные. На кухне сказал повару, чтобы тот не жалел сахару. Конечно, она его не за то полюбила, что он назвался герцогом. Хотя, может, и за это тоже…
Когда ему показали девятимесячного великана, Рыжебородый заплакал. Сказал, что слона он сейчас пойдет и убьёт, шкуру с него ещё с живого сдерёт, а их проклятый цирк сожжёт к чёртовой матери. Уже ведь и начал безобразничать, но вдруг остановился – это когда ему того самого младенца дали подержать в руках. Сказали, что решили мальчишку при цирке оставить. Уж как-нибудь сумеют его прокормить. А вдруг он тоже силачом вырастет? И начнёт тогда с ними выступать. Всякие там тяжести поднимать и разные железки гнуть. Ребёнок в свои девять месяцев уже ведь чуть не двухлетним выглядел. И расти при этом не переставал.
Рыжебородый сказал, что Габриэля он у них забирает, а директора цирка, когда тот решил с ним не согласиться, больно стукнул кулаком. Два раза. Но потом дал ему золота. Много дал. И тот обижаться перестал. В общем, Габриэля Рыжебородому отдали, потому что спорить с ним было не просто бесполез-но, но и опасно.
Несчастным секретарь герцога после этого быть не перестал. Всё тосковал по своей стеснительной силачке. Зато теперь у него появился сын. И это удерживало его от разных глупостей. Только выпивать он стал чаще, чем раньше.

Весной Герцог пожаловался на другую напасть: рядом с замком расположился цыганский табор. Нагло так. Даже разрешения у него никто не спросил. Ещё, главное, костры жгут! И вообще, сильно шу-мят. При том, что герцог любит покой. Потому что у него тонкая нервная организация. Вот он и велит Рыжебородому пойти и как-то с этой проблемой разобраться. Безликий пошёл, – чего ж не сходить?, – но в замок вернулся только через неделю, прокрался словно вор в свою комнату, взял деньги, что за все годы службы (ещё и на Старого герцога) скопил, и ушёл с ними обратно в табор. Даже к герцогу не заглянул. Некогда ему было. У герцога аж глаза на лоб вылезли, когда ему доложили. Через пять дней Рыжеборо-дый весь какой-то взъерошенный в замок таки явился, пришёл к герцогу и попросил у него жалованье за год вперёд. Герцог хоть и совсем ещё был молодой, всё понял и велел секретаря связать, что было непро-сто. В общем, заперли Рыжебородого в подвале. А потом герцог вызвал Одноглазого (у которого шрам во всю щёку), и наутро табора в Арагоне уже не было.
Безликого выпустили через три дня. Две недели он повсюду искал тех цыган, а, когда возвратился в замок, побил Одноглазого. Сильно его побил.
И как герцог терпел такого секретаря? – Загадка. Говорят, Безликий несколько раз спасал жизнь его отцу. Но есть же какие-то приличия в самом деле! Опять же Одноглазый приходил жаловаться. Свои си-няки и шишки герцогу показывал. Договорился до того, что либо он, либо… На что герцог решил пока-зать характер и сказал, что он никого не держит. Только тогда Одноглазый и заткнулся. Обиделся, конеч-но, но больше с глупыми претензиями к герцогу не являлся. В общем всё осталось по-старому. А через год к воротам замка какой-то оборванец принёс ребёнка. В корзинке. С запиской. Еле разобрали, что в ней было написано. Ошибка на ошибке.
С тех пор Рыжебородый стал воспитывать сразу двух сыновей. И над ним не смеялись. Один раз кто-то попробовал. Да ещё что-то нехорошее про Луиса сказал. И стал калекой. Герцог впервые тогда серьёз-но поговорил с Безликим. Даже накричал на него. Но всё равно простил. Куда ж было деваться? Где ещё он себе такого секретаря найдёт? А вдобавок за те же деньги ещё и надежного телохранителя, который всякие заговоры и покушения сердцем чуял. Рыжебородый говорил, что их ему сны подсказывают.
Если по правде, Луис на него не очень-то был похож. Габриэль – тот копия, а Луис… Но все помнили про покалеченного. Пришли к конценсусу, что цыганская кровь любую другую перебивает. На том и успокоились. Но эти чёрные волосы!… Как будто их сажей вымазали… Ни одного рыжего волоска… Зато нос у Луиса – ну точно, как у Безликого. Или это просто так казалось? Никто ведь в точности не знает, какой у секретаря нос. И вообще никто не может утверждать, что видел, какое у него лицо. Вроде как оно есть, видели же, наверное, его сто раз, но…

________________________________________

Обида

Так вышло, что перед тем, как поехать в замок графа на предварительный осмотр своей будущей па-циентки – графини Элены, которой через месяц-полтора предстояло рожать, Марии внезапно пришлось принять роды в соседней деревне. Срочно её позвали. И, главное, прибежали за ней как раз в обед. Никто не ждал, что у той крестьянки всё так скоро начнётся. Вот Мария и сорвалась. А уж прихорашиваться перед визитом в замок начала. Пешком, естественно, побежала, в экипаже ведь укатила Клавдия – вокруг богатенькой клиентки танцевать. “Экипаж” позже должен был за Марией приехать.
Роды в той деревне как назло случились сложные. И долгие. Неправильно ребёнок пошёл. Разрывы и всякие другие неприятности начались. Однако, благодаря колечку всё и на тот раз обошлось, но, во-первых, Мария заставила себя ждать, что вообще-то не зд;рово, а во-вторых, явилась к хозяевам замка в таком виде, что… Ну, в общем, не при параде она была. Нет, умыться она, конечно, не забыла. Особенно хорошо руки вымыла. И лицо. Вроде бы даже причесаться успела. Но вот парадное платье, подарок Клав-дии… Она ведь в ту самую деревню в нём и побежала. Не сообразила впопыхах что-нибудь попроще надеть, а дорогое платье в котомку аккуратно сложить.
Клавдия, разумеется, в такой ситуации непременно вернулась бы домой переодеться. Обязательно! Ну, раз всё равно уже опоздала. А что такого? Ведь графиню нужно было всего лишь осмотреть. Всего-навсего. Прикинуть, что да как. Сказать, к чему готовиться. Да только граф уже в нервы пришёл. Прямо пятнами весь покрылся, так он рассвирепел. И сказал, что это немытое пугало он к своей жене ни за что не допустит. Пусть идёт дворовых баб пользует и своё место знает. Хотя сама Элена вроде как против Ма-рии ничего не имела. Поняла, родственная душа, в чём там дело было. Вошла в положение. Ну и что из того, что платье у неё в крови? Да, немного измазалось. Но не вот, чтобы ужас. Вдобавок, если бы Мария не засмущалась и не потеряла дар речи (визиты к дворянам для неё тогда ещё были внове), если бы она извинилась… А она, кстати, и собиралась, только нужные слова от волнения забыла. К тому же она и так уже успела всё увидеть, что ей нужно было. Не раздевая графиню. Даже не прикасаясь к ней. И собралась было всё это ей сказать. Но в тот момент граф уже топал ногами и велел ей убираться вон. Клавдия вме-шиваться, ясное дело, не рискнула – побоялась.
И тут с Марией что-то случилось. Да ещё же и речь к ней вернулась. Весьма некстати. Лучше бы она к ней не возвращалась…
Слово за слово, и эта святая женщина сказала графу всё. По-простому. Сказала, что, вообще-то, ро-жать не ему и, если он весь из себя такой благородный, что дальше некуда, то, чтоб он знал, порядочный мужчина вообще так с дамой разговаривать не должен. (Она даже слово “дама” откуда-то вспомнила!) Что роды у его жены будут непростые, и надо ждать проблем. Что опытная повитуха ей очень даже при-годится. Что она, Мария, вовсе не из-за денег старается, и всё она сделает как надо…
Но граф уже позвал слуг и велел им гнать Марию из замка взашей. Даже не покормил её. Вот тут она и посмотрела на него зелёным. А потом красным. Не потому, что ей не дали поесть, а просто ужасно обид-но ей стало. И тогда она сказала, что нога её порог этого противного дома никогда больше не переступит. Даже если граф будет перед ней на коленках ползать, плакать со слезами начнёт и дураком паршивым себя обзовёт. Что его, надутого индюка, ей нисколечко не жалко. А вот жену свою он не любит. И горько обо всём пожалеет. В глаза ему прямо так и сказала. А потом сама уже топнула три раза левой ногой. Прах, значит, с неё отрясла. (Ей Клавдия рассказывала, что так всегда делают, когда хотят кого-нибудь сильно обидеть.) Повернулась и ушла. Пешком пошла. Не стала ждать, когда Клавдия её в экипаже дого-нит и подвезёт. До такой степени она остервенилась. Разве что не прокляла графа. А может и прокляла про себя. Неизвестно. Просто вслух этого не сказала.
Роды принимала Клавдия. Одна. Мария в первый раз за всю жизнь сняла в тот день с пальца и дала ей поносить своё колечко. При этом она всё подробно объяснила: как нужно жалости к роженице просить, чтобы там, где надо, услышали. И чтобы Клавдия о деньгах в это время не думала, она ей тоже сказала. Ни в коем случае! Ну и что из того, что граф богатый? Всё равно нельзя. О милости к несчастной, что сейчас мучается и плачет, потому что умереть боится, нужно колечко просить, а не про жемчуг и шёлко-вые чулки вспоминать. Очень чистой в такой момент нужно быть. Тихой и прозрачной, как вода в речке. – “Чтобы, посмотрев на тебя и нигде твоих глупых мыслей про мужчин и алмазные серёжки не увидев, Богоматерь сама захотела за тебя всё сделать, потому что и она тоже рожала и от боли громко кричала, так что помнит, наверное, каково это. Должна услышать. Она добрая.”
Клавдия долго упрашивала, но Мария упёрлась, и в замок с ней не пошла. Ни в какую не хотела она про своё незаслуженное унижение забыть. Не простила графа. Гордость, видите ли, в ней проснулась. Хотя граф уже готов был принести ей извинения. Клавдия божилась, что он даже собирался специально для этого к ней в деревню приехать.
И ведь действительно собирался. Клавдия не врала. Однако, не приехал. Почему-то у него не получи-лось приехать. Неизвестно почему. И Элена просила его съездить. Очень просила…
Звёзды в ту ночь с неба не падали. Хотя, когда им ещё падать, как не в августе? Не поймёшь их… И дождя тоже не было. Весь июль – грозы одна за другой, а тут…
Ребёнок родился здоровым, хотя шёл долго и трудно. Пришлось на крайние меры пойти… Когда кре-стили, назвали его Серхио. А вот графиня…

________________________________________

Встреча

И снова ему пришлось идти по воде, потому как другого пути сюда он пока что не разведал. Вернее, шёл он не по воде, а по узенькой и ужасно скользкой мраморной дорожке, по которой бесшумно струи-лась вода. Ну, то есть, всё-таки по воде. Она неведомо откуда лилась на гладкие мраморные плиты, кото-рых под ногами видно не было, потому как здесь всегда лежали сумерки. Словно туман какой. Вот ему и казалось, что он идёт по воде. А почему казалось? – Да потому, что видно её не было, но понятно же, что это была вода, раз ноги опять промокли.
То, что можно было хоть как-то разглядеть, походило даже не на извивающуюся змею, а на живое се-ребряное зеркало, только без рамы. Глядящее почему-то в небо. И было совершенно непонятно, зачем такую дорогую и хрупкую вещь постлали ему под ноги. Или, может быть, её не для него положили? А для кого тогда? И вообще какой смысл поливать водой мраморную дорожку? Странно в самом деле…
В самый первый раз он убил часа два, если не больше, на то, чтобы добраться до лестницы, опять же мраморной, но, по счастью, уже сухой и широкой, ведущей прямо на террасу, потому как двигался он наощупь, с опаской пробуя каждый свой шаг. Оно и понятно: очень уж он боялся оступиться, свалиться впотьмах в канаву и разбить себе голову, потеряв под ногами пусть сомнительную и такую тесную, но всё ж таки твердь. В самом деле, не хватало ему ещё покалечиться. Вполне достаточно и промокших ног. Никому ведь не расскажешь потом, где и как с тобой приключилось это несчастье. А потому от напряже-ния он в первый раз ужасно устал. Даже вспотел весь, притом что промокшие ноги отчаянно мёрзли. И всё жалел, что не прихватил с собой палку. С ней ему было бы куда легче идти, раз дороги не видно. Но откуда ж он мог знать, что у них тут так темно? И ещё эта проклятая вода под ногами. К тому же палки у него не было…

Ещё весной он терял уйму времени, зато теперь чтобы попасть в резиденцию ему требовалось не бо-лее пяти минут. И про палку больше не думал. Потому что более-менее освоился и хорошо запомнил дорогу к залу, посреди которого на массивном столе из красного дерева лежал слиток, который никто не охранял.
Золотой талант солидно поблёскивал в полумраке, из-за которого, к сожалению, невозможно было разглядеть надпись, выгравированную на его драгоценном боку. Много недель епископ тщетно пытался эту надпись прочесть, ощупывая слиток и пытаясь сообразить, на каком хоть языке она сделана, пока однажды не поймал себя на мысли, что и так уже всё про эту надпись знает. Ну разумеется! А что ещё там могло быть написано?… Не зря же он летом ездил в Рим. И вообще…
Может днём этот зал и бывал светлым, не таким хмурым, да только приходить сюда днём епископ ещё не научился. Делать это ему удавалось только по ночам. Впрочем, с некоторых пор он стал догады-ваться, что это не совсем ночь, а непонятно что. Что угодно, но точно не ночь! Если бы это была ночь, сюда не ходили бы люди. Спали бы себе преспокойно в своих тёплых постелях. Для того ведь ночь и нужна. А они приходили и разговаривали друг с другом бодрыми голосами. Ну и на что это похоже? – Да ни на что это непохоже! Просто здесь всегда было так, как будто Солнце за окнами вообще никогда не вставало. Как будто никто его здесь сроду не видел и понятия не имел о том, что такое – Солнце. Вот что странно…
Подчинённые прокуратора входили сюда, оставляя своё оружие за дверью, рассаживались в неудоб-ных креслах вокруг стола или не садились и тогда громко разговаривали стоя, как обыкновенные люди разговаривают днём (вечером они говорят по-другому). И никому в голову не приходило поинтересовать-ся, отчего так темно вокруг и куда, чёрт побери, подевалось Солнце? Словно это нормально, в порядке вещей, жить в полумраке. Как в подземелье. Впрочем, епископ со временем к этому сумраку привык. Ну темно, и что теперь? Что, больше не приходить сюда, что ли, раз здесь темно? А где, собственно, и когда он сам видел свет?…
Зачем всё-таки он с такой настойчивостью являлся в этот зал? А, главное, не было ли ему здесь страшно? – Начнём с главного: нет, страшно не было. Разве что чуть-чуть. Самую малость. А чего, соб-ственно, ему бояться? Что кто-нибудь его увидит и пристанет с расспросами – какого Дьявола он тут потерял? Не затем ли он, часом, сюда ходит, чтобы выкрасть драгоценный слиток? – Нет, его совсем не пугало, что кто-нибудь, оглядев его странного покроя одежды, начнёт допытываться – не воровать ли он сюда пришёл, потому что, во-первых, ему на этот кусок золота было почти что наплевать (всё равно его не утащить – больно тяжёлый, он и поднять-то его не смог, ощупывал так – не поднимая со стола), а во-вторых, заговорить с епископом здесь было решительно некому. Даже прелестная хохотунья – молодень-кая хозяйка дворца, регулярно натыкаясь на него, замечала его через два раза на третий (точнее каким-то образом она чувствовала его присутствие, не более того). А её муж, владелец этого распроклятого золота, и того реже. Притом что епископ ещё летом осмелел до того, что уже попробовал с ними обоими разго-варивать. Только они этого пока не знали. Пилат во всяком случае не знал. Клавдия, кажется, о чём-то таком догадывалась, но, увы, принимала епископа за кого-то другого. За какого-то Ава. Что, конечно, епископу было обидно. И всегда, опасливо озираясь, она говорила ему в ответ что-нибудь несуразное, словно чего-то боялась или стеснялась. Или хотела скрыть тайну. Какую и от кого? От епископа что ли? Или от своего мужа? А, может быть, от того Ава, чьи пергаменты она потеряла. Ну, не потеряла… Коро-че, неважно! – Их больше здесь нет. Что же до прочих посетителей дворца, то эти даже и на подобное были не способны. Не видели они епископа. И никак его не чувствовали. Дебилы какие-то…
В общем, золото епископа не интересовало. Точно. Ну вот нисколько! Потому что он не был дураком и прекрасно отдавал себе отчёт в том, что, если бы он думал только о золоте, то элементарно перестал бы сюда попадать. Один раз по ошибке его ещё могли в этот зал впустить, – проморгали мол, виноваты, с кем не бывает, – но потом наверняка спохватились бы, сообразили, что прошляпили олухи опасного гостя и захлопнули бы перед его носом дверь. Или того хуже, устроили ему какую-нибудь подлянку на той скользкой дорожке. Вынули бы, к примеру, из неё пару мраморных плит, чтобы он свалился в бездну. Так что епископ запретил себе на то золото даже смотреть. Можно подумать – золота он никогда не видел! Это в конце концов мелко. К тому же он человек не бедный…
Так что же его сюда влекло? Ведь уже который раз приходит… – А что, кроме золота, может интере-совать католического епископа, если на минуту допустить, что на свете бывают священники, чьи аппети-ты и амбиции огромны, но ещё не вступают в опасное противоречие… Нет, глупость какая-то… Вступа-ют, конечно. Ещё как вступают! Причём много с чем. Ну и ладно. Пусть они себе вступают. Так зачем он во всё это полез? Ведь это же натуральное сумасшествие! – А подумать? Вот вам подсказка: что, если на свете существуют, – ну так, в качестве необоснованного предположения или просто доброго пожелания, – епископы, верующие в Бога?… Нет, и опять глупость получается. Что значит “верующие”, да ещё в “Бо-га”? В какого такого ещё Бога? – Которого никто из них не видел? И при чём здесь вообще епископы? Чего мы к ним прицепились? Они-то в чём виноваты? – Короче, таких хороших не бывает. – В самом деле? – Так вот же – наш… Каждую ночь чёрт знает откуда сюда тащится, словно ему здесь мёдом нама-зано. Не молод уже в игрушки играть. Интересно, на кого нашему смельчаку захотелось тут посмотреть? Другой на его месте и близко не сунулся бы. Кому захочется ноги мочить? Опять же путь скользкий, а, стало быть, опасный. И темно… А этот безропотно терпит все невзгоды и на промокшие ноги не жалует-ся, хотя это ему неприятно, так ведь простудиться можно. Да ещё к какому-то важному разговору он всё время готовится… Не с Клавдией. О чём ему с этой вертихвосткой говорить? У неё в голове пока что ветер гуляет. За мужниной спиной глазки офицерам строит. И одевается крайне легкомысленно. Всё ведь видно, когда она наклоняется. А наклоняется она постоянно. Такое ощущение, что специально! Могла бы в само деле и поскромнее себя вести. Может поумнеет когда-нибудь, потом, когда здесь что-то особенное начнёт происходить, а пока…
И не с Пилатом. Этот епископу был совершенно бесполезен: ни про Варавву, ни про кого другого прокуратор пока что ничего не слышал. До следующей весны, что ли, епископу ждать? В общем, непо-нятно с кем он собрался здесь встретиться и поговорить. И зачем ему вообще всё это надо…

Да, так вот: сегодня он снова шёл по воде. Как всегда. Только на этот раз всё было не как всегда. Во-первых, вечером разразилась сумасшедшая гроза и с неба столько всего вылилось, что прогнать на улицу Глупого с Бесноватым, бессовестно застрявших у него в доме после обеда (не просто так застрявших, а чтобы ещё на халяву и поужинать), он просто не смог. Всю Барселону затопило. Пожалел аббатов – уто-нули бы дураки. Вот и пришлось ему с этими идиотами просидеть допоздна, выслушивая всякие нелепые сплетни, и в конце концов уложить их спать в своём кабинете. Какие же они всё-таки кретины! Кстати, выпил епископ под это дело с ними чуть не бочонок сидра и теперь ему ужасно хотелось в туалет. Он уж подумал, что, может, прямо здесь, пока идёт по мраморной дорожке?… Всё равно ведь никто его не ви-дит. А вдруг?… В общем, не стал и сильно сейчас об этом жалел.
Во-вторых, ужасно чесался левый локоть. Ни с того, ни с сего он вдруг зачесался. Ну просто невоз-можно стало терпеть. Наверное, какой-то ядовитый гад цапнул. Или комар. Но тоже ядовитый. Хотя, ядовитыми комары вроде как не бывают. Или бывают?
И в третьих, что-то непонятное случилось с глазами, в результате чего епископ стал видеть сегодня по-другому. Не то, чтобы лучше, может быть, даже ещё хуже, чем раньше, а может… В общем, по-другому. Или здесь просто изменилось освещение? Да мало ли, что тут у них случилось!…
В общем, шёл он себе, шёл, ни о чём таком не думал, и… Знакомый вроде бы маршрут… Сто раз он уже по этой дорожке ходил. Но только ему вдруг показалось, что впереди, шагах примерно в двадцати, поперёк мокрой мраморной тропинки лежит дерево. И откуда, интересно, оно могло здесь взяться? Не росло же вокруг никаких деревьев! Хотя, откуда он может знать, что тут у них растёт? – Темно ведь… Стоп! А как же могло измениться освещение? – Какое к Дьяволу освещение, когда вокруг темно? – А такое: стало ещё темнее. Темнее чем что? Чем темнота? – Вот именно. Просто теперь он начал её видеть. Но как же можно видеть темноту? – А вот это нужно у епископа спросить. Это ведь он её каким-то обра-зом видел. Причем вполне себе отчётливо. И никакого удовольствия, заметим, от этого не получал. Глу-пость какая-то – отчётливо видеть темноту. Бред собачий!…
Короче, епископ, как показалось его новым глазам, “увидел” свалившееся на дорожку толстенное де-рево и все его мысли закрутились теперь вокруг того, что это препятствие сейчас, не сходя с мокрой зер-кальной ленты, ему придётся как-то преодолевать. Нужно же ему через это проклятое дерево каким-то образом переползти. А тут ещё ему навстречу пошла чёрная кошка. Или кот? Жирный такой… Он стёк со ствола дерева, на котором сидел, и двинулся прямо на епископа. Словно тут его ждал. Глазищи огромные и какие-то жуликоватые. Нет, не кот, наверное, всё-таки кошка… Епископ благоразумно сбавил темп. Кошка – не тигр, как-нибудь он с ней разминётся, но на всякий случай притормозил. А вдруг зверь вце-пится ему во что-нибудь или начнёт тереться об ноги, вымогая еду?
Кошка, однако, прошла мимо. Ничего выпрашивать у него не стала и об ноги не потёрлась. А, может, она недавно поела и больше пока не хочет? Нет, хвостом всё-таки его задела. Или ему показалось?…
Епископ осторожно приблизился. К чему, собственно?… Остановился и опасливо огляделся по сторо-нам. Ничего, естественно, он не увидел и снова почесал левый локоть. Темень вокруг кромешная. Осто-рожно опустился на колени и решил дальше уже ползти на четвереньках. Вот тут дорожка под ним и качнулась… Не показалось – точно она шевельнулась. И темнота сразу сделалась фиолетовой. А тут ещё и та кошка запрыгнула к нему на спину. Епископ обеими руками вцепился в мраморную плиту. Оказа-лось – она совсем тонкая. В палец толщиной. А под ней ничего. Бездна! Его аж холодный пот прошиб. Епископ увидел, точнее не увидел, а всеми своими нервами почувствовал, что он висит на ставшей до обморока хлипкой и готовой в любой момент порваться мраморной ленточке. Нарисованной в пустоте. Над пропастью!
Он увидел себя со стороны. Ну точно: словно муха, приклеившаяся к липкой бумажке. Ужас, как ему сделалось тоскливо. А главное, вцепился он в ту чёртову плиту намертво, так, что уже и отпустить её не мог, потому что свело руки. Только через десять минут отчаянной борьбы с тошнотой он сумел разжать пальцы и начать снова ползти. Потому что он очень настойчивый, а не просто амбициозный. А причём здесь вообще – амбиции?
Понятно, что никакого дерева на его пути не оказалось. Это он тоже увидел и опять же не глазами. Не то, чтобы увидел, а понял, просто сказав себе, что, если бы там лежало дерево, то дорожка уже наверняка порвалась бы. От того, однако, что путь перед ним оказался свободным, легче не стало. Как встать-то? И кошка на спине ужас какая тяжёлая. Ну точно – кот! А ещё голова кружилась так, что прямо невозможно. И каменная лента уже не просто раскачивалась! Издевательство какое-то… В детстве он панически боялся качелей. Почему никогда на них и не катался.
С полчаса епископ простоял на месте, будучи не в силах отпустить летающий над бездной коврик из мрамора. Ну совершенно же в дурацкой позе он вынужден был простоять эти полчаса. Да ещё с кошкой на спине. И не раз при этом всплакнул. Хорошо, что никто этого не видел. К тому же колени начали силь-но болеть: поди не сахар – на голом камне стоять. Хоть и на мокром. А больше всего его беспокоило то, что, если раньше, входя в зал, у него мокрыми бывали только ноги, и он вынужден был смешно топтаться перед дверью, чтобы там, в зале, не наследить (не хватало ещё, чтобы его прогнали за плохое поведение), то сегодня он промок весь насквозь. Как же он теперь войдёт в зал? Неудобно. Над ним ведь смеяться будут. А потом ещё взашей вытолкают. Хорошо, если не побьют.
Когда висячий каменный мостик омерзительно под ним захрустел, – должно быть стал разламывать-ся, – и кошка с испугу вонзила ему в спину тысячу своих острых как кинжалы когтей, епископ не выдер-жал и закричал. Громко так завопил. А что толку? Всё равно никто его не услышал и на помощь не при-шёл. Кто ж тут придёт, даже если и услышит?… Однако, от крика немного полегчало. Да и кошка куда-то пропала. Он даже не заметил, как она с него спрыгнула. Через какое-то время, собрав всю свою волю в кулак, он сумел-таки отодрать руки от мраморной плиты. Но на ноги всё равно не встал. Слишком было страшно. Так и прополз остаток пути на четвереньках, умоляя Бога пожалеть его и не так сильно раскачи-вать дорожку. И в самом деле – порваться ведь может. Обещал за это сделаться хорошим и никогда больше не врать. Ужасно больно было коленкам. В общем, кошмар какой-то. До террасы он добрался еле живой, весь мокрый, несчастный и совсем уже без сил. Опять же в туалет хотелось…
– То, что ты ищешь, у тебя за спиной.
От неожиданности епископ смешно хрюкнул и присел. Входя в зал, он, разумеется, заметил, что крес-ло у стола занято. Проклиная Бесноватого, весь вечер подливавшего ему в кружку сидр, он приготовился терпеливо ждать, когда Пилат, насмотревшись на свой золотой слиток, уйдет спать и можно будет, нако-нец, плюхнуться в его кресло. Потому как ноги уже не держали. Епископ даже всерьёз стал опасаться, что свалится сейчас на пол.
Только это был не Пилат. На руке, лежавшей на подлокотнике, не было кровавого перстня. Да и рука была другая – тоньше и пальцы на ней длиннее. Однако, не это смутило епископа. И даже не то, что про-говоривший странные слова человек, видел его, притом что сидел к нему спиной и оборачиваться не со-бирался. А то, что незнакомец заговорил непосредственно с ним, чего раньше здесь никогда не случалось. Пилат на вопросы епископа обычно мычал в ответ что-то нечленораздельное, словно разговаривал с са-мим собой. Половину слов он даже не считал нужным проговаривать вслух.
С Клавдией всё обстояло иначе, но и она никогда не заводила беседу первая. И вообще, она всегда го-ворила с ним не про то, о чём он её спрашивал. Короче, хозяева дворца разговаривали не с ним. И не факт, что вообще слышали его. А этот…
Епископ зачем-то посмотрел на пол. Нет, вроде бы несильно наследил. То есть ноги, конечно, мокрые. Ну, как обычно. Но разве сегодня обычный день? Какой же он обычный?! Ничего себе – обычный… Чуть ведь со страху не помер, пока сюда добирался. А правда, где кошка?…
Почему-то епископ был уверен, что с него натечёт сейчас целая лужа. Но с одежды накапало совсем чуть-чуть. Впрочем, лужу на полу он мог сейчас оставить совсем по другой причине. Чёрт бы побрал Бесноватого!…
– Оглох, что ли? У тебя за спиной дверь.
– А что там?, – испуганно проблеял епископ, удивившись тому, что вообще может говорить.
– Канализация. Знаешь, что это такое?
– Знаю, конечно.
– Да ладно врать! Откуда ты можешь знать? Факел возьми.
И только сейчас епископ понял, что именно здесь сегодня было необычного кроме того, что куда-то подевались все кресла кроме одного: в зале горел огонь. Почему всё и казалось живым. Настоящим. Словно бы он, наконец, проснулся. Многочисленные масляные светильники стояли не только на полу. Они были повсюду. Один из них, поменьше, кто-то взгромоздил даже на стол. А кроме того из специаль-ных дырок в стене торчали воткнутые в неё горящие факелы. И епископа согрела мысль, что сегодня он, наконец, увидит, что именно выгравировано на золотом таланте Пилата. Хотя, он ведь и так уже знал…
Епископ вернулся в зал уже совсем другим человеком, – спокойным и вполне в себе уверенным. Веж-ливо на входе покашляв, предупреждая тем самым о своём возвращении, он храбро направился к столу. Да, у него были вопросы, и он действительно не боялся незнакомца, нагло занявшего единственное кресло в зале. Того, кого всякому смертному должно сделаться страшно, а точнее волнительно увидеть, он ожи-дал встретить здесь никак не раньше весны, так что… И голос у него совсем не страшный. Почему бы не поболтать о том-о сём с коллегой?… Нет, неправильное слово. – Тогда, может, с собратом? С собратом по чему? – Тоже как-то нескладно это прозвучало. Но раз и этот ходит сюда по ночам и, может быть, за тем же самым, значит всё-таки – в чём-то епископу собрат. Кстати, его ведь можно осторожно расспро-сить, как он сюда добирается. Неважно – откуда (это в конце концов – его личное дело, не станет же епи-скоп рассказывать кому попало, вот просто первому встречному о том, откуда и, главное, зачем является сюда сам), важно узнать, как он это делает. Вдруг он знает какой-то другой, более безопасный путь? По-тому что, если сегодняшний ужас ещё когда-нибудь повторится… Никаких сил ведь тогда уже не хватит! А до весны надо постараться дотянуть. От Пилата проку никакого. От Клавдии тоже. Эта пигалица явно что-то знает и плетёт интриги, но выудить из неё полезную информацию не представляется возможным. Она хоть и молода, но не круглая дура. Вот дрянь! Если бы не те пергаменты, епископу и в голову нико-гда не пришло бы… Опять же он, разумеется, читал про сон Клавдии Прокулы, который на сегодняшний момент она ещё точно не смотрела. Конечно, попытки расколоть её ни в коем случае прекращать нель-зя, – девчонка явно знает больше, чем хочет, чтобы все думали, – но и особо нажимать на неё сейчас бесполезно. Ишь, как юлит, гадина! Жалко, что нельзя допросить её как следует! По-простому. Он бы в два счёта язык ей развязал. Инквизиция – хорошая школа. Гордая она, видите ли!… Как будто он с гор-дыми не имел дела. И с бесстрашными. Да всякое насекомое жить хочет! Уже через день запела бы как миленькая. Масла ей кипящего за шиворот налить, поди сразу что-нибудь вспомнила бы. А то строит из себя…
– А вдруг он вор?, – кольнуло в самое сердце епископа внезапное предположение. – Что, если этот негодяй ходит сюда из-за золота? Вот сейчас схватит слиток и даст дёру. Может он сильный и способен его поднять. Все воры сильные. И ведь специально ждал, гад, когда сюда придёт поря-дочный человек с незапятнанной репутацией, чтобы подумали на него. На честного епископа!
– Ну как, легче стало?, –
прервал поток его тяжких мыслей тихий голос. Спросивший по-прежнему сидел спиной к двери и при этом чувствовалось, что он нисколько не опасается того, что епископ сейчас подкрадётся к нему и шарах-нет его сзади чем-нибудь тяжёлым по голове.
– Нет, он не молод, – заключил по голосу епископ. – Значит талант не поднимет. Хотя, если ста-щить эту железяку на край стола и взяться за неё обеими руками… Вдвоём, конечно, легче было бы. Может, поговорить с ним насчёт того, чтобы вдвоём?…
– А ты чего весь мокрый? Дождя вроде не было. Смотри, ещё простудишься. В нашем возрасте с этим нужно быть осторожнее. Я так понимаю, что это ты умыкнул пергаменты, которые она здесь прятала.
– Кто?, – сделал круглые глаза епископ.
– Не придуривайся! Клавдия.
– Не я, – не задумываясь соврал епископ. – Сам поди украл, а на меня…
– Верни. А то нехорошо получается. Я ей, конечно, много чего ещё написать могу. Вместо тех дет-ских листочков. Мне же не трудно. Но она-то думает, что это Пилат её тайник случайно нашёл. Собственно, ничего страшного в тех листочках нет, пусть бы он их и прочёл, всё равно ничего там этот дурень не поймёт, но только девчонка волнуется. И скрывает зачем-то наше знакомство. Вот балда!
– Если Клавдию этот тип называет девчонкой, да ещё про “наш возраст” заговорил, значит он точно не молод, – отметил про себя епископ и вслух добавил, понимая, что отпираться бесполезно: – Нечаянно вышло.
– Ну так и верни.
– Не могу.
– Что так?
– Не знаю – как их на место положить.
– А как взял?
– Увидел, где она их прячет, ну и… Богом клянусь, не собирался воровать, я просто начал читать…
– И что?
– Услышал, как сзади кто-то подкрадывается…
– Никто к тебе не подкрадывался!, – срезал его незнакомец. – Это я был. Вон за той колонной стоял. Хотел поближе посмотреть, что это за непрошенные посетители тут у нас завелись.
– Серьёзно? Так ты всё видел?, – смутился епископ. – Ну, даже если и не подкрадывался, я тебя всё равно испугался.
– Ага!, – мужчина в кресле впервые пошевелился. Из-за спинки высунулась его голова, но оборачи-ваться он по-прежнему не спешил. Ждал, наверное, когда епископ сам к нему приблизится.
– А, может, у него шея болит, потому и не оборачивается?, – предположил епископ.
– Вот и я говорю, что лучше всего в таких случаях испугаться. Тогда всё проще выходит. Главное, в руки взять. Как думаешь?
– Ну, наверное…, – прогундел епископ, подходя к креслу. Он как-то не очень соображал, к чему клонит незнакомец.
– Слушай, а что, если попробовать не касаться вещей? Я имею в виду руками… Оно, конечно, дей-ствительно проще, когда берёшь в руки, но… А что, если…, – задумался вдруг странный собе-седник. – Тут ведь даже не то может быть важно, чтобы испугаться, – забормотал он, разговари-вая, похоже, уже с самим собой, – а то, куда ты в данный момент собрался вернуться. Не всегда же хочется возвращаться домой… Нет, глупости!, – встряхнул он головой, словно бы прогоняя неудачную мысль. – Тут чем проще, тем надёжнее. Чушь какая-то сегодня в голову лезет. Ты, кстати, как обычно возвращаешься?
– Я? – Да никак…
– То есть?
– Просто просыпаюсь.
– Так ты что же – сейчас спишь?
– Ну, да… А ты, можно подумать, нет!
– Ба-а! – На показавшемся, наконец, из-за спинки кресла лице собеседника епископа нарисовалось изумление. Если он и притворился, то проделал это весьма искусно. – Вот уж кого не ожидал тут увидеть! Ты-то что здесь потерял? Ты ж вроде как отрицал путешествия во времени.
– А мы что, разве знакомы?, – в свою очередь удивился епископ.
– Разуй глаза! Это же – я. Вспоминай давай!
– В первые тебя вижу.
– Да ладно! Скажи еще, что родимое пятно у тебя сейчас на правой руке.
– А где ж ему ещё быть? – На правой, конечно…, – растерялся епископ, пытаясь сообразить, откуда незнакомцу может быть известно про его родимое пятно. Ведь точно же с ним раньше не встре-чался! Или встречался? Лицо, вообще-то, незнакомое. Но вместе с тем… Какой-то сон сегодня тяжёлый…
– Ну ты точно сегодня какой-то неправильный, – не выпуская епископа из пронзительного луча сво-их серо-голубых глаз, произнёс странный незнакомец. – Голова что ли болит? Оно у тебя на ле-вой руке. Забыл, что ли?
Епископ решил, что вступать в дискуссию с накинувшимся на него со всякими глупостями подозри-тельным чужестранцем, определённо обознавшимся и принимающим его за кого-то другого, бессмыслен-но. Да и время на это тратить жалко. Гораздо проще задрать правый рукав, сунуть ему под нос свой ло-коть и попробовать всё-таки разговорить его с тем, чтобы вытрясти из него что-нибудь стоящее. Как, к примеру, сюда можно ходить безопасно? Или – следует ли ждать Мессию весной? Может он знает? При-дётся, правда, с ним ненадолго подружиться. Не хотелось бы. С какой, собственно, стати… А с другой стороны вдвоём ждать проще. Вот если бы научиться в будущем обходиться без этих унизительных экс-тремальностей вроде сегодняшних качелей. Епископ поднял правый рукав. Мельком взглянул на свой локоть. И закатал левый рукав.
– А ты как?!… Откуда узнал?, – ошалело просипел он.
– Так ведь это я его тебе на левую руку тогда переставил. Помнишь?
– Когда это – тогда? Где? Ты, вообще, кто такой и что здесь делаешь? Это – моё кресло! Слезай, давай.
– Ну ты даёшь! Я – Ав. Забыл, что ли? Изменился, правда, немного с тех пор… Ты меня ещё гру-шами тогда кормил.
– Никакими грушами я тебя не кормил!
– В храме.
– В каком ещё храме? Что ты придумываешь?! Я сейчас на помощь позову…
– Да что ты в самом деле? Успокойся. С тобой ещё Глупый с Бесноватым были. Вспомни. И ты ве-лел им заткнуться. Юи тогда чуть не убили.
– Бесноватого знаю, а тебя – нет. И никакого Юи я не знаю! Кто ты такой? Говори мне правду, пока я тебя не стукнул! Я, знаешь, какой сильный.
– Слушай, давай-ка присядь. На тебе лица нет. Ты что, плохо себя чувствуешь?
Ав встал, взял епископа за плечи и попытался усадить его в кресло. Только тот отказался сесть и зака-призничал:
– Я тебя не знаю! Чего пристал? В первый раз тебя вижу. Очень ты мне нужен! Привязался как этот… Верни сейчас же родимое пятно на место. Что Глупый подумает? И вообще, я домой хочу.
– Да не переживай ты так! Подумаешь, родимое пятно…
– Не прикасайся ко мне, колдун! Не крал я твои пергаменты! Сама она – дура. Нашла, где спрятать! Ха-ха!! Идиотка… Не знаю тебя. Убери свои руки! Может ты заразный…
– Не знаешь, и очень хорошо, – не стал с ним спорить Ав. Он, похоже, немного за епископа испу-гался, увидев, как тот вдруг раскраснелся и понёс ахинею. – Вот и хорошо, что домой хочешь. Это правильно. Все должны дома спать. Чаю горячего выпьешь. Лучше с мёдом. В постель ля-жешь.
– Не хочу я пить! Упился уже вчера…
– Ну и не пей, если не хочешь. Кто ж тебя заставляет? Просто поспи.
– Я и так сейчас сплю! Чего пристал? И ты тоже спишь! Нечего мне тут заливать!!
– Да-да, точно. Как же я забыл? Мы оба сейчас спим. Ты только не волнуйся, – снова согласился с ним Ав и вдруг переменился в лице: – Стой, но ты же умер! Ну конечно, вас с Каифой чуть ли не в один день хоронили.
– Вот это ты уже совсем обидно говоришь!, – шмыгнул носом епископ. Он уже чуть не плакал. И сделался красный как рак. Таки простудился, наверное. А может и того хуже…
– Смотри, – испуганно прошептал Глупый, – он описался. А чем это у него руки пахнут?
– Ты давай это, буди его, – врезал ему по спине Бесноватый. – Подумаешь, описался… Как будто с тобой не случалось. Рыбой у него руки пахнут. Как будто непонятно! Жареной. Чем же ещё?
– Нет, я понимаю, что рыбой. Не понимаю только, где он её взял? Не ели же вроде вчера рыбу…
– Может он её вечером здесь от нас спрятал? И ночью один слопал? Вон, пил тут ещё что-то без нас. Вино, кажется,… – предположил Бесноватый, обнюхивая пустую глиняную чашу, которую только что нашёл в постели своего благодетеля. Она затерялась в ногах. Запуталась в простынях. Вместе с Глупым он уже полчаса пытался разбудить епископа, однако, у них ничего не получа-лось. Епископ лежал в своей постели весь жаркий и растрёпанный. Мокрые волосы разметались по подушке. Глупый устал уже трясти его за плечи. Попытки разбудить епископа, а точнее вер-нуть его в сознание результата не приносили. И страшнее всего было то, что он лежал с откры-тыми глазами и время от времени что-то говорил. Даже не говорил, а кричал. Причём не своим голосом. Сердитым и хриплым.
– Вот возьму и шутки ради расскажу этому ископаемому с тремя извилинами в его пустой жестяной башке!…
– Расскажешь, конечно. Расскажешь, отец родной, – успокаивал епископа Глупый. – Чего ж не рас-сказать, если хочется? Обязательно расскажи ему.
– А то больно загордился он своими “подвигами” на Святой Земле!…
– Да уж, прямо так ему и скажи, – перехватил эстафету Бесноватый. – Всё, как есть, ему скажи. А то совсем распоясался. Себя уже не помнит, гад! Жестяная башка! Оторвать бы ему эту башку.
– Мародёр!!, – гневно изобличил невидимого оппонента епископ и принялся расчёсывать в кровь левый локоть.
– Точно, плохой человек, – поддержал его Глупый, отнимая у него ни в чём не повинную руку, на которой он с изумлением обнаружил родимое пятно, которое раньше располагалось вовсе даже на правом локте и которого там теперь не было. – Вот возьми и скажи ему, бессовестному, всё начистоту скажи. Нахал какой-то в самом деле…
– Так не поймёт же, скотина, – словно бы услышал его епископ и посерьёзнел. – Для этого мозги нужны. А где ж их взять?
– Это правда, – вздохнул Глупый. – Беда, когда мозгов нет. А ты давай, поаккуратнее с ним. Издали начни. Просто намекни.
– Правильно, – согласился с Глупым епископ, всё ещё не приходя в сознание. – Вот как бы случай-но обмолвлюсь. Тихим голосом.
– Можешь шёпотом, – подсказал Бесноватый, уязвлённый тем, что епископ больше разговаривает с Глупым, чем с ним. – Так даже лучше будет.
– Пусть знает, сволочь, что Гийом де Шартр и Ги де Лузиньян…, – начал жаловаться ему епископ.
– А кто это?, – вылупил глаза Бесноватый, развернулся и уставился на Глупого, который только растерянно пожал плечами. Откуда ж ему было знать, кто такие эти Гийом с Лузиньяном? Вроде бы он всех друзей своего благодетеля знает, но об этих слышал сейчас впервые. Или не впервые? Да, как будто что-то знакомое… А епископ всё не унимался: –
– И даже Герман фон Зальц уже в курсе!… Пронюхал, скотина… Ну всем захотелось поучаство-вать!
– В чём?, – поинтересовался Глупый и, обернувшись к Бесноватому, спросил: – Родимое пятно ви-дел?
– Не слепой! Видел, конечно.
– А в чём мы должны поучаствовать?
– Не твоё собачье дело!, – одёрнул его Бесноватый. – Слишком много хочешь знать!
– Вот-вот… Завтра ещё и граф Симон де Монфор подтянется, – продолжал тем временем епископ.
– А еды у нас на всех хватит?, – забеспокоился Глупый.
– Придётся на базар кого-нибудь послать, – резонно заметил Бесноватый. – И велеть на этот раз те-лятины побольше прикупить. А то в прошлый раз…
– И вина, – подхватил Глупый. – А ещё…
– А дальше нужно за его глазами следить и ловить момент, когда этот кретин начнёт потеть, – вста-вил в этот идиотский разговор свою реплику епископ.
– Какой такой ещё момент?, – запутался Бесноватый. – А зачем его ловить?
– Чтобы показать ему тот самый пергамент, за который скоро всех убивать начнут, – пояснил епи-скоп. – Скажу, что я его в Иерусалиме добыл. Или лучше в Галилее? Нельзя же ему в самом деле про Пилата рассказывать…
– Слушай, может, за врачом послать?, – испугался Глупый.
– А если не сработает, что тогда? Что, если он всё-таки окажется полным идиотом и сдаст меня Па-пе?, – у епископа, похоже, начинался жар. – Папа ведь до сих пор считает, что мы золотые талан-ты ему ищем…
– Может, пиявок поставить? Или попить ему дать?, – спросил Глупый, кивая на найденную Бесно-ватым чашу. – Не помрёт, как думаешь?
– Ну тогда я ему этот свиток в руки и суну!, – с угрозой прокричал епископ и неожиданно успоко-ился.
– Не должен. Он вроде крепкий. Выживет, – как-то неуверенно предположил Бесноватый.
– Что мне – жалко, что ли? Не съест же он его. Пускай подержится за реликвию, сволочь, повертит его со всех сторон. И обязательно чтобы понюхал святыню. Причастился…
Епископ изменил голос. Теперь на свой, уже вполне узнаваемый. Самое интересное, что всё это время, плавая в горячечном бреду, он продолжал относительно спокойный разговор с Авом, который Глупый с Бесноватым, понятное дело, слышать не могли. (Ну, не спокойный, конечно, но и не это вот безумство.) Епископ ещё минимум час беседовал с тем, чьё имя ему пока что ничего не говорило. Ведь только к сере-дине разговора, который, напомним, ещё не закончился, он начал о чём-то догадываться.
– Точно, за врачом нужно бежать, – перепугался уже и Бесноватый.
– И ничего, что он по-гречески не понимает. А этот кретин, между прочим, вообще ни на каком языке читать не умеет! Даже на собственном. Он и руки-то перед едой не моет, – опять решил ко-му-то что-то объяснить епископ. Точно не Глупому. И не Бесноватому. – Да он последний раз прошлым летом мылся, когда латы менял. Вот почему от него и воняет как от старого козла: по-тому что деревенщина он неотесанная, хоть и барон!
Бесноватый не выдержал, размахнулся и залепил епископу пощёчину. Тот хрюкнул и на мгновение притих. Покрутил слепыми зрачками, пошмыгал носом, ещё раз почесал левый локоть и, к ужасу двух нависших над ним аббатов, зашёл на второй круг. Правда, говорить он теперь стал тише, не так агрессив-но:
– Ну и ладно, что деревенщина. Пусть. А все остальные – лучше, что ли? Так почему бы мне и с этим безмозглым бревном не поиграть? Изображу уважение и, так уж и быть, переведу ему пару строк. Просвещу убогого. Раскрою ему глаза на то, за что скоро все начнут воевать. Брат на брата пойдёт…
Глупый заплакал. Бесноватый тоже пошмыгал носом, но заплакать не получилось. Да и с какой стати он должен плакать? Что он – девчонка, что ли?!
– А то ведь Гроб Господень это уж как-то больно абстрактно, – продолжал дожимать своих верных санитаров епископ. – Назову в конце концов этому гаду подлинное имя Бога. Июлем его звать. Да, июлем! Или мартом? Нет, июлем. Точно! Главное, с выражением его письмена читать. С сердцем. И обязательно надо дать ему напоследок ещё раз подержать в руках святой автограф. Пусть зна-ет, скотина, какую бомбу мы в Ватикан везём.
– Мы что, в Ватикан едем? – спросил Бесноватого Глупый, не спуская глаз с епископа и пытаясь прочесть в его диких словах какой-то скрытый смысл.
– Значит, едем, раз говорит, – нахмурился Бесноватый. – Базар там хороший. Надо будет орехов побольше накупить. Этих, как его…
– Арахис, – пришёл ему на помощь Глупый. – И чая надо бы китайского. А ещё…
– Что?!, – грозно рявкнул епископ. – Какой еще арахис, сукины дети?! Я с него пятнами весь покры-ваюсь. Земляные орехи! Сколько раз нужно повторять?! Неужели нельзя запомнить?, – и вдруг ве-село подмигнул слепым глазом своим живым собеседникам, после чего заговорил уже каким-то совершенно идиотским, заговорщицким голосом: – А зачем нам, собственно, теперь Ватикан?, – аббаты в ужасе примолкли. – Гийом де Шартр ведь сказал, что мы и сами… Не все, конечно, а только те, которые с головой дружат… Только бы мне тот гад раньше времени кишки не выпу-стил… Больно уж близко подобрался… Плевать мне на его золото… Убийца!… Сокровище Юли-ев… Что я, в могилу его с собой унесу? Эх, сколько там золота! И откуда он только узнал, сво-лочь, что с девчонкой – это я затеял?…
Нервы сдали, и Бесноватый уже просто со всей дури заехал епископу по уху. Звонкую такую оплеуху ему залепил! И правильно сделал: давно нужно было повторить, раз лекарство действует. Епископ чуть не слетел с постели. Удар действительно был что надо. Высший класс! Вероятность, что барабанная пере-понка не пострадала, была незначительной, зато епископ, наконец-то, проснулся.
– Совсем сдурел, что ли, идиот? Больно же! Тебя бы так…, – только и смог он сказать своему вра-чевателю. Но ведь и правда – из обморока вышел. Более того, его глаза смотрели теперь почти осмысленно. И вообще, он выглядел обыкновенно. Как будто не был только что при смерти.
– Кто такой Гийом де Шартр?, – боясь забыть диковинное имя, поинтересовался Глупый, как будто больше не о чем было сейчас спросить епископа. Но, раз хозяин пришёл в себя, а память Глупого не могла долго удерживать столь трудное имя, то почему бы и не спросить?
– Магистр ордена Тамплиеров.
Глупый похолодел и весь сделался, как отсиженная нога.
– Он к нам обедать сегодня придёт, – прибавил епископ. – Напросился вчера. Я не смог отказать.
– А кормить его чем будем?, – деловито осведомился Бесноватый. – Хлеб весь вчера съели. И мясо. Надо бы вина ещё прикупить. Я возьму денег?
Он оглянулся, ища поддержки, на Глупого, но не нашёл в нём таковой. Потому что Глупый вдруг и сам вспомнил, кто такой Гийом де Шартр. Епископ ведь рассказывал о нём пару месяцев назад. И про короля Кипра Ги де Лузиньяна он тоже тогда говорил. И про остальных. Это когда епископ вернулся из Ватикана. А рассказать он им с Бесноватым хотел тогда про один весьма странный заговор против Папы, странность которого заключалась в том, что как триста лет назад, так и сегодня никто не может с уверен-ностью утверждать, что заговор, который очень многое мог в этом мире изменить, вообще имел место. Да, на удивление запутанная тогда приключилась история. К которой был причастен таинственный тихоня по имени Игнат, который все концы спрятал в воду, а сам бесследно исчез. Случайно наткнувшись на всплывший в архивах хвостик этой профессионально похороненной детективной истории (как ещё разгля-дел-то его!), епископ загорелся идеей тот клубок распутать. Хобби у него было такое – распутывать вся-кие головоломки.
А ещё в связи с тем делом епископ упоминал какого-то Серджио-Генуэзца, чьей беременной жене (Анастасии, кажется) разрезали живот и бросили младенца в огонь, потому что ведьма уверяла своих мучителей, что, если она родит мальчика, то это будет Бог. И она действительно была беременна мальчи-ком! Тот Серджио-Генуэзец сошёл с ума, когда увидел жену с распоротым животом. А женщина просто умерла. Сердце у неё остановилось. Хотя теоретически могла бы и не умирать, потому как живот ей быстро зашили ниткам и других серьёзных увечий не причинили. Только колени ей разбили. Но она ска-зала, что больше ей жить незачем. На палачей своих не ругалась. Просто взяла и умерла. С ума, как муж, не сходила, потому что и так уже была сумасшедшей. Так во всяком случае было записано папским сек-ретарем.
Бесноватый, сообразив, что разговаривать ему здесь решительно не с кем, – один бредит, другой и во-все идиот, – поскрёб затылок, взял с прикроватного столика кожаный мешочек, высыпал из него в свой карман всё серебро, что там было, и отправился на базар с чистой совестью и свободной головой. Только уже выйдя на воздух, он осознал, что больше всего на свете хочет съесть сейчас огромный кусок жареной свинины. С горячим пшеничным хлебом, помидорами, петрушкой, зелёным луком и укропом… Нет, ко-нечно, он ещё и много чего другого хочет, духовного там, всякого возвышенного, чтобы у него в аббат-стве, к примеру, монахи друг с другом не запирались и не шалили, и мылись почаще, чтобы не пели таки-ми гнусными голосами и не сильно сквернословили, но кусок дымящегося мяса перекрывал всё. А ещё ему, конечно, хотелось выпить большую кружку красного вина.
– Только бы он сюда не пришёл.
– Кто?, – наклонился к епископу Глупый.
– Игнат. Страшный человек. Видел я его лицо.
– А что ему от тебя нужно?
– Убьёт он меня, – как-то подозрительно спокойно ответил епископ.
– Как убьёт? – испугался Глупый и оглянулся.
– Зарежет. Кишки из меня вытащит. Вокруг шеи намотает. И на них меня повесит.
– За что?, – в ужасе выпучил глаза Глупый.
– И Симон де Монфор на очереди… Со всеми остальными разговор тоже будет короткий. Вот и я спрашиваю – за что?! Я, что ли, живот ей вспорол? Я только… А какой сегодня день?
– Вторник.
– Число какое, спрашиваю?!
– Четвертый день ноября.
– Ну вот… В пятницу, стало быть, он за мной и придёт. Смотри, никому не открывай! Слышишь?! Он всех нас убьёт. Ступай лучше, Папу позови. Пусть немедленно ко мне придёт. Разговор есть.
– Какого еще Папу?
– Римского! Какого же ещё? Давай, сходи к нему. Он как раз дома сейчас.
– Сходить?, – в голове Глупого что-то громко щёлкнуло и всё в ней стало перемешиваться, а перед глазами поплыли противные жёлтые круги. – Это как – “сходи”? Шутишь, что ли?
– Ногами сходи. Говорю же тебе, он до обеда дома будет сидеть. Тоже боится.
– Это что значит?… Мне что, в Рим нужно поехать?
– Ты что, совсем уже спятил?!, – рассердился епископ. – Здесь он – в Генуе. В двух шагах отсюда. Как выйдешь, налево по улице дом с белыми колоннами…
– Мы вообще-то в Барселоне. И не убьёт этот твой Игнат никакого Симона де Монфор.
– В какой еще Барселоне, кретин?! Где это?
– Скажи, – Глупый наклонился к самому уху епископу, – ты помнишь, какой сегодня год?
– Разумеется!
– От рождества…
– Я знаю, от чьего рождения мы считаем века!, – грубо оборвал его епископ. – Лично с ним знаком.
– Ты же сам рассказывал мне, как графа Симона де Монфор триста лет назад убили. Помнишь?
– Что?…
– А ещё говорил, что перед этим кто-то повесил того кардинала, который им всем голову морочил. На его собственных кишках повесил. За то, что он…
– Триста лет назад?…, – до епископа что-то начало доходить. Интересно, куда же, возвращаясь до-мой из Кесарии Стратоновой, ему довелось завернуть? В какую бездну случилось провалиться?
– Так это что же получается?, – как-то нехорошо побледнел Глупый и отступил на шаг от постели епископа. – Ты триста лет назад нашего Бога убил?
– Следи за словами, дурак! Ещё услышит кто… Никого я не убивал. Да я и мухи за всю свою жизнь не обидел!
– Сволочь ты!
– Сам ты!… А что было делать? Я же не знал тогда…
– Не знал?! Скотина!!
– Кто скотина?! Ты как со мной разговариваешь? Забыл – кто я?! Ну да – убил… Я же не знал то-гда… Понимаешь, не поверил… А чего это ты на меня ругаешься? Нет, посмотрите на него, люди добрые, главное, ещё скотиной обзывается! Обидно, знаешь ли, когда скотиной… Ты вот чего… Не выдавай меня. Не говори никому. Слышишь? Пойдёшь сегодня на графа смотреть?
– На какого ещё графа?
– На того, который кофе по вторникам пьёт. В порту.
– Не пойду.
– Чего это? На его перстень посмотришь. Красивый такой. Расскажешь потом.
– Не пойду!
– Да что с тобой? Не убивал я никого.
– Не приедет он сегодня в Барселону.
– Как это?, – изумился епископ.
– У него позавчера жена умерла. Мальчишку родила и через час померла. Граф Барселонский к нему в Арагон поехал. На похороны. Племянница она ему.
– Вот те раз! А как её звали, не знаешь случайно?
– Кого?
– Его жену.
– Элена.
– Нет, не подходит.
– А тебе как нужно чтобы её звали?
– Анастасия.
– Нет, про Анастасию я ничего не слыхал. Ту, что роды принимала, Клавдия зовут. Та самая, кста-ти…
– Да ты что…, – выдохнул епископ.
– А мальчишку Серхио назвали.
– Как?!
– Серхио.
– Всё! Подъём! Иди, грей воду. Ну, давай, быстро! Мне помыться нужно. Чем это у меня руки пах-нут?
– Рыбой. Когда ты её мог съесть? Мы же вчера вроде…
– Когда? – Это неважно. Важно – с кем. И где… Триста лет… Перстень, Серхио и даже Клавдия… Значит теперь рядом с ними нужно Анастасию искать. Непременно объявится, ведь как раз триста лет прошло. Так мы договорились?… Чего молчишь? Договорились, спрашиваю? Я тебе серебря-ный крест подарю. Хочешь? Тот, на который ты уже второй год облизываешься. Но чтобы никому ни слова! Ты меня понял? Чего молчишь?… Ты чего?… Этого еще не хватало! Ну-ка вставай да-вай… Винченцо, ты чего это разлёгся на полу? Не убивал я никого! Смотри, какое красивое имя я тебе придумал…

Глупый никому ничего не рассказал. Ни тогда, ни после. Он вообще больше ни с кем и ни о чём не разговаривал. Причина тяжелейшего обморока, из которого он выбрался только через неделю, и последо-вавшей за этим полной немоты так и осталась для всех загадкой. Аббатом он, естественно, быть перестал. Погнали его. Кому нужен аббат, который молчит? Епископ из жалости взял его к себе домой. И даже сделал своим секретарем. А что, немой секретарь не только экзотика, но в некоторых ситуациях ещё и большое удобство. Выучил его греческому. Не сразу, понятно, но выучил. Немого не так просто чему-либо учить. Требуется большое терпение. Однако выучил. Так что Глупый даже и книжки из его библио-теки стал читать. Неизвестно, понимал он в них что-нибудь или нет, но правда читал. И по хозяйству помогал. Как мог. Епископ его не обижал. Более того – искренне к нему привязался. Разговаривал с ним. Вернее, говорил он, а Глупый в ответ кивал. Значит слышал. Может даже что и понимал. Епископ дей-ствительно стал звать его на итальянский манер – Винченцо. Тот откликался. Может потому, что ему понравилось имя, которое триста лет назад носил слуга кардинала, убившего Бога. Епископ много чего хорошего Винченцо про того слугу рассказывал. Говорил, что он Бога любил, хозяину своему верно слу-жил и, вообще, был незлобивым человеком. Так вот не повезло Глупому.
А Бесноватый наоборот, подхватив хозяйство Глупого и сделавшись настоятелем сразу двух аб-батств, быстро пошёл в гору. У епископа бывал теперь редко. Уважаемым стал человеком. Говорят, ска-зочно разбогател. Располнел вот только…

________________________________________

Молодой граф

А в самом деле, с чего это Безликому не нравились понедельники? Что плохого они ему сделали? Ну, если обо всех сказать невозможно, – мало ли, может у этого мизантропа латентная идиосинкразия на само слово “понедельник” и тогда уже с этим ничего не поделаешь, – стоит разобраться хотя бы с сегодняш-ним. Этот-то понедельник чем ему не угодил? Самый ведь обыкновенный! Более того, не такой уж и ненастный. Подумаешь, дождик под утро капал. Бывали дни и похуже. Позапрошлый четверг, например, когда ни с того, ни с сего выпал град, да такой, что аж в трёх местах пробил крышу в корчме. И ничего, тогда Безликий не жаловался. А сегодня вдруг в такие нервы пришёл, что прямо с ума сойти.
Стоп, а что значит – ненастный? – Да просто замечательный сегодня день: ясный, тёплый, и, главное, спокойный! Ну решительно всем такой должен нравиться, а этому медведю с его двуцветной бородой (в которой даже и не поймёшь, какой цвет преобладает – рыжий или чёрный) с порога не приглянулся и всё тут! Причём ведь некоторым этот понедельник начал нравиться ещё до того, как Безликий проснулся и смог разглядеть, что творится за окном. Например, Луису. Где-то за полчаса перед тем, как его отец под-нялся с постели, этот понедельник уже и начал ему нравиться. Как только он выехал верхом на Габриэле за ворота замка. Всё было просто замечательно: и то, что небо чистое, и что поесть с собой догадались взять, а, стало быть, домой к обеду можно не возвращаться, и что Габриэль сегодня не плёлся шагом, а чуть ли не галопом летел. Да, конечно, немножко страшно было сидеть у него на загривке, ведь если он о какую-нибудь корягу споткнётся, грохнуться можно так, что костей не соберёшь, но дух от скорости и опасности захватывало. Разве это не зд;рово? – Ещё как зд;рово! Даже не просто зд;рово, а ещё и ужасно весело.
Габриэль вот только совершенно не слушался в этот понедельник указаний своего наездника и всю дорогу забирал вправо. Но, когда выяснилось, почему он это делал, Луис пришёл уже в полный восторг. Оказывается, Габриэль вовсе и не думал ловить сегодня рыбу. Ночью, случайно проснувшись, он увидел в окошко, как звёзды падали на запретную деревушку за лесом, которую отсюда не видно и которая герцогу не принадлежит, и загадал, что, если утром Луис захочет на нём прокатиться, то он отвезёт его в ту са-мую деревушку посмотреть, что там да как. А вдруг звёзды ещё лежат на земле? Так что удочки он с собой брать не стал. Зато прихватил кожаную сумку. На всякий случай. Пара звёзд ведь в неё влезет, если, конечно, они успеют к тому времени остыть…
Почему та далёкая деревушка считалась запретной – неизвестно. И, собственно, кем она таковой счи-талась? Вообще-то ничего особо запретного в ней не было. Просто никто из обитателей замка туда не ходил. Потому что за реку вообще никто не ходил. Вот и всё. Может быть потому, что незачем, ведь вино, сыр и всё прочее в замок привозили из других деревень. Из тех, что принадлежали герцогу. А может потому, что ходить туда было страшно? – Этого Габриэль не знал и уже год его подмывало разведать, что за страшная тайна там прячется, но в одиночку сходить за реку не решался. А тут с Луисом… Не Бог весть какая от брата помощь, если что, но всё-таки уже и не одному идти. А любопытно так, что просто сил уже нет!
На самом деле Габриэлю про ту деревню не то, чтобы совсем ничего известно не было, кое-что он всё-таки слышал: например, что владеет ею какой-то Старый Граф, которого непонятно почему так обо-звали, ведь старым он не был, и которого по непонятной причине все избегали. В замке этого графа знали, но никогда о нём не говорили. Неясно почему. Может и не боялись его, но, как бы это сказать… В общем, никто с ним не дружил. Герцог, конечно, тоже был в курсе, кто проживает с ним по соседству, хотя бы потому, что с тем графом был близок его отец, но сам он почему-то никогда с ним не встречался, в гости к себе по праздникам его не звал, и сам к нему не ездил. Короче говоря, здесь таилась какая-то важная тайна, и Габриэль решил во всём разобраться. Ну а тут ещё такой повод – звёзды!
То, что о графе в замке герцога не говорили, тоже не совсем правда. С одной стороны, о нём действи-тельно не говорили. Открыто – никогда. Зато о нём шептались. И довольно часто. Да просто постоянно шептались! Не столько даже о нём, сколько о его жене, умершей пять лет назад, и которую этим летом якобы видели гуляющей по парку. А прошлой зимой – будто бы и вовсе купающейся в пруду. Совершенно голой её возле того пруда видели! Врали, конечно. Да и кто, собственно, мог такое подглядеть? Ведь сказано же было, что Старого Графа избегали. И что никто к нему не ездил. Впрочем, об этом Габриэль ничего не слышал, поскольку открыто об этом действительно не говорили. Только шептались. А то бы и он сегодня поостерёгся…

Когда они перешли речку по мостику, чтобы попасть на который Габриэль и забирал всё время впра-во, начался лес. Страшно не было, но веселиться Луис как-то перестал. Да и Габриэль старался теперь ступать осторожно, чтобы не сильно шуметь. Вот, наконец, из-за деревьев показался крайний дом иско-мой деревушки. И тут…
Первым его увидел Луис и с испугу так круто осадил своего коня, что чуть не отломал Габриэлю го-лову. Тот аж ойкнул от боли. Но лазутчик, прятавшийся за деревом, его не услыхал, потому что при-стально за чем-то наблюдал. Габриэль на глазок определил, что враг если и старше Луиса, то ненамного, и, главное, было ясно, что он здесь один, а, стало быть, бояться нечего. Осторожно ссадив своего седока, Габриэль взял брата за руку, потому что Луис вдруг начал упираться, и двинулся вместе с ним навстречу неизвестной опасности.
– Ты кто такой?, – грозно спросил он у стоявшего к ним спиной мальчугана и прибавил, – Если не хочешь получить по шее, говори, что ты тут делаешь!
Что удивительно, вражеский шпион его не испугался. Обернувшись, он бегло оглядел Габриэля, кото-рый был чуть не вдвое выше него, прижал палец к губам, и… отвернулся. Через секунду из-за дерева на чудо-чудное смотрели уже три пары любопытствующих глаз.
Четырёхлетняя Лаура, разодетая как на причастие, неприлично, но ужасно красиво изогнувшись, по-скольку другой дырки в стене она не нашла (дырка на самом деле была и даже не одна, но самые лучшие были значительно выше, малышка при всем желании не могла до них дотянуться), подглядывала за тем, что происходило в самом крайнем домике. В том, в котором ещё позавчера она жила с тётей Марией, а теперь… При этом было видно, что девочка ужасно взволнована, вследстии чего она переминалась и громко пыхтела. Даже отсюда было слышно. Наконец, насмотревшись, она оторвалась. Оглянулась. Вы-терла кружевным платком нос. Ещё раз оглянулась и повернулась спиной к деревне. То есть к мальчиш-кам лицом! И как она могла их не увидеть?!… Но вроде не увидела. Поставила ногу на ступеньку крыль-ца, задрала платьице и, оглядываясь, стала поправлять сползший на коленку чулок. Затем то же самое повторилось со второй ногой. И только после этого она неспеша направилась к своему дому на другой стороне того, что, если бы это не была нищая деревня, можно было бы назвать улицей. Мальчишки, крас-ные и отчего-то вдруг сильно вспотевшие, не дыша, провожали её остановившимися, ну совершенно остекленевшими глазами.
Когда кукольное создание исчезло за дверью дома Клавдии, наступила гробовая тишина, и первое ше-веление за деревом было отмечено только через минуту. Мальчишки ещё немного подождали, а потом осторожно выбрались из своего укрытия. Стараясь идти бесшумно, они подкрались к домику Марии, после чего каждый нашёл себе дырку по росту (лучшая, естественно, досталась Габриэлю) и долго в них смотрели. В отличии от Лауры они подглядывали по всем правилам, то есть старались при этом не со-петь. Разве что Луис постоянно шмыгал носом, но это он на прошлой неделе перекупался в речке и слегка простыл, так что Габриэль на него не ругался. И вообще, Габриэль старался быть справедливым, а потому он, как самый старший, взял на себя обязанность следить за порядком. И отвечать за то, чтобы всё было хорошо. Он совершенно добровольно взял на себя эти хлопотные обязанности. Никто его не заставлял. Впрочем, никто и не возражал. Именно он, заметив, что по дороге прямо на них кто-то идёт (это Каифа нёс Марии еду), быстро увёл с места преступления своих подопечных, хотя те и упирались.
– Хлеба хочешь?, – спросил он Серхио, когда они снова оказались в лесу, и повторил свой самый первый вопрос: – Ты кто?
– Я – Молодой Граф.
– Как это? А почему не просто граф?
– Потому что есть Старый Граф – мой отец, и, пока он жив, все будут звать меня Молодым Графом.
– Эх как!…, – восхитился Луис.
– А когда он умрёт, – важно продолжил Серхио, – меня сразу же начнут звать Старым Графом, да-же если мне в ту пору исполнится только десять лет. Так уж в нашей семье повелось. Ну, а когда у меня самого родится сын, его тоже всё будут звать Молодым Графом. Пока я не умру. И так до бесконечности. А хлеба давай.
Они ещё много о чём говорили. Выяснилось, что Серхио этой ночью тоже наблюдал звездопад, поче-му, собственно, здесь и оказался. Про деревню он давно знал, что в ней живет колдунья, но пришёл сюда впервые, потому что хоть и давно собирался, но важные дела не пускали, а тут с неба звёзды попадали. Кстати, над предложением Габриэля пойти набрать их в сумку, ведь должны же они где-то здесь лежать, он посмеялся. Габриэль, впрочем, не обиделся. Во-первых, потому, что он уже большой и обижаться на маленьких считал непедагогичным. А во-вторых, он зауважал Серхио. Не за то, что тот не испугался двух мальчишек, которые теоретически могли его и побить. И даже не за то, что он был настоящим графом. А потому, что Серхио, который был только на год старше Луиса, не побоялся прийти сюда один. Сам он долго раздумывал и без Луиса вряд ли бы решился, а этот взял и пришёл, хотя ему тоже, наверное, было страшно.
Про то, что они увидели в том домике, разговор у них состоялся значительно позже – только через неделю. По непонятной причине они стеснялись обсуждать увиденное. И то, что творилось в домике, и, конечно, чулки Лауры. Вот почему Луис через неделю уже ничего не помнил. – Неделя, это слишком много.
Габриэль утверждал, что свет возле женщины, которая кормила грудью своего новорождённого ре-бёнка был серебряным. Серхио категорически настаивал на том, что свет был золотым, и что лился он вовсе не из окна, а исходил непосредственно от самой ведьмы, что, конечно же, настоящее чудо, и что никакими розами там не пахло, а пахло из дырок в стене синими цветами, название которых он не помнит, но которые растут в поле просто так, потому что это самые обычные цветы, которые в вазу не ставят.
Теперь каждый день кроме вторников у мостика через речку Габриэля и Луиса ждала карета, которая отвозила мальчишек в замок. С отцом Серхио они познакомились в первый же день, но с ним почти не общались, потому что первое время он сильно болел, а когда выздоровел, всегда оказывался чем-то занят. И вообще он был странный. Правда совсем не страшный. Так что зря с ним не дружили люди, приезжав-шие в замок герцога чем-нибудь похвастать, например, рассказать, кого они на этой неделе убили на дуэ-ли. А вот с матерью Серхио братья сошлись накоротке и даже подружились с ней, хотя и она тоже была странной. Сразу не поймёшь, в чём заключалась эта её странность. Может в том, что она всегда ходила босиком, даже когда гуляла с ними по парку, а может и ещё в чём-то таком, чего они не понимали. Элена кормила их вкусными обедами, по пятницам специальными ножницами подстригали им ногти и рассказы-вала красивые истории про рыцарей, которые с удовольствием жертвовали собой и насмерть умирали из-за своей невозможно сильной любви к прекрасным дамам. А ещё она рассказывала им про звёзды. Габри-эль в них прямо влюбился – в те её рассказы.
И братья Элене понравились. Луис тем, что был младшим и самым красивым в этой компании (оказы-вается, она очень хотела, чтобы у Серхио был младший брат, только у неё с этим что-то там не получа-лось). А Габриэль как раз наоборот, нравился ей потому, что был в этой шайке старшим и при этом ужас-но сильным. Так что она теперь совершенно не боялась за Серхио, вечно без спросу уходившего гулять, куда не следует, откуда он возвращался либо без пуговицы, либо с царапиной во всю щёку, либо объев-шись негодных ягод, после чего страдал животом. В общем, она теперь на его счет успокоилась.
А ещё она пекла чудесное печенье, которым Габриэль однажды угостил отца, когда тот уже попра-вился и стал выходить из своей комнаты. Это печенье Безликому понравилось, но, когда он узнал, кто именно его испёк, то сначала не поверил, а, когда слова брата подтвердил Луис, сделался каким-то дере-вянным. При этом на сыновей ругаться он не стал. И за реку ходить им не запретил. Потому что от Старо-го Графа, которого, как выяснилось, знал ещё по своей службе на прежнего герцога, он злого не ждал. Более того, после памятных событий “весёленького” понедельника, когда герцог устроил всем и в первую очередь самому себе большой сюрприз (это когда накануне с неба как сумасшедшие падали звёзды и у ведьмы родилась дочка), он и сам начал достаточно регулярно ездить за реку. Вот только Элену в том замке он ни разу не встретил. Угощенье от неё, впрочем, которое через сыновей получал по вторникам (когда Старый Граф отправлялся в Барселону попить кофе, а графиня, чтобы чем-то себя занять, пекла для мальчишек всякие вкусности), он съедал с большим удовольствием.
Про девочку, которая в дальней деревне поправляла чулки, маленькие рыцари Элене, естественно, ни-чего не рассказали. И вообще скоро о той истории не то, чтобы забыли, но просто перестали о ней гово-рить, потому что Лаура, сколько бы в ту деревушку они потом ни ходили, больше у них на глазах чулки не поправляла. И никакого другого спектакля для них не устраивала. (Она же не знала, что за ней подгля-дывают. А то что-нибудь непременно придумала бы.) Ну а зачем тогда было туда ходить? Понятно, что интересно, но раз ничего не происходит… К тому же дырки в том доме, на окраине деревушки, какой-то дурак взял и замазал глиной. Короче, ходить туда они перестали. Тем более, что никаких звёзд они там всё равно не нашли, а игрушек у них теперь было столько, что и за сто лет со всеми не переиграешь! Вдобавок из Толедо к рождеству прислали три новенькие шпаги. Совершенно настоящие, хоть и малень-кие! Невероятно красивые. Лучшая, естественно, досталась Габриэлю. Но Серхио не возражал. Наверное потому, что она была для него слишком длинной и тяжёлой.
А правда, как графиня умудрялась не мёрзнуть, круглый год ходя в одном и том же своём лёгоньком кружевном пеньюаре-рокетти, в котором за полтора месяца до рождения Серхио её увидела Мария? Тем более, что ходила она босиком. Всегда. Дома и по парку. А ещё она очень любила купаться в пруду. Ле-том и зимой. Голая, естественно, она купалась.

________________________________________

Случайно украденные епископом пергаменты
из тайника Клавдии Прокулы

…снова смотришься в прозрачный камень…
…вот и Мария опять плакала…
…не в состоянии помочь…
…два качества…
…жаждут изменений…
…глаза не видят разницу…
…честолюбивый муравей…
…как слаб гордец…
…уязвимый врун…
…стремится прослыть Вседержителем…
…слепой неудачник…
…ведь уже…
…не выйдет за пределы алмаза…
…зачем закрыл себе возможность…
…понять и ощутить…
…близость…
…Михаэль строит лодку…
…бежать от боли…
…преодолеть границы…
…другой уже видит изменения…
…подмена…
…красивые слова…
…Мария подсказала…
…Сверхчеловек…
…уже незачем хотеть…
…всем обладает в полноте…
…Творец…
…Бог…
…забыл своё имя…

Ав. Десять лет. Магдала.
Они снова ходили грабить караван.
Добыли много фиников и вкусных орехов.
Меня с собой не взяли.
Никогда им этого не прощу!

________________________________________

…человеческий ресурс…
…украл у муравья…
…тело…
…унизительные ограничения…
…первый…
…всегда платит
…рождает новое…
…не хочу больше платить…
…не хочу хотеть…
…Михаэль рискует…
…даже Мария боится смотреть в зеркало…
…цена…
…молчание – альтернатива смерти…
…забвение…
…никто не прав…
…ничто не ценно…
…сокрытие увиденного разумно…
…чудо опасно…
…сладкое вино…
…вчера все вместе пили…
…клялись быть богами…
…смеялись и прыгали через огонь…
…голая под своей прозрачной туникой…
…ужасно красивая и горячая…
…мчится Звезда…
…слишком дорогой подарок…
…благоразумным подсказка не нужна…
…снова не зовут меня в Игру…
…хочу быть как все…
…украл чашу…
…убил скорпиона…
…зачем разум…
…несовершенный подсказчик…
…инструмент вора…
…раб предает раба…
…выбор гения – Игра…
…проигравших нет…
…Иосиф сказал, что я тоже гений…
…безумие…
…больше не боюсь…
…всех обманул…
…Михаэлю есть, что терять…
…меня нет…
…Мария любит всех…
…на кону жизнь…
…боятся играть в мою Игру…
…они все такие умные…
…мышление – высшая точка…
…прыжок животного…
…прошлое Сверхчеловека…
…спасение души…
…один и тот же сон…
…освобождение пути…
…Мария зовёт…
…надо вылечить ей глаза…
…как щедро…
…незнакомым людям…
…прощение всем…
…снова снится овсяное поле…
…грешить стало легко…
…согрешить невозможно…
…всё оплачено…
…зачем…
…нераздельность…
…кто из нас – Он…
…конец пути…
…крест…
…начало…
…нет такого слова – “он”!…
…мраморная дорожка…
…теперь можно ходить бесплатно…
…Иосиф учит, что нужно водить…
…зачем он побил Михаэля?…
…а если просто любить?…
…не умею как Мария…
…лучше уклониться…
…Михаэль говорит, что знает дорогу…
…куда идти…
…зачем…
…ведь свобода…
…стоит ли…
…пасти и водить – одно и то же…
…что хуже – трусость или слепота?…
…пастись и ходить – вещи разные…
…Мария говорит, что Мессия уже родился…
…вчера чуть не подрался с Михаэлем…
…больше не буду с ними спорить…
…толпе нужен вожак…
…почему Иосиф её не ругает?…
…идущему пастырь мешает…
…зачем стаду свобода?…
…Бог не нуждается в рабах…

Ав. Одиннадцать лет. Магдала. После болезни.
Мария накормила меня куриным бульоном.
А ещё подарила мне новые сандалии.
Говорит, что она избранная.

________________________________________

…смерти уже нет…
…ещё нет жизни…
…страх прекращается…
…где останавливается движение…
…вне камня нет того, что может испугать…
…вчера опять поругался с Марией…
…Михаэль рассказал…
…уже ничего не замечаю…
…не было никакого вчера…
…существует только вечность…
…реальность…
…Ничто…
…внутри кристалл покоен…
…игра на поверхности…
…у алмаза есть тело…
…пустота…
…не страшно…
…человек пришёл из Ничто…
…содержание Ничто – Дух…
…лицо Ничто – бездна…
…отражение Духа на стекле…
…Бог в зеркале…
…тень Ничто – Всё…
…природа Духа – память Ничто…
…никто не может увидеть алмаз из Ничто…
…уже только Сверхчеловек…
…Мария не обладает волей…
…Михаэль всё придумывает…
…человек не обладает покоем Ничто…
…только Сверхчеловек…
…Дух…
…один шаг…
…назад…
…вспомнить…
…вернуться домой…
…в Себя…
…перестать умирать…
…Сверхчеловек назначает…
…степень родства…
…мы – Боги…
…Аминь…

Ав. Двенадцать лет. Магдала.
На озере возле нашей купальни.
Мы ещё ели с Марией арбуз,
а Михаэль очень метко бросал камни из пращи.
Я так не умею.

________________________________________

…замёрзшие слёзы…
…мои душа и тело…
…дымящийся лёд…
…Вселенная и сущность Бога…
…молекула…
…вещи и время…
…всё в одном кристалле…
…холодный и бездушный…
…прозрачнее воздуха…
…всё растворено…
…безграничные возможности…
…алмаз внутри пустой…
…прообраз Всего…
…через хрустальную однородность…
…научиться различать вещи…
…живые образы…
…вечность и слова…
…люди и муравьи…
…проекция идеи…
…Ничто…
…проявляется…
…на неокрашенной поверхности…
…мысль, наблюдающая себя…
…через алмаз…
…преломление о грани кристалла…
…мир прежде сотворения…
…застывший взрыв…
…хранится в стекле…
…готов распространиться…
…чтобы рождать пространство…
…ещё нет времени…
…наблюдать начало…
…как странно…
…думал…
…Мария не испугается…
…одна любовь на уме…
…всё начиналось не сразу…
…движение…
…разгоняется постепенно…
…в начале время стоит…
…бессмысленно пытаться определить…
…что прежде?…
…ум не понимает…
…что потом?…
…звёзды ещё не родились…
…замысла нет…
…случайность?…
…соврёт всякий…
…невозможно сосчитать…
…возраст Вселенной…
…вижу яркий свет…
…первое мгновение длилось вечность…
…ощутил алмаз…
…меняешься сам…
…потому что увидел…
…дал ему имя…
…освещаешь его…
…бриллиант красив…
…хочу подарить Марии…
…уже могу хотеть!…
…очень опасно…
…играет дорогим светом…
…всё начинает быть…
…я был прежде…
…как же я могу помнить Марию, если…
…идеи надевают свойства…
…подбирают себе формы…
…проявляются…
…становятся…
…видимы в ситуациях…
…когда будет…
…сказано первое слово…
…свершилось…
…Дух воплощается во что захочет…
…Он ещё прежде времени…
…есть Всё…
…Ничто смотрит в кристалл…
…Всё оживает…
…миры умещаются…
…в моей руке…
…алмаз совсем небольшой…
…в моей голове…
…пуст и прозрачен…
…вне кристалла…
…пространство и время немыслимы…
…врёт всё Михаэль!…
…снаружи находиться нельзя…
…наблюдать из Ничто…
…уметь “не быть”…
…взгляд на камень…
…огонь…
…начинает танец…
…созерцание игры…
…тьма возможностей…
…наблюдающий…
…я волен выбрать любую реальность…
…волшебство не в алмазе…
…сверхтвёрдость…
…всего лишь природное свойство…
…преломление света…
…откуда я знаю?…
…какое странное слово “углерод”…
…бриллиант не может знать…
…что значит хотеть или волить…
…как может камень видеть…
…вещь не обладает властью творить…
…прерогатива Духа…
…в способности осознавать…
…помнить…
…я – нечто большее…
…не вещь…
…зачем бояться одиночества…
…Бог тоже один…
…снова говорю “Он”…
…не хочу быть человеком…
…запредельный уровень…
…видеть себя тенью на стене…
…концентрация определяется искренностью…
…непрерывность…
…наращивание параметра отстранённости…
…вижу отражение своего взгляда…
…на поверхности кристалла…
…нужно быть самим алмазом…
…родиться с дудочкой в руке и не играть…
…самоубийство…
…глупость или преступление?…
…материя – мысль и мерцание грани…
…думать можно по-разному…
…возможна внематериальная реальность…
…Земля без Луны…
…невещественная сущность…
…надвременной континуум…
…степень успокоения сознания…
…проекция неродившейся мысли…
…игра воображения…
…у Марии получилось!…
…со стороны…
…отстранившись даже от своей тени…
…пребывая во сне льда…
…ничто не существует вне кристалла…
…даже Бог прекращает быть…
…трудно захотеть увидеть то, чего нет…
…внутри кристалла – сон материи…
…снаружи зеркало…
…Он и я…
…кроме нас двоих ничего нет…
…мы вдвоём есть алмаз…
…всё сделано из нас…
…мысли и люди…
…ветер и муравьи…
…Мария с её любовью…
…невозможно разделить единое…
…и вот опять говорю – мы…
…слишком прозрачная субстанция...

Ав. Тринадцать лет. Магдала.
Мария считает меня сумасшедшим,
а Михаэль просто психом.
Сами они дураки!

________________________________________

Взаправду ведь лаять начал

Да действительно, шахматная партия этим занудой с умными, но не слишком ласковыми глазами была расписана превосходно. Епископ по праву мог ею гордиться. А он, между прочим, и гордился ею, только немного этого стеснялся и поэтому делал так, чтобы никто его радости не замечал. Отдадим ему должное, после на всю жизнь запомнившейся ночи [когда он чуть не промазал и не застрял в том безобразии, в которое триста лет назад по попущении Дьявола вляпался его предшественник] он не заважничал, как скорее всего поступил бы, скажем, Бесноватый, а напротив, сделался апологетом скромности. Непонятно только зачем. То есть ему и прежде нравилось играть во все эти глупости (он, кстати, и в других поощрял подобные кривляния), но теперь стареющий прелат уже просто из берегов вышел. Ну совершенно невоз-можно стало узнать епископа! Он бы ещё вериги на себя надел! Или на столб залез. Бред какой-то! Ещё один святой выискался. Вот дурень! К тому же он взял моду, уставившись непонятно на что, но точно не на старинное серебряное распятие (подарок графа Барселонского), стоявшее на прикроватном столике, а куда-то мимо и очень далеко, молиться так, что даже моргать забывал. Только губами шевелил. А иногда уже и не шевелил.
Конечно, епископ и раньше молился (а как же иначе, он ведь епископ) и, заметим, в отличии от мно-гих он всегда железно и точно знал, кому молится, то есть ещё два года назад не сомневался, чуть ли не видел перед собой живого Спасителя, понёсшего на своих плечах тяжёлый мешок с нашими грехами, замученного, в колючем терновом венце, грустно ему улыбающегося, ну, в общем, такого, каким с лёгкой руки знаменитых итальянских рисовальщиков мы Его себе представляем, но теперь епископ проделывал эти фокусы не только в соборе, то есть на людях, но даже и дома, в своей скромно обставленной комнат-ке, где его никто видеть не мог. А кому здесь было за ним подглядывать? – Да никому! Разве что Глупый и нанятая в помощь немому симпатичная служанка Кира, с неуместной, наводящей на нехорошие мысли игривостью, отпихивая друг друга, наблюдали в щёлочку за этими его потешными фортелями и начинали уже потихоньку беспокоиться за психическое состояние выживающего из ума монаха. Всё ведь хорошо, когда в меру. Когда подобные концертштюки проделываются не во вред здоровью. Ну или только после завтрака. Даже если ты общаешься с Богом. Да с кем бы ты ни общался!
Что любопытно, развиваться у епископа этот маразм начал тогда, когда сны, два года назад всякий раз по возвращении заставлявшие его хвататься за сердце и, дико вращая зрачками, озираться, вдруг переста-ли его посещать. Они прекратились внезапно, эти сны. Сами собой. Вроде бы без видимой на то причины. В то самое утро. Два года назад…
Ну а что странного в том, что молиться он стал теперь больше обычного и не совсем так, как это де-лают нормальные люди? – Да, собственно, ничего. Кроме того, что, если бы Кира (ничего так себе девица, и не худая вовсе) поинтересовалась у него, на кого в такие минуты обращается его внутренний взор и, собственно, чего он хочет, ведь всякий молящийся чего-то для себя просит, не просто же так он картинно закатывает глаза и полчаса после этого старается быть хорошим человеком, неспособным обидеть чест-ную девушку (ну, там, задержать ей жалование, не отпустить в праздники к родне в деревню или ещё как), епископ, пожалуй, затруднился бы с ответом. Не потому, что не знал, как ей ответить, а потому что эле-ментарно не рискнул бы раскрыть этой озабоченной идиотке свою страшную тайну. Но, слава Богу, спрашивать хозяина о таких глупостях ей в голову не приходило.
И вот ещё что: к своим прямым служебным обязанностям епископ в последнее время стал относиться с особенной, можно даже сказать сугубой тщательностью. Он и раньше вроде как ими не пренебрегал, но теперь уже просто затерроризировал церковный персонал своей дотошностью и соблюдения бесконечных обрядовых подробностей начал требовать от своих подопечных с такой настойчивостью, словно от этого зависело действительно что-то важное. Как будто от несоблюдения ритуала мог сократиться доход его епархии. Или вдруг выяснилось бы, что Богоматерь понесла не от голубя. Или в соборе обрушился бы плафон из-за того, что затурканный служка что-нибудь перепутал и во время службы пошёл с толстой свечой не туда. Когда же епископ призвал прихожан не просто кивать головами в такт его вдохновенным мозголомным пируэтам и следующим за ними многозначительным паузам, а ещё же и вникать в смысл произносимых им с амвона прекрасных слов, и, по возможности, перестать, когда он говорит с ними от имени Бога, делать ставки на то, поднимет ли в следующую субботу на рога знаменитый чёрный бык с рыжим пятном на спине ещё одного матадора, по Барселоне пополз слух, что “наш епископ точно в кар-диналы метит”. А что, вполне достойная кандидатура: Папа относится к нему с благосклонностью (вон даже в свою библиотеку пускает и всякие тайные древности, которые никому больше не показывает, ему читать разрешает); высокочтимые кардиналы и прочие епископы за выдающуюся учёность его дружно уважают; и вообще он весь положительный, такой, что прямо некуда: даже Глупого, когда онемевший аббат потерял место и сделался никому ненужным, не прогнал, как выбрасывают на улицу состарившуюся собаку, неспособную больше охранять от воров дом.  В общем приютил убогого и кормит теперь его. Имя даже ему красивое придумал и для форсу секретарем называет. Но главное, он не позволяет обижать его дворовым мальчишкам. Одного даже палкой по голове огрел, когда тот запустил в немого гнилое яблоко.
Странным образом епископ не отрефлексировал момент, когда отношение к нему простых барселон-цев радикально переменилось. Он того момента просто не заметил. Что, впрочем, неудивительно. А дело было так. Однажды, когда проповедь уже подходила к концу, – кого-то он там изобличал или, наоборот, хвалил, этого теперь уже никто не вспомнит, – епископ вдруг замолчал. И не просто замолчал, а превра-тился в камень. Минут через десять замолчала и публика. Если до этого обыватели, пришедшие в собор похвастать обновами, чуть ли не в голос обсуждали проблемы, имеющие весьма косвенное отношение к вопросам, решать которые имеет смысл именно здесь (если, конечно, имеет)… В общем, неважно, что было до того. Важно то, что в соборе наступила тишина. И какая! Не сразу, понятно, но наступила. Как уже было сказано, через десять минут она наступила.
А епископ всё молчал и молчал. Нет, он не закрыл глаза и не уснул. Не потерял дар речи, как Винчен-цо, и не впал в беспамятство. А просто застыл. Пьян он также не был, хотя накануне вино пил. Ну точно – в камень он превратился.
Поначалу никто ничего не понял. Да и потом, если честно, тоже. И что странно: никому не пришло в голову просто подойти к нему и подёргать его за рукав. Или громко чихнуть. А, между прочим, сработало бы.
Рассказывают, что из его открытых и глядящих непонятно куда глаз что-то струилось. Что-то такое, чего раньше никто не видел. Откуда ж им было такое увидеть? Да, и вот ещё что – вокруг него вдруг за-пахло цветами. Какими? – Тут мнения разошлись. Одни, – из тех, что были одеты побогаче, – в один го-лос утверждали, что розами. Другие настаивали на том, что пахло обыкновенными фиалками. Их, ясное дело, не слушали и даже высмеивали, потому что розами – безусловно солиднее, да и как-то уместнее будет. В Божьем храме всё-таки это чудесное происшествие случилось, а не где-нибудь! В общем – неяс-но, чем там у них пахло.
Через полчаса в соборе было уже слышно, как где-то в районе алтаря пролетел шмель, неизвестно как сюда попавший. Дыхания толпы слышно не было, потому как остолбеневшие прихожане старались даже и дышать негромко. Впрочем, изредка кто-то всё-таки покашливал. Ну а как удержаться, если хочется? Кашляли, конечно. И в такие моменты становилось особенно ясно, как же здесь стало тихо.
Через час народ потянулся на выход. Не до вечера же здесь торчать. Дети дома одни. Да и обедать пора. Шагов, однако, слышно не было. Могут ведь тихо ходить, черти, когда захотят!
И даже на площади перед собором стояла необыкновенная тишина. Когда продавец лимонной воды попробовал прорекламировать свой несомненно качественный и в другое время отлично раскупавшийся товар, его заставил замолчать сокрушительный удар в челюсть. Кто его нанёс – доподлинно неизвестно. Говорят, что какая-то женщина. Хрупкая, но очень нравственная. Вполне возможно, однако, что это был мужчина. В общем, не имеет значения, кто его ударил, поскольку тот нечестивый продавец с жалобами никуда обращаться не стал. Попробовал бы он. Да его просто растерзали бы. Тут такое, – цветами, пони-маешь, пахнет, – а какой-то безмозглый дурак со своими двумя выбитыми гнилыми зубами крик поднима-ет и портит всем благостное расположение духа. Можно даже сказать – возвышенное, истинно религиоз-ное настроение. Наверняка прихожане оскорбились бы и тогда уже всю морду ему разбили. Так что пусть радуется, мразь бездуховная, что одними зубами отделался.
Ещё через час из собора вышел сам епископ и, продолжая с кем-то, кого рядом с ним точно не было, оживленно беседовать, направился домой обедать. Горожане провожали его восхищёнными взглядами. И долго ещё нюхали воздух. Епископ при этом никого рядом с собой не видел и на поклоны не отвечал. – Святой человек. Сто процентов! Какие тут могут быть сомнения… – А может и в самом деле – розы? – Нет, наверное, всё-таки фиалки. – В общем, долго ещё вся Барселона спорила по поводу цветов. Вот в тот самый день его и зауважали. Да точно – фиалками там пахло!

После обеда епископ заявил Кире, что желает вздремнуть. Пошёл к себе и в самом деле на постель улёгся. Чего раньше с ним не случалось. Не после же обеда! Но, увы – опять вхолостую. Опять не про то. А ведь после того, что случилось в соборе, он уже почти что был уверен. Так надеялся старик…
Да, ничего не поделаешь, волшебные сны действительно закончились, и епископ спал теперь как все. Как спят самые обыкновенные люди, в том числе священники, трубочисты и цирковые клоуны. Или коро-вы. Или ещё кто… Увы, в своих сегодняшних снах он видел совсем не то, что тогда – два года назад: вместо гордых и прекрасных лиц гостей и хозяев дворца в Кесарии Стратоновой, к которым он успел привязаться, хоть никто его там и не замечал, ему теперь являлись преимущественно распухшие от бес-пробудного пьянства рожи незнакомых епископов, в свободное от работы время торговавших на базаре тухлой рыбой, и ещё почему-то кладбищенские сторожа, стремившиеся угостить его краденными с могил просфорами и сваренными вкрутую яйцами, не то, чтобы несвежими, но без соли совершенно же несъе-добными! Да, то были именно рожи, – иначе не скажешь, – причём рожи злые и отчего-то зелёные, пы-тавшиеся вдобавок ещё улыбаться, от чего делалось особенно погано на душе и хотелось поскорее проснуться. Но только сразу проснуться не получалось. И приходилось досматривать эти тягостные представления до конца. Ну, или ждать, когда в комнату как обычно без стука войдёт Глупый, залезет под кровать и начнёт там швыряться. Этот дурачок постоянно что-то терял, а сказать – что – не умел. Смот-рит на тебя как обиженный пёс и пыхтит. Пойди догадайся – что ему нужно. Ещё ведь и руками размахи-вает. Как ненормальный. Неужели нельзя пораньше приходить?! Зачем ждать до рассвета? – Идиот какой-то в самом деле…
Кроме того, епископ теперь часто видел, как он ходит по морю, но только не так, как он когда-то хо-дил по скользким мраморным плитам, по которым неведомо откуда и зачем текла вода, превращая их в живое зеркало, а как будто он в этом море собрался искупаться. И вот уже по грудь в него забрался. Да ещё в полном церковном облачении! Это притом, что плавать он не умеет. Самый же ужас заключается в том, что в этой угрожающей обстановке он никак не может выпустить из рук золотой талант, который в воде делается уже не таким тяжёлым, чтобы его невозможно было держать в руках, однако и шансов вы-браться живым из водяной трясины это благоприятное обстоятельство, понятно, не прибавляет. Потому что епископ давно и бросил бы свою добычу, пусть бы она безвозвратно и очень обидно для его самолю-бия утонула в пучине морской, да только невидимый, но от того не менее страшный бандит по прозвищу Игнат на всякий случай уже верёвкой привязал тот талант к шее епископа. В общем кошмар какой-то…
А хуже всего то, что Бесноватый, гнусно похохатывая и помогая себе большим веслом (так ему про-ще продираться сквозь омерзительно густеющий кисель из медуз), всякий раз идёт ему наперерез, чем, конечно, сильно пугает епископа, который подозревает, да что там подозревает, абсолютно убеждён в том, что, когда Бесноватый подойдёт поближе, то вовсе не спасать его будет, а этим веслом долбанёт по голове, потому как это с берега непонятно, что именно епископ прячет под водой, но Бесноватому-то отлично видно, что именно у епископа в руках.
В такие утра епископ испытывал к Глупому, приходившему к нему на помощь тем, что грубо дёргал его за ногу, что-то вроде благодарности или даже нежности. И угощал его жареными миндальными ореш-ками, которые специально на такие случаи оставлял на прикроватном столике.
Впрочем, иногда ему ещё снилась Кира. Неприлично, надо сказать, она снилась. Даже не иногда, а до-вольно часто. И хотя по пробуждении ему как благочестивому христианину теперь приходилось молиться за восстановление потревоженного нравственного баланса, своего и этой развратной дряни (почему, соб-ственно, дряни, как будто служанка по своей воле ему снилась), это были спасительные для него сны. Иначе он давно бы уже сошёл с ума. Епископ даже жалования ей прибавил. Сам не понял, зачем это сде-лал. Вроде без задней мысли и ни на что такое не намекая. Но не полная же она дура! Не бревно бесчув-ственное. Может, додумается до чего-нибудь и проявит сострадание. Уважение наконец!… Уж он этот её грех сладострастия как-нибудь замолит. И не такие грехи приходилось отпускать. Епископ он всё-таки! У него власти много…
Вот так он и жил теперь – треснув где-то в районе позвоночника и расщепившись при этом надвое. Причём понять, в котором себе его содержится больше, – в том нехорошем кардинале, что триста лет назад нашёл свой бесславный конец в Генуе, или сегодняшнем, – не получалось. Ощущение такое, что всё-таки в том – Генуэзском. Потому что епископ слишком уж явственно его в себе ощущал. Причём практически постоянно. Даже днём, когда не спал! Скажем, по дороге в собор. Или во время службы. А уж во сне… В общем, кошмар какой-то!
Да, их теперь стало двое. Что, неужели сумасшествие? – А вот и нет. Где тут, собственно, сумасше-ствие? – Ведь всего-то двое их! Вот если бы епископ не запретил себе думать про то, что негодяев с ро-димыми пятнами на левых руках могло быть больше… Ав ведь в ту ночь, когда они уже прилично выпи-ли, проболтался, что прецеденты с пробными беременностями были и будут случаться каждые триста лет, пока одной из зеленоглазых Анастасий, в жилах которых по-прежнему будет кипеть его кровь, не посчастливится обойти ловушки, расставляемые разными сволочами. Неважно, кто и зачем станет их расставлять. Короче, девчонкам будут мешать родить. Что значит кого? Что ж тут непонятного? – Его, Ава, конечно! Это же так понятно…
В общем, епископ про многих себя не думал, а только про двоих. Ну, и ещё немного про того – само-го первого, который в страшно далекие времена был членом синедриона. Единственного, кстати, о кото-ром Ав ему и рассказал. Про других Он ничего не говорил. И тот, что дружил с Каифой, вроде бы ничего плохого не делал. Да и этот, теперешний, на которого епископ теперь почему-то избегал смотреть в зер-кало, тоже пока никому особо не навредил. А главное ведь и не собирался!…
Ну а всё-таки, сколько за прошедшие больше чем полторы тысячи лет случилось отсечек? Скольким Его правнучкам разные гады, внешне похожие на епископа, помешали родить? Он точно знал лишь про одну. Причём узнал о ней сам. Ав ведь про генуэзскую Анастасию ни словом не обмолвился. Непонятно почему. Не знал, или не захотел сказать?… Короче епископ докопался до того эпизода самостоятельно, когда съездил прошлой зимой в Рим и посетил секретный подвальчик в папской библиотеке. Конечно, мерзкие преступления его единокровных предшественников могли и не иметь к нему прямого отношения. И почему сразу родственники? В конце концов мало ли народу на него похоже! У него ведь самое обык-новенное лицо. Такое у многих. Или всё-таки?… Вот ведь ужас!…
Какое-то время епископу удавалось прятаться за ритуалы и с пользой для своей психики успешно мо-рочить ими себе голову. Недолго, впрочем. К тому же смотрящие ему в рот бездельники в расшитых золотом одеждах… В общем, эффект не оправдал ожидания: ненавидеть его эти дураки не стали. Приняли его выкрутасы за чистую монету и старались изо всех сил. Прямо из кожи лезли. Особенно после истории с его прилюдном превращением в камень, когда он сделал такие глаза, что в них страшно было смотреть. Ну а зачем тогда он продолжал ломать эту комедию? Ведь без ненависти окружающих уловка не работа-ла. Хотя нет, какое-то отвлечение всё-таки происходило. Хилое, правда… И вот ведь в чём проклятие: резко закрыть историю с обрядами он уже не мог. Во-первых, он за них действительно держался. Хоть и немного, но помогало. А потом, поверни он назад, эти гады могли заподозрить его в чём-нибудь нехоро-шем. Впрочем, кто ж осмелится подозревать в ереси епископа? Кому придёт такое в голову? – Одни ведь идиоты кругом. И трусы. Ничтожества! В общем, последние два года он жил грустно или, – как бы это лучше сказать, – дрябло. Кире, как стало уже понятно, было на него наплевать. Старый он, видите ли, для неё!… После прибавки жалования только и додумалась, дура, что руку ему стала по утрам целовать. И называть при этом “святым отцом”. А про то, что уже с весны тайком бегает по ночам к немому, она на исповеди рассказать не хочет? Вот ведь лживая дрянь! Потаскуха!! И этот кретин тоже хорош. Что она в нём нашла? Вор! Зря епископ его таким красивым именем обозвал. “Глупый” – самое подходящее для него было прозвище. Какой из него Винченцо? Сволочи неблагодарные!
В общем, ни тишины, ни покоя. Ни морального удовлетворения от того, что он такой хороший, чи-стый и уже почти что настоящий святой. Ничего! Только зияющая чёрная пустота, в которую епископу страшно было заглядывать, боясь, как бы не провалиться в неё с концами. Впрочем, и совсем в неё не заглядывать он уже не мог. Дураком ведь он и правда не был. Понимал, что смысл очень многого спрятан именно в бездне. И что только оттуда, если уж волшебные сны так подло закончились, к нему может прийти долгожданное послание… К примеру, в той или иной форме Его благословение. Или, может, даже какие-то конкретные инструкции. Насчёт папства, например. Или ещё что-нибудь…
– Чёрт, Он ведь так и не сказал, как тот Его Орден называется! А вдруг Он хотел, но просто забыл, да элементарно не успел сказать, что именно я – такой смелый и честный Его последователь дол-жен возглавить тот Орден? А кто же ещё, как не я, достоин такой высокой чести? Ну не Беснова-тый же! Он и снов-то таких не видел. Потому что недоумок. Ходит теперь за мной, тварь, со сво-им веслом!… Ничего святого. Сволочь!!… Или, может, Он хочет, чтобы я что-нибудь в Церкви поправил? Под Его непосредственным руководством. А то Папа уже совсем распоясался. Берегов не видит. Возомнил о себе Бог знает что! Королями он управляет… Самозванец!… А что Он там про овсяное поле говорил? Как это может быть вообще?…
Но, конечно, наибольшие неприятности епископу доставлял тот гад, который напортачил триста лет назад и просто душу он из него сейчас высасывал. По капле. Но ведь, если разобраться, это был не совсем теперешний епископ. Да совсем не он это был! Почему это епископ должен за какого-то убийцу отвечать?
– С какой стати?! Не суметь отличить!… У него что, глаз не было? Или мозгов. Да пошёл он к Дья-волу! Повесил его Игнат на его же собственных кишках и слава Богу! Очень даже правильно сде-лал, что повесил. Молодец! Надо было ему перед этим ещё и уши отрезать. Или кости перело-мать. Чтобы знал, скотина. Туда дебилу и дорога… А с другой стороны тот дурачок не мог ведь знать всех подробностей, которые открылись мне той ночью, когда я кошку на спине возил… И всё равно, неправильно было убивать Анастасию. И того, кого она хотела родить… Ведь у неё в животе сидел мальчик. Как выяснилось… До этого одни же девочки у них рождались. Очень уж Его ждали… А причём здесь элазаровцы? Кто они вообще такие?…
Что ни говори, а епископ после нечаянной встречи в прокураторовом зале с Тем, Кого к своему тепе-решнему стыду он не сразу тогда распознал, здорово изменился. И он много бы сейчас дал, чтобы встре-титься и поговорить с Ним хотя бы ещё раз. Не просто же так он теперь каждое утро клятвенно обещал кому-то все тяготы пути терпеливо сносить: ноги на скользкой дорожке мочить, кошку на себе возить и проч.. То есть надеялся и ждал, но…
Идиотизм ситуации заключается в том, что епископ поначалу рассчитывал встретиться в пилатовском дворце вовсе не тем, с Кем ему довелось там повидаться. Во-первых потому, что его неожиданный собе-седник оказался сильно старше, чем принято было думать. Он был чуть ли не старше самого епископа. Да точно старше! И вообще какой-то не такой… Ну совершенно же не похож! Столько Его красивых портре-тов написано… В Мадриде вон висят. Да что в Мадриде? – В Риме их в сто раз больше. И кстати, описа-ния очевидцев ещё имеются. Подробные… А главное, все в один голос… И про возраст… Сволочи! Вру-ны брехливые!!…
Во-вторых, предполагалось, что эпохальная встреча, призванная вознести епископа на немыслимые вершины… как бы это сказать… ну, в общем, которая его прославит в веках, должна была состоится не в ноябре, а ближе к весне. То есть в запасе у него оставалось ещё месяца три-четыре. Почему, собственно, к тому дню, когда чудо вдруг внезапно случилось, ещё и не был окончательно отредактирован список пер-воочередных вопросов, которые епископ обязан был Ему задать. Ну, там, насчёт воскрешения, к примеру. А то уж больно много с этим неясного. Народ не то, чтобы засомневался и ропщет, с этим справляться научились (есть достаточно простые и вместе с тем эффективные механизмы убеждения, позволяющие в некоторых случаях обходиться почти уже и без членовредительства), но всё-таки хотелось бы побольше конкретики. И ещё надо Его про любовь поподробнее расспросить. По поводу рыб и хлебов – также мно-гим интересно. А кроме того, если останется время, обсудить с Ним ряд других тем, касающихся всепро-щения, внутреннего церковного устройства, отпущения за деньги грехов и т. д.. И, конечно, нужно спро-сить, что Он думает насчёт безбрачия священства, человек ли женщина и следует ли по отношению к ней ограничиваться пыткой водой, как на том настаивают представители либерального крыла и прочие попу-листы, заигрывающие с народом, или оставить всё как есть. Потому как лучше дыбы и раскалённых кле-щей пока ещё ничего не придумали. И так далее и тому подобное. Короче, много было нерешённых во-просов. Епископ все ещё верил, что чудо повторится. Ну раз всё так хорошо тогда получилось. Очень на это надеялся.
Стоп, а с чего епископ взял, что историческая встреча должна была состояться весной? И вообще… – Ну что ещё? – Да ничего! Не случилось ему больше с Ним встретиться. Ни следующей ночью после чуда, ни в ближайшие к той ночи выходные. Ни весной. Упустил свой шанс, дурень! Иди, купайся теперь в море! Удирай от Бесноватого со своим золотым жёрновом на шее! И Кире ты не нужен. На Глупого она тебя променяла. Господи, горько-то как!… Понятно – немой ведь моложе. И зарядку по утрам делает. Молодится, сволочь. А потом у него глаза добрые. Коровьи! Никому к тому же про их кувырканья не проболтается… Идиотка! Епископ тоже ведь никому не стал бы рассказывать. Что ж он – дурак, что ли!… И правда, красивая, дрянь. Про ноги он не знает, но шея и грудь… Подглядел однажды. Опять же во сне… А ноги он не видел. Она их ему даже во сне не показывала… Вот ведь шлюха! Ну почему всё вдруг закон-чилось? Так хорошо же с Ним расстались. Мирно вроде…
Епископ и правда, долго ещё надеялся. Ну, и насчёт Киры. Что эта дура одумается и сделает правиль-ный выбор. Поймёт, как она была неправа. Как она слепа! И на встречу с Авом тоже. До самого лета наде-ялся. Даже до осени. И молился. Горячо, со слезами. Винченцо и Кира видели. Очень уж он старался не забыть Его лицо. Иногда уже не выдерживал и начинал тогда громко звать Его по имени. Чаще по вече-рам. Кира и Винченцо в такие моменты ничем плохим заниматься, понятно, уже не могли, и караулили его под дверью, держа наготове походную аптечку. Епископ ведь по-собачьи уже начинал лаять… Даже и не знаешь, что хуже – когда вот так, когда и на человека становится непохож, или когда в камень обращает-ся. Нет, когда в камень превращается, всё-таки не так страшно. Он же тогда просто молчит. Да, смотрит нехорошо. Вроде как с укором. Но ничего, терпимо, смирно же себя ведёт. А тут что получается? – Вза-правду ведь лаять начал: – “Ав-Ав!”. Ужас!… А главное, доктора к нему не приведёшь, потому как тут же сплетни по всему городу поползут. И прощай тогда их надежды на его кардинальство. Ничего человече-ского в людях не осталось – кого угодно готовы на смех поднять. А может он от святости лает? Может это неопасно? Не кусается же. Ну и пусть себе лает – на здоровье…

________________________________________

Каково это – взглянуть на себя из пятого измерения?

К весне все наиболее существенные вопросы были уже отобраны и тщательно отсортированы: епи-скоп составил большущий список, каковой даже заставил себя заучить наизусть. На всякий случай ещё ведь и на специальную бумажку всё аккуратно переписал. Если быть точными, то на две бумажки. Одну он спрятал в надёжном месте (под матрац засунул), а вторую всегда держал при себе и, когда ложился спать, клал её в специальный кармашек. Он его сам к ночной рубашке пришил. Изнутри. Три раза иголкой укололся, но Киру на помощь не позвал. Ещё чего! – Расспрашивать ведь эта дура начнёт…
Хороший такой кармашек у него получился, надёжный. Епископ на него заморочился не потому, что боялся забыть важные вопросы, но так, на всякий случай, чтобы, если Бесноватый его однажды таки веслом огреет, или в самый ответственный момент от волнения из головы повыскакивают все нужные слова, чтобы та спасительная бумажка оказалась под рукой, и с её помощью он смог бы всё быстренько в памяти восстановить. Нельзя же допустить, чтобы епископ, представляющий отныне [после той памятной встречи во дворце Пилата] в своём лице римско-католическую церковь, а вместе с ней и целиком всё про-грессивное человечество поголовно, исповедующее правильные гуманистические ценности, в такой судь-боносной для этой хорошей части человечества ситуации ударил лицом в грязь. К Рождеству он дошёл уже до того, что согласен был, если надо, не только ногами мокнуть или с кошкой на спине, вцепившись в мраморную дорожку, болтаться над пропастью, но и вообще на что угодно. Что уж тут условия выстав-лять, если вдруг по-другому не получится. Тут уже не до комфорта. Хрен с ним! Он что – не понимает, что ли? Окей, пусть будут кошка и эти жуткие качели. Лишь бы снова оказаться в том зале. Ну хотя бы на часок туда пролезть! Пусть даже в последний раз. Да хотя бы на двадцать минут: он успеет сказать всё, что нужно. Сто раз уже отрепетировал. И не надо ему никаких особых условий и привелегий. Можно даже вовсе без факелов и канализации. Обойдётся как-нибудь, потерпит… Но нет – как отрезало.
В общем, больше они не встретились. А правда ведь – мирно тогда расстались. Ответственно заявля-ем. Вот честное слово! Может мы когда нечаянно и врали, но сейчас точно не врём – мирно они разо-шлись. И поговорили они хорошо. Уже под конец. Не ругались совсем. Ну так, разве что самую малость. Но это ведь в начале было, а потом…
Да, в самом деле, чего уж корчить из себя чёрт знает кого и скрывать голую правду – епископ тогда не сразу сообразил, с Кем имеет дело. И потому Ему поначалу хамил. Ну такой у него темперамент! Что уж теперь? Казнить его, что ли, за это? Тот ведь как бы всё понял и вроде как не обиделся… Нормально в самом деле они пообщались. К тому же епископ про себя чрезвычайно приятные вещи от Него услыхал. Что, как оказалось, он когда-то был очень умным. Ну так и тем более – зачем тогда же теперь по морю с этим дурацким железом на шее ходить, если он когда-то с мозгами был? Сколько ж можно?! Провались он – тот чёртов талант! Так ведь и утонуть недолго в самом деле…
– Прости Ты меня, Христа ради! – Дурак я был…
Господи, как же ему теперь было стыдно!…

________________________________________

– Говорю тебе, ты был больше самого Каифы. Знаешь, кто это?
– Не может быть! Врёшь ты всё…
– Да точно! С начальником тайной стражи всякие хитромудрые штуки придумывал. Я, правда, по молодости не понимал тогда – зачем. После уже разобрался. Из одной вашей затеи, кстати, и до твоего времени кое-что дожило. Случайно не в курсе?
– Не может быть, чтобы я чего-то не знал!, – заволновался прежний епископ, тот, который ещё не всё понял про своего Собеседника. – Да не мельтеши ты перед глазами! И так голова кругом идёт. А тут ты ещё как этот… Руками хотя бы не размахивай. –
В кресле теперь вальяжно, по-хозяйски развалился епископ. Ав же, поскольку сесть Ему было не на что, сосредоточенно мерил шагами расстояние между столом, на котором покоился величественный Пилатов талант, и стеной, на которой только сейчас, когда зал хорошо осветился, стал заметен мрамор-ный барельеф кого-то из цезарей, возможно, Августа. Епископ точно не разобрал, но подумал почему-то на Августа. Так ему показалось. –
– А может всё-таки Тиберий?, – вдруг посреди разговора закралось в его голову сомнение, и он да-же ущипнул себя за левый локоть. – В его же правление здесь произошло то, о чём впоследствии писали в Евангелии.
Епископ почесался, наморщил лоб, пытаясь припомнить, как выглядели те два цезаря на портретах, которые он буквально на каждом шагу встречал в Риме, однако не сильно в этом преуспел, потому что с памятью стало твориться что-то неладное, вздохнул, снова почесался и вернулся к разговору:
– Так что ты там?… Какая, говоришь, их затея дожила до моего времени?
Спросил и сделал при этом вид, будто спрашивает он просто так, потому что плохо расслышал, а своего собеседника, одетого в какое-то несолидное тряпьё, он вот ни капельки не боится, ничему здесь не удивляется и вообще ему наплевать – может и не говорить, если не хочет. На всякий случай даже отвёл глаза, но провести Ава ему не удалось. Должно быть зря глаза прятал. Не надо было…
– Сейчас я тебе всё и выложил, старая ты лиса! Раскатал губу.
– Сам ты старый!… Обидно, знаешь, говоришь. Интересно ведь…, – окончательно выдал себя епи-скоп и зашмыгал носом, давая понять, как это обидно, когда тебя обзывают “старой лисой”, в то время как ты на самом деле хороший и уж точно никакая не лиса. Не старая во всяком случае.
– Да мало ли, что тебе интересно. Это ещё долго должно оставаться тайной.
– Ишь ты!, – заёрзал внезапно переменившийся в настроении епископ, чрезвычайно заинтригован-ный услышанным и понимая, что по возвращении в свою безопасную Барселонскую постель он теперь уже не сможет спокойно в ней спать, пока не разгадает этот волнительный ребус. Очень уж он любил запутанные истории и вообще детективные загадки. А если при этом и сам оказывался к ним причастен… – Ну ты хоть намекни, – робко попросил он, всем своим видом показывая, что, если кому и можно доверять секреты, так это только ему. А кому же ещё? И вообще он не какой-нибудь там пустобрёх, вражеский лазутчик или просто какой-то проходимец, имеющий скрытую корысть, а очень даже честный человек, который, если пообещал чужую тайну хранить, то даже под пыткой голодом никому ничего не расскажет.
– Ага, сейчас! Разбежался… Игнат пишет, что с вашим братом нужно ухо востр; держать – один другого чище. Говорит, что ему с убийцами проще иметь дело, потому как те честнее ваших бу-дут. Ты есть случайно не хочешь? Я что-то проголодался.
– Откуда ж мы возьмём?…, – растерянно заморгал епископ, почувствовав странное шевеление в го-лове. Словно где-то отворилось окно. И действительно – по волосам пробежал прохладный, пах-нущий синими полевыми цветами ветерок. – Так значит не расскажешь?
– Значит не расскажу. Да ты ешь. Мария к ужину много её нажарила. Будем надеяться – моего во-ровства не заметит. В крайнем случае совру что-нибудь. Рыбу она вкусно готовит.
– А откуда?…, – выпучил епископ глаза на стоящее перед ним глиняное блюдо, в котором дыми-лась жареная рыба, запах от которой распространился по залу такой, что аж слюнки потекли. Есть и правда захотелось. Что любопытно, ощущения, будто это блюдо появилось на столе вот только что в результате какого-то колдовского фокуса, а не стоит здесь давно, с самого начала их разго-вора, не было. – Гипноз, – сказал он себе. – Ну, мастер!, – неслышно захлопнул в себе невидимую дверь, стараясь сберечь поселившийся в мозгу запах синих цветов, и храбро потянулся за рыбой.
– Запивай, вино Давид превосходное делает, – порекомендовал Ав, наливая в обычный глиняный бокал роскошный рубиновый нектар.
Епископ решил не спрашивать, откуда здесь взялись ещё и кувшин с бокалами, которых минуту назад на столе точно не было. В самом деле, что он – мальчишка какой – всему удивляться? Подумаешь, пора-зил… Да он и не такие фокусы видел! Глаза на мага он тем не менее предпочёл не поднимать. Ну так, на всякий случай.
– А хлеб?, – робко попросил он и для солидности закашлялся. – Хлеба дай!, – возвысил голос и еле слышно прибавил: – ты бы лучше стул какой себе наколдовал, циркач. Ходит тут как этот. Голова уже от тебя кружится.
– Глаза разуй, – не глядя на него пробурчал Ав, залезая прямо на стол, поскольку сесть Ему в этом зале было действительно не на что, а придумывать что-либо на этот счёт Он почему-то не стал. Поёрзал, устраиваясь поудобнее, с удовольствием отхлебнул из своего бокала вина и принялся за рыбу. Ощущение такое, будто Он пришёл сюда исключительно за тем, чтобы в спокойной обста-новке поужинать.
Епископ скосил глаза и увидел рядом с собой аккуратно разложенный на полотенце хлеб. Подумал и решил вопросов больше не задавать, чтобы не выглядеть деревенщиной, которому не приходилось видеть профессиональных фокусников. Осторожно взял хлеб. Понюхал его. Убедился, что тот настоящий. Отме-тил, что хлеб хоть и несолёный, а всё равно вкусный. Отхлебнул вина.
– Может тебе надо было разбавить?, – спохватился Ав и собрался было уже слезть со стола.
– Ничего, и так сойдёт, – остановил Его епископ и поискал глазами кувшин с водой. Чем-то же дол-жен был Ав разбавлять ему вино, раз вызвался. Второго кувшина, однако, на столе не оказалось.
– А тебе не крепко будет?
– Да ладно тебе!, – неожиданно для себя осмелел епископ и заговорил уже вполне нормальным го-лосом, каким он разговаривал с обычными живыми людьми, к примеру, с Глупым или Беснова-тым. – Не дети. Передай Марии, что рыба вкусная. И Давиду… Скажи, что сам епископ Барселон-ский его за вино благодарил. А кто это – Мария?
– Моя жена, – просто, по-домашнему ответил Ав, не отвлекаясь от еды и даже не взглянув на своего сотрапезника. Похоже, Он действительно проголодался. Епископ насчёт жены мало что понял, но уточнять не стал. Вино оказалось крепким и вскоре ударило в голову, что, впрочем, было даже неплохо. Ясности в мыслях не прибавилось, но благодаря опьянению страх стал потихоньку от-пускать, и желание вот прямо сейчас, на этом самом месте решительно во всём разобраться, вы-ведя безвестного фокусника на чистую воду, отступило. Виски мягким обручем обхватило прият-ное тепло фиолетового цвета, опять же чем-то пахнущее. Кажется, всё теми же цветами. Отчего ноги, наконец, согрелись. – Так ты что же, действительно не понимаешь, каким образом сюда по-падаешь?, – сосредоточенно жуя рыбу, поинтересовался Ав. – Я смотрю, тебя это беспокоит.
– Ну, наверное, это уже какое-то другое измерение…, – сквозь зубы процедил епископ, не отвлека-ясь от еды и всем своим видом показывая, какой солидный и начитанный собеседник в его лице повстречался здесь неизвестно кому. Который из-за своего хорошего образования не станет уни-жать первого попавшегося ему на пути фокусника и даже с голодранцем будет разговаривать веж-ливо, чтобы поднять самооценку оппонента, потому что он человек воспитанный и всякий в Бар-селоне это подтвердит.
– Ишь ты, какие умные слова знаешь!, – изумился Ав, перестав жевать. Он даже развернулся к епи-скопу. – А я уже давно такие не употребляю. Это когда в молодости греческие книжки читал, ну, когда голова лучше работала, – пояснил Он, – вот тогда и я всякую заумь любил. А теперь вот ис-ключительно с простыми вещами предпочитаю иметь дело. Понял однажды, что когда-нибудь со-старюсь и, соответственно, поглупею, а потому взял и запретил себе все эти якобы научные сло-веса. Чтобы путанице неоткуда было взяться . А ты сколько их знаешь?
– Кого?
– Измерений.
– Ну, – от неожиданности епископ смешался, поскольку не предполагал, что разговор об измерени-ях получит продолжение, однако, вспомнив, что дураком он сейчас выглядеть не должен (не хва-тало ещё, чтобы какой-то там малограмотный колдун решил, что он тут самый умный), напялил на себя маску снисходительного превосходства и для убедительности выпятил нижнюю губу, – я, как все эрудированные люди, знаком с тремя…
– С четырьмя, – тактично поправил его Ав. – Про время не забывай. Греки же учили…
– А я что сказал?!, – сорвался епископ, мимо которого проплыла похожая на сушёную сардину мысль, что разговор на столь отвлечённые темы может иметь для него самые неожиданные, а мо-жет быть даже и нежелательные последствия. – Слушать надо ушами, а не… Поесть не даёт… Ле-зет, главное, со своими идиотскими замечаниями! И перестань уже чавкать!! Не принято в при-личном обществе… Сначала с образованными людьми научись разговаривать, а потом уже…
– Да успокойся ты! А не то я сейчас родимое пятно тебе на лоб переставлю, – Ав, похоже, сообра-зил, какой способ противодействия хамскому поведению в данном случае является наиболее эф-фективным и, соответственно, предпочтительным. – А заодно ещё и лисий хвост тебе куда-нибудь пристрою.
– Что?…, – испугался епископ и зачем-то потрогал свой лоб.
– Да не бойся ты, – поспешил успокоить его Ав, подивившись столь бурной реакции на, конечно же, шуточную угрозу. – Не буду я тебе хвост пришивать. Хватит с тебя и ослиных ушей. Чтобы ты меня лучше слышал. А что – тебе пойдут.
У епископа закружилась голова.
– Не надо хвоста, – жалобно простонал он.
– Точно?
– Не надо. Пожалуйста…
– А уши?
– И ослиных ушей не надо!
– Да-а, – протянул Ав, – плохи наши дела. Слушай, а ты вообще когда-нибудь улыбаешься? Или уже такой важный стал, что…
– Смеюсь, очень даже часто смеюсь, – холодея от ужаса, забормотал епископ. – И сам люблю по-шутить, если в хорошей компании…
– Оно и видно. Ладно, извини. Похоже, я немного перегнул палку. Не хотел тебя обидеть. Так что с измерениями?
– Четыре их!, – как школьник, всю ночь добросовестно зубривший урок, выпалил епископ.
– А как насчёт пятого?
– Какого ещё пятого? Что ты мне голову морочишь! Нет такого, – епископа опять слегка занесло, но на этот раз Ав решил проигнорировать негативный рецидив, за минуту, увы, не излечиваемой болезни. Да, больно уж нервный Ему достался сегодня пациент. Поздно такого перевоспитывать.
– Что, в самом деле не можешь себе такое представить?, – стараясь говорить мягко и дружелюбно, спросил Он и как-то странно при этом посмотрел на епископа, не сказать, чтобы прямо ему в гла-за, а как будто сквозь них. Непонятно, короче, на что Он взлянул…
– Да ни один уважающий себя…, – начал было епископ и запнулся. – Я хотел сказать нормальный, – поправился он и понял, что загрёб совсем уже не туда. – В общем, воспитанный по заветам, – епископ почувствовал, что сейчас может и заплакать, – человек богобоязненный…
– Какой?, – нахмурившись, переспросил его Ав.
– Ну… то есть хороший.
– Угу… ладно… Так что этот твой хороший человек?
– Не может истинный праведник представить себе пятое измерение, – как-то в нос прогундел несчастный епископ и громко про себя позвал Винченцо. Бровями его позвал. А ещё своим пра-вым глазом. Понятно, что секретарь такого, мягко скажем, странного призыва не услыхал. – А может и правда крикнуть?, – подумал епископ. – Вдруг Глупый услышит и прибежит на помощь? А я ему потом за это орешков дам. Или лучше пусть мне сейчас Кира приснится голой. Это точно поможет…
– Ну и напрасно, – услыхал он тихий голос Ава, тёплый и спокойный. Епископ обмяк и перестал дрожать. – Ничего ведь сложного в этом нет.
– Это тебе, может, несложно, а ему, то есть нормальному… Или, к примеру, мне…
– Нет, правда. Тут, повторяю, важно лишнего не намудрить. Пусть даже ты и не совсем будешь прав, – это я насчёт того, что мы решили называть измерениями, – но ты хотя бы не запутаешься. И ничего страшного, если в чём-нибудь с древними разойдёшься. Греки тебе эту неточность про-стят. Главное, чтобы тебе самому было понятно. Знаешь, ты вот что: нарисуй картинку. Я всегда рисую…
– Например?
– Например?…, – Ав на секунду задумался. – Ну ладно… Попробуй отойти куда-нибудь отсюда.
– Куда это, к окну, что ли?
Епископ предпринял попытку подняться, не совсем, впрочем, удачную: ноги по непонятной причине отказались его слушаться. Вернее, они куда-то пропали. Совсем! Он даже нагнулся проверить, а здесь ли они вообще. И не увидел их, потому что под столом было темно. Оторопел, понятное дело, но виду не подал. И тут откуда-то снова появилось это смутное предчувствие… Не то, чтобы нехорошее. Скорее наоборот. Тем не менее он поспешил его от себя прогнать. – Не может такого быть! Ну совсем же не похож… И потом, какой-то он старый… –  Но нельзя же вечно гнать от себя правду. Неведомо откуда, ломая малодушное сопротивление запаниковавшего рассудка, стала сверлить волнительная догадка, что никакой перед ним не фокусник. Во всяком случае не самый простой фокусник. Да совсем не фокусник! И от этой мысли ему сделалось жутко. Аж пот прошиб. Холодный и противный.
– Да нет же, никуда ходить не нужно, – остановил его Ав, прикидывая, стоит ли Ему продолжать, и, кажется, уже сомневаясь в том, правильно ли Он поступает, мучая своими мозголомными заворо-тами насмерть перепугавшегося чужака с таким знакомым лицом. – Жаль, а тот всё же поумнее был. Да, права Мария: не прибавляет время ума. Мельчают с каждым столетием люди. Зато как красиво одеваться стали… – и вслух добавил: – Оставайся там, где сидишь. Это я просто так ска-зал. Ты лишь представь, что как будто отошёл.
– Это как?
– А так. Включай фантазию. Никуда мы с тобой не пойдём. Ты меня понял?
– Угу.
– То есть мы останемся там, где сейчас сидим. Договорились?
– Угу.
– И разговаривать мы не перестанем.
– Да понял я!
– Вот и молодец, если понял. А теперь давай вообразим, что кто-то стоит сейчас с лампой у окна. Оба это представим…
– Зачем с лампой?, – насторожился епископ и ещё раз опасливо оглянулся на окно.
– А вот зачем, – Ав сполз со стола, собрал с него и с пола все светильники и отправился с ними к окну, пристроил их на подоконнике, после чего вернулся обратно, попутно вынимая из стен го-рящие факелы, с которыми снова пошёл к окну и воткнул их в штатив, чем-то похожий на ту за-мысловатую штуковину, в которой входящие в дом гости где-нибудь, скажем, в Риме или Барсе-лоне оставляют свои зонтики и шпаги. Разумеется, когда все источники света собрались в одном месте, о равномерном освещении зала говорить стало просто глупо: у окна ведь теперь пылал настоящий костёр, при том, что всё остальное пространство погрузилось в полумрак. Не сказать, чтобы в зловещую тьму, но епископ опять не в шутку струхнул. Закончив со всеми этими приго-товлениями, Ав снова залез на стол и, показав епископу на стену, на которой в пожароопасном луче того костра заплясали две зыбкие тени, спросил (двумя пальцами одной из голов попутно пририсовывая рога, что епископу, естественно, не понравилось): – Ну и что ты теперь видишь?
– Нас с тобой, – про рога над своей головой он решил ничего не говорить. Боязно стало связываться с этим “фокусником”. А то ещё и правда ослиные уши приделает. Родимое пятно ведь переставил. Наверное, и уши может. – Главное, – неслышно прошептал он одними губами, – выбраться из этого вертепа живым.
– Правильно. То есть ты согласен, что это мы с тобой и есть?…, – вопрос прозвучал скорее как утверждение. И даже как провокация. Нехорошо так давить. Епископ напрягся.
– Не согласен, – решил он всё-таки проявить характер, хотя вроде как решил не искушать судьбу. Не хотелось ему дразнить этого подозрительного шутника.
– Ну и зря. Они ведь в точности повторяют наши с тобой движения. И от себя, заметь, ничего не добавляют.
– Мало ли, что они там повторяют!, – попробовал взбодриться епископ, а то уж больно жалко он сейчас выглядел. Как-то затравленно. – Всё равно они не настоящие. Это всего лишь наши тени. Плоские они…
– Вот!, – обрадовался Ав.
– Что – вот? Чего ты скалишься? Не боюсь я тебя.
– Да просто очень хорошо ты сейчас сказал.
– Что именно? Ты о чём?
– О том, что тени – плоские. А, кстати, сколько у них измерений?
– Два.
– Считать, что ли, разучился? Соберись!
– Не понял…
– Чего ты не понял? У них лишь на одно измерение меньше, чем у нас с тобой. Что тут непонятно-го? У тех нас, которых ты зачем-то считаешь настоящими. Почему, кстати, наши тени и кажутся тебе плоскими, – Ав немного подумал и продолжил: – Плюс к тому, мы не можем определить, ка-кого цвета у них глаза. Да и слов их мы не слышим. Но ты забыл про время. Они ведь, как и мы, шевелятся. Смотри!, – показал Ав на стену, не переставая пририсовывать теперь уже и второй ру-кой к голове епископа не только рога, но ещё и уши, причём явно не человеческие. – А это значит, что у наших теней, так же, как и у нас с тобой, имеется время. Согласен?
– Куда ж деваться… если тебе так хочется…, – обиделся епископ, теряя нить разговора. Вообще-то он предпочёл бы сейчас посмотреть какой-нибудь фокус. А тут вроде как скучная лекция про тени намечается. Устал он. Да и поздно уже. Домой захотелось. Ещё же и вино давало о себе знать. Не удержался, зевнул.
– Да погоди ты спать! Я тебе про пятое измерение хочу рассказать. Вернее, не про пятое и вообще не про измерение. Но, уж коль скоро мы это так с тобой назвали…
– Ты назвал, – не удержался и всё-таки укусил своего мучителя епископ.
– Да, правда…, – подозрительно легко согласился с ним Ав и как-то вдруг погрустнел. Даже про рыбу забыл. – Как я всё это себе представляю?… Вот скажи мне, а кто из нас живее – мы с тобой или наши тени?
– Дурацкий вопрос!
– Давай ты только не будешь злиться! Я, между прочим, тоже устал. А ещё Марии сдуру пообещал к ужину привести музыкантов. Ну и где я их теперь буду искать? Ума не приложу… В деревню, что ли, спуститься?…
– Да не злюсь я! Просто достал ты меня.
– Помни про ослиные уши. Вырастут ведь в самом деле…
– Ну, мы с тобой… Мы – более живые. И нечего меня ушами пугать! Я тоже, знаешь ли, могу… И вообще тени не могут быть живыми!
– В самом деле? Не уверен, но предположим. А теперь представь себе… Что тебе?
– Вина ещё можно?
– Да пей ты сколько хочешь! Только ведь соображать перестанешь.
– Ты лучше о себе беспокойся! А я уж как-нибудь без некоторых посторонних…
– Ну ладно, – смирился Ав и подлил епископу вина. – В общем так… Как мы договорились, у нас с тобой четыре измерения. А у наших теней на стене их три. Почему?
– Потому что они плоские!, – не задумываясь выпалил епископ, чрезвычайно довольный тем, что может ещё соображать, что бы о нём ни думал этот наглый чужестранец. Который к тому же дав-но умер. Отхлебнул вина. Вспомнил, как только что хотел позвать на помощь Глупого. Но ничего себе на это не сказал, потому как – что ж тут скажешь… – Интересно, а откуда ты знаешь, что Он умер, – неожиданно спросил епископа некто, забравшийся к нему в голову. Ответ на этот вопрос он, однако, искать не стал. И кто это вдруг стал задавать ему из его головы опасные вопросы, он также допытываться не рискнул.
– Правильно. Значит, три… А у светильников и факелов?, – кивнул Ав в сторону окна. – Сколько измерений у них?
– Четыре.
– Почему?
– Потому что!
– Да не злись ты! По-человечески сказать можешь?
– Потому что у них есть этот… как его…
– Объём, – подсказал Ав.
– Без тебя знаю, – огрызнулся епископ. – да, объём! И поэтому разглядывать их можно со всех сто-рон.
– Неплохо.
– А ещё огонь живой, – воодушевился епископ. – Стало быть, у него время тоже имеется. Как и у нас с тобой…
– Потрясающе!, – восхитился Ав, искренне обрадовавшись тому, что сегодня ему попался не самый тупой собеседник. К тому же Он, должно быть, долго молчал и вот – появилась возможность от-вести душу. – Ну а теперь представь, что ты и есть тот самый огонь.
– Сам ты огонь! Я – человек. Как это?
– Ну, просто представь, что ты сидишь на том окне и смотришь оттуда сейчас на нас.
– То есть я и здесь, и там?
– Вот именно.
– Так не бывает.
– Да не сдавайся же ты так скоро, трус! Попробуй, а не то… Ну пожалуйста, представь… Что, тебе трудно, что ли?
– Вообще-то непросто. Ещё налей.
– А думаешь поможет?
– Тебе что, вина жалко?
– Нет, вина мне не жалко. Жалко будет, если наш разговор закончится ничем. Луис, к примеру, та-кие вещи представлять отказывается. И Юи просит, чтобы я к ней с этими глупостями не приста-вал. Хоть тайком и пробует…
– Ну чего ты…, – испугался епископ того, что сейчас в этом зале появится кто-нибудь ещё. И тоже не совсем живой… Вот ведь – какие-то уже колдовские заклинания в ход пошли. Не хватало ещё здесь какого-то Юи увидеть. – Что ты в самом деле! Я же не отказываюсь. Ну вот, сделал как ты просил. Представил. Дальше чего? Ты давай, лей.
– Ладно…, – с сомнением покосился на него Ав. – Ну и какими ты нас оттуда видишь? Слушай, а, может, тебе немножко помочь? А то ты сегодня какой-то нерешительный… Давай?
– Какими я нас вижу?…, –
задумался епископ, пропустив мимо ушей предложение Ава в чём-то ему помочь. Честно говоря, он уже глубоко раскаивался в том, что позволил втравить себя в этот сомнительный разговор про измерения. Можно подумать, что он в них что-нибудь понимает. А главное, пенять не на кого: сам же этот идиотский разговор начал! Брякнул не подумав. Никто за язык не тянул. Вот дурень! Ясно же, что колдун прицепил-ся к нему из-за брошенного умного им слова. И теперь будет изгаляться, набивая себе цену. Да епископ целую кучу умных слов знает! Если бы не выпил столько вина, он бы сейчас такое вспомнил, что этот жалкий фокусник от зависти съел бы собственный язык. Чтобы епископ да не нашёл, что сказать! К при-меру, заговорил бы с ним о ведьмах. Колдуны, как известно, обожают про ведьм слушать. Так нет же, дурак, в дебри полез. Решил учёность свою показать. Как всегда…
Епископ, кстати, уже сообразил, что настоящего колдуна он видит сегодня впервые. Да ещё так близ-ко! Причём колдуна, судя по рыбе и вину, исключительно сильного. Пугал епископ колдунами своих прихожан постоянно. Равно как и ведьмами. И столько народу по вымышленным обвинениям отправил на костёр, что уже и со счёта сбился. Притом что с живым, взаправдашним колдуном, умеющим, как этот, делать фокусы с рыбой, хлебом и вином, он встретился сегодня впервые и потому Ава не слабо так поба-ивался. В Барселоне такого фокусника, понятное дело, давно бы уже сожгли. Без вопросов! Кто-то в голо-ве епископа вдруг снова переспросил – “с живым”?…

[А правда – с живым ли? Или с уже не очень?… Епископ, которого раньше почему-то не заботило – насколько живы персонажи, с которыми, засыпая, он вот уже полгода встречается в резиденции Пилата, почувствовал отвратительный холодок под ложечкой. Должно быть он начал понимать, что долго юлить и обманывать себя не удастся. Потому что человек он честный. А ещё принципиальный и храбрый. Ну, не храбрый, конечно. Даже совсем не храбрый. Зато умный. И поэтому, раз умный, то он понимает, что если уж какая мысль в его голову забралась, то эта подлая дрянь там не успокоится, пока не разъест его изнут-ри. Так что дешевле будет (главное, не долго к этому готовясь) собраться с силами и разом, мужественно глядя своему пугающему открытию прямо в глаза, с улыбкой на устах и стараясь при этом не грохнуться в обморок…]
В общем, епископ действительно с силами собрался, дотянулся до стола и по дороге как бы случайно коснулся Ава. Даже два раза Его коснулся. Вот именно: этот аттракцион ему пришлось повторить. Пото-му что в первый раз он ни черта не разобрал. Из-за волнения. Тогда ему показалось, что рука у Ава хо-лодная. Да просто ледяная! Но нет, слава Богу, только показалось: рука оказалась тёплой. То есть епископ разговаривал сейчас с вполне живым человеком, который тем не менее давно умер… Вот ведь ужас!
Епископ опять вспомнил про Глупого. Собрался было помечтать о голой Кире, но постеснялся. Наверное потому, что уж слишком сильно его затошнило. Так, что даже захотелось кричать. А поскольку закричать у него всё равно не вышло бы, даже если бы тошнило и не так сильно, ему вдруг захотелось выпрыгнуть из своей шкуры и быстро-быстро от неё куда-нибудь сбежать. Неважно куда, лишь бы по-дальше отсюда. Чтобы не иметь к ней больше никакого отношения… Да вот хотя бы за той колонной спрятаться и оттуда сделать вид, что он эту трусливую сволочь знать не знает и вообще видит впервые. То есть чтобы все подумали, что эта его брошеная шкура – сама по себе живёт. И перестали обращать внимание на него настоящего. Чтобы никто не смог показать на него пальцем и сказать: – да вот же этот придурок, прячется от нас за колонной, давайте мы его ещё чем-нибудь напугаем, чтобы он сдох уже, наконец, от страха! А мы все тогда будем от радости плясать и весело смеяться.
Стоп, но рука ведь тёплая! И рыба взаправдашняя. Вкусная, между прочим… И хлеб тоже вполне съе-добный. А вино так даже очень неплохое. Только как будто чуточку смородиной отдаёт…
– Знаешь чего – давай-ка я и в самом деле тебе немного помогу. Хоть ты этого и не достоин, ворю-га… Верни Клавдии её листочки! Не забудь… А впрочем, как-то ж ты сюда попал, значит не со-всем уж ты пропащий, пусть и в подмётки тому, что до тебя жил, который меня грушами кормил, не годишься… Значит так, слушай меня: из-за того, что ты не сам сейчас всё это провернёшь, продолжаться твоё путешествие будет недолго. И, возможно, не совсем чисто всё там пройдёт. Я про разные шероховатости говорю… Хотя вроде бы ничего плохого с тобой случиться не долж-но… Короче, когда ты окажешься в Комнате, постарайся хоть что-нибудь запомнить из того, что увидишь…
– Что ты меня пугаешь! Может не нужно ничего…
– Поздно, это уже от меня не зависит. Раз я сказал, что ты сейчас отправишься в Комнату, а ты мои слова услышал, значит процесс уже не остановить. Теперь уже не отвертишься. Тебе просто не-куда деваться. А я ведь, чтоб ты знал, ничего особенного сейчас и не сделал. Просто произнёс слова…
– Знаю я эти твои “ничего не делал”… В какую ещё комнату. Ничего ты мне не говорил! Давай ты это… в зад всё поворачивай!
– Да, легко всю жизнь прожить как трава. А так, чтобы, как змея, научится сбрасывать с себя кожу… Вместе со своими слепыми глазами и никчемными мозгами. Тогда ведь только и можно увидеть что-нибудь стоящее: единственное, что реально существует, а не то, что ты придумываешь…
Епископ вновь неприятно похолодел, заёрзал и, невзирая на то, что своих ног он уже давно не чув-ствовал, жалобно попросился ещё разок посетить местное чудо технического прогресса – канализацию (в надежде отсюда сбежать), да только тут ему в уши начала заливаться тёплая вода. И было совершенно непонятно, откуда она берётся. Да ещё ведь какими здоровенными глотками она вдруг полилась…
Больно не было. Прислушавшись к себе, епископ даже сообразил, что это его сердце качает сейчас подогретую воду, однако пугаться не стал. Потому что поздно было уже пугаться. К тому же по волосам побежал тот самый – неведомо откуда берущийся ветерок, который всегда по ним пробегает, когда и правда – уже поздно что-либо предпринимать, когда с ним или где-нибудь поблизости (например за спи-ной) случается что-то не просто новое или неожиданное, а такое, чего ещё за минуту до этого и предста-вить себе было невозможно. Необязательно плохое, но… Да, тот самый ветерок… Дверь, что ли, где при-открылась? Хотя сквозняка вроде бы не чувствовалось. А что тогда?…
Епископ забыл и про рыбу, и про вино, и даже про канализацию. Забыл он и про свой экстремальный поход с кошкой на спине по хлипкой мраморной ленточке, что, нагоняя на него животный ужас, болталась над ну совершенно же бездонной пропастью. И что пришёл он сюда весь мокрый. Хотя нет – про то, что он пришёл сюда мокрый, ещё помнил. Как будто сквозь сон, но помнил. А вот про всё остальное… до чего ему уже не было дела, потому что…
………

Должно быть прошло сколько-то времени. И наступило завтра. Или что там у них наступило? Какой-нибудь задрипанный рифмоплёт, которому добрые люди из жалости стесняются сказать, куда ему лучше свалить со своими дурными виршами, залепил бы сейчас что-нибудь вроде “упала вдруг тишина”. Идиот, бездарь, кретин недолеланный! Упасть, если что, на твою безмозглую башку может потолок. Или рюмка водки может свалиться со стола, если ты уже в слюни нажрался и начал руками размахивать, а тут… В общем, неведомо из чего здесь действительно образовалась тишина и, надо сказать, тишина эта была в высшей степени необыкновенной. Какой в природе не бывает. Откуда ей взяться, тем более здесь?… Дело в том, что звукам, причём вообще никаким, здесь – в этой Комнате – элементарно неоткуда появиться. Потому что нечего им тут делать. И в каком-то смысле никакого “здесь” тут тоже не было. А ещё, по-скольку мы очень внимательно за всем этим наблюдали, отметим, что ни на каком подоконнике епископ сейчас не сидел, хотя бы потому, что и подоконника в этой странной “Комнате” не было. Как не было возле отсутствующего как класс подоконника горящих факелов. Короче, не сидел епископ ни на каком подоконнике. Ей-Богу. Зуб даём. И покончим с этим!
Однако на чём-то ж он сидел? – Как бы то ни было, ответа не этот волнующий всех вопрос мы не зна-ем. Знаем лишь, что сидел. Железно! А вот на чём?… Впрочем, плевать нам на то, на чём этот гад сидел. В самом деле, не в этом же заключается всё волшебство момента. А в чём тогда? – Да в том, что епископ был теперь не в кресле или где-нибудь у мифического окна – он был где угодно. Стоп, но мы же сами только что говорили про какую-то комнату. Ну да – говорили. Вернее, это Ав о Ней обмолвился. Или про что Он там говорил… Так вот, никакая это была не комната! Потому что у любой нормальной комнаты всегда имеются стены, а в некоторых ещё и окна есть. О дверях мы уж и вовсе сейчас помолчим. Короче, ничего подобного здесь не было. Даже близко похожего на всё это не было. И главное – никакой мебели! Какая же это комната?!
Ну вот, мы, как всегда, отвеклись на несущественное. Ведь вовсе не в той мифической Комнате дело. А в том, что епископ был теперь где угодно, а правильнее было бы сказать, он пребывал везде и нигде. И как же такое может быть? – А хрен его знает! Об этом надо теперь самого епископа расспрашивать. Это ведь он, а не мы, с подачи Ава угодив сюда, стал невероятно умным и имел теперь в своей просветлевшей голове ответы практически на любые вопросы, каковыми, впрочем, оказавшись здесь, он почему-то гру-зить себя не стал. Это как же? – А так: знал он теперь действительно всё, а вот чем-либо конкретным интересоваться по странному стечению обстоятельств перестал. Начисто перестал. Как отрезало. Чёрт его знает, почему такое с ним приключилось, однако же перестал. И главное ведь, теперь уже не спро-сишь его – почему он так затупил: штука в том, что в той Комнате кроме него никого не было. Так что обратиться к нему с какими-либо интересующими нас расспросами было элементарно некому. Не только нас, там вообще никого не было. И не могло быть. Даже самого епископа…
Спрашивается, не впали ли мы случаем в маразм, говоря о епископе, телепортировавшемся в ту зага-дочную Комнату, что его там не было? Он что, заснул в ней, что ли? Напился с Авом неразбавленного Давидово вина и вот – с пьяну задремал. В том-то и фокус, что уснуть в ней он никак не мог, потому как уже до того крепко спал в своей постели. Не забываем, каким манером он последние полгода проникал в Пилатов дворец. То есть епископ, оказавшийся после колдовской помощи Ава в этой магической Комнате, как раз проснулся, причём проснулся он вообще впервые в своей жизни. И что поразительно, пробудив-шись, ничуть этому не удивился, не начал щипать какую-нибудь часть своего бренного тела или бить себя по лбу, проверяя – на самом ли деле он сейчас бодрствует. Напротив, с первой же секунды он откуда-то уже прознал, что не просто в этой Комнате прежде бывал, а вовсе никогда Её не покидал. Что жил в Ней всегда. Даже прежде того, как родился в своей далёкой Испании. Или триста лет тому назад в Италии. А ещё раньше…
У всякого нормального человека, который однажды столкнётся с подобным головоломным воспоми-нанием касательно самог; себя, ясное дело, моментально снесёт крышу. А может ведь и так случиться, что снесёт её задним числом. Как это возможно, чтобы задним числом? – Да откуда же нам знать!…
Ну а что наш епископ? Как он? Не спятил ли он ненароком от внезапно обрушившегося на него все-ленского всезнания? – Отнюдь. Узнав про себя всё и вообще узнав, а вернее вспомнив решительно всё обо всём, он вдруг сделался до такой степени спокойным, что у него, как у покойника, расслабились даже мыжцы плечевого пояса. И не только плечевого. Его спина также расслабилась. Кстати тоже – впервые в жизни.
А может он умер? – Сами вы умерли! Точнее, ещё не родились. Говорим же: он в той Комнате отдыха сейчас как раз проснулся. И, соответственно, перестал чего бы то ни было бояться. Потому что бояться там нечего. А действительно – чего бояться, того, что ты сейчас грохнешься со стула и разобьёшь об пол свою башку? – Так некуда же там падать: нет там пола. Опять же, как ты можешь упасть, когда ты на чём-то сидишь. Хоть и неизвестно на чём. Или пусть даже ты не сидишь. Плевать, всё равно ничего плохого с тобой там случиться не может! И, стало быть, тебе там в принципе нечего бояться. Онако же, внимание, тебе там и нечего хотеть. Любой из нас всю свою поганую жизнь чего-нибудь хочет. Какой-нибудь ерун-ды. Абсолютно никому не нужной. Изо всех сил хочет её, рвёт себе и окружающим жилы, врёт всем напропалую и в первую очередь самому себе, короче, ведёт себя как последняя скотина и при этом ещё, не переставая, дрожит от страха, который не оставляет нас даже когда мы вдребезги пьяные засыпаем и якобы перестаём в этом состоянии что-либо чувствовать. Очень даже мы чувствуем! И боимся. В первую очередь, понятное дело, смерти. И вдобавок много чего другого. А вот наш епископ, оказавшись в Комна-те, впервые перестал бояться. Потому как умереть в ней невозможно. Умереть ведь можно когда-нибудь, скажем завтра, будущей весной или пусть даже в следующую секунду, а там никокой следующей секунды и вообще никакого времени нет. Оно не то, чтобы замедлилось или остановилось – его там просто нет. Ты оказываешься в вечном “сейчас”. Вот поэтому епископ и стал другим. Не потому, что он какой-то осо-бенный: любой из нас, окажись на его месте, тоже стал бы непохожим на прошлого себя. Причём сразу же!
И вот ещё, что мы забыли сказать: епископ протрезвел и как – резко и радикально, словно ему никогда в жизни не доводилось пить вина и вообще он был по жизни хорошим человеком! И, как уже можно было догадаться, случилось это с ним опять-таки впервые. Хотя…
Ну вот мы и снова запутались… Так который же из епископов протрезвел, тот, который дрых сейчас в своём Барселонском доме, смотря сон про Пилатов дворец, или он же, но обновившийся, а точнее восста-новленный в своём изначальном, читай – божественном формате, на который намекают отдельные авторы малопонятной фразой “по образу и подобию…”? Ведь новому епископу (или старому, то бишь вечному) по сути и не пришлось трезветь, он просто вернул себе своё прежнее зрение, которое у него было извеч-но, ещё до его первого земного рождения. Что же касается получающего сейчас по мордасам плоское спящее туловище, не факт, что после того, как откроются её глаза, оно вообще вспомнит что-либо из того, что епископ испытал в этой Комнате. В общем, тёмное тут дело.
Ну да ладно. А всё-таки, что именно наш чудесным образом прозревший и фантастически преобра-зившийся прелат увидел? В первый миг ничего. В том смысле, что поначалу он никуда и не смотрел. Вдруг остановившись, то есть прекратив в своей голове всякое движение мысли, он, что совершенно есте-ственно, обалдел от затопившего его покоя, невиданной трезвости и на удивление комфортного одиноче-ства. Там, в ужасно отсюда далёкой и, сейчас уже можно с чистой совестью сказать, плоской и бессмыс-ленной его земной жизни, он не переносил одиночества. Физически его не выносил. Тут же епископ в нём с наслаждением растворился и просто-таки потёк от кайфа. А в самом деле, какой смысл психовать по поводу того, что ты сделался “един как перст”? Ведь трезвость, снимающая с Тебя кожу вместе с грубыми как проволока нервами, немыслимая для мёртвого беспямятного существа (нарисованной на стене кар-тинки той твоей придуманной жизни), ничего об этой Комнате знать не желающего, ясно даёт понять Тебе новому, что кроме Тебя, в этой Комнате никого нет и быть не может.
В общем, только понемногу освоившись со своим внезапно возращённым природным статусом, Он разглядел прежнего себя, плоского и ненастоящего. Опять-таки не того, который оставался сейчас в зале Кессарийского дворца с Авом. Ава Он как раз ещё не увидел. А того, который спал сейчас в Барселоне. И рядом с тем пустым собой Он увидел Винченцо. Был там ещё и Бесноватый, который нещадно лупил спящего персонажа по роже. Вдобавок Он просмотрел уже и всю так называемую жизнь лежащего в по-стели ничтожества – с самого его рождения, да ещё в таких подробностях, о которых, казалось бы, нор-мальный человек и помнить-то не может. Плюс ко всему Он увидел, что именно тому епископу сейчас снится. То есть он только в этот момент Ава, беседующего с ним, и увидел. Беседующего с ветхим епи-скопом, не настоящим собой, а не с новым. Если бы кто-нибудь сейчас спросил – как Он может себя назвать, он безусловно ответил бы ему, что, мол, и дураку понятно, что, разумеется, епископом. И тут встаёт вопрос – а кто ж тогда тот, кому Бесноватый щедро раздаёт в этот момент тумаков, и тот, кто бе-седует сейчас с Авом? – Увы, в том-то и штука, что спросить об этом пробудившегося посетителя Комна-ты было решительно некому. Впрочем, епископу было глубоко наплевать на какого-то там дрыхнущего в Барселоне кретина, которого другой, мало чего отличающийся от него кретин угощает затрещинами. Тем более, что все эти ничтожные плоские тени – всего лишь тени. Как они могут быть кому-то интересны? К тому же они до смешного трусливы и глупы…
– А почему это Он сказал, что Моё путешествие сюда будет недолгим? Что с того, что Я не сам сюда отправился, а Мне в этом помог Он? Какая, собственно, разница? Ведь это же – Мой дом! И больше ничей, потому здесь живёт вечность. Что значит это Его “путешествие будет недолгим”? Абсурд какой-то. Вроде бы не глупый Человек, а такую глупость сморозил…
Увы, он проморгал момент, когда тёплая чистая вода начала из его ушей выливаться, а вместо неё в мягкий епископский череп через странно опустевшие глазницы стала закачиваться мутная жижа. Коричне-вая, кажется. Или бурая. Он так и не разобрал, поскольку со зрением тоже стала происходить какая-то оскорбительная чертовщина: недавняя ясность исчезла и цвета замылились… Обиднее всего, однако, было то, что он начал стремительно забывать только что пережитое им то волшебное ощущение, кото-рое, казалось бы, не то, что забыть, а от которого просто теоретически невозможно будет отныне изба-виться. Во-первых, как можно потерять чувство вечности, когда вот только что и в полном объёме… А во-вторых, куда подевались та пронзительная трезвость и какой к чёртовой матери теперь покой, когда к нему вернулся уже основательно подзабытый животный страх, опять-таки вернулся в полном объёме?! Трезвость, покой и переживание вечности и всевластия… Нет, всё это не становилось ложью, а тем более сном или пустой фантазией, но чья-то ужасно сильная рука это восхитительное воспоминание сейчас у епископа безжалостно отбирала. Ему грубо дали понять, что никакой он не Бог, а обыкновенный епископ, проживающий в Барселоне, жалкий, трусливый и в сущности ничтожный человечек, комар, пыль под ногами, якобы самостоятельно движущаяся картинка, обидно нарисованная кем-то на стене…
– А кем нарисованная?… Хотя бы насчёт того, что про Бога невозможно сказать – “Он”… Это обя-зательно нужно запомнить! Любой ценой. Потому что это ужасно важно. Для всех! Про что надо завтра же рассказать всей Барселоне. И, конечно, не забыть про страх, трезвость и что там ещё… Впрочем, уж как получится… Значит так: для того, чтобы сказать – “Он”, в той Комнате должен оказаться по крайней мере ещё один такой же “Он”, который только и сможет это сказать. Но ведь там, где я узнал, что такое настоящие покой и трезвость, никого кроме меня не было. Я же точно помню – никого. И не могло быть! А это значит… – Правильно, туда, где не живёт страх, может войти только один “я”. Или просто Я.
Епископ сглотнул, расстроившись от того, что глупеет прямо на глазах и оказывается уже не в состо-янии удерживать в голове даже самые простые мысли. Страх… Только что он абсолютно ничего не боял-ся, потому как бояться в безвременье как-то странно, поскольку бояться там действительно нечего, а тут вдруг… Его затошнило. Опять…

Время разгонялось и поправить было уже ничего нельзя. На это не осталось ни сил, ни права…

– Ну и каково было взглянуть на себя из пятого измерения? Или в какое ты влетел… Ой, извини. Малость перестарался. Ты показался мне готовым. Да-а… А такой крепкий с виду. Да не меняйся ты в лице. Вот сейчас тебе как раз не помешало бы выпить вина. Сейчас можно. Пожалуй, даже нужно! Какой-то ты весь зелёный. Там ещё осталось.
– Не осталось, я всё допил, пока ты мне тут про элазаровцев рассказывал.
Вино в кувшине тем не менее ещё оставалось. Более того, он оказался почти полным. Епископ научился уже ничему не удивляться, но последнее обстоятельство, – то, что кувшин странным образом не хочет пустеть, – что-то ему напомнило и не просто напомнило, а схватило его за шиворот и потащило к мысли, которую он настойчиво от себя гнал. Изо всех сил гнал. И, как ему казалось, прогнал. Увы, про-гнал он её лишь на время. Ну и пускай, что на время. Главное, чтобы вот не прямо сейчас. И не здесь. Не при Нём! А когда наступит утро. И когда он проснётся у себя дома… А то ведь сердце сейчас лопнет. И никуда он тогда не вернётся. Сгорит со стыда прямо здесь.
– Так вот, как на нас смотрит Бог…, – проговорил епископ замогильным голосом, понимая, что должен что-то сказать. Молчать было уже просто неудобно.
– Эк, куда ты хватил!, – заулыбался Ав, подливая в бокал епископа вино. – Что ж у вас, чуть за по-рог вышел, так сразу тебе и Бог?
– Ничего себе – “чуть за порог вышел”!, – не удержался епископ, хотя от спокойного голоса Ава ему стало немного легче дышать. Потянулся за своим бокалом.
– Да, чуть за порог. Это, милый мой, всего лишь пятое измерение. Ну, или, принимая во внимание твою ситуацию, – тут Ав хитро улыбнулся, – может быть даже шестое: ты ведь мало того, что не у себя дома сейчас рыбу трескаешь, но, давай говорить прямо, ещё и не в своём времени. А, меж-ду прочим, рыба, которую Мария не сегодня и не нам с тобой пожарила (она ни про тебя, ни про нашу встречу не знает, это Луис упросил её стол на день рожденья Юи накрыть)… так вот, та ры-ба ещё вполне себе живая плавает в море. То есть Луис её ещё не поймал. Или даже нет, она, по-жалуй, ещё даже и не плавает. Она, вполне возможно, ещё не родилась. Надо бы у Гавриила спро-сить, сколько рыбы живут. Он знает… – Ав и сам немного запутался. – В общем, Луис её только через два года отправится ловить, когда мы будем жить… Впрочем, неважно, где мы будем тогда жить. Это не твоего ума дело. Я ведь, как ты, наверное, догадался, сюда тоже явился из будущего. Не из такого далекого, правда, как ты. Но всё ж таки и не из сегодня. Ну, раз я знаю, что Пилату недолго осталось свой замечательный перстень носить. Будь он неладен, этот перстень! Разница, однако, между нами заключается не в том, кто, откуда и зачем сюда пришёл, – тут Ав посмотрел епископу в глаза и поднял указательный палец, – а в том, что ты сейчас спишь, а я нет.
– Как это?
– А так. Я научился входить в чужие сны, но сам при этом не засыпаю. Потому и могу бывать здесь, когда захочу. Кстати, кошку на спине носить не обязательно.
– Научи!, – взмолился епископ, не уточняя, чему именно он желал бы сейчас научиться. – Сил моих больше нет.
– Не сегодня. Ты уже совсем пьяный. Да и Мария, кажется, домой зовёт. У нас сегодня вечером праздник – день рожденья Юи. Опаздывать нельзя. Ругаться будет.
– Слушай, – пошёл в последнее наступление епископ, понимая, что разговор с этим удивительным Человеком, – или как Его теперь называть?, – подходит к концу. – А Ты сюда зачем приходишь? Ну я-то понятно…
– Да вот же, – кивнул Ав на золотой талант, не отреагировав на последние слова епископа, касаю-щиеся того, зачем тот ходит во дворец прокуратора.
– Как, – изумился епископ и вдруг понёс полную околесицу, непонятно почему, может быть пото-му, что переволновался, – ты тоже хочешь его отсюда унести? Он ведь тяжёлый. Я пробовал. Один не поднимешь. Давай вместе. Честно поделим. Я ювелира хорошего знаю. Распилит ровно пополам. А главное, болтать никому не станет. Я его сына от инквизиции спас.
– Совсем рехнулся?, – Ав заглянул в глаза епископу и покачал головой. Стало понятно, что его со-беседник из далёкого завтра, как бы это помягче сказать, всё-таки слегка надорвался. Да не просто надорвался – епископ практически уже бредил. Недавно пережитое явно в нём что-то сожгло. И не только нервы…
– А что такое?, – не унимался епископ.
– Ну, во-первых, этот талант можно и в одиночку поднять.
– Нельзя!
– Кому ты говоришь? Я его уже сто раз поднимал.
– А чего ж тогда не унёс?
– В том-то и дело, что унёс. Вернее…
– Когда?!
– Месяца через два. Если можно так выразиться, то от этого момента где-то примерно через пару месяцев.
– Не понял!
– И не поймёшь. Да и неважно это. Меня вовсе не золото интересует.
– А что тогда?
– Хочу разобраться, что именно тогда случилось. И потом. Уже со мной.
– А что с тобой случилось?
– Много хочешь знать! Догадайся…
– Ну ладно тебе! Скажи, – заныл епископ.
– Мне интересно, как они это сделали.
– Кто?
– Девчонки наши. Они ведь оба раза мне тогда помогли. И с этим проклятым талантом. И потом, когда мы все в первый раз умирать стали…

Они проговорили ещё с полчаса. О разном. Прощаясь, Ав сделал вид, что не заметил, как епископ стащил со стола и спртал под сутану его, Ава, чашу. Простую, глиняную. От безнаказанности в епископе проснулся заготовитель – он собрался украсть ещё и опустевшее блюдо из-под рыбы. Ему ли было не понимать, как скоро такие скромные с виду предметы кухонной утвари превратятся в священные релик-вии, с каковыми святынями, добытыми к тому же из первых рук, – что там кардинальская мантия!, – уже и папский престол может оказаться не столь уж недосягаем… Да только тут уж Ав возмутился. За бокал Мария сильно браниться не станет. Может и вообще не заметит пропажу, – на прошлой неделе Он раско-лотил точно такой, так она Ему и слова не сказала, – но из-за блюда точно крик поднимет…
Ну хоть бокал епископ умыкнул. С ним он и проснулся. Его нашёл Бесноватый. В простынях затерял-ся. Кира в него потом ромашки ставила. Ну а чего ему пустым рядом с распятием стоять? – Непорядок. Налила в него воды и поставила на место. Чтоб красиво было. Епископ на неё ругался. Не сильно, правда. Он на неё вообще никогда всерьёз не ругался.

Больше они с Авом не встретились. Не случилось. Слишком уж сильно епископ этого хотел, что не-правильно: какие-то вещи должны происходить сами собой. Что, конечно, большое искусство…

________________________________________

Безымянные и никак не датируемые письмена,
украденные епископом из библиотеки Ватикана.

…должно быть я уже Бог…
…взошёл на гору…
…остался один…
…меня нет…
…только Дух…
…беспредельность…
…покой…
…неправда что одинок…
…вижу Его…
…нельзя убивать себя…
…западня…
…бросаю камень в зеркало…
…пусть Он умрёт…
…отказываюсь от Тебя…
…желаю не быть…
…изыди…
…бездна…
…мрак…
…только теперь и остаюсь один…
…полное разделение…
…пространство схлопнулось…
…осколки мыслей…
…люди…
…нарисованные на стекле…
…вещи и запахи…
…всё превратилось в символы…
…время упразднилось…
…что такое быть…
…воспоминания стираются…
…испугался…
…чёрная воронка…
…всасывается вещество и время…
…из памяти…
…начинается переход за грань мыслимого…
…страх смерти больше не мешает…
…впереди небытие…
…это уже давно не я…
…безмолвие и надёжность бездны…
…особая разновидность покоя…
…прообраз Вечного…
…забвение всего…
…вокруг странная тишина…
…никакого “вокруг” нет…
…только Ничто…
…Дух возвратился к Себе…
…можно близко увидеть…
…пытался вспомнить Марию…
…кто это?…
…в вечности кристалл неподвижен…
…мерцает…
…идея проявленности…
…яйцо жизни…
…все представимые формы бытия…
…и непредставимое…
…алмаз светится изнутри…
…если смотреть снаружи…
…но ведь нельзя быть вне…
…теперь можно всё…
…первопричина и суть вещей…
…миллионы граней…
…возможности и имена…
…больше других подходит слово “Закон”…
…только Ничто видит камень…
…не дыши на воду, в которую смотришься…
…преломление взгляда...
…удивление умершего…
…порождает игру форм…
…нет препятствий…
…наблюдать превращение мысли…
…луч света…
…сотворение Всего из Ничто…
…Мария хотела увидеть Творца…
…глупая девчонка…
…слепая трусиха…
…игра…
…картинки…
…как живые…
…на поверхности стекла…
…смещается угол зрения…
…еле заметно…
…сверкает следующая грань…
…всё другое…
…где прежняя реальность?…
…ничто не меняется…
…происходит подмена…
…новая точка сборки…
…бесконечное число комбинаций…
…каждый раз новое время…
…переписывается сюжет…
…греческий театр…
…те же лица…
…иные болезни…
…другие ситуации…
…можно только себя…
…увидеть в зеркале…

________________________________________

Преданность

Конечно, при большом желании даже в чистейшем бриллианте немыслимой стоимости невесть что возомнивший о себе дурак, воткнув в глаз лупу, непременно отыщет какой-нибудь изъян. Как бы то ни было, отдадим должное епископу – его план был составлен с большой выдумкой: мысль тащить каштаны из огня чужими руками, да ещё все разом, в самом деле недурна. И что из того, что в разные времена подобная идея посещала уже много кого? Что не он первый её выдумал. В конце концов важен ведь ре-зультат или, скажем по-другому, успех дела, которое ты замыслил, выстрадал и за которое намерен бить-ся до конца, чего бы это тебе ни стоило, а вовсе не то, к чьему памятнику приколотят табличку “Я был здесь первым!”. Так ли уж это сладко, задрав нос, торчать посреди площади с голубем на твоей позеле-невшей бронзовой лысине и плевать с высоты своего одинокого величия на тех, кто пришёл к финишу позже тебя? Кроме всего прочего эти опоздавшие в чём-то ведь могут оказаться и поумнее тебя. Во вся-ком случае – не глупее. Или, что уже невыносимо сознавать, успешнее.
Понятно, что всех мелочей не учтёшь и в какой-нибудь особо подлый момент, к примеру, когда ты присядешь на лавочку насладиться хорошей книгой и нечаянно заснёшь, или выпьешь неразбавленного вина и разомлеешь… или по дурости переоценишь своих партнёров, внушив себе, что все они хорошие и любят тебя до потери сознания, ну или по крайней мере не такие сволочи, как другие, в общем, прикро-ешь на минутку глаза, а тут и н; тебе: из невидимых щелей, словно тараканы, полезут досадные шерохо-ватости. Однако, как известно, кто не рискует, тот не пьёт шампанское! Вот так-то. Руки дрожат и боишь-ся проиграть, – ты знаешь, где дверь. Силой тебя держать никто не собирается. Больно ты кому нужен! Иди, куда хочешь. Кто ж запретит тебе до самой смерти оставаться ничтожеством? – Поступай как зна-ешь, если кишка у тебя тонка. Давай, проваливай!… Но, уж если ты решил дождаться настоящей драки, не разумно ли было бы забежать за угол, на минутку там остановиться, отдышаться и задаться актуальным и, в общем-то, незамысловатым вопросом – а умеешь ли ты правильно желать себе победы? Не мечтать, накрывшись тёплым одеялом и пуская розовые сопли в подушку, о прекрасном и несбыточном, а хотеть пусть даже и невозможного, но так, чтобы твоё желание каким-то чудом исполнялось. Умеешь ли ты грамотно волить? Вот тут и выясняется: – чтобы выиграть, мало не быть размазней. Нужно быть ещё и умным. Очень умным. И кое-что уметь…
Кстати, а Глупый и правда не проболтался. Не потому, что онемел. Мог ведь и написать, если бы ему приспичило, и отправить письмо куда надо – для этого уметь говорить совершенно необязательно. Одна-ко же он своего патрона не выдал. Сознательно. Потому что он хороший. А может Глупый чего не понял? Ну там про Геную и тех двух сумасшедших – Серджио с Анастасией, которые намеревались родить Бога. Вроде как выдающимся умом Винченцо, пока не научился читать греческие книжки, не отличался. Или он чего испугался? Ну, хотя бы того, что после такого его письма из Ватикана в Барселону понаедут добрые люди, осенённые особенной, прямо-так выдающейся духовностью, и сожгут его благодетеля к чёртовой матери. Для его же пользы. То есть добра спятившему епископу желая! А перед показательным костром ещё же и постараются выяснить – что да откуда взялось. Глиняная кружка, к примеру. Или какой гад спо-двиг мятежного прелата на переустройство того, что и без него прекрасно работает, и кто ещё с ним заод-но думает таким же манером. Кто ещё здесь разучился правильно верить, и где тот еретик от честного суда скрывается? Кости начнут ломать и железки раскалённые к животу прикладывать. (Это чтобы Сатана не мог украсть его бессмертную душу.) Ну и кто тогда будет Глупого кормить? Глупый-то он, конечно, глупый, но не полный же дурак! А потом, если уж инквизиторам и заслуженного человека не жалко будет, то запросто можно ведь и тех, кто рядом с ним в то утро оказался, когда смутьян повернулся умом, на дыбу поднять. Ну так, для отчётности. В целях, так сказать, повышения раскрываемости. А это, между прочим, больно – на дыбе висеть. Знающие люди рассказывают, что не очень приятно…
В общем, как честный и, главное, преданный секретарь, Винченцо своего хозяина не заложил. Честь ему за это и хвала. Хотя, может, лучше было бы, если бы этот дурак не корчил из себя невесть что, а написал куда следует донос. Так, мол, и так… Мутил воду… Говорил то и это… Глаза при этом пучил и руками вот так делал… Или, что ещё правильнее, своими руками задушил бы змею… Думал ведь, гад, об этом наверняка. Неужели действительно пожалел епископа? Ну, сожгли бы эту сволочь на костре. Эка невидаль! Подумаешь… Их, епископов, развелось, как бездомных собак!…
А, кстати, Глупого за хорошее поведение и понимание момента могли ведь и поощрить. Ну, там, пен-сию какую-нибудь ему за своевременный сигнал определить. Или в приют какой засунули бы. Не обяза-тельно в такой, куда свозят нищих умирать. Можно ведь и в тот, что почище. Где есть дают два раза в день. А то может даже и три… В общем, инквизиция никогда не ошибается и всех подряд не сжигает. Это все знают. Говорят же, что кто-то видел таких, которых не сожгли, а просто покалечили. Сознательных то есть. Которые пошли на сотрудничество со следствием. Как бы то ни было, не выдал Глупый своего па-трона. Ну и зря…

________________________________________

Чёрные лебеди

Прекрасным солнечным утром за широким столом в каминном зале одного из старинных замков Ара-гона расселись игроки, которых не пришлось уговаривать. Все они были не то, чтобы жадными до денег, хотя и не без этого, а вот то, что все они были до крайности азартны и с большими амбициями – это точ-но. Ещё с какими, прямо-таки неуёмными амбициями! Почти с такими же, как у нашего епископа. Впро-чем, чему удивляться, иначе ведь и быть не могло. Не тот случай. Так откуда же, спрашивается, из-за каких таких далёких морей приплыли в Испанию претенденты, желающие попытать счастье в игре с большими ставками, и как долго человеку с родимым пятном на левом локте пришлось гоняться за буду-щими чемпионами, собирая их под одной крышей? – Раскроем секрет: епископ ни за кем не гонялся. Так уж карта легла, что все игроки оказались местными жителями, можно сказать – уроженцами этого края. Прямо отсюда, из Арагона, все они были. (Доподлинно известно, что ни в Мадрид, ни тем более в Анда-лузию епископ не ездил, – вранье всё это!). Но ведь, наверное, непросто было столь разных по темпера-менту и политическим взглядам высокородных сеньоров усадить за один стол? – А чего там сложного? – По правде говоря, человек с умными, хоть и не слишком добрыми глазами только с одним из них и пере-говорил. Причём никуда его не звал и уж точно пускаться в опасные авантюры не уговаривал. Просто “нечаянно” проболтался в его присутствии о своей волшебной находке – о тех самых листочках. Ну, разве что про глиняную кружку ещё брякнул. Даже показать её обещал… Действительно всё как будто нечаянно вышло. Натурально так. И особенно красиво он изобразил тогда испуг. Помнится, даже закаш-лялся при этом. Покраснел и стал прятать глаза. А потом и вовсе домой засобирался. Это перед ужином-то! Большой силой воли нужно обладать, чтобы от ужина отказаться. На весь дом пахло жареными куро-патками, и вино уже на столе стояло… Только чаю ведь и попил. В общем, сделал вид, что ничего такого он сказать не хотел. А в последний момент и вовсе стушевался: стал униженно извиняться и просить по-скорее забыть всё, что он тут наговорил, потому как глупость сморозил, не подумав…
В результате все остальные участники заговора сыскались сами собой. В одно мгновение. Сами яви-лись и напросились. Что, скажете – не бывает такого? – Ещё как бывает! Да и могло ли быть по-другому? Ведь не полные же идиоты в Арагоне живут! Люди вокруг давно уже мыслят по-новому и аппетит у всех будь здоров. Да хоть бы и круглыми идиотами все они были, как прежние, те, что триста лет назад здесь жили! Разве можно не клюнуть на такую наживку? А что риск сумасшедший, так как же без него? Оно без риска – не то, чтобы неинтересно, а как-то, что ли, подозрительно…
Ну так вот, о счастливцах, – тех самых, сегодняшних, что расселись за столом. Коль скоро эти десять благородных донов рискнули поставить на карту то, дороже чего не бывает, вполне резонно полюбопыт-ствовать, – какие, собственно, козыри раздал им руководитель проекта, проснувшийся несколько лет назад с руками, пахнущими жареной рыбой, и родимым пятном, неведомо как переползшим с одной руки на другую. (Это Бесноватый повсюду раструбил. Глупый по понятным причинам никому ничего не гово-рил, но головой кивал, то есть слова Бесноватого насчёт родимого пятна подтверждал.) Так вот – козы-ри… Какие они? А что, пергаменты, позаимствованные из тайника Клавдии Прокулы, – уже вам не козы-ри? Да это – больше чем козыри! Это же – настоящее знамя. Джокер! Бочка с порохом!!
Было и ещё одно письмецо – украденное епископом из тайного хранилища ватиканской библиотеки. По-тихому он его взял и, недолго думая, сунул под сутану. Вся штука в том, что написано оно было в том же стиле, а главное, тем же почерком, что и Клавдиевы раритеты. Сличали и весьма придирчиво. Все вместе – вдесятером! – Без обману. Всё честно! Даже увеличительные стёкла себе в помощь брали. Сход-ство просто поразительное. Вследствие чего ватиканский пергамент, выглядевший существенно старше, не то, что не посеял сомнений в правдивости изобилующих потрясающими подробностями рассказов руководителя проекта о его ночных путешествиях сквозь бездну и волшебных встречах с Мессией. Напротив, сама эта чудесная разница произвела на умы романтически настроенных адептов новой веры сокрушительное воздействие, подняв в глазах всех десятерых благородных кабальеро статус Учителя на немыслимую высоту. Великим пророком и посланником Бога его пока не называли, но к тому уже шло. Кстати, тут нет ошибки: епископ говорил со своими подопытными именно о встречах. Не об одной – о многих. Да, разумеется, старик нагло врал, будто бы и по сей день регулярно, чуть ли не каждую ночь встречается с автором “истинно верного вероучения”, которое скоро что-то там в головах зажжёт и под-нимет с колен миллионы, сделав поголовно всех счастливыми. И что? Осуждать его, что ли, за это? А кто на его месте не соврал бы, когда речь идёт о миллионах?
Да, и, наконец, кружка!… Несложно представить, какими глазами на эту священную реликвию погля-дывали заговорщики – вельможные верноподданные Его Католического Величества, элегантные шпаги которых являлись отнюдь не символическим украшением традиционного испанского костюма. Они ведь к этому священному артефакту поначалу и прикоснуться боялись. Такими тихими делались, что прямо залюбуешься! Краской заливались, словно девушки на первом свидании, и при этом все приятно потели. А уж когда в ту кружку (так и хочется назвать её Чашей Грааля, знать бы только – что это такое…) епископ в первый раз налил вино, шепча при этом красивые греческие слова (цитаты, должно быть, из детских Авовых стихов) и пустил её по кругу… Господи, какой адреналин! Да это покруче охоты на оленя будет, кровавой дуэли и томных воздыханий по прекрасной даме, пообещавшей вечером, когда муж уедет в Барселону, наконец, сдаться, потому как сил её больше никаких не осталось! Ну, может быть, не круче, но вполне сопоставимо.
Примечательно, что за пять с половиной месяцев интенсивной психологической обработки ни один из десяти наших доблестных героев не усомнился в значимости и величии цели, на пути к которой, как все отлично понимали, можно и без головы остаться. Более того, на своих тайных сходках, когда епископ начинал вещать про какие-то неведомые измерения, они друг другу в этом клялись. Каждый раз. В том, что они не усомнились. И в том, что понимают, насколько прекрасна их цель. Это насчёт счастья миллио-нов, свобод, прав личности и всего такого прочего. А, главное, не сомневались в том, что теперь они не просто герои, каких поискать, а самые настоящие творцы истории. Апостолы новой веры! Стоит ли удив-ляться тому, что энтузиазм молодых повес с каждым приближающим их к заветной цели днём только возрастал и под конец являл собой по сути уже натуральную одержимость? А также тому, что в их исте-рических заверениях друг другу почти не чувствовалось фальши. Хотя, признаться, довольно сложно постигнуть, что именно высокородные сеньоры разумели под значимостью того, в чём разбирались не больше, чем в астрономии. (К примеру, когда епископ переводил на понятный язык путанные Авовы письмена, или, ссылаясь на собственный, чудесным образом приобретённый мистический опыт, он начи-нал рисовать перед ними картину Царствия Божия, в котором нет больше никаких “ты” или “он”, а только “Я”, все они чувствовали себя людьми ужасно умными. Но что в действительности они понимали?) И вот ещё вопрос: – откуда взялся этот их откровенно воинственный религиозный пыл? Можно подумать, будто они в крестовый поход собрались…
Нет, про Бога они что-то знали. Точнее, слышали. Потому как в церковь ходили. Ну, как положено. С детства. По воскресеньям. И денег на Бога жертвовали всегда сколько надо, – куда ж без этого, – на тебя ведь смотрят. Тут жадничать ни в коем случае нельзя. Но чтобы так вдруг заболеть! Ведь даже одеваться они стали теперь по-другому. Не то, чтобы скромнее, но по-особенному. Не как другие дворяне. И шпаги новые себе заказали. Со специальными надписями на греческом, выгравированными прямо на клинках. Каждый срисовал для себя из Авовых листков коротенькую фразу – покрасивее. Кому какая больше приглянулась. Главное, они старались не повторяться. Потому что у всех разные надписи должны быть. На этот счёт у них меж собой был даже специальный уговор. Шпаги и в самом деле получились красивые. Умеют в Толедо шпаги делать. Хорошие там мастера живут. И ничего, что они тоже по-гречески не бель-меса не понимают. Им, мастерам, в общем-то всё равно, какой узор на лезвиел царапать. Хоть ромашку тебе накарябают. К сожалению, не обошлось без орфографических ошибок. Но кто ж их заметил?
А между прочим, если бы Ав каким-то образом подслушал, что именно епископ говорил на тех за-крытых собраниях, то весьма вероятно, что со многим Он согласился бы. Повторимся, дураком епископ не был. И того, что он пережил в чудесную ночь свидания с Богом, не забыл. Более того, в чём-то он ведь действительно разобрался. Не сразу, но кое-что всё-таки понял. Когда научился чувствовать по-настоящему. Единственно, Ав про счастье миллионов никогда не говорил и нового вероучения не созда-вал. Это епископ зря. Тут ему Мария больше подошла бы. Или на худой конец Клавдию попробовал бы разговорить. Она ведь его уже почти слышала.
Да, но мы снова отвлеклись. Причём здесь Мария? Клавдия Прокула – ладно, в конце концов – симпа-тичная девчонка. Но Мария тут с какого боку? Епископ ведь её не видел. Ещё бы Игната сюда приплели в самом деле. С его борьбой за народное счастье. Нет, не того, что триста лет назад набезобразничал в Генуе. Это ж надо – повесить кардинала! Да ведь ещё как изобретательно, шельма, он его подвесил. Тоже с выдумкой был человек. Должно быть, верёвки под рукой не оказалось, а очень надо было ту сволочь повесить. Без промедления. Молодец, что не растерялся и проявил смекалку.
А может и Игната… Почему, собственно, нет? Вдруг он тоже ночей не спал, параллельно с Папой Римским думая о простом народе, но только по-другому думая? Нашему епископу на того молодца так ведь ничего и не удалось накопать. Кто такой, откуда взялся, и кто ему была Анастасия? Кстати, вот ещё что епископа интересовало: – а была ли девчонка ненормальной перед тем, как попала в руки плохого кардинала, или повернулась уже после встречи с ним? В процессе дознания. После того, как с ней порабо-тали специалисты. Инквизиция знает подобные примеры…
По обрывочным сведениям, добытым в секретном хранилище библиотеки Ватикана, епископ заклю-чил, что Папа, который тогда правил, Игната не только ненавидел, но ещё и боялся. Не очень понятно – за что Папа мог ненавидеть, а тем более с какой стати ему было бояться никому не известного в Италии человека, который к тому же и в Риме-то не жил? Неизвестно, откуда он туда наезжал. Так, появлялся в столице время от времени, а где его дом, и был ли у него вообще дом – неведомо. Был, наверное. На бро-дягу Игнат не походил. Одевался скромно, но дорого. А в эфесе его шпаги красовался огромный рубин. За тем рубином, кстати, многие охотились. Правда, охотились неудачно. Под покровом ночной темноты пробовали даже впятером на него нападать. Да больно уж ловко он с той своей шпагой управлялся. Не любил Игнат озорников. Строго их наказывал. Без всякой жалости. Так что нет, не думал он о простом народе. Хотя, можно ли назвать разбойников народом? Кто-то называет. В общем, убивать он умел.

По мере расшифровывания тайных словечек и всяких хитрых недомолвок, содержавшихся в перепис-ке садиста-кардинала с Папой, в голове нашего епископа сначала поселилось предположение, а потом и твёрдая уверенность в том, что Папа вместе с незадачливым кардиналом (с которым случилась описанная выше неприятность) искали какое-то древнее золото, чуть ли не пропавшие сокровища Юлиев, и, когда кардинал случайно вышел на Серджио с Анастасией, церковники неожиданным образом приблизились к разрешению чрезвычайно волновавшей их загадки. Как эти друзья вычислили, что Игнат, крутившийся в Генуе возле Анастасии, имел к мифическому золоту отношение, неизвестно. (Из бессвязных признаний Анастасии епископ заключил, что Игнат вроде как сторожил какое-то сокровище для младенца, который вот-вот должен родиться.) В общем, запытали беременную девчонку, обвинив её во всех грехах, и она, не выдержав мучений, раскололась.
Да, кардинал явно перестарался тогда, и мы знаем, чем это для него кончилось. Так ведь, что любо-пытно, и Папа после встречи Игната с кардиналом недолго прожил. Умер он, правда, своей смертью. Во всяком случае таковой была официальная версия. Имеется даже письменный документ, свидетельствую-щий, что на похоронах кардинала Папа простудился, слёг и через пару недель отдал Богу душу. Ювелир-ная работа. Молодец Игнат. Так с этими сволочами и надо!…

Однако, вернёмся к нашим замечательным героям. Что мы в итоге имеем? – Трофейные Авовы пись-мена, кружка и бесценный личный опыт руководителя (его реально имевшая место встреча на самом высшем уровне), это всё здорово. Почти что чудо. Даже может не почти, а самое настоящее чудо. Однако, речь шла о козырях, а настоящие козыри – это не какие-то там бумажки и старинная глиняная посуда, а скрупулёзно, до мелочей выстроенный план операции, тактика, стратегия, инструменты реализации заду-манного, план безопасного отхода в случае провала и тому подобное. Так вот, шахматная задача, о кото-рой был разговор…
Стоп, тут нужно ещё кое-что сказать: – наших героев не всегда было десять. Поначалу в этой замеча-тельной компании присутствовал ещё один. Втёрся в доверие, подонок. И ведь Учитель на того гада столько своего драгоценного личного времени грохнул! Уж он этого грамотея и при всех обличал, и не-сколько раз даже в замок к нему приезжал, чтобы потолковать с ним наедине, спокойно, по-человечески. Как будто у него своих дел мало!… Да только зря он ездил, – упёрся тот, одиннадцатый, как баран. Нет, он, конечно, не ставил под сомнение того, что пергаменты, на которых Бог писал своей рукой, подлинные. И то, что ему в них удалось разобрать, его как раз чрезвычайно вдохновило, хоть и не всё сразу было понятно. Кстати, это ведь именно он, одиннадцатый, перевёл письмена на испанский, потому как он един-ственный, кроме епископа, знал греческий. Более того, именно он и разложил листки с осколками Авовых мыслей в нужном порядке. Но вот главного, того, что так терпеливо внушал ему епископ, он принять упорно не желал. Не потому, что боялся костра, бесчестия или чего другого. Просто он не поверил Учи-телю, позвавшего идти за собой. Ещё, наглец, и воду затеял мутить, подбивая других, что, дескать, не про то в тех листках написано, чтобы Ватикану хребет ломать или что нужно убить герцога. В общем, стру-сил, мразь. Слабаком оказался. И, главное, таким недалёким! Ну все уже смекнули, в чём счастье миллио-нов и польза отчизне, так нет, нашлась в чистом стаде паршивая овца! – Не страхом навязывать Бога, видите ли, ему нужно было… А как, спрашивается?! Чем? Про покой и тишину, которые сами к тебе вме-сте с Богом придут, если превратишь себя в пригодный сосуд, заговорил, скотина! Да что он в этом пони-мал, тварь?! И про обман ещё что-то добавил, Иуда…
Уж и не знали, что с ним делать. А в одно прекрасное утро предатель взял и не проснулся. Оказывает-ся, и так тоже бывает. На всё Господня воля. Съел, наверное, чего-нибудь. Или сырой воды напился. При-том, что ему и тридцати не было. То есть совсем ещё нестарый был. Впрочем, о нём скоро забыли. Слава Богу епископ за день до его смерти заехал к нему хранившийся в его замке кусок писания забрать. Хотел с тем документом в Барселоне поработать. Или показать его ещё кому-то. Попили вместе чаю и расстались. Мирно расстались. И, главное, поговорили хорошо. О философии и бессмертии. О духовном в общем.
И славно, даже очень правильно епископ сделал, что забрал тот листок, а то, не дай Бог, нашёл бы по-том какой-нибудь случайный дурак тот секретный документ. Разговоры всякие пошли бы. Нехорошо это.
Да, так вот, о козырях. Вернее, о плане. В арсенале наших смельчаков был один неслабый ход. Пра-вильный, угаданный. Один, но зато какой красивый! Впрочем, о нём даже неверно говорить – “правиль-ный”. Мало ли их, правильных… – Блестящий, просто фантастический ход! Абсолютно беспроигрышный, сводящий к минимуму риск отправиться в случае чего на плаху. Нет, ну а в самом деле, – репутация ис-кусного фехтовальщика, болезненно и, что в данном случае особенно ценно, мгновенно реагирующего на самый невинный анекдот, в котором упоминается имя его жены; перспектива внезапного, причём полного, можно сказать, сокрушительного разорения, которая перед этим ничтожеством вдруг раскроется (этим ударом задумано окончательно выбить почву из-под его ног, если этот музейный экспонат ещё на чём-то там стоит); и, наконец, – специфическое душевное состояние отобранного кандидата, об экстравагантных чудачествах которого по Арагону ползают самые невероятные слухи… Да три этих фактора просто га-рантировали успех предприятия! И наплевать, что Старый граф после несчастья, приключившегося с ним, заперся в своём замке (А в своём ли? – Ох, какой же это будет для него сюрприз!…) и уже четыре года не показывается в свете. – Вот и посмотрим на это чудо в перьях. А все разговоры насчёт того, что человек меняется… Знаем мы эти превращения, когда в дырявых мозгах начинает ветер гулять. Нет сомнений, что этот психопат уже достиг нужной кондиции, то есть спятил окончательно и бесповоротно. Что, конечно, очень и очень хорошо.
Главное, – проникнуть в его логово, отыскать золото и недостающие реликвии, после чего остаётся лишь водрузить на башне герцогского замка знамя новой веры…
Да, операция разработана виртуозно, – ничего не скажешь. И особое изящество шахматной партии придаёт тот штрих, что с учётом епископа одиннадцати участникам заговора останется лишь с безопасно-го расстояния, словно из театральной ложи наблюдать за тем, как на сцене само собой разворачивается увлекательнейшее драматическое действо. По сути никому и делать ничего не придётся, поскольку всё сделается само. В глазах жителей Арагона наши герои явятся лишь невольными свидетелями убийства герцога, для которого епископ в этом спектакле написал поистине уникальную роль: этот пятнадцатилет-ний дурак сам спровоцирует своего убийцу. Нет, конечно, никто из благородных заговорщиков не станет сидеть сложа руки. Ни в коем случае! – Когда это безобразие начнётся, они, разумеется, возмутятся и вмешаются. Всё как полагается. Все как один они кинутся на помощь своему несчастному другу, их сюзе-рену. Но увы, к великому сожалению, рыцари опоздают, ибо катастрофа разразится слишком внезапно. Как гром среди ясного неба. И кто бы мог подумать… Господи, каким же это явится для них ударом! Какой трагедией. Как им, бедным, справиться с таким горем? Как дальше жить и чем восполнить утрату? Чего бы они только ни отдали, хотя бы и собственные жизни, чтобы… Ну и так далее. Впрочем, рано пускать слюни и раскрашивать розовой краской картинку прекрасного завтра: эти гады – герцог и Старый Граф – пока ещё живы.
Итак, каков на сегодня расклад? – Все подготовительные работы, начавшиеся ещё зимой, завершены: глупый герцог свой текст выучил (уж сто раз с ним всё отрепетировали), и в понедельник в летнем замке под Сарагосой даётся заключительный акт. Ну что ж, пора занимать места в зрительном зале и гасить свет…

Солнце начинало уже слегка припекать, когда десять тонконогих вороных коней легендарной анда-лузской породы весёлым цоканьем по дубовому настилу разводного моста, гостеприимно перекинутого через живописный ров с водой, опоясывающий герцогский замок, возвестили о начале новой эры: завтра, – нет, почему же завтра?, – сегодня Арагон вновь станет королевством. Как раньше. И не просто свободным королевством, а ещё и столицей новой веры! Её штаб-квартирой. Новым Ватиканом! И претендент на корону – один из десятерых.
Бесстрашные всадники все как один дружно зажали пальцы крестиком, потому что загадали: если под мостом увидят уток (они всегда там плавают, сколько раз их там замечали), всё пройдёт как по маслу. И это притом, что невидимый вдохновитель их дерзновенного проекта, чьё имя даже в разговорах между собой из соображений безопасности и конспирации никогда не произносилось вслух, гарантировал им благословение неба. Без всяких дополнительных знамений. То есть епископ пообещал им ни много ни мало благословение самого Творца! А епископу верить можно.
Как бы то ни было, адепты нового тайного ордена Живого Спасителя решили на всякий случай под-страховаться: утки были призваны подтвердить чистоту, – да что там чистоту, – святость их намерений. Их бескорыстного подвига. Утки должны были стать свидетельством того, что Господь действительно смотрит сейчас на них с неба. И руководит ими оттуда! То есть из-за облаков руководит их судьбами и определённо желает им победы. В общем, как уже было сказано, благословляет, а заодно и оберегает их. А что, – умирать зря, не войдя в историю героями, никому ведь не охота. Умирать они вообще не подпи-сывались. Но, уж если и случится погибнуть, так хотя бы за что-то великое. Чтобы потом, если что, о них слагали красивые песни и вспоминали с восхищением и благодарностью. Как истинных, бессмертных героев. Только бы эти маленькие серые вестницы удачи не подвели!
Увы, уток под мостом не оказалось. Никаких. Ни серых, ни каких-либо ещё. И ведь был же разговор о том, чтобы заранее послать человека покрошить им хлеба! Для верности. Договорились же вчера! Так нет, – на провидение, идиоты, понадеялись! Как всегда. Ну что за ослы! Как можно полагаться на случай в таком важном деле! Ну и как с такими кретинами спасать мир?!…
В самом деле, как это ни грустно, уток под мостом не было. Казалось бы – пустяк, глупость – какие-то невзрачные серые утки. Мелочь бестолковая! И мяса-то с них – кот наплакал. Жёсткое к тому же. Съе-добное, но курица в сто раз вкуснее.
Однако, не поворачивать же обратно. Жаль, конечно, что уток под мостом не оказалось. Но что поде-лаешь… В конце концов они не обязаны всё время здесь плавать. А потом, что это вообще за знак такой? Вот если бы какой-нибудь куст, к примеру, розовый или, там, терновый, сам собой вдруг загорелся, как об этом написано в Библии. Или орёл в вышине пролетел. На худой конец хотя бы пара соек…
А может утки здесь были, но куда-нибудь отплыли? Совсем недавно ещё были. Вот только что… Можно ведь и посмотреть. Поискать. Куда торопиться? Теперь-то… Может они плавают где-нибудь непо-далеку и не догадываются, как много от них зависит?…
О Господи, были-не были… – Какая разница?! Может они и плавали здесь только что, но теперь же их нет! Важно ведь, чтобы они не вчера и не сегодня утром, а чтобы именно сейчас плавали! И не где-нибудь за восточной башней или где-то ещё, а чтобы вот прямо здесь – под этим мостом. В эту самую минуту! Разве не таков был уговор?!…
Нет, а всё-таки, почему утки не дождались всадников? И потом, они ведь могли не уплыть, а улететь, а это уже совсем другое дело. – В самом деле? Интересно, ну и в чём же разница? С какой стати они во-обще должны здесь кого-то дожидаться, их ведь об этом никто не просил? Хлеба для них пожалели… Да они – свободные птицы, и обещания ждать до вечера под мостом вечно опаздывающих бездельников не давали, – захотят и улетят! Ни у кого не спросят. Или уплывут…
А правда, может они действительно здесь недавно были? Ждали, ждали, а в последний момент поче-му-то передумали. Могло же им надоесть ждать неизвестно чего? Тем более, что хлеба им действительно здесь никто не удосужился накрошить.
Или, к примеру, они просто чего-нибудь испугались и улетели куда глаза глядят. Или всё же уплы-ли?… А чего, собственно, они могли испугаться? – Да чего угодно: бросил какой-нибудь дурак в них камнем, вот они и сорвались с места. Летят в эту минуту Бог знает куда. Туда, где в них камнями не кида-ются. Ищи их теперь. Или плывут. Неведомо куда…
Поразительно, казалось бы, пустяк, – ну не нашли рыцари под мостом уток, и что теперь – повесить-ся, что ли? Повернуть обратно и забыть про священные обеты? Да разве можно по столь ничтожному поводу так расстраиваться, ведь от хладнокровия и решительности борцов с несправедливостью и безду-ховностью современного общества зависит сейчас судьба не только Арагона, но, быть может, и всего христианского мира? Сам;й христианской идеи! В конце концов это даже неприлично – так позорно тре-пыхаться. Вроде как не трусы… Да точно не трусы! Каждый из этих благородных донов уложил на дуэлях в среднем по три противника. (Именно в среднем: кто-то убил аж шестерых, а кто-то ни одного. Ну если ещё ни разу не пришлось драться на дуэли. Таких здесь двое – брат герцога и будущий министр торговли. Так что по трое на каждого – это приходится в среднем. Считали честно. Только тех, кто действительно был убит на дуэли и тому есть доказательства.)
К тому же и пути отступления епископом тщательно продуманы. Даже если все пойдёт наперекосяк, наших героев просто не в чем будет упрекнуть и заподозрить. Так что…
Да, если вдуматься, утки – сущий пустяк. Однако это досадное недоразумение, какая-то ничтожная мелочь внесла сумятицу в ряды строителей новой религии, подлинных аристократов духа, по зову сердца восставших против демона зла.
Всадники уже и не знали, что делать. Тревожно переглядываясь, они пришпоривали и одновременно сдерживали волнующихся лошадей. Никто не решался крикнуть своим товарищам “вперёд!” и бесстраш-но рвануть к воротам, после чего остальным уже просто некуда будет деваться, кроме как последовать за лидером. Вот когда стало ясно, что разговоры про то, что нет у них другого водителя, кроме Господа, и что все они – братья в своём возвышенном Ему служении (почему непременно должны говорить друг другу “ты”, даже своему будущему королю), – вещь может быть и хорошая, но куда лучше было бы, если бы за кем-нибудь, к примеру, за претендентом на престол действительно хотелось идти куда угодно. В огонь и в воду. А случись что – и на плаху! С лёгким сердцем, не раздумывая, с радостью. С улыбкой на губах. И двадцатилетний плешивый толстяк, двоюродный брат герцога, как-то нелепо смотревшийся в седле, понял, что все взоры сейчас обратились на него. Он высморкался в шёлковый кружевной платок с вышитым на нём красивым вензелем, важно покашлял и сделал вид, что застрял здесь вовсе не потому, что под мостом не оказалось уток, а исключительно затем, чтобы лишний раз помолиться Богу, живуще-му на небе и всё оттуда прозревающему. Будущий король Арагона втянул голову в плечи, закрыл глаза и, кажется, готов был уже провалиться под землю. Точнее под мост…
Дошло до того, что забеспокоились кони. В нетерпении они стали коситься на всадников, не понимая, чего это их остановили посреди моста, – так хорошо себе ехали и н; тебе. А главное, нашли – где встать! Ну и что теперь делать, – думали кони, – так и продолжать топтаться на мосту в ожидании, пока кто-нибудь не свалится в воду? Или может всё-таки вбежать в открытые ворота, откуда так вкусно пахнет свежим сеном и овсом? Ведь каких-то двадцать шагов осталось. А там уж пускай случится то, что угодно Господу. Главное, успеть поесть овса.
Короче, настроение у всадников упало. Хоть обратно поворачивай… Но не бросать же в самом деле задуманного из-за каких-то жалгих серых уток. А потом, что на это скажет епископ? Как ему, да и самим себе потом в глаза смотреть? Нет под мостом уток – и чёрт с ними! Наплевать на них. Решение ведь при-нято. Или так всю жизнь и бояться? Сначала герцога, этого пятнадцатилетнего демона зла, исчадья ада, поработителя и эксплуататора трудового народа. Потом ещё кого-нибудь. Так ведь можно дойти до…
И вдруг, о чудо!, – взорам лишь на краткое мгновение смутившихся борцов за справедливое дело ду-ховного освобождения Испании предстали два чёрных лебедя. Вот это сюрприз: – глаза искали под мо-стом что-то мелкое и серое, невзрачное, а никак не большое и чёрное (чёрных уток ведь не бывает!), а потому этих прекрасных птиц никто и не заметил. Оказывается, рыцари тайного Ордена давно уже, с са-мого начала в упор смотрели на этих благородных предвестников удачи и не видели их. Такой вот с ними приключился оптический обман: лебеди всё время были у них под носом. Точнее под ногами. Они ни от кого и не думали прятаться, а плавали себе преспокойно. Вернее, спали у всех на виду. Эти величествен-ный Божьи твари не обратили внимания даже на грохот копыт и пыль, полетевшую с моста прямо на их царственные головы.
И откуда у них такое спокойствие? Почему они так подозрительно безразличны? Интересно, а они во-обще о чём-нибудь думают? Тут такое затевается, а они… Как можно быть настолько глупыми и бесчув-ственными?! Похоже, они не соображают, какой здесь скоро поднимется переполох. А ещё говорят, будто лебеди что-то там предчувствуют. Или то были гуси? В самом деле, кто спас Рим? – Да неважно, кто его спас! В Риме тогда может и гуси были, но здесь же не Рим. Тут и лебеди должны всё отлично чувствовать. Если нет гусей. Или не должны?…
А может это даже хорошо, что лебеди попались сонные и глупые? Ещё не хватало, чтобы они кого-то предупредили. Точно, в Риме ведь вражеских солдат тогда выдали гуси. Заволновались и разбудили своим гоготом город, когда плохие солдаты хотели по-тихому войти в Рим, чтобы его пограбить.
Нет, всё равно как-то обидно получается: тут такие нервы и высокие порывы, столь многое поставле-но на карту, а эти два жирных каплуна дрыхнут себе в заросшем ряской болоте, трусливо засунув головы под крылья. Они их оттуда и вытаскивают исключительно лишь для того, чтобы макнуть в грязную лужу. И зачем? – Чтобы вытянуть со дна осклизлый стебель кувшинки, убедиться, что он несъедобен, и потом снова заснуть.
Но как же они прекрасны! Господи, – вот это знак!! Да о таком возвышенном знаке и мечтать никто не смел! И ведь как раз под мостом, канальи, устроились, – как рыцари и загадали! Какие там к Дьяволу утки, – у них и правда мясо жёсткое, зубы можно сломать, – когда тут явлено такое чудесное знамение! Утки – это ведь от человеков, от суетных мечтаний и наших убогих представлений о добре и зле, а лебе-ди – безусловно и непосредственно от Бога всемогущего. Подарок Всеведающего! Всё-всё, даже самое тайное в два счёта прозревающего… Да это – истинное благословение неба, чего там слова подбирать! Так и есть – то самое благословение, обещанное епископом, их великим Учителем. Куда ж ещё яснее? В общем, кавалькада въехала в замок ощутимо повеселевшая, с громким шумом и на подъёме моральных чувств. Понятно, что никто из неустрашимых аристократов, из-за своей тонкой душевной организации позволивших себе немного отвлечься на несущественное (да, на смятение, но смятение непостыдное – ведь и Христос, когда не захотел пить из чаши, засомневался и стал просить Бога выбрать вместо него кого-нибудь другого; а про Петра, трижды до петухов отрёкшегося и вспоминать не хочется, так что не-чего глаза колоть – всякому может в какой-то момент стать страшно!), не заметил того, что всё это время сквозь узкую бойницу крепостной стены за комическими кульбитами на мосту кто-то внимательно сле-дил…

Рыжебородый, наблюдавший за тем, что вытворяли на мосту гости герцога, был явно озадачен уви-денным. Он, собственно, ни за кем не собирался подглядывать и вообще оказался тут случайно. Шёл по своим делам и более того – торопился. Однако, что-то заставило его не только задержаться и досмотреть этот забавный эпизод до конца, но ещё и призадуматься. Когда десять грандов всё-таки решились въехать в замок, Рыжебородый повернулся, собрался было… Но нет, ещё с минуту он неподвижно стоял, пытаясь сообразить, что же всё-таки в этой идиотской пантомиме было не так. Казалось, ничего подозрительного не было в том, что гости какое-то время не хотели въезжать в распахнутые перед ними ворота. Мало ли… Может они приготовили герцогу какой-нибудь смешной сюрприз, – стишок, к примеру, на много голосов собирались ему прочесть или что другое учудить в этом роде, – ну вот, и репетировали в последний раз, коль скоро оказались вместе…
Ничего странного не было и в том, что все они явились сюда на чёрных лошадях. И одеты были оди-наково. Ничего странного… Известные весельчаки… Точно, какую-нибудь потешную пьеску собрались разыграть. Этих господ Рыжебородый знал давно. Всех до единого. Золотая молодежь. Безобидные в общем-то шалопаи. И, главное, друзей ближе у герцога не было. Очень уж он к ним привязался. Когда кто-то из этих комедиантов приезжал, он так радовался. Веселили они его. И вот – напасть. Столько мо-роки было с тем, чтобы собрать “друзей” вместе. То тот не может, то у другого обнаруживались какие-то важные дела. Столько уже раз переносили мероприятие! Секретарь герцога за всей этой круговертью действительно про охоту забыл. Решил, что раз летом не сложилось, значит в этом году вообще без неё обойдутся. Без охоты то есть. Встретятся на Рождество, если уж так им неймётся.
А может Рыжебородого насторожило то, что кутилы приехали сюда верхом, а не как обычно – в своих роскошных каретах? Да ещё на таких тонконогих лошадях, – красавцах, конечно, но к охоте ну совер-шенно же непригодных. – Тоже вроде нет. Плевать всем на охоту. Что тут непонятного? Можно поду-мать – ради неё все сюда и рвутся. Тогда может их костюмы? – А что костюмы? – Очень даже в стиле. Вроде бы и простенько, по-деревенски, а вместе с тем страшно дорого. Не могут друг перед другом не выпендриться, придурки.
– Клоуны, чёрт их дери! Поди опять перепьются и будут орать до утра. Девок, кстати, надо куда-то спрятать. На кухне, пожалуй, их запру. Эти твари на всякие проказы горазды. Нет, чтобы книжку какую хорошую почитать. Ещё же и стрельбу ночью затеют… А сколько посуды в прошлое Рож-дество перебили, гниды! Наблюют кругом и все розы в саду повытопчут, сволочи…
Да, приготовил герцог Рыжебородому сюрприз.
– Вот спасибо ему! Повеселимся… Однако, что же здесь не так? Эти их дурацкие костюмы. Что-то в них не то… А в чём они обычно приезжали?, – морщил лоб Рыжебородый, припоминая, какими ещё неприятностями ознаменовались прошлые визиты этой милой компании. – Да в чём угодно! По-разному одевались. Один раз даже в женские платья вырядились, идиоты…
И вдруг секретарь резко развернулся и не пошёл, а побежал, причём совсем не туда, куда направлялся несколько минут назад. Он бежал в оружейную комнату.

Отвлечёмся на секунду. Почему для почётных зрителей затеваемого кровавого спектакля были вы-браны чёрные кони, не очень понятно. Тут и белые вполне могли сгодиться. Да хоть бы и серые в яблоках! Какая разница? Однако с идеей, что лошади непременно должны быть чёрными, причём решительно у всех всадников, выступил двоюродный брат герцога, который, сославшись на известные ему исторические прецеденты, выложил в защиту своего суждения целый ряд доводов эстетического характера. Поскольку спорить с ним никто не хотел, долго рассусоливать на эту тему не стали: чёрные? – ладно, чёрт с ним, пусть будут чёрные, так даже красиво. Зато по поводу костюмов неожиданно разгорелась жестокая дис-куссия, поскольку предложений было множество и каждый с пеной у рта отстаивал своё мнение, издева-тельски преуменьшая достоинства предложения сидящего рядом за столом собрата и соратника в великой борьбе. В конце концов, что даже немного удивило, восторжествовал здравый смысл и от парадных белых одеяний, на которых настаивала коалиция из четырёх грандов (или пяти? – точно сказать сейчас уже не-возможно), решено было отказаться. Оно понятно, – значимость и торжественность момента требовали именно белого с золотом шёлка, а вовсе не бархата, чёрного или пурпурного (в пользу которого отдал свой голос всё тот же кузен герцога). И, разумеется, высоких кружевных воротников. Кто ж с этим спо-рит?…
И вот тут не выдержал, прямо-таки взорвался благородным негодованием будущий министр торговли завтрашнего королевства Арагон, который напомнил высокому собранию о том, что, во-первых, день справедливого возмездия (гнева Господня) звёзды ещё не определили и поэтому неведомо, какая в час грозного испытания будет стоять погода.
– А вдруг всё свершится уже летом, когда в замке герцога будет так душно, что мы в своих камзо-лах насмерть упаримся? Во-вторых, – если кто забыл, – мы званы на великий подвиг во славу от-чизны и будущего короля, а вовсе не на бал. Покрасоваться друг перед другом мы ещё успеем. Времени для этого у нас будет предостаточно. Но только я предлагаю распускать павлиньи хво-сты после победы над кровавым тираном! Тогда уж, кстати, можно будет и дам пригласить.
Удивительно проникновенно прозвучали его слова. Трезво и трогательно. Ничего лишнего человек не сказал! Мастер. Настоящий министр. И все как-то притихли, задумавшись над своевременными, такими простыми и прекрасными словами. И каждый из присутствующих пожалел лишь о том, что не он их про-изнёс. Не только призадумались, а даже и усовестились! Как же это замечательно, когда твоя душа, при-знавая ошибку, способна воспарить над бреннным. Когда она стремится очиститься и готова подняться над скучной суетой. Пренебречь мелочными личными интересами. И преобразиться!…
Собравшиеся за столом испытали самый настоящий катарсис, который обыкновенно настаёт после исповеди, когда ты ничего (кроме того, что блудливого аббата совершенно не касается) не утаиваешь. Или после большого бокала двенадцатилетнего красного вина… Сделалось так тихо, что стало слышно, как на кухне повара точат ножи и, не выбирая слов, ругаются меж собой (вот мрази, сквернословы, болва-ны неотёсанные!).
Будущий министр торговли хотел ещё что-то сказать о справедливости и тирании, с которой нужно решительно покончить. Раз и навсегда. Хотел воззвать к чему-то понятному и очень хорошему. Уже и начал было, но слёзы потекли по его щекам и не позволили ему продолжать. Он успел лишь сорвавшимся голосом пискнуть: – “Смерть собаке…”, – но кого он имел в виду, уточнить уже не смог. Впрочем, его и так все прекрасно поняли. – “Тиран” (который немало подивился бы, узнай, как люто ненавидят его те, кого он называет своими друзьями) в Арагоне один. Это всякому нормальному испанцу понятно.
За ужином, однако, прерванный патетическими призывами спор по главному, но так до сих пор и не разрешённому вопросу вспыхнул с новой силой. И тут отличился кузен герцога. Это ведь он, когда судьба операции повисла на волоске, потому как конфликт мнений высоких дискутирующих сторон рисковал принять скандальные формы и окончиться банальным мордобоем, чтобы разрядить атмосферу, высказал парадоксальную мысль облачиться в день икс в охотничьи костюмы простолюдинов.
– А что, в хрустальных хоромах моего братца, – жалко улыбаясь, резюмировал он своё выступле-ние, – это выглядело бы пикантно.
Благородные доны кисло заулыбались, исподлобья поглядывая на это высокомерное ничтожество, как смотрят на идиота, которого какое-то время придётся ещё потерпеть, но, слава Богу, уже недолго… У брата герцога от этих их нехороших взглядов противно закрутило в животе, и в голове мелькнула страш-ная догадка.
И снова завтрашний министр торговли ухватил жар-птицу за хвост, из которого он повыдергивал ещё не все перья. Да, этот малый не упустит свой шанс. Хороший из него получится министр… Он сделал вид, что воспринял бред будущего короля Арагона всерьёз. И более того, услышал в нём долгожданный ответ, ниспосланный повстанцам свыше. Чудесным, прямо-таки мистическим образом указующий божьим из-бранникам, – как сказал бы великий Леонардо, будь он сейчас здесь, – “точку сборки” их гениального плана. Дело в том, что слово “охота” впервые было произнесено именно в тот момент! Даже Учитель до этого не додумался.
Потребовалось время, чтобы понимание сакрального смысла только что явленного Божественного от-кровения снизошло на головы всех присутствующих. Да, какие-то вещи пришлось повторить, причём несколько раз и уже совсем простыми словами. Но какое же затем началось ликование, ибо теперь всё встало на свои места! Точки над “i” были поставлены. И как просто всё разрешилось! – Герцог, страстный любитель охоты, обладатель редкой коллекции голландских ружей, ни разу ещё не попавший не то, что в перепела, но даже в оленя, сам созовёт в свой дом убийц. Своих судей! Это ничтожество, этот мягкотелый неврастеник сам назначит дату смены ненавистного всем режима. Арагону безусловно требуется сильный правитель! И хватит уже миндальничать со всякой сволочью! – Этой ехидне, герцогу, палец дай, так он всю руку откусит. Довольно! Хватит терпеть!! Закончилось время сладких речей. Настала пора действо-вать.
Брат герцога, так удачно разруливший опасную ситуацию, был на седьмом небе. Он вдруг как-то быстро напился и заважничал. Стал разговаривать громко, непонятно и нарочито грубо, настаивая, одна-ко, на том, чтобы соратники по-прежнему обращались к нему на “ты”. И не только сегодня, но даже и потом, когда судьба тех, кто не забыл, что такое честь, воздаст всем по заслугам. Будущий министр тор-говли тут же придумал имя, под которым этот полудурок ещё до зимы войдёт в историю: – Хайме Муд-рый. Понравилось всем. Поначалу предлагались и другие варианты, но “Великий” – показалось нескром-ным, а “Справедливый” – больно рыхлым. Оставили “Мудрый”.
Обсуждение фасона и цвета костюмов много времени не заняло, поскольку нежнейшее мясо дикой ко-сули, убитой утром и поданное на виноградных листьях с трюфелями и ананасами, остывало до обидного быстро. К тому же прибыли музыканты и танцовщицы, какие-то все потные и слишком одетые. Заговор-щики без долгих прений и взаимных оскорблений согласились с тем, что зелёный цвет гораздо лучше бордового. Шить, разумеется, лучше в Барселоне. Есть там один мастер… И чтоб никаких украшений! Разве что немного жемчуга. Жемчуг можно. Но только чтоб не очень крупный. Бриллианты – тоже можно, если в меру, но, упаси Господь, – никаких изумрудов и рубинов! Насчёт рубинов вполне торжественно была даже принесена особенная клятва, потому как красное с зелёным в другой ситуации, может, и соче-тается, но в этой – категорически нет: слишком вызывающе. Чересчур кроваво.
В тот судьбоносный летний вечер было выпито много дорогого, а потом уже и дешевого красного ви-на, потому как дорогое неожиданно закончилось. Речи и клятвы были восторженны и прекрасны. У мно-гих в глазах стояли слёзы. Ближе к ночи стали читать стихи, кто какие помнил, а потом не совсем по делу принялись цитировать Гомера. В переводе, конечно, и не очень точно. Танцовщицы долго не хотели раз-деваться и называли непомерную цену. Одному музыканту выбили зубы, но он почему-то не обиделся. Идея породнить между собой аристократические дома Арагона и поставить Ватикан на место, потому что “у нас теперь всё будет своим, а наши епископы, плоть от плоти, по образу и подобию…”, также нашла горячий отклик в сердцах. Пили здоровье короля, многозначительно недоговаривая – какого именно. При этом надравшиеся рыцари отчаянно перемигивались, чем страшно смущали танцовщиц, видавших всякое. Пили, конечно, и за Богоматерь, причем оба раза пытались проделать это стоя. Ну, те, кто к тому времени ещё мог держаться на ногах. Завтрашний король уснул под столом и некрасиво оттуда храпел. Ещё пили за счастье и освобождение угнетённого народа. Не уточняя, какого именно – арагонского, испанского или ещё какого. Крепостное право при этом признавалось объективно полезным и даже необходимым, в первую очередь для самих крестьян. Одна из девиц заявила, что с двумя сразу не пойдёт и получила за это в ухо.

Как и обещал рыцарям епископ, всё устроилось само собой. Ну или почти всё. Весной герцог, движи-мый к своему неминуемому концу промыслом Божьим, объявил о своём желании устроить праздник для самых близких друзей. (Заметим, его действительно никто ни к чему не принуждал. Петлю на своей шее этот простофиля затягивал собственными руками.) Приглашения на традиционную ежегодную охоту в его загородных владениях получили восемнадцать богатейших испанских грандов. Всего восемнадцать, при-том что число желающих оказаться в этом списке было куда б;льшим. Намеченный вначале срок, однако, неоднократно сдвигался, почему, когда накануне рокового понедельника герцог оповестил своего секре-таря о предстоящей охоте, для Рыжебородого это явилось настоящим сюрпризом. Да, действительно, про охоту он забыл. Напрочь она у него из головы выскочила. А что в самом деле, других занятий у него нет, кроме как помнить о всякой ерунде? За график развлечений герцога он не отвечает. На это поставлен Одноглазый. Летом человек без лица ещё как-то отслеживал бесконечные корректировки сроков. А, когда большая пьянка перенеслась на осень, он на это дело плюнул и совершенно про неё забыл. Вот теперь вспомнил…

________________________________________

Да здравствует революция!

А всё-таки, кому и зачем понадобилась эта чехарда со сроками? Кто, собственно, её устроил? Кто и зачем всё это организовал? – Может показаться, что герцог. Кто же ещё? Он ведь тут главный. – А вот и нет. Этот цирк начался с того, что десять из званных охотников (нетрудно догадаться каких именно) вдруг по уважительной причине оказались не в состоянии навестить их “дорогого друга” в августе, по поводу чего все десять вельмож заблаговременно выразили ему своё глубочайшее сожаление. Это в августе. Но ведь что-то там у них не склеилось и в сентябре. Время от времени то один, то другой из заговорщиков к герцогу, конечно, приезжал. Как зачем? – Повторять с ним потешную роль, которую тот должен будет разыграть перед гостями в день охоты. Для общего веселья. По одному они к нему заскакивали. А вот так, чтобы разом вдесятером нагрянуть, такого не было. Прямо какой-то злой рок…
Увы, подобное – обычная история, когда пытаешься собрать вместе людей, чьих планов ты не знаешь. Или не в состоянии ими управлять. Вот в таких случаях и приходится идти на компромиссы, причём нуж-но быть готовым к тому, что выбор за тебя осуществит бездушная арифметика. Только один человек из списка не имел возможности приехать к герцогу в октябре – граф Барселонский, – старинный приятель его отца, Старого герцога. В августе – да, с большим удовольствием. В сентябре – так сяк, а в октябре – ну никак: в первых числах октября граф отплывал на Мальту. – “Жалко, конечно, но не последняя же в нашей жизни охота…” – В конце сентября граф заехал к герцогу и пару часов довольно мило с ним общался. Так, ни о чём. После чего уехал к себе в Барселону. А потом и действительно уплыл на Мальту. Как со-бирался.
И надо же, как раз после этого, то есть в октябре все наши герои оказались в состоянии так подвер-стать свои графики, что смогли подъехать к своему “возлюбленному брату и господину”. Все вместе! Вот праздник будет!
На всякий случай они выждали ещё немного – до середины месяца. – Епископ хотел убедиться, что граф действительно из Испании уплыл и обратно не воротился. Сюрпризы никому не были нужны. Этим, собственно, всё и решилось: десять больше чем один. – Простая арифметика. Как ни жаль герцогу было устраивать охоту без графа Барселонского, пришлось им пожертвовать. 15 октября!… Герцог сам назна-чил день своей гибели.
Что касается оставшихся семерых грандов, не участвовавших в заговоре, то те могли прибыть в замок когда угодно – и в августе, и в октябре. Может, октябрь для кого-то из них был и не самым удачным вре-менем для охоты. Но что ж они, дураки, что ли, пропустить такое событие? Один ведь и вовсе из Андалу-зии прикатил.
Заговорщики, которые якобы чего-то там летом не могли, на самом деле с превеликой радостью со-гласились бы не то, что на август, но даже на июль, да хоть бы и на июнь, поскольку уже с весны начали терять терпение. Но вот в чём незадача: прекрасно понимая, что любые свидетели такому делу полезны и, пожалуй, даже необходимы, епископ вовсе не был уверен в том, что граф Барселонский окажется нейтральным участником затеваемого спектакля. Слишком уж умело этот придворный интриган, доверя-ющий интуиции больше, нежели своим глазам, обращался со шпагой. Тут вот какие были нюансы: во-первых, граф молодому герцогу явно благоволил. Что уже нехорошо. Но, главное, графу могла прийтись не по вкусу пьеса, одна из главных ролей в которой отводилась его родственнику. Тому самому, который, даже овдовев, не переставал каждый вторник ездить в Барселону пить кофе. Выставляя при этом напоказ алмазный перстень Понтия Пилата. Короче, епископ поставил своим подопечным ультиматум: чтобы в час икс духу графа Барселонского в замке герцога не было. Всё, точка! Вот потому они и ждали.
Последним приглашение получил Старый граф. Собственно, это было даже не приглашение и уж тем более не приглашение на охоту, – это был приказ герцога явиться к нему в ближайший понедельник никак не позже полудня и дать разъяснения по ряду интересующих его вопросов, разрешение которых не терпит отлагательств. Про охоту в письме упоминалось, но как-то вскользь, и скорее для того, чтобы Старый граф, предупреждённый, что в замке соберутся приличные люди, оделся подобающе. То есть не в рубище к нему приехал. Кто его знает, может он уже совсем опустился. Разное ведь про него рассказывают…
Старый граф ничего из письма не понял, самого герцога он помнил восьмилетним мальчишкой, да и то смутно, однако привычки обсуждать приказы, написанные на бумаге со столь знакомой ему печатью, он не имел, и потому отдал необходимые распоряжения мажордому относительно кареты и лошадей.
В роковой понедельник часам к десяти утра в большом Мраморном зале герцогского замка собралось что-то около двадцати гостей. Сам герцог сидел за столом в центре зала и обменивался галантными лю-безностями с тремя священниками: двумя итальянскими кардиналами, возвращавшимися домой в Ватикан после встречи с испанским монархом, которому они что-то передавали от Папы, и сопровождавшим их епископом Барселонским. Семнадцать грандов, разодетых в разнообразные охотничьи костюмы, среди которых преобладал зелёный цвет, скучая, прогуливались по залу, сохраняя вежливую дистанцию от си-дящих за столом и коротая время болтовней о всяких пустяках. Атмосфера была спокойная и непринуж-денная. Самая обыкновенная. Приближался полдень и становилось жарко, что несколько необычно для октября, но тем не менее никто на духоту не жаловался и охлажденного лимонада не требовал. Все чего-то терпеливо ждали, – должно быть окончания церемонной аудиенции, то есть отъезда посланцев Папы, когда можно будет, наконец, расслабиться, начать улыбаться и громко шутить.
В зале стоял приглушённый гомон множества одновременно говорящих голосов, на фоне которого был различим лишь один: французский посланник рассказывал должно быть что-то очень смешное тётке герцога, потому что та хохотала не переставая. Посол явно хотел быть услышанным окружающими, оче-видно надеясь на то, что кто-нибудь из дворян спасёт его от неприлично беззастенчивых домогательств этой озабоченной матроны, явно его дискредитировавших, – всё-таки в двух шагах кардиналы… Но странное дело, никто на эту забавную пару внимания не обращал. И спасать посланника не спешил. А тётка уже не просто строила ему глазки, а, вцепившись в его рукав, что-то горячо шептала ему на ухо и настойчиво влекла свою несчастную жертву к боковой двери. Удивительно, что эта пикантная сценка никому не показалась интересной! Просто невероятно…
История не сохранила для нас письменных показаний французского посла, собранных королевской следственной комиссией, прибывшей в замок из Мадрида уже в пятницу, и уж тем более неизвестно, что этот дурень впоследствии плёл своей жене, какую сказку он сочинил для неё относительно того, почему это ему вдруг понадобилось выйти из зала буквально за минуту до тех страшных событий, которые оставшиеся в живых запомнили надолго. Однако, точно известно, что на протяжении многих лет в один и тот же день, а именно 15 октября, этот счастливчик забирался на чердак своего особняка под Парижем, вдребезги там напивался и дурным голосом орал имя развратной герцогской тётки, которой давно уже нет на этом свете. Да, по гроб жизни он остался ей обязан. Ох и ведьма же была – та тётка…

Казалось, молодой герцог с какого-то момента так увлёкся беседой с разомлевшими от его витиева-тых комплиментов прелатами, что совершенно перестал обращать внимание на других гостей. На самом деле ему не то, чтобы совсем было наплевать на то, почему Святой Церковью был распущен орден Там-плиеров, и кто от этого выиграл, просто в самом начале этой возможно и содержательной лекции в зал ввалился Рыжебородый, как всегда всклокоченный, но сегодня какой-то уж чересчур растрёпанный. Крас-ный и сердитый. Он и ступал как пьяный, хотя пьяным не был. Только вот глаза… Как можно их так тара-щить? И одновременно прятать. А впрочем, если ищешь кого-то и вместе с тем не хочешь прожечь дырку в чьём-нибудь лбу, то, наверное, именно так ты и смотришь…
Пренебрегая всеми правилами придворного этикета (да элементарно – приличия), грубо расталкивая вельможных гостей локтями, он направился прямиком к герцогу. За поясом у него колыхалась тяжелен-ная, непомерной длинны обнажённая шпага, которой полчаса назад, когда разыгрывалась та уморительная сценка на мосту, у него ещё не было. Боясь поцарапать этой древностью мраморный пол, но, скорее, что-бы никого здесь не поранить, он придерживал клинок левой рукой. Правая же пряталась под обшлагом мятого камзола, как будто он схватился за больное сердце или самым возмутительным образом чесал сейчас ею живот. Или прятал за пазухой заряженный голландский пистолет, пуля которого, угодив с соро-ка шагов в чью-нибудь ногу, отрывала её к чертям собачьим. В общем, выглядел он сегодня престранно. Добравшись до стола в центре зала вполне благополучно (то есть никого по дороге не покалечив) и, по-чему-то не удосужившись поздороваться со священниками, даже не взглянув на них, он совершенно по-хамски опёрся локтем о спинку кресла, в котором сидел герцог, от чего оно жалобно скрипнуло. Сгорая от унижения, правитель Арагона изобразил на лице безразличие, как бы говорившее, что он выше всяких там предрассудков. И одновременно что он не намерен обращать внимание на всяких там невоспитанных грубиянов, от которых к тому же неприятно пахнет. Несколько секунд Рыжебородый хищно и с ненави-стью, всё ещё не видя у себя под носом церковников, озирался по сторонам, потом неприлично громко засопел, в результате чего разговор за столом естественным образом прекратился, и вдруг резко склонил-ся к своему господину. У присутствующих создалось ощущение, будто он собрался укусить герцога за ухо. Но нет, слава Богу, кусаться Безликий не стал. Напротив, желая, – что бы о нём ни думали всякие дураки, – казаться галантным и воспитанным, он добыл из кармана почти чистый платок и вытер им себе рот. Потом, правда, про хорошие манеры он забыл и оглушительно в тот самый платок высморкался.
– Слушай, мальчик, нас с тобой, похоже, сейчас убивать будут, – зашептал он, плюясь юноше в ухо и “ласково” при этом улыбаясь, от чего на том, чего у него отродясь не было, а у других называ-ется лицом, появилось без преувеличения зверское выражение. – Да ты не бойся, я уже распоря-дился – за солдатами послал. Ты, главное, не будь дураком – смотри в оба. И никому не верь. Помнишь, чему я тебя учил?
Косматый зверь выпростал из-за обшлага своего несвежего камзола мохнатую лапу, в которой оказал-ся маленький, только что им до жаркого блеска наточенный кинжал, положил его перед герцогом и потя-нулся к внушительного размера серебряной вазе с яблоками, персиками и чем-то ещё, чем страшно напу-гал одного из кардиналов, решившего откушать фруктов и уже выбиравшего для себя персик посочнее. Грубо утащив из-под его носа вазу, Рыжебородый выбрал самое красивое яблоко, обтёр его о штаны, выпрямился и с восхитительной невозмутимостью захрустел им, сплёвывая косточки непосредственно на пол. В глазах его ничего не отражалось. Впрочем, никто и не пытался в них заглянуть. “Демону зла” ниче-го не оставалось, как сделать вид, что он уже и сам не знает, что ему делать с этой наглой деревенщиной. Стремясь загладить хамскую выходку своего скандального секретаря, юноша, конфузливо улыбаясь, взял тот нож и принялся чистить им фрукты, которыми через минуту он начал угощать священников. Своими руками их чистил! Высокий политес, ничего не скажешь. Порода!
Даже покончив со всеми яблоками и грушами, юный герцог обратно нож на стол не положил, как-то о нём забыв, и продолжил вертеть им в руках, якобы увлечённый возобновившимся рассказом одного из кардиналов о том, что Ватикан уже много лет тщетно пытается напасть на след тайных последователей разогнанного ордена еретиков, непонятно где и для кого хранящих свои, как утверждает легенда, несмет-ные сокровища. – Орден тамплиеров, – вдруг с неожиданным нервом прорезал папский посол, – может и детская сказка, поскольку самих тамплиеров давно уже никто не видел, даже если кто-то из еретиков и уцелел, но как быть с неограненным алмазом Тамерлана величиной с гусиное яйцо, которому цены нет? Он ведь так до сих пор и не найден. А между тем, в отличии от мифических тамплиеров, существуют и вполне реальные свидетели, которые недавно этот алмаз видели собственными глазами. И, кстати, видели они его неподалеку отсюда – в Барселоне. И вот ещё что: два золотых слитка, которые были отлиты в незапамятные времена, ещё при Юлиях, каждый весом в талант, недавно также всплыли в Испании. Где-то на юге. По поводу чего по просьбе Папы с королём и состоялся их секретный разговор. Понятно, что Мадрид из чего-то должен чеканить свои замечательные дублоны, и никто ни на что не претендует, но, если бы можно было узнать чуточку точнее… Откуда, скажем, Юлиево золото взялось в Андалузии? Говорят… Ну не то, чтобы достоверно известно, но ходят разные слухи, что чуть ли не здесь, в Ара-гоне…
И тут по залу словно ветерок пробежал. Дело в том, что кто-то из грандов, разодетых в идиотские клоунские наряды, от зелени которых уже рябило в глазах, разглядел в окно герб графа Барселонского на дверце кареты, приближавшейся к замку. Новость беззвучным пепельным шорохом рассыпалась по залу, заглянув абсолютно во все уголки, и произвела на гостей, что удивительно, разное воздействие: одних, в том числе герцога, она побудила улыбаться, других же, напротив, – заставила переглядываться с весьма странным выражением на лицах, смахивавшим на растерянность и чуть ли даже не на испуг. Епископ тоже побледнел и вместо персика укусил себя за палец. Нечаянно понятное дело. Он даже вскрикнул от боли. Так сильно себя цапнул. Никто, впрочем, не засмеялся. Из зелёных точно никто. Французского посланни-ка в зале, слава Богу, уже не было. За несколько секунд до этого он улизнул. Действительно счастливчик.

Старый граф вошёл в зал и принёс с собой тишину. Конечно же, ему бросилось в глаза, как странно вытянулись физиономии присутствующих после того, как два солдата закрыли за ним дверь. Однако ему потребовалось время, чтобы сообразить: на его месте все ожидали увидеть кого-то другого. Не его. Граф немного растерялся и в нерешительности остановился. Он даже начал озираться и как-то глупо топтаться на месте. Потом всё-таки смекнул, в чём дело, с облегчением выдохнул и уже со спокойным сердцем направился к столу, за которым с ножом в руке томилось несчастное пятнадцатилетнее “исчадье Ада”.
Поприветствовав герцога и на всякий случай представившись, граф взгромоздил перед ним на стол большую плетёную корзину, на дне которой лежали две запечатанные сургучом бутылки, пояснив:
– Это вино очень любил твой отец. Он сам научил меня его делать.
Старый граф, оставив корзину на столе, с достоинством поклонился и отступил на два шага, как того требовал этикет, с застенчивой улыбкой исследуя реакцию герцога. Элена предупреждала, что дарить пятнадцатилетнему юноше вино – не совсем правильно. То есть совсем неправильно!
– Нашёл в самом деле, что подарить… А вдруг мальчик ещё не пьёт вино? Что тогда будешь де-лать? Неудобно ведь получится: и его оконфузишь, и себя поставишь в дурацкое положение, – сказала она ему утром, выбирая, что подарит герцогу сама. И потом, когда уже садились в карету, ещё раз попросила мужа, пока не поздно, одуматься.

В зале стало совсем тихо и как-то неуютно. Пауза затягивалась. Герцог мог бы уже что-то и сказать. Он ведь помнил, о чём должен спрашивать этого гостя. Но молодой властитель Арагона почему-то мол-чал. Столько месяцев его натаскивали приезжавшие к нему порознь “друзья”, объясняя, в чём заключается соль той их милой шутки, и уверяя, что всем будет ужасно весело, однако в эту минуту юноша, по-прежнему сжимавший в руке “фруктовый” нож, вдруг засомневался в том, что всем действительно станет весело, если он сейчас жестоко разыграет человека, никому из присутствующих не сделавшего зла. Да, собственно, и вообще мало здесь с кем знакомого. Разве что с Рыжебородым. Вон – кивнули друг другу…
А ещё “деспот и поработитель” попробовал представить своего отца, обучающего кого-либо из при-сутствующих в этом зале делать вино. И не смог этого сделать. Ситуация же, при которой отец расчув-ствовался бы до такой степени, что решил подарить кому-нибудь из этих холёных бездельников один из своих замков, пусть даже без деревень и виноградников, показалась ему совсем уж невообразимой. Ну, разве что графу Барселонскому.
– Но его же здесь нет. А потом он и так жутко богат. Зачем ему ещё какие-то замки дарить? Граф сам отцу дом в Барселоне подарил…
И тут герцог вспомнил, как в детстве отец по секрету рассказывал ему про какого-то безвестного дво-рянина из небогатой семьи, который едва не погиб, спасая ему жизнь, и к которому он теперь чуть ли не каждую неделю ездит в гости, тайком и без всякой охраны, потому что это – его единственный друг. Не-далеко ездит – за реку. И там они разговаривают об очень важных вещах, касающихся тайны рождения Спасителя, и пьют вино, которое сами же и делают. Опять-таки тайком его делают. В подвале. Чтобы никто не подглядел, как и с кем коротает свой досуг грозный правитель Арагона. И не напросился бы к ним в компанию. А ещё у того дворянина имеется красавица жена. Кстати, родственница графа Барселон-ского…
– Господи, неужели отец говорил тогда о Старом графе?!…
Пауза уже просто неприлично затянулась. “Гениальный” план давал трещину. Кто-то из зелёных по-дошёл поближе и, стараясь говорить как можно тише, так, чтобы его слов не услышал Старый граф, начал суфлировать по складам:
– До-ку-мен-ты – на – за-мок.
– Знаешь что, оставайся. У нас сегодня охота, – заплетающимся языком промямлил герцог, не рас-слышав подсказки. Он совершенно вылетал из сценария. Полгода репетиций и всё насмарку! – После обеда я покажу тебе свои новые ружья. Они ужасно красивые, голландские. Сорок дубло-нов заплатил. А потом поедем на север и попробуем загнать оленя.
– Сожалею, мой друг, для охоты время не самое подходящее. Боюсь, пока мы пообедаем, соберём-ся, уж и вечер настанет. А потом, не хотелось бы оставлять жену одну.
– Как это?…
– Ну, не брать же её с собой на охоту. Хотя… она не возражала бы. Только вот оделась она не для верховой прогулки. Странно… Сама же утром про охотничьи костюмы говорила, а потом забыла, наверное…
– Кто?… – пролепетал герцог, покрываясь испариной.
В зале воцарилась гробовая тишина. Только будущий министр торговли мучительно боролся с ико-той. Он старался икать негромко и иногда это ему удавалось.
Когда Старый граф заговорил о своей жене, герцог вдруг вспомнил, что вторым пунктом в сценарии значилась реприза под заголовком “привидение”. Это был второй акт. А вот с чего надо было эту коме-дию начать он забыл. Напрочь. Ну совершенно вылетело из головы! Вот ещё час назад он помнил. Когда садился за стол, даже все пункты для порядку повторил, но когда в зал ввалился нечёсаный медведь со своим диким предостережением, как отрезало. Может быть надо было что-то сказать про деньги? Что-то ведь с этим связано… – Нет, вроде бы не про деньги. А про что тогда? Нельзя же начинать сразу со вто-рой реплики. Это неправильно. И ещё этот дурацкий нож… Ну совсем спятил Рыжебородый! Везде ему заговоры мерещатся. –
– А где твоя жена?, – всё-таки спросил герцог своего гостя, решив, что лучше начать хоть с чего-то, чем не начинать вовсе. В конце концов можно же будет потом вернуться к первому пункту, если удастся вспомнить, что он должен был сказать.
– В карете сидит. Ждёт. Где же ещё?
– Почему?
– Что почему?
– Почему ждёт? Почему не поднимется к нам?
Голос у герцога заметно дрожал и вообще стал тонким, как у подростка. Хотя герцог, собственно, и был ещё подростком. Пятнадцать лет ему исполнилось совсем недавно – в сентябре. Полчаса назад, одна-ко, он говорил другим голосом. Более басовитым. Более мужественным, что ли…
– Во-первых, у тебя было ко мне какое-то дело, – начал Старый граф, сообразив, что с вином всё вроде бы прошло гладко, то есть герцог не обиделся, и поэтому он может на этот счёт не волно-ваться. – Элена просто не хотела нам с тобой помешать. А во-вторых…
– Какое ещё дело?, – поперхнулся герцог.
– Я полагаю, тебе это должно быть лучше известно, – удивился Старый граф. – Это ведь ты пригла-сил меня. Письмо в субботу прислал. Кстати…
– Ладно, я про наши дела может потом вспомню… А что ты начал говорить? Ты сказал – “кста-ти”…
– Это как раз и есть “во-вторых”…
– Ну так что – кстати… во-вторых?
– Ну… ты позвал меня.
– Да, позвал… И что?
– Одного.
– Как это?
– В письме ты об Элене ни словом не упомянул. Перед тем как ехать сюда, она вдруг подумала, что раз тут затевается охота, так, может оказаться, ты собираешь мужскую компанию. Ну, ты там ещё про охотничьи костюмы писал…
– Так что же, получается… Ты хочешь сказать, что она… читала мое письмо?
– Ну а как? Конечно, читала. Там же ничего секретного не было. Я дал. А что, не надо было?
– Да нет, ничего… Ага… Письмо… И что? Значит… она не приехала?, – герцог поднял, наконец, на своего гостя глаза. Кажется, он даже начал понемногу справляться с волнением. – Подожди, но ты же сказал, что она в карете.
– Ну да.
– Значит она в карете… сидит… А отчего ж не поднимется к нам? Охота охотой, но это ведь просто невежливо – держать даму за дверьми.
Старый граф как-то странно замялся. Снова стал оглядывать по сторонам. Было ясно, что он пытается найти здесь хотя бы одну женщину. Вот если бы тётка герцога не смылась с французским посланником. Впрочем, ничем хорошим для тётки и посланника это не закончилось бы. Так что очень даже хорошо, что её здесь сейчас не было. Ещё бы священники куда-нибудь убрались…
– Так ты что, и её тоже хочешь видеть?, – робко спросил Старый граф. Было видно, что он смуща-ется чего-то ещё.
– Ну разумеется!
– Так, значит, я позову её?
– Да, конечно, зови…
– И это не будет выглядеть так, как будто она напросилась?
– Да нет же, не будет. Зови.
– У неё…
– Что?, – насторожился герцог.

По залу громко треща крыльями пролетела оса, уселась на персик и растерялась. Кругом столько еды – мыслимое дело… Вот она принялась танцевать своим узеньким полосатым туловищем, соображая, с чего начать. Тут ей и яблоки, и груши. А, главное, персики. К тому же все уже почищенные. Сладкий сок стекал прямо на серебряное блюдо. Уже целая лужа его натекла.
Будущий министр торговли от нервов перестал икать. С одной стороны – хорошо, что он больше не икал. Но с ним приключилась другая беда – ему сделалось жарко. Ужасно жарко! Превозмогая волнение и своё постыдное недомогание, он приблизился к герцогу и выдохнул ему в ухо три слова: “Документы на замок.”. Герцог дёрнулся всем телом и… снова не расслышал, что ему сказали.
– Что тебе?, – испуганно вскрикнул он.
– Ничего, – в свою очередь испугался будущий министр торговли, – я просто так…
– Прости, ты что-то говорил?, – повернулся герцог к Старому графу, пытаясь понять, как это к нему смог подойти кто-то со спины, а он этого даже не заметил. Нож стало уже больно держать в руке. Так крепко он его сжимал.
– У Элены для тебя подарок.
– Какой?, – герцог почувствовал, как к горлу подбирается тошнота.
– Сейчас увидишь.
– Стой! Я вспомнил.
– Что?
– Вспомнил, зачем тебя звал. Документы…
– Какие ещё документы?
– На замок.
– На какой ещё замок?
– Да на твой же!
– Который мне подарил твой отец?
– Ну да!
– И что – документы?
– Как что? Они у тебя есть?
– Ну, с собой, конечно, нет. Надо дома поискать… А они тебе зачем?
– Как это?…, – растерялся герцог. – Я просто хотел узнать, есть ли они у тебя. Нельзя же без надлежащих бумаг владеть замком, – сами собой вспомнились слова из сценария. – У тебя ведь сын растёт. Он должен будет по закону… Я про наследство…
Герцог безобразно путал текст, который ещё утром мог отбарабанить наизусть без единой запинки. Про наследство в сценарии не было ни слова.
– Как это благородно с твоей стороны.
– Что?, – выпучил на него глаза герцог.
– Честно говоря, я никогда не придавал особого значения бумагам. Нам с твоим отцом всегда было достаточно слова. В любом случае я тебе благодарен.
– За что это ты меня благодаришь?
– Ну, ты же, как я понимаю, хочешь, чтобы всё было по правилам?
– Вот именно, – обрадовался герцог тому, что, наконец, начал как-то выруливать в нужном направ-лении. – Чтобы всё было по закону.
– Вот за это я тебя и благодарю.
– Как?… За что?
– За то, что ты хочешь дать мне эти бумаги. Вообще-то они мне ни к чему. Никто ведь не прогонит меня из моего дома. Но, если таково твоё желание… Ты прав, о Серхио я как-то не подумал. Так ты за этим меня пригласил?
– Ну… да.
Сценарий трещал по швам. Весёлый спектакль провалился. Зелёные в недоумении переглядывались. По уговору, смотреть на епископа они избегали.
– Так что, я зову Элену?
Старый граф направился к окну. В шаге от него остановился. Ещё раз обернулся, ожидая заключи-тельного сигнала герцога, подтверждающего его твёрдое намерение увидеть Элену. Ничего странного: женщин ведь в зале действительно не было, и Старый граф чувствовал, что её присутствие может здесь что-то нарушить. Станет чем-то ненормальным и что-нибудь нечаянно сломает.
– Конечно, зови. Слушай, а какой у неё для меня подарок? Не страшный? Я её не боюсь…
С заключительной репликой герцог выступил настолько неудачно, что и сам не понял, произнёс он эти идиотские слова вслух, или только собирался их сказать. Старый граф подождал пару секунд, пока оне-мевший герцог не догадается, наконец, ему кивнуть, не дождался, высунулся из окна и взмахнул шляпой. Дверца кареты открылась.
Толстое стекло где-то за горой на востоке изогнулось, беззвучно треснуло, покрыв небо узором из сверкающих трещин, и воздух сделалось другого цвета. Бледно-фиолетового. Пронзительного. Фиалками ещё не пахло, но Старый граф всё равно уже чему-то улыбался…
Вот в это самое мгновенье сделавшийся бледным как полотно будущий министр торговли королев-ства Арагон, сообразив, что промедление смерти подобно и высокий моральный дух повстанцев сейчас превратится в ничто, в дым, с вызовом икнул и удушливым фальцетом завопил:
– Да здравствует революция! Смерть узурпатору и поработителю трудового народа! Да здравствует король Арагона – Хайме Мудрый! Ура-а!!!…
Несмотря на то, что в животе кузена герцога отвратительно швырялся кто-то урчащий и булькающий, от чего хотелось срочно присесть, а лучше прилечь, хотя бы и прямо на пол, он также решил в столь ответственный момент – перед лицом надвигающейся катастрофы – не молчать:
– Всё пропало… Уроды… Чего ждёте, сволочи? Убивайте всех! Когда стану королем, каждому припомню, как вы тут сопли жевали. Трусы проклятые!…

________________________________________

И ты тоже её не видел!

Когда Габриэль привёз уставшего и почти уснувшего у него на загривке Луиса в замок, суматоха, ца-рившая здесь последние три часа, начала стихать. Единственно, вокруг всё ещё было много солдат. Вроде бы на праздник всех домой отпустили… Чего, спрашивается, они все вдруг набежали?
И, главное, постоянно подъезжали всё новые и новые кареты. Весь двор уже ими заставили. Пройти невозможно стало! А ещё по дороге из Сарагосы в замок ежеминутно прибывали вооруженные всадники, которых мальчишки не знали. Лица у всех были озабоченные. И обратно в столицу они не уезжали. Здесь же и оставались. Габриэль ещё подумал, что это, наверное, из-за охоты. Ну и хорошо: значит, сейчас начнётся. В прошлом году тоже было шумно и суетно. Правда, тогда было ещё и весело, а сегодня никто не улыбался. И только заметив, что на главной башне (куда Габриэль уже три раза взбирался с отцом смотреть в подзорную трубу – один раз на звёзды и ещё два раза, как с юга прилетают птицы) приспущен штандарт герцога, он догадался, что эти люди съезжаются сюда вовсе не на охоту. Что случилось что-то плохое. Сначала он даже подумал, что началась война, по каковому поводу разволновался и принялся быстро соображать, с кем это герцог умудрился поругаться. И когда. Вроде бы в последнее время он ни к кому не ездил. Но потом понял, что нет – не война: когда начинается война, гости герцога выглядят по-другому. Лица у них тогда становятся красными, решительными и… радостными. Все пьют много вина и громко друг с другом разговаривают. А эти ходят какие-то растерянные и, главное, что особенно страш-но, стараются не шуметь. Ходят тихо, осторожно и оглядываясь, а, если кто кому и хочет что-нибудь сказать, то говорит ему на ухо.
А может чума? Вот только карантина не хватало! Год назад из-за холеры Габриэля два месяца не пус-кали на реку. Никто тогда из замка не выходил. И воду прежде, чем пить, кипятили. Чуть не умерли тогда все со скуки. Жуткая была тоска. Хуже войны. Намного хуже. Одному Луису карантин понравился. Пото-му что он тогда ещё совсем маленький был. А тут с ним не только отец, которому обычно некогда, а даже и сам герцог, чуть не спятивший от безделья, заходил поиграть.

Рыжебородый держался на ногах до последнего. Даже когда карета, в которую Элена и кучер погрузи-ли раненого графа, уехала, он ещё какое-то время бродил туда и сюда, отдавал разные распоряжения, посылал за теми и кричал на других. В общем, командовал всеми и чувствовал себя вполне нормально. Ну, так ему казалось. И только когда ему сказали, что герцог будет жить, потому что он хоть и потерял много крови, но раны не смертельные, а сам он только мешается под ногами и, вообще, показался бы лучше врачу, который с герцогом уже закончил, Безликий насчёт врача согласился и на минутку присел. Хотел съесть грушу. Там на столе ещё и персики лежали, но он почему-то захотел грушу…
Очнулся он через три дня, но ещё целых две недели с постели не вставал. Не мог. Совсем слабый был. На десятый день после того ужасного понедельника его навестил герцог. Он тоже выглядел неважно, но доктор не только разрешил ему в тот день встать, но даже и настойчиво порекомендовал это сделать. Чтобы расходиться, перестать (“наконец уже!”) переживать предательство друзей (“их у тебя ещё столько будет – друзей и предательств…”), а главное, “чтобы почувствовать, что ты жив и в общем не так уж и страшно ранен”. Первым делом герцог, разумеется, отправился наверх – к своему секретарю, выгнал из спальни всех, кто там был, залез с ногами на чистую постель, и они долго о чём-то разговаривали. Что Старый граф жив, Рыжебородый знал уже и без герцога. Луис рассказал. А ещё Луис сказал, что Серхио жутко на герцога рассердился и даже пообещал жестоко отомстить ему за то, что у того в гостях чуть не убили его отца, но, когда от Габриэля узнал, что там на самом деле произошло, и что герцог сам до сих пор лежит в кровати, болеет и почти ничего не ест, потому что он несчастный, обижаться на него пере-стал.

Жив-то жив, но с постели Старый граф не встаёт. Уже два вторника пропустил. В Барселону не ездит и очень по этому поводу переживает. И ещё он печалится из-за того, что никого вместо себя послать в тот кабачок, где готовят вкусный кофе, не может. Завёл было с Серхио какой-то непонятный разговор, но графиня вмешалась, раскричалась, а потом ещё и расплакалась. – “Короче, пока сыну не исполнится две-надцать лет, никаких поездок с этим проклятым перстнем. И чтоб я больше этих глупостей не слышала! Да и великоват он ему…”
На самом деле перстень Серхио надевать уже пробовал. Отец тайком давал ему его примерить. Но и правда, как-то глупо смотрится, когда такую красивую вещь сразу на два пальца приходится надевать, потому как с одного он сваливается, даже если его надеть на большой палец. В общем, Элена ни в какую Барселону Серхио не отпустила. Зато Молодой граф понял, что однажды у него с отцом состоится какой-то очень важный разговор. И может быть уже скоро. Может быть даже прежде, чем ему исполнится две-надцать лет. Потому что Серхио умный и почти взрослый. Габриэль, конечно, расстроился, что не полу-чилось вместе с Серхио съездить в Барселону. Очень уж ему хотелось на море посмотреть. И вообще…
А через месяц мальчишки начали приносить Рыжебородому вкусное печенье. И не только – ещё при-веты от Элены. По вторникам. Так что через какое-то время он собрался и съездил к Старому графу в гости. Потому что тот уже стал обижаться, что Рыжебородый к нему не заглядывает. Недалеко ведь.
Безликий долго тогда наряжался. Причесался и съездил. Но с хозяйкой замка он почему-то не встре-тился. Даже удивительно. Везде были заметны следы её присутствия – то заколку на столе найдёт, то чашку с тёплым чаем, на которой губная помада осталась, – а самой Элены так и не увидел. Ничего, правда, Старому графу на это не сказал, потому что умел быть вежливым, когда старался.
Герцог к Старому графу тоже собирался, но его не пускали всякие дела. А тут ещё это дурацкое рас-следование… Только через два месяца он нашёл время съездить за реку. Вино со Старым графом он пил и по замку гулял, но, как и Рыжебородый, никакой Элены там не обнаружил. Задавать неудобные вопросы, однако, не стал, притом что её портрет, который на стене в каминном зале висит, он увидел. И признал её. В общем, говорили они о всяких пустяках.
Бумаг на свой замок Старый граф, естественно, дома не нашёл. Потому что их у него никогда и не было. Зато они были у герцога. Причём ещё с августа. То есть за два месяца до того понедельника. Зелё-ные, чьи трупы родным не отдали, потому что побросали их в лесу, чтобы их съели дикие звери, специ-ально составили ту бумагу (и нотариус, как полагается, скрепил её тремя сургучными печатями), чтобы герцог не учуял подвоха. Они ему сказали, что, когда Старый граф расплачется и начнёт умолять герцога пожалеть его и не прогонять из дома, вот тут и нужно будет вручить ему эту дарственную. И тогда всем будет весело. А потом уже они все вместе отправятся на охоту. С той самой бумагой герцог к графу и съездил. Извинился, что не смог раньше. Почему-то стыдно ему было. Старый граф так и не понял – по-чему. Про некрасивый спектакль, который герцог репетировал с заговорщиками, ему, понятно, никто не рассказал.

А ещё Старый граф подружился с епископом. Тот к нему теперь часто приезжал. Раз в месяц. Видел он Элену в его замке или нет, нам доподлинно неизвестно. Может и видел. Даже скорее всего, что видел. Но это неважно. Ему не Элена была нужна. И что этот гад сделал? – Рассказал графу правду. Не всю, конечно.  А только про то, как ходил во сне по мокрой мраморной дорожке. Как промок в ту ночь. И про то, о чём разговаривал с Авом. А ещё про кошку на спине. И что ему было ужасно страшно.
Теперь Старый граф, приезжая в Барселону, обязательно заглядывал к епископу. И раз в месяц брал его с собой в замок. Целую неделю они не расставались и спорили о чём-то секретном. А потом, в следу-ющий вторник, опять-таки вместе ехали в Барселону. В той самой карете, на которой красовался герб графа Барселонского. И всё время разговаривали. В общем, они сделались друзьями.

Рыжебородый, когда пришёл в себя, понял, что в то утро было с зелёными не так. Не только их испу-ганные рожи. Или негодные для охоты лошади. И даже не кресты, которые эти дураки вышили золотом у себя на спинах. (Это на деревенских-то охотничьих костюмах!) Дело в том, что никто из них не додумал-ся приехать на охоту с ружьём. Хотя бы одно на всех захватили. Зато шпаги и кинжалы были у всех. И теперь чуть ли не каждую ночь Безликий прокручивал во сне ту страшную сцену. Что-то его мучило. Не отпускало. Никак не мог он согласиться с тем, что всё организовал кузен герцога. Знал он того паршивца. Ничтожный в сущности человек, так, ходячее недоразумение. Подобной каверзы без посторонней помощи он придумать не мог. Железно! Спрашивать же, кто у заговорщиков был за главного, было теперь не у кого. – Лесным зверям достались все десять участников провалившегося заговора. Все!… А все ли? Засы-пая, Рыжебородый снова и снова вглядывался в лица тех, кто слонялся тогда по залу, как если бы все они были ещё живы. Со временем он даже научился слышать в своих снах разговоры, которые зелёные вели меж собой в ожидании Старого графа. Даже те разговоры, которые он тогда слышать никак не мог – боль-но далеко они от него стояли. А вот теперь он их расслышал. И понял, что такого развития ситуации зе-лёные и сами не ожидали. Что это была полная для них неожиданность. Не собирались они убивать всех подряд. Ведь даже кардинала, того, что рассказывал герцогу про тамплиеров, подранили. Второго, прав-да, они не убивали. Он, слава Богу, умер сам. От страха. А то Папа такой скандал устроил бы!
Когда герцог раскололся, рассказав о спектакле, затевавшемся с целью посмеяться над Старым гра-фом, Рыжебородый понял, на что был расчёт зелёных: – на то, что граф после глумливых расспросов про документы на замок и, главное, после шуток о его мёртвой жене, которую якобы видели купающейся нагишом в пруду, вспылит и убьёт герцога. Что ж, придумано было неплохо. Если бы граф услышал про голую Элену, он точно герцога убил бы. Но кто мог такую хитроумность измыслить? Точно не кузен герцога. Никак этого не может быть! И даже не тот, что про революцию закричал. Хоть он и был среди зелёных самым умным. Так кто же был истинным предводителем заговорщиков? Кто был мозгом той их преступной организации?
Самое сложное, что в голове Рыжебородого ни под каким видом не хотело укладываться, ну никак не вязалось оно с логикой принятия каких бы то ни было решений, пусть даже и самых идиотских, это то, что ни у одного из приехавших к герцогу и забывших свои ружья дома охотников не было и не могло быть мотива его убивать. Не с чего было им желать его смерти! Никакими друзьями они ему, разумеется, не были. Это понятно. Какая уж там дружба… Герцог со своим сопливым идеализмом и щенячьей преданно-стью заглядывавший в глаза всякому, кто пел ему песни про свою к нему любовь, мог вызывать у них лишь чувство брезгливости и презрения. Но всё же не ненависти! К тому же он и сам с готовностью пре-вращался в послушную игрушку в их поганых руках. Чего же им ещё надо было? Сволочами, конечно, они были теми ещё и запросто могли заиграться, то есть дойти до кромешного безобразия, но чтобы ре-шиться на покушение!… Для этого человека нужно именно ненавидеть. А за что им было его ненавидеть? За то, что он осыпал их подарками? Покрывал все их мерзкие шалости и освободил от налогов? Да без его покровительства половина этих кретинов уже лишилась бы в Арагоне всего. Да, они, конечно, богаты. Но скольких безмозглых богатеев граф Барселонский пустил по миру? И этих разорил бы. Научил бы герцо-га. О чём тут говорить, если граф Барселонский на короткой ноге с королём. Вот, кстати, король… Что ещё за бред про Арагонское королевство? Мало ли – что когда было! Кому и зачем понадобилось рестав-рация королевства? Неужто кузену герцога? Но это же смех один. Знал Рыжебородый этого кузена как облупленного. Одно ему название: дебил. Точно не он был у них предводителем!
Безликий вспомнил лицо того, кто нанёс первый удар. Самый первый. В тот момент, когда побоище началось, он его видеть не мог. Потому что смотрел не на него. А вот теперь вспомнил. Кто-то из зелёных в ответ на призыв покарать тирана метнулся к герцогу и воткнул в спинку кресла кинжал. Если бы герцог не развернулся посмотреть, кто это там заговорил про революцию, это мгновение явилось бы последним в его жизни, потому что кинжал, проткнув спинку кресла, дюймов на пять вылез с другой стороны. Как раз в том месте, где у обычного человека находится сердце. Прожил этот герой совсем недолго – меньше се-кунды, потому что ударом кулака Рыжебородый забил его голову в плечи по самые уши. Не глядя забил. Не до него тогда было. Он тогда уже вытаскивал из-за пояса шпагу и соображал, кто следующий бросится на герцога. Что там было разглядывать…
Второй наткнулся на шпагу Рыжебородого не то, чтобы сам, но всё же случайно. Вот никак он этого не ожидал! Чтобы так просто… И выражение его лица Рыжебородый запомнил: тот удивился. А чего, собственно, он хотел? Тут тебе не дуэль на природе под кипарисами. С вином и секундантами. Некогда всякие политесы разводить. Пришёл убивать как разбойник – будь готов к тому, что цепной пёс твоего врага окажется начеку и забудет про вежливость: без лишних расшаркиваний вышибет из твоей руки шпажонку, а свою засунет тебе в горло. Да, не эстетично, никто даже и не спорит, зато как эффективно… Так, кстати, появился первый трофей – шпага, которой впоследствии дрался герцог. Недолго, впрочем, он дрался. Совсем недолго. Ещё и не сразу ведь в драку полез. Мог бы и быстрее принимать решение. Но, во-первых, юношу действительно подкосило вероломство “друзей”, и, возможно, по этой причине картина происходящего в его голове долго не хотела складываться. То есть какое-то время он элементарно не понимал, до какой степени всё серьёзно. Во-вторых, мальчишке ещё ни разу ни приходилось кого-нибудь убивать, притом что его самого уже несколько раз пытались. В-третьих…
Впрочем, всё это – лирика! Рыжебородому некогда было тогда разбираться в психологических тонко-стях. Вон уж и Старый граф нанизал на свою шпагу самого опытного дуэлянта этой милой компании. Безликий, видя замешательство герцога, поступил хорошо и просто: схватил его за шиворот и поставил на ноги. После чего, продолжая отбиваться сразу от двух бессовестно атаковавших его борцов за справедли-вость, свободной рукой закатил герцогу пощёчину и гаркнул так, что в зале задрожали стекла: – “Дерись, сопляк, иначе все тут подохнем!”. Очень, надо сказать, некрасиво получилось. Герцог потом, когда при-шёл к нему наверх пожелать скорейшего выздоровления, вынужден был сделать ему по этому поводу замечание. Во-первых, так со своим хозяином не разговаривают. Во-вторых, хватать за шиворот – верх бестактности. Ещё ведь и воротник оторвал. Кружевной, между прочим, воротник был, дорогой… В-третьих, абсолютно все в том проклятом зале слышали эти ужасные и, можно даже сказать, оскорбитель-ные слова. А это – неприятно, да и просто стыдно. (Отчасти ещё и из-за этого герцог так долго стеснялся съездить в гости к Старому графу.) Ну и, наконец, в-четвёртых, бить человека по лицу нехорошо… Одна-ко ведь подействовало тогда!
После грубой мужицкой выходки Рыжебородого, от которой пахло навозом и кабаком, смертоубий-ство в зале на мгновение приостановилось. И более того – раздался смех. Наглый и ужасно обидный! Некоторые из “охотников” даже опустили своё оружие. Они дружно заржали и почувствовали себя побе-дителями. Вот в тот момент герцог и рассвирепел. Эх, если бы у него была шпага… Но, увы, тогда у него её ещё не было. Он её только потом подобрал. Зато у него был фруктовый нож. И герцог, смертельно разозлившись, продемонстрировал удар, который много раз ему показывал Рыжебородый. У Безликого, естественно, это получалось лучше, потому что он старше и опытнее, но и то, что удалось герцогу, про-извело на окружающих сильнейшее впечатление.
– Когда бьёшь коротким ножом, – втолковывал ему Рыжебородый во время тренировок в фехто-вальном зале, – никогда не ограничивайся одним ударом. За один замах ты должен ударить три раза. Не меньше! Два раза в сердце и третий – в шею. Вот сюда. Смотри внимательно: не просто в горло, а вот сюда. Да не напрягай ты руку! Кисть должна быть лёгкой и упругой, как пружинка в той игрушке, которую ты подарил Луису. Смотри сюда! Пусть моя рука совершит только одно движение. Больше ведь мне никто и не позволит. Зато кисть отработает тройной удар. И мои шансы выжить умножаются. Понял? Точно понял? Тогда повтори.
Он ещё водил герцога в кузницу смотреть, как отскакивает от наковальни молоток кузнеца, совершая тот самый – дополнительный удар. Вполне себе сильный, надо сказать, удар. Которым и убить можно. Сам Рыжебородый за одно движение мог поразить противника два раза в сердце, один в шею, а под конец всадить лезвие ещё и в глаз. Герцог так быстро и красиво, разумеется, работать ножом, даже таким лёг-ким, как тот, фруктовый, не мог, но через месяц тройной удар у него уже почти получался. Одно дело, правда, тренироваться на кожаном мешке, в который напихали капусты, и совсем другое – метить в серд-це своему бывшему другу.
И всё-таки хорошо, что в руке герцога в нужный момент оказался нож, которым он убивал капусту! Рыжебородый ведь не просто подал знак, принеся его с собой в зал. Он ещё и много чего другого успел этим сказать. И, к счастью, его зашифрованное сообщение было услышано. Вот почему юноша перестал слушать рассказы кардинала про золото тамплиеров. Не потому, что это ему было неинтересно…
Да, так вот: герцогу помогло прийти в чувство презрение, которое он увидел в глазах своих бывших друзей. Тот, что смеялся обиднее всех, так, что даже шпагу свою опустил, и проморгал коронный удар. Не будем врать: тройной у герцога не получился, – от волнения рука была слишком зажата, – однако в сердце и в шею тот весельчак словил. И ему хватило. С чего, собственно, и началась серьёзная потасовка, когда всем стало ясно, что никто здесь никого жалеть сейчас не будет.
Да, столько времени прошло, а Рыжебородый всё искал и не мог найти главного заговорщика. Пред-водителя! И с чего он взял, что был кто-то ещё? Всё просматривал ту картину. Уже не только в снах…

От солдат, что стояли на страже у дверей, проку, естественно, не было никакого. Да никто на них и не надеялся! Прав был Рыжебородый: хлам, а не солдаты. Мало того, что неопытные, так в придачу ещё и глупые. Стояли как музейные экспонаты со своими сверкающими алебардами. Красивые такие. По двое возле каждой двери. Ну так всех четверых и убили. Быстро и без проблем. Двоих просто закололи. Подо-шли и всадили в них кинжалы. Они даже шевельнуться не успели. Может, не поняли чего? Решили, что это какой-то спектакль. Что так и надо. Что здесь всё понарошку.
Третий всё-таки среагировал. Только не сообразил, бедолага, что ему со своей декоративной алебар-дой делать. Такое ощущение, что он боялся ею поранить не того, кого нужно. А кого нужно было? В об-щем, его тоже закололи. Он так и не понял – кто именно это сделал. И за что, собственно…
С последним, четвёртым солдатом приключилась и вовсе “смешная” история. Он было уже отправил-ся со своим грозным оружием наводить порядок. Решил разнять пару дерущихся…
– Помоги, чего смотришь, кретин!, – крикнул ему претендент на пост министра торговли несуще-ствующего королевства, – Он же хочет убить нашего герцога! Ты что, не видишь?
Ну, этот четвёртый и помог: размозжил своей секирой голову совершенно безобидному дворянину из Наварры. А в следующее мгновение в качестве благодарности за своевременную помощь получил кинжал в печень. Громко кричал, дурачок. И умирал долго.
Что касается других шестерых случайных, не участвовавших в заговоре дворян, то, увы, проку от них было чуть. Двое были убиты некрасиво. Их закололи, не дав им даже вынуть шпаги. Нечестно это. Небла-городно! Остальные погибли столь же бесславно. На кого со спины набросились, на кого – вдвоём… Главное, эти несчастные так и не успели разобраться – кто здесь враг, и что этому врагу надо. А вот Ста-рый граф мгновенно сообразил, что к чему. Единственно он, как и Рыжебородый, дал маху, прозевав Од-ноглазого. И почему эти опытные воины исключили ту сволочь из числа заговорщиков? С какой стати? Суматоха? Внезапность произошедшего? – Неизвестно. И вот печальный итог: к этому гаду не только они, но и герцог повернулись спиной. Если бы не Элена, не жить бы мальчишке!…

Графиня элегантно спрыгнула с подножки кареты, тут же обернулась, залезла по пояс обратно в каре-ту, подхватила с пола подарок, ещё, смеясь, крикнула кучеру, чтобы он бежал на выручку, если услышит выстрелы, и взлетела по мраморным ступенькам. Босая. Кучер перекрестился. Он всегда так делал, хоть и любил Элену за ласку и весёлость.
Дверь Элена распахнула ногой, потому как обе её руки были заняты. Жаль, конечно, тот ларчик. Кра-сивый такой. И почему нельзя было его аккуратно открыть? Возьми из него, что тебе нужно, а потом аккуратно поставь на пол… Обязательно нужно было его на каменный пол бросать? Рыжебородый потом две недели его чинил. Один замочек так ведь и ни вылечил. А что – драгоценная вещица. Внутри барха-том обит. И сам он крепкий. Из хорошего дерева сделан. Лет сто при бережном обращении прослужит. Габриэль его потом выпросил у отца, чтобы хранить в нём всякие секретности. Но Луис его на новую подзорную трубу выменял. Где он ту трубу взял – никто не знает. Но о пропаже никто не заявлял. Нашёл, значит…
Так вот, выхватила Элена из футляра пистолеты, а сам ящичек швырнула на пол. Шикарные пистоле-ты! Голландские. Графиня была в курсе, что герцог совершенно уже на огнестрельном оружии помешал-ся. Особенно на голландском. Вот и решила, что лучшего подарка для него не придумать. Ну, в общем, это, конечно, не вино.
Если можно сказать, что Рыжебородый и Старый граф довольно быстро сообразили, что здесь затева-ется, то Элене даже и соображать не пришлось. Осознание происходящего в её голове произошло мгно-венно. Вот она открывает ногой дверь, а в следующую секунду уже стреляет. С тридцати шагов. Не це-лясь!
Это неправда, что герцог закричал. Ничего подобного. Да и как тут закричишь, когда тебе по самую рукоятку всадили под лопатку кинжал? Наоборот, ты боишься вздохнуть. А тем более повернуть голову. Потому что больно. И очень страшно. Так что если он и застонал, то негромко. Элена вряд ли услышала. Опять же Рыжебородый и Старый граф стояли к герцогу спиной. Думали, что у него там всё в порядке. Ведь его прикрывал Одноглазый. Ничего себе – в порядке! Ничего себе – прикрывал…
Одноглазый с хрустом вырвал из спины герцога кинжал и собрался было уже ударить второй раз. Не-известно куда. Может в шею… А почему, собственно, неизвестно, куда он собрался бить? – Да потому, что он не ударил. И вообще он в тот момент уже перестал быть одноглазым. А заодно и живым. Толстая свинцовая муха сочно шлепнулась в единственный зрячий глаз предателя и выскочила из затылка вместе с половиной черепа.
Выстрел из второго пистолета особого успеха не имел. Пуля, увы, улетела “за молоком”. И вообще, непонятно, в кого Элена стреляла. Она ведь не целилась. Просто палила с двух рук. Но это ладно, что не целилась. И что только один раз она попала. (Зато куда нужно попала!) А вот того, что она сделала по-том, иначе как ошибкой, и притом ошибкой грубой, непростительной, назвать никак нельзя: отстреляв-шись, она швырнула оба пистолета на пол. Нет, беспокоиться не нужно: ничего им не сделалось. Рыжебо-родый, когда выздоровел, их внимательно осмотрел. Ни царапины на них не нашёл. Замечательные пи-столеты! Ужас, какие дорогие. С такой кремневой штукой, чтобы не нужно было поджигать фитиль, а стреляй себе сразу, когда тебе захочется. Так вот, зря она их бросила. А как всё хорошо начиналось. Её экстравагантное появление вообще произвело на зелёных убийственное впечатление. Ну, это понятно. И первый выстрел тоже. Повторимся, Элена стреляла не целясь, а попала в самое яблочко. Вернее, в глаз. Эх, если бы своим вторым выстрелом она вышибла мозги ещё кому-нибудь… Но, чего не было, того не было. Второй выстрел пропал даром.
В общем, когда эти гады увидели, что в руках умершей четыре года назад женщины, которая, судя по всему, действительно могла этим летом купаться голой в пруду, больше нет оружия, двое, из тех, что посмелее, шагнули к ней со своими шпагами. Вот честное слово, лучше бы она эти пистолеты не бросала! Это, возможно, остановило бы смельчаков. Они ведь и так уже были деморализованы. Ну вот никак они не ожидали её увидеть. К тому же их оставалось уже немного – всего пятеро. Это на двоих-то. Совсем не-много.
Старый граф, естественно, не раздумывая, бросился к жене. А как он мог не побежать к безоружной женщине, которой грозила опасность? И, конечно же, догнал наших бесстрашных героев. Однако, ли-шившись поддержки Рыжебородого, с которым только что – спина к спине – достаточно эффективно от-ражал наскоки пытавшихся достать его своими шпагами борцов с мировым злом, он теперь стал для них лёгкой добычей. Тут вот в чём дело: – когда у тебя за спиной дерётся друг, это значит, что твой тыл при-крыт – до тех пор, пока этого твоего друга не убьют. Тогда, как несложно догадаться, и тебе хана, по-скольку враги начнут атаковать тебя не только честно, то есть в лицо, но и сзади, со спины. Как собаки набрасываются на медведя. Что, собственно, и случилось. Увы. Но это ещё полбеды. Мало того, что Ста-рый граф, кинувшись на помощь тому, кто в его защите не факт, что сильно нуждался, оказался открыт сам, так ведь он этим ещё и Рыжебородого подставил. В общем, Элена своим появлением серьёзно осложнила ситуацию. Хотя с другой стороны – она ведь спасла герцога. Тоже, надо сказать, поступок. Так что неизвестно ещё, как оно было бы лучше – чтобы она немного повременила со своим эффектным появ-лением (ведь чуть с ума наши зелёные не сошли, увидев в дверях привидение), или чтобы она пришла тогда, когда пришла. Герцог скорее всего предпочёл бы второй вариант, поскольку ждать он не мог. Вер-нее, он-то, может быть, и подождал бы, да только Одноглазый вряд ли стал бы терять время.
В общем, дело было дрянь. Зелёные побеждали. И победили бы. Точку, однако, в этой истории поста-вил непредвиденный персонаж позорно провалившейся пьесы, а именно – графский кучер. Этот бугай осторожно приоткрыл дверь в зал и одним глазком заглянул внутрь. Что касается герцога, который в тот момент храбро заползал под стол, оставляя за собой страшный кровавый след, и Рыжебородого, уже про-пустившего три или четыре пренеприятнейших укола, на них кучеру было наплевать, он их не знал, а вот то, что два каких-то зелёных негодяя без всякой жалости добивают его хозяина, ему, похоже, пришлось не по душе. Недолго думая, он выхватил из сапога кнут и, демонстрируя полное пренебрежение к высоким канонам дуэльного протокола, стеганул одного из молодчиков по ушам (что очень больно), а у второго вышиб из руки шпагу. После чего тем же манером прекратил схватку и у стола. Раздраженно бурча себе под нос, что, дескать, большие уже все повырастали, а ведут себя как маленькие, и что решительно нику-да нельзя одних отпускать, потому что обязательно везде набезобразничают, он, как ребёнка, подхватил на руки теряющего сознание графа и, сердито косясь на Элену, как будто это она была во всём виновата, направился со своей истекающей кровью ношей к дверям.
Не к чести Рыжебородого нужно сказать, что так, конечно, нельзя! Дело в том, что кучер обезоружил всех, кроме него. То есть и его тоже. Да только секретарь герцога, не проявив особой гордости, проворнее других подхватил с пола свою шпагу и никого из зелёных жалеть не стал. Некрасиво получилось. Хотя, о чём это мы? Что Безликий может знать о хороших манерах? Он ведь не родился во дворянстве, а вынуж-ден был зарабатывать его себе проливая не только свою, но и чужую кровь. Вот этой самой шпагой. В отличии от зелёных, которые благородными были уже с пелёнок. И которые, можно сказать, с молоком своих воспитанных в духе гуманизма и любви к ближнему матерей всосали представление о чести и до-стоинстве. О добре, справедливости и всём таком прочем. Короче, Рыжебородый, не особо миндальничая, заколол насмерть троих, а двоих сильно подранил. Не потому, что пожалел их. Или ему трудно было прикончить также и тех двоих. Ничего подобного. Ему как раз проще было их убить, чем особым образом колоть их под ключицы, стараясь не промазать. Он сохранил этим уродам жизнь исключительно для того, чтобы потом с ними побеседовать в спокойной обстановке, когда здесь будет уже не так шумно. А, зная его прямодушие, даже и думать не хочется о том, как именно он собирался с ними разговаривать. Пра-вильно: в подвале и без свидетелей. Всё бы ему выложили, голубчики. Как миленькие! В этом не нужно сомневаться. Взялся бы за клещи и…
А вот к чести епископа не только можно, но и нужно сказать, что вёл он себя в этих невозможных условиях просто замечательно. И раненых-то он всех обошёл. И окошки распахнул, чтобы свежего воз-духа напустить. Чтобы живым от этого стало легче дышать. Кого к стене подтащил, чтобы сидеть тому было удобнее; кого водой из своего складного серебряного бокальчика напоил; кому лоб платочком об-тёр, на котором Кира золотой ниткой вышила его имя; а кому закрыл глаза. В общем, как и должно свя-щеннику, по-христиански себя повёл. Молодец. Не то, что некоторые, которым только бы убивать!…

Когда через несколько дней Рыжебородый пришёл в себя и спросил: – “Что сказали охотники?”, – он был немало удивлен, узнав, что никаких раненых злоумышленников дознаватели на месте преступления не нашли. Все десять заговорщиков на момент их прибытия были уже мертвы. Как же так? Ведь трое точно должны были оставаться в живых. Он прекрасно помнит, что не убивал, а только аккуратно их обездвижил. Он и раньше так поступал, чтобы было потом, с кем поговорить.
Первого “языка” он успешно нейтрализовал ещё в самом начале драки, когда тот со своим красивым охотничьим кинжалом непонятно с чего вдруг кинулся на папского кардинала. Поди услышал призыв кузена герцога убивать всех, ну вот, в голове у него что-то и замкнулось. На безоружных, тварь, бросился. Плюхнулся с разбегу, скотина, пузом на стол, и собрался было уже несчастного попа в сердце ударить. Чуть вазу с фруктами не опрокинул, животное! Рыжебородый, заметим, тогда уже с двоими дрался. Одна-ко, и этого, с кинжалом, он также принял под своё попечение. Больно уж картинно тот на столе разлёгся. Сам, да ещё так удобно под удар подставился. Имея полную возможность свободной рукой, в которой неведомо откуда взялся нож (сколько же он их за пазухой припас?), ударом под левую лопатку угомонить сорванца, Рыжебородый бить охотника в сердце не стал, а, продолжая фехтовать с двумя настырно наска-кивавшими на него озорниками, тем своим фирменным приёмом проштемпелевал распластавшегося на столе горемыку. Как на машинке его прострочил. Зигзагом. Аккуратно, вдоль позвоночника. Рыжеборо-дый не отказал себе потом в удовольствии полюбоваться результатом своей работы – как его подопечный пытается ползти к двери. Собственно, он и действительно полз. Такой, знаете ли, настырный оказался. Только полз он на одном месте, как барахтающаяся в луже молока лягушка, поскольку руки у него почти уже не работали. А всё остальное так и вовсе отключилось. Парализовало гада. Кстати, злодей только потому кардинала не убил, а лишь лицо ему поцарапал, что руки его не слушались. Да и не так уж сильно он его поцарапал. Просто бровь святому отцу рассёк. Оттого и крови было много. Опасности же для здо-ровья никакой. Крови, правда, действительно было очень много. Всё лицо она ему залила. Почему, кста-ти, кардинал и не приметил, что в дверь входил кто-то ещё. Тот, кого в этом зале прежде не было. Не видел он здесь никакой Элены. Что стреляли из пистолетов, слышал конечно, но кто это был и в кого этот неизвестный стрелял, он потом дознавателям ничего вразумительного сказать не смог.
В общем, ни за что пострадал, бедолага. Неправильное место и время он выбрал для рассказов о зо-лоте тамплиеров. Ехал бы себе мирно к Папе в Рим. Нет, захотелось ему с герцогом Арагона яблок отку-шать. Или это епископ папских послов с толку сбил?… Как бы то ни было, второго кардинала никто даже пальцем не тронул. Тут всё чисто. Просто, когда его коллегу за здорово живешь саданули по физии кин-жалом и на стол ручьём брызнула кровь, он как-то вдруг странно закашлялся, захрипел и руками ещё засучил, после чего нехорошо побагровел и шлёпнулся лицом прямо в блюдо с персиками. Так хотел их поесть. А вот не случилось. Обидно. В общем второй кардинал оказался обыкновенным трусом. Даже непонятно, с чего он так распсиховался…
Зато наш епископ и здесь показал себя большим молодцом. Он ведь даже не шелохнулся, когда зелё-ный своим страшным ножом принялся перед его носом размахивать. Побледнел, но не дёрнулся. Даже не моргнул. Рыжебородый это своими глазами видел. А ещё он видел, как наш епископ помогал потом ра-ненному кардиналу унять кровь. И как уводил его в ту самую дверь, за которой уединились французский посланник с тёткой герцога. И как он потом вернулся, чтобы заняться мёртвым кардиналом.
Так почему же тот, с кинжалом, умер? Не должен был. И те двое. Самых последних. От таких ран не умирают…

Епископ, когда всё закончилось и Рыжебородый ушёл из зала (отправился искать слуг или кого там ещё, может, сыновей…), сказал герцогу, которого трясло словно в лихорадке, что все смутьяны наказаны, то есть мертвы, и бояться больше нечего. То есть что из-под стола можно вылезать.
– Ты её видел?, – спросил его герцог.
– Кого?, – включил дурака епископ.
– Сам знаешь – кого!
– И ты тоже её не видел!, – вдруг жёстко срезал мальчишку епископ, но тут же опомнился и загово-рил по-другому: – Ну зачем нам с тобой неприятности? Один папский кардинал – весь в крови лежит. Другой и вовсе со страху помер. Уж и не знаю, как с Папой буду разговаривать… А ты тут всякие небылицы сочиняешь!… Чтобы спасти тебя, Старый граф дрался как лев. И что же? Мы теперь чужим людям, которые скоро сюда из Мадрида и Рима понаедут, всякие вредные сказки про него рассказывать начнём? Его же на костёр за наши глупые фантазии отправят! Не по-христиански это. Мы ему благодарны должны быть. Я видел, как в него шпагами тыкали. Как жив-то ещё? Буду Господа нашего молить, чтобы защитник и спаситель наш от ран не умер. Так что подумай хорошенько, что ты начнёшь рассказывать посторонним. Лично я никакой женщины здесь не видел. Даже и не понимаю, о чём ты сейчас говоришь. Вот так-то. А ты поступай, как те-бе совесть подскажет. Только помни, что неблагодарность хуже трусости. Придёшь ко мне на ис-поведь этот свой грех замаливать – не прощу. Не возьму я такой страшный грех на свою бес-смертную душу. И к причастию тебя, клеветника, не допущу. Воров и разбойников в собор впу-щу, а перед тобой дверь захлопну. Так и знай!
Вот таким хорошим человеком неожиданно оказался наш епископ. Раз и переменился. Прямо совсем другим человеком стал. А мы тут про него только плохое говорим! Ещё бы с ним Старый граф не подру-жился. Кстати, а епископ вообще после того понедельника сильно изменился. В который уже раз. Ещё добрее он стал. Даже почти что в нормального человека превратился. И Кира эту перемену в нём тоже отметила. Она так даже раньше других её отметила. Так что теперь уже ревновать пришла очередь Вин-ченцо. Не будем фантазировать, насколько обоснованно. Не наше это собачье дело. Это пусть Винченцо, у которого совести нет, в замочную скважину подглядывает, а мы уподобляться ему не будем. Не такие мы. Нам это неинтересно. Вот нисколечко! Тем более, что Кира на двадцать пять лет моложе епископа. Не из-за денег же она… К тому же епископ и не помнил, чтоб поднимал ей жалование. Ещё чего! Зачем? Да за те деньги, что он ей платил, запросто можно было сразу двух служанок нанять. Ещё и помоложе Киры. И покладистее… Короче, не наше это дело! Да и не такой уж он старый. А жалование он ей всё-таки потом прибавил. Потому что он добрый.
Ну, вообще-то, Винченцо не совсем уж беспочвенно ревновал Киру. А к кому, спрашивается, он её не ревновал? Даже к Старому графу, который теперь стал бывать в доме епископа. По вторникам. Даже к нему её Винченцо ревновал. Вот уж это напрасно! Граф с ней ведь почти не разговаривал. Это с еписко-пом он подолгу беседовал. К тому же о непонятном. Но, правда, ужасно интересном. Да, Старый граф при Кире беседовал с нашим епископом. Но повторимся, непонятно он говорил. Не всё ей было ясно. Лишь когда разговор заходил о Боге, которому служил в своём соборе епископ, Кира иногда что-то понимала. Про любовь там и прочее. Что нужно быть добрыми и прощать всяким дуракам их глупость и ничтоже-ство. Однажды, когда епископ вышел из комнаты, Старый граф ласково на Киру посмотрел и спросил, знает ли она, что за чаша стоит на прикроватном столике епископа. Она-то, дура, полагала, что это плева-тельница. В руки её старалась не брать, когда в комнате убиралась. Брезговала. Так графу и сказала. А он посмотрел на неё, как смотрят на корову… ну, в общем, нежно так посмотрел, по голове её ещё погладил и сказал, что из этой чаши сам Господь наш пил сухое красное вино. После того, как Его распяли, а Он воскрес. В своих руках Он эту самую чашу держал! А недавно подарил её епископу. Лично в руки ему дал.
– И вот ты сейчас на неё своими глазами смотришь. Даже можешь её потрогать. Воды из неё по-пить…
Кира так разволновалась, что убежала и до вечера бродила по улице. А, когда Старый граф уехал до-мой к жене, пристала к епископу с расспросами:
– Правда ли, что это и есть та самая чаша, которую Спаситель просил мимо него пронести? И как это может быть, чтобы Он прямо так, взял и тебе, простому человеку, её подарил? А тебе сколько лет? Честно? Так Он что, сюда, в этот самый дом приходил? Когда? Вино с тобой пил? Правда? И вот сюда, в твою спальню заходил? Правда? Поклянись! А во что Он был одет? Не врёшь? Что-то вина захотелось выпить… А что Он тебе ещё сказал? Правда? Да лей уж полную… И ещё прихо-дил? А я где в это время была?… –
Ночью она снова к нему пришла. Поплакать и так просто, поговорить о духовном. В одной рубашке пришла. Исключительно про Бога и про возвышенную любовь хотела поговорить. Спросила, не осталось ли ещё вина. Что-то холодно ей вдруг стало… Вот с той ночи Винченцо и начал на епископа зверем смот-реть…

А Рыжебородый всё никак не мог успокоиться. Всё прокручивал в голове картинку того понедельника. Снова и снова. Дошёл уже до того, что явился однажды к герцогу и стал его допрашивать. Что тот видел? Кто, как и куда смотрел? Как себя при этом вёл? Про всех спрашивал. Не только про зелёных… Но что ты из-под стола увидишь? Тем более, что у герцога очень болела спина. В том месте, куда его Одноглазый ножиком ткнул. Ладно, а когда Рыжебородый из зала ушёл, не приходил ли ещё кто? Из боковой двери… А может зелёные сами что с собой сделали? А они правда пить просили?
Епископ, когда приезжал, а он теперь в замке сделался частым гостем, ругал герцога за то, что тот со-всем не умеет выбирать себе друзей. Говорил, что слишком добрым быть не всегда правильно. И что вообще пора умнеть. Пятнадцать лет – уже серьёзный возраст. Некоторые в такие годы женятся. Сокру-шался – какой большой бедой могло всё закончиться. Если бы не настоящие друзья. И какой всё-таки Старый граф хороший оказался. Какой смелый. Епископ даже Рыжебородому помогал, как мог, в его рас-следовании. Они всю картину совместными усилиями подробно реконструировали. Епископ приятно покраснел, когда Безликий выразил ему своё восхищение. Каким обыкновенный монах оказался вдруг бесстрашным. Каким сильным духом. И нечего тут скромничать, да – бесстрашным! Когда бы у Рыжебо-родого перед физиономией стал кто-нибудь кинжалом размахивать… А епископ даже не шелохнулся и под стол не полез, когда та сволочь на него кинулась. А что, вполне ведь возможно, что злодей именно епископа хотел убить. Очень даже мог он этого хотеть. А что, зелёный же тех кардиналов не знал. В пер-вый раз их увидел. Зачем ему было их убивать? Так что скорее всего он просто промазал, ведь руки у него, у парализованного, уже его почти не слушались. Так что герой – наш епископ! Настоящий, каких мало. Потому что не было в его глазах страха. Он, Рыжебородый, это видел.
В тот вечер они допоздна проговорили. Епископ Рыжебородому всё вино подливал. Заботился о нём. Хорошие слова ему говорил. И уехал только под утро. Очень тепло они попрощались. Как близкие дру-зья. А через неделю Рыжебородый простудился. Странно, и как он умудрился? Может, недавние раны не до конца зажили? – Вот зараза и пристала к ослабленному организму. Так ведь не был он слабым. Никогда не был. И вполне уже от ран оправился. В общем, умер он.
Герцог с епископом ужасно горевали. И дружить стали ещё крепче. Утраты, как известно, сближают. Герцог устроил Рыжебородому шикарные похороны. А епископ прочёл над могилой друга прочувство-ванную речь. Какой тот был хороший и вообще.
Луис ревел как девчонка. Габриэлю пришлось даже пару раз врезать ему по заду. Не помогло. Дитё малое, что с него взять. Впрочем, никто за Луисом не подглядывал. Или все просто сделали вид, что на него не смотрят. Деликатные люди пришли тогда на похороны.
Габриэль на людях не плакал. Точно. Потом, может быть, когда никто не видел…

________________________________________

Сквозняки тут у вас больно злые

Старый граф на следующий день после похорон Рыжебородого забрал его детей к себе. Сказал герцо-гу, что Элена к ним привязалась. Ну и Серхио тоже за них просил. Дворянство Луиса и Габриэля герцог подтвердил особой бумагой. Хотел ещё дать денег, но граф забрал только жалованье Рыжебородого за последние годы. Сказал, что он не беден. Что и сам как-нибудь ребят прокормит. Сберёг, кстати, их день-ги. Через пять лет, когда мальчишки подросли и жили уже в Барселоне, отдал их Габриэлю.
Габриэль Элену очень любил, но мамой её не называл. А вот Луис уже через неделю случайно обмол-вился, и ему никто на это ничего не сказал. Наоборот, графиня расплакалась и принялась его целовать. Ну вот, он мамой её и звал. А Серхио – братом. Тот тоже не возражал. Так даже веселее стало жить. То ни одного, то сразу два брата у Молодого графа вдруг появились. Поди плохо!
Герцог, когда Старый граф сказал, что он не беден, конечно же, ему не поверил. Но спорить с ним не стал. Подумал, что граф просто очень гордый. Ну и правильно подумал. А через три года, когда король попросил герцога поучаствовать в наведении порядка на юге страны войском и деньгами, отправился к графу за советом. Спросить – как ему быть. Денег ведь у него особо не было… Утром Старый граф прие-хал к нему в замок верхом. Ехал он шагом, а за ним крестьяне вели неторопливых волов, впряжённых в тяжёлые, непонятно чем гружёные телеги.
– Ты уже большой мальчик, – сказал он герцогу, отведя его в сторонку. – Значит, никто и никогда не узнает: откуда у тебя это взялось.
– Конечно, конечно…, – поторопился заверить его теряющийся в догадках герцог. – А что ты в тех ящиках привёз? Вино, что ли?
– Тебе понравится. Там древняя тайна, которая, кстати, может тебе жизни стоить, – ответил ему за-гадкой граф. И вдруг непонятно к чему спросил: – У тебя ведь, кажется, есть право чеканить соб-ственную монету?
– Мелкое серебро… Ну, ещё золотые дублоны, – растерялся герцог. – Не здесь, конечно, – в Сара-госе. Только у меня нет золота.
– Ну вот и отлично. Так мы договорились?
– О чём?
– Что ты сохранишь тайну.
– Ну правда, что там?, – взмолился до крайности заинтригованный герцог.
– То, что ты ночью отправишь под охраной на монетный двор в Сарагосу. И чтоб ни одна живая душа…
Повернулся и уехал. Крестьяне сгрузили ящики прямо на землю, потоптались возле них и тоже ушли. Епископ, когда увидел груду золотых талантов, обомлел. Да, та самая гравировка! Ужасно разволновался. А герцогу, как и граф, сказал, чтобы тот молчал как рыба. И чтобы на монетном дворе работали только ночью и только те, кому можно доверять. В Сарагосу золото сопровождали солдаты личной охраны гер-цога – гвардейцы, которым хорошо заплатили за то, чтобы им было неинтересно знать, что именно они везут в столицу Арагона. Мыслимое дело – двадцать три таланта! Епископ ещё предупредил, что если до короля дойдёт какой слух, то жизнь герцога и медяка ломаного стоить не будет.
– А Старый граф тоже молодец, – кипятился он. – Разве можно быть таким неосторожным? Нет, ну, мы-то, конечно, никому не проболтаемся, но ты ж посмотри, что творится, ведь одна дрянь кру-гом! За паршивый дублон среди бела дня убить могут! Ай-ай-ай, какой, право, наш граф неосмот-рительный, – всё сетовал он. – Такой человек хороший, а такой простодушный! Такой доверчи-вый. Надо бы с ним поговорить. Одни же коршуны вокруг. Стервятники, чтоб им пусто было! Обидеть ведь могут, изверги…
Епископ, кстати, убедился в том, что поднять слиток можно. Попробовал. И получилось! Оказывает-ся, это во сне оторвать талант от стола казалось делом невозможным, а в действительности – ничего осо-бенного. Нужно только перед этим несколько раз нагнуться и разогнуться. Вперёд и назад. Чтобы косточ-ки захрустели. Вбок тоже хорошо бы ещё понаклоняться. Чтобы спину не сорвать. А главное, ни в коем случае не пытаться держать талант на вытянутых руках. В воде, конечно, и не такую тяжесть можно нести. Даже на вытянутых руках. Но это в воде…
Как епископ и боялся, в результате того, что Кира забыла, когда последний раз ночевала в своей по-стели, девчонка задурила. Увы, это было не просто предсказуемо, но и неизбежно. От того, что теперь ей практически еженощно приходилось вытаскивать из депрессии то одного, то другого посвятившего себя служению истине монаха, она стала чувствовать себя кем-то уже не вполне собой. То есть возомнила о себе Бог знает что. В результате чего кофе по утрам начал варить Винченцо. На всех троих. А наша тру-женица отсыпалась. Полы мыть она также теперь отказывалась. По той же самой причине. Откуда ещё силы брала, чтобы жить? А ведь когда по вторникам к ним заглядывал Старый граф, эта дура озабоченная наряжалась так и выливала на себя такое количество розовой воды, что хоть святых из дома выноси. Про-сто уже дышать становилось невозможно. Ещё и на голове устраивала что-то невообразимое. Старый граф при этом в упор не замечал, как эта развратница строит ему глазки. Отчего после его отъездов она закатывала дикие истерики и кричала, что хочет умереть, раз все мужчины такие сволочи. Грозилась даже вовсе уйти. Куда угодно уйти, да хоть бы и в монастырь. Или отравиться. Или поджечь “этот вертеп”. Ну и так далее в том же духе.
Это бы ладно, но однажды епископ своими ушами услышал на базаре такое!!!… И в соборе люди ста-ли шептаться… А ещё через неделю он еле успел вырвать из рук окончательно спятившей служанки чашу Ава, которую эта идиотка спрятала под юбку и собралась уже нести священный артефакт на рынок. Ей там, видите ли, торговки мясом не поверили, что у себя дома она за обедом пьёт вино из той самой чаши, из которой пил Спаситель перед тем, как его распяли. А может ещё и раньше из неё пил. Прямо ужас какой-то!
В общем, надо было что-то с этим делом решать. Вот епископ и услал её на пару недель подальше с глаз – в деревню, благо девчонка уже полгода ныла, что её здесь совершенно замордовали и домой к маме не пускают. Через две недели обещалась вернуться. Отдохнуть, подумать о душе, о том, как жить дальше, и вернуться. Только вот не вернулась она. Ни через две недели, ни через три. И тогда Винченцо отправил-ся беглянку разыскивать. Взял без спросу лошадь, запряг её в повозку и уехал. Киру, однако, он не нашёл. Более того, выяснил, что в своей деревне она не показывалась.
В поисках пропавшей служанки епископ участия не принимал, потому что в Барселоне его тогда не было: он ездил в Рим, где вёл с Папой долгие и очень доверительные разговоры. Епископ подарил понти-фику ту самую чашу и, опустив некоторые подробности, поведал, при каких обстоятельствах и от кого он её получил. Вырисовывался из его чистосердечных рассказов, правда, не совсем Ав, а кто-то подозри-тельно напоминающий племянника Папы (с него тогда какая-то знаменитость писала картину “Христос в Гефсиманском саду”). Про жареную рыбу епископ также говорить не стал. Посчитал, что это не слишком эстетично. Сказал, что они ели хлеб и финики. И про то, что пили вино, тоже умолчал. На всякий случай. Сказал, что пили они воду. (Боялся, что Папа подумает, будто эпохальная встреча епископу просто спья-ну привиделась.) Ну и к основной тематике их с Авом разговора он ещё кое-что от себя добавил. То, что Папе, как он знал, должно было понравиться. Но врал несильно. Какие-то вещи просто не стал озвучивать. В частности, про украденные у Клавдии Прокулы пергаменты он промолчал. Резонно подумал, что, если ими похвастается, то придётся их показывать. А это уже риск. Ведь Папа может вспомнить, что и у него в библиотеке тоже что-то похожее хранится. Не дай Бог ещё отправится искать! Больше ведь тех листочков в библиотеке нет. Они в Барселоне, дома у епископа под кроватью лежат. В тайнике. И только Винченцо о них знает.
В общем, в результате тёплого и откровенного общения с Папой наш епископ вернулся в Барселону кардиналом. Честно говоря, он на это не слишком и надеялся. Подумывал, конечно, о разном, но полной уверенности не было. Граф Барселонский по этому поводу затеял в городе грандиозные торжества. И даже король позвал новоиспеченного кардинала к себе. Старый граф тоже приезжал поздравить кардина-ла. Тем более, что праздник был назначен на вторник. Как он мог не приехать? Ещё же и мальчишек с собой привёз.

Винченцо воротился домой через полтора месяца оборванный и с чёрным лицом. Он пришёл пешком и его было невозможно узнать. Как ни трудно было немому разыскивать сбежавшую служанку, он каким-то образом дознался, что Кира от Барселоны отъехала совсем недалеко. До дома ей оставалось ещё ми-нимум два дня пути. То есть меньше, чем на полдороге её прихватило.
Через день после отъезда из Барселоны Кира проснулась на постоялом дворе, где сняла на ночь ком-нату, вроде бы ещё здоровая. То есть вниз она сошла и даже потребовала завтракать. Только весь тот завтрак из неё обратно и вышёл. А к вечеру ей стало совсем худо. Дошло до того, что она перестала узна-вать людей. И кричала несуразное. В общем, через два дня девушка скончалась. Там, у дороги её и схоро-нили. Винченцо продал корчмарю свой серебряный крест (лошадь у него лихие люди отобрали ещё до того), чтобы было, на что любимой настоящий крест из хороших досок поставить вместо той дряни, что ей корчмарь на скорую руку сколотил. Не нищенка всё-таки какая… Проследил, чтобы всё хорошо сдела-ли. Не уходил, пока не поставили. И не плакал. Даже странно. Он ведь первый в таких случаях раскисал.
Когда Винченцо вошёл в дом, кардинал сидел внизу и ужинал. В красной кардинальской шапочке он сидел. Решил не снимать её, чтобы потихоньку к ней привыкнуть. Спокойный такой ужинал… Винченцо открыл дверь в столовую, подошёл к кардиналу и… закатил ему пощечину. После чего обошёл стол, уселся на своё место и с жадностью принялся за еду. Видать давно не ел. Кардинал какое-то время мол-чал, глядя в свою тарелку. Как будто ничего не случилось. Оно, конечно, если бы были свидетели… Но их не было. То есть некому было объяснять, за что он только что схлопотал по морде. Посидел так немного, пошмыгал носом, высморкался в скатерть и продолжил трапезу. Только уже в самом конце, когда Вин-ченцо встал из-за стола и направился к двери, он негромко сказал:
– Тебе хорошо, ты немой. А что, по-твоему, оставалось делать мне?…
Винченцо не обернулся.

Старый граф, когда про несчастье с Кирой узнал, тоже расстроился. Но горевал, правда, недолго, по-скольку был едва с нею знаком. А в следующий вторник он привёз с собой мальчишек – поздравлять кар-динала. Всех троих привёз. Извинялся ещё, что Элена не смогла. Объяснил её отсутствие тем, что для неё дальние поездки хуже смерти. Но привет от неё передал. И носки шерстяные. Сказал, что Элена их сама связала. Кардинал растрогался.
Естественно, от Барселоны мальчишки чуть с ума не сошли. Это же – совсем другой мир. Такой огромный и прекрасный! Просились ещё хоть на денёк задержаться. Но граф не мог надолго оставлять Элену. Если бы была возможность как-то её предупредить. Дать знать, что они задерживаются. Она бы поняла. В общем, он уехал. А мальчишки остались у кардинала. На целую неделю! До следующего втор-ника.
Игрушек в доме кардинала не было. Вообще никаких. От Киры, разве что, кукла осталась. Но причём здесь кукла? Они что – девчонки? Или малыши какие? Им город был интересен, новая жизнь, ну и море, конечно.
Одну ночь – с четверга на пятницу – они переночевали у графа Барселонского. Граф зазвал их на ужин, да так и не отпустил. Поздно уже было к кардиналу возвращаться. Темно на улице. В доме графа и разные игрушки нашлись, и низкорослые лошадки в конюшне были (пони называются), да только у карди-нала мальчишкам больше нравилось: народу там было меньше, и никто за тобой не приглядывает. В пер-вые дни с ними по городу ходил Винченцо. Скучный такой. Молчаливый. Ну так они научились от него сбегать. Зачем он им? – И без провожатых найти дорогу домой ничего не стоит. Где живёт кардинал – всякий покажет. А насчёт того, что обидеть могут, то выяснилось, что не так уж и легко это сделать. Воз-никла однажды ситуация. Нехорошая. Ну а как – ходят по улице дорого одетые ребятишки. И никого рядом, кто мог бы за них вступиться. Что их тогда в порт понесло? На корабли, видите ли, им захотелось посмотреть…
Когда их окружили, Серхио побледнел, но не заплакал, как Луис, а храбро выхватил свою шпагу и да-же крикнул что-то обидное. Громко крикнул. Чтобы самому не так страшно было. Он что подумал: шпага у него, хоть и не в полную длину, как у Габриэля, а всё ж таки настоящая. Клинок у неё острый. Он им однажды порезался. Такая шпага, особенно если грозно на врага посмотреть, может произвести нужное впечатление. Во всяком случае должна. Но тогда не произвела. В Барселоне, как выяснилось, не пугливый народ живёт. Можно даже сказать, храбрый здесь живёт народ. И бедовый. Хуже всего то, что возраст у хулиганов был вполне зрелый. Им всем было лет по четырнадцать, а одному, наверное, и все шестна-дцать. Судя по всему, он у них главарём был. Такой вот расклад: ему шестнадцать лет, а Серхио – восемь. Габриэлю, правда, весной девять исполнилось. При этом он в свои девять выглядел уже на все двенадцать. И шпага у него была нормальной длины. Так что он тоже не испугался. Даже наоборот. В общем, неиз-вестно, что с ним случилось. И в самом деле, какая муха его укусила?…
А может Габриэль за своих братьев тогда испугался? Или ему просто голову напекло? – Весь день ведь по солнцу таскались… Ну не денег же ему стало жалко в самом деле! Хотя, с чего это он должен свои деньги кому-то отдавать? А уж свою шпагу он точно никому отдавать не собирался. Элена говорила ему, что дворянин без шпаги – не дворянин. Вообще-то драчуном он никогда не был. И тут… К тому же тот, шестнадцатилетний, к нему первый полез. Самое интересное, что Габриэль даже и тогда не стал до-ставать шпагу. Без неё обошёлся. Но убивать он точно никого не хотел. Честное слово! И дело даже не в том, что хулиганов было много. Да ещё все с ножами. А может он из-за ножей так рассердился?…
Первым Габриэль достал предводителя. Без разговоров. Быстро и деловито. Как будто уже много раз это делал. Просто шагнул к нему и протянул руку. Прямо на нож шагнул. Взялся за лезвие, вырвал нож из руки шестнадцатилетнего здоровяка и бросил его на землю. Правда, не хотел Габриэль его убивать. Так вышло. Или просто шея у хулигана оказалась слишком слабая? Габриэль ведь еле коснулся его. Деликат-но так положил руку ему на горло. Даже нельзя сказать, что он сдавил бугаю горло. Ничего подобного. – Именно положил на него руку. Ну и что-то там хрустнуло… Со вторым он тоже драться не собирался. Зачем ему? Тот сам на него бросился. Мог бы в сторонке постоять. Короче, зря он на Габриэля бросился. Не понятно, у всех, что ли, в Барселоне шеи слабые? Оставшиеся в живых решили не экспериментиро-вать. Не искушать так сказать судьбу. И убежали. А те двое так и остались лежать на земле. С открытыми глазами…
Кардиналу про инцидент в подворотне мальчишки, естественно, рассказывать не стали. А то ещё, чего доброго, перестанет пускать их в город гулять. А что Луиса рвало потом всю ночь, так это он сам вино-ват: слопал, должно быть, что-нибудь несвежее. Да он вообще руки никогда не моет! По той же причине он, наверное, и кричал во сне. Три ночи это с ним продолжалось. Но днём ничего, держался молодцом. Старался изо всех сил. И язык за зубами держал.
Старый граф про драку, разумеется, тоже ничего не узнал. А через год Луис, когда граф Барселонский подарил мальчишкам в Барселоне дом, и они переехали в него жить, потому как приличных учителей в Арагоне было не найти, похвастался, что взрослых разбойников в тот день было десять человек. И что они втроём их всех победили. Старый граф не то, чтобы ему не поверил. Просто не стал с ним спорить.
Так вот, это неправда: хулиганов было семеро. Но вряд ли исход драки мог оказаться другим, даже если бы нападавших действительно было десятеро. В общем, неважно – сколько их было. Скорее всего в этом случае Габриэль начал бы отрывать своим врагам руками головы несколько раньше: не в двенадцать лет, когда уже стал рыцарем, а в девять. Только и всего. Да, ничего не поделаешь: гены…
Старый граф не стал бывать в Барселоне чаще с тех пор, как ребята здесь поселились. Но теперь он почти каждый раз оставался у них ночевать. И уезжал домой только утром. Разве что раз в месяц он на недельку привозил детей в замок. Больно уж Элена без них скучала. Ведь только когда гостиная наполня-лась детскими голосами, она и расцветала. И переставала жаловаться на здоровье. Теперь, правда, это были уже не совсем детские голоса. Габриэль, к примеру, изо всех сил старался говорить басом. У него это не очень получалось. Не всегда. Но он старался. Серхио валять дурака считал ниже своего достоин-ства, то есть говорил своим обычным голосом, но, увы, и он тоже переставал быть ребёнком. Только Луис не пытался изображать из себя неведомо кого. Впрочем, нет, как же не изображал? Ещё как изображал! Но выглядело это так забавно. А потом он по привычке всё ещё забирался к матери на колени. И, когда она рассказывала ему сказки, случалось, даже засыпал в её объятиях. Как маленький. Ещё же и слюну пускал. В общем, это было счастливое для Элены время – когда её дети приезжали домой. Рассказывали ей, как учатся. Уверяли, что с местными мальчишками они не дерутся и вообще в опасные районы не ходят, много читают и каждое утро едят овсяную кашу. Врали, конечно, безбожно. А она делала вид, что им верит. Только сокрушалась, что Серхио стал совсем худой и бледный, а Луис плохо растёт. Ставила им обоим в пример Габриэля, который уже немножко стеснялся своих габаритов. И силы, с которой не знал, что делать.
А ведь Габриэль и правда так ни разу Элену матерью не назвал. Не потому, что не хотел. Очень хо-тел. Но называл её матерью только во сне. Причём не в замке, а в Барселоне. И очень тихо называл. Слов-но даже во сне он чего-то стеснялся. Или как будто боялся, что услышать это ей будет неприятно.
Она к нему приходила. Непонятно откуда. Какое-то время стояла рядом. А потом садилась к нему на кровать. Гладила его по волосам. И говорила, что любит его. А он, не просыпаясь, отвечал ей, что ладно, раз так, тогда всё у них будет хорошо. И что они никогда не умрут.
Епископ, став кардиналом, решил жить ещё скромнее. А куда ж ещё скромнее?! И так в доме только повар остался. Своих лошадей нет. В какой-то нищенский приют их отдали. Всех! Это как?! Другие епи-скопы вон в каких дворцах живут. Не говоря уж о кардиналах… Зато Барселона его искренне полюбила. Мало ему, так он стал теперь ещё и исповеди всяких дураков выслушивать. С каждым встречным-поперечным по-доброму разговаривал. Никого не ругал. И жечь при нём людей на кострах стали реже. В Барселоне во всяком случае. Бесноватый поначалу вновь было к нему зачастил. Кардинал всё-таки. Но вскоре понял, что ничего ему от возвышения патрона не обломится. И перестал ездить. Оправдывало его то, что теперь у него и своих дел было навалом. Оба его аббатства, говорят, страшно разбогатели. А всё благодаря настырности и последовательности аббата. Чему же ещё? Его, правда, не любили. Непонятно, чего людям нужно? – При нём ведь как сыр в масле катались.
Старый граф с кардиналом реже видеться не стал. Как и раньше, каждый вторник к нему заглядывал, но вместе съездить в Арагон им теперь удавалось уже нечасто. Всё-таки обязанностей у кардинала приба-вилось. И вот просто так исчезнуть на целую неделю из Барселоны стало затруднительно. Никто, кстати, не понимал, почему кардинал не переехал в Мадрид. Даже король по этому поводу высказывал ему своё недоумение. И Папа. На что он обоим отвечал: – “А зачем? Мне, слуге Божию, и здесь хорошо. Да и к Риму так ближе будет.” Как бы то ни было, общение со Старым графом, потеряв былую интенсивность, прохладнее отнюдь не стало. В какой-то момент, когда кардинал решил, что уже можно, он, наконец, показал своему другу детские Авовы листочки с малопонятными письменами. Даже отдал их графу на недельку, чтобы тот их спокойно дома вместе с Эленой почитал. И ничего у него взамен не попросил. Очень деликатным он стал. А правильнее было бы сказать – умным. Ещё умнее, чем раньше. И вот, вы-рвавшись-таки однажды к графу, кардинал получил “нежданный” подарок. Сначала, узнав, что кардинал в Арагоне, к ним примчался герцог и долго надоедал всякими глупостями. Но когда он уехал… В общем, граф показал кардиналу два письма. Одно – от Ава некоему Игнату. А второе было написано Марией Клавдии Прокуле. Кардинал ужасно разволновался. Попросил вина. Прочитав, принялся ходить по залу. Туда и сюда. А потом сказал графу: – “Вот как живого Его сейчас увидел. Да, только Он мог такое напи-сать. Это точно Он! Прямо лицо Его сейчас увидел. Узнаю. И даже голос Его вспомнил. Как будто только что с Ним поговорил. Он тогда ещё вот так рукой делал. Смотри! Ещё и за сутану меня хватал, когда волновался…”
Потом были и другие письма. Так что теперь в свои вторники они разговаривали уже по-другому. О другом. Почти ничего уже не скрывая. А ведь они о тайном разговаривали. Запирались, правда, при этом всегда на ключ. Конечно. А как же! Но, когда они поняли, что Винченцо их всё равно подслушивает, и что ему неудобно стоять на коленях в тёмном коридоре на холодном полу перед дверью, прильнув ухом к замочной скважине, махнули рукой и решили: – “Ладно, чёрт с ним, пускай этот дурак сидит с нами. Кому в конце концов немой проболтается? Да и о чём он станет ябедничать? Тут ведь о таких вещах идёт разго-вор… – Мало кому понятных.” Добавим от себя – никому не понятных. Причём до того непонятных, что под категорию запретных или преступных такие разговоры уже не подпадают. Разве что под категорию сумасшедших. А это – на здоровье, это сколько угодно: за безумный бред в Испании пока что не наказы-вают. Католического кардинала и родовитого графа во всяком случае за такие разговоры на костре точно жечь не будут. Да и кому Винченцо может написать донос? Уж не Папе ли? Так ведь неизвестно, о чём в Ватикане кардинал беседовал с Папой. Ещё пока был епископом. Может о том же самом…
Нет, конечно, ни о каком воскрешении Ава кардинал с Папой не говорил. Это – наши фантазии. Папа его элементарно не понял бы. Не поругал, а именно что не понял бы. И не потому, что глупый. А потому, что есть вещи, которые действительно трудно понять. Тут вот, что нужно сказать: и кардинал, и Папа половину своей жизни в числе прочего весьма складно и убедительно вещали с амвона о том, чего, как они оба прекрасно понимали, никогда не было и быть не могло, но что многие из нас могут себе предста-вить. И не обязательно для этого напиваться пьяными. Или делаться больными на голову. В крайнем слу-чае можно ведь сказать себе, что это неважно – было или не было. Не это в тех сказках главное! Верят же вовсе не в то, что перед Моисеем расступилось море, чтобы по его дну хорошие люди смогли убежать от плохих, или кто-то куда-то вознёсся, а в то, что любовь – это зд;рово. Что любить – правильно, приятно и для общего самочувствия полезно. Уж точно лучше, чем когда тебя, такого положительного, с вымытой шеей, никто не желает любить, потому что одни дебилы кругом. Или когда ты сам – невоспитанное бес-чувственное бревно, которое и любить-то не за что.
То есть кардинал, Папа и даже Старый граф в принципе были согласны с тем, что речь здесь идёт не о вранье. В метафоре, как известно, важна некая скрытая суть, которую порою даже самые правдивые слова не в состоянии выразить, а очень надо, чтобы она, эта важная суть, поселилась если не в головах обывате-лей (это слишком сложно, для этого ещё нужно мозги иметь), так хотя бы в их душах. Или в чём там ещё, где эта таинственная суть начинает самостоятельно жить и требовать, чтобы в дневное время мы стара-лись друг друга не грызть и поменьше воровать. Так что не враньё это. Ну, или пусть враньё, но враньё не вредное, а такое, от которого людям никакого вреда, а исключительно одна польза. В общем, неважно всё это. Плевать на то – враньё это или нет! Есть вещи, представить себе которые может даже дурак, потому что думать тут не нужно. В сказках, к примеру, и дикие звери разговаривают, а мы ничего – верим. При-чём честно верим не только в детстве и не только в говорящих зверей. Потому что это несложно. Это проще, чем думать. Нарисовать же себе картину того, что произошло с Авом после того, как пилатовы солдаты подвели Его к холму, на котором через три дня уже другие солдаты устроили пожар, сломав для этого дом жадного раввина, почти невозможно. Не говоря о том, чтобы всё это как-то себе объяснить так, чтобы было понятно. И не только себе, но и другим. И ведь что переклинило мозги кардиналу? – Что Ав и сам не был уверен в том, что случившееся с Ним чудо (а тут уж ничего не попишешь: – чудо, причём самое настоящее!) – дело Его рук. То есть Он, конечно, не отнекивался. Однако, в письме к Игнату Он прямо кивал на женщин, что томились и умерли в подвале у Пилата. Будто бы это они своей мечтой в себе что-то такое включили, о существовании чего и не подозревали. И чего, если подумать, они хотеть не могли. Потому как такое не представишь. Да они и не представляли. Не до того им было. Они же уми-рали. А вот случилось. Что для них, помнится, стало полной неожиданностью. Они ведь не могли знать, что такое возможно. Ходили потом к Нему на овсяное поле. Далеко, надо сказать, ходили. Не очень сооб-ражая, как это у них получается. Притом что ещё один Ав благополучно старился вместе с ними на том райском острове. Чего они уже совсем не могли понять. Вместе с ними Он старился. С отравившимися насмерть “вином” в пилатовом застенке…
Кардинал [ещё когда был епископом] знавал одного бродягу, который начитался разных книжек и го-ворил опасные глупости. Открыто их говорил. Прямо на базаре. Нет, его не сожгли. Он сам в сумасшед-шем доме умер от голода. Так вот, тот врун рассказывал, будто бы ходил по ночам к какому-то озеру посреди овсяного поля. (Где, интересно, он в Барселоне овсяное поле нашёл?) И даже днём туда иногда ходил. Чтобы, как он говорил, не бояться смерти. А ещё потому, что никто его больше не любит. – “…лет сорока, а может и побольше, ростом с меня и нормальный с виду, только с длинными волосами, сидит себе на камне посреди жёлтого озера, тоже, наверное, нищий и одинокий… Нет, со мной никогда не гово-рит, – а о чём тут разговаривать? Что непонятно-то?, – Он просто любит меня невозможно сказать как. Ни за что. Нет, денег не просит. Зачем они ему? Просто так Он меня любит. Потому что мы с Ним оба – люди… Да один Он там! Никого рядом нет. Кому Он нужен… И ни за что меня не ругает. Потому как уже не за что ругать. А вы все – скорпионы! Хуже зверей…”
Да, такое, что случилось на том холме, никак не представишь. И не придумаешь. Фантазии не хватит! И уж точно никак этого себе не объяснишь. Старый граф здесь серьёзно путался. И сильно по этому пово-ду переживал. Вроде как подлинные письма приставлен хранить для того, кому они когда-нибудь понадо-бятся. Ясное дело, когда их будет безопасно показывать людям. Когда на костре за них уже не сожгут. Читай их тогда кто угодно. Сколько влезет читай. И умней. Не сегодня, понятно… И вот, наконец, появи-лась возможность с толковым человеком обо всём этом поговорить. Даже можно сказать – с очень умным человеком. А ясности в главном вопросе всё равно нет…
– Как же ты не расспросил Его?, – наехал он в очередной вторник на кардинала.
– Ага, быстрый ты какой, – парировал священник, – а о чём я мог Его спросить?
– Ну как же!…
Старый граф поперхнулся и почему-то не нашёлся, что сказать. Разволновался должно быть. Винчен-цо тоже засопел. И пододвинулся поближе. Он уже совершенно обнаглел: стал садиться так близко, что своими коленями упирался в колени кардинала. И не обращал на это внимания. А всё потому, что его ужасно волновали эти разговоры, только вот понять, о чём так сложно говорят нормальные с виду люди, он не мог. Отчего и бесился.
– Да я…, – замялся кардинал.
– Что?
– Я ведь не сразу сообразил, кто – Он.
– Эх ты! А ещё умным прикидываешься.
– Ну вот причём здесь?… Посмотрел бы я на тебя… Все вы храбрые, когда… А потом, мы с Ним тогда совсем недолго общались… Я вот, что думаю…
Винченцо привстал и заглянул кардиналу в рот. Странно: он ведь не был глухим. Всё он прекрасно слышал. Но чтобы лучше усваивать услышанное, он старался ещё и по губам читать. Непонятно зачем. Впрочем, кардинала уже давно перестали занимать его выкрутасы. А Старый граф так и вовсе не отличал его от мебели. Если бы только Винченцо, когда терял нить, не хватал их обоих за одежды. А терял он её постоянно. Вот и дёргал их за рукава и за полы, без разбору. Того, кто был ближе, того он и дёргал, поче-му разговор постоянно ходил по кругу. Одна и та же мысль повторялась по нескольку раз. Специально для него повторялась. Порой, чтобы этот дурень хоть что-нибудь уразумел и в конце концов от них от-стал, они начинали уже чуть ли не на пальцах растолковывать ему сказанное. При этом они ещё и гово-рить начинали громче обычного, как будто у Винченцо действительно были проблемы со слухом. Сего-дня, однако, они его в упор не замечали. Так увлеклись.
– Ну и что ты думаешь?
– Я думаю, что всё это Он, конечно, сделал сам.
– Ага, – обрадовался граф, – всё-таки сам!
– Только…, – не разделил его восторга кардинал.
– Что?
– Только Он не своими руками это сделал.
– Как это?
Стрый граф нахмурился. Винченцо тоже.
– Понимаешь, мы всё время говорим – “Он”…
– Это ты говоришь!, – нанёс точный удар граф. – Нечего меня впутывать в свои преступления!
Словно шпагой уколол. И Винченцо посмотрел на него с благодарностью. Он болел сегодня за графа. Раньше, случалось, он поддерживал кардинала. Такое случалось даже чаще. Но не сегодня. И вообще у него с утра было поганое настроение. Киру опять вспомнил…
– Мы оба говорим!, – обиделся на друга кардинал. – В чём тут преступление? И ты тоже говорил! Что, скажешь, не говорил?! Очень даже говорил. И нечего тут!…
– Ну да, говорил, – подозрительно легко сдался граф, пытаясь разобраться, в чём, собственно, за-ключается предмет их идиотского спора. – А как же ещё сказать? Мы ведь не можем с тобой обойтись без слова “он”, когда говорим о ком-то. Вообще нам, что ли, теперь замолчать? И ниче-го не говорить…
– Понимаешь, – попробовал найти компромисс кардинал, сообразив, что отрицание местоимений выглядит просто глупо, – Ав мне за эти “он” сейчас башку открутил бы…
– И правильно бы сделал.. Так тебе и надо! То есть как?, – выпучил глаза граф. – Слушай, я полдня в карете трясся. Голова словно колокол. А ты с какой-то чепухой ко мне пристал… Говори по существу. И проще! А то мы тут…
Винченцо выразил солидарность с графом. Как смог. Было видно, что он тоже недоволен кардиналом. Тем, что тот всех сегодня намеренно путает, говоря непонятные заумности.
– Понимаешь, Он мне сто раз в ту ночь сказал, что никаких “он” нет. Что все эти “он” существуют только для дураков и ничтожеств. То есть для слепых.
– Что, так прямо и сказал – “для дураков”?, – нахмурился граф. – Значит и я тоже получаюсь?…
– Ну, нет, конечно,… – поспешил успокоить его кардинал, – про дураков это я сейчас зря сказал. Просто Он мне говорил, что никакой Он не “он”. Ну, тот “Он”, который сидит посреди озера…
– Да ты что, издеваться надо мной вздумал?!, – взорвался граф. Винченцо поддержал его негодова-ние гневным сопением и весьма болезненным тычком в колено, в которое он до того просто упи-рался. Это было уже откровенным нападением с причинением…
– Понимаешь, для Них обоих все эти “он” – глупость несусветная, – произнёс кардинал, виновато озираясь и потирая ушибленное колено. Он решил не реагировать на садистскую выходку Вин-ченцо, как тогда – на пощёчину. Будто он этого его тычка и вовсе не заметил. Но как же не заме-тил, когда тёр сейчас колено? И выражение лица у него при этом было страдальческое. – Они-то, все эти “он”, как раз и есть начало всякой путаницы. Вот и мы с тобой сейчас говорим, что Их двое…
– А сколько же Их? Считать, что ли разучился?, – ещё сильнее возмутился граф.
Тут кардинал уже и сам сообразил, что загнал себя в тупик. Во всяком случае, настаивая на своём, яс-ности и содержательности в разговор он нисколько не добавил. И правда ведь получается какая-то несуразица. Самому противно слушать.
– Слушай, – попробовал он смягчить тональность и как-то вырулить на безопасную глубину, – а ведь когда я говорю “для Него” или “он”, то уже и сам начинаю говорить какую-то глупость.
– Вот именно!, – с облегчением выдохнул граф, полагая, что разговор после этого саморазоблаче-ния войдёт в цивилизованное русло. – Стой! А почему глупость? Собственно, как же иначе можно сказать?
– Да вот и не знаю, как. Совсем уже я в словах запутался. Чёрт бы их побрал! Но только в этих “он” и “для него”, за которыми мы хотим увидеть кого-то другого, а не самих себя, Его нет. Ведь не говорим же мы в самом деле про себя – “он”.
– Ты нарочно, что ли, мне сегодня голову морочишь?! Знаешь, я лучше к детям пойду, – всё-таки обиделся граф.
– Ничего я тебе не морочу! Больно надо!… Просто в том Аве, про которого мы с тобой всё время твердим, что Он – Бог, Его, Ава, нет. И не было никогда. Не там мы с тобой Бога ищем…
– Как это?!, – задохнулся граф. – Ты что же, хочешь сказать, что Ава никогда не было? А Его пись-ма?! Ты давай, следи за словами, а то я тебе сейчас по шее дам!
– Для самого Ава важно только одно слово – “Я”, а всё остальное – бред собачий!, – неожиданно осмелел кардинал. Сказал, оттолкнул Винченцо, который уже вцепился в его рукав, и храбро осмотрелся вокруг.
– То есть, ты хочешь сказать…, – сбавил обороты граф и задумался.
– Я хочу сказать, что, если мы с тобой действительно хотим понять Его и то, что Он для всех сде-лал… Чёрт, опять эти проклятые “он” и “его”… Но а как в самом деле скажешь?!… В общем, если мы хотим хоть в чём-нибудь разобраться, то для начала должны забыть про то, что Он – это Он. Ав должен стать для нас “Я”.
– Это в каком же смысле?, – перешёл почему-то на шёпот граф.
– В прямом. Мы с тобой обязаны перестать быть собой, нами то есть, и стать Им. Чёрт, опять это проклятое слово! В общем, всё понятно.
– Ничего непонятно… Я с ним как с человеком…
– Да всё понятно! От болтовни о Нём мы с тобой всё равно ничего про Него не поймём. Это как иг-ра на дудочке. Ты умеешь играть на дудочке?
– Нет, – честно признался Старый граф и вздохнул. – А ты, можно подумать, умеешь! Стой, а при-чём здесь?…
– И я тоже не умею, – без боя сдался кардинал. Он вообще был сегодня какой-то странный: уступал просто с невероятной лёгкостью. И на Винченцо не ругался, хотя тот уже почти оторвал его ру-кав.
– С чем тебя и поздравляю. Хорошо, хоть врать не стал. От всей души тебя поздравляю.
– Не стоит. Но ты ведь любишь музыку?, – не то спросил, не то бросил в лицо графу жестокое об-винение кардинал. – Ну, или просто слушать, как кто-то другой играет, раз сам не можешь.
– Люблю, – осторожно произнёс граф, пытаясь отгадать, в чём подвох столь сложного и определён-но коварного вопроса.
– То есть ты – музыкант…
– Ничего я не музыкант, нечего на меня валить! Просто я люблю музыку послушать. И всё. Не больше того. Вернее, это Элена любит. Ну и я с ней заодно… тоже…
– Вот!
– Что, вот? Чего ты на меня пальцем показываешь?! Что ты ухмыляешься?
– Для того, чтобы музыка звучала, мало её любить.
– Не понимаю, к чему ты клонишь…
– Для того, чтобы была музыка, ну, чтобы было, что слушать и о чём потом поговорить, нужен му-зыкант, который может её сыграть.
– Да, пожалуй… А к чему ты всё это?… Какое музыкант имеет отношение к тому, что мы с тобой желаем научиться правильно читать Его слова?
– Прямое. На дудочке нужно играть. Не болтать о том, какая хорошая вещь – музыка, а уметь её играть. Да даже если и не уметь, всё равно пытаться её играть. Кто играет, тот единственный и знает, что такое музыка. А, если он начнёт рассказывать, какая она распрекрасная, – эта музыка, – его никто не поймёт.
– Издеваешься?
– Нет. Просто, если ты не можешь стать Им… А вернее “Я”…, – опять запнулся кардинал, – в об-щем, если ты не желаешь на дудочке играть, то есть не хочешь стать Им, тогда и пытаться Его понять бессмысленно. Его не понимать нужно. Это невозможно, да и незачем… Ну, поймёшь ты, дальше что? У тебя что, от этого ещё одна рука вырастет? Или мозгов прибавится? Им нужно быть! И смотреть из Его глаз. Чёрт, опять эти проклятые “им” и “его”…
Винченцо, который уже давно сучил ногами, понял, что не может больше терпеть: дёрнул кардинала за почти уже отодранный рукав (что означало: – “Помолчи, я на минутку! Запомни, на чём остановился.”) и выскочил из комнаты. Когда он вернулся, разговор продолжался, но шёл уже о постороннем. Обида Винченцо никуда не делась. Из всего того, что недавно говорил кардинал, он усвоил одно: не умеющий играть на дудочке или на каком-либо другом музыкальном инструменте – полный дурак. И выходило, что не его, Винченцо, собачье дело размышлять о Боге. Рожей не вышел! Поэтому он и смотрел сейчас на своего оскорбителя с особенной враждебностью. И то, что кардинал по Кире тоже тайком по ночам пла-чет, нисколько его не извиняет. Не был бы сволочью, не приходилось бы им теперь обоим плакать!…
– А что, говоришь, Ему нужно было? Про золото Он не спрашивал?
– Нет. Может потому, что считает, будто я не могу о нём знать, – задумчиво вытянул вперед ниж-нюю губу кардинал. – А может Его и в самом деле не золото интересует.
– А что же тогда?
– Например колечко, – прищурился прелат.
– Какое ещё колечко?
– Не знаю. Может быть ты в курсе?
– Откуда? А правда, что за колечко?
– Он сказал – старое. Серебряное. С надписью внутри.
– Точно не мой перстень?
– Точно. Я на всякий случай Его осторожно расспросил.
– Ну и что?
– Про Пилатов перстень Он знает, но мы о нём почти не говорили. Так что можешь не беспокоить-ся. Тут Пилат сам обо всём позаботился. Всё аккуратно за собой подчистил. Ну, когда его поте-рял.
– Как это?
– А то ты не знаешь!
– Не знаю, – сделал обиженные глаза Старый граф.
– Пилат сделал так, чтобы о перстне, который Ав у него забрал, и о самой Игре забыли. Догадыва-юсь, как…
– Не знал.
– Да ладно!
– Правда. Слушай, а ведь об Игре действительно никаких свидетельств нет. Тишина.
– Вот и я о том.
– Тебя, кстати, Элена просила благодарить.
– Это за что же?, –
удивился кардинал и впервые при упоминании имени Элены отважился посмотреть Старому графу в гла-за. Раньше в таких случаях он начинал разглядывать свою обувь и вообще старался эту тему побыстрее закрыть. Сейчас же он воспользовался ситуацией, потому что не успел испугаться. В общем, прятать глаза он не стал.
– За платье благодарит, которое ты ей из Рима привёз.
Во взгляде графа кардинал ничего особенного прочесть не сумел. Его друг выглядел немного усталым и говорил обычным голосом, каким говорят о вещах обыденных, с которыми сталкиваешься повседневно.
– Ну и как, подошло?
– Не совсем. Великовато.
– Вот чёрт!
– Да не волнуйся ты, она его уже ушила! Сидит на ней просто здорово.
– Что, сама ушила?, – изумился кардинал.
– А кто ещё будет ушивать ей платья? Не я же!
– А что, белошвейку в деревне поискать в голову не приходило? Или все уже повывелись? Забыли девки, как иголку в руках держать?
– Да нет там подходящей…
– Ладно тебе заливать!
– Ну, то есть, белошвейки в деревне есть…
– Спасибо, что поделился секретом. А то я уж подумал… В чём дело?
– Да понимаешь…
– Нет, не понимаю! Что у тебя за манера – ходить вокруг да около? Внятно сказать не можешь?
– Отчего ж не могу? Могу. Не хочет никто к ней идти.
– Что-то я не понял!
– Не могу я никого в замок привести. Что тут непонятного? Золото предлагаю…
– А бриллианты не пробовал?
– Тебе бы всё шутить.
– Ты мне объясни – кто там у вас хозяин? Разве не ты?
– В общем я… только…
– Что?
– Меня они не боятся. А вот Элене никто прислуживать не хочет.
– Я не ослышался? Что значит – никто не хочет?
– Ну не буду же я их заставлять.
– А почему бы, собственно, не заставить? Это ведь – твои крестьяне.
– Да как-то…
– Что?
– Не получается…
– Я тебя уже совсем не понимаю.
– Боятся они её.
– Интересно, а чего её бояться? Она что – кусается? Вон – дети от неё без ума. И, кстати, не только ваши. Мажордома сын тоже чуть ли не мамой её называет. Как его, кстати, зовут?
– Романо. Хороший парнишка. Понимаешь, какая-то сволочь про неё поганые слухи распускает.
– А язык укоротить? Что ещё за слухи?, – спросил кардинал, стараясь за небрежностью, с которой он говорил, скрыть своё волнение.
– Да будто бы она восемь лет назад умерла.
– Вот сволочи!…
– И что будто бы мы даже её похоронили.
Кардинал не выдержал и отвернулся.
– Так найди, кто эту гадость сочиняет, и проучи хорошенько, – сказал он, глядя в окошко.
– Да понимаешь…
– Что?
– Поздно.
– В каком смысле?
– Они в эту глупость уже все поголовно верят.
– Прямо-таки и все?
– Ну не все. Повитуха, что роды принимала, с ней тайком видится. И ещё одна, подруга той пови-тухи. Но та к нам в замок не приезжает. Они с Эленой за прудом встречаются.
– Боится, что ли?
– Нет. Она никого не боится. Просто со мной не хочет видеться.
– Это ещё что за капризы?!
– Обидел я её. Нахамил сдуру.
– Скажи пожалуйста, какие в твоей деревне обидчивые крестьяне живут! Так за что на тебя деревен-ские сердятся?
– Да ни за что они на меня не сердятся! Чем ты слушаешь? Ко мне они как раз очень даже хорошо относятся. Они Элену боятся. Говорят, что мёртвой служить – богопротивное дело.
– Эх, как там у вас всё запущено! Дикость какая-то.
– Вот и я говорю.
– Так вот почему у тебя один мажордом в замке остался…
– Ну, повар ещё есть. И конюх… Слушай, а я всё-таки не понял.
– Чего ты не понял?
– Да про Ава. Ты что – действительно разобрался?
– Не совсем.
– Не прибедняйся! – Вижу, что разобрался. Так вот, я тоже хочу.
– Чего ты хочешь?
– Понять, что тогда на холме случилось. Кто из Них настоящий?
– В каком смысле?
– Не валяй дурака!
– Оба.
– Что оба?
– Оба настоящие.
– Как такое может быть?
– А вот так!
– И что, Они оба живые?
– Живее нас с тобой.
– Не понимаю!
– Не веришь, или не понимаешь?
– Верю, но не понимаю.
– А вот ты и попался!, – обрадовался кардинал и даже руки потёр. Винченцо снова нахмурился. Он уже давно ничего не понимал. Вот, к примеру, чему тут сейчас было радоваться?
– Я сказал какую-то глупость?
– Вот именно.
– Угу… Наверное, надо было сказать: “или верю – или понимаю?”, – осторожно попробовал выпу-таться граф.
– Мимо.
– То есть как?
Винченцо готов был кардинала уже укусить. И от раздражения даже пятнами пошёл. А ещё от возму-щения он принялся неприлично хрюкать.
– А так! До тех пор, пока мы не перестанем быть нами, все наши “верю” и “понимаю” будут оста-ваться сотрясением пустоты. Выдумали себе забаву с красивыми словами и радуемся словно дети тому, какие мы теперь с тобой умные и хорошие! Про Бога разглагольствуем…
– А что, уже и поговорит нельзя? Скажи, что мы должны делать? К Нему, что ли, прийти?
– Да хватит тебе уже про какого-то “Него” говорить! Даже не представляешь, как противно Ему всю эту галиматью слышать. Знаешь, как я хотел Его снова начать видеть? Чего только не делал! Даже специальные капли перед сном начал принимать. Мне знакомый аптекарь продал. Страшно доро-гие… Только с них глупости разные снятся. Не то совсем, что мне надо. А на прошлой неделе си-дел на лавочке за собором и, то ли меня не стало, то ли я просто устал всякой помойкой свою жизнь засорять. Понимаешь, смертельно вдруг устал… В общем, почувствовал, что больше Ава я не ищу. Надоело! Потому что это никому не нужно. И так легко мне стало!
– Как это? Ты давай не наговаривай на себя, – растерялся граф. – Ты не можешь Его не искать. Мы все должны…
– Ещё как могу!
– Не можешь! Тебе что же, плевать на Него стало?, – посуровел граф и сделался сердитым.
– Нет, не плевать, конечно. Просто в тот момент я Авом и стал. Зачем мне искать Себя? Дикость какая-то… Я же не больной на голову!
– Как это? Когда это ты стал Им?…
– В прошлый четверг. Когда на лавочке сидел. Просто взял и забыл про себя. Только на минутку перестал быть. Но мне хватило!
– И что Он тебе сказал?
– Дурак!
– Извини, но я действительно не понимаю. Голова сегодня какая-то тяжёлая. Скажи ещё раз – что ты сделал?
– Взял дудочку и сыграл. Ничего больше. Кстати, не так уж это и сложно оказалось. Гораздо труд-нее было понять, что дудочка даётся каждому из нас для того, чтобы на ней играть, а не размыш-лять о том, как прекрасна музыка. Та музыка, которую мы не можем слышать. У теней ведь нет ушей.

Винченцо плюнул на пол и вышел из комнаты, громко хлопнув за собой дверью. Решил больше сюда не возвращаться. Как же надоели ему эти пустобрёхи! В коридоре он на кого-то наткнулся и шарахнулся в темноте. Слышно было, как он что-то в сердцах прорычал и чуть ли не бегом припустил по коридору. В комнате без него стало пусто. Друзья какое-то время сидели молча. Наступил вечер. Как быстро всё-таки в Барселоне темнеет. В коридоре вдруг кто-то чихнул. И это был не Винченцо!… Кардинал отлично знал, как чихает Винченцо. Точно не он! Старый граф и кардинал тревожно переглянулись. В воздухе повисло нехорошее напряжение. Вот только не хватало, чтобы их крамольные разговоры подслушивал кто-нибудь чужой. Их лица вытянулись. И наступила тяжёлая тишина. Дверь тихонько скрипнула. Кардинал громко сглотнул. Старый граф положил руку на эфес шпаги. Дверь приоткрылась.
– Темно как у вас в коридоре. Ужас! Ноги переломать можно.
В щель пролезла голова Ава. Кардинал икнул. Громко и мучительно. В районе солнечного сплетения у него всё сжалось. Сделалось больно и захотелось разогнуться. Встать и помахать руками. Когда к нему приходили подобные спазмы – обычно помогало. Но он остался сидеть словно был к своему стулу прико-ван. Боялся даже пошевелиться.
– Что, гуси-лебеди, другого занятия не нашли, кроме как кости мне перемывать?
Тишина сделалась просто оглушительной. Про такую ещё говорят – гробовая.
– А может лучше вина выпьем? У меня с собой есть немного.
Старый граф пошевелился, потому как сидеть в одной позе неудобно. Всё затекает. Но он тоже ничего не сказал. Кардинал подробно описал ему, как выглядит Ав. Так что…
– Какие-то вы сегодня неприветливые. Случилось что? А кто это чуть не пришиб меня? Выскочил как ошпаренный.
Кардинал попробовал покашлять. Получилось. С речью, однако, пока не складывалось. Ну, хотя бы он больше не икал. И боль из солнечного сплетения куда-то ушла. Он даже не заметил – когда.
– Интересно, на что это он так обиделся? Вроде как ничего страшного вы ему не сказали. Ну так что, пустите в свою компанию, или прогоните? Мне бы присесть. Погреться… Сквозняки тут у вас больно злые… Боюсь, как бы спину не прихватило…

________________________________________
;
Часть третья

Арагонская ведьма

Утро 15 октября 1691 года наступило как обычно, в то самое время, в какое ему и положено было наступить, то есть с восходом солнца и без каких-либо мерзопакостных сюрпризов вроде зловещих раска-тов грома, града или иных погодных катаклизмов. Разве что звёзды как сумасшедшие сыпались всю ночь с неба, что, вообще-то говоря, больше подошло бы августу. Или сентябрю. Ну да Бог с ними – со звёздами. В конце концов, кто этот бесплатный фейерверк заметил?… Стоп! Что-то похожее, кажется, уже где-то встречалось. Да точно! Только там говорилось, что те звёзды никто в деревне не увидел. Потому что все перепились по случаю какого-то дурацкого праздника. Так вот, сегодня, как и тогда, звёзды с неба падали, но только видели их почти все жители деревни, потому как никакого праздника у них накануне не было. Вчера не было. Зато сегодня будет. И какой!…
Мария и Анастасия, вот, кому не посчастливилось увидеть падающие звёзды. Потому что всю ночь они провозились у печки. Мыслимое дело – готовить угощенье на целую деревню. Даже Лаура до полуно-чи им помогала. Потом, правда, притомилась, заявила, что в гробу она видала весь тот сброд, что завтра перепьётся и будет песни орать, а подарка от них стоящего не допросишься, после чего завалилась спать. Так что ей тоже было не до звёзд. Кстати, здесь же девчонка и легла. В той самой постели, в которой спала с рожденья. А где же ещё? У себя дома за свои десять лет она и ночевала-то раза три. Всего! Не больше. Первый раз – когда родилась Анастасия. И ещё дважды, когда Клавдия ездила в Сарагосу (якобы по делам) и просила присмотреть за домом (потому как не знала, когда вернётся и вернётся ли вообще). Тогда Лаура брала с собой Анастасию. Потому как спать одной в пустом доме было страшно. И вообще – вдвоём веселее. В любом случае спать под одним одеялом – теплее.
Анастасия прилегла только под утро, когда никакие звёзды с неба уже не падали. А то бы она на них посмотрела, конечно. Она ведь любопытная. На такие вещи, как звездопад, гигантский костёр с искрами, в котором сжигают соломенную ведьму и через который уже не перепрыгнешь, или радугу в полнеба она страсть как любит смотреть. Просто обожает.
А Мария и вовсе не ложилась…
Эх, жаль, не дожил Рыжебородый до этого дня. А то непременно сказал бы, медведь косматый, что-нибудь про этот проклятый день. Не факт, что предостерёг бы. Может и вовсе какую-нибудь глупость сморозил бы. Но он точно что-нибудь сказал бы. Железно! Потому что терпеть не мог он эти понедельни-ки. И правильно делал! За дело он их ненавидел. Потому что ничего хорошего в них нет. А потом, звёзды ведь действительно падали. Или не падали? – Падали! Тому полно свидетелей. Всю ночь как бешеные они с неба валились. Вот и напророчил бы что-нибудь. Он такой – Рыжебородый. Умел старый вояка свои сны толковать. Вот только собственную смерть проморгал, бедолага…
Да, сегодня тоже был понедельник. Как и в тот памятный день, случившийся ровно шесть лет назад, когда родилась Анастасия. И такой же ясный. Очень на тот похожий. Разве что дождь под утро не шёл. Да и не нужен он был сегодня – дождь. Зачем? Хотя, почему, собственно, не нужен? Что, никто уже не рожа-ет в Арагоне сегодня, что ли? Так что нужен, конечно!
Мария разбудила дочку только после того, как снарядила экипаж. После того, как из дальней деревни прискакал какой-то сумасшедший с выпученными глазами и принялся громко стучать в окошко. Путного он ничего сказать не сумел. Запыхался, да и вообще был какой-то глупый. Но Мария поняла: досрочные роды и надо ехать. Так что поспать не получилось. Ничего не поделаешь. А ведь вроде как только через две недели ожидалось. Ожидалось не ожидалось, да только два часа назад там уже началось что-то похо-жее на роды… Хотя постойте – кем ожидалось? Ну да – Клавдия на этот счёт что-то говорила, кажется… Вот психованный всадник и примчался. Не успел даже седло пристроить. Так приехал. Деревенские, они и без седла умеют.
Так вот, Мария снарядила тот самый экипаж – весёленький, уже нам знакомый. Лошадка только теперь была другая. Прежняя, серая в яблоках, околела. Заездила её Клавдия. Новая была сильно хуже той, что в яблоках, зато эта была своя! За собственные деньги купленная Марией на базаре. Бегала лошадёнка не так резво, как прежняя, и вид имела непрезентабельный, к тому же она постоянно норовила остановиться посреди дороги передохнуть. Но ведь и правда – своя!
Мария постелила на сиденье пушистый цветастый пледик, на котором почти не было заметно дырок, и поставила в ногах ящик с инструментами. Бабушкин ящик. А ещё поесть с собой взяла. На всякий случай. Потом вынесла спящую, завёрнутую в одеяльце дочь. Уложила живой, брыкающийся во сне кулёк по-удобнее. Так, чтобы голова Анастасии оказалась у неё на коленях. И взялась за вожжи…
Нервный провожатый, убедившись в том, что Мария поняла, куда ехать, и получив от неё все необхо-димые инструкции насчёт того, как обращаться с роженицей, пока не подоспеет квалифицированная по-мощь, ускакал вперёд. Недовольная кобыла, в совершенно немыслимую рань и против её желания запря-жённая в экипаж, некоторое время упрямилась, всем своим видом показывая, как сильно она недовольна, но после того, как Мария сказала ей, что у неё на такой случай и хлыст имеется, смирилась, шумно вздохнула, попрядала ушами и грустно побрела в неизвестность.
Анастасия проснулась, когда экипаж уже выехал за пределы владений Старого графа. Не выспалась, конечно. И тут же попросила хлеба. А потом ещё попить. Обычная история. Любила девочка поесть. Даже ночью могла встать с постели и что-нибудь сгрызть.
Мария стала брать с собой на работу дочь, когда той исполнилось три года. И Лауру тогда впервые с собой к роженице взяла. Не с кем было девчонку дома оставить. Но потом она ездила только с Анастаси-ей, а Лауру больше на роды не брала. Нехорошо ей там стало. Не её это ремесло. Сразу стало понятно. Ну так никто её больше и не принуждал. Зато из Анастасии со временем вышла отличная помощница. Поначалу она ездила с матерью просто за компанию. Молча сидела в дальнем углу и смотрела во все глаза. Потом осмелела и стала подходить поближе. А год назад, когда вдруг внезапно выросла и стала бесстрашной, начала уже и горячую воду подносить. А ещё она научилась говорить в уши роженицам разные хорошие слова, чтобы те не сильно боялись. Особенно, когда рожали в первый раз. Жалко, что никто не смог потом те её слова припомнить. Вроде как совсем простые слова она говорила, незамысло-ватые. Господи, да что такого она могла сказать? Половину букв ведь ещё не выговаривала… И, кстати, чистая правда: бояться роженицы переставали. Почти не кричали. Говорили даже, что им не особенно и больно было.
А две недели назад Анастасия не то, чтобы сама роды приняла, но почти. Здорово она в тот день ма-тери помогла, когда у той что-то с сердцем случилось и ей пришлось в самый ответственный момент прилечь на пол – отдышаться. Это тогда. Сегодня же для Анастасии был совершенно особенный день. День испытания. Ведь сегодня она стала совсем большой. Шесть лет – не шутка. То есть никто не знал, что это случится именно сегодня. Разве что звёзды. Эти всё знают. В общем, вышло так, что как раз сего-дня, в свой шестой день рожденья, уже не она будет матери помогать, а вовсе даже наоборот. Таков меж ними был уговор. Вот почему, когда они въехали в чужой лес, Мария остановила лошадку, непонятно с чего вдруг разволновалась, даже вся раскраснелась, сняла со своего пальца старинное бабушкино кольцо и торжественно вручила его дочери. Такой вот получился подарок ей на день рожденья.
Анастасия тут же пристроила колечко на шнурок, на котором уже висел оловянный крестик, посколь-ку кольцо было ей велико. Даже с большого пальца сваливалось. И тоже начала волноваться. Даже приня-лась икать и шмыгать носом. Но не расплакалась. Знала, что мать никуда не уйдёт и всё время будет ря-дом. Ясное дело, поможет если что. Подскажет. Но как-то всё-таки страшновато… Опять же обе сегодня катастрофически не выспались. Ох и хлопотное это дело – дни рожденья! А с другой стороны жалко, что они только раз в году бывают. Есть, правда, ещё именины. Эти даже по нескольку раз в год случаются. И мать в такие дни обязательно что-нибудь вкусное печёт, так что Анастасия с Лаурой объедаются и потом маются животами. А Мария с Клавдией обычно выпивают по целому кувшину красного вина и сначала делаются весёлыми, а потом почти всегда плачут и говорят всякие непонятные глупости. Но это всё не то: дни рождения – гораздо лучше.
Поспать им сегодня, однако, удалось. Вот ведь беда…
Когда они добрались до нужной деревни и зашли в дом, возле которого уже собирался народ, Мария закусила губу и нахмурилась. Она была здесь впервые, и для неё подобная ситуация была необычна. “Не-обычна” – это мягко сказано. На самом деле ситуация была в высшей степени ненормальной. Чтобы Ма-рия поленилась предварительно осмотреть женщину, попросившуюся рожать под её руками? – Да никогда такого раньше не было! Но Клавдия, заключив с будущим папашей этот немыслимо выгодный контракт, сказала, что ездить туда не нужно. Сказала, что всё там у них в порядке, и ту беременную она сама по-смотрела. Она ведь тоже повитуха. И что-то в этом понимает. Хоть больше и не практикует. Потому что ей некогда. Потому как других дел полно. Важных. И нечего усмехаться!…
Так вот: никогда раньше не случалось, чтобы Мария оставила без внимания свою клиентку. Чтобы хоть раз не приехала к ней посмотреть, как протекает беременность. Да она по многу раз к ним ко всем ездила, как бы далеко те ни жили. Клавдия долго юлила, но однажды всё-таки проговорилась, что таково было условие. Договор заключался в том, чтобы никто в ту деревню не приезжал. Начнутся роды – позо-вут. Подозрительно всё это, но уж больно хорошие деньги посулили. Так что придётся соблюдать тот странный договор. Мария ничего из слов Клавдии не поняла и, если честно, о той роженице скоро забыла. Много было текущей работы. К тому же о том, о чём тебе не напоминают, как-то быстро забываешь. Чудно, конечно, когда выдвигаются такие глупые условия, но раз Клавдия смотрела и деньги хорошие…
Увидев бурые пятна на лице, руках и шее роженицы, а потом ещё заглянув в зрачки беременной, Ма-рия поняла, почему сюда позвали именно её, а не кого-то другого. И зачем её позвали. Поняла она и то, почему все местные повитухи дружно отказались от такой выгодной работы. А ведь их тут навалом – повитух. И почему деньги обещали большие, она тоже поняла…
– Вот сволочи, – тихо выругалась она сквозь зубы. Было непонятно, про кого это она так нехорошо сказала. – Ну и что ты думаешь, Настеа?, – оглянулась она на дочь и посветила ей в глаза зелё-ным.
– Что до полудня мы с тобой здесь не нужны и можем ещё немножко поспать, – равнодушно зевну-ла в ответ Анастасия. И вдруг спросила, кивая на роженицу: – Интересно, а кто ей пить давал всё это время?
– Я давал. А что такое?, – влез в разговор хозяин. И вдруг как-то глупо засуетился. Стал прятать глаза и зачем-то гладить жену по голове. Как будто он хороший и всё ещё её любит. Да и вообще, он тут ни при чём…
– Так вот, больше не вздумай её этой гадостью поить, – тихим голосом, в котором послышалось шипение разозлённой змеи, сказала Мария, отвернулась от него и, взяв за руку дочь, направилась к двери. – Не послушаешь меня и дашь ей пить – умрёшь.
– Кто умрёт?, – не расслышал крестьянин.
– Да ты подохнешь, тварь, – с какой-то странной улыбкой проговорила Мария и посветила в него красным. – Ты не ослышался, не она умрёт. Даже не надейся. Этого я тебе не позволю. Обещаю. Сейчас в ней вся эта отрава сгорит. А силы на это твоя жена возьмёт у тебя. Так что ты бы лучше сейчас поберёгся.
– Да я…
– Заткнись! В хлеву сено свежее? Значит так, через час поставишь воду на огонь. Как закипит – по-шлёшь кого-нибудь нас будить.
– Ты чего-то не поняла…, – начал было хозяин, раздражаясь. – У нас вроде как был договор. Ну, с той благородной сеньорой. Красивая такая приезжала…, – но Мария грубо его оборвала:
– Это ты чего-то не понял, кретин! В полдень твоя жена начнёт рожать. И всё с ней будет в поряд-ке. Ты что, не слышал, что моя дочь сказала? И не надо со мной спорить! Дураком окажешься. Мёртвым к тому же дураком. В общем так, нам понадобятся чистые тряпки и много кипячёной воды. А ещё приберись здесь. Шевелись давай! Посмотри, какую грязь развели. Кровать поближе к окну передвинь. И окна настежь! Не бойся, не замёрзнет она. Она сейчас наоборот очень горя-чая сделается. И что-нибудь чистое постели. Господи, как свиньи живут…
– Нет, – вдруг задумалась Анастасия, глядя в никуда. Словно она на ходу заснула.
– Что такое?, – вскинула бровь Мария.
– Не в полдень…
– А когда?
– Раньше.
– Уверена? С чего ты взяла?
– А разве сама не видишь? Ты слишком сильно сделала… Всё уже началось… Надо торопиться… Он совсем плохо дышит…
– Кто?
– Мальчик, который у неё в животе.
– Да?… В самом деле – мальчик…
– Пошли спать! Быстро пошли. Ты же знаешь, что мне нужно поспать.
– Сейчас Настеа. Слушай меня ты, любящий муж. Нам понадобятся помощницы. Которые покреп-че… Я вижу, что у тебя в голове. Вздумаешь жену напоить, вспомни, что я тебе сказала. Вот уж кого я не пожалею, – и вдруг сорвалась: – Что столбом встал?! Поворачивайся давай! Полы вы-мой! Тебе полезно сейчас подвигаться. А иначе и правда загнёшься. Какой-то ты хлипкий. Понял меня? Чтоб всё здесь чисто было!! И про воду не забудь. Прямо сейчас начинай её греть. Что те-бе?, – резко обернулась она к дочери.
– Пусть ещё корыто принесёт.
– И корыто добудь. Оглох, что ли? Давай, бегом!
Минут через сорок хозяин примчался в хлев расталкивать повитух. Лица на нём не было. Он был весь бледный, как только что побеленная стенка. И губы у него сделались синие.
– По закону… Как велит христианская церковь… В общем, спасай ребёнка…
– Рот закрой, мразь! Сама разберусь, кого мне спасать. За что ты её так? Дурак, это ведь – твой ре-бёнок! Мальчик, кстати. Скотина!…
Хозяин хотел ещё что-то сказать, но Мария, одёрнув подол и стряхнув с него солому, уже стрелой ле-тела из хлева. Следом за ней бежала заспанная, зевающая на ходу Анастасия. Смешно она бежала, высоко подбрасывая колени и подпрыгивая.

________________________________________

Ещё какой-то Прокулой обозвал

Клавдия проснулась как всегда – сильно за полдень. И начала с того, что расстроилась. Чуть даже не разревелась. А всё – дурные предчувствия. Да, конечно, звёзды, падавшие ночью с неба, она видела. Пре-красно видела. А как их можно было не увидеть, когда они чуть ли не в окошко к ней влетали? Совсем совесть потеряли! Ещё и поэтому расстроилась – из-за звёзд. И всё приговаривала, что нет ей покоя. Что никто её тонкую натуру не понимает и не ценит в ней качества, которых ни у кого здесь больше нет: её образованность, общую культуру и возвышенные душевные порывы. Во всей округе она одна и знает, что Сервантес – писатель. И что у него не было одной руки. Или это у кого-то другого не было руки?… Да неважно! Суки!!… В общем, великий был писатель. Потому что про любовь писал. И про политику. Тём-ный, до ужаса дремучий народ! Господи, среди кого приходится жить…
О том, что Марию по утру какой-то псих, оравший на всю деревню так, будто это он решил рожать, умолял срочно куда-то ехать, и та сорвалась вместе с Анастасией, Клавдия знала. Не глухая. Тем более, что вся деревня горячо обсуждала их внезапный отъезд. Всё ведь было слышно. Окна открытые. Значит празднество сдвигается на вечер. Жаль. Ну что ж, придётся подождать. А выпить на самом деле хочется уже сейчас. Причём очень хочется. Просто необходимо выпить! А кто, собственно, мешает?…
Про то, что Мария собралась сегодня подарить дочери своё колдовское кольцо, Клавдия, естественно, тоже знала и нетрудно догадаться, как к этому относилась: правильно – резко отрицательно, поскольку такие “игрушки” в дни рожденья не дарят. Сопливая ещё! Шесть лет всего… Не говоря уж о том, что с такими трудами налаженный бизнес – предприятие совместное. Могла бы и со старшим партнёром посо-ветоваться. Между прочим, воспитанные люди в таких случаях спрашивают разрешения! А если мелкая напортачит? Что? Ой, как будто никто не знает про дебют Анастасии!
– Подождали бы ещё годик. Куда спешить? Смену она себе готовит… А что с ней такое? Не поми-рает же. А что за сердце держится, так пить меньше надо! У меня, может, тоже всё болит, но я же не жалуюсь. Не дай Бог случится сегодня что-нибудь нехорошее с той роженицей, – плевать на дублон, – но слух ведь по всему Арагону разлетится. И вся моя работа псу под хвост. На что жить тогда будем? Совсем спятила, кретинка! Дочь ещё под стол пешком ходит и половину букв не выговаривает. Слепая к тому же. Тоже мне – повитуха! Велела Анастасии воротник мне за-шить, так она ниткой в иголку десять минут попасть не могла!
Вставать не хотелось. Ну совсем! И не потому, что Клавдия выпила ночью целый кувшин вина. (От нервов она его выпила.) Просто её доконало возмутительное самоуправство Марии с этим дурацким кольцом. А тут еще звёзды с неба посыпались! Прямо как с цепи они сорвались. Все с ума посходили: и звёзды, и эти две дуры!…
Насчёт Анастасии Клавдия уже и не знала, что думать. Неделю назад девчонка в самом деле ведь без матери управилась. Пока та симулянтка валялась на полу. Нашла, когда отдыхать лечь!… И ведь без всякого колечка Настеа остановила кровотечение. Такое же, между прочим, от которого умерла Элена.
Элена… И в самом деле, хватит уже в дружбу играть! Что с неё взять, с покойницы? Хоть бы раз что-нибудь стоящее подарила! Серёжки она мне алмазные дала… Облагодетельствовала графинюшка! Вот спасибо! Бриллианты-то совсем маленькие… Не с кем ей, видите ли, посплетничать… Господи, и ведь действительно хочет ещё раз попробовать. Сумасшествие какое-то!… Ну куда ей сейчас беременеть? Что люди скажут? Мало ей, что ли, в прошлый раз было? Не хватило?!…
Плавает она!… И зарядку специальную по утрам делает… Девочку она теперь хочет. Вот дура!… Эх, не была бы она графиней, давно бы уже послала её куда подальше. Ну почему одним всё, а другим ниче-го?! Тоже мне – благородная! А воротник носить не умеет. Душит он её, видите ли. Просто правильно надеть его не умеет… И чем только она Старого графа приворожила, ведьма проклятая? Ни кожи, ни рожи. Одна любовь в башке! Охи да вздохи… Рыцари да честь… А печенье её в рот не возьмёшь: корицы и сахару столько набухает, что два дня потом по-человечески в уборную не сходишь… Дура озабоченная! И муженёк тоже хорош! Ещё один жеребец нашёлся. Над девочкой они работают! У неё от старания уже круги под глазами. И ходит еле-еле. Как мальчишек в Барселону сплавили, так последний стыд потеряли. Как дети малые, честное слово. Остановиться не могут. Развратники! И откуда только силы берут? А может они едят что-нибудь особенное? Грибы какие… Или пьют?…
В общем, на душе у Клавдии в это утро кошки скребли. Было так тошно, что прямо хоть вешайся. И неудивительно: мало того, что голова раскалывалась после выпитого ночью, так ведь жизнь и в самом деле кувырком покатилась. Ещё год назад она, образованнейшая и достойнейшая из женщин, на что-то надеялась, ну, там, на замужество и на переезд в Барселону, но после того, как повстречалась с кардина-лом, словно кто стёр из этой её распроклятой жизни все цвета и запахи. Даже синее небо теперь сделалось серым. И мужчины ей опротивели. Осточертели! Что было уже опасным симптомом. Потому, наверное, и пить она стала больше прежнего.
– Какие же они всё-таки тупые. И, главное, пыжатся. Ничтожества! Невесть что из себя изображают. Всё время какие-то бессмысленные слова говорят. Притом что ни один от своей жены так и не ушёл. Скоты! Врали значит… Подкаблучники чёртовы, импотенты! И ведь какие жадные! Чтоб им всем пусто было!…

С кардиналом Клавдия столкнулась совершенно случайно. Прошлым летом. Ехала себе. Думала о чём-то приятном. В общем, хорошо ехала. Кстати, она уже неплохо со своими двумя лошадками научи-лась управляться. Коляску только, почти новую, всё время влево заносило. С колесом что-то не так было. Еврей потом починил. Хорошо всё сделал. И почти задаром. Странно только, что ничего другого у неё не попросил, о чём все нормальные мужики думают. Как будто она не красавица. Урод!… Так вот, ехала она… А куда? – Ага, с базара она ехала. Домой. Точно с базара. Орехов и тот шёлковый поясок купила. Красивый такой. Даже и не помнит, где его оставила. У маркиза вроде не раздевалась… Или?… Господи, жалко-то как пояска! – Ужасно красивый… Короче, ехала, и вдруг навстречу – целый поезд: человек пят-надцать гвардейцев какую-то важную карету сопровождают. Ну, она с дороги, понятно, быстренько съе-хала, чтобы, значит, в сторонке переждать. А чего нарываться? Эти дворяне только друг перед другом благородных из себя корчат. И возвышенными дамами вроде Элены восхищаются. А если никто не видит, могут и чисто одетую, воспитанную женщину, которую некому защитить, хлыстом стегануть. Запросто! Уже два раза было. Твари! И вовсе она не пьяная тогда была! На себя посмотрели бы! И ничего такого она им не кричала. Враньё всё это! Им послышалось. Ах, Боже мой, какие мы вдруг все обидчивые стали! Скоты! Недоноски! Ужас ведь, как больно – хлыстом! Опять же след на спине остался. Перед приличным человеком теперь на свету не раздеться. Сволочи!… Ещё же шлюхой обзывались. А сами…
Так вот, уступила она, значит, дорогу. Мало ли… А куда ей было спешить? Да только кортеж совсем недалеко от неё отъехал, как вдруг остановился. Один рыцарь своего коня развернул и обратно – к ней то есть – поскакал. Ну, струхнула Клавдия, конечно, тогда капитально. Вся душа в пятки ушла. А как? Место глухое. То есть не то, чтобы глухое, не лес дремучий, но в тот момент как назло вообще никого рядом не было. Думала уже хлестнуть своих лошадок и на большую дорогу, по которой люди с базара едут, рва-нуть. Да только тот рыцарь проворнее оказался. Шустро так к ней подлетел, но при этом даже и не поду-мал хамить. Напротив, шляпу с головы сорвал (настоящий дворянин!), поклонился ей (с приятной улыб-кой), как-то представился (а она, дура, со страху имя его не запомнила, потом сильно жалела) и сказал, что его преосвященство покорнейше просит её сиятельство пожаловать на минутку к нему в карету. Вро-де как у его преосвященства к её сиятельству какой-то важный разговор имеется. Так и сказал – “сиятель-ству”. Она не ослышалась. За дворянку, значит, принял. Ужас, какой учтивый молодой человек… А у неё, как назло, ни духов с собой (вспотела вся от волнения, а облиться нечем!), ни пудры, притом что вся мор-да в пыли. И бельё, вот наказание, не самое свежее в тот день надела. Почему про бельё подумала – сама не поняла. Но подумала. И про духи… В общем делать нечего, развернула она своих лошадок и тихонько к той карете за ласковым гвардейцем поплюхала. Руки дрожали так, что вожжи чуть не выронила. От страха уже готова была в обморок грохнуться. А тут ещё и во рту пересохло. Короче, кошмар какой-то…
Так вот, рыцарь тот и дальше рыцарем остался (что большая редкость – их по нынешним временам обычно не больше, чем на полчаса хватает): руку Клавдии предложил и помог ей из коляски вылезти, чтобы, значит, она в ту страшную карету пересела. (Чудовищных денег, наверное, такая стоит.) Ужасно галантным тот благородный юноша оказался. Обходительный до дрожи. Сразу видно, что образованный. Наверняка читать умеет. А может даже и зубы по утрам чистит. Но главное: волосы у него длинные, чуть не до плеч. Волнистые такие и очень мягкие. Каштановые. Ещё подумалось, как же он их по утрам завива-ет. Мороки с ними должно быть много. Часа два нужно на такие волосы убить. Не может быть, чтобы они у него сами собой такой красивой волной шли. Точно завивает! Ещё же и духами цветочными от него пахло. Как же его звали, Господи?…
Так вот, кардинал её просто насмерть убил. Клавдия, разумеется, первым делом бросилась ему руку целовать. Ну, как святоши любят. Красиво так вся изогнулась. Изящно. Ему должно было понравиться. Не может такого быть, чтобы не понравилось, потому что очень даже отлично она умеет это делать – пра-вильно поклониться. Всем ужасно нравится, когда она в поклоне низко склоняется, потому что тогда её грудь становится видно. И ещё она кардиналу при этом свою правую коленку показала. Как бы нечаянно. Когда в карету влезала. Хотела заодно уж и левую…
– Ну, здравствуй, Клавдия. А я смотрю – ты или не ты… Так вот какая ты стала… А ты ведь, пожа-луй, ещё красивее той будешь. Или это мне при свете так кажется? Там же темно всегда было…
Услышав столь изысканный комплимент, Клавдия решила, что коленками дело, похоже, не ограни-чится. А духов и в самом деле с собой не было. Вот идиотка! Прямо беда. С тех пор всегда с собой их возит. Нарочно маленький флакончик купила. Даже когда недалеко из дома уезжает. И бельё дорогое в специальном мешочке теперь каждый раз с собой берёт. Ну и кое-что из личной гигиены. Мало ли. На всякий случай. Забеременеть только не хватало! Под сиденьем она всё это хозяйство прячет.
Так вот, стала Клавдия гадать, какое будет продолжение. Что, – подумала, – прямо здесь, что ли?… А почему, собственно, нет? Что такого особенного? Если другого варианта нет, а преосвященству невтер-пёж… Уже ко всему приготовилась. В конце концов жизнь дороже… Да только не было никакого продол-жения. Зря, выходит, она глаза томными делала. (Как у одной святой. Не помнит – какой. На базаре ту картинку увидела. Неделю потом перед зеркалом тренировалась и у неё стало даже лучше получаться, чем у той, нарисованной…) Грудью ещё вздыхала, и что, тоже зря? Очень красиво, между прочим, взды-хала – не животом, как деревенские. В общем, не того от неё кардинал хотел. Он, кстати, вообще от неё ничего не хотел. Просто смотрел на неё и всё. Долго так сидел, молчал и глазами хлопал. Клавдия уже Бог знает что начала думать. Диван в принципе большой, удобный и занавески на окнах висят. Солдаты к тому же из деликатности отъехали. Да только кардинал вдруг очнулся и спрашивает:
– Душа моя, я что-то не пойму, ты жить-то вообще хочешь?
Вот тут она едва чувств и не лишилась. Причём взаправду. То есть не для того, чтобы этого старого козла обольстить. А потому, что ей натурально сделалось страшно. И вся она стала опять противно по-теть. А кардинал, как выяснилось, всего лишь предупредить её хотел. По доброте душевной. Сказал, что-бы она, шлюха безмозглая, далеко от деревни, где она от барселонского гнева прячется, больше ездить не смела и с женатыми дворянами, даже с самыми завалящими, любовь крутить заканчивала, потому как у него столько на неё доносов скопилось, что власти покрывать её амурные подвиги скоро уже не хватит. Это у кардинала-то не хватит! А сам при этом всё смотрел на неё. И так странно смотрел! В самое сердце к ней заглядывал. Нет не на грудь. Только в глаза смотрел. На грудь, правда, тоже пару раз глянул. И на коленку. Все они одинаковые. В общем смотрел он на неё… Не то, чтобы добрыми глазами. Даже совсем недобрыми. Но и не злыми, какими другие церковники на неё смотрят, когда она им отказывает. Господи, сколько же их у неё было! Вот те – злыми смотрят глазами. Не просто обиженными, а именно что злыми. Так, бывает, нехорошо посмотрят, что приходилось порой и на гордость наступать…
А кардиналу, кстати, она вовсе и не собиралась отказывать. В мыслях такого не держала. Диван ведь действительно большой. Бархатом обтянут. Удобный. И занавески на окошках. Если бы он только попро-сил… Хоть бы слово сказал. Намекнул хотя бы… Но только ни о чём таком он не попросил. Как будто он старый и ничего ему не надо. А, может, он боялся, что кто-нибудь из гвардейцев донесёт на него главному инквизитору? Как будто инквизитор не человек, не понял бы… В общем, ничего он не хотел, только по-гладил её по волосам, легонько так погладил, нежно, почти не касаясь, и сказал:
– Знаешь что, гулёна, а ведь тебе, если короче подстрижёшься, больше пойдёт. Будешь тогда на римлянку похожа. На ту себя. Прежнюю… Красивая ты была очень… Эх, правда, мужа бы тебе. Нормального. Да хоть какого… Может остепенишься тогда. А что, действительно меня не пом-нишь? Я вот часто тебя вспоминаю…
Клавдия решила, что его преосвященству всё-таки что-то от неё надо. Что-нибудь эдакое… Ну, что им всем, мужикам, надо. И собралась было уже в обморок валиться. Не всерьёз, понятно, а понарошку. Как она умеет. По всем правилам любовной науки. Чтобы он смог как следует рассмотреть её ноги. И не только… Ну и потом, после того, как она без чувств перед ним на бархатном диване исключительно ро-мантично раскинется, пусть уж и руками, если захочет… Только кардинал головой тряхнул, как-то стран-но носом шмыгнул, она не поняла, что он этим хотел сказать, и стал прощаться.
– Заболтались мы с тобой. Езжай, дочь моя, домой. Надеюсь, ты меня поняла. В общем, береги се-бя. С епископом Арагонским у меня насчёт тебя договоренность имеется. Не тронет он тебя. Обещал закрывать глаза на твои выкрутасы. Так ведь и ему тоже жить охота. Вместо тебя, если палку перегнёшь, он на костёр идти несогласный. Не надейся. Так что ты уж полегче с женатыми. По крайней мере не так открыто. Их жены на тебя больно сердятся. Сильно ты их разозлила. А точно меня не помнишь?
– Точно. А что, должна? Мы разве встречались? Что-то не припомню, – растерялась Клавдия. – Где? Когда?
– Во дворце у Пилата, – вдруг совершенно серьёзно ответил кардинал и снова стал сверлить её гла-за. Она прямо даже вся засмущалась. И коленку из-под платья снова незаметно вытащила.
– Шутить изволит ваше преосвященство…
– Да какие уж тут шутки, – вздохнул он в ответ и сменил тему: – Ты вот что, в следующий раз, как соберёшься с Эленой по парку гулять, смотри, чтобы вас никто вместе не видел. Уж и об этом мне докладывают. Аноним какой-то. Сволочь! Не могу никак вычислить. Ей-то ничего, с неё как с гуся вода, а у тебя неприятности могут быть.
– Я всегда оглядываюсь…, – не соображая, что говорит, призналась в страшном грехе Клавдия, – когда мы в парке гуляем…
– Вот-вот, оглядывайся, милая. И главное, сама потом лишнего не болтай.
– Да никому я ничего не рассказываю! Врут всё…
– Да?!, – непонятно с чего вдруг взорвался прелат. Он вообще какой-то нервный в тот день был. – А откуда же мне, по-твоему, о ваших ночных гуляниях известно? И о совместных купаниях в пруду. Элена мне про них ничего не рассказывала, хотя поговорить она не меньше твоего любит. А всё потому, что ума у неё, слава Богу, хватает. В отличии от некоторых! И прекрати чесать языком про золотые слитки, тварь! А то я быстро его тебе укорочу.
– Как?
– Обыкновенно как – клещами. Сама, что ли, не знаешь. Вот сюда тебе, – он ткнул Клавдию паль-цем в щёку, – покрепче нажму. Сама язык в щипчики мне и положишь.
– Какие ещё с-с-слитки?, – бледнея от ужаса, начала заикаться Клавдия. И вообще, ей захотелось в туалет. Вроде бы ходила недавно… – Ничего я никому…
– Какие?! Таланты Юлиевы! Вот какие…
– Красивые…
– Без тебя знаю, что красивые. Видел. Вот дуры! Языки у обеих как помело. Одна чужие тайны вы-балтывает, а другая сорока готова их по всему миру разнести. Что, неужели трудно язык за зуба-ми держать? Ведь оттяпают тебе его. Честное слово, дождёшься. А может уже и не мешать свер-шиться правосудию? Видит Бог, всем тогда спокойнее станет.
– Да молчу я про те слитки, – испуганно залепетала Клавдия, отчаянно потея и уже не зная, как быть. Вот точно без духов нельзя ездить! Даже на базар.
– Я вижу, как ты молчишь!!, – взревел кардинал. – Кто растрепал, что Старый граф шесть лет назад давал герцогу золото?!
– Кому растрепал?, – прошептала Клавдия, чувствуя, что земля уходит из-под её ног. Или это про-сто карета покачнулась?
– Тому козлу кривоногому, с которым ты шашни крутила!, – пригвоздил её кардинал. – За которого замуж собиралась.
– Да не сплю я с ним больше!
– Естественно! Как же ты можешь спать с покойником? Это только Старый граф у нас…, – сказал кардинал и прикусил губу.
– С каким ещё покойником? Как это – с покойником?
– А так: помер твой Ромео. Козёл кривоногий! Что, правда не знала?
– Как это?… Что значит помер?!, – ужаснулась Клавдия и глаза у неё сделались круглые, большие и несчастные. А ещё очень красивые. – Как это помер?
– Ясно как. Обыкновенно. Понятия не имею. А что это ты на меня так смотришь? Да откуда ж мне знать, как он помер? Кто он мне? Простудился может…
– Когда?
– Через неделю после того, как за перо взялся, мразь. Ещё один Сервантес на мою голову свалился! Графоман чёртов… Письмо королю он вздумал писать, скотина!… Хорошо хоть, что оно сначала ко мне попало. А если я не единственный, кто его прочёл? Что, если ещё кто-нибудь?…
– Я никому больше не говорила…
– Идиотка! Дура безмозглая.
– Да знаю… Неужто и правда помер? А я всё думаю, чего это он ездить перестал… По четвергам… Разлюбил, что ли? Крепкий вроде был…
– Не знаю, что ты в нём крепкого нашла. На голову, как выяснилось, он очень даже слабый оказал-ся. Заюлил, гадёныш, когда я его прижал. Извираться стал, падаль! Одуматься обещал… И вот что: забудь ты уже, наконец, про Барселону. Ты там и дня не проживешь. Под боком у Старого графа тебе спокойнее будет. Сюда они не сунутся…
– Кто?
– А сама подумай. Включай уже голову! Так, всё, выметайся. Ехать мне пора. А что, правда меня не помнишь? Может во сне когда видела?
– Нет, не припомню. Ты извини… То есть ваше преосвященство… Лицо у тебя красивое. Я бы за-помнила. И сам ещё ничего. Хочешь, я разденусь? Только пахну я сейчас не очень… Я больше не буду с Эленой купаться…
– Ну и жаль, что не видела, – расстроился кардинал, пропустив мимо ушей истерический бред про раздевание. – Эх, мельчает народ… А что там всё-таки у вас с Эленой случилось, не хочешь ска-зать?, – с каким-то странным прищуром поглядел он вдруг на Клавдию.
– Ничего не случилось, – снова чего-то испугалась Клавдия. – А что такое?
– Ты дурочку-то мне не валяй! Почему она умерла?
– Да…, – замялась Клавдия.
– Что?
– Не поехала моя напарница на роды.
– Это ещё что за фокусы? Почему?
– Старый граф её обидел.
– С ума сойти – какие у вас в деревне все обидчивые. И пугливые. А если бы она поехала, могло как-то по-другому закончиться?
– Вообще-то у неё под руками ещё никто не умер.
– Даже так? Колдует она что-ли? Как звать?
– Кого?
– Вот только придуриваться не надо!, – повысил голос кардинал.
– А тебе зачем?, – взревновала на пустом месте Клавдия. – Я гораздо красивее. И по-французски много слов знаю… Мною все довольны…
– Да так, – задумался о чём-то своём кардинал, машинально пропуская мимо ушей бред, который временами валился из уст Клавдии. – Может хорошая повитуха понадобиться. На тебя же надеж-ды никакой.
– Чего это никакой?!, – обиделась Клавдия. – А вот не скажу тогда, как её зовут! Забыла я. Ты что ли рожать собрался?
– Не хами. Кто надо, тот и будет рожать. Не сейчас… Ты, главное, помни: твоя жизнь – в моих ру-ках. Надоест мне тебя покрывать, и загорится под тобой костёр. В тот же самый день загорится.
– Я больше не буду, – в очередной раз испугалась Клавдия.
– Так-то лучше, – смягчился кардинал. – Мне от тебя одна деликатная услуга потребуется.
– Да я хоть сейчас!…, – с жаром подхватилась Клавдия, засуетилась и начала развязывать шнуров-ку на платье.
– Успокойся, идиотка, я не про то. Человечка мне одного нужно будет найти.
– Дворянина?
– Возможно.
– Богатого?
– В каком-то смысле даже очень. Только он ещё об этом не знает.
– А как его зовут?
– Имя я тебе скажу, когда придёт время. Полагаю, что этот человечек уже родился. И родился он здесь.
– Где?
– В Арагоне. Ты ведь всех тут знаешь? Сумеешь для меня найти?
– Да запросто!
– О девочке идёт речь.
– Ну-у, – разочарованно протянула Клавдия.
– Что ну?
– Ты же сказал, что дворянин…
– Может она и дворянка. Откуда ж мне знать. А может и нет. Тебя это не должно волновать.
– Не понимаю, зачем тебе простая? С тобой любая ляжет… Может, правда, раздеться? Я быстро…
– Когда настанет её время, – невозмутимо продолжил кардинал, словно бы и не слышал, что со страху залепила Клавдия, – я тебе не только её имя скажу, но и кое-какие приметы дам. Цвет во-лос, к примеру. И глаз. Когда настанет время… А пока что береги свою колдунью. Корми её хо-рошо. Та девочка кое-кого должна будет родить… Запомни: мне нужна надёжная повитуха.
– Да берегу я её! Забочусь о ней, как не знаю о ком…
– Вот и заботься. Мужчина-то у неё есть?
– У кого?
– По шее получишь, – ласково пообещал кардинал.
– Каифой звать, – мгновенно отозвалась Клавдия.
– Как?!, – изумился кардинал.
– Каифой. Корчму у нас держит. Они у меня дома тайком по пятницам встречаются. Для здоровья. И по вторникам иногда. Там кровать нормальная… Большая… Почти не скрипит.
– Для здоровья? Кровать… А как же любовь?
– Господи, да какая любовь?! Они ж крестьяне! Книжек совсем не читают. Только картинки смот-рят.
– Ну ты полегче давай! Дети у неё есть?
– Дочь.
– Как зовут?
– Ну какая тебе разница! Никак её не зовут.
– Здорова хоть?
– Кто?
– Дочка её.
– А чего ей сделается? Дура только набитая. Ещё придурошнее матери. Тоже повитухой хочет стать.
– Злая ты всё-таки.
– А с чего мне доброй к ним быть?
– Ну хотя бы с того, что ты с их трудов кормишься. Последи, чтобы они обе нормально питались.
– А зад им подтирать не нужно? Я эту голь перекатную, можно сказать, от нищеты спасла! Ничего для них не жалею. Хорошие манеры им прививаю…
– Пошла вон, дрянь! Их воспитанием она озабочена… Ты в зеркало когда последний раз смотрела?
– Сегодня…
– Да что же это такое делается?! Я с ней как с человеком говорю, – начал терять терпение карди-нал. – Имей в виду, из-под земли тебя, шалава подзаборная, достану, если с моей повитухой что случится… Если не доглядишь… Своими руками тебе шею сверну! Без всякой простуды обой-дёмся… Ещё яд на тебя тратить… Прости, Прокула. Это я так, не всерьёз…
– Я не Прокула.
– А я и не у тебя сейчас прощенья просил. Балда!… Так у неё что, даже кровати своей нет?
– На её кровати наши дочери спят.
– Вона как… А повитуха как же?. На полу, что ли? Может, денег дать? На кровать…
– Не надо денег. Я ей свой сундук со всеми своими платьями отдала. Боюсь его у себя держать. А у неё дома всегда кто-то есть.
– Сундук?
– Ага. Ей впору. Ну, если ноги немного поджать. Вот на нём она и спит. Мне не жалко. Я ей, между прочим, и платья свои надевать разрешаю. После того, как мы с ней в бочке искупаемся.
– Ну ладно, раз так, – потеплел кардинал, – вот и дальше разрешай. Может всё-таки дать денег на кровать? Что ж на сундуке-то спать?
Сказал и замолчал. Пауза затянулась. Потом кардинал очнулся, поморгал, словно только что проснулся, вдруг поцеловал свою пассажирку в лоб, от чего у той в голове опять зашевелились непра-вильные мысли, и до обидного бесцеремонно вытолкал её из кареты. А ведь как каменный только что сидел…

От денег Клавдия отказалась не просто так. Не потому, что не хотела их взять. Ещё как она хотела! Когда это деньги лишними бывают? Клавдия поступила так, чтобы кардинал о ней хорошо подумал. Опыт подсказывает, что, когда ты от денег отказываешься, решительно, чуть ли не с возмущением, в конце концов можешь выудить их гораздо больше, нежели тебе собирались дать поначалу. Такое с ней уже случалось. А кардинал денег дать явно хотел. Их у него, похоже, куры не клюют. Вон – какая карета…
Как Клавдия ни напрягала потом мозги, она так и не смогла понять, зачем этот старый развратник по-звал её в свою карету? Что он этим хотел сказать? – Ну, тем, что у всех на глазах пригласил её на диване у него посидеть. Господи, какой всё-таки красивый был тот офицер! Так волнительно на неё смотрел. Сиятельством опять же обозвал… А главное, причём здесь Мария? Про какие-то тайные роды проболтал-ся… Тут, поди, уже не одним дублоном пахнет… Правда, что ли, какая из благородных залетела, если целый кардинал ей повитуху ищет?… Не герцог, случайно, обрюхатил какую?… Это ведь уже огромными деньжищами пахнет!…
А Мария… С чего это кардинал так на неё завёлся? Не видел её ни разу, а заботиться велел. Нет, она, конечно, не уродина. Но Клавдия ведь намного красивее. Какие могут быть сравнения? Что тут вообще сравнивать? Вон – у Клавдии до сих пор грудь торчком стоит. Больше ни у кого такой груди нет. Мужики даже при жёнах оборачиваются. Головы теряют. А всё потому, что она не была дурой и кормить Лауру грудью отказалась. Что она – крестьянка, что ли, безграмотная?
И что он там насчёт воспитания говорил? Да если бы не Клавдия, Мария до сих пор мясо руками ела! А вот чёрта лысого, не ела бы она никакого мяса! Где б она его взяла? В самом деле ведь со дна эту дере-венщину подняла. Что Мария делала бы сейчас без Клавдии? Когда бы она лошадь себе купила?! На какие шиши? Да за всю жизнь не скопила бы она столько денег! Нищебродка!! А правда, за каким дьяволом ему повитуха сдалась? Имя обещался сказать… Так он знает её или нет?! Что, герцог уже и дворовых девок пользует?! – Какая тогда разница? Да хоть подохни она!… Конечно, найду я ему. Трудно, конечно, будет, если не дворянка… Нет, правда, с какой стати он вдруг денег дать захотел? Хотел ведь дать, точно! На кровать… Мария, конечно, подруга… Единственная. Ближе нет. И не предаст никогда. Лауру вон балует. Ни разу её не ударила. Та Марию иногда уже и матерью называет. Дочь называется! Совсем уже без моз-гов… Но почему же он всё-таки хотел дать денег? А как приятно пахло у него в карете! Дорогие, навер-ное, духи. Тонкие. Почти и не чувствуются. Любопытно, а у него есть женщина? Не одна, наверное… Стоп, а не себе ли он повитуху про запас ищет?… На будущее… Ой, только не надо про монахов сказки рассказывать! Сколько их у Клавдии было… И все поголовно – извращенцы! Какой там стыд?! Такие фантазии у них в головах, что хуже дворян, честное слово. Такого требуют, что прямо в краску вгоняют. И ноги никогда не моют…

Такая вот забавная встреча с кардиналом состоялась год назад у Клавдии. А вообще-то она крепко то-гда трухнула. Хотя кто на её месте не испугался бы? Интересно, и как этот гад про её ночные прогулки с Эленой разнюхал? Никто ж их вместе в парке не видел. Даже Старый граф. Клавдия действительно всегда оглядывается. Можно подумать – она дура какая! А главное, откуда преосвященству известно её имя? Ещё ведь и в лицо признал! Случайно, можно сказать, мельком из окна кареты увидел и тут же узнал. Откуда? Никогда ж они не встречались. А ещё какой-то Прокулой обозвал. Надо бы еврея расспросить, может он знает, что это слово означает. Вдруг что-нибудь хорошее, не очень обидное…
Волосы Клавдия и в самом деле начала стричь короче – чуть ли не по-мальчишески. Сразу же после той встречи и начала. Прямо на следующий же день. И стала другой. Ещё красивей! Вроде как даже не-много помолодела. Она себе такой очень нравилась. Только вот в сердце поселился страх и никуда оттуда уходить уже не хотел, как она его ни гнала. Наверное, поэтому и холодно стало внутри. Правда, бельё теперь, как за порог, только чистое надевала. Анастасия каждый день ей что-нибудь стирала. Даже если Клавдии просто на базар съездить нужно было. А кардинала нет, она так и не вспомнила. Не снился он ей. С чего бы?…

________________________________________

Ты чего толкаешься? Погоди, я же слезть должна…

Когда Мария с Анастасией влетели в дом, возле которого мирно паслась их капризная лошадка, там уже, как и во дворе, было полно народу. Мужчины, женщины. И все они выглядели странно. На Марию старались не смотреть. Но не это было странным. Странным было то, что они изо всех сил старались не смотреть на роженицу. Спрашивается, зачем же тогда они все сюда пришли? Уж и кислород весь в доме съели. А хозяин тоже молодец: забыл окно открыть. Вот дурачина! Роженица уже вся синяя была. И такая жаркая стала…
Затесались здесь и две местные повитухи. Мария их сразу признала. Эти, впрочем, только завидев в её глазах красные фонарики, поспешили из дома убраться. И это было как раз нестранно. Во всяком случае причина их бегства была Марии понятна.
Неизвестно, сам ли хозяин вымыл пол, или кого попросил, но в комнате было чисто. И кровать, как Мария велела, передвинули поближе к окну. Вроде бы даже и бельё перестелили. Точно, роженица лежала теперь на всём чистом. Лежала неподвижно – словно покойница. Огромное корыто, в каком ногами давят на вино виноград, стояло между кроватью и окном. Про корыто хозяин не забыл. Забыл вот только окно открыть, дурак. В трёх медных чанах дымилась горячая, недавно вскипевшая вода.
– Что, черви, на похороны сползлись?, – мрачно поприветствовала Мария собравшихся. – Не до-ждётесь! Так вот, почему Клавдии за эту работу аж целый дублон отвалить пообещали… Никто, стало быть, не решился грех на душу взять? Меня решили подставить…
Ответом на её страшное обвинение была гробовая тишина. Что касается роженицы, та уже почти и не дышала. Так что она вряд ли слышала Марию. Во всяком случае никак на её слова она не среагировала. Даже не пошевелилась. И не застонала.
– Вот ведь дура!, – принялась размышлять вслух Мария. – За такой гонорар сразу на все ваши под-лые условия согласилась. Да, теряет хватку партнёр. А я-то, идиотка, гадала, почему она запре-щает мне съездить на беременную взглянуть … Думала, жалеет меня. Дескать, далеко ехать. Ну ладно, вернусь домой, поговорим. Корыто вот сюда передвиньте! Шевелитесь, свиньи!! Так, здесь останутся четыре женщины. Вот ты, – ткнула она в первую попавшуюся пальцем. – Ещё ты, ты и ты. Все остальные – вон пошли! Дышать с вами одним воздухом тошно. И окна распахните! Что стоим?! Работать! Настеа, миленькая, давай-ка сюда бабушкино кольцо.
– Сейчас, – покорно, без всяких возражений пискнула Настеа, стаскивая через голову платье. Оставшись в одной рубашке, она сняла с шеи шнурок, на котором висели серебряное колечко и оловянный крестик. – Всё правильно: они мне только мешать будут. А ты чего такая бледная?
– Я ничего… Что-то мне…, – заплетающимся, пугающе онемевшим языком проговорила Мария и вдруг схватилась за сердце. Потому что ей стало страшно. Кто-то нехороший в её голове против-ным голосом пообещал, что на этот раз колечко ей не поможет. И, кажется, при этом ещё ухмы-льнулся, сволочь рогатая. – Ну хотя бы не ты опозоришься, миленькая, – постаралась Мария улыбнуться дочери. – Давай-ка я сегодня сама всё сделаю. А ты уж как-нибудь в другой раз. Лад-но? Ничего? Не обидишься? И вот что: если здесь что-нибудь плохое сейчас случится, близко не подходи. И не смотри. Ох и поговорю ж я вечером с нашей дорогой сеньорой! Хорошо с ней по-говорю. Пора этой дуре мозги вправить.
От яркого зелёного лучика, полившегося из глаз Анастасии, в комнате сделалось необычное освеще-ние. И стало тихо. А у Марии закружилась голова. И руки сделались противно чужими. В комнате в это время оставались уже только роженица, Мария с дочерью и четыре их растерянно переглядывающиеся помощницы.
– Мне бы присесть на минутку, – еле слышно попросила Мария непонятно кого.
– Сердце?, – испугалась Настеа. И лучик на мгновение погас.
– Да нет. Просто что-то устала, – соврала Мария. – Сейчас пройдёт… Я посижу немного?
– Конечно. Только ты ничего не говори. Сиди себе и отдыхай. А я сейчас начну. Как мы договари-вались. Пора. Он уже здесь. Совсем рядом. Говорит, что я должна тебя к морю свозить. Там воз-дух целебный…
Глаза Анастасии снова засветились зелёным, когда она вложила в обмякшую руку матери свой шну-рок. Поняла она, что именно собиралась сделать Мария? Зачем попросила вернуть недавно подаренное ею кольцо? – Скорее всего нет. Не до того Анастасии сейчас было.
Мария с помощью одной из помощниц кое-как добралась до стоявшего в углу табурета, безвольно на него плюхнулась и прижала к сердцу руку, в которой зажала шнурок Анастасии. За последующие два часа она не проронила ни слова. И ни разу не пошевелилась. При этом её глаза всё время оставались открыты-ми. Только в них уже ничего не было. Ни боли, ни жизни…
Настеа, громко шлёпая босыми ногами по мокрому полу, храбро подошла к постели роженицы, вста-ла на цыпочки и достала рукой до её лба.
– Ух ты, – обрадовалась она, – какой он у тебя горячий! А ты чего так сильно волнуешься? Вот ещё придумала! Глупости какие. Не надо плохое думать. Ничего ты не умрёшь. Это даже очень хо-рошо, что ты сейчас горячая. Это не мама, это я сделала. Чтобы в тебе вся гадость побыстрее сгорела, и чтобы ты ожила. Сейчас всё уже и догорит. Что, небо видишь? Конечно, синее! А какое же оно ещё? Нет, ты глаза не пробуй открывать. Так смотри. Сквозь закрытые глаза. Ну вот! А то расстроилась, как маленькая. Ты ещё заплачь мне. Раздевайтесь, живо!, – не оборачиваясь, неожи-данно изменившимся голосом приказала она своим помощницам. – И таз поближе придвиньте. Рожать она стоя будет.
– Что?, – в изумлении переспросил кто-то из них. – Как это – стоя? Стоя нельзя.
– Вот только не надо сейчас со мной спорить, а то я тебя в мышь превращу! И вообще разговари-вать не надо. Всё нужно молча делать. Я две минутки посплю и начнём. Мне нужно, чтобы здесь было тихо…
И тишина действительно наступила. Причём полная. Гробовая. Когда не стало слышно даже дыхания. А ведь в комнате находились шесть взрослых женщин. Плюс сама Настеа. И все они дышали…
Потом как-то резко стемнело и тишина начала меняться. То есть она по-прежнему оставалась тиши-ной, но стала превращаться во что-то уже не такое страшное. И было даже видно, как это происходит. Буквально – глазами можно было это увидеть! Что-то похожее на сон. Откуда-то, но не из окна, в комнату начал пробираться покой. И его тоже было видно. Он был тёмно-синим. Почти фиолетовым. Вязким и тёплым. Он лился непонятно откуда и страшно уже совсем не было.
А ещё почему-то перестали петь птицы. И все звуки с улицы тоже куда-то подевались. А ведь там бы-ло полно народу. Вся деревня под окнами собралась. Куда ж они все попрятались?…
Глаза роженицы под веками зашевелились. Она шумно вздохнула. И это было похоже на стон…
Настеа очнулась минут через пять. И воздух в ту самую секунду сделался таким, словно смотришь сквозь слёзы. Одновременно и невозможно прозрачным и как будто ты всё ещё спишь. Или вообще нахо-дишься где-то в другом месте. А ещё в комнате резко запахло фиалками. Как будто какой-то растяпа грохнул под окном флакон с духами. Выражение лица девочки при этом было в высшей степени стран-ным. Сказать – отстраненным, значит ничего не сказать. Анастасии здесь просто не было. А может она и правда ещё не проснулась?…
Какие-то буквы Настеа не выговаривала. Это – чистая правда. Да и роста она была небольшого. Но ощущения, что взрослыми женщинами сейчас командует ребёнок, почему-то не возникало. Зато помощ-ницам показалось, что смотрит безумная колдунья на них не глазами. То есть Настеа их, конечно, стара-тельно таращила, от чего они сделались большими и круглыми, но было как-то непохоже, что она ими действительно на что-то смотрит. Они были просто открытыми. Вот и всё. Но ведь она что-то разгляды-вала! Причём внимательно, с напряжением, о чём подробно и, главное, очень понятно рассказывал её рот, находившийся в постоянном движении. Как девчонка ещё не съела свои губы? – Загадка…
– Ну что, давай начнём?, – спросила она у роженицы, которая минуту назад уже попробовала шеве-литься. Да, роженица пришла в себя и даже захотела что-то сказать, да только не сумела. Отвыкла говорить. Тогда она попробовала заплакать. Почему-то ей вдруг захотелось поплакать. Хотя грустно ей не было. Было никак. Даже и не особенно страшно. – Вот ещё, зачем тебе священ-ник?, – ответила на её молчание Настеа. – Какой дурак тебе это сказал?, – продолжила она стран-ный диалог. И было понятно, что это – именно диалог. – Я не знаю, что такое грех. Может он у тебя и большой… Я вон в пятницу любимую мамину чашку разбила… Нет уж, ты, пожалуйста, дыши давай! Не порть мою работу. У меня сегодня ужасно важный день. Я теперь большая. Да хватит тебе! Всё у тебя сейчас начнётся. Так, все ко мне!
Крестьянки безропотно повиновались. Мария уже давно ни на что не реагировала и о ней забыли.
– Значит так, – принялась деловито объяснять Настеа своим обалдевшим ассистенткам, что им сей-час предстоит делать, а сама при этом залезла с ногами на кровать, – ребёнок лежит вот здесь. – Она показала рукой – где. – Головка его вот тут. Смотрите, вот она. И это не очень хорошо. Прежде, чем он начнёт выбираться, нам его нужно перевернуть. А наружу он уже просится. Толь-ко его держит…
– Кто держит?, – испуганно прошептала одна из помощниц.
– Не кто, а что. Пуповина его держит. Не бойся, я знаю, что в таких случаях нужно делать. Ещё раз так подумаешь, – вдруг закричала она на кого-то, – я тебе по башке дам!
– Я так не думала, – отшатнулась от Анастасии та женщина, что стояла в головах.
– Вот и не думай, дура глупая!… Нет, живот ей мы резать не будем. Зачем же такой некрасивый след оставлять? Смотрите, – Настеа нарисовала пальцем на животе роженицы контуры ребенка. Помощницы переглянулись. – Вот так он сейчас лежит. А это неправильно. Но хуже всего то, что пуповина уже вокруг его шейки обмоталась.
– Его?, – оторопело переспросила какая-то женщина.
– Его, конечно. Не её же! Там у неё мальчик в животе. И он уже почти не дышит.
– Это мы понимаем. Как же он может дышать там у неё…
– Он через неё дышит, –
опять странным голосом заговорила Настеа, как будто увидела сейчас в своём сне того самого ребенка. Или не во сне, но всё равно увидела. В общем, непонятно как.
Настеа явно к чему-то прислушивалась. Возможно к тому, что творилось в ней самой. Вот же она и в самом деле потрогала свой живот…
– Но только и это не всё, – огорчилась девочка и снова погрызла нижнюю губу. А потом верх-нюю… – Плохо то, что схватки не хотят начаться. Эх, не надо было её той гадостью поить. То, что у неё было до сих пор, это – никакие не схватки. Просто она тогда умирать собиралась. Даже не собиралась, а уже начала… Так, ждём минутку. Пусть она ещё немножко попьёт…
– Чего попьет?
– Я не знаю, как это называется. Из меня попьёт. Чтобы сильной быть. Может тогда схватки и начнутся…
Помощницы с сомнением переглянулись. И стало как-то тревожно. Запах фиалок на мгновение про-пал, вернее его заместил какой-то другой, но уже не запах, а цвет, – бледно-фиолетовый, кажется, – и в комнате сделалось холодно. Как в погребе. Роженица зашевелилась и даже немного постонала, как бы спрашивая, есть в комнате люди или она уже одна. Лежит себе в гробу…
– Ну что, начали?, – чему-то вдруг обрадовалась Настеа, и её взгляд сделался осмысленным. Не то, чтобы совсем проснувшимся, но почти. И она опять начала грызть губы.
– А нам-то что делать?
– Как это что? Ты чем меня слушала?! – Держать её. За руки и за ноги. Ты, главное, смотри, чтобы она шею себе не сломала. Она сейчас, миленькая, сама всё сделает. Мы ей только немножко по-можем. Тут к нам цирк однажды приехал, – вспомнила Настеа. – Смотрите, поворачивается!, – ещё больше развеселилась она и стала производить с животом роженицы какие-то странные ма-нипуляции, словно бы она что-то из него лепила. – Ну, не в нашу, конечно, деревню, а за ре-ку…Так вот, там такие смешные акробаты на верёвках вертелись.
Анастасия, ухватив роженицу за плечо, вдруг резко его дернула. Та охнула. И началось…
– Ты, – крикнула Настеа женщине, державшей роженицу за ногу, – быстро, давай, поднимай!
– Что поднимать, – оторопело переспросила та.
– Чего стоишь? Оглохла, что ли, дура?!, – рявкнула на неё Настеа. – Ногу поднимай. Что тут непо-нятного? Скорее! Да выше тяни! Дрянь такая, ты будешь меня слушаться?! А вы, – кивнула она ответственным за руки, – ну-ка взяли. Сейчас будем стаскивать её с кровати. Только меня не за-шибите. Ты чего толкаешься? Погоди, я же слезть должна… Ну что, взяли? Сейчас мы её вниз го-ловой опустим и слегка тряхнём. Вот. Молодцы! Ещё раз. А теперь на спину её кладем. Я тебе что сказала, идиотка, за шеей смотри! Отвалится же у неё сейчас башка. Да за волосы её, дура, держи! А ты за спину придерживай. Сейчас мы её ещё раз вниз головой… Так, тряхнули. Не бой-ся, не помрёт. Нет, на кровать больше класть не надо. Держите её так. Ничего с ней не будет. Ой, смотрите, – вдруг заулыбалась Настеа, – он поворачивается. Да держи ты её, корова! А теперь по моей команде… Только очень резко… За волосы держи! А ты, давай, встань сюда!
Минут через пятнадцать хитрых и, надо полагать, небезопасных гимнастических экзерсисов уставшие, изрядно вспотевшие и по примеру Анастасии раздевшиеся до нижних рубах женщины уложили свою жертву на кровать и повалились на пол отдышаться. Сбросившая с себя мокрую рубашку, совершенно голая Настеа сидела верхом на роженице и изо всех сил, пыхтя и отдуваясь, месила ей живот. Она даже помогала себе коленками.
– Мы что, – раздался откуда-то сверху её писклявый командный голосок, – отдыхать сюда пришли? Ну-ка встали, лентяйки! Я, кажется, распутала пуповину. Ну вот, а теперь, миленькая, – обрати-лась она уже к роженице, которая от пытки, которую над ней только что учинили, чудесным обра-зом пришла в себя и никак не могла взять в толк, зачем перед смертью её так страшно мучают, ведь она и так сейчас умрёт, тихо умрёт, послушно, не доставляя своим палачам лишнего беспо-койства, – теперь мы с тобой рожать начнём. Как сына-то назовешь?
В ответ роженица беззвучно заплакала.
– А вот и не надо врать. Тебе же совсем не больно сейчас. Значит так, рожать мы будем стоя. Ну где вы там? Взяли её и ставим в корыто. Тряпки в него покидайте! Не дай Бог ребёнка уроним… А тебя никто и не спрашивает, хочешь ты рожать или нет. Да не бойся ты, он сейчас сам из тебя вы-прыгнет. Его уж позвали… Мы только ещё разочек тебя тряхнём. Ладно? Так, стараемся ничего ей не сломать… Ну-ка посмотри мне в глаза. Ещё смотри! Я кому сказала, дрянь такая, открывай глаза! Вот так… Ну что, миленькие, взяли?… Осторожно!!… Ой, а вот уже и схватки начались. Тужься, миленькая. Давай, дрянь! Чего раскисла?!

Через час, когда роженица под присмотром счастливо возвратившейся из обморока Марии уже по-кормила своего сына, на радостях вдосталь наревелась и мирно уснула, помощницы, пошатываясь, вы-брались на воздух. Двое из них осторожно, боясь выронить, несли завёрнутую в одеяльце Анастасию. И узелок с её платьем и мокрой рубашкой. Две другие вели под руки Марию. Выглядели они как пьяные. Первым загрузили в экипаж кулёк со спящей Анастасией. Мария попробовала забраться в повозку сама. В общем, ей тоже пришлось помочь…
Вся деревня в глубоком молчании выстроилась перед экипажем. Ящик с инструментами, забытый, так всё это время в нём и пролежал. Не понадобился. Хозяин дома, опасливо озираясь, выбрался из толпы, подошёл и молча вложил в руку Марии тяжёлую золотую монету. Дублон хищно сверкнул на солнце. Не говоря ни слова Мария швырнула монету на сиденье рядом с собой, проверила ещё раз, на месте ли её рабочий сундучок, потрогала сопящий кулёк, переглянулась с лошадкой и тронула вожжи.

________________________________________

Курица или яйцо?

Барселона после того, как на именины короля из неё на прошлой неделе уехала вся знать, стала сама на себя не похожа. Казалось бы, что тут такого? И отправились-то в Мадрид человек сто, не больше, но город совершенно изменился! Можно ли утверждать, что он стал свободнее? – Можно. Но правильнее было бы сказать по-другому: – он сделался шалым. В воздухе разлилась странная лихость и безбашен-ность. Как будто власти Барселоны уехали отсюда навсегда и теперь здесь можно делать всё, что захо-чется. В общем, город стало не узнать. Хотя наши мальчишки уже два года были предоставлены самим себе, жили вольготно в собственном доме в двух шагах от порта, и никто над душой у них не стоял, в этот понедельник с ними тоже творилось что-то непонятное. Габриэль, безошибочный барометр всевозможных аномалий от погодных до сверхъестественных, заявил, что всё ему в этом паскудном мире опротивело, что все вокруг дураки, вруны и сволочи, и что он вообще хочет домой, в Арагон. К родителям, которые одни его любят. Короче, гулять с Серхио он не пошёл. Остался дома. Полез на чердак и стал разгляды-вать в подзорную трубу приплывающие в порт чужестранные корабли. А ещё он смотрел на чаек. И толь-ко когда стемнело, переключился на звёзды. В общем, захандрил парень. Серхио не стал его уговаривать и отправился бродить по городу в гордом одиночестве. В сомнительные кварталы, где всегда интересно и весело, но где живет всякая шваль, он не пошёл. Не потому, что чего-то опасался, – фехтовальщик он был от Бога, – просто и его тоже накрыло сегодня какое-то идиотское, ну совершенно же упадническое настроение. Ему вдруг захотелось, как бы это позаковыристее выразиться… бесцельности бытия, что ли. Перестать быть хорошим и никому больше не подавать положительный пример. Осточертело!…
Нет, Серхио сегодня не то, чтобы подмывало сделаться плохим, что-нибудь разбить или где-нибудь нахулиганить, а просто ему смертельно надоело вечно делать то или это исключительно потому, что это хорошо и приветствуется приставленными к мальчишкам учителями, а того и этого он должен избегать, чтобы не угодить в лапы к Дьяволу. Ему захотелось перестать, наконец, делать вид, будто он в этой прес-ной жизни что-нибудь понимает и по этой причине, как взрослый, должен за свои поступки отвечать. По-тому что ничего он на самом деле не понимает! Кругом одно враньё и ничего определённого. Вон ведь, даже кардинал, который выделяет его из их, как он выражался, бандитской троицы, позволяет себе сомне-ваться. Во всяком случае не утверждает, как многие, что знает всё и что он лучше других, хотя, по мне-нию Габриэля, он знает почти всё и как человек – ничего так себе. Не самый последний гад во всяком случае.
Кстати, когда на Молодого графа нападало кислое настроение (вроде сегодняшнего), он обыкновенно заворачивал к кардиналу и уже через час беседы с ним, казалось бы, ни о чём, к нему возвращались ощу-щение растущих за спиной крыльев и по-детски радостное предчувствие того, что скоро ему откроется что-то уж совсем невероятное, после чего его жизнь наполнится восхитительным и ужасно ценным со-держанием. Чем-то по-настоящему интересным и великим. В результате чего он сможет рассказать чело-вечеству о том, чего оно пока что не знает и чего ему для полного счастья ужасно не хватает. Вот просто до зарезу ему, этому человечеству, нужном. Только тогда его мозги и становились на место. То есть по-началу Серхио некоторое время “летал” над городом, предвкушая свою немыслимую славу (будущую, но уже сейчас явственно им ощущаемую) и жгучую зависть Габриэля, который, конечно же, будет её отчаян-но от Серхио скрывать, делая вид, что кроме звёзд ему ничто в этой жизни неинтересно. И вообще, он не такой. Ну конечно – не такой! Пусть кому другому врёт…
А ещё Серхио в такие минуты фантазировал о том, каким он, когда станет взрослым и ужасно знаме-нитым, останется скромным и печальным, гуляя с младшей дочерью графа Барселонского в их прелест-ном саду, где полно укромных уголков, в одном из которых она однажды не вытерпит и попросит её по-целовать. При этом она сделается смертельно бледной, до ужаса прекрасной и будет вся дрожать, потому что это у неё впервые. Имеется в виду поцелуй и вообще любовь…
Примерно через час Серхио выдыхался, начинал испытывать стыд за то, что он дурак, каких свет не видывал, опускал плечи и особенным взглядом в воспоминание того, чего ещё не было, открывал где-то в себе прозрачную заслонку, затевая лукавую игру и якобы стараясь помешать бледно-сиреневому покою, терпеливо ждавшему всё это время неподалеку, где-то за спиной, политься ему на затылок. Вот тогда он окончательно просыпался и начинал рассуждать уже вполне здраво. Вернее, он тогда вообще переставал думать. А лишь наблюдал, как чудно смешиваются запахи и разные воспоминания. Иногда он при этом ловил себя на том, что, оказывается, уже какое-то время не дышит. И не пугался этого. Потому что уже привык. Это когда в первый раз он решил остановить себе сердце, заодно, раз уж он всё равно не дышит, вот тогда ему было немного страшно…
А ведь и в самом деле, из мальчишки мог получиться неплохой философ. Или богослов. Очень даже мог. Но, странное дело, именно кардинал и отговорил его смотреть в эту сторону, посоветовав идти по стопам отца. То есть избрать для себя карьеру военного. Нет, кардинал не отказывался покровительство-вать Молодому графу, если тот всё-таки сваляет дурака и наденет на свои неведомо откуда приходящие к нему мысли сутану, но… В общем, не рекомендовал. И, главное, толком не объяснил – почему. Сказал лишь, что, если Бог захочет избрать Серхио для служения чему-то стоящему, то уж Он сам и придумает для этого служения подходящую форму. То бишь подскажет Серхио его поприще. А что умного в том, чтобы сжигать мосты и спешить с шагами, отбирающими у тебя свободу, которая может пригодиться для чего-нибудь действительно хорошего? Для того, например, чтобы однажды понять что-то такое, что не во всякую голову влезает. Что именно в обычную голову может не залезть, а в голову Серхио непременно втиснется, кардинал опять-таки не разъяснил, а только намекнул, что ключи от дома не стоит искать в городском саду или рыбном ряду на базаре, потому как они, как правило, с самого начала лежат у тебя в кармане. То есть нужное чаще всего прямо перед твоим носом и оказывается. А месяц назад епископ и вовсе договорился до того, что Старый граф – вовсе не тот, за кого себя выдает. И что однажды, может быть даже очень скоро…
Серхио так и не понял, что такого интересного, что не помещается в головах других, он может услы-хать от своего отца. Вроде бы никаких особенных мыслей или выдающихся поступков он за Старым гра-фом не помнил. Разве что прежнего герцога он от чего-то спас. Да и новому шесть лет назад оказал ка-кую-то важную услугу. После чего они стали дружить. Но тем не менее Серхио был заинтригован. В об-щем, сегодня он отправился гулять один. Дошёл до ближайшего парка и просидел там до темноты на лавочке, стараясь не думать о том, почему дочка графа Барселонского, танцуя в пятницу с его младшим братом, как-то странно вдруг покраснела, когда Луис не то шепнул ей что-то на ухо, не то это её ухо лизнул, и о том, почему мама запрещает отцу рассказывать, откуда у него алмазный перстень, брызгаю-щийся кровавыми искрами. Ведь Серхио уже совсем взрослый! Ему скоро одиннадцать. Ну, не скоро, а будущей весной. Но всё равно. Обидно же!…
Луис тоже ушёл гулять в одиночестве. Но этот шалопай теперь почти всегда гулял один. Потому что у него появились секреты. Не страшные тайны, но вполне себе настоящие секреты. Габриэль был уверен, что у их младшего брата завелась женщина. Он прямо так Серхио и сказал – женщина. Не девочка, не девушка и не как-то ещё. И ведь самое смешное, что бугай оказался прав. Чутьё, как всегда, его не подве-ло. У Луиса действительно появилась женщина. И не просто взрослая, а замужняя сеньора. Ой, да что там! Если бы она была у мальчишки одна…
Цыганская кровь. Это, наверное, из-за неё Луис так рано созрел. И, хоть ростом не удался, но он уже сейчас выглядел ровесником, если не старше Серхио, притом что был младше его на целый год. Да ведь ещё же каким красивым стал! Нужно ли удивляться тому, что мальчишку стали особо привечать скучаю-щие мамаши его многочисленных друзей, чьим мужьям по долгу службы частенько приходилось поки-дать Барселону, оставляя жён страдать от их оскорбительного невнимания? Ну вот, они и находили себе отраду. Для души. И тела.
Заметим, поначалу Луиса всё-таки больше интересовали сестры его приятелей, чем их матери. Одна-ко очень скоро, обнаружив очевидные преимущества, он сдался и ступил на путь наименьшего сопротив-ления. На прямые вопросы Серхио, страшно заинтригованного догадками Габриэля, – как и с кем? – Луис, и глазом не моргнув, выдал, что с девчонками вроде дочерей графа Барселонского возни много, а толку чуть, потому что они ничего не умеют. К тому же все они дуры и при этом дуры стеснительные. Прямо до невозможности они застенчивые. А главное, по-настоящему ни одна из них пока что ничего хотеть и не может. То есть они пока что в любовь лишь играют. Как маленькие девочки – в куклы. Ему же, давно (на самом деле в прошлом году) вышедшему из детского возраста, нужны подлинные, а не просто возвышен-ные чувства, потому что он уже не маленький. Что плохого в возвышенных чувствах, и чем, собственно, они отличаются от подлинных, Луис объяснить не смог. Впрочем нет, попробовал, сказав, что хуже всего в ровесницах то, что они всего боятся и ни капли не романтичны. И вообще, они не умеют целоваться! Опять же они все болтливы как сороки. За дочерей графа Барселонского, точнее за младшую Серхио на Луиса обиделся, но виду не подал. На старшую ему было наплевать, потому что на весеннем балу она отказалась с ним танцевать, а вот за младшую он обиделся. Хотел спросить у Луиса, что такого он ей тогда, в пятницу, сказал на ухо, после чего она вся вспыхнула, а потом их застукали в саду, где они явно от всех прятались и платье у неё было мятое, но не стал. А вдруг придётся вызывать брата на дуэль?…
Как бы то ни было, нужно признать, что Луис циником не был. Нет, правда. Во-первых, он и слова-то такого не знал. Хотя, причём здесь – знал-не знал?… Или это всё же имеет значение? Нет, не имеет. Ну тогда выбросим к чёртовой матери это “во-первых”!… Но правда же, Луис никого из своих пассий не обманывал. И уж тем более не соблазнял. Разве что самую малость. Нечаянно. Своим голодным цыган-ским взглядом из-под длиннющих пушистых ресниц. А ещё необходимо добавить, что пусть и не вполне бескорыстно (хотя он ничего и никогда не просил, они по собственной инициативе дарили ему деньги и всякие красивые вещи), но любил их он абсолютно искренне. По-разному, но искренне. Одновременно четверых. Или сколько их там у него было… Впрочем, в точном смысле этого слова – одновременно – любить у него не получалось: мужья ведь в Барселону всё-таки иногда наведывались. Да у него и сил бы на всех не хватило. Так чтобы сразу всех одновременно. Или времени. А может и хватило бы… Главное, он никогда не говорил о своих покровительницах плохо. То есть он вообще о них ничего не говорил. Как будто их у него не было. Это Габриэль своим звериным чутьём унюхал правду. По тёмным кругам под глазами и тому, что Луис вдруг начал сочинять стихи, догадался. Плохонькие стихи, но Серхио и таких не писал. От себя скажем, что Габриэль напрасно об успехах Луиса на любовном фронте отзывался непочти-тельно. И уж точно незачем было обзывать их собачьей любовью. Зря он так. А может он завидовал? Серхио, например, завидовал. Однажды так прямо Габриэлю и сказал. А чего скрывать? Все же свои. Вот то, что Луис стал подозрительно часто выигрывать в карты у богатеньких простачков, и не только у сверстников, но и у тех, кто постарше, это, конечно, плохо. Но тут уж ничего не поделаешь: гены.
Да, гены… Хотя что – гены? Причём здесь?… Можно подумать, они у Луиса плохие. Да замечатель-ные они у него! Фехтовал он, правда, хуже братьев. То есть не то, чтобы плохо, – Старый граф так много в него вложил, что обозвать Луиса плохим фехтовальщиком язык не поворачивается. Просто с этим у него дела обстояли хуже, чем у Серхио. Но Серхио ведь был старше и, очевидно, обладал каким-то особенным даром. В общем, это не корректное сравнение. Ладно, Бог с ними, с Серхио и Луисом. А что Габриэль? Ну, с этим в принципе никого сравнивать нельзя. Даже Серхио. Во-первых, Габриэль уже совсем взрос-лый. И роста он был огромного. А во-вторых, заговорить о нём как о фехтовальщике было бы как-то даже странно. Нет, правда, совершенно невозможно сказать, как он обращается со шпагой – хорошо или плохо. В том смысле, что Габриэль к оружию вообще относился без должного уважения. Ну есть у него шпага. И что теперь?… Он и вытащил-то её из ножен всего пару раз, когда его к этому принудили. Один раз, когда при нём сказали что-то плохое о его матери. И второй, когда обозвали его дураком. Или дылдой? Он не расслышал. Но обиделся. Надо сказать, не подумав, те шестеро решили обзываться. И с тех пор желаю-щих проверить – насколько умело Габриэль дерётся – в Барселоне больше уже не находилось. Слухи ведь быстро распространяются. Это когда он решил драться на шпагах. А так он обычно без неё обходился. Фокус в том, что у Габриэля была своя, совершенно уникальная манера боя. Собственно, если быть точ-ными, никакой особой манеры у него не было. Просто он с непостижимым проворством умел ловить левой рукой оружие противника (прямо за лезвие хватал шпагу), а правой… Ну, там дальше уже по-всякому случалось. И зависело это от того, до какой степени его разозлили. Или от того, насколько быст-ро его противник умел бегать.
Обыкновенно Габриэль, вырвав у напавшего на него самоубийцы шпагу, бросал её себе за спину и не-которое время честно ждал, когда смельчак одумается, сообразит, что нарвался на человека абсолютно безобидного, который из убеждения не любит насилия и вообще всячески его избегает, так что претензии к нему по этому поводу просто вздорны. Ну, а если трезвое понимание к безумцу не приходило, тут уже действительно случалось всякое, о чём великан не любил вспоминать. Повторимся, все желающие побе-дить Габриэля в открытой схватке как-то быстро в Барселоне перевелись. Что, увы, не означало того, что ему вовсе не приходилось попадать во всякие неприятные истории. Вернее, попадал в них не он, а Луис, которого Габриэль частенько вынужден был выручать.
Цыгана постоянно приходилось вытаскивать из разных передряг. То какие-то непонятные люди, чис-лом обычно не менее трёх, подкарауливали его в тёмном переулке, и очень уж эти ребята походили на слуг какого-нибудь достойного дворянина, почувствовавшего, как из-под его парика начают пробиваться рога. То грабители не узнавали в темноте, на чьего брата сдуру решили напасть. То уже сам Луис стано-вился инициатором дуэлей, потому как задеть его честь могло что угодно. Косой взгляд, например. Или беспочвенное обвинение в шулерстве. Очень уж он стал гордый. И в этих дуэлях Габриэль далеко не все-гда понимал, кого нужно спасать. И надо ли… Однако, прибегал и разнимал драчунов. В основном же мы говорим о ночных разбойниках, спровоцированных на плохое поведение вызывающе шикарным одеянием щупленького повесы. Тут вот что нужно сказать: Луис неплохо умел свистеть. И свист у него был особен-ный. Слышный издалека. На какой-то невероятно высокой ноте. Так вот, услыхав его, Серхио с Габри-элем, не раздумывая, мчались на подмогу. Иногда толком даже не успев одеться. Потому как Луис обык-новенно влипал в неприятности по ночам, когда нормальные люди уже спят. Серхио всегда успевал захва-тить с собой шпагу. А Габриэль бежал в чём был, не заморачиваясь на всякие там условности. А и в са-мом деле – зачем ему шпага?
Стоп, а почему, собственно, мы свернули на шпаги и умение мальчишек драться? И на дуэли. Разго-вор вроде бы шёл о цыганских генах, а вовсе не о шпагах. А вот почему: никакая не новость, что испан-цы – народ горячий. Что же касается испанских цыган, то этим в жилы налили и вовсе крутого кипятку. С Луисом в этом смысле всё обстояло даже ещё хуже: ну совершенно помешался мальчишка на чести и достоинстве! Окончательно и безнадежно. Что, возможно, кроме яркой внешности и вечно голодных глаз его скучающих пассий к нему и влекло. А может эти чертовки как раз и были виновницами всех его заки-донов? Не они ли подогревали в нём нелепые детские мечтания и амбиции? Нет, всё-таки, наверное, кровь. Гены. Хотя и добродетельные мамаши тоже…
Короче, Луису хотелось подвига. Риска. Да просто чего-то невозможного… Ему бы в крестовый поход отправиться и за что-нибудь святое посражаться. Но где ж сегодня такую радость найти? Увы, крестовые походы остались красивым воспоминанием. Новые наступили времена. И многое закончилось. Спеси и дурости в людях меньше не стало, даже, пожалуй, наоборот. И ещё прибавилось пустых слов. С этим, увы, как раз полный порядок. А вот кровь у нынешних дворян точно поостыла. И со святым туго стало.
Да, не в своё время Луис родился. Опоздал он. Опоздал не опоздал… Другие вон тоже опоздали и ни-чего, как-то со своим темпераментом справляются. На стенку во всяком случае не лезут. А Луис ничего с собой поделать не мог и ужасно от этого страдал. Вот мы про какие гены говорим: героем ему хотелось стать. Рыцарем чего-нибудь. А вовсе не про умение обнаружить у себя в рукаве пикового туза, который давно уже из колоды вышел. Хотя и это тоже ещё надо уметь…
Слышал бы кто, с какой речью Луис выступил месяц назад, когда Старый граф повёз в своей карете ребят к Элене! Чтобы они немного от учёбы отдохнули. Прямо заслушаешься. Он тогда очень красиво про служение высоким идеалам говорил. С выражением. И вообще про благородные цели. А ещё про прекрасных дам начал было, да застеснялся Габриэля и примолк. Странно, но про короля и герцога Ара-гонского он тогда ничего не сказал. Что им-то в первую очередь и нужно служить, если ты дворянин. Храбро и с радостью. Забыл, наверное. А Старый граф ему не напомнил. Но слушал Луиса он вниматель-но. Не смеялся. Если бы смеялся, даже про себя, это было бы заметно. И Луис мог обидеться. Короче, серьёзно он тогда его слушал. И даже головой кивал. Габриэль, тот, как обычно, смотрел в окошко и го-ловой не кивал. А Старый граф кивал, потому что ему интересно было мальчишку слушать. Сам же он всё больше молчал. Не перебивал. Это только потом он вдруг спросил у Луиса, верит ли тот в Иисуса. С той мыслью спросил, что не может ли Христос быть как раз тем самым – высоким идеалом, ради которого не жалко и жизнь потерять. Или какой другой отважный подвиг в Его честь совершить. Храбро и с той самой радостью. Луис в запале ответил, что, конечно, может, даже скорее всего Он-то как раз таким идеалом и является, только вот…
– Что?
– Ну, как-то верить в Него люди стали по-другому. Не так, как в старых про это книжках пишут.
– Ты о чём?
– Да остыли они малость… Я же – другое дело. Я – пожалуйста. Хоть завтра.
– А может просто появились такие, которые засомневались?
– Да вроде нет. Не встречал таких. Но как-то…
– Так ты, значит, не сомневаешься? Веришь значит…
– Ну разумеется!
– А во что, собственно?
– То есть?…
– Ну, в то, что Он действительно существовал, веришь?
– Естественно!
– Естественно?
– Так ведь написано же…, – растерялся Луис, не любивший путанных разговоров.
– Кем?
– Что кем?
– Кем написано?
– Ну, теми, кто рядом с Ним тогда был.
– Ты в этом уверен?
– В чём?
– Как бы тебе сказать… Понимаешь, то, что мы можем о Нём читать, было написано гораздо позже.
– Как это?, – вылупил глаза Луис. Впервые отец заговорил с ним до такой степени непонятно. И опасно. Кардинал тоже иногда позволял себе что-то подобное. Но то – кардинал! Ему можно…
– Да вот так. И я даже могу предположить – кем именно всё это писалось. Там много, кто поучаст-вовал. Одна моя родственница, к примеру… А ты, – повернулся Старый граф к Габриэлю, не про-ронившему пока что ни слова. – Ты веришь в то, что всё это – не сказка?
– Нет, – не сразу ответил Габриэль. – Я сомневаюсь. Так уж я устроен. Очень хочу верить, но не получается. Не всё у них там сходится.
Сказал и снова отвернулся к окну.
– А ты, – обратился Старый граф к Серхио, – веришь в то, что Христос существовал?
– Я точно знаю, что Его не было. И не потому, что мне об этом сказал кардинал.
Наступила нехорошая тишина. Луис ужасно разволновался и даже немножко вспотел, не зная, как реа-гировать на услышанное. По идее надо было бы Серхио решительно одёрнуть. Чтобы он говорил, да не заговаривался. Хорошо ещё, что никто чужой их сейчас не слышал. Но он почему-то не решился. Про-молчал.
– А что, кардинал и с тобой об этом говорил?, – спросил Серхио отец.
– И не только об этом. Мы с ним много о чём говорим.
– Ну и…
– Что?
– Ты, стало быть, не веришь?…
– Во что?
– В Иисуса.
– Верю.
– Не понял!…, – настал черёд изумиться Старому графу.
– Чего ты не понял?
– Ну… Ты же только что сказал, что не веришь в него…
– Разве?
– Ну как же?! Я что, глухой по-твоему?
– Нет, не глухой. Только я не говорил, что в Него не верю. Я сказал, что знаю… Ты уж извини, я по-ка не могу сказать – откуда.
– Что ты знаешь?
– Что Его придумали.
– Я уже совсем ничего не понимаю…
– А нечего здесь понимать. Просто мне безразлично – жил такой человек на свете или нет.
– Как это может быть?
– А вот так.
– Но ты же говоришь, что веришь…
– Я верю вовсе не в то, что жил когда-то человек, который ходил по Галилее, ел, пил и разговаривал с рыбаками, а в то, что слова, которые приписали тому, кто, может быть никогда и не жил, это – хорошие слова.
– И они тебе в самом деле нравятся?
– А почему бы и нет? Они, правда, немножко мешают мне правильно думать. Даже, пожалуй, силь-но мешают. И уж точно они меня к Богу не ведут. Но повторяю – это хорошие слова. Просто то-гда пришло время таких слов, и кто-то должен был их сказать. Неважно кто.
– Ну и чем же они тебе нравятся?
– Они добрые.
– Уверен?
– По мне так да. Когда кто-то говорит, что возьмёт мои грехи и за это умрёт, только пусть мне бу-дет хорошо, это – добрые слова. Доброта сегодня – вещь редкая. А тут человек, который с тобой даже и не знаком…
– А тебе не будет совестно?
– Это за что же?
– За то, что кому-то за твои грехи пришлось умереть.
– Но ведь Он потом воскрес!, – не утерпел Луис, уставший молчать. И было непонятно, пришёл он этим Серхио на помощь или просто ляпнул первое, что пришло ему в голову. Габриэль, который хоть и смотрел в окошко с каменным выражением на лице, делая вид, что думает о чём-то своём, ткнул брата локтем в бок. Похоже, он всё-таки внимательно следил за разговором Серхио с от-цом. Так что Луис свою мысль развить до конца не успел.
– Никто за мои грехи не умер. Это – фигура речи. Во-первых, взять на себя чужие грехи технически нельзя. А во-вторых, делать этого ни в коем случае не следует, даже если бы это и было возмож-но. Но сказано действительно зд;рово.
– А почему это не следует?, – опять не удержался Луис и с опаской поглядел на Габриэля.
– Потому что после таких добрых слов никакого греха больше нет и быть не может.
– Ну ты у нас прямо святой стал, – Луис отсел подальше от Габриэля, чтобы тот не смог достать его локтем. – Можно подумать, что у тебя нет грехов.
– После тех слов у человека остался только один грех – глупость. Как же можно не понимать, что сказавший такие слова сделался камнем, на который он позвал тебя встать, чтобы ты мог лучше видеть небо? Ведь теперь этому уже ничто не мешает. Небо, если ты влезешь на тот камень, ста-нет к тебе ближе. Но мы по-прежнему не хотим подниматься с земли и смотреть в небо, объясняя себе это наше нежелание тем, что у нас будто бы грязные ноги, а глаза пока что не готовы смот-реть на слишком яркий свет. То есть что у нас полно грехов. Так вот: нет их больше – грехов. Во-обще никаких! Не хочешь смотреть в небо – твоё дело, не смотри. Только не надо рассказывать мне про свои грехи, которые тебе якобы что-то запрещают. Трус ты после этого и жалкое ничто-жество. Врун! Полон собор народу и все дружно кланяются деревянной статуе, а никому не при-ходит на ум просто поднять глаза и поглядеть наверх.
– Почему же не приходит, – осторожно вступил в разговор Габриэль, – а может у некоторых на это имеются свои причины…
– Конечно имеются, – не дал договорить Габриэлю Серхио, – тот, кто кланяется статуе, элементар-но ни в какого Христа не верит. Ну раз не хочет на Него встать.
– На камень, что ли?, – уточнил для себя Старый граф.
– Да. На те Его слова…
– И тебе действительно достаточно просто слов? Ну, если ты говоришь, что не было такого челове-ка, который их когда-то сказал. А их придумали потом…
– Лично мне достаточно.
– А если кому-то…, – хотел ещё что-то сказать Старый граф, но Серхио перебил и его:
– А если кому-то не хватает мозгов понять, зачем те слова были сказаны, то и нечего про свою лю-бовь к Христу говорить! На хрена она Ему?! Пусть и придуманному. Чего стоит такая любовь, ко-гда мы главного не хотим видеть? Ничего она не стоит! Враньё всё это…

Сегодня они опять ехали той же дорогой домой – в Арагон. И тоже, как в прошлый раз, всю дорогу проговорили. Ни кардинала, ни графа Барселонского в городе не было. Так что из Барселоны они уехали, как только Старый граф выпил свой кофе. Очень уж всем хотелось добраться домой дотемна. Дорога, правда, от дождя раскисла. К тому же – осень: день короткий. Так что надо было торопиться, чтобы прие-хать засветло.
Сегодня они разговаривали спокойно. Не как в тот раз – месяц назад. О Христе совсем не говорили. Луису из Толедо прислали новую шпагу, такую же длинную, как у Серхио, и Старый граф раскололся, хоть Элена и просила его сохранить секрет. Собственно, сюрприз, о котором он обещал Элене молчать, но не удержался, заключался в том, что эфес шпаги был украшен изумрудом и тремя огромными рубина-ми. Луис, понятное дело, как про драгоценные камни услыхал, совершенно потерял голову. Уж готов был из кареты выпрыгнуть и толкать её, только чтобы она ехала скорее. И чтобы поскорее ту шпагу взять в руки.
Габриэль, как обычно, смотрел в окно и молчал. Выпрыгивать из кареты ему не хотелось, но спокой-ным он тоже не был, потому что Старый граф разболтал и тот секрет, что касался его: Элена сшила, наконец, своему великану особенную перчатку, которую давно собиралась. Левую. Она бы ещё в про-шлом году её сшила, да только Габриэль тогда рос как сумасшедший – не по дням, а по часам. Возьмёт с него Элена мерку, а через месяц рука у него уже совсем другая. Сейчас Габриэль вроде как такими беше-ными темпами расти перестал. Вот она и вспомнила про своё обещание. Не простая та перчатка. И её предназначение – вовсе не от грязи спасать. Года два тому назад Элена обратила внимание на то, что левая ладонь её старшего сына постоянно изранена. Долго его пытала, но проговорился не он, а Луис, потому что матери он врать не умел. Полгода назад Элена придумала заказать в Толедо закалённую стальную нить. Две недели назад её и прислали. Вместе с драгоценной шпагой Луиса. Не такую тонкую нить, правда, как она просила, но и не проволоку. Главное, прочную. Попробовала её порвать. И правда, крепкой оказалась. Так вот, ту металлическую нить она в старую мужнину перчатку и вшила. Аккуратно прошила ею все пять пальцев и, разумеется, ладонь. Весить, правда, эта красота из буйволовой кожи стала как здоровенный серебряный кубок, который на день рожденья Элене прислал герцог Арагонский и в который она ставила букеты полевых цветов, но зато теперь её бесстрашный Габриэль сможет сколько угодно ловить лезвия вражеских шпаг и ножей, не боясь поранить руку. Габриэль смотрел в окно и шеп-тал, что любит. Матерью он свою мадонну по-прежнему называть не решался. Эленой – тоже. Просто шептал, что любит. Не уточняя – кого. Если бы кто его сейчас подслушал, то вряд ли разобрал бы, что он там себе под нос шепчет. Вроде как желает кому-то здоровья и радости… И уж точно он не понял бы, почему глаза у этого громилы сделались при этом мокрыми. Да от нежности они у него такими сделались! Потому что ему стало тепло. Очень хорошо ему сейчас стало. Он уже чувствовал запах своей комнаты. И её платья…
– Так всё-таки, что было прежде – курица или яйцо?, – не оставлял в покое сына Старый граф.
– И опять повторю тебе: яйцо, – ответил ему Серхио.
– А откуда взялось оно?
– Это неважно. Но сначала было яйцо. Ты задал вопрос – я тебе ответил.
– Нет, важно!
– Это непросто объяснить.
– Ну ты уж постарайся.
– Скажи, отец, а ты веришь в непорочное зачатие?
– Причём здесь?… Как тебе сказать…
– Да прямо так и скажи, как думаешь.
– Верю ли?…, – замялся Старый граф. – А сам-то ты веришь?
– Мне не нужно верить. Я знаю, что это возможно.
– Тебе кардинал сказал?
– Нет. Он тоже не знает, как такое может быть.
– Но на людях он, надеюсь, своё неверие так явно не обнаруживает?
– Нет, конечно. Он ведь не дурак.
– Это точно. Так кто же тебя просветил, если не он?
– Никто. Сам допёр.
– А мне объяснишь?
– Попробую.
– Но только как-нибудь попроще. Не надо слишком умных слов. Я сегодня плохо спал.
– Ты когда-нибудь замечал, что, когда тебе хорошо, когда ты, к примеру, читаешь интересную кни-гу, что ты уже какое-то время не дышишь? И тебе совсем не хочется дышать. В этом нет необхо-димости.
– А как долго нужно не дышать? Конечно, мне нетрудно задержать дыхание. Когда ныряю, я могу довольно долго…
– Нет, это не то. Я говорю не про задержку дыхания. Задержать дыхание надолго всё равно не по-лучится. Минута, максимум две. Не больше. Я про другое.
– И про что же?
– Я про то, что бывают моменты, когда дышать необязательно. В этом пропадает надобность.
– А ты вообще знаешь, зачем люди дышат?
– Ну разумеется! Воздух нужен нам за тем же, зачем и еда. Мы им питаемся.
– Странные речи.
– Однако это так.
– И откуда ты это узнал?
– Что ты всё время меня пытаешь – откуда да откуда? Какая тебе разница – знаю и всё!
– Ты только не волнуйся. А то опять голова заболит. Меня тогда Элена ругать будет. Ну так… зна-чит, мы питаемся воздухом… Ладно, предположим… А яйцо с курицей ты каким боком сюда приплёл?
– Об этом чуть позже. Мы ещё с дыханием не разобрались.
– Да всё я уже понял. Наше тело питается не только хлебом, но и воздухом тоже.
– Правильно. А если я перестану дышать?
– Ну, стало быть, умрёшь с голоду. Сам же сказал, что мы этот твой воздух едим.
– То есть ты не веришь в то, что можно долго не дышать или не есть и при этом не умереть?
– Не верю.
– А как думаешь, я сейчас дышу?
– Ну конечно! Вон у тебя грудь поднимается.
– А вот ты и ошибся. Она поднимается у меня лишь тогда, когда я набираю воздух, чтобы с тобой говорить.
– Ну вот что ты врёшь!
– Он не врёт, – тихо произнёс Габриэль, не оборачиваясь и по-прежнему глядя в окно.
– То есть как?!… – опешил Старый граф и уставился на грудь Серхио, надеясь подловить его на обмане. Даже поближе к нему придвинулся, чтобы увидеть, когда тот не выдержит, вздохнёт и тем себя выдаст.
– Он правда не дышит, – опять заговорил Габриэль, спиной учуяв, чем сейчас занят Старый граф. И что он при этом чувствует. – Не всё время, конечно. Утром, например, он дышал. Я видел. И даже завтракать к нам спустился. Чего с ним давно уже не случалось.
– А что, он и без еды может обойтись?, – почувствовал лёгкое головокружение Старый граф, достал платок и вытер им свой лоб.
– И без воды тоже, – вставил своё слово Луис. – На прошлой неделе он ни разу с нами не ел. Я во всяком случае не видел. Может у себя в комнате что-нибудь жевал…
– Как это может быть?, – ошалело уставился на него Старый граф. Он был явно напуган.
– А чего ты у меня спрашиваешь?, – Луису определённо нравилось изображать из себя человека, который давно уже ничему в этой жизни не удивляется. – Ты лучше у него спроси. Или у Габриэ-ля. Они понимают, как это происходит. Уже сто раз при мне это обсуждали. Повторить, правда, Габриэль этот фокус не может, но понимает, как такое может быть. А вот про непорочное зачатие Серхио сегодня впервые сказал. Но, раз говорит, значит и такое действительно возможно. Ты что по этому поводу думаешь, Габриэль?
– Да, пожалуй, возможно, – откликнулся великан. – Я вот, что подумал… Серхио, а кто здесь кури-ца? И кто яйцо?
Серхио набрал в лёгкие воздуху, чем окончательно смутил отца, который был уже не просто бледен, его, кажется, немного ещё и познабывало.
– Курица – тот, кто должен родиться.
– Я всё-таки не понимаю, – нахмурил лоб Луис, – как в таком деле можно обойтись без мужчины?
– Ну, если женщине очень хочется родить ребёнка, а не от кого…, – начал Серхио.
– Что значит – очень хочется?, – перебил его Луис. – Мало ли кому чего хочется! Почти каждая женщина об этом мечтает…
– Ты прав, – согласился с ним Серхио. – “Очень хочется” – это я глупость сморозил. Не очень за-хочет, а захочет правильно. Вот как надо было сказать.
– Не особо ты мне сейчас помог.
– Точно! Когда очень хочешь, тогда как раз ничего и не получается. Вот когда ты…, – Серхио по-вернулся к отцу, – ныряешь, плавая в пруду, ты неправильно хочешь. Ты вовсе не о том думаешь, что можно не дышать, а о том, как бы тебе подольше не дышать, хоть и очень хочется вдохнуть воздуху. Естественно, что уже через минуту ты начинаешь задыхаться.
– А правильно – это как?, – решил, наконец, вступить в разговор Старый граф, тем более, что Сер-хио заговорил сейчас о нём. Вернее о том, что он неправильно купается в пруду.
– Правильно, это когда воздух тебе больше не нужен. Понимаешь, вообще не нужен! Когда ты и без него можешь обойтись.
– А если поконкретнее…
– Правильно, это когда то, что для нас делают еда, воздух и питьё, после того как ты в себе кое-что переключишь, начинает приходит к тебе другим способом.
– Уже не совсем человеческим?, – попытался уточнил Старый граф.
– Причём здесь?… Почему? Я, как видишь, обыкновенный человек.
– Да уж, – ухмыльнулся Габриэль. – Самый что ни есть. Обыкновеннее некуда! Почему же у меня тогда ничего не получается?
– Потому что ты не тем местом хочешь.
– Извини, – обиделся Габриэль, – а каким надо?
– Никаким! Это вообще не ты должен делать.
– Вон оно как! А кто же? Вот ты, например… Почему у тебя получается?
– Потому что я нужные слова себе говорю. Они мне как ключ. Я ими кое-что в себе открываю. Или наоборот – закрываю, чтобы не мешать тому, что придёт и само во мне откроет.
– Какие ещё слова?
– Что я – сын Божий.
– Но это же – святотатство!, – возмутился Луис. – За это можно…
– Заткнись, – срезал его Габриэль. – Подожди, – обратился он к Серхио, – а если я то же самое сей-час скажу?
– Попробуй.
– Нужно вслух сказать?
– Необязательно.
– Ладно…
Габриэль выпрямился и сделал серьёзное лицо. Неслышно, одними губами произнёс предложенную Серхио формулу-ключ и задержал дыхание. Все внимательно наблюдали за ним. Секунд через тридцать он покраснел, выпучил глаза, наконец, не выдержал и шумно вздохнул.
– Не выходит, – расстроился он. – Я сказал то же самое, что и ты, а у меня не получилось.
– Так ведь нужно не просто сказать слова. Нужно вспомнить, что ты действительно сын Божий.
– Сын Божий это – Иисус Христос. А я вовсе не сын Божий. И ты тоже всё врёшь!, – похоже Габри-эль всё-таки обиделся.
– Но у него ведь получается, – вступился за Серхио Старый граф.
– Всё равно он врёт!, – упёрся Габриэль. Ну точно обиделся.
– Сам ты дурак!, – резюмировал Серхио.
Достойным образом завершился тот их разговор. Ничего не скажешь. Вот придурки!…

Дальше они ехали молча. Но хоть не ссорились. Слава Богу. Кстати, Серхио после того, как ничего никому не сумел объяснить, опять начал дышать. Потому что расстроился. Зато тем, что вернулся в нор-мальное состояние, он немного успокоил Старого графа, который потом ещё не раз проверял – дышит его сын или нет.
А дорога и правда была дрянная. Совсем размокла. Так что к замку они подъехали сильно затемно. И непонятно, всё ещё вторник сейчас на этой Земле, или уже среда наступила?…
За глупыми разговорами про курицу и яйцо, из которых было совершенно непонятно, какое отноше-ние это имеет к непорочному зачатию и, собственно, откуда могло взяться яйцо, если курица всё-таки родилась из яйца, а не наоборот, мы здорово отвлеклись от главного. А что, собственно, у нас сейчас главное? Нет, правда. А главный вопрос вот какой: – кто ходил в любимчиках у Элены? Кого она баловала больше других? Кому никогда не забывала сунуть тайком в карман золотой дублон и конфету? В конце концов – кто открыто, единственный из сыновей, звал её мамой, ластился к ней как котёнок и месяц назад, в прошлый приезд, разомлев, уснул у неё коленях? А она при этом растаяла, снова начала мечтать о доч-ке и всё боялась пошевелиться. – Правильно: Луис. Ну и где этот гад провёл весь вечер проклятого поне-дельника и добрую половину ночи? – Лучше не спрашивать…
А Серхио? Может быть хоть этот ловец человеческих душ, чудотворец недоделанный что-нибудь за-подозрил? – Эх, мистик хренов! Без воздуха он обходится. Фокусник-самоучка. Идиот!…
Получается, что только Габриэль, из скромности или по какой другой причине решивший не быть сы-ном Божиим, почуял неладное. И дело здесь не в падавших звёздах. Во всяком случае не только в них. Просто утром в понедельник он увидел во сне могилу Элены, когда как обычно отправился бродить по парку. Перед самым рассветом. И набрёл на заброшенную могилу. В дальней аллее. В самом её конце. Уже за прудом. Куда Старый граф никогда не ходил. И мальчишкам запрещал. Сам не понимал – почему, но запрещал. Кстати, он и не знал, что там есть какая-то могила. Вернее, не помнил. Её-то Габриэль во сне и увидел.

________________________________________

Так Он вроде худее меня…

Настеа проснулась, когда экипаж уже ехал по лесу и до дома оставалось совсем ничего. А проснулась она потому, что лошадка закапризничала и встала. Вот от того, что тележка перестала скрипеть и насту-пила тишина, Настеа и проснулась. Выбравшись из-под одеяльца, она сладко зевнула, потянулась и по-просила есть. Мгновенно сгрызла выданный ей сухарь, запила его водой из фляжки и только тогда приме-тила дублон, лежавший рядом – на сиденье. Естественно, она тут же его схватила и принялась вниматель-но разглядывать. Золотые монеты Настеа видела и раньше. У тёти Клавдии их было много. Они храни-лись на дне сундука, на котором спала Мария, под платьями, в шкатулке из красного дерева. Их было там штук тридцать или даже больше. Когда матери не бывало дома, они с Лаурой любили лазать в сундук, потому что там, кроме платьев Клавдии и всякого разного хлама, хранились шоколадные конфеты, кото-рые девочки просто обожали. Но именно эта монета, так похожая на те, из шкатулки, была первой, кото-рую Настеа честно заработала. Сама её заработала! Этот был первый в её жизни гонорар. И какой! Пони-мала ли Настеа, что этот сверкающий на солнце кусочек счастья ей придётся сегодня же отдать Клавдии? И что от этого дублона им с Марией в лучшем случае обломится пять серебряных монеток. Может и понимала. Но пока что, – здесь, в лесу, – это богатство принадлежало ей одной. И от осознания этого факта ею завладели ужасно приятные мысли и ощущения. Новые и очень радостные. Она, естественно, тут же принялась фантазировать, сколько на такую красивую денежку она накупит всяких вкусностей. Тех же шоколадных конфет, например. Или новые башмаки. Или, если подумать… Но думать не получалось. Да и что она могла в таких вещах понимать? Если бы ей сказали, что с помощью золотого дублона можно поменять их ленивую клячу, которая подведёт в любой момент, на настоящую лошадь, она просто не поняла бы, о чём идет разговор. Потому что, во-первых, лошадь – живая. А во-вторых, она большая. И вообще нельзя за одну монету купить взаправдашнюю лошадь. Даже за золотую.
А ещё Настеа, вспомнив, за какую именно работу ей уплатили сегодня такие огромные деньги, вспом-нила также и то, что там вообще творилось. Перед тем, как она с матерью туда приехала. Вспомнила и попыталась понять, как взрослый человек мог несколько месяцев травить собственную жену. Как вообще можно желать кому-то смерти? Тем более человеку близкому, вроде бы тебе дорогому. И ничего у неё не вышло.
Что такое смерть Настеа ещё не очень понимала, но, разумеется, боялась её, как и все. Про смерть, чтобы девочка не вылезала ночью из постели чего-нибудь съесть, Мария рассказывала ей перед сном страшные истории. Но однажды Настеа увидела и настоящего мёртвого человека. Его родные старались погромче плакать, когда хоронили его, потому что вся деревня пришла на них смотреть. И все говорили потом про покойника, что он хороший, а теперь переехал жить на небо, но Настеа знала про него только то, что он старый. А как можно жить на облаке, она не поняла. Ведь с облака запросто можно свалиться. Настеа однажды упала с дерева и ничего хорошего в этом не было. Однако все пришедшие на похороны были серьёзны и хорошо одеты, насчёт неба не шутили и делали вид, что им всем грустно. Настеа тоже хотела за компанию со всеми поплакать, но у неё ничего с этим не получилось, потому что Лаура как раз в тот самый момент начала рассказывать ей смешную историю про какого-то маркиза. Настеа не запом-нила – какого. Как он всех обманул и украл много денег. История про маркиза ей понравилась, а то, что происходило на кладбище – не очень. Зато потом они всей деревней вкусно ели. А взрослые, как всегда, выпили много красного вина, после чего стали весёлыми, зажгли большие костры и до темна пели краси-вые песни про любовь.
Как обычно, когда в деревне случалось большое и радостное событие, перед корчмой составляли вместе столы. Садились за них и праздничали. И всем было хорошо. И даже если накануне случалось что-нибудь печальное, то за этим длинным столом все делались радостными и всё плохое быстро забывалось. Вот и тем вечером никто уже не думал плакать. А просто все ели и пили. Лаура съела слишком много пирожков с кремом. И ей сделалось плохо. А Настеа ничего, хоть тоже объелась, но её не тошнило. По-тому что она налегала на огурцы, которые макала в оливковое масло, в то время как Лаура ела только сладкое.
Мама в тот день сказала, что это совсем не обидно, когда умираешь старым. Значит ты много и хоро-шо пожил. Так что горевать по старому покойнику совсем не нужно. Но ведь женщина, у которой сегодня родился мальчик и с которой нарочно делали так, чтобы, рождаясь, собственный сын разорвал ей внизу живот, и чтобы она от этого умерла, – совсем молодая! Так зачем же ей тогда умирать? Рано ещё. В об-щем, эта противоестественная неправильность отвлекала и сильно мешала Анастасии сосредоточится на том, как лучше распорядиться свалившимся ей в руки сокровищем. И от этого она начала нервничать. А ведь тот дядька, – думала она, – когда ухаживал за своей невестой и уговаривал её пойти за него замуж, наверняка говорил ей разные красивые слова про любовь, которых Лаура знает много. И может быть даже мокро целовал её в губы, как ночами под одеялом, тренируясь на подруге, Лаура целует Анастасию, ко-торой такие поцелуи пока не очень нравятся, потому что она задыхается, но терпит и матери про эти тайные уроки ничего не рассказывает, ведь это – любовь, в которой, как говорит Лаура, нужно стать пер-вой ученицей, а иначе никогда не выйдешь замуж. Анастасии на самом деле больше нравится, когда Лаура её просто гладит и говорит ласковые слова. Опять же – не везде гладит. Но куда деваться? Не спорить же с ней. Лаура ведь стала совсем взрослая. У нее уже и грудь есть. Так что она лучше знает, где нужно гла-дить. И как правильно это делать. Она ведь ещё и такие вещи про любовь с мужчинами рассказывает, что прямо ужас!…
А вот у Анастасии пока что ничего такого не выросло, на что мальчишкам хотелось бы смотреть и после этого звать замуж. Лаура говорит, что ей надо ещё два года подождать. Что и у неё всё обязательно вырастет. Или три года…
– Он не поверил ей, что это – его ребёнок, – вдруг тихо сказала Мария, хотя её никто ни о чём не спрашивал. – Она ведь ему не девственницей досталась. – Сказала, замолчала и снова стала стек-лянными глазами смотреть непонятно куда. – Да нет, это не яд, – после минутной паузы продол-жила она странный разговор с дочерью, которая не проронила ни слова. По-прежнему глядя непо-нятно на что, Мария добыла из кармана и стала через голову надевать на шею Анастасии шнурок с крестиком и колечком. Поправила её волосы. – Есть такая настойка, очень нужная, когда ребё-ночек не держится в животе и хочет раньше времени выбраться… Красные такие цветочки… В мае их собирать нужно… Если понемногу капать в питьё… Нет, не он собирал – повитухи ему дали… Да нет же, они прекрасно знали, зачем ему эта настойка понадобилась!… Вот и я тоже не могу понять… Да откуда ж мне знать? Может за деньги… Господи, как же они теперь будут с та-ким грехом жить? Не говори глупости!, – переменился вдруг её тон. – Всё ты правильно сделала. А как ещё ты могла распутать пуповину? Он ведь задыхаться уже начал… Я бы то же самое сде-лала… Слушай, а кто тебе подсказал, что она только стоя сможет родить?… Как это?… Что ты врёшь?!… Нет, я Её не видела…
Рука вдруг онемела. Золотой дублон из неё выпал и покатился по сиденью. Мария впервые обернулась к дочери, и в её глаза налился страх. Через минуту девочку вырвало.
– Значит так, ты никому ничего не расскажешь.
– Не могу, тебе очень больно будет, – заплетающимся языком, к тому же съедая половину букв, прошептала Настеа. Она уже сделалась совершенно белая. И губы посинели. Из-под волос ручьём тёк пот, и платье снова насквозь промокло. Так сильно она вспотела.
– Не бойся, как-нибудь вытерплю. Так и должно быть: нужно, чтобы больно стало. Очень-очень… Ничего, я сильная. А иначе я тебя не довезу… Да перестань ты уже об этих скотах думать! Всё у них там в порядке. Просит у неё сейчас прощения, гад. На коленях перед ней стоит. А эта идиот-ка… Господи, ну почему все бабы такие дуры?!
Ав тихонько вышёл из-за дерева. Он давно уже здесь стоял и слышал весь их разговор. Именно весь. Вместе с репликами Анастасии, ни одной из которых девочка вслух не произнесла. Вообще-то говоря, минуту назад Он ещё не собирался подходить к экипажу. Потому что боялся спугнуть колдуний. Вот почему и прятался за кедром. Но так бы Он сейчас ничего не увидел. А очень хотелось. Потому что тако-го Он ещё не видел. С Его Марией подобное происходило иначе.
Осторожно, стараясь не наступать на сухие ветки, Он приблизился к повозке. Мария увидеть Его не могла, потому что Он подкрадывался к ней со спины. Не почувствовала Его и Настеа, которая давно уже ничего не видела кроме мерцающих контуров невиданных кораблей, которые, подплывая к ней, чтобы получше её рассмотреть, начинали пульсировать бледно-фиолетовым и беззвучно рассыпались на части, рождая из своих гаснущих обломков неведомые этому поколению людей вполне себе живые конструкции. Настеа не знала, что это корабли. Да и откуда она могла это знать? – Знала только, что эти странные по-сланцы, плывут к ней, чтобы сказать ей какую-то важную тайну. Ну, или просто посмотреть на неё. Пусть даже это и не совсем люди…
– Как мне всё это знакомо, – вздохнул Ав, разглядывая тягучий как мёд тёмно-красный протубера-нец боли, выползший из левого виска Анастасии. В то же время от Его внимания не ускользнул закатившийся под сиденье дублон. Потянулся было к нему, но спохватился: – Плевать на золото, когда тут такое!
Ему захотелось погладить Анастасию по голове. Вообще-то на такие случаи у Него имелся свой ре-цепт – как можно быстро избавиться от боли. Особый, проверенный. Но, Марии, похоже, также было известно какое-то нетрадиционное средство спасения. Он уже протянул было руку, чтобы забрать миг-рень своей пра-пра-правнучки себе, но вдруг замер. Любопытство взяло верх. Решил посмотреть, что сейчас сделает Мария. Подслеповато щурясь, Мария опасливо оглянулась по сторонам, словно собира-лась сделать что-то запрещённое, и, не заметив Ава, стоявшего буквально в шаге от неё, начала развязы-вать шнуровку на своём платье. Потом она взяла дочь за плечи и повалила её к себе на колени. Аккуратно придерживая её голову, она уложила Анастасию поудобнее…
– Кормить грудью, что ли, собралась девчонку?, – опешил Ав. – Интересно, а сколько той лет? Уж, наверное, шесть-то исполнилось…
– Кусай.
– Не могу.
– Кусай, дрянь, я кому велела!!
Мария немного подождала. Сообразила, что Настеа при всём желании просто не сможет её укусить. Сил ведь у девочки совсем не осталось. Чуть развернула и прижала к своей груди голову дочери, прице-лилась, зажмурилась и… заехала кулаком Анастасии по скуле. Ав услышал, как клацнули зубы.
Мария не закричала, хотя, судя по всему, боль испытала адскую. Она лишь скривилась, некрасиво за-мычала и прокусила себе губу. Плакать не стала, но слёзы брызнули сами собой. Потом она всё-таки не выдержала и тихонько завыла. От напряжения внутри у неё что-то лопнуло. Звука слышно не было, но Ав понял, что лопнул какой-то сосуд. Хорошо, если не сердце.
– Нет, не сердце… Хотя и сердце у неё тоже нездоровое… Господи, а что у неё вообще здоро-вое?!… Ну вот и отлично! Теперь всё будет хорошо. Если только дурака сейчас не сваляю…
Недовольная вероломным обманом скользкая, брызгающаяся тёмно-красным и коричневым змея вы-плыла из левого виска Ава. Она вовсе не была слепой, но Того, Кто ей был нужен, Кто её только что смертельно обидел, она найти не могла. Вертела головой, высовывала язык и яростно шипела, искала Обидчика, но всё без толку. Она ведь даже и назад несколько раз посмотрела. И не увидела Его. А всё потому, что в шаге от Себя Он продолжал безучастно (то есть вообще без какого-либо интереса) наблю-дать за тем, как она начала таять. Капая ядом на землю…
Как же Он был спокоен! Тихо стоял в сторонке. Словно Он здесь ни при чём. Не желая змее плохого. А с какой стати Он должен был её ненавидеть и чего-то ей желать? Кто она Ему? Да Его здесь, собствен-но, и не было! Правда не было…
Ав долго этому учился. Ведь если в такой момент в тебе хоть что-нибудь шевельнётся, случайно проснётся какая-нибудь забытая мысль или, не дай Бог, раздражение, увиденная в себе чужая болезнь станет твоей. И тогда пиши пропало. Многие уже пострадали. Впрочем, бездарей и шарлатанов не жалко. А дураков – тем более…
Ав вспомнил, как недавно Он пытался объяснить Юлии, подглядевшей, с какой быстротой Мария за-латала Гавриила, и загоревшейся тоже стать целительницей, что безразличным нужно оставаться не толь-ко к хвори, которую ты собрался победить, ни в коем случае не борясь с ней, но даже и, собственно, к тому, кого ты взялся лечить. Ничего у Него тогда не получилось. Юлия, как Он и боялся, намеревалась лечить любовью. Насмотрелась на Марию. Думала, что безумия ей будет достаточно. Ну-ну…

Мария вдруг тоже, как и Настеа, вся взмокла и перед её глазами поплыли отвратительные оранжевые круги. Руки, которыми она прижимала к себе дочь, стали противно слабеть, и она испугалась, что сейчас выронит девочку. Спина и колени дрожали уже крупной дрожью. Она перестала чувствовать свои ноги и, если бы попробовала сейчас встать, наверняка упала бы. И вот тогда где-то поблизости снова раскололся флакон с духами. Наконец-то!!…
Запах фиалок был настолько густой, что даже имел свой цвет – он был фиолетовым. Но не тёмным. А ещё он был осенним. Что немного странно…
Боль не в ту же секунду, но забылась. Она просто куда-то ушла. И у неё тоже был свой цвет. Она была коричневая. А ещё у неё были красные дрожащие прожилки…
Настеа, громко чмокая и постанывая от жадности, сосала грудь матери. При этом она помогала себе руками и носом, но закатившиеся глаза по-прежнему не хотели оживать. И цвет лица был ещё не очень.
– Ну ты совсем уже! На вот, надень. Я твою тряпку принесла, – дёрнула Ава за плечо Юлия. Судя по всему, уже не первый раз. Довольно чувствительно дёрнула. Она уже явно устала Его будить. Неизвестно, сколько это продолжалось. Чуть ведь плечо Ему не оторвала. Больно же!… – Смот-ри, солнце какое злое сегодня. Быстро давай голову закрой.
– Что тебе надо?, – разозлился Ав, возвращаясь из неведомой дали. Словно бы из сна. – Сколько раз можно просить! Никогда не подкрадывайся ко мне. Особенно, когда я чем-то занят. Что за мане-ры?…
– Откуда я знаю, что ты тут делаешь? Сидит с открытыми глазами и меня не слышит. Знаешь, как страшно? А может ты помер? Разорался, главное… Я вон оттуда ещё начала тебя звать, – махну-ла она рукой. – Намотай тряпку на голову, говорю тебе. А то ещё и правда солнечный удар тебя хватит.
– Никогда больше так не делай!
– Ой, какие мы нежные! Прямо не дотронься до него… Ну чего ты развопился? Вовсе я не хотела тебя пугать. Больно ты мне нужен! Я по делу.
– Господи, да какое у тебя может быть ко мне дело? С ума сойти… Нет, ну надо же было всё ис-портить!
– Ничего я не портила! Очень надо… Знаешь что?! Бездельник! Пошёл бы лучше с Луисом и Гав-риилом рыбы наловил. Я к Нему ходила…
– К кому?
– Ну, на овсяное поле.
– А-а… Одна ходила?
– Естественно. А с кем ещё?
– Да ты вроде как Юи собиралась к Нему сводить… Она что, боится туда одна ходить?
– Ничего она не боится! Юи храбрая. Просто у неё сейчас месячные, вот она и стесняется. Мы с ней туда в среду вместе пойдём.
– Угу. Ну, сходила. И что?
– Он там в твоей хламиде сидит.
– Я видел. Что теперь?
– Она старая. Вся в дырках.
– И что?
– Что, что…, – передразнила его Юлия. – Я Ему новую хочу сшить. У меня и шерсть хорошая есть. Овечья. Мария достала. Ей за колдовство крестьяне вчера шерстью заплатили.
– Ну и шей себе на здоровье!, – начал терять терпение Ав. – Я тут при чём?
– Мне с тебя мерку нужно снять.
– Так Он вроде худее меня…, – растерялся Ав. – Я это… того…
– Что?
– Ну… поправился слегка. Отъелся тут с вами за последние три года. Гулять здесь негде. Почти не двигаюсь. У меня вон пузо – смотри – выросло.
– Вижу. Учту. Стой! Что ты мне голову морочишь?! При чём здесь твое пузо? Какое это имеет зна-чение? Вот дурак! Мне тебя в длину нужно померить. А ты чего такой кислый?
– Да нахлебался тут всякого дерьма!
– Где это – тут?
– Ну не тут… Долго рассказывать… Какая тебе разница? Такая беда!… Я кое-что подглядел… Из того, что с ней может случиться.
– С кем?
– С Марией.
– А что с ней может случиться? Ужин она готовит…
– Да не с той Марией! С моей и правда уже ничего не случится. С ней всё плохое и так уже случи-лось. Я про другую…
– Смотри, договоришься. Всё ей расскажу. Ой, а что это у тебя? Ну-ка дай!
– О-ох!… Да чтоб тебя!… Это что ж такое получается?… Я у собственной правнучки денежку украл? Ей, бедной, сейчас ужас как плохо. Прямо всю вывернуло. И ослепла вдобавок. Моя бо-лезнь. Надо бы вернуть ей монету.
– Ты лучше мне её дай. Я её Юи подарю. Смотри, какая она красивая.
– Вот конечно, сейчас возьму и подарю её тебе! Раскатала губу! Давай её быстро сюда!
– Ну тебе что, жалко, что ли? А я тогда Марии ничего не скажу.
– Совсем спятила?! Да я тебя…
– Сам ты дурак! Точно, Юи монетка понравится. Она не римская. Я таких раньше не видела.
– Отдавай сейчас же, идиотка!
– А вот не отдам! Это монетка для Юи! Ей надо. И мне такую сделай. И Марии ещё.
– Да как я вам сделаю?
– Ой, только не надо! Как будто в первый раз. Как за нами с Юи подглядывать, так он никаких во-просов не задаёт… Ни стыда, ни совести! Значит так: мне, Юи и Марии. Нет, мне две. А лучше три…

________________________________________

  Деревянный ослик

Клавдия последние два часа не могла найти себе места. И даже больше, чем два. Похоже она с самого утра была уже на нервах. Потому в дом и вернулась, чтобы не выглядеть перед этими дикарями не ко-мильфо. Они ведь во все глаза на неё смотрели. Всё ждали, что она скажет. Как будто Клавдия знает, куда подевались Мария с Анастасией!… Ну, предположим, знает. А что она может им сказать? Что надо ещё немного подождать? Так ведь уже сказала. Три раза. А немного подождать – это сколько? Как будто это она их туда услала. Вот идиоты! Ну, то есть это, конечно, она их услала. Кто же ещё… Вот прямо во всём она теперь виновата! Да пошли они все!!…
Вина Клавдия старалась больше не пить. И так голова раскалывалась. Сильно болела и никак не про-ходила. Ну где они в самом деле застряли? Что у них там могло случиться? Почему не едут? Не дай Бог роженица умерла… Может, правда, нужно было её тогда посмотреть? Хотя, что там Клавдия смогла бы разглядеть… Да плевать на ту дуру! Нет, не приведи, Господи. Вот ужас… А вдруг что-то с младенцем стряслось? Вдруг он умер? Это же – полная катастрофа! Всё тогда, конец: сдирай подковы и отправляйся своим ходом на живодёрню. Чёрт бы с ним, с тем проклятым дублоном! Разве в деньгах дело?… А в чём тогда? Нет, ну и в деньгах, разумеется, тоже. А что, задаром, что ли, нужно работать? Из любви христи-анской, что ли? А больше они ничего не хотят?! Ещё ведь и кольцо, идиотка, собралась ей сегодня от-дать…

Лаура сбилась с ног, изображая весёлость и пытаясь отвлечь внимание деревенских на себя. Ей нрави-лось быть главной. Она с удовольствием командовала взрослыми мужчинами, робеющими под её власт-ными и чуточку насмешливыми взглядами, указывая, кому, куда и сколько скамеек нести, что нужно в первую очередь выставлять на столы, а что пусть ещё постынет в погребе у Каифы. И чтоб не вздумал какой дурак тот погреб проветривать!…
Да, а что такого? – Ей нравилось ловить на себе восхищённые взгляды. И не только мальчишек, крас-невших, когда она наклонялась или подбирала подол, всем своим видом старавшихся показать, что нику-да они не смотрят. Больно им надо. Они уже и не такое видели. Не маленькие.
Но сколько может длиться ожидание?! Уже битых два часа разодетые как на церковный праздник кре-стьяне глупо слонялись по деревне, делая вид, что всё в порядке. Что они просто так здесь гуляют, пото-му что сегодня хорошая погода, и ничего страшного не происходит. Подумаешь, виновница торжества опаздывает на собственный день рожденья. Ну и подождут они немного, ничего с ними не случится. Не просто же так Настеа, наверное, задерживается. Она там поди не гусей гонять и не в куклы играть поеха-ла, а важным делом сейчас занимается. Очень, между прочим, уважительным делом. Да, и трудным! А ты пойди, попробуй. Ну вот и нечего языком молоть! Помолчал бы лучше, пока по шее не получил! В об-щем, никто не торопился сесть за стол, хотя выпить уже всем хотелось. Да и съесть чего-нибудь пора бы. Запахи же на всю деревню…
Клавдия сегодня впервые поняла, что, оказывается, вовсе не она – икона их деревни. Что никто здесь на неё не молится. Ну а кто тогда? Неужели Мария? Вот нет её, – уехала куда-то с дочкой из деревни, – и словно время года поменялось. Да, конечно, Клавдию в деревне уважают. – И кстати есть за что! – Во-первых, у неё замечательный дом. Пусть небольшой – зато собственный! За свои деньги, между прочим, построенный. А во-вторых, дочь у неё – писанная красавица. Фигура у неё как у принцессы и волосы ши-карные. Грудь, опять же, высокая. И не какая не маленькая у неё грудь. Через год уже какая надо будет. Много эти пейзане понимают! И да – в её жилах течёт кровь дворянина. Так что она – настоящая сеньора! Через пару лет можно будет уже о замужестве задуматься. Господи, вот ведь наказание! Неужели за дере-венского отдавать? Это же позор…
А ещё у Клавдии две шикарные лошади. Правда разной породы. И немножко не в масть. Хотела, что-бы обе чисто белые были. Так ведь не было тогда на базаре двух белых. Зато какие гривы у её лошадок! И коляска. Совсем новая. Ну, почти новая…
И вот вопрос: – разоделись бы так эти олухи на её, Клавдии, день рожденья? Ведь самое же нарядное из сундуков повынимали! Или на именины Лауры? – Да ни в жизнь! То есть поздравить, конечно, пришли бы. Всенепременно! Куда бы они делись. Ещё и нажелали бы всякой ерунды. Это обязательно! Здоровья там и процветания. Короче, всяких пошлостей наговорили бы. За дармовое-то угощение… Да что эти ничтожества понимают в процветании?! Ещё бы и цветов надарили. Как в прошлый раз. Полевых. Где ж тут розы возьмёшь?… А ведь Анастасии они даже какие-то подарки сегодня приготовили. Сволочи! Лауре ничего тогда не допёрли подарить. Только свои пожелания счастья… Она, бедная, уж и так и сяк намекала этим кретинам, что жемчужное ожерелье хочет. – Чёрта лысого! Пришлось Клавдии самой ехать и поку-пать. А что, чем речной жемчуг плох? Он хоть и мелкий, но жемчуг ведь! Чего было реветь? Вот пошла бы и заработала себе на настоящий. Да в десять лет я уже… Впрочем, незачем вспоминать, как именно в десять лет Клавдия заработала свои первые деньги. Больно уж ей захотелось тогда прогуляться по Барсе-лонским бульварам в шёлковых чулках. Чтобы идти гордо, глядя поверх голов, и при этом на глазах у всех есть ванильное мороженое. А ещё чтобы от неё пахло духами и мужчины чтобы…
Стоп! Так ради кого они весь этот цирк сегодня устроили? Вырядились как индюки. В день рожденья Марии вроде как такого шабаша не наблюдалось. Всё тогда тихо прошло. И одеты все были как обычно. Ну да, всей деревней тогда гуляли. И вина целую бочку выпили. Так здесь всегда рады любой возможно-сти погулять и за чужой счёт поесть. Тихо всё тогда прошло, спокойно. Козу, правда, взамен той, которую в прошлом году съели волки, купили вскладчину. И порог бесплатно починили. Господи, так неужели Настеа?!… Но она же некрасивая! У неё уши торчат. И зуб неправильно растёт. К тому же она вечно непричёсанная. А что это вообще за рот?! Он у неё имеет какую-нибудь форму? Он у неё когда-нибудь остаётся в покое? Вечно эти её обкусанные губы. И ногти… Нет, ну правда, что у неё с губами? Они же своей отдельной жизнью живут. Она ведь, даже когда молчит, этим своим дурацким ртом всё время разго-варивает. Всё, о чём думает, её губы и выбалтывают. Они даже такое всем рассказывают, что скромная девушка просто обязана скрывать. Всё, что у неё на душе, напоказ выставляют. Нет, никто не агитирует за то, чтобы врать. Врать, конечно, не нужно. Но и так ведь тоже не годится, когда всё нараспашку! Должна же быть у воспитанной девушки тайна. Непременно! А как же. Девичья честь в конце концов…
И потом этот её животный хохот… Разве он может кому-то нравиться? Неандертальцы какие-то, чест-ное слово! А, главное, как она смеется? Это же просто мерзость какая-то! Нельзя так заливаться на всю деревню. Это просто неприлично! Ещё ведь и хрюкает при этом как поросёнок. Разве это красиво? Хохо-чет во всё горло, аж слёзы из глаз брызжут. И целоваться со всеми лезет… А потом, чему она всё время радуется как идиотка? Не смеяться нужно, а мило улыбаться. С достоинством. Одними уголками рта. Чтобы на тебя приятно было смотреть. Лаура вон в шесть лет уже настоящей грандессой себя подавала! Сколько благородства в манерах и тихой грусти во взгляде. Сколько изящества и возвышенной непри-ступности. Сколько скрытой духовности. Вот с кого эта дура должна брать пример. А не с матери…

И вдруг на улице стало тихо. Клавдия почувствовала обвалившуюся на деревню тишину даже сквозь стены своего дома. Сделалось душно. И сердце упало. А ещё неприятно застучало в висках. На ватных ногах она каким-то образом выбралась на крыльцо и… ничего не поняла. Действительно, вокруг лежала тишина. Так бывает ночью, но сейчас же не ночь! С чего они вдруг все заткнулись? Может гроза собира-ется? Перед грозой такое случается. И птицы тогда начинают низко летать. Господи, да какая, к чёрту, гроза? – Небо же чистое! А что тогда? Чего они с такими вытянутыми мордами стоят? Что случилось-то?
Сначала крестьяне как-то странно заулыбались. И начали меж собой переглядываться. Клавдия уже решительно ничего не понимала. Ну вот чему эти идиоты радуются? И тут она услышала смех. Может показалось? Да нет вроде… Точно, смеется кто-то. Правда очень далеко. Где-то за деревней. Да, этот смех ни с чьим другим не спутаешь. Лица у деревенских посветлели. И поднялась радостная суета. Кто-то опрометью кинулся домой спасать пирог с рыбой, забытый в печи. Каифа вдруг весь раскраснелся и за-кричал на своего работника, чтобы тот без промедления лез в погреб за вином, а иначе он ему, лодырю, по шее сейчас надаёт. Одна из женщин охнула, что-то вспомнив. Тоже, наверное, про пироги. Ещё две всплеснули руками и тоже куда-то понеслись. Мальчишки побежали будить Папу Римского и через мину-ту выкатили из его кузницы деревянного ослика. Еврей выстругал. Ему даже денег за это собрали. Очень уж похожий на настоящего получился тот ослик. А Папа Римский для истукана выковал сбрую и стреме-на. Чтобы Анастасии на нём удобно было сидеть. Маленькие, но ужасно красивые стремена. Может ведь, когда не напьётся.
Только через минуту Клавдия услыхала скрип колес и цоканье копыт. И опять же – смех. Такой зали-вистый. Заразительный! Взахлёб. Так может смеяться только очень счастливый человек. Вот чему обра-довались деревенские. А и правда, когда слышишь такой смех, на душе становится легче. Радостно дела-ется на сердце и всякие гадости забываются. Словно тебя помыли или бесплатно дали поесть фиников. Вот тогда и хочется говорить разные красивые слова про то, например, что погода сегодня хорошая. Или что осень в этом году на редкость мягкая, а потому виноград уродится знатный. Вино из него сладкое будет.
Клавдия перекрестилась:
– Ну, слава Богу!
А вот уже и тележка показалась. И что такого Мария рассказала дочери, что та чуть живот себе не надорвала. Экипаж продирался к корчме буквально сквозь толпу. Каждый из встречавших пытался дотро-нуться до Анастасии и погладить её по голове. А ещё всем хотелось сказать ей что-нибудь хорошее. Всё потому, что в деревню пришёл праздник. И от того, что его ждали чуть дольше, чем предполагалось, он сделался шумным и бестолковым. Говорили все одновременно и при этом глупо смеялись. Потом замета-лись, принялись соображать, кто где сядет, и куда посадить именинницу. А ведь действительно, все про-голодались. И Настеа – первая. Уже когда расселись и выпили по первой, Мария сунула Клавдии в руку золотой дублон.
– Ну что там? Как прошло?
– Обыкновенно, – уклончиво ответила Мария, оставляя неприятный разговор на потом.
Улыбнуться, правда, при этом не получилось. Может быть потому, что чувствовала себя Мария сего-дня не лучшим образом. Как-то нехорошо она сегодня устала. И с сердцем творилось что-то неладное. Даже дышать было трудно.
Когда доели жареного на вертеле ягнёнка и работник Каифы выкатил третий бочонок вина, незаметно наступил вечер. Настеа увела Лауру туда, куда могли ходить только девочки, и, раскрасневшись от гор-дости, торжественно вручила подруге дублон.
– Это тебе на ожерелье. Мама сказала, что тебе ещё и на чулки хватит.
– Господи, да сколько ж вам заплатили?, – Лаура даже икнула от изумления.
– Один дублон.
– Ладно врать! Я же видела: мама Мария с тётей Клавдией уже рассчиталась.
– Она тебе мама, балда, а не тётя!
– Да неважно! Я видела тот дублон. Так вам что, их два, что ли, дали?
– Двенадцать! В тележку насыпали. Мы сначала не заметили. Остальные у мамы.
– Врёшь! Таких денег не бывает…

Деревянный ослик Анастасии ужасно понравился. Она даже расплакалась от радости. Или от неожи-данности. Мальчишки долго катали её по деревне. А он всё не ломался. Наверное потому, что доску, на которой тот ослик стоял, догадались смазать салом. И везли они ослика за верёвку осторожно, не дёргали. Лауру тоже разок прокатили. Но она не заплакала. И вообще ей игрушка не понравилась. Из-за того, что была ей мала. А потом, почему ослик? С какой стати? Лошадь ведь гораздо лучше. Красивее. Но тем не менее Лаура была сегодня в приподнятом настроении. А всё потому, что в потайном кармашке у неё на талии лежал её собственный золотой дублон, который она постоянно трогала. Проверяла – на месте ли. Клавдии договорились про него не говорить. И про те десять лишних монет, которые Мария оставила себе, тоже. Об одном ведь дублоне был уговор. Ну вот и хватит с Клавдии одного.
Анастасию мальчишки катали дотемна. До того самого момента, когда со стороны реки послышалось цоканье многих копыт. Пока в деревню не въехала зловещая чёрная карета в сопровождении двенадцати вооружённых всадников. Вот тогда праздник и закончился. Причём сразу. И началось что-то на праздник совершенно непохожее. Да просто ужас, что тогда началось! Такое, чего здесь ещё не знали. По всему Арагону эта чума свирепствовала уже давно. Жестоко и безнаказанно. Всё это – чистая правда. Но в замке Старого графа и его владениях, – в этой и ещё двух маленьких деревушках, шесть лет назад подаренных ему герцогом Арагонским, – об инквизиции пока только слышали. Узнать же на своей шкуре, что это за зверь такой, местным не доводилось. Кардинал держал своё слово. Беда, однако, заключалась в том, что кардинал сейчас был в Мадриде. И епископ Арагонский там же…
Почему Клавдия, когда солдаты начали хватать её за руки и больно ушибли лицом об стол, отчего у неё полилась из носа кровь, закричала, что ведьма не она, а Мария? Какая теперь разница? Ведьма, не ведьма… И вообще, при чём здесь Мария? Зачем нужно было сочинять эту глупость, ведь Клавдию пока что ни в чём не обвинили? А может чёрным гостям просто нужно было с ней поговорить?… Ну и потом, глупо думать, что тебя вот так просто возьмут и отпустят, если по твоей наводке изловят якобы настоя-щую ведьму. И вместо тебя начнут мучить её. Поди ещё докажи, что настоящая ведьма она, а не ты. Воз-ни с этими ведьмами много. Больно уж это дело хлопотное.
А правда, вдруг епископ Барселонский приехал сюда не за тем, чтобы посмотреть, как Клавдия будет корчиться на дыбе? Как будто он не насмотрелся всего этого в Барселоне… А вдруг у него действительно был к ней какой-нибудь важный разговор? Издалека, между прочим, человек ехал. Занятой, к слову ска-зать, человек. Взрослая женщина, могла бы уже кое-что и соображать. Ничего сложного вроде бы… Так нет, раскричалась, дурёха. Расплакалась как маленькая. Ну совсем раскисла. Ещё и Лауру зачем-то в сви-детели призвала. Дочь-то тут при чём? Ясно, что против матери девчонка ни одного плохого слова не скажет и на любого покажет, кого Клавдия прикажет ей оговорить. Лаура, естественно, и показала. Под-твердила все те плохие слова Клавдии. Даже больше того, зачем-то ещё и Анастасию сюда приплела. Но это уже по собственной инициативе.
Да, конечно, Клавдии было страшно. Это понятно. Очень страшно. Она ведь сразу поняла, кто пожа-ловал в их деревню. И чем разговоры с такими людьми заканчиваются. Ну, как правило… Это деревенские могли чего-то не знать. Потому что им такие развлечения были в новинку. Да просто тёмные они были, что там слова подбирать: многие ведь дальше соседней деревни никогда и не ездили. Что они могли в этой жизни видеть? – Ничего! А Клавдия в большом городе пожила и не раз слышала, как желают счастья вчера ещё таким гордым и неприступным красавицам, у ног которых штабелями валялись дорого одетые вертопрахи, а сегодня “добровольно” сознававшимся в том, что они де сожительствовали с Сатаной и ругали Христа, умолявшим поскорее очистить их пропащие души спасительным пламенем, потому как невозможно больше стоять на изуродованных испанским сапожком ногах.
Недели не проходило, чтобы на площади перед Барселонским собором не зажигали костра. И народ на площади, естественно, собирался. Разный народ. Благородные это мероприятие тоже посещали. Всё-таки зрелище. Красивое и запоминающееся событие. А потом, кому не интересно своими глазами увидеть, как эта гордая сучка, ещё вчера вся в бриллиантах и розовых лентах, никого вокруг себя не замечая, про-гуливавшаяся по бульварам, запляшет сейчас на сломанных ногах и зайдётся визгом, когда её начнёт лизать огонь, тем более что даже малые дети знают, что эту недотрогу сегодня всю ночь (это уже после сапожка) насиловали как минимум семеро солдат. Такая вот сложилась добрая традиция. Кстати, многие из тех солдат, кому девушки, брезгуя, отказывали в любви, как раз и писали на них доносы, после чего просились добровольцами в такие команды бескорыстно послужить Господу.
И в самом деле, придумал же какой-то весельчак желать счастья “добровольно” покаявшимся ведь-мам. Перед тем, как поджечь хворост. Остроумный был человек. С выдумкой.
В общем, неправа была Клавдия, оговорив Марию. Нехорошо это. Подруга всё-таки… А главное ведь, себя этим она ни разу не спасла. Ещё же и дочь в этот кошмар втянула… В общем, зря. Тем более, что почти сразу выяснилось, за кем чёрные люди приехали. Мария им была не нужна. Ну вот ни с какого бока! Точно, не нужна она была им. Привлечь её к разбирательству пришлось чуть ли не против воли инквизи-тора. Исключительно потому, что директор пользовавшегося в округе громкой славой успешного сов-местного предприятия при деревенских обвинила своего младшего партнёра в страшном грехе. Не по-тихому она это сделала, не на ушко епископу те свои подлые слова шепнула, а залепила их во всеуслы-шание. То есть при свидетелях! А это уже серьёзно. Тут обратного хода сделать не получится. Даже если не хочется заводить лишнее дело. Епископу просто деваться было уже некуда. Ему ведь тоже потом отчи-тываться. Может и не то, чтобы перед кем-то оправдываться, но у него же секретарь имеется. Не дай Бог донесёт подлюга, что инквизитор по доброте душевной взял и приглянувшуюся ему ведьму взял и просто так отпустил. За это могут и неприятности быть. Даже у епископа. И сослаться на то, что в первый раз, что да – оплошал по глупости, не хотел, вот совсем же не хотел, но так уж вышло, что не опытный ещё – не прокатит. До Мадрида может дойти. Или хуже того – до Рима.
Тут есть один нюанс. Не то плохо, что король или Папа могут на епископа заругаться. Как раз наобо-рот. Эти не заругаются. Не должны во всяком случае. Правда – могут и не рассердиться, если дело, ради которого епископ взял на себя даже не смелость, а неслыханную наглость сюда прикатить, он сделает правильно. То есть тихо и, главное, быстро. Доказав, что он не идиот какой, а на многое способен. Что он умный и впредь ещё много в чём может оказаться полезен своему государю. Или Папе. Ну а если, не приведи Господи, этот дурень позорно проколётся и выяснится, что он не только заявился сюда зря, да ещё и сильно здесь набезобразничал, тогда можно и голову потерять. Причём в буквальном смысле. И в этом случае уже не король с Папой будут на него обижаться. Не они захотят епископа наказать. Первым, кто его достанет, будет герцог Арагонский, и разговор у него с горе-инквизитором состоится в крайне резкой форме. Не пожалеет он епископа. С живого с него кожу сдерёт. Может и собственными руками! Такие вот дела. И главное, на всё про всё – только одна ночь. Утром отсюда уже надо смыться. А тут ещё эти чёртовы дети и какая-то Мария…
Короче, епископу нужна была Клавдия. И только она. Одна! Донос ведь из замка Старого графа при-шёл на неё. Больше ни про кого, кто собственными глазами видел бы мифические Юлиевы сокровища, в нём написано не было. Вот с Клавдией епископ Барселонский и хотел повстречаться. Чтобы вежливо её расспросить – правда ли, что она то проклятое золото видела. Что это не пустое враньё и злой на неё, такую хорошую, навет. А солдаты с ним приехали просто так, для большей убедительности. Полагается же епископу охрана. Да, а что тут особенного, его – Бесноватого – охранять. Ни за чем больше. В общем, Клавдия действительно нужна была ему одна! Без посыпавшихся ему на голову как из мешка местных колдуний. Очень они ему нужны были – те ведьмы, да ещё в таком количестве! Просто жить он без них не мог. Особенно без той – шестилетней. Это ж смех один! Ещё бы трёхлетнюю к нему привели. Для полной картины. Идиоты! Спал он и видел, как бы ему всех ведьм в Испании за одну ночь переловить. Ведь это такая редкость – на живую ведьму нарваться. То ни одной, а то настоящая удача – сразу столько заблуд-ших душ ему Господь посылает! Проклятие. Вот же наказание! Так хотелось всё по-тихому сделать. Быстро и аккуратно. Без лишнего шума и крика. Ведьмы… Господи, да мало ли в Испании этого добра? Каждую вторую повитуху смело бери – не ошибёшься. А потом и оставшихся…
Да, действительно, щекотливый момент. И главный вопрос, на который ответа не было и не могло быть: – что за дело епископу Барселонскому до Арагонских колдуний? Кто его, кретина, сюда звал? Что ещё за инициативность такая? На здешних ведьм тут свой собственный епископ имеется. Это – его епар-хия. Какого чёрта сюда припёрся чужак? Как он вообще посмел?!Да мало ли – что по доносу?! Когда дело касается таких громких фигурантов, как герцог Арагонский, неплохо бы с головой дружить. И уж точно не следует изображать из себя слона, забредшего в посудную лавку. Себе дороже будет.
Вся и штука – что в той чёртовой бумажке… Ведь даже не проверил, идиот. Времени не было. Боялся, что кто-нибудь его опередит. Кардинал, например. Или ещё кто. Вот же дьявол всех подери! Поторопился кретин… Единственное, о чём Бесноватый теперь мог думать, это – как избежать скандала. И, надо ска-зать, волновался он не зря. Не в первый раз он играл втёмную и по-крупному, но впервые в жизни втра-вился в столь рискованную авантюру. Не отослал, дурак, кляузу по инстанции, а сам решил сорвать куш. Голова у него закружилась. Эдак ведь он вроде как самому королю оказывает услугу. А здесь уже насто-ящей политикой пахнет. Причём политикой большой! А значит и большими деньгами.
Вот именно – пахнет. Очень правильное слово сейчас прозвучало. А что, если герцог Арагонский раньше короля разнюхает, какие такие церковные вопросы Бесноватый приехал сюда решать? Понятно, что не по тому давнему делу, из-за которого Клавдии из Барселоны пришлось смыться, тайком примчался в Арагон епископ Барселонский, а совсем по другому.
И ведь действительно всё могло закончиться просто разговором с Клавдией. Негромким, можно ска-зать, доверительным разговором. Вполне себе мирным…
Хорошо ещё, что Клавдия в запале не назвала ведьмой Анастасию. Хватило всё-таки у этой гадины совести. Это, однако, сделала за неё Лаура. И тоже при свидетелях. Увы… Но только тут уже терпение доморощенного инквизитора лопнуло. Хоть за ним и вполне заслуженно закрепилось прозвище Беснова-тый, зверем толстяк не был, а главное, времени на то, чтобы затевать долгий процесс, да ещё, повторимся, на чужой территории, у него не было, так что, не убоявшись секретаря, он велел именинницу гнать вон, а Лауре – заткнуться, если девчонка не хочет, чтобы ей выбили зубы. На самом деле он и Марию был не прочь куда-нибудь отсюда сплавить, да секретарь как-то странно тогда на него посмотрел. Нехорошо так. С вопросом он на него посмотрел. Как бы недоумевая. Словно бы спрашивая, а зачем, собственно, столь грозный десант был сюда послан из самой Барселоны, как не бороться с опасными еретиками…

________________________________________

Обещала к морю свозить

Элена была как-то уж особенно нежна. То ли полная луна на неё так подействовала, то ли вечернее купание в пруду. Даже её кожа как будто белее стала. Да и сама она вся сделалась, как бы это сказать, совсем прозрачной и серебристой. Просто невероятно красивой она стала! И такой желанной. Ясное дело, начала графиня издали, с тонкого напоминания графу про дочку. Собственно, о девочке они ещё днём говорили. Размечтались, как всем тогда будет хорошо. Как весело станет в их замке. Совсем как раньше… А то одни мальчики. И правда, очень уж Элена хотела девочку. К тому же без сыновей ей здесь стало совсем тоскливо. Теперь её мальчики редко наведывались. Оно и понятно – концы неблизкие.
О ночных прогулках с Клавдией Элена мужу, естественно, ничего не рассказывала. Да и потом, это же совсем другое. Не такое ей нужно общение. Не с Клавдией. А дочка решила бы многие проблемы. В по-следнее время как-то уж совсем ей стало одиноко. Да разве ж он был против? Одни да одни… Кстати, пообещал завтра же вечером привести ребят. Чтобы она развеялась.
В этот их последний понедельник Элена постелила новые шёлковые простыни, на которые разлила немного лавандовой воды и развела в камине огонь. Пожаловалась, что до сих пор у них нет музыкантов. Обещал ведь!… Сыграли бы сейчас за дверью что-нибудь красивое и к любви располагающее. В общем, заснуть она ему в эту ночь не дала. В перерывах они пили красное вино и мечтали о разном, ели козий сыр и говорили друг другу ласковые слова. А ещё они пили кофе. Элена заснула только под утро. У неё не нашлось сил даже на то, чтобы попрощаться с мужем. Свалилась как мёртвая. А ему, бедному, при-шлось отсыпаться уже в карете. По дороге в Барселону. Неудобно, конечно, спать в карете. Но граф не жаловался. Этот кошмарный путь он продрых как суслик. И всё улыбался во сне…

________________________________________

Марию и Клавдию сожгли не на рассвете, как положено и как, собственно, собирались, а значительно позже, уже ближе к обеду, когда Старый граф был на полпути к Барселоне. Задержались потому, что ждали, когда успокоится гроза, чуть не смывшая Арагон, из-за которой, кстати, возникла ещё одна непри-ятная проблема – с сухими дровами. И всё это время солдаты тщетно пытались найти Лауру. Какой-то злодей ночью её выкрал. Не сама же она ушла на сломанной ноге. Перевернули всё вверх дном. Всю де-ревню перетряхнули. Результат – ноль. Как сквозь землю чертовка провалилась. А может она и правда – колдунья и во что-то там превратилась? В голубку, например… Крестьяне не то, чтобы саботировали поиски Лауры, – какое там, они перепугались так, что на них было противно смотреть, – но и помогать солдатам эти трусы особо не рвались. Не поймёшь их, то ли эти голодранцы ведьмам сочувствовали, то ли им просто лень было. Говорят, тут у них какой-то праздник вчера был. Перепились должно быть, вот и страдают теперь с похмелья.
Когда в превращённый в тюремную камеру винный погреб, в котором узниц заперли дожидаться каз-ни, солдаты спустились за традиционным развлечением, они обнаружили там только двух женщин, ле-жавших на полу и обрывок верёвки, спускавшийся из малюсенького окошка, которого они вечером не приметили. Лауры в погребе не оказалось. Естественно, испугавшись епископского гнева, они забыли про обещанные им удовольствия и кинулись с факелами на поиски девчонки. Но куда там – ночь ведь.
Кто, спрашивается, кроме корчмаря мог проковырять лаз? Кто знал, какие камни глиной не замазаны, чтобы их можно было из кладки быстро вытаскивать и в случае необходимости подземный застенок про-ветривать? Вопросов много, ответов – ни одного. Корчмарь лежит с проломленной головой. Пошёл с вилами на солдат, когда услышал, как в его заведении, наскоро переоборудованном под допросную ком-нату, закричала Мария. Это когда ей надели на ногу испанский сапожок. Дыбу до этого она перенесла относительно спокойно. Ну, то есть не кричала. Когда ей связали за спиной руки, перекинули верёвку через балку под потолком и подвесили бедняжку на дыбу, она только замычала. Тогда верёвку закрепили, подтянули Марию повыше – под самый потолок – и резко оттуда сбросили. Руки у неё, понятно, из суста-вов вышли. Но и тогда она ещё не кричала, потому что от боли потеряла сознание. Закричала она когда её отлили водой, надели ей на ногу железный сапог и стали что-то там в нём закручивать. Тут уж она не выдержала. Вот, собственно, тогда Каифа за вилы и взялся. Главное, всё не хотела сознаться дурёха, что она – ведьма. Призналась лишь после того, как ей сказали, что сейчас сходят за Анастасией. И шутки тогда кончатся. Поплакала, конечно, и призналась, что да, плохая она. И всё, что ей секретарь подсказы-вал, она подтвердила. Сказала, что больше колдовать и пить кровь христианских младенцев не будет. Умоляла только Анастасию не трогать. Сказала, что она одна во всём виновата.
С Клавдией ничего такого не делали. Её лишь заставили на всё это смотреть, чтобы она хорошенько подумала и дурака валять перестала. Чтобы, когда начнут задавать ей вопросы, отвечала чётко и по суще-ству. В общем, пока возились с Марией, её вообще ни о чём не спрашивали. И Лауру в корчму не заводи-ли. На улице её держали. Не хотели, чтобы девчонка, увидев, что с тётей Марией делают, распустила сопли и на всю деревню развопилась. Голова у епископа и без того раскалывалась. К перемене погоды должно быть.
А ведь инквизиторы поначалу думали, что и вовсе без Лауры управятся. Что и так всё обойдётся. И уж точно не собирались уродовать девочку. Потому как очень уж она приглянулась трём с виду почти трез-вым солдатам, которые подъехали к секретарю с предложением включить дочку “ведьмы номер один” в список отступников от истинной веры и за ради Христа её тоже завтра на костре сжечь. Заодно, так ска-зать. За компанию. И отказать им секретарь не смог. Посмотрел в их честные красные глаза и не смог. А что? – Возраст вполне подходящий. И на лицо симпатичная. Ну и фигурой она понравилась. Стройная. Только немного худая. Но так, самую малость. Может потому, что ещё ребёнок. А, между прочим, она не только тем троим приглянулась. И даже потом, когда Лауре из-за несознательности Клавдии всё-таки пришлось надеть на ногу испанский сапожок и по недосмотру (торопились и что-то там не рассчитали) кость под винтами треснула, солдаты (кстати, и секретарь тоже, что ж он – не человек что ли!) всё ещё продолжали надеяться, что на этом всё и закончится. То есть для ночного удовольствия девочка им ещё вполне сгодится. Увы, не закончилось. Потому что Клавдия как-то странно стала себя вести. Вот зачем было смеяться? Что смешного она нашла в том, что у дочери из ноги вылез осколок кости? Причём не-красиво вылез. Мария, к примеру, не смеялась. Напротив, она начала Лауру жалеть. Да и Клавдию заодно простила. Что уж тут… В общем, не смеялась. Она, правда, и рассказать ничего не могла. Ни про какие таланты она ведь не знала. Она даже и не поняла, что это за слово такое – талант. И тем более не знала – кто там, кому, когда и чего давал. Она и герцога Арагонского ни разу в жизни не видела. А то бы, конечно, сказала. Больно жалко ей было Лауру. Дочка всё-таки. Не желала она ей смерти. Тем более такой лютой, какая их всех ожидала. И чтобы девочку на её глазах сегодня ночью насиловали взрослые мужчины, она тоже не хотела. На себя уж рукой махнула…
Епископ, когда Лауре сломали ногу, сильно разнервничался. Он давно уже перестал стесняться солдат и даже своего секретаря больше не боялся, почему и начал при всех задавать Клавдии вопросы, которые собирался обсудить с ней наедине. То есть без свидетелей. Про золото и герцога Арагонского. Ну тогда уж не только секретарь пошёл пятнами. Солдаты тоже напряглись. Они ведь думали, что на обычное дело поехали. Ну там ведьму на правильный путь наставить, деньги её себе забрать, и вещи из дома какие, если не слишком старые, меж собой честно поделить. А тут вдруг какое-то золото. Да ещё эти крайне риско-ванные разговоры о герцоге Арагонском, который не хочет сказать королю, откуда шесть лет назад у него взялось так много золотых дублонов. В общем, солдаты и секретарь напряглись. Сначала они растеря-лись, а потом помрачнели. А главное ведь – Клавдия говорить так и не захотела. Видно же, что про золо-то она знала. Может и про герцога Арагонского тоже. Но ничего путного, дрянь, не сказала. Всё лепила что-то несусветное про умершую графиню. Сумасшедшей, мерзавка, решила прикинуться. Понятно, что тут уже у любого терпение лопнет. Вот тогда секретарь и посоветовал епископу выйти на улицу. Возду-хом подышать. Передохнуть, одним словом. Устал всё-таки человек. Мыслимое дело – столько рабо-тать… Епископ и ушёл. А когда он в корчму вернулся, тут его и вырвало – когда увидел, что по науще-нию секретаря какой-то бравый солдатик сделал с Лаурой. Щипцами. Хорошо так его вывернуло. Прямо весь пол заблевал. И не только он. Кто-то из солдат тоже не сдержался. А говорили, что в команде только опытные подобрались. Которые разное видали.
В общем, это была катастрофа. Как раз то, чего епископ и боялся. Клавдия действительно сошла с ума. На самом деле. И всякий разговор с ней стал невозможен. После того, как с её дочерью сделали страшное. Прямо у неё на глазах. Щипцами. Она помнила, что это за щипцы. Только не догадывалась, что их можно и так использовать. Лаура не кричала. Догадались ей чем-то залепить рот. Зато из носа и из правого уха у неё текла кровь. Хотя ничего вроде бы с её лицом не делали. От напряжения, должно быть, что-то там лопнуло. Ну и по ногам кровь текла. Естественно. Где солдатик поработал. Всё никак кровь не останавливалась.

И вот теперь девчонка пропала. Сама уйти она не могла. Железно! Это ж понятно. Куда она пойдёт на сломанной ноге? Да и вряд ли она вообще после радикальной гинекологической операции пришла в со-знание. Когда её в подвал спустили и бросили на пол, она даже не пошевелилась. Глаза были открыты, и она дышала, но то, что она была не в себе, в этом не сомневался никто. Если бы она была в сознании, наверное, стонала бы. Больно ведь ужас как ей было.
Так кто? – Корчмарь лежит во дворе. Встать не может. Значит не он. А кто тогда? – Кузнец? – Когда солдаты прибили Каифу, он тоже полез драться. Этот, хоть и вдрызг пьяный был, двух солдат успел по-мять. Еле утихомирили кузнеца. Тоже лежит сейчас. И нескоро встанет. Если вообще поднимется. А про-чие деревенские попрятались и трясутся в своих домах от страха как щенки в зимний дождь. Их, конечно, поспрашивали, но нет, похоже, действительно ничего не знают. Было бы видно, если бы врали. Ну тогда опять спустились к ведьмам. Но на этот раз уже не за удовольствием. С той, которая покрасивее и кото-рую калечить не собирались, потому как на неё целая очередь выстроилась, разговаривать не стали. По-тому что она всё равно не ответила бы. Просто так её били. Ногами. А вот у Марии спросили. Ещё как спросили! И очень жалели, что её шестилетнюю дочку не нашли. Настеа той ночью дома не ночевала. Тоже куда-то пропала. И опять же никто из деревенских не знал, куда она могла пойти. Выдали бы, конеч-но. Без вопросов.
Когда Марию и Клавдию выволокли из подвала и железными ошейниками приковали к столбу, вбито-му на кострище, даже дюжие мужики начали отводить глаза. А бабы так просто в голос завыли. Так силь-но их обеих побили. Узнать было невозможно. Клавдия, та превратилась в старуху и стала вся совершен-но седая. А ещё левая половина лица у неё перекосилась. В общем, чего она всю жизнь боялась, то с ней и случилось: она стала некрасивой. Меж собой повитухи не ругались. Мария Клавдию точно не проклинала. Руки у Марии висели вдоль тела как верёвки. Некому было их вправить. Страшнее всего было то, что Клавдия, когда не смеялась, то пела. Мария два раза просила её замолчать, но Клавдия её не слышала. Похоже, она даже и не понимала, что их ждёт.
Когда начали поджигать костёр, выяснилось, что гореть он не хочет. Дрова промокли. Уж больно злая над Арагоном пронеслась гроза. Всё намочила. Долго с дровами маялись. Бумагу под них подкладывали. И масло оливковое на дрова лили. Через полчаса кое-как зажгли. Вот тут Мария и завыла. Когда поняла, что умирать они с Клавдией будут долго. И страшно. Что не быстро они на тех мокрых дровах сгорят. И что им обеим сейчас будет очень больно.
Вот ведь беда: ни у кого в деревне сухих дров не нашлось. На зиму ещё не запасали. А те, что с про-шлой остались, как раз под ведьмами сейчас и лежали. Может у кого и хранилось что в заначке, но только все как парализованные стояли в сторонке, отводили глаза и помалкивали. Крестьяне словно языки про-глотили. Даже пошевелиться боялись. Как согнали их сюда, так столбами они и стояли. Мария умоляла пожалеть их и принести сухих дров, но бесполезно. Никто никуда не побежал и дров не принёс. До того страшно всем было. Очень уж деревенские боялись солдат. Их лютости. И Марии в глаза смотреть им тоже было страшно. Вернее, стыдно. Каифа вон солдат не побоялся. С вилами на них пошёл. И кузнец тоже не сдрейфил. Ну, за то оба сейчас и лежат. Дай Бог, чтобы живыми остались.

Экипаж с капризной лошадкой Марии и коляска Клавдии ещё на рассвете отправились в Барселону. Коляска с двумя лошадьми и десять золотых дублонов достались секретарю. А сундук с платьями, экипаж и сколько-то ещё дублонов были поделены между солдатами. Как договаривались. Без обману. Полный, то есть окончательный расчёт должен был произойти уже в Барселоне.
Епископ до последнего оставался в деревне. Он всё надеялся, что Клавдия посветлеет перед смертью мозгами и скажет ему что-нибудь полезное. Ну и должен же был кто-то пожелать ведьмам счастья.
Мария перестала плакать, когда увидела Анастасию. Кто подсказал девчонке, а, главное, кто помог ей изрубить на дрова кровать и стол, за которым они столько раз вчетвером отмечали именины и другие весёлые праздники, неясно. Никто потом не сознался. И как Настеа допёрла сюда тяжёлую тележку с сухими дровами, тоже непонятно. Корячилась, бедная, пыхтела. И никто не хотел прийти к ней на по-мощь. Вот как всем было страшно. Жёны своих мужей за руки держали. Один еврей ей и помог. Что делал здесь Давид, откуда он вообще взялся, трудно сказать, ведь, если вдуматься, он единственный, кто должен был бы по-настоящему опасаться солдат? Но он здесь был. Откуда-то в самый последний момент прибе-жал и спрятался за спинами крестьян. Он-то и помог Анастасии дотащить тележку и обложить сухими дровами еле тлеющий костёр. Скорее всего он же и довёз тележку от дома до последнего поворота. Это потом уже Настеа в неё впряглась. Да точно он – больше некому. Ну что ж, всё он правильно сделал. Только вот увести Анастасию, когда, наконец, пламя занялось, или хотя бы закрыть ей глаза он не дога-дался. Лишь когда Мария закричала:
– Запомни, ты обещала меня к морю свозить! Да уберите же её отсюда, кто-нибудь, Христа ра-ди!!!…
Давид спохватился. Но было поздно.
С Анастасией тогда приключился странный припадок. Что-то вроде столбняка. Когда вечером в об-шарпанной халупе Давида она пришла в себя и попросила чего-нибудь поесть, выяснилось, что девочка разучилась смеяться.

________________________________________

А мама где?

Было темно и противно, когда они подъехали к замку. Противно потому, что всё небо заволокло ту-чами. Было сыро. Дождь уже не шёл, но воздух всё равно был мокрый. И как-то сразу стало ясно, что наступила осень. То есть наступила она уже давно, но так тоскливо от осознания того, что лето кончи-лось, до сих пор не было приходило. А вот сейчас это осознание пришло. Никаких туч, естественно, вид-но не было, но раз луна и звёзды не светили, тут и дурак догадается, что небо в тучах. Да, впервые они возвращались домой с таким поганым настроением. Короче, погода была хуже некуда.
Кучер слез с козел и пошёл стучаться в ворота. Что-то новенькое. Раньше, когда бы Старый граф ни приезжал из Барселоны, пусть даже и глубоко заполночь, карету всегда встречали – мажордом или Элена. А тут граф и вовсе мальчишек привёз. Это же – праздник. Ну и где этот старый маразматик? Спать, что ли, улёгся? И почему так темно вокруг? Почему не зажигают огонь? Все окна тёмные. Свечи, что ли, экономят? Почему не горят факелы? Да где он в самом деле, этот старый хрен?!
Минут через десять стало ясно, что мажордом или спит или… Или что? Да, странно как-то…
Наконец, за воротами послышалось шевеление. Вернее, оно там давно уже слышалось. Но только это шевеление ни на что похоже не было. Как будто мышь где-то скребётся. Или щенок под воротами скулит. Где мажордом, чёрт его возьми?!
Луис одолжил у кучера длинный хлыст, ловко, с первого раза достал им бронзовую пику на воротах, проверил, надежно ли зацепился конец, сунул рукоятку бича в лапу Габриэля, ловко вскарабкался на во-рота и спрыгнул внутрь. Через несколько секунд ворота распахнулись. Оказывается, Романо всё это время пытался их отворить. Только сил у мальчишки на то, чтобы в одиночку справиться с тяжёлым засовом, не хватало.
– Где отец?, – сурово спросил его Старый граф.
В ответ Романо ничего не сказал. Кажется, он плакал. И при этом зубы у него стучали так громко, что всем сделалось не по себе.
– Ты, что ли, простыл?, – участливо поинтересовался Габриэль.
– Да нет, – подумал вслух Серхио, – ему просто страшно.
– Где Элена?, – прошептал Старый граф, чувствуя приближение дурноты из-за того, что ступил в пустоту. Вообще-то трусом он не был, но тут…
– Ты только не волнуйся, – положил Серхио руку на плечо Романо. – Скажи, кроме тебя в замке кто-нибудь ещё есть?
– Нет, – выдавил, наконец, из себя Романо, дрожа всем телом и зловеще клацая зубами, – я здесь уже давно один.

Где-то в районе полудня Романо принёс графине завтрак. Вошёл в спальню не сразу, а сначала из вежливости постучался. Потом громко сказал, что это он. Что принёс сеньоре поесть. И спросил, можно ли ему войти. Элена сквозь сон что-то там прогудела. Ну вот он и вошёл. Поставил поднос на столик и пошёл отдёргивать шторы. Всё как обычно. На этот раз, правда, он возле окна застрял, потому как увидел дым и некоторое время соображал, что бы это могло быть: пожар или просто деревенские развели слиш-ком большой костёр. Вчера у них вроде какой-то праздник был. Сильно шумели. Даже отсюда было слышно. Может и сегодня ещё продолжают? Но как они смогли развести такой большой костер, когда ливень, обрушившийся под утро на Арагон, всё намочил? Где они сухие дрова взяли?
Что это не пожар – он догадался почти сразу. Дома ведь в деревне каменные. Как они тебе загорятся? Тем более после такого дождя. Нет, это не пожар. Значит всё-таки крестьяне зажгли костёр и, соответ-ственно, пьянствовать собираются ещё и сегодня. Романо даже показалось, что он услышал доносящиеся оттуда весёлые женские крики. Оттуда, где к небу поднимался чёрный дым. Ну ясно – празднуют! А по-том он и в самом деле услыхал крик. Совершенно отчётливо. Женский. Визгливый. И даже вроде как не один. Точно, две женщины явно соревновались, кто кого переорёт… Да, по всему видать, что все уже вусмерть перепились. Ну и забавы у них! Всё-таки свиньи они – эти деревенские. Дикий народ. Невоспи-танный. Романо хотел спросить у Элены, не надо ли ей ещё чего-нибудь принести. Соку там или ветчины. Оглянулся и…
Вот только что она под этим одеялом шевелилась. И волосы её на подушке лежали. А ещё она гудела. Капризничала. Так часто с ней бывало. Да почти всегда. А в этот раз она же ещё и ногу из-под одеяла высунула… И вот – постель теперь пуста. Никого в ней нет. При том, что дверь в спальню никто не от-крывал. Потому как дверь скрипит. – Романо услышал бы. Значит графиня никуда не выходила. Она ведь всегда босиком ходит. Громко так по полу шлёпает. Издали слышно. Поискал, может она где спряталась. Даже под кровать заглянул. И в шкафу…
Когда Романо поднялся за отцом, и они вдвоём вошли в спальню графини, с мажордомом случилось что-то непонятное. Сначала он долго крестился. Называл себя скотиной и ещё одним нехорошим словом. Романо не сказал каким. Потом мажордом заплакал, ушёл к себе, заперся на засов и больше из своей ком-наты не выходил. Романо несколько раз к нему стучался. Сначала звал его обедать. Потом просил схо-дить с ним в подвал – поискать беглянку. Потому что Романо один спускаться в подвал боялся. Но никто ему не ответил. Хуже всего то, что, когда наступил вечер, отец не зажёг огонь. Но он там, точно: у себя в комнате. А почему он сидит в темноте, Романо не понимает. Может спать лёг?…
Когда Габриэль вышиб плечом дверь, мажордом был уже холодный. Он висел посреди комнаты, от-вратительно покачиваясь на толстой бельевой верёвке, и нехорошо глядел на вошедших непривычно выпученными глазами, словно он был чем-то недоволен. Романо сделалось плохо и он два раза громко икнул. А потом упал на пол и ударился головой. Но, наверное, небольно ударился, потому что в кровь не разбился. Габриэль оборвал верёвку, вынул мажордома из петли и положил его на кровать, после чего поднял Романо и унёс его из той страшной комнаты. Серхио стал рыться в бумагах, что валялись повсю-ду – на столе и на полу. Даже под кроватью нашёл какие-то листки. С одним из них он и спустился к отцу. Поговорить, правда, им не удалось.
Старый граф сидел на постели, в которой утром оставил жену, и пришедшего к нему Серхио не уви-дел. Он не плакал. И не бушевал. Безумным он также не сделался. Напротив, таких ясных глаз Серхио у отца прежде ещё не видел. И даже, как ему показалось, спокойных глаз. Старый граф молча сидел на кровати и гладил простыни, которые пахли лавандой.
– Пошли, – позвал Габриэль, осторожно просунув голову в родительскую спальню.
– Куда?, – тихо спросил его Серхио, с недоверием поглядывая на отца.
– Там увидишь.
Луис уже ждал их у ворот. Он тоже был не в курсе, куда Габриэль собрался их отвести. А Габриэль ничего им не сказал.
Они молча вышли за ворота замка и направились к пруду. Обошли его справа, углубились в парк и скоро отыскали ту самую аллею, – запретную, – которую Габриэль увидел позавчера во сне. В самом её конце они набрели на неведомую могилу. Судя по всему, сюда давно уже никто не приходил, потому что каменный крест на ней зарос мхом. Или не мхом. В свете факелов трудно было разобрать – чем. Надпись на нём, однако, братьям прочесть удалось.
– Если не ошибаюсь – это твой день рожденья. Не так ли?, – Габриэль показал пальцем Серхио на одну из дат, выбитую на камне.
– Да, мой, – подтвердил Серхио. – Что же это такое получается?
Он вдруг отвернулся и начал шмыгать носом. Луис ничего такого делать не стал, но тоже решил смотреть куда-то в сторону. И плечи у него дёргались.
– Не реви, – обернулся к нему Габриэль. – Мы теперь взрослые. А взрослые не плачут. Никогда! Ты меня понял?! И что б я больше этого не видел!, –
но вдруг и сам как-то странно хрюкнул. Если бы он не пытался изобразить, будто ему захотелось каш-лять… Он был старшим и отвечал за братьев. А потому убежать отсюда он не мог. Не мог даже отвер-нуться, как Серхио. Или как Луис. Слава Богу им обоим сейчас было не до Габриэля с его дурацким “кашлем”.
Дома, делая вид, что они что-то понимают и что у них вообще всё под контролем, мальчишки заня-лись изучением бумаг мажордома, среди которых перед походом к могиле матери был найден черновик странного письма. Самого письма, то есть чистовика, нигде не было. Искали его, искали… Тогда они – теперь уже втроём – сходили с этим черновиком в спальню матери, надеясь, что отец всё-таки примет участие в расследовании. Или хотя бы что-то им разъяснит. Насчёт матери… И про письмо он тоже, мо-жет быть, что-нибудь скажет. Ведь там говорилось о нём. А ещё про какое-то золото и герцога Арагон-ского. Но Старому графу было сейчас не до расследований. Он сказал только, что сын за отца не отвеча-ет. И опять замолчал. Надолго. Глядя непонятно куда.
И тогда Луис не пошёл убивать Романо. То есть как раз пошёл. Но только не стал его убивать. А про-сто побил его по щекам и, когда тот очнулся, попросил его самым подробным образом рассказать, что тот видел. Когда Романо заговорил про дым, который повалил из-за леса перед тем как Элена исчезла, и про женские крики, Луис спросил, не та ли это деревня, в которой живёт мамина подруга. В черновике ненайденного письма Клавдия ведь также упоминалась. И как-то нехорошо она в нём упоминалась. Без должного уважения. При чём здесь вообще Клавдия, золотые слитки и герцог Арагонский, Луис пока не понимал, но чувствовал, что вся эта сумбурная писанина имеет какое-то отношение к исчезновению Эле-ны или как бы это лучше сказать… В общем, да, к исчезновению. О том, где они только что побывали и что прочли на могильном камне, он изо всех сил старался не думать. Отдавал ли Луис себе отчёт в том, что, надевая на глаза шоры, он вообще никаких ответов не получит? Может и отдавал. Круглым дураком ведь он не был. Однако, почему-то продолжал прятаться от правды, которая уже лезла к нему и в нос, и под волосы, а ещё заставляла чесаться глаза… Дошёл до того, что сказал себе: – лучше обо всём этом он подумает завтра, когда за окнами будет светить солнце. А вдруг мама всё-таки найдётся… И всем тогда станет ужасно весело… А он расскажет ей, что научился говорить по-французски. Пока правда только три фразы. Но зато ужасно красивых. И говорить эти замечательные слова нужно женщинам, чтобы им было приятно, потому что это – слова про любовь… Он обязательно их Элене скажет!… А ещё мама наденет фартук и пойдёт с ним на кухню печь печенье с корицей. Никогда раньше он не помогал ей печь печенье. Есть его любил, а вот чтобы хоть раз помочь, ему даже и в голову не приходило. Зато теперь он будет ей помогать. Ну там соль принести, за сахаром в кладовку сбегать, муку посыпать, куда она скажет. И за огнём будет следить, потому что он очень любит смотреть, как горит огонь…
Когда Романо сказал, что, если в той деревне с кем и разговаривать, то только с цыганом, потому что он умный и, кажется, даже умеет читать, Луис вернулся из обморока и сказал себе, что нет, не завтра, а прямо сейчас он пойдёт и во всём разберётся, причём пойдёт один, потому что он храбрый и ничего не боится. К тому цыгану пойдёт. Спросил, как найти его дом, и велел Романо немедленно перестать корчить из себя жутко несчастного, немедленно встать с постели, пойти к Старому графу и ни на шаг от него не отходить. Проследить, чтобы тот поужинал, выпил вина, умылся и лёг спать.
– И всё равно, даже тогда от него не отходи, – напутствовал он Романо. – Там ты сегодня и спать будешь. Прямо у двери ложись. Если с отцом что-нибудь случится, я тебе горло вырву. Ты меня понял?
– Да. А подушку взять можно?
– Это ещё зачем?
– На полу без подушки жёстко спать.
– Возьми, – милостиво позволил ему Луис. – Ну тогда уж и плед прихвати.
Потом он зашёл в свою комнату, взял лежавшую на его кровати новую шпагу и отправился с ней в ту самую деревню. Пешком пошёл. Не стал седлать коня, потому что не хотел шуметь. Да тут и рядом. Недолго идти.
Избушку Давида он нашёл быстро. Романо хорошо объяснил. Очень понятно. Плутать не пришлось. Только вот Давид оказался не цыганом. Это Луис понял сразу и поэтому немного расстроился. Тем не менее поговорить с ним получилось. Немного странным было то, что говорили они не в доме. Давид по-чему-то не захотел впускать Луиса к себе. Стеснялся, наверное, беспорядка. Оказалось, что нет, не поэто-му. Натренированным ухом Луис определил, что это не женский голос, а девичий. Более того, что так стонать может только ребёнок. Девочка. Или девушка.
– Мне сказали, что у тебя нет детей.
– У меня их и нет.
– А кого ж ты тогда прячешь?
– Ну…, – замялся Давид, – это не мои дети.
– Ты что же, христианских младенцев мучаешь, еврей?!, – выхватил шпагу Луис, снова услыхав всхлипывание и сдавленный стон. – Кровь, что ли, из них пьёшь, сволочь?!
Давид не обиделся. Он лишь прижал палец к губам и жестом пригласил Луиса подойти поближе к окошку, чтобы тот увидел всё сам.
– Смотри. Вон в том углу они. Только больше не ори.
То, что Луис увидел, потрясло его, и дальнейший рассказ Давида он слушал как сквозь сон, рассказ о том, что солдаты увезли из дома Марии всё, даже посуду. Почему двое из них и уехали на рассвете. Ещё до грозы. В её экипаже. А у Клавдии они вообще только голые стены оставили. Даже те дощечки из крас-ного дерева повыковыривали, что лежали на полу и по которым летом приятно было ходить босиком. Красивые картинки они тоже увезли. Те, что Клавдия покупала на базаре.
– А что она делает?
– Колдует, я так понимаю…
Настеа больше не плакала. Мария её сурово отчитала, вот она и не плакала.
– Надевай колечко. Быстро давай! Да не на два пальца, идиотка! Что ты как маленькая?! На указа-тельный надевай.
– Свалится же…
– А ты палец вверх подними.
– Что, так и держать?
– Так и держи.
– А если мне…
– Не бойся, ничего тебе делать не придётся.
– Как это?
– Бестолковая! Всё Она за нас сделает.
– Бабушка?
– Ну… можно и так сказать.
– Но ведь это невозможно.
– Почему это?
– Потому что нога сломана. Вон смотри – кость торчит.
– А кто кроме тебя это видит?
Вообще-то сломанную ногу видел ещё Луис. И Давид. Но Настеа же этого не знала.
– Никто не видит.
– Ну вот. Значит это просто вывих. Помнишь, ты прошлым летом ногу подвернула?… Ну я тебе сейчас по шее дам!
– Не могу…
– Чего ты не можешь, тупица?! Я тебя что, прошу что-нибудь делать? Сказала же – Она сама сейчас всё сделает. Миленькая, ну чего ты расплакалась? Мы же так хорошо с тобой остановили кровь.
– Это бабушка остановила.
– Правильно. Вот и сейчас Она ей ножку полечит. Ты, главное, не мешай Ей. Не опускай палец, балда! Смотри на него. А то ведь и правда свалится колечко.
– Ой…
– Ты чего?
– А куда косточка делась? Вот только что здесь была. Вот тут она торчала. Я помню!
– Я тебе что сказала?! – На колечко смотри! Знаешь, а там внутри надпись есть. Помнит она, пси-хопатка…
– А это разве буквы?
– Ага. Только не наши. Да не смотри ты на её ногу! На колечко смотри.
– А чего там написано?
– Я не знаю. Наверное, что-нибудь очень хорошее про Неё.
– Про бабушку?
– Ну, в общем, да.
– А сейчас уже можно посмотреть?
– Что ж ты такая нетерпеливая?! Ладно, смотри. Так мы договорились?
– О чём?
– О том, что Лаура ногу вывихнула, а вовсе не ломала её.
– Договорились.
– И что ты не будешь ей всякие глупости рассказывать…
– Какие ещё глупости?
– Про перелом. И про всё остальное…
– Не буду. Да она мне и не поверит. Мама, а ты где?
Луис лишь вполуха слушал рассказ Давида, потому что не мог оторваться от завораживающего зре-лища. Нет, Марию он не видел. И не слышал её. Но он отлично слышал то, что говорила шестилетняя девочка, сидевшая к нему спиной. А главное, он сейчас видел и другую, уже почти взрослую девушку. Она лежала на том, что заменяло Давиду кровать, и была при этом совершенно голая. Вот точно, это была уже не малолетка! Ей было жарко, и поэтому она постоянно сбрасывала с себя одеяло. Между ногами у неё была тряпка, набухшая от крови. Так что самого интересного Луис не увидел. К тому же было темно. Грудь, правда, он разглядел. Ещё бы не разглядеть! Такая красивая грудь. Совершенно необычной формы. Прямо оторваться от неё он не мог. Никогда такой раньше не видел! От напряжения аж стало больно глазам. В другой раз Луис ужасно расстроился бы из-за того, что в комнате слишком мало света, но сего-дня эту [явно отрицательную] эмоцию перебила другая. Должно быть потому, что он чётко видел белый осколок кости, торчавший из страшной раны на ноге девушки, и попробовал представить, какую боль она испытывала. Полгода назад, улепётывая от одной из своих пассий, поскольку к ней не вовремя возвратил-ся её муж, он сиганул прямо через забор и так подвернул себе ногу, что не помнит, как до дому добрался. Так ему больно было. Он весь взмок тогда и круги перед глазами плавали. Даже свистеть пришлось, что-бы Габриэль прибежал и принёс его домой. Но здесь же совсем другое дело. Тут обломок кости торчал прямо из ноги! Из очень красивой, заметим, ноги. У хрупкой восхитительной девушки (с чудесной гру-дью), которая через забор не прыгала. Это же за пределами представимого!! Так ведь и умереть можно от боли… Кто сотворил с ней такое? Во имя чего? Чтобы, глядя, как мучают дочь, её мать раскололась и начала про Старого графа говорить всякую неправду?! Против его, Луиса, отца?! Да он этих сволочей на куски порвёт. Найдёт их и головы им всем поотрывает. Или Габриэля об этом попросит.
Потом он отвлёкся на золотой свет, полившийся неведомо откуда, который к тому же имел цветочный запах, а ещё на странные слова малышки, сидевшей к нему спиной на той же кровати, смотревшей в стену и хваставшейся непонятно перед кем тускло поблескивавшим дешёвеньким колечком, надетым на указа-тельный палец. Явно ей не по размеру. Мамино, похоже, кольцо… И это всё, что осталось ей от мате-ри?… Разве что ещё худая белая коза, что тычется сейчас в её колени. Должно быть, нищенствовать те-перь девчонкам придётся. Жалко их. Помочь бы им…
Но этот свет! От него ведь даже голова закружилась… И показалось, что она рядом. Несмотря ни на что. Ни на какие могилы! Стоит сейчас за спиной и хочет поцеловать его в затылок. Как всегда это дела-ла… Да не просто хочет – вот ведь уже и целует! Что он – не помнит, как мама целует его в затылок? Точно так же она и сейчас держит его руками за лоб. Вот Элена убрала одну руку. Роется в кармашке у себя на поясе. Платок что ли ищет? Там у неё всегда платок лежит. Точно! Он помнит. Мать им вытирала ему нос, когда он был маленьким. И сейчас… А зачем она вытирает платком его щёки? Он что, плачет? Разве? Это же не слёзы. Он, когда плачет, плечами дёргает. А сейчас из его глаз лилась обыкновенная вода. Как же вкусно пахнет её платок!…
Никогда Луису не было так хорошо. Так тепло и спокойно. Так где же он видел раньше этот золотой свет? Точно ведь где-то его видел. Он тогда ещё совсем маленьким был. Только там не было козы…
Но вот сон и отлетел. Опять навалилась ночь. Полная луна пробила облако и вокруг сделалось всё по-другому, уже не как во сне. А может, это не от шестилетней девочки, а от луны шёл тот странный свет? Вроде нет. Луна сегодня не жёлтая, а какая-то серебряная. Значит золотой свет попал в эту комнату не из окна. Зачем же он, дурак, проснулся? Что его разбудило? – Слова. Да, точно. Что-то странное в них. Не-правильное. Ну конечно! Девчонка говорила про вывих. Какой ещё вывих?! Она что, слепая? Дура, что ли, совсем?! Да он прекрасно видел отсюда, что это – перелом. Стоп!… А куда подевалась кость?… Белая такая… Он ведь только что видел её своими глазами! И раны больше никакой нет… Тряпка между ногами, вон она, на месте. (Чёрт, хоть бы свечу зажгли!) А нога – целая. Или это просто при луне ему стало видно всё по-другому? Недавно из-за туч показалась… Но он же не сумасшедший! Точно видел. Причём здесь луна? Или… Не может быть! А мама где? Почему она больше не целует? Так вот они какие – колдуньи… А что она там про бабушку плела? Какая ещё бабушка? Точно – сумасшедшая!…

________________________________________

А чего это ты раскомандовался?

Луис вернулся в замок лишь на рассвете и нашёл Романо в родительской спальне. Подложив под го-лову подушку и завернувшись в плед, он сладко спал на полу, у двери и, похоже, видел уже седьмой сон. Отца в спальне Луис не обнаружил и, пойдя на голоса, нашёл его в обеденном зале. Старый граф сидел за столом вместе с Серхио и Габриэлем и на первый взгляд выглядел ничего так себе. Не то, чтобы спокой-ным, но и не вот уж каким убитым. Судя по всему, разговор у них шёл серьёзный, начался он давно и подходил сейчас к концу.
– Ну вот, нашёлся, наконец. Теперь все в сборе, – кивнул Старый граф Луису, приглашая его присо-единиться к трапезе и разговору. – Значит так… Неизвестно, что со мной случится. Поэтому зав-тра вас здесь быть уже не должно. Если что, ищите защиты у кардинала и графа Барселонского. Да, теперь я понимаю, почему граф отводил глаза, когда я заговаривал с ним об Элене…
– Не надо, отец, – остановил его Габриэль.
– Да-да, конечно…
– Мы всё поняли, – ответил за всех Серхио. – Не волнуйся: всё будет хорошо. У меня на этот счёт уже имеются кое-какие мысли. Думаю, никакая защита нам не понадобится. И тебе тоже. Мы сами отведём угрозу. Так что прошу тебя пересмотреть своё решение.
– Нет, сынок, ничего я в своих решениях менять не буду. Не оправдал я… Неважно!… Кардинал, полагаю, меня поймёт и поддержит.
– А всё-таки…, – начал Габриэль, но Старый граф его перебил:
– Нет. Больше я для этого дела не гожусь. Сегодня мне это стало понятно, – Луису ничего понятно не было, но спрашивать, о чём здесь говорили, пока он мотался в деревню, не стал. – Так что вы-бирайте себе генерала.
– Какого ещё генерала?, – живо откликнулся Луис, уловив, что пропустил что-то по-настоящему интересное и неплохо бы сейчас поскорее войти в курс дела.
– Какого надо, – отрезал Габриэль. – Ну, если ты принял решение, пусть тогда им будет Серхио.
– А чего это сразу Серхио?!, – возмутился Луис. – Я, может, тоже не прочь…
– Что ты не прочь?, – кисло ухмыльнулся Габриэль.
– Ну, генералом стать.
– Генералом чего?
– Да чего угодно. Я же не знаю, во что вы тут собрались без меня играть.
– Помолчи уже!, – начал терять терпение Габриэль.
– А чего это я должен молчать? Я такой же как все. Тоже право имею.
– Не хочу я ни над кем быть генералом, – вдруг подал самоотвод молчавший до того Серхио.
– А тебя никто и не спрашивает. – осадил Габриэль уже и его. Он что-то вообще сегодня был сло-воохотлив. Обычно помалкивал. А тут…
– Как это никто не спрашивает?, – изумился Серхио. Старый граф безучастно наблюдал за проис-ходящим голосованием. Похоже, вмешиваться он не собирался.
– Может они наследство делят?, – подумал Луис. – Кому что достанется. Генерал, стало быть, больше других получит.
– А вот так!, – пригвоздил великан среднего брата несколько странным и, мягко говоря, неэтичным доводом.
– Слушай, – не выдержал Луис, – а чего это ты раскомандовался? Серхио сказал же тебе, что он не хочет. Ну и не надо на человека давить. Давай между нами двумя решать, – и зачем-то добавил: – Я, между прочим, по-французски умею разговаривать.
– Вот именно потому, что не хочет, он генералом и должен стать, – стоял на своём Габриэль, обид-но игнорируя “разумную” аргументацию Луиса. – Это тебе не игрушки. По-французски он уме-ет… Ты как представляешь себя генералом надо мной? Головой хоть немного думай!
– Ну и ладно, – сдался Луис. Обиделся, конечно, но не спорить же с Габриэлем. Не на дуэль же это-го медведя вызывать из-за того, что он родился диким зверем. Из-за того, что благородства и вос-питания у него не больше, чем у крестьянина. – Ладно, пусть будет он.
– Ну ты как?, – повернулся к Серхио Габриэль.
– А у меня что, есть выбор?
– Нет!, – твёрдо сказал Габриэль, и в его голосе послышались незнакомые металлические нотки.
– Нечестно это, – тихо прогундел Луис.
– Заткнись уже! Ну?
– Ладно, – кивнул Габриэлю Серхио, – я согласен. Отец, а ты что скажешь?
– Я больше не имею права голоса. Единственное, хотел бы спросить тебя, Габриэль, а почему гене-ралом Ордена ты не видишь себя?, – Луис навострил уши. – Ты самый сильный из братьев. Но даже не в этом дело. Ты много в чём сомневаешься, но уж если понимаешь, что правда за тобой, напролом пойдёшь. Тебя не свернуть. Жизни своей не пожалеешь. Для генерала Ордена это – не-плохое качество. Серхио – безусловно достоин многого, но…
– Не совсем тебя понял… Прости… Вот ты сказал, что я сомневаюсь… А чего ж тут хорошего?… Но не в том дело. Почему не я?…, – почесал Габриэль затылок. – Наверное потому, что не могу сказать про себя, что я – сын Божий, а он может. Генерал такого Ордена должен не только уметь шпагой вензеля выписывать, а он, кстати, очень неплохо умеет с ней обращаться, но и…
– Я, между прочим, – встрял Луис, – тоже неплохо умею на шпагах драться.
– Да помолчи ты! На шпагах он умеет драться…
– И, может, тоже когда-нибудь научусь себя сыном Божиим называть, – продолжил ныть уязвлён-ный Луис.
– Вот когда научишься, тогда, может, и поговорим. Ты, кстати, где был? Мы думали, у себя заперся поплакать…
– Сволочь!
– Мальчики, – разнял братьев Старый граф, – только не надо сейчас ругаться. Да даже если бы он и плакать уходил, нет в этом ничего стыдного. Мать всё-таки…
– Дурак!, – зашмыгал носом обидевшийся на брата Луис.
– Ты уж прости, – опомнился Габриэль, – это я правда сейчас глупость сказал.
– Как всегда!
– Ну так что?, – спросил Старый граф.
– Серхио, – ещё раз повторил Габриэль, послав при этом красноречивый взгляд Луису, – без вари-антов.
– Ладно, пусть будет Серхио, – с явной неохотой, вздохнув, уступил и Луис.
– Ну тогда, – посерьёзнел Старый граф, вставая и вынимая из ножен шпагу, – становись, хранитель великой тайны, на правое колено.
Всё случилось просто и торжественно. А потом уже Серхио посвятил Луиса с Габриэлем в рыцари. Тем же манером.
– Как хоть наш Орден называется?, – шёпотом спросил у Габриэля Луис, когда они зажгли факелы и вслед за отцом секретным ходом спустились в глубокий подвал, о существовании которого они даже не подозревали. Спустились, чтобы посмотреть на золотые слитки.
– Ты что-нибудь про тамплиеров слышал?
– Так нет же их больше…
– Как это нет? Совсем что ли больной? – Трое нас. Вроде как и ещё где-то есть… А что ты там про маленькую колдунью начал говорить? И про ту – голую. Что, правда красивая? Неужели она со-всем голая лежала? А сколько ей лет?

________________________________________

Не будет у девчонки детей

План, который зародился в голове Серхио, вызвал у Луиса целую бурю положительных эмоций и был одобрен им без всяких оговорок. Габриэль же напротив – предложением Серхио был, если не сказать – сбит с ног, так точно был обескуражен. Он смутился и не знал, что на это сказать.
– А что, мы, по-твоему, хвосты должны поджать?, – нападал на него Серхио. – И дожидаться, когда они придут за отцом, а потом за нами? Ты слышал, что рассказал Луис?
– Да слышал я, – пробурчал Габриэль, медля с ответом. – Просто не ожидал я от тебя такой крово-жадности. Как-то это на тебя непохоже… Думал, ты найдёшь какое-нибудь неординарное реше-ние. Хитроумное. Я хотел сказать – мирное. Ты же у нас самый умный.
– В том-то и дело, что мирного решения нет. Ты видел слитки? И это ведь только часть сокровища! Даже у короля нет столько золота. Как думаешь, его Католическое Величество оставит кого-нибудь из нас в живых, когда узнает, что Юлиевы таланты – не сказка. Я уж молчу про Папу. Этот сразу объявит золото Ордена собственностью церкви. И во имя Иисуса Христа быстренько под-жарит на костре всех, кто с этим не согласится. Разумеется, желая нам счастья, крепкого здоровья и всего самого доброго – в лучшем из миров… Вот почему нам имеет смысл поторопиться. И пойти на опережение. Решить проблему так, чтобы никаких следов не осталось. Главное, разыс-кать это проклятое письмо…
– Я всё-таки не уверен…
– Неволить не собираюсь, – помрачнел Серхио, неожиданным образом лет на пять повзрослевший за эту трудную ночь. У него изменился даже взгляд, и ростом он как будто выше стал… – Мы и вдвоём с Луисом управимся.
– А чего сразу обижать? Я что, разве с тобой не согласен?
– Да как-то непохоже, чтобы сильно рвался в бой.
– Бесстрашный рыцарь – это который никогда не трусит, – решил поиздеваться над братом Луис, на всякий случай прячась за спину Серхио. – Он просто становится осторожным и рассудительным. А чего, правда, сразу в драку лезть? Шишку ведь можно себе набить.
– Я тебе сейчас башку проломлю, гадёныш!
– Вот только и умеешь, что…
– Ладно, – шумно вздохнул Габриэль, – согласен. Едем.
– Ну вот и славно, – с облегчением потёр руки Серхио. – И хватит вам уже цепляться друг к другу! Ей Богу, как дети малые. Не забывайте: мы теперь рыцари великого Ордена. Запрещённого, кста-ти. Так что хотя бы меж собой лаяться не должны. А правда, у тех девчонок кроме козы вообще, что ли, ничего не осталось?
– Жизнь у них осталась, – ответил за Луиса, которому был адресован вопрос, Габриэль, – а это не так уж и мало. Так что пусть будут довольны. Можно, конечно, тех солдатиков, что на нашей земле набезобразничали, ещё и об этом расспросить. Есть же у них в конце концов совесть… Ду-маю, вернут что-нибудь из награбленного.
– Разве что об этом их попросишь ты, – ухмыльнулся Луис, как бы ни на что не намекая.
– Ну да, ты ж у нас волшебное слово знаешь, – поддержал игру Луиса Серхио.
– Это какое?, – растерялся Габриэль.
– “Пожалуйста”, – отшутился Луис.
– Ах да, конечно… Как же я забыл? Гады!…
– Главное, не увлечься, – на всякий случай поторопился остудить его пыл Серхио. – Незачем нам уподобляться этим сволочам.
– А это уж извини – как получится. Вот твари!…
– Не надо…, – тихо попросил его Луис.
– Мы же договорились, – серьёзно добавил Серхио, тоже почему-то отворачиваясь.
– Может научишь, как забыть?
– А не надо ничего забывать…
Через десять минут карета выехала за ворота замка, но направилась она не к мосту, а к той деревне, чуть не доезжая до которой кучер, проинструктированный Луисом, углядел спрятавшуюся за соснами хибарку Давида. Серхио успел заметить, как шестилетняя девочка, пасшая на полянке белую козу, испу-ганно юркнула внутрь полуразвалившегося домика. Карета остановилась. Серхио нисколько не удивился тому, что вышедший навстречу незваным гостям Давид держал в руке нож. Мысленно он даже одобрил подобное поведение, сочтя принимаемые в данной ситуации меры предосторожности вовсе не чрезмер-ными. Мало ли кто и зачем сюда в последнее время наведывается. Хоть кто-то о безопасности девчонок заботится.
Выйдя из кареты и поздоровавшись, Серхио назвал себя и протянул Давиду кожаный мешочек.
– Один дублон отдашь кузнецу.
– Не получится. Умер Папа Римский.
– Значит родным его.
– Нет у него никого.
– Ну тогда на его поминки истратишь. Кто тот второй, что не побоялся пойти на солдат?
– Каифа.
– А что, в деревне человеческие имена уже не принято давать?
– Это не ко мне.
– Как он?
– Надеюсь, выживет.
– Ему тоже дашь дублон.
– Что, награда за доблесть?
– Благодарность. За то, что человеком остался.
– Понятно. А остальные?
– Десять дублонов твои.
– Это за что ж так много?
– Не валяй дурака! Сам знаешь – за что. Там ещё двадцать дублонов. Приведёшь в мой замок при-слугу. Пусть позаботятся об отце. Он там один и ему сейчас нелегко. Что касается жалования… Ну, в общем, сам придумай, сколько работникам посулить.
– Не пойдут, – нахмурился Давид. Однако не стал объяснять, почему деревенские в замок не пой-дут.
– А ты скажи им, что графиня… Ну, в общем… Скажи, что её больше нет. И сам приходи. Прямо сегодня туда зайди. Скажешь Старому графу, что Серхио назначил тебя управляющим. А завтра совсем туда переезжай. Думаю, разберёшься, что там к чему. Я про хозяйство говорю.
– А что, моё согласие уже не требуется?
– Нет.
– Я – человек свободный.
– Хватит ломаться. У тебя же нет другой работы. Нормальной. А голова вроде как имеется. Я слы-шал, ты даже писать умеешь.
– Умею.
– Значит, придешь?
– Да не могу я! Ты не подумай… Не потому, что не хочу, а просто…
– Послушай меня: тут всё гораздо серьёзнее. Это, конечно, хорошо, что ты о девчонках печёшься. Слава Богу, хоть кто-то нашёлся. Да только беда в том, что они будут в б;льшей опасности, оста-ваясь с тобой. Ты ж не цыган. Так что пусть к себе перебираются. Нечего им тут прятаться. И во-обще, не нужно, чтобы кто-то знал, кто именно освободил ту, покалеченную. А в замке, кстати, и тебе безопаснее будет. Отец тебя в обиду не даст.
– Страшно. А вдруг солдаты вернутся?
– Куда?
– Ну, вообще…
– Не вернутся.
– Уверен?, – Давид с недоверием посмотрел на Серхио.
– Вот он, – показал Серхио на Габриэля, высунувшего голову из окошка кареты и с интересом раз-глядывавшего козу, – попросит их больше сюда не ездить. Сегодня же их попросит. Мы, соб-ственно, за этим сейчас в Барселону и едем.
– А послушают?
Настеа не утерпела и вышла из дома посмотреть на карету. Смеяться она, может быть, и разучилась, но любопытной быть не перестала.
– Послушают, – успокоил Давида Серхио. – Иногда мой брат бывает на удивление убедителен. Особенно, когда его сильно разозлят. А сегодня – как раз тот самый случай. У нас к ним личное дело. Такое не прощают. Как она?
– Нормально.
– Я не про мелкую спрашиваю.
– Да понял я, о ком ты.
– Что у неё с ногой?
– Ну, ходить пока боится. А, в общем, ничего страшного. Ерунду только всякую мелет.
– А что она говорит?
– Будто ей позавчера ногу сломали. И что она якобы даже слышала, как кость хрустнула. Перед тем, как потеряла сознание.
– А на самом деле?
– Вывихнула она её. Или подвернула. Всё уж и прошло. Она такая девка – запросто может и со-врать. В общем, лежит пока. Но ничего, уже ест.
– То есть ты хочешь сказать, что перелома… ну, когда вытаскивал девчонку… в общем, ты тор-чавшей кости в ноге не видел?
– Она, – кивнул Давид на Анастасию.
– Что она?
– Она её вытащила. Я бы в то оконце и не пролез. Настеа туда забралась и верёвку Лауре подмыш-ками пристроила. Девчонка ведь и правда без сознания лежала. А вообще-то там темно было. Так что не видел я никакого перелома. Врёт она всё про торчавшую кость.
– А почему тогда она без сознания лежала, если, как ты говоришь, она просто вывихнула ногу? С чего бы вдруг?
– Да мало ли! Ну…, – замялся Давид. – Нога там не единственное…
– Вот как? И что же ещё они с ней сделали? Побили?
– Хуже. Выпотрошили её. На глазах у матери. Оттого Клавдия и спятила. Пела на костре.
– То есть как – выпотрошили?, – у Серхио округлились глаза.
– А так. Не будет у девчонки детей. Никогда. И мужа, стало быть, тоже…

А Луис в это время уже переезжал через реку. Попрощавшись со Старым графом, он отправился из замка верхом. И не в Барселону. Вернее, не прямо в Барселону. Сперва он заехал в цыганский табор, в который как-то уже заезжал. Здесь же, на территории герцогства. А после посетил ещё один. Уже перед самой Барселоной.

________________________________________

Деревянный младенчик

Уже прилично стемнело, когда к дому епископа Барселонского подъехала незнакомая карета. Кучера, впрочем, узнать можно было, но… Два монаха в рясах и с капюшонами, почти целиком скрывавшими их лица, из неё выбрались, подёргали за колокольчик и, когда привратник отворил, поинтересовались, зачем это епископ их вызвал. Что за срочность такая? Привратник, естественно, понятия не имел, зачем еписко-пу понадобились эти двое, кто они такие и звал ли хозяин вообще кого-либо. Однако, спорить не стал, незнакомых церковников в дом впустил и… это было его ошибкой. Габриэль очень старался не пере-усердствовать, но то ли разволновался, то ли просто не рассчитал силу удара, да только своим коротким слева (специально бил левой – чтобы не покалечить) он вырубил привратника так основательно, что, когда под утро тот всё-таки в себя пришёл, не только не сумел сообразить, как он оказался на лавочке в городском парке (божился потом, что ни капли не пил), но и вообще не помнил, что кому-то вчера откры-вал дверь. Комиссия, примчавшаяся из Мадрида уже через несколько дней, ничего путного от него не добилась. Наказывать старика не стали.
Бесноватый, конечно же, узнал вошедших в его кабинет, поскольку не раз встречал мальчишек у кар-динала. И в доме графа Барселонского он их также частенько видел. Поэтому, несмотря на неприлично поздний визит явившихся к нему без приглашения гостей, постарался скрыть раздражение. Даже “прият-но” им улыбнулся. Сразу, правда, решил, что ужинать этих шалопаев он не оставит, раз они такие наглые и приличий не знают. Начал было придумывать, как бы поскорее их отсюда спровадить, вежливо, конеч-но, всё-таки родственники графа Барселонского… И тут вдруг до него дошло, кто именно к нему пожало-вал. И, понятное дело, вспотел. А ещё правая нога начала дрожать. Тем не менее какое-то время он ещё продолжал изображать уверенного в себе человека, которому нечего бояться. Во-первых, потому, что он – епископ. А во-вторых, потому, что он – человек взрослый. То есть большой и сильный. А, стало быть, чего ему бояться? Нет, в самом деле, кого, вот этих двух мальчишек что ли? Да он сейчас слуг позовёт…
– Господи, сам же всех до пятницы отпустил, – прокричал кто-то в его голове и не его, епископа, голосом. Причём прокричал очень громко. Прямо оглушил. – Вот дурень!… А привратник где? Где он шляется, сволочь?! За что? Я же ничего им не сделал!…
Когда Серхио запер дверь на ключ, торчавший в замке, и положил его себе в карман (Габриэль в это время закрывал ставни), епископу захотелось в уборную. Но он ещё продолжал улыбаться. Кисло, правда, он улыбался. И выглядел при этом довольно глупо. Самый же ужас заключался в том, что Серхио за всё время, что здесь находился, а, казалось, прошёл уже целый час, не проронил ни слова. Епископ вспомнил, что, войдя сюда, гости с ним даже не поздоровались. Ну, Габриэль, тот известный молчун. И вообще невоспитанный молодой человек. Но Серхио мог бы что-нибудь и сказать! Невежливо вот так молча… Дверь ещё зачем-то закрыл… Господи, да что же это такое!…
Серхио, однако, пришёл сюда не молчать. И он заговорил, причём как-то нехорошо он заговорил. В том смысле, что заговорил он слишком уж спокойным голосом. Как будто ему было скучно раскрывать рот и что-то там епископу рассказывать. Неважно что – приятное или не очень. Как будто мальчишке было изначально неинтересно всё то, что здесь сейчас произойдёт. Как если бы всё уже случилось и мож-но отправляться домой, но какой-то важный зритель на представление опоздал, и вот ради этого одного припозднившегося теперь опять нужно повторять всю эту надоевшую ему дребедень. Епископу даже по-казалось, что Серхио до того заскучал, что уже почти заснул. Ну нельзя же в самом деле быть таким спо-койным! Не чай ведь он пришёл сюда пить, а, наверное, сказать что-нибудь важное…
– Ты прав, – услышал, наконец, епископ тихий голос своего безжалостного палача, – мы сюда не чай пришли пить. Так что давай по-быстрому договариваться.
– Давай, – испуганно подхватил епископ, и Серхио поднял удивлённые глаза: он ведь ещё ничего не сказал.
– А-а… Так ты уже всё понял?
– А чего тут понимать?, – засуетился епископ, предлагая гостям сесть в кресла. – Только я тут ни при чём. Это не я.
– Естественно, ты ни при чём, – равнодушно согласился с ним Серхио, усаживаясь в кресло. При этом Габриэль почему-то садиться не стал. – Как же может быть иначе… Значит так, времени у нас действительно мало, а дел полно. Ты, я вижу, понял, зачем мы пришли…, – повторил он, вновь засыпая.
– Да… То есть нет…
– Сегодня ты умрёшь.
– Как это?, – проблеял епископ и стало ясно, что идти в уборную уже поздно. – Что значит?… Как это… умру?
– Обыкновенно, как все нормальные люди умирают.
– Какие ещё люди?
– Ну, например, как те две женщины.
– Не знаю я никаких женщин!
– Вот и ты, – продолжал Серхио всё тем же дьявольским замороженным голосом, словно бы не слыша епископа и уж точно не собираясь с кем-либо здесь дискутировать, – умрёшь примерно так же.
– Как это – так же?, – содрогнулся Бесноватый. Его правая нога уже ходила ходуном, а теперь ещё и глаз начал дёргаться. Левый, кажется.
– Что ж тут непонятного? – Ты сгоришь на костре.
– Они ведьмы были, – прошептал епископ и подумал: – А что, если попроситься в уборную? Отпу-стят?
– Ведьмы?, – с сомнением поглядел на него Серхио и зевнул, что было очень обидно. И ещё было очень страшно. Уточним, страшно было Бесноватому.
– Точно.
– Это они тебе сами сказали?
– Угу. Сами…
– Это бывает. Ну тогда и ты тоже сейчас нам что-нибудь интересное про себя расскажешь. Как это у вас называется? Сделаешь добровольное признание? Ага, как-то так.
– Не сделаю. Не в чем мне признаваться, – осмелел Бесноватый, и сам удивился своей храбрости. – Я ничего плохого не сделал.
– Признаешься, – снова зевнул Серхио. Всё-таки ночь не спал. Сегодня он явно не был сыном Бо-жиим. – Куда ж ты денешься…
Только сейчас епископ сообразил, чем всё это время был занят Габриэль. А великан, вытащив из-под рясы моток верёвки, с третьего раза сумел-таки перебросить один её конец через балку под потолком и теперь искал, куда пристроить другой. Где-то епископ уже видел что-то подобное. Причём совсем недав-но. Серхио пошмыгал носом и тоже стал наблюдать за приготовлениями Габриэля.
– Используй колонну как блок, – вдруг посоветовал он брату.
– Точно, – обрадовался Габриэль.
Сверкающая мраморная колонна в центре комнаты и в самом деле идеально для этого подходила. Где-то в метре от пола из неё торчала скоба. Непонятно, зачем она торчала. Но как же это было удобно! Вот всё уже и готово.
Епископ сделался весь холодный и ватный как отсиженная нога. Ему отчаянно захотелось кричать. И бежать отсюда. Но куда ты убежишь, когда ноги тебя не слушаются? Правая, которая дрожала, вообще куда-то пропала… А потом дверь заперта!
– Помогите…, – пискнул он и некрасиво заплакал.
– Да, так вот, – вспомнил о нём Серхио. – Я предлагаю тебе сделку.
– Какую?, – с надеждой всхлипнул епископ.
– Мне нужно от тебя три вещи.
– Слушаю! Очень внимательно.
– Во-первых, ты покажешь мне письмо…
– Какое?
– Не надо со мной играть.
– Понял…
– И расскажешь, как далеко ты успел зайти в своём расследовании. Зачем-то ведь ты сжёг тех двух женщин…
– Колдуний!
– Не перебивай меня. Ещё и девчонку покалечил.
– Она тоже колдунья.
– А знаешь, я ведь могу рассердиться.
– Больше не буду. Но она же правда призналась.
– Кто?
– Девчонка.
– В чём?
– Ну, в том, что она – колдунья.
– Ты сейчас тоже много в чём признаешься. Не сомневайся. Так что там насчёт золота Юлиев, и ка-кое отношение к нему имеют мой отец и герцог Арагонский? В письме, кажется, и про это говори-лось?
– А что говорит написавший письмо?
– Ничего не говорит. Он, к сожалению, мёртв. А то бы, конечно, он нам всё рассказал.
На епископа стало противно смотреть.
– Ладно. А что второе? Ты говорил про три вещи…
– Сейчас ты сядешь за стол и напишешь записку тому гаду, что ездил с тобой…
– Секретарю?
– Да как хочешь его называй!, – вдруг, сорвавшись, рявкнул Серхио. Однако, тут же взял себя в ру-ки. – Так вот, ты прикажешь этой сволочи явиться к тебе сегодня в полночь и привести с собой всех тех солдат, что ездили с тобой в Арагон.
– Не придёт. Он не любит выходить из дому по ночам.
– Вот как? Правда?… А ты сочини что-нибудь такое, чтобы ему выйти из дома захотелось. К при-меру, что наклевывается срочное дело. Подобное предыдущему. По которому, кстати, ты хотел бы доплатить ему ещё десять или двадцать дублонов. Да, двадцать. А солдатам выдать ещё по три, нет, по четыре дублона. Или даже по пять. Ну, тебе лучше знать, за какие деньги они родную мать на дыбу поднимут.
– Ага, понял! А третье – что?
– Ты своей рукой напишешь признание, что давно уже ненавидишь Христа. С тех самых пор, как сговорился с Сатаной и начал Ему служить.
– Этого я писать не буду.
– Уверен?
– Угу.
– Габриэль, ты готов?
Габриэль кивнул. И тут епископ с воем рванулся к двери. То ли он забыл, что она заперта. То ли рас-считывал выбить её плечом. Всё-таки крупный мужчина. Опять же в такой ситуации даже тщедушный трус способен на многое. Главное, ноги епископа волшебным образом вдруг под ним нашлись. Не то, чтобы они совсем перестали быть ватными. Но всё-таки побежали. Точнее, быстро пошли. Потешно так засеменили. Как бы то ни было, Габриэлю, по вине этого скота лишившемуся вчера матери, было глубоко наплевать на то, какие резервы могут обнаружиться у загнанного в угол врага. Схватив за спинку тяжёлое кресло, в которое он так и не сел, великан запустил его вслед удирающему епископу. И опять, конечно же, не рассчитал. Бесноватый очнулся только через десять минут. И то, пришлось брызгать ему в лицо водой. А ещё бить его по щекам.
Поминки по кузнецу устроили в корчме. А где же ещё? Настеа на похоронах не была. Воспользовав-шись тем, что крестьяне ушли днём на кладбище и деревня опустела, Давид на руках перенёс Лауру в дом Марии. А Настеа впряглась в тележку и перевезла домой кое-какой свой скарб, спасённый от мародеров предусмотрительным евреем. О том, что Лаура жива, и что она в деревне, никто не должен был знать. Всё-таки было ещё очень страшно. Что бы ни говорил Молодой граф про то, что опасности больше нет. И что солдаты не вернутся.
Вечером, однако, Настеа в корчму пришла. Ни с кем здороваться она не стала. Просто взяла в руки метлу, стоявшую в углу, и принялась мести из-под столов грязь, потому как здесь уже два дня никто не прибирался. Каифа сидел в углу, откинувшись к стене. Он больше не был корчмарём. Его место занял сын, который раньше занимался тем, что сейчас делала Настеа. Под голову Каифе подложили подушку. Вот так он и сидел. Вернее, полулежал. Ни пить, ни говорить, ни даже пошевелить головой он не мог. Ему бы полежать, но и лежать он так же не мог. Устал он лежать! Да и среди людей хотелось побыть. Так ему легче было. Крестьяне старались на него не смотреть.
Закончив с уборкой, Настеа подошла к сыну Каифы. Нет, руку она не протягивала и ни о чём его не попросила, но было понятно, чего она хочет. Новый хозяин заведения протянул ей маленькую монетку. Настеа покачала головой, отказываясь от денег.
– Поесть ей дай, идиот, – подсказал кто-то.
На Анастасию деревенские тоже старались не смотреть. Чтобы не встретиться с ней взглядом. Пили молча. Сын Каифы протянул девочке кусок хлеба. Она взяла его, кивнула, как бы сказав этим “спасибо”, и направилась к двери.
– Ну ты и гад!, – не выдержал старик, сидевший у двери. – Иди-ка сюда, дочка. Мы, конечно, все – сволочи… На-ко вот, поешь. Горячее ещё. Ничего, я уже наелся. Всё доедай. Я уж сытый. Точно тебе говорю.
Настеа покраснела от радости. Засунула хлеб в карман и двумя руками схватила миску с похлебкой. Есть, однако, не стала, хоть и было видно, как она глотает слюну. Помялась немножко, огляделась и вдруг бросилась с этой миской к выходу. Бежала она как всегда – смешно: подпрыгивая и высоко подбрасывая колени, а при этом стараясь ещё не расплескать похлебку. Очень смешно она бежала. Вот только она больше не смеялась. Через несколько минут в корчме снова заговорили. Вспомнили Папу Римского. И вообще, повеселели. А ещё через полчаса туда пришёл еврей. Положил на стойку золотой дублон и ска-зал, что деньги ему дал Молодой граф для того, чтобы деревенские смогли как следует помянуть смелого человека. Тут уж все по-настоящему обрадовались. Каифе тоже налили. Но пить он не смог. И даже за-плакать не получилось. Так сильно болела у него голова.

Привратником здесь сегодня работал кучер Серхио. Его задачей было встречать приходивших в дом епископа. И никого отсюда не выпускать. Придирчиво оглядывая каждого нового посетителя и у всех ворчливо спрашивая – чего надо?, – он строго приказывал гостям вытирать ноги и не сметь плевать на пол. После чего, приговаривая – шляются тут всякие!, – по одному отводил солдат в подвал, недовольно брюзжа, что даже по ночам ему всякие разные бездельники не дают покоя, а у него, между прочим, ноги болят по лестницам туда сюда ходить. Внизу очередного пациента принимал Габриэль, ну и можно дога-даться, что там дальше происходило. А незадолго до прихода гостей наверху состоялся разговор, оконча-тельно поставивший все точки над i.
– Кардинал говорил, что ты божий человек, – дико озираясь, заныл пришедший в себя Бесноватый.
– Не сомневался в том, что ты это скажешь. Ждал только – когда. Увы, не поможет. Не трать время. У тебя его совсем немного осталось.
– Ты не можешь быть таким жестоким. Господь заповедал нам…
– Эк, кого вспомнил! А, главное, вовремя. Скажи, а те женщины тебя о чём-нибудь просили?
– Детей не трогать.
– А для себя они чего-нибудь просили? Ну, чтобы ты их пожалел.
– Нет, не просили.
– Ну вот и бери с них пример!
– У тебя нет права убивать, – зашёл Бесноватый с другой стороны.
– А у тебя оно есть?
– Мне его церковь дала…
– Право убивать она тебе дала? Это с какой же стати?
– Я ведьм только… Тех, которые Бога не любят.
– Какого?
– Что какого?
– Какого Бога они не любят?
– Как это какого? – Иисуса.
– А ты его видел?
– Кого?
– Того, для кого ты уже кучу народа пожёг? Ты ещё скажи, что по его просьбе. Можно подумать, ему это было приятно.
– Да что ты привязался ко мне с теми бабами?! Кто они тебе? Родня, что ли?…
– В точку попал.
– Что?!…
– Видишь ли, в жилах одной из тех, кого ты вчера убил, течёт та же самая кровь, что и в моих. У нас с ней общий родственник имеется. Тот самый, кстати… Вернее, та самая, кто вашего Иисуса и придумала. Какие-то моменты, между прочим, она рисовала с натуры…
– Извини, – ошалело выпучил на Серхио глаза Бесноватый, – я не знал.
– Извинения не принимаются, – спокойно, но строго сказал Серхио, завершая переговорную часть. – Ну так что, ты согласен на сделку, или пройдём стандартные процедуры?
– Не надо процедур!, – взмолился Бесноватый. – А кто мне яд даст?
– Один из ваших. Уже там, на костре получишь. Если, конечно, будешь хорошо себя вести…
– Надеюсь, мы избежим вот этого?, – упавшим голосом напомнил Бесноватый, с ужасом погляды-вая на верёвку, перекинутую через балку под потолком. – Ты обещал.

Обойтись без лишних зверств к счастью получилось. Серхио, щадя чувства братьев, Луису вообще запретил приближаться к дому епископа, возложив на него выполнение не менее хлопотной, но всё же не столь нервной части их безумного плана. А Габриэлю он подсказал правильный ход. Психология – вели-кая вещь. Когда последний член мобильной команды Бесноватого, прибывший за свежими инструкциями и недоплаченным вознаграждением за уже свершённый подвиг, очнулся (в буквальном смысле) от шока соприкосновения с грубой реальностью, Габриэль быстро ввёл своих стреноженных клиентов в курс дела. Подражая Серхио, он старался говорить спокойным голосом и, хотя совершенно в этом не преуспел, всё же сумел донести до служителей высшей божественной справедливости главную мысль, а именно: что, как и почему с ними в ближайшие часы случится. Возможно, сохранить невозмутимость ему мешало то обстоятельство, что, говоря с людьми, которым, если бы не строжайший запрет Серхио, он давно бы уже оторвал головы, вот прямо так – голыми руками, он сейчас был занят ещё одним важным делом – грел на огне непонятного назначения железку. Или нет, ему это не мешало. Ему – нет. Зато чрезвычайно нервиро-вало аудиторию, загрязнённая энергетика которой каким-то образом воздействовала и на Габриэля. В общем непонятно, с чего он так разволновался. Может просто душно было в подвале. Как бы то ни было, всё, что нужно было сказать, он сказал. Пусть и не совсем теми словами, которыми собирался, но сказал же.
Кое-кто из солдат, плохо осознававших безнадёжность своего положения, в ответ на справедливые обвинения гаденько улыбался, а некоторые даже начали произносить вслух всякие грубости, которые мы не станем здесь воспроизводить. Были среди солдат и такие, кому показалось, что всё происходящее здесь – спектакль, устроенный епископом для веселья, либо же с какой-то иной целью, к примеру, с целью воспитания в зачерствевших солдатских сердцах высоких нравственно-гуманистических идеалов. Только вот зачем было оставлять так много синяков и вязать верёвками? Впрочем, так думали не все. По-разному солдаты думали. Единодушие же пленённых головорезов наблюдалось лишь в очевидном непонимании ими того, каким образом с двенадцатью крепкими мужчинами (среди которых, правда, были и слегка подпорченные позавчера Папой Римским герои) справился мальчишка. Ну вот никак не могли они взять этого в толк! Да, конечно, большой и сильный, но всё ж таки подросток! К тому же один. Кучер не в счёт. Тот не дрался. Его и пришибить-то ничего не стоило, кучера, если бы он полез. Но этот якобы монах… Ещё же и говорит что-то непонятное… Нет, ну это ведь бред собачий – то, что он тут несёт! Просто воз-мутительная и бессовестная клевета. Да кто он такой, чтобы честных людей обличать? Выполнявших к тому же приказ. Где вообще, чёрт возьми, епископ?!
Наименьший скепсис по поводу возмутительных речей Габриэля выказал секретарь. Безусловно здесь сказались образование и хорошее воспитание. Этот скользкий тип мгновенно сообразил, что к чему, и откуда растут ноги ярости юного мстителя. А потому он продемонстрировал нелицемерное, можно даже сказать, конструктивное стремление к взвешенному и, не побоимся этого слова, интеллигентному диало-гу. Гораздо раньше остальных до него дошло, что сегодняшняя ночь – последняя для отряда поборников духовного очищения нации от скверны. В том числе и для него самого. Умирать ему, конечно, не хоте-лось. Ну вот ни разу! Но, в отличии от прочих своих товарищей, лишь мельком заглянув в глаза Габриэля, он в полной мере осознал бесперспективность каких бы то ни было попыток урегулировать проблему мирным путём и, в отличии от Бесноватого, первый, то есть сам заговорил о сделке. К тому же у него был хороший почерк. А зачем калечить ценного сотрудника? Ведь некому же будет тогда изготовить дощечки. Как это какие? – Те самые, что вешают злодеям на шеи. Да, и на его шею табличку тоже, конечно, пове-сят. Он же ничего не говорит. Повесят. Виноват, значит отвечай. Он, как разумный человек, на всё соглас-ный. В общем, те самые дощечки, на которых красивым почерком должно быть написано: первое – имя (разборчиво и большими буквами, так, чтобы можно было это имя прочесть издали); потом – основной грех, в котором еретик добровольно признался и горячо раскаивается; ну и для каждого неплохо бы в конце дописать ещё что-нибудь берущее зрителя за душу. Можно, например, передать последний привет семье и близким друзьям. Или невесте, если таковая имеется. Адресовать ей какие-нибудь прочувствован-ные слова. Лучше всего про любовь. Да даже если никакой невесты у него и нет, всё равно нужно написать что-нибудь трогательное. Это гораздо лучше, чем просто просить у народа прощения. На просьбах о прощении внимание публики не задерживается. Давно подмечено. Во-первых, никто не верит в искрен-ность раскаяния приговорённого. Думают, что те хорошие слова его заставил сказать банальный страх. И правильно делают, что не верят. А во-вторых, в этом нет свежести. Новизны не хватает. Все злодеи просят прощения. Даже плачут для убедительности. Кричат о своей любви к Богу. Некоторые очень даже прав-доподобно изображают раскаяние. С дрожью в голосе. А вот не трогает и всё.
Про дощечки Габриэль как-то действительно забыл. Видел же сто раз, как это происходит! И Серхио про них тоже забыл. В общем, великан не стал уродовать секретаря. Хотя поначалу собирался. Из-за Лауры. Ведь Бесноватый (его Габриэль только за уши взял, не больно совсем, просто чуть приподнял над полом) с лёгким сердцем заложил того, кто учинил ту жуткую мерзость с девчонкой. Короче, Габриэль секретаря не побил и ничего ему не поломал. Фактически он его даже не тронул. Если не считать, самого первого приветствия. Но это так, несерьёзно, просто, чтобы секретарь немножко поспал в углу, пока ку-чер заводил в подвал остальных участников представления. Габриэль ему даже руки потом развязал. Единственное, спросил – кто именно над девушкой издевался. Секретарь, как честный человек, естествен-но тут же показал на одного. Ни секунды не раздумывая показал. И тогда Габриэль попросил секретаря подержать раскалённую железку, подошёл к солдату, на которого ему было указано, и вежливо спросил того – правша он или левша. Оказалось, что левша. Редкость, между прочим. Кстати, очень хорошо Габ-риэль сделал, что спросил. Правильно он поступил. А то ошибся бы и жалел потом. Ну так вот, спросил он его и… развязал ему руки. Как чуть раньше секретарю. Тот, понятное дело, этими своими руками при-нялся размахивать. Решил, что он этим себе поможет. Но только Габриэль схватил его за правое плечо, и там что-то хрустнуло. Больше солдат правой рукой уже не махал. Неизвестно, что у него с ней случи-лось. Может, сломалось что-то. Очень даже такое возможно. С левой же рукой, которой солдат продол-жал грозно махать, Габриэль поступил иначе. Гораздо строже. То есть он просто взял и оторвал её. Ото-рвал и бросил на пол. После чего забрал у секретаря горячую железку и прижёг ею рану. Чтобы не при-стала зараза. Микробы там всякие. И чтобы кровь из неё перестала идти. А то ведь ручьём уже потекла.
Странно, но в подвале после этого стало тихо. Не сразу, не в первую же секунду, но стало. И отноше-ние солдат к Габриэлю изменилось. Как-то вдруг и слушать его стали внимательнее, уже не перебивая. И нехороших слов при нём больше не говорили.
Однако, совсем не про то, чтобы отрывать руки, говорил Габриэлю Серхио. Это был чистой воды экс-промт. Вот потребовала душа и не утерпел. Больно уж жалко Габриэлю стало Лауру. Он в дороге много о ней думал. Нет, конечно, Серхио подсказал ему совершенно другой ход. И, попросив тишины, Габриэль обратился к солдатам с необычным предложением. Ему нужен был доброволец, который, осознавая бес-смысленность и даже опасность попыток пересмотра утверждённой генеральной концепции задуманного перформанса, в особенности принимая во внимание взвинченное состояние Габриэля, взял бы на себя труд и других своих коллег убедить не упрямиться, не валять дурака, а честно признаться, что все они уже давно знаются с Сатаной, теперь, конечно, в этом горячо раскаиваются, обещают исправиться, против костра не возражают, потому как это правильно и справедливо, ни на кого они не обижаются и всё такое прочее. А за это доброволец получит яд, от которого, когда костёр начнут поджигать, умрёт быстро и небольно.
Желающие не сразу, но нашлись. Первый, когда Габриэль его развязал, повторил ошибку однорукого. То есть попытался переубедить Габриэля с помощью кулаков. Других аргументов не нашёл, идиот. Ну, дураков, как известно, на свете много. И почему-то их не жалко. Нет, он не сильно пострадал. То есть он не умер. Более того, через полтора часа он взошёл на костер почти самостоятельно. Только при этом как-то странно дёргал головой. И подхихикивал.
Второй проявил значительно больше благоразумия. И Габриэль, предупредив его, что лица у раска-явшихся должны остаться узнаваемыми и ноги им желательно не ломать, увёл секретаря наверх писать таблички.
Жуткие крики, доносившиеся из подвала, заставили секретаря наделать массу орфографических оши-бок и хуже всего, что с ошибками он написал даже имена. Впрочем, это ерунда. Всё равно ведь таблички перепутали. Самую красивую, ту, что предназначалась епископу, в условленный час пришедшие в этот скорбный дом незнакомые люди в чёрных балахонах, надели на безрукого. И остальные нацепили – тоже не особо разбираясь в том, кому какая полагается. В общем, всё те тёмные монахи напутали. Может по-тому, что они не умели читать? Но епископ умел же! Или к тому моменту ему также сделалось всё равно? Секретарю единственному досталась правильная дощечка. Возможно потому, что он сам её себе на шею и надел.

Когда люди в страшных колпаках погрузили приспешников Дьявола в телегу, дом загорелся. Такое распоряжение через Луиса самодеятельным инквизиторам дал Серхио. Очень уж он опасался того, что в каких-нибудь тайниках окажутся бумаги, о которых Бесноватый забудет ему рассказать и на которые потом может наткнутся комиссия. В общем, нет дома – нет головной боли. Короче, дом сгорел дотла. Хоть он и каменный был. А почему? – Да потому что дров в доме было навалом. Каждый из липовых монахов тащил подмышкой полено. Вообще-то дрова было велено нести к собору, но их взяли с прилич-ным запасом, так что на резиденцию епископа очень даже хватило. А было их, этих потешных комедиан-тов в рясах, человек сто, если не больше. И откуда только они взялись? Искала их потом комиссия и хо-рошо искала. На совесть. Но какая-то чепуха получается: ниоткуда монахи в город пришли и в никуда потом растворились. Как будто их и не было вовсе. Ни одно каталонское аббатство не посылало в тот день своих братьев в Барселону. Комплекты ряс и колпаков в тот день много где пропали, это правда. И в большом количестве. Но самих монахов аббатства точно не посылали. Даже и не слышали ничего про столь громкий процесс. Это ж надо – целый епископ сознался в предательстве Церкви! Немыслимо…

В особняке сыновей Старого графа веселье было в самом разгаре и вино лилось рекой, когда ударил соборный колокол. Серхио заявил, что никуда не пойдёт. Пригласили ведь музыкантов. К тому же на вечеринку позвали обеих дочерей графа Барселонского. И другие девчонки были. Свобода! Музыка, смех, девичьи взвизги. Выстрелы петард. И никаких взрослых! Кучер давно дрых в своей комнатке. Намучился сегодня, бедный. Короче, никому не хотелось выходить на улицу. Опять же ночь. Но колокол! Такой настойчивый. Послали узнать, что там такое. И тогда уж побежали все. Такое развлечение, понятно, не пропускают. Чуть не опоздали. Полгорода собралось на площади перед собором, когда они туда прибе-жали. А ведь Барселона уже почти спала.
Начало представления, правда, немного смазалось. Трое приговорённых свалились замертво прежде, чем огонь начал лизать их ноги. И публика, естественно, догадалась, что тех троих отравили. Нечестно это! Гореть за свои грехи все должны одинаково. Никому не должно быть поблажек. А тут налицо явный подкуп! То есть коррупция. Что же это такое получается – у кого больше денег, тому даже умереть дают без мучений?! Несправедливо это. Народ был явно недоволен этой халтурой. И людей можно понять. Тут любой честный христианин должен был возмутиться. Впрочем, новость, что на костре сегодня жгут епи-скопа, толпу несколько успокоила. Такое ведь не каждый день увидишь. Да никогда прежде такого не было! Так что, возвращаясь по домам, горожане зрелищем остались вполне довольны. И ладно, что троим за взятку дали яд. Бог с ними – с теми тремя. Жаль, конечно, но пусть… Зато скольких грешников за один раз сегодня поджарили! Обычно двоих, ну троих, редко больше. И то считай – праздник, когда троих! А тут сразу четырнадцать врагов Божиих зажарили. Громко они кричали. Трудно из них бесы выходили. И хорошо, что долго. Правильно сделали организаторы, что не все дрова разом в огонь побросали. А то на прошлой неделе женщина уже через минуту перестала кричать. Что это такое?! Куда годится? Люди чёр-ти откуда к собору шли посмотреть, а им… В общем, на этот раз горожанам устроили настоящее веселье. Не формально отнеслись к делу, а грамотно и на совесть.
Наша компания вернулась домой спектаклем тоже довольная. И праздник продолжился. Тем более, что музыканты никуда не ушли. Им же ещё не заплатили. Танцы с барышнями возобновились. Луис отча-янно проигрывался в карты. Уже семь дублонов продул. Его партнеры были просто счастливы.
Габриэль, как всегда, был молчалив. И в общем веселье участия не принимал. Пил себе вино и ни на кого не смотрел. Шутили, будто он влюбился и теперь вот страдает. Габриэль на это не обижался. Похо-же, он даже и не слышал всех этих глупостей про себя. В общем, удачная получилась вечеринка. Ну а что – родители в Мадриде: гуляй – не хочу. Вот Луису и пришла в голову светлая мысль собрать сегодня всю золотую молодежь Барселоны в этом прекрасном доме. И за это ему все были благодарны. А тут ещё этот костер! Бесплатно. И так неожиданно! Кто бы мог подумать. Огонь ночью – это же красиво. Особен-но аутодафе понравилось девушкам. Они не скоро успокоились и много потом про него говорили. Что де так и надо поступать с теми, кто нашего Христа не любит. Танцевать захотелось даже тем из них, которые ещё час назад стеснялись и требовали, чтобы света было поменьше, а про целоваться так и вовсе не дума-ли.
Гости разошлись только под утро. Серхио обратил внимание, что у Луиса вдруг как-то странно забле-стели глаза. И смеяться над своими карточным проигрышам он стал громче, с каким-то уже отчаянным вызовом, как будто он напился. А ведь к вину почти не притрагивался. Еле успели выпроводить последне-го свидетеля непричастности новоиспечённых рыцарей запрещённого и якобы несуществующего Ордена тамплиеров к сегодняшнему ночному событию, как Луис разрыдался. Да, вовремя Серхио распознал при-ближение истерики. Габриэль отнёс Луиса в его комнату. Уложил в кровать и какое-то время с ним поси-дел. Всё гладил его по голове и говорил:
– Ничего… Ничего… Думаешь – мне без неё легко? Очень мне её не хватает. Никак не могу при-выкнуть… И сейчас кажется, будто она рядом…
Серхио не плакал. Он, как ни странно, был спокоен. Может быть потому, что устал. Вина почти не пил. Сидел в полумраке и смотрел непонятно куда. Даже, кажется, ни о чём не думал. Маску, которую носил весь день, отстегнул. И что-то ещё с себя снял. Или кого-то… Чтобы не горевать… Когда неостыв-шее топлёное молоко полилось ему на затылок, вокруг сделалось тепло и под кожей на лбу что-то мягко зашевелилось. А потом потекло ещё на плечи. И по спине…
Что-то тихо прекратилось. А другое проснулось от долгого сна. Время вокруг тоже остановилось. Серхио не заметил, когда он перестал дышать, и к нему снова вернулся непонятный возраст. Обычная история. Чужой возраст. Не его. И вообще он был уже не здесь…
Элена подошла сзади, из темноты. Из спальни наверху она, наверное, пришла. И положила руки ему на плечи, понимая, что он не испугается, потому что видит её не глазами, знает, что она стоит у него за спиной, и ждёт, что она сейчас заговорит. Лица у него уже не было, но он всё ещё называл себя Серхио, и знал, что Элена – его мать. Ему было лень разбираться в том, что означают эти слова. Это действительно было уже не важно. Потому что наступило “сейчас”. Похожее на то, в чём застыла букашка, угодившая в янтарную смолу многие тысячи лет назад.
– Представляешь, а Габриэль меня сейчас мамой назвал.
– ………
– В первый раз. Он хороший.
– ………
– И, пожалуйста, не обижай ты Луиса! А то я буду на тебя сердиться. Просто он такой. И ничего, что он на тебя не похож. Вовсе он не легкомысленный! Что там у вас сегодня произошло? Увидел меня, расплакался. Такие слова мне хорошие стал говорить. По-французски… Вот ты никогда мне таких не говорил. А где это мы?…
Проснулись поздно. Утром приходила прислуга. Внизу всё убрали. Посуду вымыли и убрали в буфет, сломанные стулья снесли на задний двор, потом приготовили завтрак и ушли. В доме снова стало тихо. Завтрак, разумеется, остыл.
Первым спустился Габриэль. Старался не шуметь. Подбросил дров в камин и сварил кофе. На запах пришёл Серхио. Тихо было так, как будто за дверью наступила зима, выпал снег и намело сугробы. Это в Барселоне-то!… Луис пришёл с красными глазами, которые он зачем-то прятал, хотя никто на него не смотрел и стыдить за вчерашнее не собирался. Ели молча. Допили кофе. Габриэль пошёл и сварил ещё. Он любил варить кофе. Луис первый не выдержал:
– Спасибо тебе.
– Это за что же?, – удивился Серхио.
– Сам знаешь.
– Да… И я тоже хотел тебе сказать…, – начал Габриэль, но ничего больше не сказал. Сделал вид, что ему хочется кашлять.
– Вы что же, решили, что это я сделал?
– Ну а кто? Габриэль что ли? Ты, конечно!
– А вот вы и ошиблись. В отличии от вас, я даже и не собирался…, – здесь Серхио запнулся и по-моргал своими честными глазами. – Просто ждал, когда вы тоже колдовать начнёте…

А интересно, соврал Серхио своим братьям или нет? Насчёт того, что он тут ни при чём. Что это не он позвал Элену. Вопрос, конечно, интересный… Ну, то, что этот фрукт умеет сделать честное лицо, это нам известно. А на самом деле? – Фокус в том, что Серхио действительно так думал. Он был абсолютно уверен в том, что это – не его работа. Что Элена пришла ночью в их дом не потому, что он о ней поду-мал, ведь думал он вовсе не о ней, а о той девушке, в красивое тело которой залезли железками и сделали ей больно, после чего в той деревне её уже никто замуж не возьмёт. Да и ни в какой другой тоже…
Ну и что из всего этого следует? – Что Серхио не врал? Да, непростой вопрос. То есть вопрос элемен-тарный. Что тут сложного? Да только вот какое дело: ответов на него – по крайней мере два. И первый мы уже знаем. Ну, раз он так думал… То есть как бы не врал. Причём, что нужно отметить: не врал он в первую очередь себе. И неважно, поверили ему Луис с Габриэлем или нет. Не поверили, кстати. Тогда не поверили. Это потом уже. Габриэлю ведь те его слова глубоко запали.
А всё-таки, не было ли здесь со стороны Серхио тонкого лукавства? Изощрённого. Как бы неосознан-ного. Но с дальним прицелом… – Вроде бы нет. Если смотреть издали, точно не было. А если поближе подойти? – Тоже нет. Уж больно честными были его глаза. С такими глазами врать родным людям невоз-можно!… Да и вообще, зачем ему врать? – Так значит не было? А если подобраться совсем близко? Нет, не для того, чтобы заглянуть ему в глаза. – Чего в них смотреть? – Всё там в порядке. Или даже ещё бли-же подойти, заделаться эдаким мозгоправом, проковырять в его лбу дырку и залезть к нему в мозги, по-старавшись, конечно, мальчишку при этом не угробить. Насколько невероятно то, что мы увидим там ещё одного (уж и непонятно кого), кто думает и, главное, принимает решения самостоятельно? То есть неза-висимо от того, кого Луис с Габриэлем знают как Серхио. Который, не докладывая ему, в нём живёт. Ни в чём с ним не советуясь. Не услышим ли мы, случаем, как этот наглый субъект, пользуясь тем, что никто его не видит и не может надавать ему по шее, осмеливается называть себя Серхио? Ещё же и права качает, что де это он – настоящий Серхио, а вовсе не кто-то другой. И поди тут чего докажи…
Теоретически существует и третий вариант. Но если от предыдущего уже неслабо попахивает дурдо-мом, то этот уже ничем не пахнет, а имеет вполне себе конкретный диагноз. Да-да, тот самый: шизофре-ния. Кардинал, правда, никогда не считал Серхио безумцем. Это как раз Серхио полагал, что у него с головой не всё в порядке. На самом деле сказать, что комплексов у Серхио было больше, чем требуется нормальному человеку для поддержания себя в тонусе и чтобы не зазвездить там, где без этого хорошо бы обходиться, это ничего не сказать. Разумеется, комплексы у него были. И какие…
Однажды кардинал поинтересовался, почему он не играет на виоле. Ведь хочется же, наверное. И Серхио честно признался, что у него к этому нет таланта. А музыку он, конечно, любит. И ещё он сказал, что не всем дано играть на виоле и что:
– неприятно чувствовать себя бездарным.
– Бездарным?
– Ага. Жалко, что у меня ни к чему нет таланта.
– Что, совсем никакого?
– Ага.
– Ну, это ты зря. Есть у тебя один талант. Можешь мне поверить. Даже можно сказать – дар.
– Это какой же?
– Ты умеешь скрывать от самого себя то, что тебе прекрасно известно.
– Интересно, и зачем такой дар может понадобиться?
– За тем, чтобы не мешать тому, другому себе. И чтобы в случае чего тебе было, на кого всё сва-лить. Дескать не ты виноват. Или понадеяться на него. Кстати, имей в виду: тот другой в свою очередь так же будет кивать на тебя.
– Что-то больно умно ты сегодня изъясняешься.
– Ты у нас больно простой, – усмехнулся кардинал. – Музыкантов в Барселоне полно. Есть среди них и хорошие. Немного, но есть. А вот людей с твоим даром я даже в Риме не встречал.

Ох и досталось же мальчишкам от кардинала, когда тот вернулся из Мадрида. Ужас, как он на них кричал. Ногами топал и обзывался по-всякому. В том числе и неприличные слова говорил. Вот как он испугался. И это при том, что высочайшее расследование ничего не дало. Никого комиссия не нашла. Так что пришлось это дело замять. То есть сделать вид, что ничего не случилось. Просто не было никакого аутодафе той ночью в Барселоне. Вот не было и всё тут! Показалось всем.
Взамен прежнего прислали нового епископа. Вполне нормального, кстати. Это он-то как раз на первой же своей проповеди и выдал, что ничего не было. А также упредил, что, если какой бузотёр затеит упор-ствовать и начнёт вокруг себя всякие дурацкие фантазии распространять, то на нём обязательно найдётся знак, что Сатана избрал его для себя и скоро явится за его бессмертной душей. А, стало быть, он, епископ, вынужден будет с тем шутником во имя Христа начать работать индивидуально. Методы лечения от скверны вроде как всем известны. Или нет? Чего молчим?!… Конечно известны. Ещё как известны. В общем народ попритих. Причём сразу. Успокоился и всё забыл. Некоторые уже через неделю и в самом деле засомневались – а было тогда что или не было. Итог: послушали горожане нового епископа, прекра-тили ерундой страдать и всем от этого стало хорошо. Стихла, короче, буря.
Да только не зря кардинал боялся: инквизиция ведь, получив по носу, утёрлась, но не сдалась. Не успокоилась. Какое там – сдалась! Такие не сдаются. Рыцари Ордена тамплиеров по дурости расшевелили адский муравейник, из которого вылез шершень. У этого бедствия даже было имя собственное, красивое такое: Игнасио Лойола. Молоденький совсем монашек, но в вере уж больно ревностный. Истовый, скоти-на! Был он, что называется, из молодых да ранних. И ни к кому пощады не знал. За Христа кого угодно мог уесть. Даже графы и герцоги потеряли покой. Мало кого кардинал боялся, но этого…

А в деревне постепенно тоже всё вроде как пришло в норму. Жизнь потихоньку возвращалась в при-вычную колею. Настеа вставала теперь рано и каждое утро бегала с мотыгой за деревню – на свой клочок земли, нарезанный когда-то ещё её бабушке. Что уж она от него хотела? Чтобы на нём пироги с рыбой выросли? Или конфеты? Господи, с каким остервенение она лупила мотыгой комья ни к чему не пригод-ной земли!… Крестьяне смотрели, смотрели и сжалились над ней. Дали каких-то семян и разъяснили, что да как надо делать, чтобы на её поле хоть что-нибудь выросло. Она была им благодарна. И за семена, и за науку. Только вот беда: замолчала она. Что больше не смеялась – ладно. Бывает. Но она же совсем пере-стала разговаривать. Слава Богу, хоть с ума не сошла. А то ведь деревенские уже опасались, что девчонка повернулась, увидев то, к чему готова не была. Или всё же повернулась?…
Каждый вечер Настеа исправно ходила в корчму. Поначалу она просто мела там пол, но скоро ей уже и вино разрешили разносить. Про Лауру деревенские, конечно же, не забыли. Просто не решались о ней заговорить. В первые дни ещё интересовались тем, кто это умудрился вытащить её из погреба, и куда она потом подевалась. Жива ли вообще? Но прошла неделя, другая, и интерес к ней сошёл на нет. Тем более, что вспоминать о ней при Анастасии никому почему-то не хотелось. Странно – почему?…
Итак, Настеа по-прежнему работала в корчме за еду. И была всем довольна. Хлеб, получаемый ею за свои труды, она аккуратно заворачивала в специальную льняную тряпочку и клала его в карман. А если ей давали горячего супа, то здесь она его не ела, а убегала с ним домой. Там она его съедала и уже с вымы-той миской прибегала обратно.
Однажды Настеа, поставив перед пожилым крестьянином кружку с вином, вытащила из кармана золо-той дублон, положила его на стол и начала что-то шептать старику в ухо. Может он и хотел тот дублон себе забрать, только вот просьбу Анастасии, похоже, в силу некоторых объективных причин удовлетво-рить не мог. А потому сделался красный и весь какой-то несчастный. Настеа потопталась возле него. Подождала немного. Всё в глаза она к нему заглядывала. Потом забрала монету, подошла к другому, и… повторилось то же самое. Когда она и к Каифе сунулась со своей непонятной просьбой, тот заплакал, велел сыну поскорее дать ей супу и, когда она убежала кормить Лауру, сказал, что, если его скорбную головой дочь кто обидит, тому грех. А вот Анастасии, если она понесёт (придёт же когда-нибудь её воз-раст), не будет грех, потому что она, бедная, не ведает, о чём просит. Деревенские его поддержали и сказали, что ничего, прокормит как-нибудь деревня ребятёнка, если от убогой кто родится, но только отец того ребёнка сволочью будет и лучше бы ему самому в колодец вниз головой броситься. Потому что здесь честные христиане живут и гада рядом с собой не потерпят. Так повредилась Анастасия головой или нет?…
Проблему разрешил Давид, очень кстати заглянувший в один из вечеров в корчму. Сходил в свой до-мик, в котором прятал девчонок в ту страшную ночь и в котором больше не жил, потому что перебрался в замок, разыскал там старый дедов инструмент и состругал из полена куклу. После чего принёс его в корчму и велел молодому корчмарю передать гостинец Анастасии. Не магазинная, конечно, но на мла-денчика та кукла была очень даже похожа. Денег с Анастасии Давид брать запретил.
Настеа подарку ужасно обрадовалась. Прямо вся счастливая сделалась. Засветилась. И больше уже с глупостями к деревенским не приставала. Через месяц все снова решили, что девчонка вроде бы крепка головой. Просто все по-разному своё горе переживают. И никто почему-то не поинтересовался – откуда у Анастасии взялся дублон. Но меж собой сговорились, что, если дочка повитухи когда-нибудь пожалуется, что эта денежка у неё пропала, они того вора разыщут и руки ему к чёртовой матери повыдёргивают.
Давид сумел-таки уговорить деревенских. Сначала, правда, только двоих. Но потом и ещё семерых, когда первые двое подтвердили, что никакой демон в замке больше не живёт, что Старый граф совсем не страшный и деньги, между прочим, платит хорошие. В общем замок, в котором снова завелась прислуга, повеселел. Хотя бы живые голоса в нём стали теперь раздаваться.

Под Новый Год к дому Анастасии подъехала телега. Деревенские, естественно, высыпали на неё по-глазеть. Какое-никакое, а событие: чужие люди в их деревню редко заезжали. За телегой, в которой ехали два старых цыгана, бежали две лошадки без седоков. Наверняка краденые. Больно уж они хорошие. До-бравшись до места, цыгане из той телеги вылезли, уселись на своих коней и ускакали, никому ничего не сказав. Деревенские в растерянности обступили брошенную теми цыганами телегу и начали судачить – что с ней делать. Настеа вышла на порог, подошла к телеге и… расплакалась. Вот тогда дверь её домика и отворилась. Впервые с того кошмарного дня Лаура вышла на воздух. Увидела в окошко сундук своей матери и не утерпела. Да и потом – сколько можно прятаться?
Вечером того же дня, когда Настеа, как обычно, разносила вино, в корчму вошла Лаура. На ней было самое дорогое платье её матери. Лёгкое такое, много где открытое. И бусы. А ещё браслеты. Холодно было идти в нём по деревне, крепко тогда уже приморозило, но она так волновалась, что не успела за-мёрзнуть. Вошла, вмиг сделала вокруг себя тишину, влезла на скамейку и задрала платье, чтобы все по-смотрели, какие у неё красивые ноги. Красивые и совершенно здоровые! Потом она слезла, подошла к молодому корчмарю, бросила на стойку золотой дублон и сказала, что сегодня здесь все пьют бесплатно. За её здоровье. И скоро всем стало весело. Потому что было выпито много красного вина. Лаура тоже пила вместе со всеми и быстро сделалась пьяная. Один раз она даже заплакала, потому что не закусывала, но в основном смеялась и всем рассказывала, какая она счастливая. А что, разве не счастье? – У неё ведь теперь снова была лошадь и… Ну да, не прежний экипаж, но ведь и в этой телеге очень даже можно ка-таться! Куда захочется можно в ней поехать. А это так здорово! Но главное, разумеется, платья. Все до единого ведь вернули! Денег, правда, в сундуке не оказалось, но зато какой-то добрый человек догадался положить в него большую коробку с дорогими и ужасно вкусными конфетами. Да конечно – счастье! Самое настоящее…

________________________________________
;
Часть четвёртая

Скоро светлого принца нужно будет любить

Корабль показался на горизонте рано утром в понедельник, когда половина города ещё спала, но за-пах свежеиспечённого хлеба уже поднимался к распахнутым окнам близлежащих, обвитых какой-то зелё-ной ползучей гадостью домиков и, сладко щекоча ноздри, забирался…
Так, вот только не надо начинать! Нормально ведь про запах хлеба было сказано. А как называется тот вьюн – из головы выскочило… Да, корабль приплыл в понедельник. И что? Запретить их теперь, что ли, эти понедельники? Выдрать из календаря само это проклятое слово и велеть всем добрым христианам его забыть? А что, если просто взять и чуть успокоиться? – Вот именно: не все понедельники заканчива-ются смертоубийствами. Нечасто, но давайте честно признаем: попадаются же среди понедельников та-кие, в которые решительно ничего страшного не случается. Это Рыжебородый имел все основания их ненавидеть. Но мы-то тут при чём? У него свои завихрения, а у нас – свои тараканы. И нечего нас путать: нашего брата его заморочки никаким боком не касаются. Не должны во всяком случае… В частности, этот понедельник выдался просто супер. Давно таких не было… Во-первых, лето. Не осень какая… Во-вторых, как уже было сказано, корабль причалил ранним утром. Так что жарко ещё не было. А в-третьих, из-за того, что солнце было по-утреннему ласковым, даже птицы чему-то обрадовались и летали так, словно они делали это исключительно ради собственного удовольствия, а вовсе не потому, что обязаны для сво-их вечно голодных желторотых птенцов искать пропитание. Нет, правда, хороший начинался день. Спо-койный и даже немного ленивый. А, главное, в воздухе была разлита та изумительная тишина, когда ка-жется, что впереди у тебя замечательная, ужасно долгая жизнь, в которой будет много любящих тебя друзей. Ни за что, вот просто так тебя любящих. Бесплатно. Потому что ты хороший и тоже всех лю-бишь.
На рассвете, когда с ночи вышедшие в море рыбаки воротились в порт, чтобы успеть продать пере-купщикам свой улов по нормальной цене, здесь было немного шумно. Да, было. Никто ж не спорит. Но полчаса назад все они дружно исчезли. Перекупщики, громыхая своими тележками, умчались, обгоняя друг друга, на базар, а довольные рыбаки отправились спать. Кое-кто, правда, решил зайти в ближайшую таверну выпить вина, но это уже их дело. Что мы им – мораль, что ли, будем читать, если они такие? Пусть делают что хотят. Главное, чтобы они не дрались. И не ругались плохими словами. Особенно при детях. Хотя, какие с утра дети?… В общем, все эти незначительные персонажи отсюда убрались. И даже запах рыбы они с собой унесли. А то уж больно зд;рово здесь пахло рыбой. Не всем он нравится – этот запах. Чайкам, к примеру, нравится. А людям – не всем.
Когда матросы величественного, чудом не развалившегося на части в позавчерашнюю грозу трёхмач-тового брига побросали на пирс толстые швартовые канаты, и первые пассажиры, осторожно сошедшие с плавучего ковчега, не веря своему счастью, стали с опаской пробовать ногами твёрдую землю, тогда в порту ещё раз сделалось шумно. Но опять-таки ненадолго. Извозчики, ох и ушлый народ!, уже подстере-гали в засаде свою растерявшую бдительность добычу. Набросились на неё с радостным воем, покидали в тележки её смешные пожитки и поспешили отвести её на завтрак просыпающемуся городу. Ну все сегодня куда-то торопились! Месяцами плыли и никуда не спешили, а тут минуты стали экономить. Сумасшедшие всё-таки люди. Поди их пойми. Или это дыхание Барселоны так на них подействовало? Её чудесная маги-ческая энергия…
Последней с корабля сошла Юи. И застряла она вовсе не потому, что долго прощалась со своей не-правильной подругой. Она ещё ночью с ней простилась. Вернее, под утро. В общем еле выгнала спятив-шую девчонку из своей каюты. Потому что больше невозможно было выносить её бесконечные слезы. Да и подплывали уже. Надо было привести себя в порядок. Так вот: Юи ушла с корабля последней нарочно, чтобы не встретиться со своей любовницей на пирсе. Смотрела в иллюминатор, как её отец – католиче-ский миссионер – усаживает дочь в карету. А та всё оборачивалась. Искала зарёванными глазами каюту Юи. – Вот глупая: совсем же не туда смотрит. Интересно, будет отец её сегодня бить? – Здесь не решал-ся, потому что китаянка пообещала его зарезать, если он только тронет дочь или заговорит с Юи про мораль и духовность. Да, она язычница или, может, ещё кто похуже, но не его собачье дело, каким обра-зом она намеревается спасать свою бессмертную душу и собирается ли она заниматься этой глупостью вообще. Так что, если он хочет добраться до Испании живым, то… Миссионер Юи поверил и оставил дочь в покое. Но как у них теперь сложится – неизвестно. Впрочем, это уже их дело. Всё, конец этой странной любви! Впереди ведь у Юи совсем другая жизнь. Она теперь будет любить светлого принца. Обязательно его найдёт, завтра же!, сразу начнёт любить и умрёт с ним в один день. Но это ещё не ско-ро – умирать, а пока…

Когда Юи весело сбежала по сходням, держа в одной руке ларец старого испанца, а в другой узелок с его книжками про рыцарей и возвышенную любовь (которая бывает только в Испании!), капитан перекре-стился и вылил себе в глотку целую фляжку рома. Уж неизвестно, что там у них стряслось, но этот гроз-ный и, можно без преувеличения сказать, красивый человек (с двумя дорогими голландскими пистолетами за поясом) почему-то панически боялся хрупкой китаянки. Странно, а ведь он ей как раз нравился. Много чем. Не только тем, как он одевался. По крайней мере этот красавец не вызывал у неё желания всадить ему в глаз заколку для волос. Как некоторые другие пассажиры и моряки. На других кораблях. Да и на этом ей ведь однажды пришлось сделать замечание двум недоумкам, которые, полагая, что Юи по-испански не понимает, затеяли обсуждение её на их взгляд предосудительных отношений с дочерью мис-сионера. Кстати, почти ведь без крови тогда обошлось. И чего они все расшумелись? В конце концов – кому какое дело? Дурачьё! Ещё ведь и шпагу тот дурак вынул… Испугал! Нашёл чем. Ха-ха! Он бы ещё с кулаками полез к девушке. Кретин! Да он сам упал! Оступился, наверное, и упал. Неудачно грохнулся. Никто же не говорит, что удачно. Да, разбил себе голову. И, кажется, ещё коленную чашечку. Но Юи его точно не трогала. Мало ли… В конце концов – кто это видел? Качает же в море. Вот и нечего! Держаться надо за что-нибудь, когда плаваешь на корабле. А что она второму к горлу кинжал приставила, так он же совсем маленький был – тот кинжал. И вовсе она не собиралась ему шею резать. Сам, наверное, когда брился, порезался, а потом решил на неё свалить. На слабую девушку. Да если бы она хотела его заре-зать, он бы и заметить не успел того, что уже давно мёртв. В общем, ответственно можно заявить, что капитан Юи нравился. А вот она ему не очень. Не поймёшь их, мужчин.
Может показаться, что, очутившись в большом городе, Юи должна была растеряться. А вот и нет: она прекрасно знала, куда идти, и ориентировалась здесь так, словно в Барселоне уже бывала прежде, причём много раз. Впрочем, нет тут никакого секрета: старый испанец объяснил ей, куда нужно идти. И даже нарисовал для неё палочкой на земле подробную карту города. Рассказывал, где какой дом, чем он знаме-нит, и кто в нём живёт. Где можно недорого купить хорошую одежду и оружие. Куда лучше ходить обе-дать, не боясь, что тебя отравят. И даже подсказал, где можно купить настоящий японский меч. Ну, если вдруг захочется. Потому что в Барселоне есть всё. Надо только места знать. Так что никакой растерянно-сти Юи не испытала. Напротив, она чувствовала себя здесь легко и радостно. По какому поводу девчонка радовалась – сказать трудно, но эта радость была написана у неё на лице. Шла себе по улице и улыбалась.
Единственное, конечно, запахи. Вот их старый испанец нарисовать для Юи не мог. И ничего ей про них не рассказал. А пахло здесь совсем не так, как она себе представляла и как пахло в других городах, в которых за долгое путешествие она успела побывать. Но ничего, местные запахи ей тоже понравились.
Первым делом Юи решила позавтракать. У неё оставалось несколько серебряных монеток, причём не испанских, но хлеба и молока ей за одну из них дали. Подкрепившись, она отправилась на торговую ули-цу, и тут случились первые неприятности. Сначала ей пришлось ждать, потому как лавки и магазинчики были ещё закрыты. Но это ладно. А вот когда ювелир за огромную розовую жемчужину предложил ей лишь один дублон… Нет, она не расстроилась и даже ничего ему не сказала. Просто забрала у него жем-чужину, положила её обратно в кожаный мешочек, болтавшийся у неё на шее, и молча из того магазинчи-ка ушла. Далеко, однако, ей уйти не дали…
Вот как странно получается: то нет никого, прямо ни до кого не достучишься, все, видите ли, ещё спят, а то вдруг сразу трое. И откуда только эти головорезы взялись? А главное, уже через минуту!… Неприятность, собственно, заключалась в том, что Юи только что поела. И поэтому сделать всё правиль-но, – как учил её дедушка, когда на тебя нападают трое и более взрослых, – она не решилась. Ну и слава Богу, что не решилась! Один, правда, всё равно остался без глаза. Зато двое других не сильно пострадали. Во всяком случае они не погибли. Тот, что покрепче, хоть и начал сильно хромать, потом даже помог ей нести сундучок и книжки, потому что она вдруг захотела в тот магазинчик вернуться, а отговаривать ее бугай не решился. Ну а с третьим, будем надеяться, всё со временем образуется. Когда он придёт в себя. Он ведь там остался лежать. На земле.
Выручив за ту же самую жемчужину у оказавшегося вдруг на удивление сговорчивым ювелира два-дцать дублонов, Юи, наконец-то, направилась к конечной цели своего немыслимо долгого путешествия. Придя в таверну и сняв наверху самую дорогую комнату с занавесками и даже маленьким балкончиком, она распорядилась, где поставить бочку для купания и какую ей приносить еду. Потом она на минутку, не раздеваясь, прилегла на кровать и… провалилась. Никогда не плакала, а тут вдруг… Или ей это присни-лось?
Вечером Юи долго гуляла по городу. Заходила в разные магазинчики и накупила много всего. А ещё она, наконец, поела мороженого. Давно мечтала. Старый испанец говорил, что мороженое в Барселоне вкусное. И правда – очень вкусным оно оказалось. Сундучок она с собой не взяла. Как-то странно было бы гулять с сундучком. Люди наверняка оглядывались бы. Она просто вытащила из него бамбуковую тубу со старыми пергаментами, заткнула её себе за пояс и отправилась с ней гулять. Хотелось надышаться перед сном. Перед завтрашним днём.
Ночью, однако, заснуть не получилось. Вроде бы душно не было, а Юи всё ворочалась и ворочалась с боку на бок. И никак не могла понять, с чего это вдруг она так сильно разволновалась. Всё вроде бы хо-рошо. Всё она правильно сделала. А, может, она тосковала по той, которую утром увёз от неё сердитый отец? – Сказала себе, что нет, не поэтому. Что, наверное, просто зря днём поспала. Да, но почему всё-таки она так нервничала? Что ещё за новости? Скрипучий старик посоветовал ей не валять дурака, а схо-дить вниз и выпить вина. Спустилась, выпила. Вернулась и… снова разревелась. Старик уж и не знал, что с ней делать. Попробовал спеть ей колыбельную, да только ещё хуже стало. Значит всё-таки скучала. А думала, что легко ту дуру забудет. Ведь уже скоро светлого принца нужно будет любить. А это, наверное, большое счастье.

Проснулась Юи поздно и с ужасом поняла, что проспала. Накричала на скрипуна. А что он? Он, меж-ду прочим, её будил. Да где там – спала как убитая. Кое-как умылась и кинулась надевать купленное вче-ра платье. Специально ведь его для первой встречи купила. Вот только спросонок не могла сообразить, как его надевают. Наспех, не подглядывая в зеркальце, подкрасила глаза. Хотела ещё и губы. Но времени уже совсем не оставалось. Мазнула только запястья духами. Сумасшествие какое-то! По лестнице летела так, что ноги чуть не переломала. А он уж там сидит…

________________________________________

Чудесная Италия

Габриэль в таверну не пошёл, хотя сегодня была его очередь. Не пошёл потому, что его заманил к се-бе кардинал. И ведь нашёл, старый лис, чем заманить – книжкой Джордано Бруно о бесконечности все-ленной. Хозяина этой книги на прошлой неделе благополучно сожгли на площади перед собором, чему вся Барселона дружно порадовалась, но Джордано Бруно был здесь ни при чём. Просто тот склочный дядька вступил в какие-то идеологические споры с Игнасио Лойолой. Нашёл с кем дебатировать, идиот… Не то он отказался отдать инквизитору свои деньги, не то, не подумав, обвинил кого-то из церковников в чём-то нехорошем. В общем, сожгли его. И книжки, что он у себя дома прятал, тоже должны были отпра-виться вслед за ним – в огонь. Ну, так всегда делается. Так ведь и сожгли их – те его книжки! Всё сделали как надо. Да только одну из них кардинал заныкал. Не для себя – для Серхио и Габриэля. Сам-то он её уже читал. Думал и ребятам понравится. Всё-таки запрещённая литература. Кто ж не любит запрещёнку чи-тать! Интересно же. Рисковал, между прочим.
Серхио может и хотел ту книжку почитать, потому как много о ней слышал, но к кардиналу идти от-казался. Увы, так и не наладились у них отношения. А Габриэль решил сходить, понимая, что еретический трактат – лишь повод встретиться и поговорить. О разном. И кроме всего прочего для того, чтобы ещё раз попробовать помириться. Хотя, что тут можно поправить?
Собственно, никто ни с кем не ругался. Просто Серхио полтора года назад перестал кардиналу дове-рять. И, к сожалению, не без оснований. Дошло до того, что новый генерал тайного Ордена тамплиеров распорядился перепрятать золото Юлиев. Да так, что даже Старый граф теперь был не в курсе, где оно находится. В Испании ли оно вообще? Только три рыцаря про то и знали. Но они никому этот свой секрет рассказывать не собирались. Даже под пыткой его б не раскрыли. Почему для подстраховки каждый из них теперь и держал при себе яд. В воротники его себе зашили. На всякий случай. А ну как и правда начнут пытать. Ужас, как романтично!
Кардинал, узнав от Старого графа, что золота в замке больше нет, испугался. Позвал Серхио к себе (тогда они ещё встречались) и прямо спросил, нужно ли ему чего опасаться. Серхио юлить не стал и в память о старой дружбе ответил прямо, что этот вопрос пока не решён, но он им, конечно же, обеспокоен. И выразил надежду, что кардинал всё понимает правильно. Сказал ещё, что уважение и благодарность за очень многое Серхио к старому другу своего отца испытывает по-прежнему. Но вместе с тем возложенная на него ответственность, – кардинал сам знает, какая и за что, – не позволяет ему в сложившихся обстоя-тельствах оставить в живых человека, знающего то, что зачем-то стало известно кардиналу. Особенно принимая во внимание то, как сильно друг его семьи за последнее время изменился. Прямо так ему и сказал. А чего там?
Кардинал, как мы не устаём напоминать, дураком не был и всё понял действительно правильно. А по-тому не стал просить Серхио не убивать его. Знал, что это бесполезно – не подействует. Луис, кстати, обеими руками был за то, чтобы кардинал, сошедшийся с Игнасио Лойолой, как можно скорее прекратил являть собой угрозу делу, которое гораздо важнее жизни любого отдельно взятого человека. Пусть хотя бы и давнего друга их родителей. Габриэль, в качестве контраргумента приведя тот довод, что даже смер-тельно напуганный человек совершенно необязательно автоматом превращается в сволочь, а жизнь (не-важно, чья), которая даётся нам Богом, всё-таки большая ценность, с братом не согласился, в результате чего разговор, продолжившийся на повышенных тонах, в сухом остатке выразился в огромном фиолето-вом фингале под правым глазом Луиса и, как следствие, в нежелании последнего впредь не то, что обсуж-дать с братом отвлечённые философские темы, но даже и просто с ним видеться. Той же ночью Луис исчез и две недели дома не показывался. Габриэль, разумеется, знал, где прячется Луис, но сказал, что он к той змее не пойдёт, потому что боится её. Пришлось сходить к ней Серхио. Почему изящную сеньору понадобилось обзывать змеей, а тем более её бояться, Молодой граф так и не понял. Её ненависть понят-на, но нелепые угрозы убить Габриэля показались ему смехотворными и в реальности трудновыполнимы-ми. Габриэль, однако, думал иначе. (Интересно, и как бы она это сделала?) В общем, Серхио сказал той сеньоре, что Габриэль сильно раскаивается и просит передать Луису, что он больше не будет. Еле поми-рил братьев.

Кардинал так и не понял, почему Серхио его пощадил. Сам он на его месте ни за что бы так не посту-пил. Несмотря ни на какие сантименты по поводу старой дружбы. А потому ему и не поверил. Решил, что с ним ведётся какая-то хитрая игра. Что это – просто отсрочка, а на самом деле… И вот тогда его жизнь, уже и без того переставшая быть сахаром после того, как его не просто прижал, а конкретно под себя подмял Игнасио, в ожидании неминуемой [как казалось кардиналу] кровавой развязки превратилась в настоящую пытку. Как он, бедолага, ещё не спятил, ведь теперь он уже каждого шороха боялся? А как можно было не бояться, когда не знаешь, откуда к тебе прилетит отравленная стрела? Отсюда не удиви-тельно, что он решил поближе сойтись с Габриэлем, интуитивно почувствовав в нём своего защитника. Зная увлечения великана, он стал подсовывать ему умные книжки про звёзды и про то, как устроен мир. В основном те, за которые у их авторов или даже просто нечаянных читателей случились различные про-блемы, как-то: дыба, костёр и всё такое прочее.
Луис по старой памяти к кардиналу ещё заходил, но прежней близости у них больше не было: карди-нал своим профессиональным чутьём определил – кто именно сомневаться не будет и, если что, с лёгко-стью пустит в ход свой кинжал. А ведь такой милый мальчик был. В каком-то смысле на его, кардинала, руках вырос. Пряники любил, которыми кормил его Винченцо. А ещё он любил слушать сказки про бла-городных рыцарей, которые никого обижать не хотят, но, если надо, за правое дело готовы всякого (ну, к примеру, если кто плохое про какую сеньору скажет) проткнуть шпагой…
Господи, что ж там у них случилось? Что за компромат накопал на кардинала этот чёртов Игнасио? – Этого не знал никто. Даже сам кардинал. А что накопал, подлая его душа, в этом можно не сомневаться. Не просто же так люди превращаются в тряпку…
На самом деле Луис жестоким не был. Это кардинал зря. Хотя насчёт кинжала – чистая правда: глазом не моргнув, зарезал бы кардинала. Но это совсем другое. Тут разговор о высоком. О долге и той самой ответственности. А во всём остальном Луис вроде как даже мягче стал. За шпагу во всяком случае он теперь не так часто хватался, как раньше. Только по какой-нибудь действительно серьёзной причине. И при этом старался делать это не чаще одного раза в неделю. Максимум двух. В любом случае – свистел он в последний год, зовя братьев на подмогу, уже не каждый день. Габриэль – свидетель. Не даст соврать.
Луис действительно кое в чём изменился. Не радикально, но во многом. То есть он не то, чтобы вдруг остепенился, но, слава Богу, хотя бы разобрался со своими бесчисленными женщинами. Их у него теперь было всего две. Имеется в виду – постоянных. А так гены, конечно, ещё давали себя знать. Почему он и не мог понять, каким образом его братья обходятся без этого, ведь, если вдуматься, ужасно вредно – вот так ненормально себя вести. И Бог здесь совершенно ни при чём. Нечего на высоком спекулировать и колоть своему младшему брату глаза тем, что, вообще-то говоря, для любого нормального человека естествен-но! Прямо делают из него какого-то дон Жуана в самом деле. А он всего лишь за свободу и самоуважение выступает.
Короче, движимый гуманными и безусловно благородными идеями раскрепощения личности, нова-торства и всеобщего социального прогресса, воспользовавшись к тому же замешательством оппониро-вавшей ему в этом вопросе коалиции, он два года назад вытребовал (не только для себя, но и для всякого другого члена Ордена, которому вдруг захочется) фундаментальное послабление, а именно: право же-ниться.
– Всё-таки не в каменном веке живём! Что мы, как эти… как бронтозавры!, –
увенчал он эффектным штрихом свою патетическую речь, ни малейшего представления не имея о том, кто такие бронтозавры и при каком короле они жили. Он ещё хотел про гражданские свободы что-нибудь духоподъёмное ввернуть, но, заглянув в глаза обалдевших братьев, передумал и лишь повторил свой главный тезис: –
– Если кому захочется. Нет, никто никого не заставляет. Я ж не говорю, что все поголовно обязаны жениться. Но, если захочется…
– Совсем, что ли, спятил, идиот?!, – выразил осторожное сомнение Габриэль. – Мы всё-таки рыцари религиозного Ордена. Остынь малость. Кобель ты… (дальше прозвучало нехорошее слово, но мы не помним – какое.)
– Сам ты дурак!, – нисколько не обидевшись, изящно парировал неуклюжую атаку Луис. – Совсем, что ли, не понял, что я сказал? Кто виноват в том, что ты девчонок стесняешься и у тебя пока что ни с одной не было?
– Похами мне ещё, сопляк! Я тебе сейчас…, – деликатно одёрнул брата Габриэль.
– Погоди, пусть скажет, чего он хочет, – развёл участников мирной дискуссии Серхио, выступав-ший в обсуждении сложных теоретических вопросов независимым и, стало быть, объективным, то есть непредубеждённым арбитром. – Морду ему ты ещё успеешь начистить.
– Вот я же и говорю, – обрадовался неожиданной поддержке Луис, – что мы не должны стоять на месте, а обязаны развиваться, то есть идти в ногу со временем, ну, в общем, становиться совре-менным Орденом и… Мы же теперь будем брить бороды, в отличии от тех, которые были до нас. Ну, вы в курсе… И воротники у нас другие. Те, что до нас жили, шёлковые не носили…
– Ты ещё детей призови нас рожать, щенок!, – не сдавался Габриэль, чувствуя, однако, что теряет позиции, потому как уже и Серхио поколебался.
– А что? Почему бы, собственно, и нет? Что в детях плохого?
– Интересно…, – задумчиво потёр нос Серхио.
– Вот и я про то, – воодушевился Луис, с надеждой поглядывая на него. – И между прочим, если кто забыл, – скосился он на Габриэля, – прежний генерал нашего Ордена был женат.
– Заткнись, – прошипел Габриэль, сжимая кулаки.
– А чего сразу – заткнись?, – возмутился Луис. – Разве я что-нибудь не то сказал?
– Он прав, – в который уже раз заступился за Луиса Серхио. – Я как-то раньше об этом не думал. А ведь нам действительно не стоит бездумно копировать старые модели. В самом деле архаика ка-кая-то получается. Мы ведь…
– Но Орден тамплиеров – монашеский орден!, – взорвался Габриэль, уязвлённый тем, что его об-ложили уже со всех сторон. И даже тот его предал, кому он всецело доверял.
– А ты с чего это взял?
– Что взял?…, – задохнулся Габриэль и как-то странно заморгал. Кажется, он обиделся.
– Нет, в самом деле. Где это сказано?
– Вот-вот, и я этому дураку про то же самое говорю, – поддакнул Луис, чувствуя, что победа близ-ка. – Я чего говорю: жене ведь необязательно рассказывать все наши секреты, а так – пожалуй-ста – женись себе на здоровье, – и, словив недобрый взгляд Габриэля, для солидности, чтобы ни-кто не подумал, будто он про секреты просто так ляпнул, заговорщицки понизив голос, приба-вил: – Ну и яд, конечно, как мы договорились, нужно, чтоб всегда в воротнике был зашит. На вся-кий случай. Если другого выхода не будет…
Очень важный, можно даже сказать принципиальный для себя спор Габриэль проигрывал. И хуже все-го то, что ему не удавалось найти простой аргумент, со всей очевидностью доказывающий этим двум фарисеям, почему движимые к высокой цели, о которой он любил поговорить за ужином, когда выпивал кувшинчик красного вина, рыцари именно такого Ордена непременно должны быть монахами.
– А, собственно, к какой такой высокой цели мы с тобой стремимся, что для этого непременно нуж-но вести монашеский образ жизни?, – поднял на него свои чистые глаза Серхио. И самое обидное, что ни в словах, ни в его взгляде в этот момент не было издёвки. Он просто спросил. И похлопал ресницами, ожидая столь же спокойного взвешенного ответа.
– Ну, я имел в виду к духовной цели…, – запутался Габриэль, преданный всеми и потому глубоко несчастный. Он даже выцветшую мамину перчатку на левую руку надел, будто собрался драться.
– Да хоть как ты её назови! Какая разница?… Чтобы быть приличным человеком и верно служить Тому, к Кому прилетит Белая Звезда, потому что Ему будет дано увидеть истину, разве непре-менно нужно быть монахом? И кстати, кто тебе сказал, что Он родится при нашей жизни? Может ведь и так случиться, что всё наше с тобой высокое Ему служение сведётся лишь к поиску преем-ников, которым мы передадим эстафету. Я уж не говорю о том, что в прошлом году мы все трое принесли клятву герцогу Арагонскому. Инициатором чего, между прочим, был ты. Забыл, что ли? А что означает эта присяга? – Что в случае чего мы по первому его зову обязаны выступить с оружием в руках. Какое уж тут к Дьяволу монашество…
Луис ликовал. Серхио, так получилось, и правда о таких вещах раньше не задумывался. Просто не приходилось. Раньше. А вот сейчас задумался. И что? – Вроде бы ничего не изменилось… Да, но ведь и самого Серхио в каком-то смысле очень даже можно было бы посчитать монахом. С чего вдруг? – Ну а как, раз он до сих пор оставался девственником… Глупость какая-то…
Но что-то ведь в словах Габриэля укололо Серхио! Ага, вот что: предложение скопом записать всех рыцарей Ордена в монахи исходя из чисто формального посыла. Поголовно всех, без разбору! Всех тро-их!! А если Серхио и могло вывести что-нибудь из равновесия, так это искуственность чего-либо. Неваж-но чего. Всё равно чего. Под искусственностью он подразумевал антураж, лишённый внутреннего содер-жания, которое единственно и может являться предметом разговора благородных, уважающих себя донов. Возможно, на свете есть и такие, кто вкусной, но внешне невзрачной конфете предпочитает красивую блестящую обёртку, в которую та конфета завёрнута, но Серхио в их число не входил. Не потому, что он больше любил конфеты, чем фантики. Не любил он их совсем. От конфет у него болели зубы. А потому, что он – серьёзный человек.
Значит не монах? – Ну, конечно же, не монах! Ни с какого бока он не монах. И совершенно не желает им становиться. Тут, кстати, стоит определиться, кто в их Ордене б;льший поборник свободы – он или Луис. Кстати, эту самую любовь к свободе Серхио в своё время привил кардинал. Когда они ещё дружили. А к чему это сказано? Да так, ни к чему. Просто так. К сведению…
Тут ещё и вот какое дело: во-первых, Серхио, относившийся к своим служебным (генеральским) обя-занностям исключительно добросовестно и по части той самой духовности своими дыхательными опыта-ми определённо поднявший авторитет Ордена (в глазах его рядовых рыцарей) на небывалую высоту, ре-лигиозным институтом свой Орден как раз не считал. Напротив, в прежних спорах с кардиналом он кате-горически выступал против того, чтобы Орден тамплиеров, принимая во внимание историю и цель его создания, какой-нибудь отвязавшийся демагог получил возможность перепутать с вылупившимися из-под Церкви её многочисленными дочерними организациями, у которых общего с нашим правильным Орденом разве что то, что они также решили называть себя орденами. Просто им это слово понравилось. А вооб-ще-то подобное называется плагиатом. Ну и о каком в таком случае диалоге кардинал постоянно заикает-ся? Да он просто спятил! Нет, Серхио, конечно, не против Церкви. Вот ни разу. К примеру: она говорит с амвона про любовь к ближнему. А ещё чтобы миряне поменьше воровали. Слова-то всё какие хорошие. Ну и с какого перепуга он вдруг начнёт с Церковью спорить? Пусть себе и дальше она все эти хорошие слова повторяет. Он же не идиот какой. Всё это очень мило. И ничего плохого он про эти её замечатель-ные ордена никогда не скажет. Пока они не трогают лично его. Пусть себе развлекаются. Как угодно. Лишь бы не лезли к нему. И пусть себе процветают. Никто ж им не мешает. На здоровье.
Короче, не надо ничего ни с чем путать. Главное, забыть про диалог! Какой ещё к Дьяволу диалог?! Один раз уже попробовали. Спасибо. Помним, чем это закончилось. А главное, о чём Серхио разговари-вать с церковниками, когда у них с Орденом тамплиеров принципиально разные задачи? Предназначение Церкви – держать в узде бесправный трудовой народ и беззаветно служить своим государям. Не более того. Всё остальное, включая все эти красивые слова про нежелательность воровства и что надо быть хорошими, – для отвода глаз. Тем более, что в первую очередь они адресованы клиенту. То есть пастве. И лишь в последнюю – самой себе. Эдакое лукавство, смахивающее на самооправдание. Враньё, в общем. А тамплиеры конкретно, то есть не только на словах служат Богу. Тому, который ещё не родился. Но кото-рый когда-нибудь придёт. Обязательно придёт! Вон уже и Звезда для него летит. Так что, если надо, из конъюнктурных соображений или просто для конспирации Серхио может на людях Церковь даже похва-лить. А если этого будет мало – так ещё и умилиться сказочным персонажам и всем прочим чудесным суевериям, вышитым на её знаменах.
Ну а если серьёзно, как он может разговаривать с Церковью, если Орден соотносится с ней как крас-ное с треугольным? Она и Орден создавались, может, и одними руками, однако, принципиально для раз-ного. Как будто кардинал не знает, кто и для чего её придумывали. Нет, главное, ещё строит из себя!…
Конечно, всё было бы проще, если бы Орден, распрощавшись со своим родным названием, в какой-то момент не вылез на свет. Вот совершенно непонятно, кому и зачем это понадобилось. Ну ладно, вывели они Орден из тени. Но название-то ему зачем поменяли? Орден Белой Звезды – так симпатично звучало. И, что немаловажно, информативно. Всё было просто и понятно. А тут какие-то тамплиеры… Кто они вообще такие? Хотя, может и были на то причины – на то, чтобы переименовать Орден. Теперь уже нико-му неведомые. Короче, тёмное это дело. Ну ладно, вышли они из подполья. Но ведь вышли только напо-ловину! Правду про себя рыцари всё равно никому не рассказали. Потому что рано ещё такие вещи обна-родывать. И опять же вопрос: зачем тогда было обратно уходить в тень? Где, чёрт возьми, логика?! Это, конечно, приятно – чувствовать себя рыцарями не простого, а тайного и, более того, запрещённого Орде-на, но… Впрочем, мы отвлеклись и уехали куда-то в сторону.
Значит так: всё только что сказанное – это во-первых. А что у нас во-вторых? – Во-вторых, Серхио, конечно же, правильно сделал, что напомнил Габриэлю о том, что в случае чего им всем придётся ещё и шпагами помахать. И, наконец, в-третьих: а что, если и самому Серхио когда-нибудь захочется жениться? Или, к примеру, Габриэлю. Что, так ли уж это невозможно? – А вот давай не будем зарекаться. Мало ли, что в жизни случается…

Обрести в лице Серхио стратегического союзника – это безусловно дорогого стоит. Так что сердце Луиса преисполнилось радостью и ликованием. Кроме того, Молодому графу по делам Ордена (связан-ным с логистикой, то есть перепрятыванием и, соответственно, транспортировкой золота) предстояла длительная поездка в Италию, вернуться из которой девственником, как представлялось Луису, совер-шенно невозможно. Для этого надо очень постараться. Вот прямо специально такую идиотскую цель пе-ред собой поставить. В общем, с Серхио всё складывалось как нельзя лучше. А с Габриэлем? – Кто знает, что этому медведю взбредёт в голову завтра? Вдруг он всерьёз запишет себя в монахи и всех остальных соберётся туда же агитировать? Кулаки его видели?… Короче, Луис, хоть в первый момент и порадовался своей неожиданной победе, резонно решил на достигнутом не останавливаться, поскольку отлично пони-мал: завоевать победу – лишь полдела, надо ещё её за собой застолбить. Или, проще говоря, сохранить. Ну, то есть удержать. А посему был разработан гениальный план.
Из чего Луис исходил? – Из элементарного: великана для общей пользы необходимо было растлить. Младенцу же понятно, что без этого – никак. В противном случае рано или поздно Габриэль неизбежно вновь заноет про духовное и вернётся-таки к разговору об обязательном монашестве. Принудительном и тотальном. Что для Луиса было идеологически неприемлемым. Да в каком-то смысле уже и физиологиче-ски невозможным. Просто дикостью это для него было! Ну и насилием, конечно, кроме всего прочего. Насилием над его свободной и гордой личностью. Он ведь как думал? – Высокое и духовное, это пожа-луйста, сколько влезет, никто ж не против, но с какой стати для достижения этих пресловутых высот духа нужно попирать его, Луиса, личные свободы?!
Отступать некуда. Вопрос лишь в том, как этого упёртого дурака совратить. И ответ нашёлся. Блиста-тельный план, придуманный Луисом, отшлифовала и довела до совершенства та самая сеньора, которая, слишком близко к сердцу принимая интересы и главным образом физическую безопасность Луиса, грози-лась убить Габриэля, если он не перестанет драться. И пусть её мотивы были в немалой степени эгоисти-ческими (кому ж охота терять юного любовника?), энергия, с которой она взялась за реализацию плана Луиса, заслуживала восхищения. Эх, ту её энергию, да на что-нибудь доброе бы употребить…
Собственно, совращать эта коварная особа собралась даже не Габриэля. В этом и заключался стерж-невой концепт её изуверской стратегии. Габриэль должен был пострадать, что называется, заодно, по касательной. Была только одна проблема: для реализации столь хитроумного проекта требовался весьма специфический доброволец, который не должен был знать, что он участвует в игре. Что он всего лишь актёр в кем-то сочинённой пьесе. И причём актёр второго плана, а вовсе не какая-то там примадонна с заоблачными гонорарами. Иначе такой помощник наверняка обидится, начнёт Бог знает что о себе думать и с ролью не справится. Вот его поиском она и занялась. Поиск отнял целых два дня и потребовал напря-жения всех сил, однако её титанические усилия увенчались успехом: подходящая кандидатура нашлась. Ею оказалась на удивление скромная сеньора. К тому же образованная. И плюс ещё добродетельная. А главное, что при таких ужасающих характеристиках исключительная редкость, – ещё же и ничего так себе. Фигурой имеется в виду. Про её ноги никто ничего сказать не мог, потому как никто их не видел. Зато про всё остальное можно с уверенностью сказать, что не крокодил. Терпимо в общем это “всё остальное”. Увидишь – не испугаешься. Вот только с глазами у неё была беда. Она ведь даже по улице ходила в очках. Подумали, посомневались и пришли к заключению, что это даже неплохо. Главное, что за полуслепой кандидаткой в обществе закрепилась устойчивая слава “не вполне в своём уме недотроги”. Из-за своей дурацкой учёности, наверное. Известно про неё определение и покрепче, но мы не будем опускаться до скабрёзностей.
Так, это всё плюсы. Минусом же являлось то, что ни стервой, ни истеричкой она не была, каковыми обыкновенно бывают образованные, недолюбленные и потому на весь мир обиженные матроны. Что, конечно, скверно, ведь со стервами работать легче. Вторым минусом, но не то, чтобы непреодолимым препятствием, являлся её муж. Да, таковой у неё имелся. И тоже весь из себя правильный. Чёрт бы его побрал! С виду вроде не урод, но скучный до невозможности. И хуже всего то, что даже Луис, прикор-мивший в Барселоне обширную агентурную сеть осведомителей, не сумел раздобыть ни одного сколько-нибудь стоящего свидетельства его неверности. Но не бывает же верных мужей! Правда? Значит компро-мат нужно искать старательнее. И если его невозможно найти… А вот и нечего нос воротить! Подумаешь, какими все вдруг заделались чистоплюями! – Обычная практика. Ничего особенного. Ну все такие хоро-шие вокруг, что прямо тошнит уже…
Умение превращать минусы в плюсы – великое искусство – очень в некоторых ситуациях полезное. Да чего там в некоторых, – во всех! А что в таком искусстве важно? – Правильно: наличие друзей или просто добрых знакомых. Причём разных. Ну и деньги, конечно. Всё это у мстительной феи, покрови-тельствовавшей Луису, имелось. А способность плести интриги у этой милой горгоны, готовой за убий-ственную улыбку Луиса кому угодно перегрызть горло, была такая, какая даже нашему кардиналу не снилось. Так что уже через неделю целомудренный муж в силки попался. И все разговоры, что красного вина он в тот проклятый вечер выпил больше, чем обычно, что не он, а его…
Поясним: выпил он вовсе даже непростого красного вина. Аптекарю за тот порошок пришлось отва-лить целый дублон. Ну и понятно – добродетельная мышь про измену мужа узнала. “Случайно”, разуме-ется… Да не просто узнала, а собственными глазами в аккуратно просверленную для неё дырку подгляде-ла, как и с кем её благоверный развлекается. Аж стекла в её в очках запотели – такое она, бедняжка, уви-дела. И прозрела. Но более всего её потрясла новость, что поза миссионера – вовсе не единственное, до чего человеческая раса додумалась за тысячи лет своей духовной эволюции. Увидела, подивилась своему замечательному открытию и, понятное дело, остервенилась.
Через два дня, проведённых в слезах и душевных терзаниях по причине утраты веры во всё доброе и светлое, до кухарки нашей клиентки опять-таки “совершенно случайно” долетел слух, что один не менее добродетельный, чем её несчастная госпожа, высокородный дворянин, интересующийся естественными науками и Бога почитающий так, что дальше некуда, по уши в нашу очкастую втюрился. Прямо насмерть готов горемыка самоубиться от обуявшей его неконтролируемой любовной страсти. Девственник кстати. И до чрезвычайности благородной души человек. А зовут тайного воздыхателя, поклявшегося сдохнуть, но не доставить прекрасной даме его возвышенного сердца смущения или какого другого огорчения, Габ-риэль. Каково!
Надо ли пересказывать детали того, как обрабатывал основного персонажа пьесы Луис? Что, правда нужно? А если напрячь фантазию? – Ну конечно: Луис, улучив подходящую минуту, поведал Габриэлю о сплетне, “давно гуляющей по городу”, что в него безнадежно втрескалась одна прекрасная сеньора, кото-рая уже и конфеты от этой своей безответной любви перестала есть. И по ночам горючими слезами обли-вается, потому как до крайности несчастна и одинока. Подойти, однако, к предмету своей тайной страсти и признаться ему в своих высоких чувствах она никак не может, потому что патологически стыдлива и, вот именно, добродетельна. К тому же ну прямо до потери сознания она любит Бога! Что же касается её мужа, то он у неё – отпетая сволочь, тиран и деспот. Говорят, что в подпитии даже побивает её, подонок! Когда никто этого не видит. А женился он на ней исключительно из-за денег. Такой вот мерзавец. Небла-городный совсем. И как только земля таких носит!… Кстати, давно уже с ней не спит. Крутит, гад, шашни на стороне. А ей надо. Очень надо! Женщины они вообще такие: если зажглось, а погасить нечем, болеть начинают. Лицом желтеют, животом страдают, морщины некрасивые на лице появляются и всё такое прочее… В общем, до слёз обидно: шикарная женщина пропадает. Скоро уж окончательно вся изведётся из-за этой своей высокой любви к Габриэлю и либо с балкона вниз головой сиганёт, либо ещё что похуже над собой сотворит. (Слово “высокой” Луис специально в свой рассказ вставил много раз, зная, что Габ-риэль это слово любит.)
Ну вот и всё: готово дело. Больше, собственно, почти ничего предпринимать и не пришлось. Так, оставались кое-какие мелочи. Через слуг, которые знают все сплетни, наши кукловоды дали знать обоим страдальцам, что в ближайшую субботу на бой быков он/она явятся во всём чёрном, каждый/каждая с белой перчаткой в левой руке. Чтобы поскорее друг друга в толпе отыскать. Народу ведь на корриду страсть как много приходит. То обстоятельство, что жертвы заговора люто ненавидят бои быков и это кровавое мероприятие за всю свою жизнь ни разу не посетили, составители плана проигнорировали, спра-ведливо полагая, что никуда они, голубчики, не денутся. Вот, значит: придут, посмотрят друг на друж-ку… – “Если получится, – в разговоре с Габриэлем пустился фантазировать Луис, – если сил у бедняжки хватит, она тебе в своём замечательном чувстве тогда и признается. А потом уже в петлю. И прощай жизнь. Ну а чего за неё цепляться, раз она такая несправедливая! И жестокая по отношению к хорошим людям. Которые разные непонятные науки изучают и заумные книжки читают, в которых почти нет кар-тинок. И для кого дороже любви ничего на этом свете не осталось. Возвышенной, понятное дело, любви. Не какой-нибудь там…”
Да, но почему всё-таки с перчаткой? Не перебор ли это? – Пожалуй, действительно, с перчаткой уж слишком сентиментально получилось, но Луис на ней настаивал. Непонятно с чего он упёрся. Ладно, перчатку оставили. Может потому, что Габриэль в любом случае отправился бы на свидание с маминой перчаткой, потому что он всегда с ней ходил. Она уж совсем истерлась и стала почти белой. В конце концов главное здесь не перчатка, а чтобы эти два психа вырядились в траур по своей несчастной любви. Это ж надо – на бой быков – и во всём чёрном прийти! В Испании!! Нет, каково?
Ну так и что у нас в итоге? – А то, что оба персонажа любовного романа, сочинённого Луисом и той ядовитой гадиной, на бой быков явились! Каждый, естественно, с белой перчаткой. И оба в чёрном! Чест-ное слово, как две галки посреди пшеничного поля. Смеяться над ними окружающие, впрочем, не стали, потому как всё больше на быков да на красавцев тореадоров смотрели. А потом, смеяться над Габриэлем рискнёт разве что человек, дошедший до крайней степени отчаяния, которому больше незачем жить. Который, к примеру, проиграл ночью в карты всё своё состояние и теперь боится возвращаться домой, потому что жена будет скандалить и обзываться нехорошими словами. Хотя нет, такие на бои быков не ходят. Такие как правило идут в кабак и там с горя напиваются. В общем, никто над нашими воронами не посмеялся, хотя зрелище, которое они бесплатно всем показали, было просто высший класс. Естественно, два одиночества друг друга в толпе узнали. Сердцами родные души учуяли. Ну и прямо по ногам ни в чём не повинных сограждан ломанулись навстречу судьбе. Посмотреть один раз в прекрасные глаза. И потом храбро шагнуть в смерть, раз всё равно нет в жизни счастья.
Ближе чем на пять шагов, однако, наши храбрецы подойти друг к другу в первый раз не осмелились, и план Луиса чуть не дал трещину. А всё потому, что духу у наших ворон не хватило. Когда Габриэля в прошлом году попытались ограбить приехавшие под Рождество откуда-то с Юга самоубийцы, он совер-шенно не испугался, притом что все они повынимали острые ножики и было их числом более десяти. На вопрос Серхио, – не было ли ему тогда страшно?, – он даже не понял вопроса. Сказал только: – “У меня же мамина перчатка с собой была.” – В общем, тогда он не испугался, а сейчас вдруг оробел.
Застыли, значит, две наши траурные птицы и… Нет, что тут говорить, это надо было видеть! Габриэль весь сделался цвета черепицы, чуть не задохнулся, и нога у него задёргалась. Правая. А очкастая, так просто разрыдалась под конец этого их электрического противостояния. В голос разревелась. Луис это ясно слышал. Неподалеку ведь стоял. Не выдержала монашка очной ставки. Люди, что рядом были, ре-шили, что это с сеньорой от нервов случилось. Что так на неё коррида подействовала. Тем более, что за минуту до этого бык поднял на рога одного тореадора. Может бык и в самом деле был в чём-то виноват, да только очкастая на арену ни разу не взглянула. Вот как её забрало высокое чувство.

Второй раз любовники опять-таки “чисто случайно” столкнулись в среду. По наводке Луиса, есте-ственно. На этот раз кухарка очкастой ужасно дорого запросила. Но деваться было некуда – пришлось дать этой гадине денег. Вот ведь сволочь – на чужом страдании наживается! На высоком, можно сказать…
Всё произошло в загородном парке. Уже полчаса они крутились вокруг выбранной Луисом точки встречи, промахнуть которую даже сослепу было невозможно, – вокруг платана, в который на прошлой неделе попала молния. (Луис со своей змеёй заняли место наблюдения на пригорке шагах в пятидесяти. И отлично оттуда всё видели. Ничего не пропустили.) Так вот, ходили наши влюблённые вокруг того сго-ревшего дерева. Она – по солнышку, а он, стало быть – насупротив. То есть ей навстречу. Раз в полторы минуты они сближались (как сказал бы Габриэль, который любит умные слова, их орбиты оказывались в перигее), но, что удивительно, ничего особенного при этом не происходило. Оба лишь покрывались ру-мянцем, переставали дышать и не знали, куда девать глаза. Глупо до невозможности – вокруг обгорелого пня наматывать круги, делая при этом вид, что они друг друга в упор не видят. Луис уже начал терять терпение и готов был в тот пень бросить камнем, чтобы у них там хоть что-нибудь началось, но змея его удержала. Нет, ну в самом деле, как цирковые лошади ведь!…
Наконец добродетельная наша, в очередной раз проходя мимо Габриэля, “нечаянно” задела его плать-ем. Видимо силы у неё ломать комедию закончились. Как бы неспециально она его задела. Как бы слу-чайно у неё это вышло. И что? – А то, что меж ними, как и тогда, на корриде, опять случилось электриче-ство, и на пятнадцатый круг они уже не пошли. А может у неё уже просто ноги отказали или живот при-хватило. Такое с тонкими натурами бывает. В общем, обернулась она, отойдя всего на десять шагов, сме-ло так обернулась, за что-то там ухватилась, чтобы не свалиться на землю, и стала ему глазами через очки про свою печаль и вселенскую несправедливость рассказывать. Ну, натурально, ещё же и слёзы из неё потекли. А как иначе – без слёз? Наблюдателям с пригорка всё это было очень даже видно. Так и сто-яла, овца, как на похоронах, ревела, как в прошлый раз, пока наш Ромео, наконец, не допёр подойти по-ближе.
Сначала, заметим, Габриэль подходить к ней не хотел. Думал, что ей это будет конфузно. Он и ещё много о чём успел тогда подумать. Голова у него сделалась как кипящий котёл, в который чего только не насыпали. Всё это там у него варилось и активно булькало. В общем, неизвестно, о чём конкретно он тогда думал, потому как в голове у него была, фигурально выражаясь, полная каша. А потом в этой его варёной голове что-то перещёлкнуло, и он вдруг сделался храбрым. Неожиданно для самого себя. Даже удивился. Нет, правда, такой смелый стал. Взял и совсем близко к ней подошёл. Шагов за семь, если не меньше, от неё встал. Более того, собрался уже ей сказать, что погода сегодня распрекрасная, и что он здесь тоже просто так гуляет. Ну, то есть что и он тоже забрёл сюда случайно. Не хотел, вообще не соби-рался, на фиг ему это надо, а вот зачем-то ж сюда пришёл. А ещё он придумал сказать, что ему невообра-зимо жалко, что сейчас не полночь, а то бы они вместе на звёзды смогли поглядеть. Он все их названия специально выучил… Да только надо ж такому несчастью случиться: голос у нашего великана пропал. Напрочь! Как будто он мороженого объелся. А ведь не ел он в тот день никакого мороженого! Разве что воды холодной перед уходом выпил. Потому как от волнения у него во рту образовалась небывалая су-хость.
Да, такая вот приключилась неприятность: онемел наш Габриэль. Как собака решительно всё понимал, а вот сказать ничего не мог. От отчаяния у него даже глаза зачесались. И с ногами какая-то глупость сде-лалась. Короче, одно только он и сумел сделать, что хрюкнуть. Громко так, что даже Луис услышал. И, надо сказать, как-то особенно горестно у него это вышло. Ну, тут уж очкастая не утерпела, рванулась к нему тоже не на своих ногах, обхватила его за шею и наплевать ей стало на то, что она замужняя, и что их могут увидеть…
Габриэль целовался первый раз в жизни и был ошеломлен. Это ещё мягко сказано. Он чувствовал себя так, как будто молния, что на прошлой неделе сожгла этот платан, прилетела сюда снова, но только те-перь ударила в него. Прямо под лопатку. Или ещё куда…
Если говорить всю правду, ничего не утаивая, то Габриэль сегодня ещё и впервые прикоснулся к жен-щине. Вообще в первый раз! В снах ему уже доводилось это делать, причём часто, но так, чтобы наяву и не где-то в тёмном углу под лестницей, а при дневном свете – впервые. Очкастая же вдобавок и носом ему в щёку ткнулась, от чего он совсем потаял. Нос у неё был мягкий, мокрый и совсем не огромный, а, глав-ное, она им всё время, пока они целовались, шмыгала. От этого он особенно растрогался. К тому же она надушилась! Женщина всё-таки…
Ну вот и всё, пропал человек. Окончательно и бесповоротно!
Вечером Серхио с Луисом вежливо поинтересовались, как у него дела. Не заболел ли он случаем? Потому что за ужином Габриэль ничего не ел, а только пил. И взгляд у него при этом был безумный. Да только он их не услышал. Сначала пил вино. Потом, когда выдул весь кувшин, принялся за воду с розо-выми лепестками, в которой Луис после ужина обычно мыл руки. Слава Богу, хоть лепестки не съел. Выплюнул. Хотя, может, не все выплюнул. Какие-то, может, и съел. Этого ведь нельзя теперь проверить. И при этом он всё время шевелил губами, как рыба, которую вытащили из воды и бросили на песок. А ещё он облизывался. Нет, ничего он этими своими губами не говорил, просто шевелил ими. Ну точно как ры-ба! Почему, собственно, Серхио и забеспокоился. Он ведь ничего про чудесный план Луиса не знал.
Как бы то ни было, главное событие случилось только через неделю. И опять-таки не само по себе. А лишь когда стало ясно, что, если в ближайшее время ничего такого не произойдёт, феноменальный план элементарно рухнет. И всё тогда закончится трагически. Что, конечно, целью Луиса никоим образом не являлось: брата терять он не хотел, хоть они и постоянно ругались. То есть на Габриэля он сердился, но братьев, как известно, не выбирают. Какой есть – такой есть. В каком-то смысле ему даже жалко было Габриэля. Что же до подхватившей любовную лихорадку близорукой сеньоры, то Луису она не очень понравилась. Слишком худая и быстрая на слёзы. А Луис худых и плаксивых не любил. Так что психиче-ское здоровье и в широком смысле судьба актрисы второго плана его не волновали. Лишний раз огово-римся, не потому, что у него чёрствое сердце, ничего оно у него не чёрствое, а, как мы уже сказали – исключительно из-за его нелюбви к чрезмерной нервности и худобе.
Итак, Габриэля необходимо было спасать. Причём срочно. Вот тогда Луис, по наущению всё той же ядовитой гадины, и подговорил Серхио съездить с ним в Арагон. Вдвоём скатать, без Габриэля. Должен же кто-то оставаться в Барселоне, чтобы во вторник, надев генеральский перстень, сходить в таверну у порта и попить там кофе. Серхио, наивная душа, подвоха не заподозрил, и они уехали. На целую неделю. Их карета как раз отъезжала от дома, когда в руки озабоченной сеньоры упала записочка (Якобы от Габ-риэля. На этот раз кухарка запросила целых три дублона. Ох и жадная тварь!) и, естественно, через десять минут очкастая уже в дверь стучалась. Сначала кулачком. Потом начала лупить в неё ногой. А под конец уже и по имени Габриэля звала. То есть она совсем спятила. Соседи, те, что посмелее, из окон повысовы-вались и стали ей, бесстыжей, советовать, куда ей лучше бы сходить, чтобы побыстрее найти своё сча-стье. Очень неприличные вещи ей говорили, потому как думали, что Габриэль тоже уехал. Если бы они знали, что он остался дома, языки себе пооткусывали бы. Слава Богу, что она этих дураков не слышала, потому как уже не в себе была. В записке открытым текстом было написано – зачем она должна прийти по указанному адресу. Змея ту записку сочинила и Луису её не показала. Он бы такого не посмел написать. Дворянин всё-таки.
Отворив дверь, Габриэль, понятное дело, остолбенел и сделался красный как помидор. Или как варё-ный рак. Нет, всё-таки как помидор. Варёные раки не такие красные, каким тогда сделался Габриэль. Он мог бы так и до ночи простоять, хлопая глазами, но только очкастой было уже не до приличий и всяких там условностей. Они хоть бы дверь закрыли, что ли. Сумасшедшие. И окна. Не сообразили…
Элена на это безобразие глядеть не смогла. Собралась и ушла из дома. Неизвестно, куда она ушла, но только в доме, пока продолжалось это безумство, её не было.
Да, такое вот электричество вспыхнуло между двумя одинокими сердцами. И напрочь их оба сожгло. Как тот платан. Дотла! Странно, но ни ей, ни ему не пришло в голову задаться простым вопросом, откуда то волшебное электричество взялось, ведь всего за две недели до отъезда Серхио и Луиса в Арагон они даже и знакомы-то не были. Не сшилось ли случаем их высокое чувство чьей-то умелой, но отнюдь не божественной рукой? Вернее, руками. Хотя, что тут странного? Кто из нас задаётся столь низменными вопросами, когда всё так здорово устраивается… якобы само собой…
Счастье наших голубков, однако, было недолгим. Через четыре дня благочестивый муж сообразил, что, не отправившись вызволять жену и продолжая делать вид, будто ему неизвестно, где и чем она зани-мается, он, ославившись на всю Барселону, нанесёт своей репутации непоправимый ущерб. Слух ведь тогда пошёл гулять уже по всему городу. А как он мог не расползтись, когда жильцы домов по соседству с особняком, в котором поселилась вырвавшаяся на свободу любовь, начали спешно отправлять в деревни своих детей? Уж больно неприличные звуки оттуда раздавались. Что днём, что ночью. И которые сутки подряд. Звуки, надо сказать, весьма громкие. Нет, ну правда, хоть бы окна в той комнатке, что наверху, прикрыли. Слуги, приходившие по утрам убираться и сготовить неутомимым любовникам чего-нибудь поесть, наверх подниматься боялись. Наспех прибирались внизу, оставляли на столе в обеденном зале еду и торопились унести из этого вертепа ноги. Понятно – всякий ведь хочет жить.
Само собой разумеется, что несчастный рогоносец, озабоченный спасением жены, устремился не прямо к Габриэлю, – он же не сумасшедший какой в самом деле, – этот достойный человек отправился к кардиналу. И очень разумно поступил, потому что уже через два дня добродетельную сеньору совмест-ными усилиями из дома разнузданного распутства удалось вызволить. Молодцы, что поторопились. Ведь еле успели. Потому как то, что творилось на верхнем этаже пользовавшегося до сих пор приличной репу-тацией убежища трёх скромных рыцарей тайного Ордена тамплиеров, приняло не просто антисоциаль-ные, а какие-то уже откровенно анормальные формы. Подобная клиника на учёном языке имеет даже своё название – эксцесс, каковой для душевного и физического здоровья что мужчин, что женщин отнюдь не полезен. Напротив, очень даже он для них вреден.
Так каким же образом поехавшую мозгами сеньору удалось эвакуировать из гнезда разврата? – Да там уже вообще всё пошло в ход: и душеспасительные разговоры про совесть и дворянскую честь (через входную дверь, Габриэль кардинала в дом не впускал, говорил, что он не одет и вообще плохо себя чув-ствует); и психотерапия (тем же манером); и вполне себе стандартная войсковая операция также имела место (по крышам с соседних домов специальные люди к ним пробирались); и, разумеется, пришлось пойти на банальный обман. В общем, очкастую выкрали. Вытащили её через окно, предварительно за-ткнув ей тряпкой рот и связав по рукам и ногам, потому как она отчаянно сопротивлялась, пока кардинал, стоя под дверью, рассказывал Габриэлю про Белую Звезду. Ещё ж и стихи читал про любовь (из Данте и что-то из греков, время старый лис тянул, пока работал спецназ). В общем, пациентку благополучно на верёвке спустили через окно, зашвырнули как куль с мукой в карету и увезли в неизвестном направлении. И правда, молодцы, что поторопились. У неё ведь с головой тогда уже совсем плохо стало. К тому же она и без того прежде худая была, а тут ещё килограммов десять сбросила. Нездор;во это. Увезли короче нашу нимфоманку… А Габриэль, оставшись в пустом доме, запил и застрадал так, что возвратившиеся через пару дней из Арагона братья боялись от него отходить. Беспокоились, как бы он чего с собой не сделал. По очереди возле него дежурили. Даже ночью проверяли – как он. Но ничего, выжил наш великан. Итог спецоперации: про то, что Орден должен вернуться к монашеству и вообще обязан вести какой-то особенно возвышенный образ жизни, Габриэль больше не заикался.

Однако, мы отвлеклись на несущественное, когда есть вещи куда как более значимые.
Когда кардинал дошёл до точки и сделался даже в большей степени несчастным, чем Габриэль, Вин-ченцо решительно постучался в уже знакомую нам дверь. В ту самую, которую пару недель тому назад ломала ногой очкастая. Впустил его Луис. Покачиваясь от страха, с которым он так никогда и не справил-ся, Винченцо подозрительной (какой-то гнусной, пританцовывающей) походкой прошёлся по залу и, ша-лея от собственной наглости, свалился в кресло, удивляясь тому, что сумел добраться до него живым.
– Всё понятно, – покачал головой Луис, без особого интереса наблюдая за этим цирком и прикиды-вая, не хватит ли в следующую минуту незваного гостя удар. Ещё только этого не хватало. И без того соседи как-то странно стали на рыцарей смотреть. – Здесь сиди. Можешь грушу слопать, ес-ли захочешь. Я позову его.
Когда через две минуты Луис вернулся вместе с Серхио, Винченцо уже почти прикончил кувшин ви-на, опрометчиво оставленный на столе рядом с вазой, в которой лежали свежие, распространявшие оду-ряющий аромат яблоки, персики и одна большая груша. Для храбрости выпил. А что? Нельзя, что ли? Никто же не сказал, чтобы он не пил. Зато вроде немного полегчало. Серхио молча сел в кресло напротив. С минуту сосредоточенно глядел секретарю кардинала в глаза и, когда прочёл в них всё, что ему было нужно, заговорил:
– Значит, поговорить пришёл?
Винченцо утвердительно кивнул. Несколько развязно он кивнул. Даже как будто сердито у него это получилось. На самом деле он просто неправильно из-за волнения мотнул головой. Потому что уже пло-хо владел собой. Не со зла. Однако, после выпитого у него хотя бы перестали дрожать руки. И он снова потянулся к кувшину.
– Погоди ты напиваться, – остановил его Молодой граф. – Успеешь ещё. Сначала договори, что хо-тел сказать, а потом пей, сколько в тебя влезет. Поесть, кстати, не хочешь? У нас мясо жареное с обеда осталось.
Винченцо от предложения поесть неожиданно расслабился, сделался грустным и как будто даже стал меньше ростом. На самом деле это просто его плечи опали.
Минуту просидели молча. Винченцо только шмыгал носом и сопел. Потом шумно вздохнул и бес-страшно посмотрел Серхио в глаза. Ещё минуту они внимательно разглядывали друг друга.
– Да ладно тебе врать!, – нарушил, наконец, тишину Серхио.
Винченцо сделал обиженное лицо человека, которого несправедливо оскорбили неверием в его чест-ность, когда он такой хороший. Вот же – прямо в глаза сейчас смотрит. Взгляд не отводит. А разве не-честный человек будет кому-нибудь смотреть в глаза?
– Что, прямо-таки толкнул Его?
Секретарь с достоинством почесался и кивнул. Даже слепой понял бы сейчас, что он чем-то сильно гордится. Непонятно только – чем.
– И что Он тебе на это сказал?
– ………
– Что, даже не обиделся?
– ………
– Ну ведь врёшь же!
Винченцо снова изобразил оскорблённое достоинство. То есть он, как нормальный человек, конечно, может и соврать. Даже запросто. Любому и когда угодно. Но только не Серхио и не сейчас! Потому что такими вещами не шутят.
– Ты ничего не путаешь? Он что, и с моим отцом говорил?
Кивание и очередная попытка взять со стола кувшин с вином. Серхио остановил его взглядом.
– Ну и о чём же они говорили?
Пожимание плечами, которым порозовевший от гордости Винченцо дал понять, что он никогда не подслушивает. Никогда до такого не опускается, потому что он выше этого. И вообще он благородный. Не то, что некоторые, которые любят подслушивать.
– Да уж конечно, – ухмыльнулся Серхио. – А то я не видел, как ты за кардиналом подсматриваешь. Сто раз тебя на этом ловил.
Луису наскучил этот странный диалог, и он ушёл проведать Габриэля. Что-то уж слишком подозри-тельно тихо стало наверху. Секретарь проводил его надменным взглядом, сделал презрительную физио-номию и развернулся к Серхио. Возвращаясь к “разговору”, он пожал плечами, что означало: не хочешь – не верь, больно мне надо. Вслед за чем последовала пауза. Долгая и громкая.
– И что, Он прямо так ему и сказал?
Секретарь просиял, кивнул и сдержанно покашлял. От удовольствия покашлял. Но не только. Ещё и для солидности. Давно с ним не разговаривали так уважительно. Кардинал ведь уже и здороваться с ним порой забывает. Нервы совсем у него сдали. А здесь Винченцо внимательно выслушивают. Так что он даже позволил себе развалиться в кресле. И снова стал украдкой поглядывать на кувшин.
– Да пей уже! Чёрт с тобой.
Винченцо не пришлось долго уговаривать.
– А что ещё Он сказал?
– ………
– Не понял, у кого спина болит?, – не расслышал Серхио. – Ты по существу говори! Что ты мне про спину…
– ………
– Даже так?…
Серхио нахмурился и надолго умолк, переваривая полученную информацию. Наконец, принял какое-то решение, и было видно, что произошедшее сейчас в этом зале явилось для него чем-то чрезвычайно важным, от чего он даже переменился в лице. Как если бы он получил ответ на давно мучивший его и только сейчас разрешившийся вопрос.
– Ну что ж… Если так, тогда давай вместе выпьем, – и он потянулся к кувшину, из которого Вин-ченцо со страху успел вылакать всё вино и теперь испуганно смотрел на как-то странно повзрос-левшего генерала Ордена тамплиеров. Должно быть ожидал нагоняя. Серхио, однако, отвлёкся и снова задумался. Застыл и про вино забыл. – Знаешь, а мне ведь не приходило такое в голову. Ко-гда всё так просто…
Винченцо тщетно пытался понять, о чём с ним сейчас заговорил Серхио. Нахмурил лоб. И даже поче-сал его. Но ничего всё равно не вышло: так и не понял.
– Ну и ладно. Вот и славно. Тогда будем считать, что наша проблема решена. Передай кардиналу, что я умываю руки. Раз у них и об этом был разговор, значит он меня поймёт.
Секретарь изобразил недоумение.
– А тебе и не нужно ничего понимать. Скажешь только, что мне больше незачем беспокоиться за сохранность наших секретов. Сумеешь донести до него мои слова?
Винченцо кивнул.
– Не знаю, почувствует ли он теперь себя в большей безопасности, но в любом случае, если с ним что-то случится, это буду точно не я. Пусть помнит, что если он только раскроет рот… Во сне или под пыткой… А ведь и правда, смотри, что Он придумал! Церковники вроде как обратное го-ворят… Как же я сам до этого не додумался? Вот кретин! Прощение… Ну что ж, ещё один урок… Спасибо… Как всё просто и логично! Да, и вот что: когда будешь говорить с кардиналом, смотри ему прямо в глаза и старайся при этом не моргать.
– ????
– Ну просто смотри! Не отводи взгляд. Он будет глядеть сквозь твои глаза и сам через них всё уви-дит. Это ведь он меня научил…
– ????
– Да какая тебе разница? Что ты ко мне пристал? Не беспокойся, он прочтёт в них только то, что касается нашего с ним дела. А твои секреты его давно не интересуют. Господи, какие у тебя во-обще могут быть секреты…
– ……!!
– Ну ладно. Чего ты… Извини. Не хотел тебя обидеть… Что? Конечно, знаю. Тоже мне секрет! Да, и про вашу служанку. Что? Ах вон оно как…, –
проговорил Серхио, наливая в бокал Винченцо вина. Из кувшина, который до этого был пуст! Серхио, правда, этого не знал. Налил полный бокал – секретарю кардинала. И себе тоже. Поставил кувшин на стол. Судя по звуку пустым кувшин после этого не стал. Скорее он даже снова сделался полон. Серхио на эту ненормальность внимания не обратил. А вот Винченцо почему-то весь вспотел и пошёл пятнами. –
– Значит, ядом говоришь… Так кого из вас она больше любила?… Да ладно тебе! Что ты врёшь!…
Винченцо надулся и захлопал ресницами, которые, когда он обижался, делались длинными и пуши-стыми. А его лицо при этом становилось каким-то совсем детским.
– Что?… Яснее говори!… Да он и так уже всё должен был понять. Не дурак ведь… А правда, что ж он сам мне не предложил? Он же умнее меня. Опять же с Ним общался. У меня вон такого опыта пока не было. Значит, прощение, говоришь… Ну что ж… прощаю…
Винченцо приосанился. И перестал чесаться. Он определённо чувствовал торжественную значимость момента. Осторожно поставил свой пустой бокал на стол. На его глазах происходило что-то уж совсем невообразимое. Вино ладно… То есть не ладно! Но сейчас в его присутствии свершилось настоящее, ещё более чудесное чудо. А главное, в эту минуту он ясно понимал, как и что сделал Серхио. И догадывался, что потом он может, да нет, не может, а наверняка перестанет что-либо помнить и понимать… Что скоро он забудет самое важное и снова отупеет. Сделается прежним Винченцо… Но сейчас он чувствовал, что, если бы кто-нибудь его попросил, он сумел бы повторить этот волшебный фокус – с прощением. Или сделать что-нибудь подобное. Такое же сильное. Почти великое. Потому что это легко. Сейчас сделать чудо легко. Потому что понятно – как это делается. Собственно ведь и делать ничего не нужно. Ну совсем же ничего! Нужно просто оставаться лёгким, вот как в эту минуту. Как будто это ничего тебе не стоит. А ведь это и правда ничего не стоит! И главное – по-другому быть не может: чудо по-другому не делается. Нет, нужно быть не лёгким – неправильно сказано. Нужно перестать быть. Собой в первую очередь. Тем собой – прежним. Да и никаким вообще. Никем, кто мог бы посмотреть из твоих глаз и чего-то захотеть. Например, захотеть называться твоим именем. Хотя чёрт с ним, пусть называет себя кем угодно. Это уже не имеет значения. Он – уже не ты.
Винченцо даже протрезвел. Не окончательно, но протрезвел. И как будто проснулся. Вот он спал всю свою прежнюю никчемную жизнь и вдруг проснулся. Причём не особенно он ведь этого и просил. В соб-ственных глазах он сейчас даже стал похож на умного человека. А может и не только в собственных. Возможно, что и Серхио, глядя на него, видел сейчас в нём не дурака. Не полного кретина во всяком слу-чае…
Господи, как же приятно пить вино вот так – свободно! И разговаривать с нормальным собеседником. А то с кардиналом уже и не поговоришь. Совсем свихнулся от страха старый дурак. Вот всё ему Винчен-цо сегодня и скажет. Прямо в глаза! А то зазнался уже… Надо бы у него за такую радостную новость потребовать, чтобы экономка свечей не жалела, а то глаза уже болят. Ночью ведь тоже иногда почитать охота. И чтобы пироги с рыбой она не прятала. А то ведь что удумала – буфет на ключ, старая карга, запирать стала!… Интересно, а что, если Серхио всё-таки спрятал на дне души какую-нибудь плохую мысль про кардинала? Пусть даже совсем маленькую. Это ведь значит, что кардинал умрёт…
И вдруг невообразимо поумневший и прозревающий сокровенные глубины Винченцо сам себе отве-тил, что, если бы у Серхио оставалось хоть что-нибудь на дне его души, неважно что – плохое или хоро-шее, то никакого чуда сейчас не произошло бы. Волшебства просто не случилось бы. А оно случилось! Пару минут назад. И обратно теперь не повернуть. Разве что проделать всё это тем же самым манером. То есть Серхио пришлось бы начать колдовать по новой. Но ведь это никому не нужно. Он же, Серхио, нор-мальный вроде человек. Зачем ему делать лишнюю работу?
Эх, только бы всё запомнить! Значит так: волшебство может случиться в одном случае – если в про-зрачном сосуде ничего не осталось. Если тебя там больше нет. Совсем не осталось. Да, потому с карди-налом всё так хорошо и было сейчас сделано, что Серхио весь оттуда убрался. Ох и хитрая же это наука – перестать быть там, где ты растворён буквально во всём. Где даже воздух, которым ты дышишь, и запахи, которые постоянно вспоминаешь, ты и есть. И откуда он всё умеет? Мальчишка же ещё в сущности…
– Вина ещё хочешь? Не стесняйся. А ты, я смотрю, не такой уж и дурень, каким хочешь казаться. Страх вот только тебе мешает. Отсюда и нерешительность. Да и вообще больно много ты о себе думаешь. От того всего и боишься. Так что насчёт вина?
Ну а как же можно отказаться от вина?…

Через две недели Серхио уехал в Италию. Об этой поездке нам мало что известно кроме того, что че-рез месяц Луис получил шифрованную депешу, вследствие чего срочно мобилизованные им семьдесят цыган из числа наиболее достойно проявивших себя в событиях двухлетней давности шумным табором двинулись через юг Франции в Геную, а Габриэлю было предписано сопровождать эту весёлую компанию, прихватив с собой побольше оружия. И приготовиться к серьёзной работе. В результате этого дерзкого марш-броска оказавшиеся в руках папских ищеек три Юлиевых таланта неожиданно получили совершен-но иную легенду своего происхождения, и следователям пришлось доложить Папе, что золото в Италию попало из Греции, а вовсе не из Испании, как следствие поначалу считало. Нечистые на руку виновники того, что слитки во время транспортировки остались без надлежащей охраны, а также лица, придержи-вавшиеся иного мнения насчёт их греческого происхождения и упорствовавшие в этом своём вредном заблуждении, то есть все те, кто не желали согласиться с версией Серхио, куда-то вдруг поисчезали. Все до единого! Неизвестно, что с ними случилось.
Самое смешное, что цыгане, оказавшие Серхио неоценимую помощь в отыскании источников утечки секретной информации, так и не поняли, зачем они, собственно, ездили в Италию. То есть они там, конеч-но, не только вино пили и веселились. По пути они ещё и много с кем из своих сородичей встречались, собирая различные сплетни. Увязать, однако, этот их нетрудный улов с чем-то таким, за что нормальные с виду люди заплатили им немыслимые деньги, они так и не смогли. Вот как была организована работа – в высшей степени грамотно. Как бы то ни было, догадывались цыгане об истинных целях своих изысканий или нет, они остались чрезвычайно довольны как путешествием, так и полученным за труды вознагражде-нием.
Что же касается трёх потерянных талантов, то Серхио даже и не попытался их вернуть. Хотя это было возможно. С помощью всё того же Габриэля например… Более того, в Греции, то есть теперь уже дей-ствительно в Афинах папские эмиссары “случайно” наткнулись ещё на два точно таких же слитка. И та-ким образом следствие, пущенное по ложному следу, окончательно завязло в сетях хитроумной дэзы. Бюджет операции по дезориентации противника и ликвидации опасных свидетелей составил гигантскую сумму в семьдесят талантов. Спрашивается, много это или мало? Серхио полагал, что Орден отделался ещё относительно дёшево, потому как на чём другом может и стоило бы экономить, но точно не на без-опасности. Рыцари Ордена пообещали хранить золото Юлиев. И они его сохранят. Слово генерала!
Не хочется застревать на скучных подробностях, и тем не менее кое-какие детали всё же следует озвучить. Постараемся не растекаться по древу.
Что касается спасения основного массива Юлиевых сокровищ, изрядно, чуть ли не на пятую часть по-худевших четыреста лет назад вследствие непростительной легкомысленности тамплиеров, то здесь Сер-хио решил по граблям не ходить. Вместе с тем и изобретать колесо ему также не хотелось. Поэтому он избирательно воспользовался опытом своих наивных предшественников, большинство из которых за свою беспечную доброту были примерно наказаны. Почти все они были убиты. Так вот, Серхио воспользовался той частью их опыта, которую можно охарактеризовать как безусловно положительную.
Да, ранние тамплиеры натворили массу глупостей. Во-первых, они зачем-то легализовались, надоб-ность в чём для Серхио до сих пор казалась сомнительной. Во-вторых, они сдуру раздали слишком много казённых денег людям, долги возвращать отнюдь не собиравшимся. Да просто непривыкшим к такому. В частности – Папе и одному сладкоречивому французскому монарху, поверить словам которого мог толь-ко идиот. Или предатель. В общем, они наделали много такого, чего делать было совершенно не обяза-тельно. Ни им, ни Ордену пользы не принёсшего. Зато они хотя бы сообразили часть слитков перепла-вить. То есть избавиться от Юлиева клейма, выгравированного на той самой – пятой части талантов. При-чём сделали это так тихо и чисто, что никто даже не задался вопросом, а откуда, собственно, то золото у них вообще взялось.
Вот каким опытом Серхио решил воспользоваться и, засучив рукава, занялся тем, что в поздние вре-мена назвали бы отмыванием капитала с тёмной историей происхождения. Разумным в этих действиях было также и то, что Серхио решил проделать это не в Испании. Ему вполне уже хватило безрассудного подарка Старого графа юному герцогу Арагонскому. Да, именно подарка. Ведь Серхио прошлой весной пришлось списать безнадёжный герцогский долг. За просто так его простить. За красивые глаза своего сюзерена, будь он неладен. И не потому, что герцогу нечем было отдавать долг: новому генералу тайного Ордена не с руки было портить отношения с человеком, по нелепой случайности узнавшим чужой секрет. Кроме всего прочего, тому были и более веские причины – чисто политические. Но эта книжка не про то. Политика – это действительно скучно.
Короче, почти все остававшиеся в Испании слитки были из неё благополучно вывезены и переплавле-ны в Италии на маленьком медеплавильном заводике неподалеку от Генуи, приобретенном Серхио по случаю и переоборудованному им под тайные нужды Ордена. Что же касается того, простил ли Серхио вместе с долгом и самого герцога, как он недавно простил кардинала, ну так, на всякий случай, чтобы секрет и дальше с гарантией оставался секретом, нам неведомо. Если не дурак, то отработанной техноло-гией Молодой граф, конечно же, воспользовался…

Наскоро обучив Романо грамоте и оставив мальчишку в замке вместо себя следить за хозяйством графства, Давид, вызванный Серхио в Геную, сразу же по приезде в Италию развил бурную деятельность. Если бы кто поинтересовался, с чего это вдруг практически на пустом месте Генуя и Венеция так быстро разбогатели и с какой стати в Италии вообще тогда случился экономический бум, то этот любопытству-ющий был бы изумлен, узнав, какую схему придумал стоявший за крупнейшими торговыми домами и даже целыми ремесленными цехами малоприметный еврей. Она чем-то напоминала кровеносную систему живого существа, когда каждая капелька крови, даже та, которая медленно проплывает сейчас через узенькие капилляры левого уха, однажды оказывается в сердце. Причём этой скромной капельке совер-шенно необязательно знать – где это самое сердце находится и что оно у невидимого организма вообще имеется. Эта самонадеянная капелька крови может думать про себя всё, что ей заблагорассудится, однако в сердце, где на неё посветят лампой и пристально посмотрят в глаза, она неминуемо побывает. И в пе-чень, где её почистят от налипших на неё вредных привычек, она также заглянет. И в лёгкие, где её по-кормят кислородом…
Серхио выстроенная Давидом система определённо пришлась по вкусу. Главным образом потому, что в дальнейшем функционировании этой сложнейшей машины его личное участие уже не требовалось. Да и ничьё вообще! Даже сам Давид за процессом теперь лишь наблюдал. Почти не вмешиваясь. Случись Ор-дену снова обезлюдеть и сгори завтра хоть полмира, этот чудесный механизм всё равно продолжит рабо-ту. То есть он будет исправно работать уже сам по себе. Как часы, которые по утрам заводит солнце. Тем, что оно всходит на востоке.

Что касается Габриэля, возвратившегося в Барселону с ротой счастливых цыган, которые так и не по-няли, за что получили столько денег, то наш грустный звездочёт, кажется, про своё недавнее любовное приключение стал потихоньку забывать. Во всяком случае больше не было заметно, что он страдает. Что, неужели и правда остыл? – Скажем так: он отвлёкся. Это цыгане могли чего-то там не понимать, встреча-ясь по дороге со своими собратьями, с которыми они пили вино, и болтали ни о чём… А Габриэль пре-красно понимал, зачем он вдруг понадобился Серхио в Италии. Нравилось ему то, что он там делал? – Нет, определённо не нравилось. Очень ему не нравилось. Поэтому Луису, вернувшись домой, он ничего про ту свою работу не рассказал. Буркнул только что-то насчёт того, что “свидетелей, кажется, не оста-лось”. А Италия, она может и красивая – не понял он, не разглядел её. Потому что некогда было по сто-ронам глазеть. И вообще, он устал, а вокруг одни дураки и сволочи. И если кто-нибудь начнёт расспра-шивать его о том, о чём ему вспоминать не хочется, потому что он не убийца какой, то он тому дураку наденет на голову ночной горшок. Или просто кулаком его побьёт. В общем, Габриэль от разговора ушёл. Ночью же, когда Элена пришла пожелать своему великану доброго сна, он громко плакал и с того момен-та открыто стал называть её мамой. Жаловался ей, что он самый большой грешник, какой только есть на всём белом свете, и что нет ему, идиоту, трусу и последней скотине, прощения. Потому что он за свою любовь не поборолся. Мать ему на это ничего не сказала, а только погладила его по голове. Она с ним тоже немножко поплакала и ни с того, ни с сего вдруг залепила, что её мальчик уже совсем большой вы-рос, а, стало быть, скоро её, наверное, сделает бабушкой. Хорошо, если бы родилась девочка. А если мальчик, то она с ума сойдёт. Пусть бы, правда, он ей девочку принёс. Маленькую. И всё сетовала, что Габриэль плохо питается. Нерегулярно и чем попало. Осунулся и щека вон опять расцарапана. Луис, к примеру, – тот всегда в еде аккуратен и никогда о неприятном за столом не говорит.
Кто кого сделает бабушкой и какая ещё к Дьяволу девочка, когда от любви одни черепки остались?! Откуда он возьмёт для матери ту девочку? Не с неба же она к нему в руки свалится. Он бы рад…
Когда Габриэль уснул, Элена вытащила у него из-под подушки перчатку и ушла с ней к окну, потому что в ту ночь светила полная луна и у окна было светло. Зашив дырку и поцеловав спящего Габриэля в лоб, Элена отправилась проведать Луиса. Давно его не видела. Постаралась громко босыми ногами по полу не шлёпать. И дверями не хлопать.
Свою подновлённую боевую перчатку, иголку с ниткой, большую шоколадную конфету и заколку Элены Габриэль обнаружил утром на подоконнике. Тут же, даже ещё не позавтракав, он пошёл, разбудил Луиса, сказал, что любит его и, вообще, просит у него прощения. За всё! Луис спросонья страшно перепу-гался и предложил Габриэлю сходить вместе с ним в зоопарк – посмотреть слона. Сходили. Посмотрели. Там же, в зоопарке, купили хлеба и покормили носорога. Потом ещё долго сидели в сквере на лавочке и ели мороженое. Короче, весь день провели вместе. А утром Габриэль уехал в Арагон. Луис, поскольку был вторник, надел кровавый перстень и отправился пить кофе. Ему нравилось надевать перстень генера-ла Ордена тамплиеров. Он бы каждый вторник с ним ходил. Даже когда и не его очередь. Наверное, всё-таки гены. Хотя, причём здесь гены? – Просто красивая вещь. И очень дорогая.

Разобравшись с Юлиевым золотом и скинув на Давида дальнейшие хлопоты по его сохранности, Сер-хио из Италии не уехал. Было у него здесь ещё одно дело. Но поскольку в поисках уцелевших рыцарей Ордена он нисколько не преуспел, то и рассказывать нам здесь особенно нечего. Может поумирали они все, а может со страху так надежно законспирировались, что найти их стало практически невозможно… В общем, ничего его поиски и даже усилия цыган, которые параллельно решали и эту проблему тоже, не дали. Вот тогда Серхио и решил заняться музыкой. С чего вдруг? – Да кто его знает… Вроде как серьёз-ный человек. Вино пил умеренно, а затеял музыке учиться. Странно это…
Антонио Вивальди, у которого Серхио, переехав в Венецию, решил незазорным для себя брать уроки, с удовольствием согласился принимать к оплате золотые испанские дублоны, потому как с четырьмя написанными на тот момент операми у него что-то там не заладилось. Не ясно почему, хорошие вроде бы были оперы, но только денег они ему не принесли. А тут богатенький клиент подвернулся. Весь в шелках и золоте. Одна только шпага у него целое состояние стоит. Желает он, видите ли, научиться играть на скрипочке. Развлечение такое себе придумал. Что ж его, кормильца, гнать, что ли? Другого не уговоришь, за рога к себе не затащишь, а этот сам к нему пришёл. Короче, Вивальди иностранного хлыща не прогнал. Хотя никакого таланта у Серхио он, конечно же, не обнаружил. Говорить, правда, о такой неприятности свалившемуся ему на голову благодетелю, как человек воспитанный, атакуемый к тому же безжалостны-ми кредиторами, Вивальди не стал. Напротив, прямо с порога он посоветовал Серхио купить у него скрипку Амати. Которая якобы сама играет. Такая она хорошая. Дорогая правда. Ужасно дорогая. Но зато лак на ней чертовски красивый. А футляр… Это же настоящее произведение искусства! Ну очень краси-вый футляр. Из красного дерева. С чего это Амати попросил Вивальди продать его скрипку? – Да тоже поди у него в тот момент было плохо с деньгами. Оба на мели сидели. Вивальди сказал, что сам бы на ней играл, да денег у него на такую распрекрасную драгоценность нет. Эти проклятые оперы и всё такое про-чее… Серхио долго думать не стал – купил. Амати был счастлив. Вивальди, к слову сказать, тоже…
Увы, скрипка сама не заиграла. Месяц Молодой граф с ней промучился пока не понял, что нет, музы-ка – это не его. И от огорчения решил возвращаться в Испанию, больше уже нигде не застревая. Даже в Рим не захотел съездить. Ну а чего? – Рыцарей Ордена он не нашёл. Хоть и старался. Играть на скрипке не выучился. Пальцы на левой руке чуть не в кровь себе стёр, а как Вивальди не заиграл. Обидно. И Дави-ду он больше не нужен. Только путается у него под ногами. Мешает. Замучил уже толкового человека своими глупыми советами. Короче, собрался ехать. Пошёл и купил себе шикарную коляску. На рессорах и с кожаным верхом. А к ней подкупил четырёх лошадок. Чёрных брать не стал. Решил, что белые к такой элегантной красавице больше подходят. Но не уехал. Потому что в самый последний момент познако-мился с Михаэлем. Случайно с ним познакомился. У Вивальди. Этот малый тоже брал уроки у знаменито-го маэстро. Но не так часто, как Серхио. Михаэль заглядывал к Вивальди только раз в две недели. Или даже того реже. Потому как платить за уроки ему было нечем. Когда удавалось добыть денег, тогда он к Вивальди и приходил. Серхио вообще не понимал, на какие доходы живёт этот парень. На дворянина вроде бы похож – одеждой, ну и там – лицом. Опять же складно на трёх языках говорит. Греков, к приме-ру, на память цитирует. Без ошибок. А питается в самых дешёвых харчевнях и ночует в номерах, в кото-рые зайти противно.
Эх, да наплевать на то, что Михаэль ест и где он живёт! Всё это ерунда. Серхио впервые повстречался человек одного с ним возраста, который мыслил чуть ли не так же, как он. Да ещё умел свои мысли выра-зить так, как Серхио не удавалось: понятно и доходчиво, то есть самыми простыми словами. При этом Михаэлю это ровно ничего не стоило. Ну, так Серхио казалось. Но ведь даже не это главное. А главное – то, что этот гордый красавец изумительно хорошо играл на скрипке. Не будем забывать, что Серхио в то время ещё только прощался с карьерой великого музыканта, а потому к “собратьям по цеху” относился с б;льшим вниманием, чем, скажем, месяц назад – до знакомства с Вивальди. Или через полгода после описываемых событий, когда с музыкой он окончательно распрощался. В общем, Серхио игра Михаэля тогда покорила. Именно игра. Его смелые слова он ведь услышал позднее – когда они неожиданно сдру-жились. А такое не в один день происходит. Кстати, смелые слова Михаэля он по достоинству оценил бы и через полгода. Да даже и через год! В отличии от его игры. Музыку через год он уже совсем разлюбил. И очень раздражался, когда Луис начинал иронизировать по поводу его попыток сделаться великим музы-кантом.
Да, больно уж Серхио тогда на Вивальди обиделся. Нет, ну надо же: деньги, гад, берёт, а чтобы научить, так нет. Хотя, Вивальди, возможно, просто не захотел создавать себе конкурента. Так себе Сер-хио однажды сказал. И поэтому перестал на маэстро обижаться. Потому как такой мотив был ему поня-тен. Это мы насчёт ревности. И относился он к такой слабости спокойно. То есть обиделся, конечно, но не смертельно. И слава Богу, что обиделся. Не важно как, смертельно или не смертельно. Главное, что оби-делся. А то бы ещё простил сдуру обманщика (не приведи, Господи!). И не услыхали бы мы тогда вол-шебных “Времён Года”. Их ведь только через шесть лет Вивальди сочинил. На волосок от гибели великий композитор тогда стоял. По лезвию бритвы, можно сказать, ходил. Счастливчик.
Однако, не только игрой и красивыми словами покорил Серхио его новый друг. Михаэль был, что называется, лёгким человеком. Таких ещё называют – вертопрах. Чтобы сильно грустить или сокрушаться по какому-нибудь поводу, к примеру, из-за своей бедности, которой Серхио никогда не знал, так нет – не грустил он и не сокрушался. А главное, Михаэль уже целых три года как не был девственником по при-чине умения сходиться с девушками, в обществе которых Серхио бывать до сих пор не доводилось. Вот ничем они не походили на дочерей графа Барселонского, хоть и не были дочери местных купцов и полу-разорившихся дворянчиков представительницами так называемого дна. Никакое это не дно! Многие из них даже стихи наизусть им читали. Но как же охотно эти полные жизни красавицы зажигались любовью! Никакой тебе чопорности и жеманства. С пол оборота вспыхивало у них такое!… У них, у итальянцев, вспыхивало. А у Серхио? Не вспыхивало? Что ж он – не человек, что ли? Даже как-то обидно ему стало. Жизнь мимо проходит. Вроде всё на свете умеет. Неделями может не дышать. И книжек разных бездну перечитал. В том числе про любовь. А элементарных навыков общения с прекрасным полом не приобрёл. И опыта… У самого, кстати, брат имеется. Младший. Тоже большой по этой части мастер. Запросто мог бы и консультацию дать. Если, конечно, его попросить… Ну, если таковой интерес имеется… Но это – брат. А тут – чужой человек. Посторонний. К тому же музыкант, который ноты знает. Казалось бы, где тут логика и при чём здесь музыка? А вот оказывается – при чём!
Со смешанными чувствами вспоминая свой незадавшийся роман с младшей дочерью графа Барселон-ского, Серхио неожиданно открылось, что путь к сердцам девушек его круга открывается вовсе не возвы-шенной правдой и умными словами, а наоборот, чем-то таким, что Серхио в себе и других уважать отка-зывался. Ну вот скажи ты полной дуре, что она умная или, на худой конец, что у неё красивые глаза, хоть в этих её пустых глазелках решительно ничего нет и никогда не было, глупые они, эти её глаза, до предела глупые, и, глядишь, интерес к тебе просыпается. Не факт, что тебя сразу целоваться в заднюю комнату позовут (Серхио пока никто никуда не звал), но шанс появляется. Теоретически. А Михаэль умудрялся и без всякого вранья уже через неделю затащить в постель практически любую. Бывали случаи, что он и за один день с этим делом прекрасно управлялся. А всё потому, что, оставаясь в трезвых глазах своих неда-лёких обожательниц классическим голодранцем, то есть человеком без какого бы то ни было будущего, он в нужный момент брал в руки скрипку, и про то, что он умный и что у него нет денег, все почему-то сразу забывали. Серхио, между прочим, тоже мог вытащить из своего драгоценного футляра Амати, он ведь целых четырнадцать уроков взял, но… В общем, Серхио понимал, что такого же эффекта не будет. И слава Богу, что понимал, а то, нарвавшись на непонимание, ещё больше закомплексовал бы. И так уже…
Да, не правдой юноши влюбляют в себя девушек. И не тем, что ты хороший. А волшебством. Всякими эффектными фокусами. Можно даже карточными. Или вот, к примеру, как Михаэль – игрой на скрипке. Эх, всё-таки жалко, что у Серхио не было никаких особенных талантов. Не чувствовал он их в себе. Со-всем! И очень по этому поводу переживал. Конечно, он мог бы показать этим рискованно одевающимся хохотушкам (это у них называется вечерними туалетами, совсем уже стыд потеряли!), какими колоссаль-ными деньгами он владеет… Но нет, нужно же, чёрт побери, оставаться скромным. Ведь даже Старый герцог, из милости одаривший отца Серхио замком, не подозревал, что денег у его “нищего” друга боль-ше, чем у короля. Из жалости ему замок подарил. Из сочувствия. Считая его бедняком. Это Молодой герцог случайно приоткрыл завесу тайны. Стоп! О чём это мы? Причём здесь вообще деньги? – Да ни при чём! Не за деньги же Серхио будет покупать любовь, хотя… Нет, ну всё-таки обидно, когда тебя пускают в дом только потому, что ты друг Михаэля. С ним – можно. А без него ты никому не интересен. Ужасно обидно. А играл Михаэль действительно зд;рово, хоть его скрипка и стоит не больше двух дублонов. Максимум три. Притом, что Серхио один только смычок обошёлся в десять раз дороже! Да и футляр у него тоже не из дешёвых. Красное дерево всё-таки…
– Слушай, а правда, зачем ты к нему ходишь?, – спросил Серхио у своего друга, когда прекрасным тёплым вечером они шли тёмными улочками в гости, где, как сказал Михаэль, их и накормят, и, может, ещё чего вкусненького обломится. – Ты ведь лучше него играешь?
– Да, – спокойно согласился со своим благородным спутником Михаэль, – на скрипке я играю луч-ше Вивальди.
– Так чему ж ты можешь у него научиться? Не понимаю.
– Дурак, что ли?!
Серхио обернулся. Дураком его безнаказанно могли обзывать два человека: Габриэль, который делал это регулярно, причём не всегда по делу, а теперь вот ещё и Михаэль, которому Серхио непонятно поче-му подобную вольность спускал. А почему обернулся? – Да всё же понятно: удостовериться в том, что Михаэля никто не услышал. В противном случае, если бы были свидетели, Серхио просто обязан был вытащить шпагу и проучить наглеца. Рядом с ними, слава Богу, никого не оказалось. Потому что было уже поздно. То есть на улицах было пусто и темно.
– Не дурак, – сглотнул обиду Серхио, – но вот не понимаю. Так зачем? Денег ему ещё даёшь…
Разговаривая, они продолжали чуть не на ощупь брести в потемках, и Михаэль принялся разъяснять Серхио, почему через сто лет про Серхио или о нём, Михаэле, никто не вспомнит, а о Вивальди будут помнить через пятьсот, а может даже и тысячу лет. Будут его музыку играть в больших нарядных залах, наполненных богачами, и говорить, какой он, Вивальди, хороший композитор. Несмотря на то, что его оперы при жизни не продавались.
– А может они у него просто плохие?, – не сдавался уязвлённый Серхио, которому, конечно же, не понравилось услышать про то, что о нём забудут уже через сто лет. – Были бы хорошие, может, продавались бы тогда.
– Оперы у него действительно так себе, –
снова согласился с ним Михаэль. И, главное, как легко он согласился! Другой на его месте возмутился бы, услыхав плохие слова в адрес своего учителя. А этот… Хоть бы поспорил для приличия. А тогда уж Сер-хио объяснил бы ему, что оперы у Вивальди точно плохие. Да просто ужасные они! Потому что Серхио очень хорошо умел убеждать. И неважно, что ни одной из тех злополучных опер он не слышал. Всё равно доказал бы, что они скверные и нечего о них вообще говорить. Но Михаэль не дал ему шанса. Тоже – друг называется!… –
– Да, ничего особенного в них нет, – повторил Михаэль, – а может просто я в них ни черта не пони-маю. Поверю тебе на слово, раз говоришь. Ты, наверное, в операх больше меня разбираешься, – и опять Серхио напрягся, пытаясь уловить в словах Михаэля иронию. Но нет, Михаэль не смеялся. Даже и не знаешь, как с ним разговаривать, честное слово! Никак его не провзденешь. Обидно в самом деле… – Да только ведь не за оперы его будут помнить.
– А за что же тогда?, – изумился Серхио.
– В первую очередь за скрипичные концерты.
– Которые ты лучше него играешь?!, – уже не выдержал Серхио, решив, что Михаэль всё же над ним насмехается.
– А причём здесь?… Сыграть чужой концерт и написать его, знаешь ли, не одно и то же. Кто-нибудь через пару лет и лучше меня его концерты сыграет, хороших скрипачей ведь много…
Михаэль хотел и ещё что-то сказать в оправдание этого жалкого шарлатана – Вивальди, но не успел. Четверо неопрятно одетых мужчин вывалились прямо из темноты. Вот только что улица была совершен-но пустая. Тихая и спокойная. И на тебе. В руках грабителей тускло посверкивало оружие.
– Ну вот, пришли, кажется… Конец нам, – проговорил Михаэль, и Серхио даже в темноте разгля-дел, как побледнел его друг. Ещё и по голосу было слышно, что скрипач сильно испугался.
– Чего ты разволновался? Их же всего четверо, –
искренне удивился Серхио, не понимая, в чём может быть причина столь нервной реакции. Это же просто неприлично – так переживать по пустякам! Он ведь не знал, что Михаэль за всю свою жизнь ещё никого не убил. И не собирался начинать. –
– Встань-ка у меня за спиной. Главное, под руку мне не попади. И назад поглядывай.
Схватка была короткой и неинтересной. Когда последний – четвёртый грабитель, бестолково разма-хивая тяжёлым палашом, рухнул сначала на правое колено (больно, наверное, вот так – с маху грохнуться коленом на брусчатку), а потом как-то несолидно завыл (должно быть в тот вечер он умирать не обирал-ся), из той же темноты, но только сзади, выскочила ещё одна тень. В два бесшумных прыжка убийца ока-зался рядом и вмахнул ножом. Он хотел ударить Серхио в спину. То ли от страха, то ли ещё почему Ми-хаэль, даже не успев подумать, изо всех сил врезал нападавшему скрипичным футляром по шее и в ту же секунду этот пятый оказался на шпаге Серхио, который повернулся к нему ровно в то самое мгновение, когда и нужно было повернуться, чтобы нападавший самостоятельно, словно кусок замоченного в сухом вине мяса на шампур, нанизал себя на шпагу испанского дворянина. Прямо сердцем он на неё наехал. С разбегу. Так, что шпага даже вышла у него из спины. Надо же – как точно разбойник всё рассчитал. Или это не он рассчитал?
– Совсем, что ли, спятил?, – отчитал Серхио приготовившегося свалиться в обморок Михаэля, выз-воляя шпагу из груди смешно выпучившего глаза самоубийцы, который был ещё жив. – Так же и скрипку можно разбить. На чём тогда играть сегодня станешь? –
Говоря эти слова, Серхио, стараясь не запачкать манжеты, осторожно вытер шпагу об рукав с изумле-нием глядевшего на него ещё живого трупа. Потом равнодушно от грабителя отвернулся и продолжил: –
– Ты зачем полез мне помогать, идиот? Под руку ведь мог попасть.
– Но ты же его не видел, –
оправдываясь, промямлил Михаэль. Он отчаянно боролся с подступившей к горлу тошнотой, и вообще чувствовал себя ужасно. Ещё бы он не чувствовал себя ужасно! Вот, он разговаривает с Серхио. А к их безжалостному диалогу внимательно прислушивается всё ещё стоящий на ногах уже вполне себе убитый малый. Этот несчастный сейчас, наверное, понимает, что не очень-то он уже и живой. И скорее всего совсем не так он представлял себе свою последнюю минуту. Вполне возможно, что он её вообще никак не представлял – эту исключительно важную минуту. Последнюю. Заключительную. И уж точно не предпо-лагал, что убившего его человека гораздо больше будет заботить сохранность какой-то дешёвой скрипки, к тому же не своей, нежели ужас только что здесь произошедшего. А чего, собственно, он ждал? Что небо расколется и оттуда посыплются раскалённые молнии? Или, может быть, того, что Серхио сейчас распла-чется, обнимет его и начнёт прощать ему грехи, вольныя или невольныя, говоря, что всё у него будет хорошо?
Ну что ж, в каком-то смысле Серхио его и простил. Между прочим, он ведь проделал довольно важ-ную работу: поставил негодяя перед Создателем. Пускай теперь напрямую с Ним побеседует. В частности расскажет Ему, как он до жизни такой дошёл.
– С чего ты взял?
– Что взял?
– Что я его не видел?
– Ну как же… Ты ведь не смотрел назад. А он оттуда пришёл.
– Дубина, его-то я как раз первым и заметил. Это ты, когда начинаешь говорить, ничего вокруг себя не видишь. А я даже дыхание его услыхал, когда мы мимо него шли. И вообще он слишком гром-ко думал. Так что мне всё было известно заранее. Я уже наперёд знал про тех четверых. Обычный сценарий. Тут как раз всё просто. А вот ты зря в драку полез. Мог ведь и на его ножик нарваться. Или на мою шпагу. Почему, кстати, свою не носишь? Неприлично это. Ну ладно, хватит уже тут стоять. Опаздываем! Пошли что ли?…
Они не успели сделать и нескольких шагов, как сзади что-то грузно шлёпнулось на землю. Михаэль не обернулся, опасаясь, что его вырвет. А Серхио не стал оборачиваться потому, что думал уже не о раз-бойниках, оставшихся умирать на земле, а о предположении Михаэля, что там, куда они идут, их могут не только ужином покормить…
Истерика с Михаэлем случилась, когда они вошли в дом. Когда выяснилось, что его скрипка разби-лась. В щепки! Даже смычок пополам сломался. Смычок был совсем дрянной, да и скрипка на самом деле тоже, но Михаэль расплакался как ребёнок. Серхио решительно не понимал, как можно плакать из-за такой ерунды. Из-за какого-то ничтожного пустяка. Да ещё когда на тебя смотрят. Если бы, к примеру, девушки не смотрели, тогда ещё ничего, ладно уж, поплачь, если ты такой нервный, но они ведь смотрели и при этом почему-то ужасно за Михаэля переживали. Особенно хозяйка, которая вышла к гостям в таком платье, что Серхио стало неудобно на неё смотреть. В Испании такие, слава Богу, пока ещё не носят. Слишком уж они открытые. Да и здесь, гуляя по улицам, он не видел, чтобы в таких ходили. Она бы тогда уж совсем голая к ним вышла, если ей наплевать на то, что о ней приличные люди подумают!…
На самом деле Серхио из-за убитой скрипки тоже сначала немного расстроился. Он ведь немножко ещё чувствовал себя музыкантом и шёл сюда послушать игру Михаэля. Не зачем-то другим. Ну, так он себе сказал. Так что он, конечно, расстроился. Но плакать-то зачем? Ему даже в голову не пришло, что огорчиться Михаэль мог не только из-за поломанной скрипки. Что эти его слезы – естественная реакция нормального человека на вопиющую ненормальность случившегося недавно на той тёмной улочке. Сер-хио решил, что все эти сопливые нервы были исключительно из-за скрипки. Сам-то он про пятерых раз-бойников уже и думать забыл. А что о них вспоминать? Кто они такие? – Хулиганы. Обыкновенные гра-бители. Нарвались на адекватный отпор, получили то, что в таких случаях убийцам получать и положено, ну вот – пусть теперь поваляются на земле, остынут и перестанут заниматься плохими вещами…
А главное, скрипка-то совсем дешёвая! Ну сколько она стоит? – Да ничего она не стоит! Серхио порой на обед больше тратит. Особенно, когда угощает друзей и хочет перед ними блеснуть. А лошади, что он купил накануне? Да с коляской они так и вовсе на сто таких скрипок потянут. Вот прямо чтобы рыдать из-за такой мелочи, это уже чересчур. Всё-таки взрослый человек. Как нужно не уважать себя в самом деле. Ещё вдобавок без шпаги он ходит…
Да, но концерт срывался. Ужином, может, их и покормят. Но поесть Серхио мог и дома. А тут ещё хо-зяйка как-то странно стала себя вести. Ходит по комнате прямо как Афродита. Как будто она из морской пены только что вылезла… Платьем своим всех задевает. Почти прозрачным! Как будто она случайно их с Михаэлем задевает. Если это вообще можно назвать платьем… Главное ведь, каждый раз, как мимо них проходит, норовит их задеть. Хоть бы платок какой на плечи набросила, бесстыжая… Та, вторая, вроде поскромнее будет. И вообще, симпатичная. Хотя глазами тоже неприлично зыркает. Как будто она с Сер-хио давно знакома и у них есть общая тайна. Вон опять свою ногу ему показала… Теперь левую. Как будто нечаянно. И наклоняется постоянно… Ну совершенно невозможное на ней платье! Эти вырезы везде… Да, но как всё-таки без музыки сегодня? Не ради ужина же он в самом деле сюда пришёл! Вот неприятность-то…
Слуга, отосланный с запиской, вернулся только через час. Словно он в Рим, сволочь, ездил. Еле до-ждались его. Доложил, что Давид долго не хотел отдавать Амати и согласился лишь когда ему было предложено самому сходить в этот дом, если он сомневается, и вручить Серхио его скрипку лично в руки. Куда-либо на ночь глядя идти из дома Давид, разумеется, поленился. Тем более, что утром у него была назначена важная встреча. В общем, он долго ворчал, нехорошо заглядывал посыльному в глаза и задавал разные путанные вопросы, прежде чем, наконец, эту проклятую скрипку ему выдал. Адрес, понятно, он записал. И спросил, как зовут хозяйку. Причём два раза спросил. Вначале и в конце. Слуга ни разу не сбился.
Михаэль от такого подарка просто обалдел. Иначе не скажешь. И про все огорчения того драматично-го вечера сразу позабыл. Играл он много и хорошо. Не только итальянцев. Ещё он французов играл. А потом немцев. И свои сочинения тоже исполнил. Неплохая, кстати, у него музыка. Во всяком случае не хуже, чем у этого хвалёного Вивальди. (И что в нём находят? Ах, Вивальди!… Прямо такими меломанами все вдруг заделались! Куда ни плюнь – сплошь ценители. А научить играть не может, халтурщик!…) Но это ладно. А вот что удивительно: Амати в руках Михаэля действительно заиграл сам. Да так красиво зазвучал, гад! Серхио даже растерялся. Он ведь что думал, – что у него канифоль неправильная была. Пахла она как-то не так. И струны… Вроде самые дорогие поручил Давиду выбрать. Даже поругался с ним. Давид обиделся и сказал, что раз так, значит нечего на диване валяться и книжки умные читать, а пошёл бы и сам купил. Если такой разборчивый. Он же не просит Серхио в его бизнес вникать, потому что ни черта “великий скрипач” в этом не смыслит, и, если в это дело свой нос сунет, то деньгам Ордена быстро настанет хана. И так мотает их не считая. Лошадей вон немыслимо дорогих зачем-то купил, и карету, как будто ему не всё равно, на чём в Барселону ехать. Короче, много чего они тогда друг другу сгоряча наговорили.

Да, Михаэль в тот вечер играл просто великолепно! Вивальди так и не снилось. Во всяком случае Серхио не слышал, чтобы Вивальди играл так же хорошо. Он, правда, вообще не слышал, как Вивальди играет на своих концертах. В общем, ужином их покормили. Михаэль и потом ещё хотел что-то сыграть, но хозяйка увела его наверх смотреть картину, которую на неделе купила. Ушли и не вернулись. Может там не одна картина была. Серхио, между прочим, тоже не возражал бы на ту живопись взглянуть. Но его не позвали. Интересно, хозяйка что, действительно в своей спальне картины держит? Там же наверху – только спальня. Серхио это точно знал. У этих итальянцев всё неправильно устроено. Нет, правда, зачем картины в спальне прятать? – Их в столовой, где люди обедают, нужно на стенку вешать. Чтобы их могли все увидеть. Но уж точно не в спальне. Просто жлобство какое-то! Хотя, может, картина краденая. Или на ней что-нибудь неприличное нарисовано?
Хозяйкина подружка минут через пять после того, как они с Серхио остались одни, как-то странно стала себя вести. Ни с того, ни с сего. То ей жарко сделалось. То она замерзла. А то ей вдруг вина ещё захотелось. Притом что недавно два здоровенных бокала выдула. А потом она и вовсе зачем-то уселась Серхио на колени. Полно ведь стульев вокруг. Диван в конце концов есть…
Серхио, естественно, начал её вежливо расспрашивать, какие книги она читает, и чем занимаются её родители. А она сказала, что они не спустятся. Откуда не спустятся? Кто? Её родители? В итоге девушка не выдержала, взяла Серхио за уши, чтобы он не вырывался, и поцеловала. А потом ещё…
Эффект был примерно такой же, как в случае с Габриэлем, когда тот стоял рядом с платаном, в кото-рый угодила молния. Так вот, теперь и Серхио познакомился с этим электричеством. Однако дальше этого дело, увы, не зашло. Потому что он всё время прятал руки за спину. Как ни уверяла девушка, что никто сюда не придёт, а диван удобный и вполне подойдёт, Серхио остался непреклонен. Проявил характер. Как он сидел на этом проклятом стуле, так и не встал с него. На диван перейти решительно отказывался. Она уж и плакать пробовала. И всякие нескромные слова ему говорила. Серхио, правда, по-итальянски не всё понимал. Тем более после поцелуев. Действительно нервная какая-то девица. Нет, в самом деле, а чего обижаться-то? Надо же сначала друг друга получше узнать. С родителями познакомиться. А может он им не понравится? Или они ему…
Михаэль, когда под утро они оттуда ушли, обозвал Серхио ослом, импотентом и дебилом. Серхио страшно обиделся. Хотел даже скрипку у него отобрать. В конце концов он же и правда с её родителями не был знаком. А потом, не вечно ведь там, наверху, эти двое собирались смотреть картину. То есть мог-ли в любой момент спуститься. И что тогда? Михаэль сказал, что для Серхио двери этого дома отныне закрыты навсегда. Что нельзя так честных девушек обижать. – “Она к тебе со всей душей, а ты… Скотство это. Ещё дворянином себя называет!…”
Серхио расстроился и решил-таки ехать в Барселону. Перед отъездом он, несмотря на ссору, однако, подтвердил, что своего Амати действительно Михаэлю дарит. И даже подписал соответствующую бума-гу. А Давиду сказал, чтобы тот ежемесячно выдавал Михаэлю три дублона, чтобы “этот осёл не подох с голоду. Потому что он хороший, а музыкой сегодня много не заработаешь. Даже если скрипка у тебя сама играет.”
Вернувшись в Барселону, Серхио захандрил. Стал плохо спать и почти ничего не ел. Всё вспоминал, что такого неправильного он мог той нервной девчонке сказать. В чём он ошибся? Ведь она ему понрави-лась. В общем, подумывал уже письмо ей написать, отправить его через Давида Михаэлю и попросить итальянца, чтобы он передал его той, в безнравственном платье. Но чтобы она то письмо ни в коем случае не читала, а отдала его своей подруге. Прямо в руки. Габриэль почему-то не захотел обсуждать с ним эту тему. Даже странно. Спросил только: – “Что, ты у нас, получается, больше не сын Божий? Как простой человек теперь дышишь?”. И ушёл к себе наверх весь какой-то скучный и непонятный… А Луис напротив, к разговору про Италию проявил живейший интерес и начал выведывать подробности той музыкальной ночи. Ну, Серхио ему всё и выложил. Надо же было с кем-то поделиться. Надеялся, что Луис что-нибудь присоветует. Он ведь в таких вещах лучше разбирается, хоть и моложе Серхио.
Луис в отличии от Михаэля обидных слов своему генералу говорить не стал. Хотя видно было, что думает он примерно так же, как и Михаэль. Известие, что брат завёл себе в Венеции нормального друга, это, конечно, зд;рово. А вот то, что Серхио возвратился из этого цветника девственником, Луис воспри-нял как свою личную трагедию. И на то была причина. Габриэль ведь чернее тучи ходит. Хорошо ещё, что Серхио ничего про очкастую не знает. Но есть риск, что этот влюблённый страдалец опять запоёт про монашество. Начнёт в смертных грехах каяться и собьёт Серхио с верного пути. То есть с пути свободы. Надо было что-то с этим срочно решать. А нового плана не было. Ну ничего путного на ум не приходило!

Утром во вторник в дверь робко постучался Винченцо. Он уже не так сильно боялся обитателей этого дома, но всё равно был каким-то затравленным – глядел всё время мимо, из чего Луис заключил, что он зашёл узнать, действительно ли Серхио вернулся в Барселону.
– Позавчера ещё, – бросил он немому. – Позвать, что ли? – Винченцо кивнул. – Ладно, в зале жди. Только не напивайся, ради Бога! И не грузи ты его всякой чепухой. Ему сейчас ни до чего. Груст-ный он у нас. С личной жизнью у него, похоже, ни черта не складывается. Слишком умный. Так что ты с ним давай поделикатнее…
Винченцо, обрадовавшись тому, что Луис так долго и по-доброму с ним разговаривал, не утерпел и, когда тот ушёл, к кувшину всё же приложился. Воспользовался тем, что никто за ним не наблюдает. Сильно пьяным он не сделался, а дышать стало легче. Так что вошедший в зал Серхио успел прочесть в его глазах послание о том, что кардинал зовёт сегодня его с Габриэлем к себе в гости. Что у них будет жареная утка, какие-то редкие фрукты и совершенно невообразимое вино. Страшно дорогое. Специально к этой встрече кардинал его берёг.
– Какая, говоришь, книжка?… А кто автор?… Знаю. Нет, не пойду. Да ничего я на него не сержусь! Что вы все ко мне привязались?! Сказал же ещё тогда, что нет у меня больше к нему никаких пре-тензий. Пусть Габриэль к нему один сходит. А-а, стой, не получится. Сегодня же его вторник. Да ладно, пей уже! Чёрт с тобой… У нас, кстати, пирог есть. Что какой? С абрикосами. Ну, если хо-чешь, я Луиса попрошу подменить Габриэля. Ты до дому-то сам дойдёшь? Ешь, говорю! А то ведь правда по дороге свалишься.
Габриэль благополучно довёл, а точнее донёс Винченцо до особняка кардинала, где его кроме книги Джордано Бруно ждал великолепный обед не только с уткой, но ещё и с луковым супом. Конечно, Габри-элю больше утки, супа и дорогущего вина хотелось узнать, где прячут от него психованную в очках, но кардинал этого и правда не знал. Так что узнать не вышло. И всё равно хорошо они в тот день поговори-ли. Кардинал умел успокоить любого собеседника. Да и сам он в обществе Габриэля успокаивался. Хоть и сильно за последние годы изменился, благодарным быть пока что не разучился. Помнил, кто спас его год назад. И про Джордано Бруно они, естественно, тоже поговорили. Про бесконечность вселенной. И вооб-ще за жизнь…

________________________________________

Капризная постоялица

Луиса долго уговаривать не пришлось. Он с радостью согласился выручить Габриэля. Достал из шка-тулки пилатов перстень, надел его на указательный палец и, насвистывая модные куплеты, которые распе-вала в то лето вся Барселона, отправился в таверну пить кофе. А что, ему и в самом деле нравилось но-сить этот перстень. Иногда он его и просто так надевал. Не по вторникам. Наденет бывало и ходит с ним по дому. Ещё и в зеркало смотрится. Однажды, где-то с полгода назад, он с ним даже к своей пассии по-шёл. Не к той, что помогала совращать Габриэля. К той тогда муж вернулся. Из дальнего похода. И меж-ду ними что-то произошло. Что-то нехорошее. Может муж даже побил её. Неизвестно. Слухи ведь по Барселоне всякие ползали. Мог и узнать что-нибудь про жену. Что, к примеру, не очень-то она ему верна. И даже скорее всего, что узнал. Языки ведь у людей без костей. Ну и отреагировал соответственно. Как конкретно – в точности неизвестно, но только милая выдумщица вдруг пропала. И тоже, как очкастая, с концами. Даже попрощаться с Луисом не получилось. Прямо эпидемия какая-то на Барселону напала: люди из неё исчезать стали. Так вот, Луис с генеральским перстнем в тот вечер, о котором мы говорим, отправился к другой. Во-первых, он хотел похвастать. Что понятно и вполне простительно. Она у него новенькая была. Только что её нашел. Или она его? – Неважно. А, важно то, что в тот день был понедель-ник. То есть Луис решил ночью домой уже не возвращаться, а прямо от неё – во вторник – сходить попить кофе. Вот и ушёл из дома с пилатовым перстнем. Да только по дороге его ограбили. Человек семь на него напали. Одного он, как утверждает, убил. Во всяком случае шпагу свою вынуть успел (это он так утвер-ждает). Но семь – это для Габриэля всё равно, что один. И для Серхио – тоже не большая проблема. А для Луиса семь человек – это много. Сильно они его тогда побили. И перстень, гады, с него сняли. А ещё мамину шпагу унесли. Ту самую, с изумрудом и тремя большими рубинами. Раздели, деньги забрали и в канаву его, сволочи, бросили. Думали, что помер. Только ведь под утро он очнулся. А самое обидное, что ни Серхио, ни Габриэля в Испании тогда не было. Да и цыганская агентура сильно поредела: лучшие уехали с Габриэлем в Италию. Но Луис не был бы Луисом, если бы уже к вечеру того ужасного вторника не сумел организовать поиски. Короче, лиходеев нашли. И сурово их наказали. Не будем говорить – как. Это не интересно. Но очень сурово. Чтобы вся Барселона узнала, что грабить нехорошо. Его, Луиса, в частности, нехорошо грабить. Даже если он идёт по улице ночью совершенно один. И неважно – в городе его братья или куда отъехали. Глаза нужно иметь и внимательно смотреть, кто тебе навстречу идёт. В общем, перстень и шпага к нему вернулись. А Серхио и Габриэлю Луис про ту историю рассказывать не стал. А зачем? – Ещё начнут над ним смеяться, дураки…

Он уже допил свой кофе и собрался уходить. Потом рассказывал, что, конечно же, прекрасно слышал её шаги. Врал! Ничего он не слышал. Потому что она подошла к нему бесшумно. Это у неё профессио-нальное. Ну вот неужели нельзя рассказать что-нибудь, ничего не приукрашивая?! – Луис, похоже, на такое способен не был. В общем, не услыхал он её шагов. Факт! И когда Юи, подкравшись к нему со спи-ны, вдруг – сама не поняла зачем – закрыла ему глаза своими ладонями, он вздрогнул. А дома снова врал. Наплёл что-то про свою безупречную реакцию. И сногсшибательное, прямо-таки противоестественное чутьё. А ещё про то, что он якобы успел разобрать, что это была девушка. А то бы он её нечаянно кинжа-лом убил.
Вот трепло! Реакция у него… Нет, что это девушка, а не рыбак какой, он действительно сообразил. Так это и любой другой на его месте учуял бы. Хотя бы потому, что от неё пахло духами, а не рыбой. Короче, насчёт своей реакции зря он серьёзных людей вводит в заблуждение. Может и есть у него какая реакция, но только Юи он вряд ли убил бы. Не то, что нечаянно, но даже если бы и сильно этого вдруг захотел. Потому что у неё как раз никакой реакции нет. Она даже и не знает, что это слово означает. Про-сто Юи была воспитана своим дедушкой в качестве машины для убивания. И, если бы, Луис как-нибудь неосторожно тогда дёрнулся, то, собственно, врать про то, какой он необыкновенно сильный и ловкий, было бы сейчас элементарно некому. Без всякой реакции у неё сработал бы рефлекс. Или это одно и то же? Неважно… В общем, Юи даже не поняла бы, как случилось такое несчастье, и когда, собственно, она успела отправить Луиса в лучший из миров. И даже не сумела бы потом вспомнить, что именно она сде-лала и сделала ли вообще что-нибудь. Просто Луис был бы уже мёртв. Вот просто в следующее же мгно-вение. Так что про свою изумительную реакции он пусть кому-нибудь другому рассказывает.
Юи тогда вся покраснела. А ещё немножко вспотела. И зачем она закрыла Луису глаза? – Правда, да-же через неделю и сама объяснить этого не могла. Что ещё за игры такие? Дети они, что ли, в самом деле? Ну, наверное, она закрыла ему глаза потому, что растерялась. Или переволновалась. Боялась ведь, что принц уже ушёл. Проспала же. А он – вон он сидит. И ждёт её. Как условлено. И, стало быть, уже вечером начнёт её любить. А может он прямо сейчас захочет?… Как же это? Вода ведь в бочке вчерашняя. Она в ней вечером купалась. Теперь уж совсем холодная. Поменять бы надо. А ещё у неё в комнате неприбрано. Вещи разбросаны. А надо, чтобы всё красиво было.
Юи решительно не понимала, что с ней происходит. Вроде как она к этой встрече готовилась. Много раз всякое разное на эту тему фантазировала. И ко всему уже была готова. Казалось бы… Вот только она почему-то решила, что принц постарше будет. А с какой, собственно, стати? И ростом повыше… Это наверное потому, что пока плыли, она всё на капитана заглядывалась. Он один на том бриге не был ей противен. Капитан был высоким, и юношей его назвать никак было нельзя. Вот она и подумала, что принц тоже будет примерно такого же роста. Если не выше. А ведь и правда, красивый был капитан. Очень! И ничего, что взрослый. Любовь – это же недетская игра. Юи понимает. Только вот смотрел капитан на неё как-то странно. Может, влюбился в неё, как пишут в романах про благородных рыцарей, которые в пре-красных сеньор ни с того, ни с сего влюбляются, а рассказать им про свои прекрасные чувства стесняют-ся? Вот глупый…
Ещё и скрипучий дед куда-то пропал, а сама Юи никак с собой разобраться не могла. Сначала ей по-казалось, что со страху она все испанские слова позабыла. Но нет – помнила. Вот только говорить их она разучилась. Никогда с ней такого раньше не случалось. Ни разу в жизни она ещё так сильно не волнова-лась. Должно быть потому, что принц оказался красивее капитана. И он ей сразу понравился. А ещё глаза у него… Юи, правда, думала, что они будут светлыми. Но и коричневые ничего… А тут вдруг ещё в жи-воте стало горячо. И что-то там закрутило…
Луис, хоть и вздрогнул, но виду, что испугался, не подал. То есть он не то, что вздрогнул, а не слабо так дёрнулся и даже подскочил, но, правда, не так, чтобы стол опрокинул, а с некоторой, можно сказать, элегантностью. Ну, может Луис сделал это всё-таки несколько резковато, но вышло так, как будто он Юи долго ждал и вскочил от нетерпения, а вовсе не со страху. В общем неважно… Так вот, когда он обернул-ся и разглядел источник опасности, то тут же и нашёлся: сначала он девчонке улыбнулся, а потом вежли-во предложил ей присесть рядом с ним. Ещё же и стул ей галантно придвинул. Той ужасно приятно стало.
А что, дело своё Луис сделал: положенное время в таверне честно отбыл. Почему бы теперь с узко-глазой девочкой не поболтать, которой он к тому же здесь раньше не видел? Крикнул смелым голосом, чтобы и ей тоже принесли кофе. Тут уж она и вовсе потаяла. Естественно, Луис машинально принялся определять возраст Юи, но почему-то не смог этого сделать. По её глазам во всяком случае ничего не понял. Да, собственно, никаких глаз он и не увидел. Так, две узкие щёлочки. Что в них прочтёшь? А то, что она ему ладонями закрыла глаза, словно в игру какую хотела с ним поиграть… Спрашивается, что плохого в такой игре? – Ничего. Только вот детская ли это игра? – Луис решил повнимательнее изучить Юи. – Плоская совсем. Хотя нет, что-то у неё там есть. Интересно, японка она или китаянка? И краснеет она не как маленькая… Точно, из этих будет!… Говорят, они в этом деле большими мастерицами себя показывают. Если на денежку не скупиться. И мысль Луиса заработала…
Юи, понятно, совсем не о том тогда думала. Ну, то есть не про любовь. Она вообще ни о чём в тот момент думать не могла. Так сильно разволновалась. Сесть-то она, конечно, села, раз предложили. А вот куда девать руки – неизвестно. И что теперь? Что с ними делать? С минуту она их под столом держала. На коленях. Но и там они оказались не на месте. Наконец, она набралась храбрости, вытащила из-под стола одну из них и накрыла ею руку Луиса. Хотела показать ему, что это – она. Что это её он здесь каж-дый вторник ждёт. А как ещё она могла ему об этом сказать, если вдруг разучилась говорить? Как дать ему понять? – Правильно: перстень. Вот на него она руку и положила. Да только он свою руку из-под её руки вытащил, головой покачал и сказал, что этот перстень он ей за любовь отдать не может. Не потому, что он жадный или перстень слишком много стоит, чтобы такую драгоценность кому попало давать поно-сить. А потому, что он вообще не его. Это его брата перстень. Так что Луис ей лучше даст денег. Или купит конфет. Но только вот какая беда: он с ней сейчас никак пойти не может. Не потому, что не хочет её. А потому что у него есть другая женщина. Вечером его к себе в гости ждёт. И вот с ней у него насто-ящая любовь. Уже давно. Больше месяца…
А Юи всё кивала. Говорить ведь она по-прежнему не могла, вот и кивала, отчего Луис решил, что Юи недоразвитая. Не девочка уже, это ясно, но глупая. А плохо ли это, что она не умная? – Да самое то! Как вот только с ней изъясняться? Не по-китайски же. Он ведь китайского не знает. Или кто она там? Япон-ка? – Один чёрт. Хотя, собственно, зачем с ней изъясняться? О чём, собственно, с ней говорить? Как буд-то она не понимает, что от неё требуется. Вот ведь удача!…
Луис поманил пальцем хозяина таверны и поинтересовался у него, где девчонка принимает гостей. Обыкновенную вещь вроде бы спросил. Но тот как-то странно захлопал глазами. Не понял, должно быть, отчего Луис не спросит об этом саму Юи, ведь вчера она прекрасно говорила по-испански. Впрочем, он на всякий случай решил в их дела не вмешиваться. Решил, что может это у них игра такая. Сказал, что наверху её комната. Самая лучшая. По лестнице и налево. Та, что с занавесками. С красивыми занавеска-ми. В голубенький цветочек. И ещё комната та с балконом! Которая только для дорогих гостей. Самых уважаемых. Там и ванна большая есть. В ней купаться можно. Он может горячей воды в неё хоть сейчас налить. Если нужно. Ну, то есть не сам он, конечно, будет её наливать, а кого-нибудь пошлёт. Луис ска-зал, что горячую воду хозяин пусть наливает. А вот девушку чтоб больше никому не предлагал. Что ско-ро к ней на всю ночь придёт граф Серхио. Через час придёт. Нет, через три, подумав, поправился Луис, сообразив, что Серхио ему за час не подготовить. Да ещё ведь и на дорогу какое-то время требуется. Серхио – не Габриэль. Вопросами замучает. Не дай Бог ещё про что-нибудь высокое или про рыцарскую честь заговорит и попытается улизнуть. Это же понятно! Так что три часа – не меньше. Главное, за руку его сюда привести. Чтобы не сбежал. Чёрт, как же здорово всё складывается!…
Луис дал хозяину четыре серебряных монетки. Подумал и дал ещё две. А потом ещё одну. Сказал, чтобы в ту комнату, где есть кровать, немедленно принесли цветы, свежие льняные простыни и фрукты. Когда обо всём с хозяином договорился, он повернулся к китаянке и знаками объяснил ей, как мог, что скоро к ней придёт его брат, Юи уже совершенно потерялась и снова показала на перстень. –
– Вот именно, – обрадовался Луис, полагая, что эта дура, кажется, его поняла, – как раз его хозяин к тебе и придёт. А ты будешь его любить. Если сделаешь всё хорошо, я дам тебе потом настоящую золотую монету. Прямо тебе в руки, а не твоему хозяину, её дам. Можешь ему про монету вооб-ще ничего не рассказывать. Себе её забери. Купишь, чего захочешь. Но только ты должна моему брату понравиться. Ты меня понимаешь? Что головой мотаешь? Постараешься? Да не смотри ты так! Не могу я с тобой сейчас пойти. Потом разве что… Ты, главное, хорошо моего брата люби. Что ни скажет – всё сделай. Ну, там… В общем, сама придумай. По обстановке соображай. Ты же умеешь. Не маленькая. Поди не в первый раз. И вот что: он будет делать вид, что немножко тебя стесняется. Это у него со всеми такая игра. Он так каждый раз делает. Так что ты ему подыграй: ни в коем случае шлюху из себя не строй. Сделай так, как будто и у тебя это тоже впервые. И ты тоже стесняешься. Тебе понятно, дура? Что башкой мотаешь? Ты говорить-то вообще умеешь?
Когда Луис убежал, Юи ещё какое-то время посидела внизу. За тем самым столом. Свой кофе она давно допила и теперь попросила завтракать. Но съесть ничего не смогла, потому что с животом у неё творилось что-то невообразимое. Да и с головой тоже. Поднялась к себе и прогнала скрипучего деда, который опять откуда-то взялся и начал рассказывать ей, как должна вести себя порядочная девушка. Юи велела ему заткнуться и до утра сюда носа не казать. И чтобы он никаким другим способом не смел под-глядывать. Дед страшно на неё обиделся и опять стал говорить ей по-китайски всякие плохие слова. В конце сказал, что вообще сюда больше не придёт, если она с ним так. Очень ему надо! Думал, что она – воин. Что она – хороший человек, который знает, что такое самурайская честь. А она – обыкновенная шлюха. Смотреть ему на неё противно. Ногой топнул и на пол плюнул. Так он разозлился. А потом и правда ушёл. Юи через полчаса позвала его, даже под кровать заглянула (вчера он там от неё прятался), да только нигде его не было. В самом деле ушёл. В другой раз она непременно расстроилась бы, но сего-дня ей было не до старика.

Вот в комнату принесли еду. Потом цветы. Поставили их в вазу. А про фрукты забыли. Потом ещё три раза приходили – меняли в бочке воду. Когда стали наливать свежую – горячую, Юи испугалась, что она сейчас сойдёт с ума. И вдруг вспомнила, что не накрасилась. Схватилась за краски. Поглядела на себя в зеркало. Разревелась. Всё смыла. Принесли яблоки и сливы. Наорала на прислугу. По-испански не смог-ла, по-китайски на слуг накричала. Потом села на стул перед дверью и стала ждать. Совсем уже неживая была.
Серхио постучал через четыре часа. Никто ему не ответил. Вошёл сам. Дверь была открыта. Минут десять они молча смотрели друг на друга. Светловолосый принц! И глаза голубые… У Юи задрожали ноги. Но видно этого не было. Во всяком случае он не заметил. А ещё Юи старалась не моргать. Непонят-но почему. Но Серхио всё равно ничего не мог разглядеть в её глазах. Да, честно говоря, и не пытался. Для этого ведь нужно оставаться спокойным – чтобы увидеть что-нибудь в глазах. А спокойным он сейчас не был. И это ещё мягко сказано. Что интересно: для того, чтобы читать по глазам, Серхио на самом деле вовсе необязательно было их видеть. В отличии от Луиса. Тому всегда были нужны собственно глаза. А Серхио просто смотрел. Не в глаза. А куда-то через них. И при этом видел такое, чего человек напротив мог про себя даже и не знать. Но сегодня всё это не работало.
Чтобы, наконец, хоть что-нибудь сделать, а не выглядеть полной дурой, Юи показала себе на палец, а потом на руку Серхио. Говорить она ещё не научилась. Все испанские слова из головы повыскакивали. Ещё час назад она их помнила, а теперь… Но что там испанские слова, она сейчас даже и по-китайски ничего не смогла бы сказать. Прямо кошмар какой-то! Хоть сэппуку себе делай… Как бы то ни было, Серхио всё понял и сказал, что свой перстень он ей дать не может, потому что он его дома оставил. Зато он даст ей дублон. Пояснил, что это – такая золотая монета. И дал. Юи впервые улыбнулась и спрятала дублон в маленьком кармашке на груди.
Вроде стало легче. Из-за того, что она улыбнулась. И обоим стало уже не так страшно.
Через полчаса Серхио освоился и осмелел настолько, что начал расспрашивать Юи о её родителях. Со слов Луиса он знал, что девушка его не понимает, но не мог же он не спросить про родителей. Хотя, собственно, зачем? В Венеции вон какой конфуз из-за такого, казалось бы, безобидного вопроса случился. И Михаэль ещё нехорошо тогда на него наругался. Чуть не поссорились.
В какой-то момент, – уже стемнело, – Серхио обратил внимание на то, что Юи поглядывает на бочку. Купаться вместе с девушкой ему показалось… А ведь даже и не скажешь, чем это ему показалось. – Чем-то совершенно невозможным. Просто немыслимым! Чего не бывает. Про такое можно только в книжках прочитать (у Луиса есть такие, в них даже и неприличные картинки нарисованы), а на самом деле такого, конечно же, не бывает. Хотя Луис как раз про бочку ему что-то и говорил. Только вот что? Кажется, что надо в ней искупаться. Вдвоём?!… Аж голова закружилась. Не потому, что в ту бочку нужно лезть голы-ми… А, собственно, почему же ещё? Конечно поэтому. Из-за чего, собственно, голова и закружилась. Интересно, а кто должен лезть первым?… Он или она? Хорошо, если бы она. И чтобы потом, когда он вслед за ней в ту бочку полезет, она на него не смотрела. Вообще чтобы спиной к нему повернулась. Только вот как ей всё это сказать? Нет, если надо, он отвернётся. Ну, если она стесняется. Но первым он точно не полезет! Лучше он вообще сейчас уйдёт. И придёт завтра. После обеда. Или даже с утра. Но утром же светло! Впрочем, и днём тоже. Вот ужас!…
А как он вообще здесь оказался? Луис и Габриэль сейчас, наверное, ужинать садятся. Слуги днём оле-ня на углях жарили… Есть Серхио не хотелось, хотя в животе и бурчало. Интересно, а давно он сидит на её постели? Нет, в самом деле, что плохого в том, чтобы вместе искупаться? Если только не зажигать свечи. Вот совсем не нужно свечей. Господи, какой кошмар!…
Кто-то на чистом испанском спросил у Серхио, будет ли он сегодня любить Юи. Серхио деревянным голосом ответил, что “конечно, обязательно, а как иначе, зачем же ещё он сюда пришёл?”. А кто его спрашивал, Серхио не понял. Он даже не разобрал – мужской это был голос или женский. Он и ещё раз зачем-то повторил, что обязательно будет сейчас эту девушку любить. Без всяких сомнений. И добавил, что только вот надо немного выпить вина и тогда… Он хотел ещё сказать, что с удовольствием будет в этой бочке купаться, потому что всегда так делает, но не смог… Наверное потому, что вспомнил – он же ни разу в жизни не купался в бочке. В замке он всегда купался в пруду. А здесь – в море. И ещё: у них в подвале, в их доме, что неподалеку от порта, есть маленький бассейн. Там можно немножко поплавать. Недалеко, конечно, ты в нём уплывёшь, но всё же. А вот бочки у них нет…
Тот же незнакомый голос спросил у Серхио, целовался ли он когда-нибудь с девушками. Серхио ма-шинально ответил, что да, конечно, много раз. И в последний раз совсем недавно. Месяц назад. В Италии. Очень даже он целовался. Как же это он не целовался!… И задумался о том, кто бы мог тут с ним разго-варивать. Надолго задумался. Стало совсем тихо и за окном окончательно стемнело. Гул голосов снизу, где люди пили и громко смеялись, сюда добирался, но от этого тишина в комнате делалась почему-то только гуще. Наконец, стало совсем темно. И кто-то забрался к нему на колени. Как та – в Венеции. Сер-хио старался не смотреть. Зажмурился. Потом сообразил, что это, наверное, очень глупо жмуриться, раз в комнате всё равно темно. И открыл глаза. Как бы ни было темно, он увидел, что у него на коленях сидит японка. Ну, так сказал Луис, что она японка. Или китаянка? Серхио сейчас точно не помнил, что ему ска-зал Луис. Главное, он сказал, что девчонка по-нашему ни слова не понимает и поэтому никому потом ничего не расскажет. То, что она сидит у него на коленях – ерунда. А вот то, что она сидит на нём совер-шенно голая!…
Луис всё ему подробно объяснил. Три раза. Ну, что нужно делать, когда он её разденет. Понятно вро-де бы всё рассказал. Но только ведь Серхио её не раздевал! Она сама разделась. И как теперь быть?
А что ещё говорил Луис? – Ага, что надо довериться. Точно!… А как это? Кому довериться? Какое же он тогда слово сказал?… Инстинкт? Ну конечно! Господи, как всё просто… А почему они не идут купать-ся? Или купаться нужно потом? Когда потом? После чего? И правда, нужно, наверное, довериться ин-стинкту. А она не будет драться? Ещё ведь начнёт кричать. Народ сбежится. А где его шпага? Куда поде-валась его шпага?!…
Юи первой набралась смелости. И поцеловала Серхио. Сначала вышло мимо. Ткнулась ему в щеку. Потому что в комнате было темно. В общем, промазала. Или побоялась сразу поцеловать Серхио в гу-бы? – Неизвестно. Пошмыгала носом и решила снова попробовать. Пока была храброй… На сей раз по-пала куда нужно.
Ну и где же этот проклятый инстинкт?! Куда он подевался? То есть он, конечно, у него есть… А ещё Серхио вспомнил, как Луис говорил ему про то, что руки за спиной ни в коем случае держать не нужно. Что нужно как раз наоборот… Господи, как же он про это забыл?! Давно бы уже… Увы, с руками ничего не получилось. Они его просто не слушались. То есть они его, может, и послушались бы… А кто сказал – “любимый”?…
Открытие, которое Серхио сделал примерно через полчаса, повергло его в шок. Оказывается, девуш-ка, о родителях которой он не знал даже и того, живы ли они вообще, давно с ним разговаривает. И, глав-ное: он с ней тоже!… То есть до него дошло, что она прекрасно говорит по-испански. И тогда, покрыв-шись испариной, он принялся вспоминать, чего наговорил тут пока думал, что Юи его не понимает. Не сказал ли он ей каких-нибудь грубостей, недостойных дворянина? Но ничего вспомнить, ясное дело, не сумел… И тут в нём проснулся неизвестно кто. От отчаяния он вдруг сделался ужасно смелым и сказал, что непременно желает искупаться вон в той бочке. Нарочно громко всё это сказал. Громко, правда, не получилось, но, если бы он сказал эти возмутительные, безумно дерзкие слова своим обычным голосом, то их вообще никто не услышал бы. А так… Сказал и испугался, что, должно быть, ужасно обидел девоч-ку этой своей хамской эскападой. Вовсе он не хотел в той дурацкой бочке купаться. Дома помоется. И никого при этом не обидит. Да только Юи вдруг тихо сказала: – “Пошли?”…

В памяти не отложилось, как он добрался до дома. Наверх к себе подниматься не стал. Вернее, не смог. Свалился на диване в прихожей и провалился во что-то… новое. На счастье это новое похоже не было. Зато оно было тёплым, нежным и чем-то вкусно пахнущим. Фиалками, кажется. А ещё оно мерца-ло. Словно бы летевшая к нему звезда начала пульсировать и, уворачиваясь от его взгляда, менять цвет. Даже во сне он испугался того, что у него, похоже, начинается мигрень. Но нет, обошлось. А потом с ним кто-то заговорил. Не то Элена, не то Звезда, не то Юлий Цезарь, про которого он прочёл в Италии заме-чательную книжку…
Проснулся Серхио вечером в своей постели, куда утром его отнёс Габриэль. Спал он, естественно, как мёртвый и добудиться его было совершенно невозможно. Луис не стал говорить брату, что случилось с Серхио. Высказал предположение, что их генерал просто напился. Габриэль засомневался, поскольку вином от Серхио не пахло. Но Луис был так настойчив и убедителен, что за врачом посылать не стали.
Проснувшись, Серхио долго из постели не вылезал. Лежал и боялся пошевелиться. Просто лежал и смотрел в потолок. В таверну он не пошёл. Хоть и обещал Юи. Сказал ведь ей, что теперь они будут видеться каждый день. Ну, там, в бочке купаться и всё такое прочее. Но никуда не пошёл. Решил, что хватит уже глупостей, раз ему такие сны стали сниться. Потому что всё это неправильно. Да и просто смешно! На Луиса он не сердился. Но и разговаривать с ним не захотел.
На следующий день Серхио проснулся почти здоровым, только устал немного от странных снов, и снова сказал себе, что никуда он сегодня не пойдёт. Да, конечно, Юи красивая. Очень даже. Особенно когда смеётся и говорит, что она счастливая. Конечно, она ему понравилась. Нет, ну в самом деле, разве он запомнил бы её имя, если бы она ему не понравилась. Хотя, такое простое имя трудно не запомнить. Чего, собственно, там запоминать! Но правда – он же не насиловал её. Так что ничего он ей не должен. Она свою девственность продала ему за деньги. Причём даже не ему продала, а Луису. То есть он ей, конечно, тоже золотую монету дал. Сверх платы. Но изначально сторговал её Луис. Его брат. А вовсе не он. Так что и нечего ему нервы мотать!…
В пятницу он также никуда не пошёл, хотя те странные сны ему больше не снились. И постарался уже ничего себе не говорить. Потому что на душе и без того было погано. Словно он украл у ребёнка еду. Или ударил ногой щенка. Но Юи ведь не маленькая. Это сначала она показалась ему маленькой. А целовалась она так, как будто делала это не в первый раз… И потом, она ведь знала, что любовь между ними невоз-можна. Или не знала? – Ведь это ему снились те сны, а вовсе не ей… Однако, деньги она взяла… Так что в любом случае должна была что-то понимать. И нечего изображать из себя!… В конце концов он – генерал Ордена и граф. А она кто? – Китаянка из Японии. Продающая свою любовь за деньги! Это как? Бред ка-кой-то…
Ночью, однако, он почему-то плакал. И не позволил матери войти к нему в комнату. Сказал ей через дверь, что неважно себя чувствует. Кажется, простудился. Что боится её заразить. Элена потопталась под дверью и ушла к Луису. Ничего Серхио не сказала. Слышно было только, как она вздохнула. И пошлёпала босыми ногами по холодному полу.
Кстати, пока Луис оставался в Барселоне один, Элена в этом доме ни разу не появилась. Она этого не помнила, а Луис, погрузившийся с головой в личную жизнь, как-то не обратил на это внимания. Должно быть потому, что и сам, пока братья отсутствовали, бывал дома редко. А может и ещё по какой причине.

Во вторник подошла очередь Серхио идти пить кофе. Ну, раз он в Барселону вернулся, значит теперь возвращается прежний порядок. Всё должно быть по-честному. Но ему почему-то не захотелось туда идти. Да он и в самом деле выглядел неважно. Сходить за него вызвался Луис, но Габриэль сказал, что раз на прошлой неделе он по уважительной причине не смог сходить в таверну, – он тогда ел утку и луковый суп у кардинала, – то теперь пойдёт он. Надел на мизинец прокураторов перстень (на другие пальцы он не налезал) и ушёл.
Хозяин таверны как-то странно поглядывал на Габриэля, пока тот пил свой кофе. Как будто великан должен был ему денег. Потом всё-таки не утерпел, подошёл, из приличия и чтобы привлечь к себе внима-ние покашлял и, ужасно чего-то стесняясь, сообщил, что постоялица из его лучшей комнаты (с чистыми занавесками и балконом) второй день не спускается обедать. Девица не какая-нибудь. По всему видать, что состоятельная и платила исправно. Не скупилась. Золотыми дублонами швырялась. Но, главное, ино-странка эта – близкая знакомая очень уважаемых людей, которых он, хозяин заведения, всегда рад у себя видеть. В общем, ужасно дорогие обеды к себе в номер заказывала. Фрукты самые наисвежайшие. И вино только выдержанное. Не то пойло, которое низкого сословия людишки пьют. По три раза в день заставля-ла менять воду в бочке. И чтоб вода у неё всегда горячая была. А тут второй уже день… Не заболела ли часом? Беспокоить боязно. Нрав у неё больно крутой. Не решается он потревожить благородную ино-странку. А неплохо бы проведать… И опять почтительно покашлял. Габриэль поинтересовался, о каких таких уважаемых господах идёт речь. Узнав, что о его братьях, причём сразу об обоих, Габриэль немало этому подивился и исключительно из любопытства согласился сходить наверх взглянуть, что там да как. Что ещё за девица такая. Никто ему дома про неё не рассказывал. Поднялся наверх, постучал. Прислу-шался. Ещё постучал. Прижался ухом к двери. И вдруг как-то почернел лицом.
Да не знал он, что дверь была заперта изнутри! Его ж никто не предупредил. Вовсе не хотел он её ло-мать. Просто потянул легонько на себя. Ну как не легонько? Не ногой же он по ней заехал. Она бы тогда внутрь комнаты упала. А он всего лишь тихонько взялся за неё рукой…
Юи была уже вся синяя. Но ещё живая. То есть не ещё, а просто живая, только уже без сознания. И как девчонка умудрилась себя удавить? – Непостижимо! Если кто в этом понимает, то повеситься можно и на обыкновенном стуле. Сесть, к примеру, на пол и через спинку стула перекинуть верёвку. А вот как можно повеситься, сидя в бочке с холодной водой, да ещё если веревка ни за что не цепляется? Если она зажата в твоей же руке? – Немыслимо! Европеец до такого ни в жизнь не додумается. А додумается – элементарно не сумеет довести дело до конца. Мало того, что в воде твоё тело ничего, считай, не весит, так ведь есть ещё и такая вещь, как безусловный рефлекс, когда решать, нужно тебе дальше затягивать веревку или нет, будешь уже не совсем ты, а заложенный в твой позвоночник или ещё куда инстинкт самосохранения. Это ж как нужно расхотеть жить, чтобы, практически уже потеряв сознание, продолжать верёвку тянуть?! В нашем случае – кожаный ремешок, на котором Юи носила бамбуковую тубу с древними бумагами.
И неправда, что Габриэль сломал Юи челюсть. Он лишь аккуратно пошлёпал девушку по щекам, ко-гда вынул её из бочки. В конце концов надо же было привести самоубийцу в сознание. Да, челюсть немно-го пострадала. Никто и не говорит, что не пострадала. Но это же – просто вывих. Чепуха на постном мас-ле! Уже через два дня всё у неё с этой её челюстью было в порядке. В конце концов он хотел лишь того, чтобы эта идиотка открыла глаза.
Увидев перед своим носом кровавый перстень, только теперь уже надетый на руку какого-то страшно сопящего зверя, нависшего прямо над ней, и сообразив, что умереть не получилось, Юи расплакалась. Сил у неё больше не осталось. За всю свою жизнь она столько не плакала, сколько за одну эту проклятую неделю. Раньше при скрипучем старике она это делать стеснялась. Да и не хотелось ей раньше плакать. С чего бы? Она же сильная. И вообще она – самурай. А теперь? Старик пропал. Принцу она не понравилась. Так чего же ей сдерживаться? Тем более, если слёзы сами из неё текут…
Может, какой зевака и удивился, наблюдая, как Габриэль прямо по главной улице Барселоны несёт свёрток, из которого торчит голая женская нога, но никто ему на это ничего не сказал. Такие, кто старался поскорее перебежать на другую сторону, уступая великану дорогу, были, а вот тех, кто бы его остановил и начал расспрашивать, что это он такое несёт и как ему вообще не стыдно, не нашлось. Уж больно реши-тельный у него был вид. А может люди шарахались в стороны просто потому, что у “кровавого убийцы” был сообщник? – Возможно. Очень даже. Потому как позади, взвалив на свой хребет неподъёмный баул с явно краденным добром, потешно семенил хозяин таверны. Любопытно, и как он не боялся Габриэля? Прямо ведь в двух шагах от него шёл. Чуть на пятки ему не наступал. – А кто сказал, что он не боялся? Наш храбрец до обморока боялся Габриэля, но поскольку получил от него приказ быстро собрать все вещи Юи, следовать за ним и ничего по дороге не потерять, ослушаться он не мог. А страшно ему, конеч-но, было. Очень. Ещё там, в таверне, стало страшно. До смерти. Наверное, из-за этого самого страха он, кроме сундучка старого испанца с древними письменами, связки книжек про любовь и рыцарские подвиги, платьев, купленных Юи уже в здесь, в Барселоне, и кожаного мешочка с жемчугами, прихватил цветы (вместе с вазой), яблоки, остатки засохшего пирога с вишнями и даже простыню, хранившую свидетель-ство того, что Юи досталась Серхио девственницей. Он бы и ночной горшок, принадлежавший, надо по-лагать, его богоугодному заведению, а никак не Юи, с собой взял, если бы Габриэль, оглянувшись на него, не спросил, что это он такое делает. А то уж полез было несчастный под кровать за этим горшком…

________________________________________

Озабоченная китаянка

К приболевшему Серхио выздоровление пришло самым что ни есть чудесным образом. Главное, оно настигло его мгновенно. Как и полагается настоящему чуду. Давно Серхио так быстро не бегал.
Что до Луиса, то этот затейник оказался ещё проворнее, почему и меньше пострадал. Разбитый нос и фингал под левым глазом – это такая ерунда, о которой даже неловко говорить. Когда Габриэль за ним погнался, Луис понял про себя всё и сразу, а потому в дискуссию с братом решил не вступать. В чём был, в том он и сиганул из окна второго этажа, на который взлетел с проворством, сделавшим бы честь даже цирковому акробату. При этом Луис, – как бы это помягче сказать, – был не сильно одет. И, главное, его шпага осталась дома. А это уж совсем нехорошо. Несолидно. Вот такая с ним случилась неприятность. Ну что ж, зато ноги унёс. Серхио в этом смысле повезло меньше. Генерал Ордена тамплиеров получил по полной и всю следующую неделю вынужден был провести дома. Потому что по улице с таким лицом ходить было просто неприлично. Да и хромал он потом ещё достаточно долго. Куда ему в таком виде было из дома выходить?…
Луис вернулся через неделю, весь какой-то потерянный, несчастный и совершенно в себе неуверен-ный. Причём возвратился он лишь после того, как Элена взяла с Габриэля слово, что тот брата и пальцем не тронет, а станет разговаривать с ним учтиво, предоставляя противной стороне возможность привести все имеющиеся у неё доводы в свою защиту. А там уж, если Луис не сумеет оправдаться, пускай Габриэль выразит ему своё порицание, но опять же словами, а ни в коем случае не оскорбляющими достоинство свободного человека действиями грубого физического свойства. Габриэль пообещал. Луис не очень-то брату поверил и согласился вернуться домой при условии, что Элена никуда не уйдёт и будет на этой их встрече присутствовать. Во избежание возмутительных членовредительских инцидентов и прочих непри-глядных выходок, которых можно ожидать “от неотесанных дураков, никакого такта и деликатности в обращении с благородными людьми не понимающих”. Условие было соблюдено и жертв больше не было.
Луис, против ожидания, даже и не подумал оправдываться, а сразу же и по всем пунктам признал себя виновным. Для убедительности он даже обозвал себя идиотом. А ещё слепцом и мерзкой сволочью. Юи, от которой Элена всю эту неделю ни на шаг не отходила, решительно не могла взять в толк, за что Луиса заставляют перед ней извиняться, ведь он ничего плохого ей не сделал. Наоборот, если бы не он, то… И вообще, она теперь уже прекрасно себя чувствует (вот же – всю кашу за завтраком съела, сколько ей по-ложили, столько она её и съела, и ещё столько же может слопать, если ей скажут), так что совершенно необязательно носиться с ней как с больной и несчастной. Это она Элене намекала, что пора бы той уже и себя немного пожалеть. То есть что незачем ей оставаться при Юи круглосуточной сиделкой, потому как шея у девушки больше не болит и вообще она хочет спуститься в подвал поплавать в бассейне. Он, хоть и маленький, но просто замечательный. Там, кстати, даже и вдвоём запросто можно искупаться. Это она понятно, кому говорила. Во всяком случае все поняли. Все, кроме Серхио. Этот дурак сидел надутый и делал вид, что неприличных намеков он не понимает. В общем, довольно глупо Серхио себя вёл.
Надо признать, что Луис на удивление грамотно себя изобличил. И вину на Серхио, как истинно бла-городный человек, перекладывать не стал. Он вообще о нём ни разу не вспомнил. Но, главное, как красиво этот гламурный прохвост принёс китаянке свои извинения. Какие замечательные слова для этого нашёл! Получилось, правда, слишком витиевато и запутанно, – Юи не всё поняла, – но это даже хорошо. И под конец он снова наговорил про себя всякого плохого. Чем в высшей степени девчонку растрогал. В самом деле Луис за последнее время сильно поумнел. И его покаянная речь служила тому лишним доказатель-ством. Жалко, что никто не догадался её записать.
Не надо думать, что Серхио не стал перед Юи извиняться. Ещё как он извинялся. Причём делать это он начал почти сразу, а не как Луис – через неделю. Да, не в тот же самый день, в который китаянка посе-лилась в их доме, но буквально уже на следующий. То есть в среду. Потому что во вторник он этого сде-лать не мог физически: Габриэль очень тогда из-за Юи расстроился и слегка перестарался.
В общем, в этот раз всё закончилось даже лучше, чем ожидалось: то есть без грубостей и мордобоя. Юи уже вовсю улыбалась. Ела и пила. Шутила. Ну, по-своему она шутила. Как умела. Думала, что смеш-но. Её из вежливости не останавливали. Элена была счастлива и радовалась за своих детей прямо до слёз. Глаза в последние дни у неё почти всегда были на мокром месте. Идиллия в общем. А что, она ведь меч-тала о дочке. И вот…
За обсуждением проникновенной речи Луиса, никто не заметил, как Элена исчезла. Спохватились, а её уж нет. Только запах её духов остался. Даже свой чай не допила. Полчашки ещё оставалось. Расстрои-лись, конечно. Потому что раньше она вот так – посреди трапезы – не исчезала.
Расстроились все. И Юи тоже сделала печальные глаза, хотя на самом деле девчонка лукавила: не очень-то она огорчилась. Во-первых потому, что она ещё не успела как следует привыкнуть к той мысли, что у неё появилась мать. То есть она, конечно, понимала, что Элена – её мать. Как же можно было этого не понять? Кто ещё будет тебя так сильно любить? Ни за что, просто так… Но понять и принять, что ты больше не сирота, а у тебя теперь есть настоящая семья – не одно и то же. Для этого нужно кое-что в своё сердце впустить. Что-то новое. А оно, это её сердце, было уже занято. Да и мозги тоже. Уже целых две недели.
Во-вторых, когда трое красивых и ужасно модно одетых молодых человека начали при ней договари-ваться, кто сегодня пойдёт пить кофе, она, раскрасневшись от важности, решилась, наконец, сообщить, что ходить в таверну больше не нужно. Она им это и раньше сказала бы, давно собиралась, да только не знала, можно ли о таких тайных вещах говорить при маме. Спорить с ней не стали. Решили оставить об-суждение этого вопроса на потом, когда Юи уйдёт в подвал плавать в мраморном бассейнчике. (Она те-перь туда по три раза в день бегала. Ужасно ей нравилось в нём купаться. Особенно когда она знала, что Серхио рядом и слышит, как она там фыркает.) Ну, Юи тогда уж совсем расхрабрилась и сказала ещё раз, что правда же – незачем больше никуда ходить. Потому что вот она – сидит перед ними, и это её они все эти годы ходили по вторникам ждать в таверну. Ну так вот и дождались: она пришла. Вернее, приплыла. Издалека, между прочим.
Рыцари были в полной уверенности, что девочка не соображает того, что несёт бред. Да, она, без-условно, хорошая, и, когда от ласковых слов в свой адрес смущается или врёт, что уже прекрасно себя чувствует, делается ужасно милой, но лезть во взрослые мужские разговоры ей всё-таки не следует. В доме она, раз так решила Элена, пусть, конечно, остаётся, ну, если она такая хорошая и доказала, что умеет любить (даже вот – пострадала из-за этой своей любви, что крайне положительно её характеризует), но…
Когда Юи вытащила из-за пазухи древний свиток и сказала, что при Элене боялась его показывать, по-тому как не знала – можно ли, добавив, что у неё и ещё много старых листочков емеется… Да потом ещё начала сбивчиво говорить о том, что других рыцарей Ордена им искать не нужно, потому что во Франции их всех давно перебили, а в Италии их и вовсе никогда не было… Что на самом деле есть один человек, причём есть он здесь – в этой самой Испании, в Арагоне он живёт, если ещё не умер, она покажет на кар-те – где его замок, если они не знают… (Отпила чаю из чашки Элены, потому что от волнения у неё во рту пересохло.) Так вот, он, этот граф из Арагона и есть их генерал… А старый испанец, который нарочно пустил ищеек Папы по своему следу и ударился в бега, чтобы отвести преследователей подальше от того генерала, умер три года назад в Японии у неё на руках… Тут она замолчала, потому что хотела расска-зать рыцарям ещё и про своего дедушку, который учил её драться всяким оружием и даже совсем без оружия, но подумала, что это им, наверное, будет неинтересно… Пошмыгала носом, окончательно сту-шевалась и стала разглядывать узор на скатерти.
Вот тут и наступила тишина. Нехорошая такая, свинцовая. Как будто у всех вдруг случилось несваре-ние или какое другое недомогание. Или за окном собралась гроза. Или в чай, когда его на кухне заварива-ли, какой-то дурак вместо вишневого листа бросил лавровый. Ещё немного помолчали. И в этой плохой тишине послышалось, как Габриэль начал скрипеть зубами. Не по-доброму он ими заскрипел. А ещё он вынул из кармана и зачем-то начал натягивать на руку перчатку. Ту самую, которая вся потёрлась и стала белой.
И вот ведь наказание: Элена, как назло, пропала. Ну настолько не вовремя она пропала! То есть засту-питься за Серхио с Луисом, только что так удачно реабилитировавшихся и получивших прощение по всем пунктам, стало некому. Луис скосил глаза, рассчитывая оптимальную траекторию отступления. Теоретически он мог успеть, ведь бегал он быстро. Для этого нужно было только, внезапно вскочив, с грохотом опрокинуть свой стул (почему с грохотом и зачем его нужно опрокидывать – он не понимал, но знал, что так полагается) и, забыв о достоинстве, дать дёру. Лучше всего, конечно, швырнуть стул в Габ-риэля и потом уже рвануть отсюда со всех ног. На третьем этаже имеется комнатка, запирающаяся изнут-ри. Дубовую дверь в ту комнату даже Габриэль не сможет выбить. Сразу не сможет. Такая она крепкая. Шансы у Луиса были очень даже неплохие, и надежды он не терял. В отличии от Серхио, который, уви-дев, как у Габриэля заходили желваки, сделался пергаментным и даже немного зелёным. Генерал Ордена, разумеется, тоже подумывал о бегстве, но, поскольку он был здесь самым умным, то понимал, что добе-жать до двери ему не удастся. Нога ещё сильно болела. А и добежит…
– Габриэль, конечно, не такой прыткий, но нога…, – ещё раз взглянул он краем глаза на Габриэля. – На лестнице он меня железно догонит. – Мысли лихорадочно запрыгали в голове. – И потом, в той комнатке Луис уже наверняка успеет забаррикадироваться и вряд ли меня туда впустит. – Стало как-то совсем грустно. И в туалет захотелось. В общем, настроение у Серхио упало. – К тому же мне ведь нужно ещё обогнуть стол. То есть пробежать непосредственно мимо Габриэ-ля. – Серхио вдруг решительно потребовалось выпить вина, но вина на столе не оказалось. – А он ведь вряд ли будет безучастно наблюдать, как я улепётываю. Может и подножку поставить… – Сделалось холодно и как-то особенно противно. – Короче, не успеваю. Ну не в окно же в самом деле прыгать! Хотя первый этаж невысокий и окно прямо за спиной. А может попробовать? – Серхио пришлось сделать над собой усилие, чтобы не обернуться и не посмотреть, действитель-но ли он одним прыжком может достичь окна. – Но ведь всё равно догонит!, – беззвучно вскричал кто-то безногий и безголовый в его мозгу, лопнул и пропал. – Совсем же тогда прибьёт, – догово-рил за пропавшего калеку сам Серхио. – Нет, лучше уж сидеть тихо, как будто никуда бежать я и не собирался. Потому что я храбрый и свою вину признаю… Эх, и везёт же Луису, чёрт! Вот все-гда дуракам везёт! Ему-то ничто не помешает сбежать. Вон уж изготовился. Интересно, а догада-ется он бросить в Габриэля стул? По идее должен бы допереть. Я бы бросил. После этого, правда, хоть целый месяц домой не возвращайся. А мне где ночевать? Он всегда найдёт, где спрятаться. А что, если к кардиналу побежать? Хотя бы и на одной ноге… Он меня с удовольствием впустит. И не позволит Габриэлю безобразничать…
Что удивительно: ни Луис, ни Серхио в эту щекотливую минуту не подумали о том, как их позорное отступление выглядело бы в глазах Юи. А вот и нет здесь ничего удивительного: не до того им было. Тут свою шкуру нужно спасать. Дело серьёзное. Однако спасение неожиданным образом пришло именно от того, о ком благородные рыцари в эту страшную минуту забыли. Да, Юи, может, и не поняла, что фитиль на бомбе задымился, но то, что Габриэль изменился в лице и братья по этому поводу начали проявлять беспокойство, от её внимания не ускользнуло. Не дав себе труда вникнуть в детали, она встала, подхвати-ла со стола чашку Элены и, продолжая отхлёбывать из неё ещё неостывший чай, вскарабкалась Габриэлю на колени.
– Что у тебя болит?, – важно нахмурившись, спросила она его. – Давай, вылечу. Если зуб, то я умею. Меня дедушка учил колдовать.

Когда неделю назад Габриэль нёс Юи в этот дом, она проснулась не от чего-нибудь, а от смерти. Только ведь по дороге она окончательно и очнулась. И сначала ей сделалось страшно. Что естественно. Ещё бы не испугаться, увидев перед собой лохматое чудище. А потом ей стало… приятно. Ведь прежде её никто на руках не носил. Один раз это сделал дедушка, который писал стихи на непонятном языке, но ничего приятного в том не было, потому что он сам же её тогда палкой по ноге и огрел за то, что она дважды промазала из лука. Она тогда ещё совсем маленькая была и плохо стреляла. Неделю потом хро-мала. А плакать дедушка ей запретил. Пообещал за слёзы стукнуть палкой ещё и по спине.
Так вот, проснувшейся в жизнь Юи показалось, что великан внутри себя добрый. И что он необяза-тельно несет её убивать. Ну, может быть, если даже и убьёт, то не сразу. Или сделает это как-нибудь не очень больно. Только зачем он её так туго спеленал? Рукой же не пошевелить. И, главное, все свои острые заколки она на тумбочке оставила… Как же всё-таки руку вытащить? Можно ведь и голой рукой попробо-вать его убить… Как крепко держит… Ужас какие сильные у него руки. У принца тоже тогда руки силь-ными сделались. Под конец… Но всё равно не такими.
А ещё от медведя приятно пахло кофе. Юи ведь ничего утром не попила. И ей даже стало завидно. Хотела сказать Габриэлю, что нисколечко она его не боится. Пусть даже он очень страшный. Что она его ненавидит и обязательно насмерть убьёт, как только он поставит её на землю. Но не сказала. Может быть потому, что не успела. А может и потому, что подул ветерок и дышать стало очень вкусно. И ещё ей сделалось тепло и ужасно уютно. Как будто она спит, а её совсем маленькую несёт домой отец. В их деревню. Они грибы собирали и немножко заблудились. А мама дома уж ячменную кашу варит…
Самое смешное, что ещё недавно Юи хотела умереть, а сейчас, когда похожий на медведя необыкно-венной силы мужчина взял её на руки, прижал к своей груди и куда-то понёс… К тому же от него вкусно пахнет кофе и чем-то ещё… Непонятно чем… Приятным… И этот перстень… Может, правда, ей теперь всё казалось приятным потому, что она три дня, пока сходила с ума, не покидала свою комнату? Даже на балкон не выходила! Всё мылась в бочке в остывшей воде, чтобы оказаться чистой, когда к ней придёт принц… А Габриэль унёс её из комнаты, в которой она сделалась несчастной. Шёл сейчас с ней по ули-це… И она поймала себя на мысли, что ей совершенно расхотелось умирать. А потом, Габриэль не специ-ально же делал ей больно. Он ведь не знал, что слишком крепко её спеленал. И что девушек вообще нель-зя так крепко к себе прижимать. Дышать же совершенно невозможно. Если только ты её не целуешь. Не нужно так сильно… Или нужно?… В общем она на него больше не обижалась. И не такой уж он страш-ный. Да, большой и сильный. А каким ещё должен быть мужчина, если он – воин, маленьким, что ли, и слабым? Короче, Юи было больше приятно, чем больно. Намного больше. Шли они себе, шли… Ещё эти запахи. Правда ведь, ячменной кашей запахло. Или ей показалось? А может она уже умерла?…
И вдруг ей сделалось грустно – от того, что они куда-то пришли. От того, что они перестали идти по улице, где так вкусно пахло пригоревшей кашей и пели птицы. Она их даже видела. А чего их было не увидеть, когда они летали прямо над ней? И небо было таким синим! Нет, ей не потому сделалось груст-но, что в прихожей дома, в который они пришли, было темно. А потому, что Габриэль теперь по идее должен был перестать делать ей больно. Ну, раз он её куда-то принёс. А она бы ещё немножко потерпела. С удовольствием потерпела бы! Только пусть бы он её за это ещё куда-нибудь понёс. Вот как если бы он сейчас ошибся домом, обозвал себя дураком глупым, стукнул себя по лбу, опять вышел с ней на улицу и снова её понёс. Ещё куда-нибудь. Всё равно – куда! Да хоть бы и убил потом, только чтобы немножко погулял с ней по Барселоне. Что ему – жалко, что ли? Он ведь хороший. Потому что от него пахнет кофе. И она его за это любит. Так что пусть потом убивает, если ему захочется. Но не говорить же ему. А сам он не понимает, что она счастливая и очень сильно любит его и своего светлого принца. Который тоже очень хороший. А ещё он ужасно нежный.
В общем Юи залезла Габриэлю на колени. Всего лишь… А Луис – молодец. Как же он правильно сде-лал, что немного потерпел и никуда не побежал. Ведь уж почти собрался. Вот это выдержка! И правда же, неизвестно, что было бы, если бы Серхио с Луисом бросились наутёк. Но ведь не побежали! А может чудо произошло потому, что Юи держала в руке чашку Элены? И пила сейчас из неё? Или потому, что к её щеке прилипла крошка яблочного пирога?… В общем, Габриэль громко вздохнул (как лошадь) и как-то вдруг оттаял. Перестал сжимать кулаки. Или всё случилось из-за того, что Юи его не испугалась, а залез-ла к нему на колени и щекотала теперь его подбородок своей капризной косичкой, которая смешно торча-ла вверх? Не как у нормальных людей…
– Ладно, живите, сволочи, – только и сказал он.
Так тихо сказал, что Юи решила, будто ей это показалось. А и в самом деле – чего он разозлился? За-чем ругается?…

Да, но мы отвлеклись. И уже не в первый раз… Итак, у Юи были целых две причины не огорчаться из-за того, что Элена пропала. То есть она, конечно, вид как полагается сделала, будто ей это нисколько не радостно. Да только ведь кроме двух названных у неё была ещё и третья причина не слишком уж сильно горевать. А наоборот обрадоваться. И причина эта на самом деле была главной. Всю неделю Элена от неё ни на шаг не отходила. Потому что не доверяла ей. И это естественно. А как, собственно, она могла Юи доверять, когда та заявила, что всё равно повесится, раз принц больше не хочет её любить. Наверное потому, что она некрасивая и у неё маленькая грудь. Дошло ведь до того, что Элена уж и спать в её по-стели стала. А спала она, заметим, исключительно чутко, просыпаясь всякий раз, когда Юи за чем-нибудь вставала. Уже просто пописать слезть с постели сделалось невозможно, чтобы Элена не подняла голову с подушки. А чтобы к двери пойти, так об этом и речи не могло быть! И это при том, что Юи умела ходить совершенно бесшумно. Ну кто ж такое выдержит? То скрипучий старик со своими дурацкими нотациями пристанет, то теперь Элена со своей невозможно бдительной заботой… А тут вдруг Юи остаётся без присмотра. Днём это ей как бы всё равно. Днём она хорошая и послушно всем кивает, что бы ей ни гово-рили. Даже скрипучий старик придраться к ней не смог бы. Короче, когда светло, все на неё смотрят как на маленькую девочку, которую всю такую чистую против её желания ужасно изнасиловали и очень её этим обидели. Это днём. А ночью?…

Еле дождалась. В полночь бесшумно прокралась к комнате Серхио и тихонечко поскреблась. Подо-ждала. Попробовала открыть дверь. Заперта. Нажала ногой. Всё равно – не поддается. Тогда Юи постуча-лась. Сначала тихонько. Потом погромче. И перестала стучать только тогда, когда услышала за дверью шевеленье. Серхио, однако, ей не отворил. Сначала он там долго сопел, за дверью. Она слышала. Минут десять это продолжалось. И она тоже сопела, но не так громко. А потом он подтвердил все её самые страшные подозрения. Она ведь втайне надеялась, что это Элена запрещает сыну с ней встречаться, ду-мая, что любить её прямо здесь, в этом доме, принцу неприлично. А Юи уж и чистую льняную простыню постелила. И в бассейн ещё раз сбегала поплавать… Но вот – он сам сказал, из-за двери, что не любит её. Вернее, сказал, что любит, но не так, как она думает. Он теперь любит её как друга. В общем, сказал, что не может на ней жениться. И даже не потому, что она теперь – его названная сестра. А потому, что его, оказывается, не просто так назвали Серхио. Это ему мама в тот самый день, когда он пришёл из таверны, во сне сказала. Или не мама… Он не помнит точно – кто. Так вот, его назвали Серхио потому, что прошли положенные триста лет. И что поэтому он должен искать теперь какую-то Анастасию. Для того, чтобы могло случиться большое чудо. Ну, не у него с этой Анастасией, а вообще в мире. Чтобы сюда могла прилететь Звезда. Та самая, которую рыцари его Ордена ждут уже вторую тысячу лет. И при этом он понятия не имеет, где эту Анастасию искать. Вот ведь какая беда. И никто этого не знает. Мама не сказа-ла – где. Или кто там был в его сне… Более того, ему даже неизвестно, как его будущая жена выглядит. А интересно, между прочим. Может она уродина какая… Так вот, когда он спал, ему было сказано, что эта Анастасия может родить не простого ребёнка. Он, Серхио, понял так, что разговор идёт о Мессии. Это такой Великий Пророк, для которого рыцари Ордена тамплиеров берегут деньги, чтобы он не голодал и вообще не работал, а вместо этого учил дураков и показывал им всякие невозможные вещи. Так что де-лать то, чем они занимались с Юи там, в таверне, Серхио больше не может. Не имеет права. И ни с кем вообще он больше не будет этого делать. Не потому, что не хочет или Юи ему не понравилась. Очень даже понравилась. И грудь у неё ничего не маленькая. (“Это она маленькой кажется, когда ты её платком перевязываешь. Что, кстати, неполезно. Или когда ты на спине лежишь…”) А потому что не может он на Юи жениться и всё тут. А так – без свадьбы – нехорошо это. Не то, чтобы грех, но может и грех. Он же не Луис какой-нибудь, которому всё равно. Который даже не знает, кто у его очередной обожательницы родители. И чем они зарабатывают деньги…
Сказал девчонке все эти обидные гадости и отошёл от двери, скотина! А ещё сказал, что об этом сво-ём сне он рассказал Габриэлю.
– Так что всё это – правда. Можешь проверить. В общем, ничего тут не поделаешь.
Юи слышала, как он лёг в постель и та под ним скрипнула. Постояла ещё немножко, пошмыгала но-сом. Ничего говорить не стала. Вернулась к себе. А под утро Луис проснулся от крика Элены. Прибежал на крик в одних подштанниках. Некогда было одеваться. Элена стояла посреди комнаты Юи и держала девчонку за ноги. Эта дура таки повесилась. Только теперь по-настоящему. Как это принято в Испании и других цивилизованных странах. То есть по-человечески, а не так, как у них в япониях и китаях люди над собой издеваются. Юи уж и биться почти перестала. Элена из последних сил её держала. Всё пыталась повыше её поднять, чтобы верёвка не так сильно её душила. Хорошо ещё, шею девчонка не сломала, когда стул из-под себя выбила. Слава Богу длинной верёвки под рукой не оказалось. А то бы точно шея сломалась.
– Давай, дыши ей в рот, – скомандовала Элена после того, как Луис развязал верёвку, положили Юи на пол и Элена два раза топнула ногой по её груди. – Смотри, что ты делаешь! Нос ей, дурачок, зажми! Да не бойся. Что ты как маленький…
Луис спорить не стал. Нос Юи зажал и в рот ей подышал. Потом Элена ещё потопала Юи ногой по груди, а Луис снова подышал ей в рот.
– Бог ему судья, – сказала под конец Элена, когда Юи закашлялась и начала некрасиво дёргать жи-вотом. Это Элена про Серхио сказала. – А сумеешь?, – с сомнением посмотрела она на Луиса. – Не противно тебе будет? Ты, главное, думай о том, что хорошее дело сейчас для неё делаешь. А грех твой я на себя возьму. Очень тебя прошу. Уж окажи ты ей такую божескую услугу. Ей сейчас надо. Это ей быстрее всего поможет. Её сейчас полюбить нужно. Я знаю. Ты у меня совсем уже взрослый. Понимаешь, наверное. Да ладно, в курсе я про всех твоих женщин. Нечего на меня смотреть. Ну как?
– Попробую, – пробурчал Луис, несколько обескураженный в высшей степени странной просьбой своей матери.
– Так я правда, могу на тебя положиться? Или к Габриэлю сходить? Он ей тоже вроде как понравил-ся…
– Ну… Не знаю… Сказал же, что попробую. Причём здесь Габриэль вообще?…
И попробовал. Подождал только, пока Элена выйдет. И честно сделал то, что обещал.
Габриэль выглянул из своей комнаты, разбуженный странными звуками. Но Элена, которая стояла под дверью Юи и караулила, сказала, чтобы он шёл спать, потому что здесь всё хорошо и не о чем волновать-ся. Серхио тоже приходил спросить – что за шум. Элена и его отправила спать.

Утром, когда слуги подали кофе, завтракать спустился и Луис. Добрался он сюда еле живой, но ниче-го, держался молодцом. Сказал, что Юи уснула, а перед этим пообещала больше не вешаться, потому что она вроде как теперь любит его, Луиса. Но только это ещё надо проверить. Закрепить в общем. Мало ли что человек в таком состоянии наговорит: вчера она, видишь ли, одного любила, а сегодня уже совсем другого… Не бывает так. Не верит он. По опыту знает, что такая болезнь быстро не проходит. Тут по-хорошему лечение продолжить бы надо. Во избежание рецидива. В общем, он какое-то время поживёт ещё в той комнате. И входить туда без стука не нужно. Серхио никто ничего не сказал. И он тоже про-молчал, внимательно разглядывая что-то на дне своей чашки. Трещину, что ли, в ней, наконец, заметил? Так ей уж две недели, той трещине. Жалко чашку выбрасывать. Китайская. Тысяча лет ей.
Странно, что Габриэль на этот раз кулаков не сжимал, и перчатку из кармана не доставал. И вообще он ни на кого сегодня не сердился. Наверное потому, что Элена никуда не уходила, а сидела на своём месте и как ни в чём ни бывало вместе со всеми завтракала. Не при ней же драться. А может он потому ни на кого не сердился, что ещё с вечера занялся переводом древних свитков, привезённых Юи из Японии? Могло такое быть? – А почему нет? – Запросто. Ушёл человек с головой в работу и некогда ему стало отвлекаться на всякую ерунду. Луис ведь читать по-гречески так и не выучился. Вот для него Габриэль Авовы письмена и переводил. А ведь их ещё и в правильном порядке нужно разложить. Чтобы понимать смысл.
Стыдобище! Кретин!! Нет, ну как может дворянин, рыцарь, можно сказать, самого важного на Земле, хорошо, пусть не монашеского, но всё равно – почти что религиозного Ордена не знать греческого? Чест-ное слово, позор какой-то… Вместо того, чтобы… Будет ещё эта сволочь мне про свободу рассказы-вать!…
Минутку. А вдруг Габриэль действительно чего-то не понял? Ну, к примеру, того, что именно случи-лось этой ночью. Или ему ни о чём не напомнили звуки, раздававшиеся из заколдованной комнаты, в ко-торой очкастая (перед тем, как её выкрали, пока Габриэль выслушивал через входную дверь проповедь кардинала) поила его кипящим счастьем и в которую поселили теперь помешавшуюся на любви китаянку. Все эти дурацкие разговоры про то, что кто-то там не будет больше вешаться…
Ну конечно – не понял он… Да что тут понимать?! Не идиот же он в самом деле! Всё Габриэль отлич-но понял. Впрочем, ему ничего и не нужно было понимать. Зачем понимать, когда точно знаешь? А он знал. Знал, что китаянка (которая так же пахнет сорванной травой и облаками, когда оказывается у него на коленях, как и та, которой больше нет) уже никогда не будет счастлива. Хватит с неё одной единственной ночи! С бочкой… И ничего тут не поделаешь. Потому что Серхио не врёт, когда говорит про Анастасию. Что прошло триста лет и окошко вновь открылось. Он – генерал Ордена и, стало быть, себе не принадле-жит. Так что не может он эту несчастную китаянку любить. Права не имеет. Это Луис может позволить себе всё, что угодно, а Серхио связан обязательствами. Потому что он человек ответственный.
Знал Габриэль и то, что Юи всю оставшуюся жизнь теперь будет вынуждена врать. В первую очередь себе. Ну и Луису понятное дело. Собственно, ему врать она уже начала. А самый ужас заключается в том, что она честно будет пытаться любить их обоих. То есть не одного только своего принца. Но возможно ли такое? Тут ведь вот какое дело: Серхио она как раз будет стараться не любить, изо всех сил будет ста-раться, ну, раз дала слово Луису. А эти самураи – народ бешеный: если сказали, значит… А вот ничего это не значит!!
Разве сможет Габриэль когда-нибудь забыть, как запотели её стекла? А правда, почему она не сняла очки, всё равно же ничего в них не видела? Да и мешали они. Только под утро сообразили их снять… А теперь в той комнате сходит с ума китаянка…
И опять! Чашка дымится. Надкушенный пирог остался на столе… Вот только что здесь сидела! Рас-сказывала, какие замечательные у неё дети… А Серхио у нас и правда – молодец. Ужасно ответственный. И, главное, храбрый. (Ха-ха!) Что же он так трусливо косится на Габриэля? Драки ж не будет. Или…
Любопытно, что Луис даже не заметил исчезновения Элены. Ну, правильно: он ведь почти уснул, зав-тракая. Сидя уже спит, бедолага. Измучился наш герой. Спаситель. Идиот!… Может он и не спит, но сон, похоже, сейчас увидел. Вон как дёрнулся. Хорошо хоть со стула не свалился, паршивец… Ну и ладно. Пусть себе спит. В конце концов не сам же он этой ночью пришёл к Юи – Элена его попросила. Так что он ни за что не отвечает.
Но правда, эти её исчезновения… И появления. Такие внезапные. И своевременные… Интересно, а кто отвечает за них – за эти её появления? – Ну, не Луис во всяком случае. Странно, был же разговор, что, когда колдунов трое и никто из них точно не знает… Значит Серхио? А вот обойдёмся на этот раз без подсказок. Кому надо, тот сам догадается. Тут что важно понять – почему чудо вообще происходит. Ко-гда оно случается. С чего вдруг. И, наконец, чем оно питается. Или это – уже подсказка? Любопытно, а у кого из этой троицы самое злое либидо?
Оставьте цыгана в покое! Пусть себе спит. Не у него…

ъ________________________________________

Осколки

Мозаика, собранная Габриэлем из привезённых Юи осколков. Серхио сказал, что справился бы с этой ра-ботой гораздо лучше и быстрее. Он всегда так говорит, потому что он – генерал и хочет быть важным. Возраст Ава, когда он всё это писал, трудно определить. Пред-положительно ему было 12-13 лет. Не больше. А мо-жет и того меньше. Луису сейчас 14, а он ничего в этих письменах не понял. Даже пытался их задом наперёд читать. Сказал – бред какой-то. А может не бред?

…хитрость и мастерство…
…разделение существа…
…Иосиф опять говорит про Бога…
…никак не успокоится…
…ломает мою психику…
…страх…
…подсказывает образы…
…плохое лечение…
…самостоятельно…
…из обморока…
…изощрённое самоубийство…
…не хотел хотеть…
…обман…
…игра с невидимым…
…лень научила…
…удачно подыграл…
…подстегнул ситуацию…
…как бы уже и не желание…
…включается…
…вероломная искренность…
…цельность…
…что это…
…сквозь дымку…
…где я…
…незаметно…
…мутные глаза…
…Звезда летит…
…ужасно горячо…
…всё уходит…
…расщепление правды…
…единая личность…
…оказывается люблю жить…
…хочу надежд и планов…
…почему стемнело…
…не сразу заметил…
…уже давно…
…стоит в углу…
…молчит и смотрит…
…скорее уничтожить мысли…
…игра…
…ждёт, когда созреют…
…китайские воздушные шары…
…достаточно перерезать верёвочку…
…сами улетают…
…что есть мысли…
…моё или чужое…
…бедность…
…сломанная вчера нога…
…трусость и воровство…
…любая болезнь…
…не знаешь в себе…
…нечего видеть…
…ничего нет…
…и всё-таки мысль остаётся…
…Мария не понимает – как…
…выдернул занозу из мозга…
…проснулся…
…не была сломана нога…
…нечаянно…
…последние мысли о себе и Боге…
…сочиняю свойства…
…незаметно…
…в плен…
…стоит и ждёт…
…незачем искать…
…наблюдает из моей тени…
…его нигде нет…
…он из Ничто…
…вместе со мной…
…без борьбы…
…мысли растворяются…
…ничего не осталось…
…это уже непохоже на мысли…
…зачем-то продолжаю искать…
…почему такой глупый…
…они всё равно остаются…
…нужно только понять…
…зеркало…
…но это ведь я…
…не я, но мысль…
…теперь и её…
…без страха…
…прочь…
…без сожалений…
…весь мир…
…нарисованные боги…
…мечты…
…майские жуки…
…всех с обрыва…
…воспитание безразличия…
…не оставлять жизнь врагам…
…с глаз всё, что мешает взлететь…
…Он есть я…
…отрезвление и покой…
…овсяное поле…
…сосредоточенность…
…тишина и воля…
…иллюзии отпускают…
…сон закончился…
…боль и страх едут по мосту…
…счастливого пути…
…в пропасть…
…мост разобран…
…свободен…

________________________________________

…стыдно вспоминать…
…бездарно растратил время…
…слушал Михаэля и Марию…
…как можно не любить?…
…потерял темп…
…познание замедлилось…
…слишком много ошибок…
…теперь не догнать…
…снова заставил подметать синагогу…
…слушал слова…
…позволил себя усыпить…
…зачем…
…в толпе…
…как легко…
…мечтать и говорить обеты…
…сладко спать…
…бесплатно…
…мы все так похожи…
…одни и те же слова…
…снова и снова…
…дурман продлевающий сон Духа…
…послушные рабы…
…ничтожества…
…даже не политика…
…рыбный базар…
…ложь…
…придуманное умом…
…костыль для ведомых…
…в стаде…
…безногие дураки…
…дорога к счастью…
…развлечение слабоумных…
…без прозрения…
…эрзац познания…
…без превращения…
…короткий поводок…
…перестать искать и слушать учителей…
…остановился…
…как тихо…
…шаг в сторону…
…из своих одежд…
…долго ещё гнал бесов…
…поругался с Марией…
…зуб неправильно растёт…
…ужасно красивая…
…слёзы…
…свои и её…
…мысли и сны…
…чистое стекло…
…во мне теперь только чужое…
…становится проще…
…безграничное…
…будущее и прошлое…
…всё в настоящем…
…настройка ума…
…инструменты всегда рядом…
…перестаю искать…
…уже под руками…
…нет двух человек…
…нет Марии…
…нет Михаэля…
…нет меня…
…не бывает многих…
…люди – просто слово…
…человечество – лишь план…
…идея…
…на зеркале…
…нарисованное…
…много лиц…
…человек один…
…я одинок…
…разучился читать и помнить…
…разве нужно знать…
…больше чем Всё…
…зачем…
…головой уткнулся в небо…
…как можно ходить дальше мыслимого…
…сложно изобрести мотив…
…сосредоточиться…
…мешает ум…
…инстинкт самосохранения…
…это жизнь…
…идти дальше…
…выше неба…
…заканчивается многое…
…представления о любви…
…камни преткновения…
…фантазии ума…
…о себе и Боге…
…всё придумано…
…сладкие утопии спящих слепцов…
…на небо взявшись за руки…
…эволюция Духа и любви…
…невозможно вдвоём…
…в толпе не бывает человеков…
…запредельное стерильно…
…ключи к познанию…
…через одиночество…
…общение с Духом…
…лишь в тишине возможно…
…возвращение к себе…
…мера искренности…

________________________________________

…благодарение лени…
…уклонение от истовости и распутства…
…мешает осуетиться…
…сопровождает гениальность…
…распущенность…
…часто смешиваю…
…неразборчивость…
…чутьё…
…предчувствие…
…подсказки…
…неопытность порождает тревогу…
…боюсь страха…
…размышление свидетельствует…
…выключение сознания…
…активность рассудка…
…снова сон…
…раздражение и воспоминания…
…обида ещё разрушительнее чем глупость…
…как запретить ветру…
…вспомнить…
…успокоить грозу…
…во мне…
…ещё ближе…
…всё вокруг – я…
…удалось понять…
…как легко…
…удача…
…почувствовать и пережить…
…остановившись…
…без усилий…
…лениво…
…прогнать мысль…
…подменить другой…
…эту тоже потом…
…мысли и болезни…
…своих ни у кого нет…
…вчера лечил от смерти дерево…
…ветки лезут Иосифу в окно…
…опять пьёт вино и ругается…
…велел Михаэлю срубить…
…забыл…
…другие дела…
…жизнь…
…уметь забывать – благо…
…дерево теперь меня любит…
…слава Богу…

________________________________________

…Дьявола нет…
…голова приблизилась к небу…
…сделался выше ростом…
…тяжёлый…
…ноги ушли в землю…
…загнал Бога…
…теперь ясно вижу Его…
…устал от меня прятаться…
…в полноте…
…раскрылся внезапно…
…Вселенная уменьшилась…
…потеряла измерения…
…вспышка и ветер…
…шум многих крыльев…
…любовь – начало жизни…
…жадно пью Слово…
…чувствую, что ошибся…
…понимаю, что неправ…
…трус и ничтожество…
…уж больно сладко…
…не могу прекратить…
…невыразимый восторг…
…прощение…
…голос и огонь…
…горят кусты и земля…
…воздух…
…океан света…
…слишком ярко для глаз совы…
…вдруг испугался…
…никак не проснусь…
…носится как угорелая…
…от Марии столько крику, что невозможно…
…кровь на полу…
…зачем прибежал Михаэль…
…странный звон в ушах…
…дыхания нет…
…опять тоннель…
…растерянность смерти…
…всё знакомо…
…зрачки выворачиваются…
…смотрят в мозг…
…отчаяние и тоска…
…унизительная беспомощность…
…темно…
…запах хвои…
…пусто и холодно…
…даже не больно…
…ничего не просил…
…пытка прекратилась…
…какая громкая тишина…
…Мария дала попить…
…потерянность обманутого…
…безразличие…
…утрата себя…
…переход через небытие…
…как всё просто…
…уже давно нет времени…

________________________________________

…наконец…
…закрылись глаза…
…как хорошо и спокойно…
…опять пробуждение…
…мир изменился…
…все куда-то идут…
…за рекой гора…
…раньше не было…
…ни реки, ни горы…
…смотрят под ноги…
…огромная дыра в горе…
…больше синагоги…
…воронка засасывает…
…почему никто не сопротивляется…
…сидит слева от дороги…
…сейчас-то чего терять…
…куда торопиться…
…какая странная встреча…
…что он там делает…
…случайно…
…не готов…
…просто сидит…
…не идёт со всеми…
…только тогда понял…
…совершенно на меня не похож…
…я же ещё не старый…
…неужели это я…
…почему камень…
…Мария смеётся…
…говорит, что я всё вру…
…откуда в Магдале овсяное поле…
…Иосиф пьёт вино…
…снова сорвался…
…плачет по ночам…
…не хочет слышать про золотое озеро…
…Михаэль не верит…
…говорит, что я сумасшедший…
…все ошибаются…
…нет ничего плохого в безумии…
…мне две тысячи лет…
…я был там…
…сидит в сторонке…
…тени проходят мимо…
…куда они идут…
…обманутые даже здесь…
…кто виноват…
…никому Он не нужен…
…мёртвые боятся смерти…
…невозможно помочь…
…даже сейчас…
…вредная привычка…
…продолжают идти в стаде…
…кто такая Клавдия…
…Мария ревнует…
…всё зря…
…вижу Его глаза…
…у всех есть красивые картинки…
…совсем не похож…
…это Он…
…пытаюсь заговорить…
…оправдаться…
…удивительно…
…ожидаешь многого…
…поразительно…
…не задает вопросов…
…больше…
…ничего не нужно…
…вообще не произносит слов…
…Он знает меня…
…помнит…
…истекает любовью…
…под ногами мокрое золото…
…слёзы как вода…
…не пойму, чем здесь пахнет…
…мамины духи…
…фиалки…
…уже не страшно…
…отпускает беспокойство…
…всё закончилось…
…незаметно…
…опять нечаянно…
…умер…
…Мария зовет на озеро…
…неприличное платье…
…все смотрят…
…надо идти жить…
…всё как обычно…
…за окном…
…вчера шёл дождь…
…стыд – средство не заболеть…
…Иосиф не понимает…
…две тысячи лет…
…говорит, что это невозможно…
…время давно остановилось…
…завтра больше не наступает…
…всегда только сейчас…
…утром снова сегодня…
…слышу, как растёт трава…
…на базаре узнал Его…
…вышел ко мне…
…плохо видно…
…сначала из глаз муравья…
…скорее услышал…
…потом из глаз соседского ребёнка…
…открылась бездна…
…совсем не помню мать…
…странное имя – Леонтина…
…этот запах…
…опять фиалки…
…из чужого детства…
…уже привык…
…жить без случайностей…
…в старом доме нет зеркала…
…невозможно увидеть себя…
…смотрю в небо…
…муравей всё объяснил…
…научил молчать…
…я теперь погода…
…движение облаков…
…стечение обстоятельств…
…чужие мысли…
…всё тонко и взаимосвязано…
…это уже не мои одежды…
…я больше не своё тело…
…во всём и везде…
…в происходящем…
…осознаю себя ситуацией…
…переживание вечности приятно…
…святость нормальна…
…голодать необязательно…
…в чём подвиг…
…как это “любить Бога”…
…кто может полюбить свой локоть…
…зачем придумывать…
…дистанция и фальшь в намерении…
…вместо того, чтобы приблизиться…
…перестать бежать…
…вернуться к себе…
…понять и пережить…
…внутри зрачков…
…прежде мысли…
…сзади и вокруг…
…вместо себя…
…везде…
…нет никакого Он…
…Он есть Я…

________________________________________

…безмолвный слышит…
…переставший быть…
…улыбается…
…указывает ветру…
…безумный не ошибается…
…неподвижный быстрее всех…
…ещё не успел подумать…
…ничего не хотел…
…цель сама идёт ко мне…
…обидно болеть…
…опять мигрень…
…струсил…
…сказал, что завтра…
…зачем преследую Его…
…слабак и недоумок…
…с закрытыми глазами…
…ночью и днём…
…кто Он?…
…каждую минуту…
…в темноте и неведении…
…боль делается непереносимой…
…во сне жить легче…
…Михаэль строит лодку…
…не пущу Марию…
…хочет быть Мессией…
…сумасшедшая…
…всё играется…
…лодка утонет…
…она сама так хочет…
…я ни при чём…
…смерть по-прежнему желанна…
…всё близко…
…недвижим и непреклонен…
…готов исполнить Закон…
…не я к Нему…
…Он первый навстречу…
…знаю, как приманить…
…говорю глазам…
…Его нет…
…легко обмануть…
…появился музыкой…
…пульсирует кровь…
…входит через горло…
…совсем не больно…
…разжимается во рту…
…огромное пространство…
…искривлённое…
…замыкается…
…льётся на голову…
…струится вдоль позвоночника…
…горячая паутина…
…замещает меня…
…стекает с зубов…
…смотрит из моих глаз…
…превращается в энергию…
…новое знание…
…живое и массивное…
…на ощупь как вещество…
…жидкое золото…
…забыл о времени…
…останавливается…
…другое состояние…
…кто это…
…я внутри шара…
…сдираю с себя шелуху…
…воспоминания…
…нервы и кожу…
…чужие маски…
…мысли…
…стою на дороге…
…ещё одна Магдала…
…перестал понимать…
…зачем нужен следующий шаг…
…не помню…
…как дышать…
…остановил сердце…
…странно…
…было немножко страшно…
…что-то изменилось…
…Мария снова говорит слова…
…опять не поверит…
…Михаэль сердится…
…будет дразниться…
…один Иосиф понимает…
…зачем боится…
…сколько можно пить вино…
…врать себе…
…набираю воздух…
…говорю с Марией…
…слепота…
…делаю вид…
…глупо хохочу…
…заискиваю…
…лишь бы…
…меня опять не взяли в пираты…
…утоплю их лодку…
…как же я мёртв…
…никто не замечает…

________________________________________

Грустное приглашение

На сей раз Давид был собой чрезвычайно доволен. Суетился, хлопотал и вообще был сегодня ужасно важный. Даже фартук на себя нацепил. А всё потому, что рагу из баранины ему, похоже, действительно удалось. Зачем вот только он в него ароматные травы положил? То есть зачем – понятно. Но зачем столь-ко? Нужно же и меру знать.
– Ты бы ещё духами всё это сверху полил, идиот.
– Не нравится – не ешь, – обиделся Давид. – Чурбан ты неотёсанный! Да в приличном обществе…
– Ой, только не надо мне сейчас эти твои сказки про цезаря рассказывать!
– Так я вру по-твоему?!, – возмутился Давид и сделался несчастным.
– Конечно, врёшь. Как всегда. А что – нет?
– Ну, знаешь!…, – задохнулся оскорблённый Давид. – Меня Тиберий лично учил баранину гото-вить! Сам показывал.
– А полы мыть он тебя не научил? Смотри, какую грязь развёл. Как мы сейчас тут с тобой есть бу-дем?
– Это не грязь. Это…
– Ага, понятно – художественный беспорядок.
– Сам ты дурак! На себя посмотри. Как ты одет?
– Да ладно тебе. Нормально я одет. Скоро уже? Есть ведь хочется.
– Потерпишь. Тебе ж не нравится с травами…
– Хватит кота за хвост тянуть!
– Имей терпение. Ложки где? Всё уж готово, а ты сидишь как… Какой же ты неповоротливый! Спи-на, что ли, болит?
– Нормально у меня всё со спиной. Не твоё дело. Ну что, доставай, что ли…
– Сам достань! Под столом стоит.
– А бокалы где?
– Из кружек будем сегодня пить.
– Из этих, что ли? Из глиняных?
– А чем тебе глиняные не годятся? Нет, вы посмотрите на него, люди добрые!
– Я из стекла привык. У тебя ж были.
– Знаешь, что! Иди у себя дома командуй. Ну чего расселся? Тарелки ставь. И хлеб… Где хлеб?!
– Не ори. Когда ты ко мне в гости приходишь, я с тобой как с человеком разговариваю. А ты как с гостями?… Вот эти, что ли, тарелки?
– Других нет.
– А китайский сервиз, который Игнат прислал? Что, разбил?!
– Сейчас я тебе сюда сервиз приволоку. Разбежался.
– Ну ты и жмот!
– Я не жмот.
– Жмот.
– Ну, давай тогда уж и по всему острову объявления развесим, что мы тут с тобой тайком пьян-ствуем. И всех к себе в гости позовём. Милости просим к нам, дорогие друзья.
– Причём здесь это?…
– А притом, что, если я из дома ещё и сервиз уволоку, думаешь, жена не хватится? Да она вмиг до-гадается. И твоей растреплет. И так уже в прошлый раз чуть не попались. В охотничьем домике нам теперь встречаться нельзя. Все уж про него знают. Моя зверем смотрит. Слава Богу, про эту хибару ещё никто не разнюхал. Так что не привередничай. Ну чего сидишь? Помогай.
– А что делать-то?
– Хлеб где?
– Да вон.
– Ну так и давай его сюда! Ой, наказание мне с тобой. А редиска где?
– Какая ещё редиска?
– Ты ж обещал принести.
– Интересно, и чем ты собрался её есть?
– Да уж сгрыз бы как-нибудь.
– А вот мне уже нечем, – вздохнул Ав. – Так что не принес я её.
– Ну и кто из нас, спрашивается, жмот?
– Ты, естественно. Наливай, что ли?
– Погоди.
– Что?
– Слышал?
– Что?
– Ничего! Совсем ты, что ли, глухой стал?! Вообще уже ничего не слышишь? Ходит кто-то.
– Где?
– Там.
– Где там?
– Показалось…
– Ох и трусливый ты стал, Давид! Ну что, твоё здоровье?
– Ага, и твоё. Чтоб у тебя новые зубы выросли.
– Спасибо. Сволочь ты, конечно…
Выпили. Закусили. Ещё налили. И тут действительно послышался хруст веток. Давид мгновенно спря-тал амфору под стол. И даже кружки убрал. Вроде как сидят два старика, не безобразничают, едят себе рагу и мирно о своём – стариковском – разговаривают. Дверь скрипнула. Приоткрылась.
Давид в последние годы уже не так бурно реагировал на появления Леонтины, как тогда, в первый раз, в Кесарии Стратоновой, но всё же побледнел и весь сделался прозрачный. Встал и поклонился.
– Здравствуй, мама, – поздоровался Ав. И тоже поднялся. – Ты вовремя. Как всегда… Садись с нами за стол. У нас тут…
– Пьянствуете, значит, мальчики?, – прервала сына и укоризненно покачала головой Леонтина. Вы-глядела она как всегда свежей, только на этот раз немного запыхалась. На вид – не более тридца-ти. Ни одного седого волоса. – Хороши!…
– Да кто пьянствует…, – начал было Давид и прикусил язык, вспомнив, что с матерью Ава спорить бессмысленно. Нюх у неё просто нечеловеческий. – Мы так, по чуть-чуть.
– Ага, голова сегодня какая-то плохая, – подхватил Ав. – Не дай Бог мигрень. Вот мы и…
– С каких это пор мигрень красным вином лечат? Возьми ты уже, наконец, у Константина те капли. Египетские. Они вроде как тебе помогали.
– Да ты садись, – увёл Ав разговор о Константине в сторону. Ну никак не могла понять Леонтина, что нет больше Константина. Давно уж нет! – Правда, поешь с нами. Давид расстарался. Нагото-вил тут…
– Вы что, духами это варево заправили?
– Что я тебе говорил?, – незаметно ткнул Ав локтем Давида.
– Чтобы от вас вином не пахло, и лаврового листа достаточно, – разгадала манёвр Леонтина. – Впрочем, твою Марию не обманешь. Ну, наливай уже, что ли…
Давид поставил обратно кружки на стол и откуда-то с полки добыл ещё одну. Вытряхнул из неё мусор и начал протирать её полой своего хитона.
– Нет уж, благодарствую! Сам из неё пей. В ней мыши ползали. В свою мне налей.
– Да нет здесь никаких мышей, – огрызнулся Давид.
– Как это нет?
– Я кошку держу.
– Ну и где твоя кошка?
– Гуляет.
– Где?
– А Бог её знает…
Вино было вкусным. Немного отдавало смородиной. Давид божился, что никаких посторонних ягод он в него не добавлял. Начал рассказывать, что на острове просто такой особенный виноград растёт. И солнце здесь замечательное. А ведь действительно прекрасное вино научился делать.
– Я, знаешь, – в какой-то момент обернулась к Аву Леонтина, – что хотела тебе сказать… Чуть ведь не забыла… Цезарь просил заглянуть к нему. О чём-то хочет с тобой переговорить.
– Какой ещё цезарь?, – влез в чужой разговор заметно охмелевший Давид.
– Юлий, – небрежно бросила ему через плечо Леонтина. Вино и в самом деле было пьяное. Она да-же раскраснелась. Или это от жары? Сегодня просто пекло какое-то. Так и не научилась Леонтина переносить жару.
– Когда?, – насторожился Ав. И почему-то никто не обратил внимания на то, как он побледнел.
– Что когда?, – переспросила Леонтина. Она действительно слегка опьянела. Даже язык стал немно-го заплетаться.
– Заглянуть к вам туда… Когда?
– Да когда хочешь.
– А поточнее…
– Ну… давай через недельку.
– Через недельку значит?
– Угу. Сегодня у нас что?
– Вторник.
– Ну вот… Скажем, в следующий понедельник. Перед обедом. Придёшь?
– Ну а куда ж я денусь…
Давид как обычно прошляпил исчезновение Леонтины. Она всегда уходила не прощаясь и всегда под-гадывала момент, чтобы сделать это незаметно для окружающих. Вот только что она здесь была, сидела и с тобой разговаривала… А была ли? Не приснилась ли она случаем? Впрочем, нет. Если бы приснилась, то, наверное, всё-таки кому-то одному. А так, чтобы сразу обоим… Оно, конечно, вино пьяное, но всё ж таки… Давид встряхнул головой, с облегчением выдохнул и налил теперь уже по полной. Не стало, от кого прятаться. Пить вино Ав, однако, не стал. И вообще он некоторое время сидел какой-то странный. Загрустил непонятно с чего и весь как-то осунулся. Может тоже опьянел?
– Слушай, – поднял он, наконец, глаза на Давида. – Ты Марии клятву давал?
– Какую ещё клятву?
– Ту самую. Что ты идиотом прикидываешься?!
– Я…
– Заткнись! И подумай хорошенько, прежде, чем начнёшь отвечать.
– Я…
– Ну ты что, оглох? Не слышал, что я тебе сказал?!
– Да я…
– Рот закрой, старый маразматик! И прекрати пить. Ты соображаешь вообще?!…
– Я… Ты чего это?…
– Помолчи! Так что? Ты правда не помнишь – давал Марии ту идиотскую клятву или нет?
– Может, уже дашь мне сказать?, – почему-то вдруг испугался Давид. И, кажется, немного даже протрезвел.
– Ну… говори. Если как следует подумал.
– Я… не помню, – неуверенно соврал Давид, пытаясь сообразить, какого именно ответа ждёт от не-го Ав. А может и не соврал. Это уже невозможно сегодня проверить. Да и нет в этом необходимо-сти – в том, чтобы проверять. Важно, что он сказал правильные слова.
– Ну вот и молодец, – обрадовался Ав, однако уже в следующую секунду опять как-то нехорошо замолчал. И вообще стал на себя непохож.
– А что такое?, – минут через пять осторожно поинтересовался Давид, потому что странно было бы продолжать молчать. В конце концов не для того они здесь от всех прятались, чтобы в молчанку играть.
– Что?, – не сразу очнулся Ав.
– Ну, почему ты сейчас про ту клятву вспомнил?
– Да так. Это хорошо, что ты не давал её вместе со всеми.
– Не помню. Может и давал…
– Заткнись, идиот! Следи за словами.
– Да я же и говорю, что не помню.
– Вот и не помни. Не давал ты той клятвы! Ясно?
– Может и давал…
– Ну тебе что, по шее дать?! Не давал! Ты всё понял?
– Знаешь что!… Ты чего это взбесился? Кричит, главное… Какая теперь разница? Давал - не да-вал…
– Есть небольшая… Ты вот что… В воскресенье отсюда уплываешь.
– Откуда?
– С этого острова.
– И куда же?
– Без разницы.
– Как это – без разницы? Зачем это я куда-то поплыву?
– Так надо. Сам придумаешь повод отсюда смыться. У тебя дел, что ли, других нет, кроме как тут торчать и со мной пьянствовать?
– Найдутся, конечно, дела…, – растерялся Давид. – А на чём я поплыву?
– Понятия не имею. Возьмёшь какой-нибудь корабль. И вот ещё что: всех наших детей с собой за-берёшь.
– Детей-то зачем?
– Затем, что надо!
– А надолго съехать придётся?, – похоже, начал о чём-то догадываться Давид.
– Навсегда.
– Ясно…
– Золото на острове есть?
– Нет.
– Отлично… И чтоб никому ни слова. Понял? В Рим сначала плыви. Город детям покажешь. Коли-зей, цирк… Узнай, что там с Игнатом. И вообще. Потом в Грецию их свози. Ну, в общем, сообра-зишь. И смену себе готовь. Научи ребят всему. Пусть за золотом смотрят. Ты ведь тоже не веч-ный.
– Сам ты!… Как это будет?
– Откуда мне знать?
– А когда?
– Что когда?
– Когда это случится?
– Глухой, что ли? Не слышал, старый дурак, что Леонтина сказала? – В понедельник.

________________________________________
;
Часть пятая

История с портретами

Да, конечно, нормальный он парень – Романо. Абсолютно нормальный, если разобраться. По-своему даже добрый. И никто его ни разу не попрекнул. Ничем. В частности, про то, что его отец оказался тва-рью, ему никогда не поминали. А зачем? Чтобы обидеть мальчишку и чтобы он потом всю жизнь чувство-вал себя виноватым? – Так он и без того всё больше в пол смотрел и по двадцать раз на дню извинялся. Перед всеми. Может поэтому и был никудышным управляющим. Тут ведь что – командный голос нужно иметь. Строгость проявлять обязан, если в слугах какую нерадивость углядел. А как же! Иначе ведь на голову сядут. Собственно, уже и сели, сволочи. Давид в своё время с такими трудами уговорил этих пяте-рых бездельников прийти в замок. Немыслимые деньги гадам посулил. Нет, правда, пять дублонов в год да где угодно, хоть бы и в Барселоне, даже самый распрекрасный мажордом, который всё умеет и вышко-лен так, что хочется его на хлеб намазать, не получает! Четырём дублонам рад до потери сознания. Бога-чом себя считает. А эти негодяи – креста на них нет – ну совершенно уже обнаглели! Мало того, что в чистоте замок содержать не могут, потому что понятия не имеют о том, какая она есть – чистота, и кор-мят Старого графа мерзостью, которую только подлая деревенщина может с настоящей едой спутать, так что ещё эти скоты учудили – поставили Романо ультиматум: до осени они так уж и быть доработают, раз подписались впадающего в маразм графа три года пасти, но больше за такие нищенские деньги служить в замке, где страшная ведьма жила и голой ходила в пруду купаться, они отказываются. С осени хотят уже по семь дублонов получать. Пусть платит им управляющий за вредность и за конспирацию, или пусть сам здесь убирает и жратву готовит. К тому же они про ведьму могут в деревне такого порассказать…
Бедный Романо уже совершенно замордовал Давида своими паническими письмами. Что ему делать да как быть?… На последний крик о помощи Давид в нервах отписал мальчишке, что вообще ничего ему, дураку, делать не нужно, что он сам скоро приедет и во всем разберётся. Очень разберётся! Со всеми…
В Арагон Давид действительно приехал, однако, лишь спустя три месяца. Потому что его задержали дела. Нет не с Папой. С Папой всё как раз просто вышло. И вообще они подружились. Вот ведь даже как бывает. И кстати, подружились они вовсе не потому, что Давид дал понтифику денег. Ничего он ему не давал. А всего лишь поддержал пару его убитых проектов. Вернее, вошёл в долю. Разумеется, на услови-ях для Папы чрезвычайно выгодных. Ну и для себя, понятно, не убыточных. Так что ещё весной он стал ходить у Папы в любимчиках и даже орден от него за свои необыкновенные мозги и редкостную благона-дёжность получил. В общем, не из-за Папы Давид задержался в Италии. А из-за чего? – Из-за искусства. Точнее, из-за живописи.
Тут мы оговоримся: подозревать Давида в том, что он мог повредиться в рассудке и отправиться по стопам Серхио, возлюбив прекрасное (то есть решив стать великим живописцем), не стоит. Нет, конечно, к прекрасному Давид всегда относился хорошо и даже дружбу с разными художниками водил, причём ещё задолго до того, как Михаэль поселился в его венецианском особняке. Однако, в отличии от Серхио Давиду и в голову не пришло бы увлечься чем-то таким, в чём он гарантированно не смог бы стать успешным. Нет, здесь другое. Гуляя однажды с Михаэлем (вечером, для здоровья, после доброго ужина) по тихим, волшебно пахнущим акациями и всякими рискованными приключениями улочкам Флоренции, в которой Давид вместе с Медичи затеял реконструкцию Старого моста через Арно, он увидел человека, который ему кого-то напомнил. Кого вот только?… Давид минуты две чесал затылок, так ничего и не вспомнил, поманил пальцем нищего, сунул ему в руку серебряную монетку и велел назавтра явиться к нему в гостиницу. Назвал адрес и велел бродяге два раза тот адрес повторить. Бездомный на следующий день, естественно, пришёл и… получил ещё одну монетку. Такую же. Без каких бы то ни было объясне-ний. И на следующий день тоже. Только на четвёртый Давида, наконец, пробило: вспомнил, кого напоми-нает ему бродяга, – ну разумеется!, – отца герцога Арагонского. Старого герцога! Того самого, который учил своего друга – родителя Серхио – делать вино.
На этом всё бы и закончилось. Дал бы Давид нищему ещё одну монетку и забыл о нём. Или не дал бы. Но, надо же было такому случиться, буквально накануне Давид наткнулся в кабачке на своего генуэзского приятеля – Алессандро Маньяско, начинающего и, кстати, вполне приличного художника, которому, как и Вивальди, в то кислое время как-то не шибко везло с заказами. Почему он во Флоренцию и подался. Наде-ялся поправить тут свои дела. Увы, золотой дождь здесь также на него не пролился. Одна радость – вот, встретил друга. Уже ведь и не знал, чем за комнату платить. Прямо хоть в ночлежку перебирайся. Или возвращайся домой в Геную. И об этом уже подумывал. В общем, настроение у живописца было в тот вечер препоганое. А Давид кроме того, что имел обыкновение угощать Лиссандрино обедами, на этот раз ещё же и свёл друга с интересным собеседником – с Михаэлем, путешествовавшим теперь с ним повсюду.
Недолго думая, Давид снял для Лиссандрино номер в той же гостинице, в которой жил сам. Вернее, не снял, а пустил его в эту гостиницу жить. Пока тому не надоест бездельничать и он действительно не ре-шится ехать домой. Чего там снимать, когда две недели назад Давид ту гостиницу купил! Одно крыло уже перестраивать начали. Архитектор сказал, что из этого клоповника вполне сносный отель получится. Потому как место больно удачное. И вообще…
Вот так и случился у них праздник. Скрипичная музыка по вечерам (к восьми часам ушлый народ уже как бы случайно стал под их окнами собираться слушать бесплатные концерты), умные разговоры о поли-тике, живописи и женщинах, о том, какая Папа хитрая и подлая сволочь, а Медичи – так и того хлеще. За жизнь, короче, они в подпитии говорили. Ну и как-то само собой получилось, что Лиссандрино приступил к написанию портрета Давида, который из скромности три дня артачился. Якобы не хотел он позировать.
Композицию подсказал Михаэль, и Лиссандрино с ней согласился. Выпросил у Давида дублон и побе-жал покупать холст и краски. Кисти у него были свои. Кстати, вполне приличные. Давид положенное время поупирался, но совместными усилиями его таки уломали. Сдался. Всё-таки нешуточный повод – запечатлеть для истории живого кавалера ордена Золотой шпоры в соответствующем этому громкому знаку чести одеянии. Таких портретов, между прочим, не так уж много имеется, потому что не так много на свете и самих рыцарей этого ордена, в наградной иерархии Святого Престола занимающего вторую позицию после Верховного ордена Христа. Папа сказал, что орден Христа он Давиду дать пока не может, не сейчас во всяком случае, так что пусть тот на него не обижается. А Давид и не думал обижаться. Если разобраться, он у Папы и шпору не просил. То есть взял, конечно, – чего ж не взять, раз дают. Даже де-журные благодарственные слова в ответ сказал. И про то, что теперь ради святой Церкви он на что угодно готов, тоже сказал. Но так, чтобы от радости до потолка прыгать, такого не было. Точно. Давид тогда ещё скромным был.
В общем, подбили щедрого благодетеля и покровителя всего прекрасного на то, чтобы позировать. Тем более, что Маньяско уже практически дописывал портрет Старого герцога Арагонского. И, боясь очередного простоя, рвался в бой.

Бродяга был счастлив. Мыслимое дело – каждый день ни за что серебряную монетку получал. То есть не то, чтобы совсем ни за что. Позировать – это ведь на самом деле тяжкий труд. Правда в данном слу-чае – труд радостный. Во-первых, вокруг тебя постоянно толкутся чисто одетые господа, один из которых вдобавок ещё и замечательно играет на скрипке. Совершенно бесплатно, заметим, играет. Для собствен-ного удовольствия, – не на паперти, выпрашивая милостыню. Во-вторых, за время сеанса нищему дважды дают поесть, чтоб он не качался и в его взгляде присутствовала сила. А перед уходом ему же ещё и ту самую денежку суют! В-третьих, специально приглашенный из театра комик всё время рассказывает по-тешные истории, чтобы позирующий не переставал смеяться, поскольку, как сказал Маньяско, совершен-но невозможно нарисовать улыбающегося человека, если тому не смешно. А Давид настаивал на том, чтобы герцог на картине непременно улыбался. Это для того, чтобы отцу Серхио было приятно разгова-ривать со своим старым другом.
Наконец, всю ту вонючую рвань, в которой бродяга ходил по улице (да, похоже, в ней и спал), ему приказывали снимать и оставлять ещё в коридоре, в комнате его ставили в корыто и заставляли в нём мыться, а потом надевали на него дорогую, страшно красивую одежду, взятую напрокат в театре за углом. Надо ли говорить, что в этих нарядах голодранец начинал чувствовать себя кем-то совершенно другим – уже не бродягой. Ещё, конечно, не герцогом, но уже точно не бродягой. Хотя, собственно, почему не герцогом? Что, он хуже, что ли? Тоже две руки имеет. И две ноги. Как и тот. Он ведь теперь даже улыбал-ся не так, как это делают голодные люди, которые низкого звания и у которых нет своего дома, то есть подло и подобострастно. Нет, он улыбался с возвышенной, или, как бы это правильнее сказать, – с благо-родной теплотой. Даже чуточку высокомерно, как велел Давид, но только чуточку, как будто он перед этим выпил дорогого вина. Искренне в общем.
В тот страшный день, когда натурщику, вошедшему во вкус, сказали, что больше в его услугах не нуждаются и чтоб он больше не смел сюда являться, он заплакал. От неожиданности. По-настоящему заплакал. А что он думал? Что с него год, что ли, будут писать портрет герцога Арагонского? Дали, прав-да, чтобы прекратить истерику, не одну монетку, как обещали, а целых три, но ему всё равно было обид-но.
Итак, позировать теперь для Лиссандрино стал Давид. Поначалу суперинтендант тамплиеровских фи-нансов брыкался. Говорил, что из него клоуна делают. Потому что нормальные люди в таком виде по улице не ходят. И вообще у него нет времени на всякое баловство.
Да, конечно, в таком одеянии на улицу ты не выйдешь. Вернее, выйдешь, но только не из обшарпан-ной гостиницы, даже если она находится в благополучном районе, где лихие людишки не грабят без раз-бору всех подряд, а выйдешь ты из шикарной кареты, подкатившей к Эскориалу, чтобы встретиться и обсудить там что-нибудь важное с испанским королем. И заметим, очень в Эскориале такой твой наряд окажется кстати. Во всяком случае стыдно тебе за него точно не будет. Можешь быть спокоен.
Отнеслись к делу друзья со всей серьёзностью. Приобрели на базаре почти новую красную тунику (в театре подходящей не было), наняли белошвейку и усадили её за работу. Золотых пуговиц не нашли. Вот досада! Ладно, купили медные, и Михаэль каждое утро тёр их тряпкой, чтоб они сверкали как золотые. Ещё купили чёрный бархатный воротник и манжеты. И штаны, тоже чёрные. Белошвейка золотой ниткой вышила на всём этом узоры, которые откуда-то срисовал для неё Лиссандрино. Проблемой было достать эполеты. Но тут уж и у Давида проснулась, наконец, совесть: слава Богу, брюзжать он перестал и подклю-чился к процессу, то есть сходил куда-то и эти проклятые эполеты добыл. А шляпу, особенную такую, продолговатую, золотой пояс с красными краями и меч в чёрных ножнах он на время взял у Медичи. Не сказал – зачем, просто попросил на неделю. Вернул, правда, через месяц, потому что портрет трудно давался (Давид постоянно капризничал. То ему то не нравилось, то вдруг это), но Медичи не обиделся и даже не спросил, зачем Давид всё это у него брал. Они ведь в основном про мост говорили. Медичи всё волновался, почему его реконструкция получается такой дешёвой. Нельзя ли как-нибудь изловчиться и устроить так, чтобы смета выросла в полтора раза. Выяснилось, что всё возможно. Можно даже и в два раза её приподнять. Но в этом случае немного денег придётся дать ещё и Папе. Медичи не возражал. Напротив, обрадовался. Давид ему нравился всё больше и больше. Даже начал его к себе на обеды при-глашать и однажды в подпитии рассказал, за что сам три года назад получил от Папы Золотую шпору. Посмеялись. А вообще-то, – сказал тогда Медичи, – этот орден – большая честь и зря Давид его не носит.
Изменения, причём кардинальные, произошли с Давидом в тот момент, когда Лиссандрино сказал, что портрет, кажется, готов. И показал его. (Последнюю неделю он Давида к мольберту не подпускал, иначе они никогда не закончили бы.) И вот, Давид увидел себя на холсте, приятно пахнущем подсыхающей масляной краской. Полночи он простоял возле него, глядя самому себе в глаза, а наутро, забыв позавтра-кать, куда-то убежал. Не сказал – куда. Вернулся только к обеду весь какой-то озабоченный, а уже вече-ром в гостиницу стали являться разные люди. Одни приносили с собой коробки. Большие и маленькие. Сваливали их в комнате и сердитые уходили. Другие спокойно обмеривали Давида с головы до ног, слов-но он для себя заказал им гроб. Говорили приходившие мало, по-итальянски, и понять их было решитель-но невозможно. Даже Михаэль не понимал, что они бормочут себе под нос. Все такие важные, деловые, и меж собой почти не ругались. Ещё бы – собрались самые знаменитые и дорогие кутюрье, каких только можно было сыскать во Флоренции. И надо сказать – своё дело они знали. Действительно большими ма-стерами оказались. Причём меньше всего они были склонны слушать пожелания Давида. Да он и не пы-тался встревать в их разговоры. Тоже ведь профессионал. Понимал, когда мастерам лучше не мешать.
Через три дня Давида стало не узнать. Совершенно! Во-первых, он решил, что отныне должен ездить в карете. И правда, пошёл к Медичи, у которого, не торгуясь, купил самую лучшую. Вдвое переплатил. А ещё купил четвёрку прекрасных и опять же страшно дорогих лошадей. Просто возмутительно дорогих! Но уже не у Медичи – у Папы. И тоже заплатил за них чуть не двойную цену. Даже у Серхио таких лоша-дей не было. Те, которых Серхио купил себе в Венеции, когда уезжал в Испанию, дешевле были. Так вот, Давид отодрал от дверцы кареты герб Медичи, посадил на козлы возничего в бархатной ливрее и начал на этой немыслимой роскоши разъезжать по Флоренции. Даже если ему нужно было просто куда-нибудь отойти (к тому же Медичи, например, или на ремонтирующийся мост сбегать, а от гостиницы и туда и туда было по пятнадцать минут ходу, не больше), он всё равно велел закладывать экипаж. Терял, кстати, на этом уйму времени. Однажды из-за своего пижонства умудрился опоздать на обед к местному еписко-пу, затеянному в его честь. Но всё равно, пешком он больше никуда не ходил.
Во-вторых, Давид теперь не снимал камзол с двумя рядами настоящих золотых пуговиц, который спе-циально для него, а точнее, под его славный орден изобрели и пошили флорентийские кудесники. На самом деле этих камзолов у Давида висело в шкафу шесть штук, но поскольку все они были абсолютно одинаковые, то казалось, что он ходит всегда в одном и том же. Как в военной форме, честное слово. Его уж во Флоренции издали узнавали: – “вон папский любимчик поехал – негоциант из Венеции”.
В-третьих, Давид на римский манер побрился (то есть вообще сбрил бороду и усы, прямо ужас какой-то!, хотя странным образом ему это даже пошло). А ещё что-то сделал со своими волосами, чтобы не так глупо выглядеть в этой своей дурацкой шляпе, которую он теперь также не снимал. Вообще! Разве что на ночь её снимал, когда ложился спать.
Само собой разумеется – Лиссандрино тут же приступил к написанию нового портрета рыцаря ордена Золотой шпоры. Не в тот же день, когда Давид побрился, а через неделю, когда трое друзей перебрались в фешенебельный особняк на пьяцца Синьория в двух шагах от Палаццо Веккьо. Приобретен этот страшно неудобный дворец был по одной единственной причине: интерьеры его парадного зала удачно гармониро-вали с цветами и стилем Давидова камзола. Ну то есть просто идеально они ему подходили. Вернее, им, ведь, как уже было сказано, таких камзолов у Давида было шесть штук. Совершенно одинаковых… Вот потому тот особняк и был куплен. Просто ужас какой-то! А жить в нём, положа руку на сердце, было просто невозможно. Ну то есть на редкость неудобный дом.
Осталось добавить, что рыцарь ордена Золотой шпоры ходил теперь с мечом за поясом, спрятанным в ножны из настоящего чёрного дерева, рукоятка которого была отлита из сплава, золота в котором со-держалось никак не меньше половины! И, заметим, ходить он стал (когда не ездил в своей карете) поход-кой, какой раньше у него не было. Важной такой, степенной. Что же касается меча, то изготовили его не для того, чтобы Давид им дрался. Настоящее произведение искусства получилось! И особо примечатель-ным было то, что тяжёлой в мече оказалась лишь рукоятка. (Ещё бы – столько золота в неё вбухать!) Сам же клинок весил вдвое меньше против обычного. Как такое удалось сотворить? Вроде бы дырок в нём не сверлили. Непонятно в общем. А, главное, тонким меч ну совершенно ведь не казался!
Свой старый портрет Давид не выбросил, но раскритиковал его за бедность красок и невнимание к де-талям. Обозвал халтурой. Кроме всего прочего ему не понравился размер холста и само его качество. Как будто нельзя было найти хороший. И побольше! Даже обиделся. Молодец – Алессандро Маньяско, нашёл на чём сэкономить! Друг называется. Давид хотел было уже послать Михаэля выбрать холст правильных размеров, но передумал и сходил сам. Вернее, съездил. Выбирал долго. Придирчиво. Заодно уж и раму заказал. Там же. И велел показать, из какого дерева её будут делать. Неожиданно там, в мастерской, рас-психовался и даже накричал на мастеров. Потребовал, чтобы рама была резная, с красивым орнаментом, а дерево – непременно чёрным. Вышел из мастерской крайне раздражённый. Но до дома не доехал, вернул-ся и сказал, чтобы делали из красного дерева. А перед тем, как раму начнут покрывать лаком, чтобы ему её обязательно показали. Знает он этих бракоделов!
От Лиссандрино Давид потребовал, чтобы тот ни в коем случае не рисовал на его правой щеке родин-ку (“Мало ли, что она у меня там есть!”) и чтобы взгляд у него был не такой затравленный, как на преды-дущем портрете (Словно я – неудачник какой-то!) А иначе они больше не друзья. И вообще, если Лис-сандрино собирается на него карикатуру писать, то он, Давид, пока ещё не начали, лучше пойдёт и како-го-нибудь другого художника найдёт. Нормального. Не такого капризного. Их тут, во Флоренции, как собак нерезаных. Только свистни – стаей сбегутся. Отбоя от них не будет. В общем, с Давидом происхо-дило что-то невообразимое.
Через неделю рыцарь ордена Золотой шпоры пришёл к заключению, что обходиться пятью слугами стало не только невозможно, но и просто неприлично. К примеру, с какой стати он должен сам варить себе кофе? Да мало ли, как было раньше?! – А теперь ему некогда! И потом, должен же кто-то в его новом доме порядок поддерживать. Не абы как, а на должном уровне. Сюда, между причем, приличные люди ходят. Стыдно перед ними – не то, что золотой, а даже и серебряной посуды нет. Это как?! Он что – го-лодранец какой, что ли?! Как тот нищий, которого герцогом наряжали?…
Когда портрет был наполовину готов (родинку Лиссандрино всё-таки оставил, сумел её отвоевать, но выражение глаз поменял), Давид надел на манекен один из своих камзолов, велел Лиссандрино к его при-езду отшлифовать все мелочи (особенное внимание обратить на золотые пуговицы, лампасы и узоры на эполетах), а сам укатил в Милан, откуда вернулся через две недели… бароном. То есть самым настоящим бароном! Кроме бумаг на титул он привёз с собой зачем-то ещё двух слуг и повёл Лиссандрино с Миха-элем оценить свою новую карету, на дверце которой красовался герб в виде щита, опоясанного цепью со знаком рыцарского ордена Золотой шпоры. Зачем Давиду понадобился титул и почему именно барон-ский – неизвестно, ведь папский орден и так возводил его во дворянство, так сказать – автоматически, причём в дворянство потомственное. Сказал лишь, что графа нужно было полгода ждать, а потом ему понравилось само слово – барон. В Италии оно пока редкость. Да и в Испании тоже. Если по совести, то “виконт” ему больше нравится. Звучит лучше. И тоже редкий пока титул. Это во Франции виконтов пол-но, а здесь или дома, в Испании, они пока что в новинку. Единственно, барон в табели о рангах вроде как повыше будет. Давид, правда, не удержался, добыл бумаги и на виконта. Только этот титул он выхлопо-тал не для себя. Михаэль аж обалдел.
– А что, уже и Серхио в тебе сомневается. Чего смотришь? Какой-то ты, говорит, ненастоящий дворянин. Шпагу вон не носишь. И на скрипке играешь… Сказал – надо с этим что-то делать. Нет, ну а как тебя серьёзным людям показывать? У меня уже спрашивают – что это за охломоны с то-бой под одной крышей живут. Ущерб репутации, знаешь ли… Ну правда, чего ты нос воротишь? Задают же вопросы. А так в тебе никто теперь не засомневается. Да и мне спокойнее будет. Про-сто подумают, что с придурью малый. А так – нормальный человек. Как все – виконт, не голодра-нец какой. Так что пусть себе развлекается как ему вздумается. Лучше бы, конечно, ты лошадьми или картами увлекался, чем на скрипке баловался. Вроде ж не дурак. Хотя… Габриэль вон на звёздах помешался. Новый телескоп просил прислать. Ну а ты на своей музыке повернулся. А-а, – махнул Давид рукой, – плевать! Живи, как нравится. А хочешь, я тебе Страдивари куплю? Гово-рят, приличные скрипки старик делает. Получше твоего Амати будет. Нет, ну правда, чего ты! Габриэль вон графский титул от герцога весной получил. Дрался больно здорово той зимой, когда Серхио чуть не убили. Да и Луис уже без пяти минут граф… Не думал, честно говоря, что из него такой храбрый воин получится.
В общем, Михаэль стал ходить теперь с оружием. Никуда не деться. Сначала он только по дому со шпагой ходил. Тренировался. Через неделю попробовал в таком виде выйти на улицу. В первый раз – ночью. Потому что стеснялся. Прошёлся вокруг дома. И ничего с ним не случилось. Так что со временем ему даже понравилось разгуливать со шпагой, хотя фехтовальщик из него был никакой. Ну и, естественно, он тоже заважничал. Слава Богу, хоть на скрипке от этой своей дурацкой гордости играть не перестал. Вино, кстати, он теперь пил только самое дорогое. И потребовал, чтобы Давид ему ещё и одежду новую купил. Красивую. И башмаки. Плюс два плаща. Оба бархатных. Один чёрный, а другой какого-то идиот-ского зелёного цвета. А ещё он завёл себе лошадку. Хорошую такую, смирную. И с дамами почище стал встречаться. Только с теми, у чьих мужей были титулы. А то и правда, неудобно как-то…
Свой новый портрет Давид распорядился отправить домой, в Венецию, а старый решил никому не по-казывать. Понимал ли он, что первый портрет был лучше? Что он на нём ну совершенно как живой полу-чился. – Может и понимал. Но только на первом портрете был изображен уже не совсем он, а тот, кого больше не было. Ещё месяц назад тот человек был. Ходил по улицам. Забредал в таверны. Что-то там ел и пил. Давид его ещё помнил, но как-то уже смутно. Словно когда-то видел его во сне. В другой жизни… С нового же холста на Давида глядел человек, пока что ему не вполне знакомый. То есть узнаваемый, конечно, вот же и родинка на месте, но сказать, что Давид его действительно знает… Настоящий? – Так оба Давида на портретах были настоящие. Просто получились они до такой степени разные, что сравни-вать их стало решительно невозможно. Аж голова кружилась. А так – настоящие, конечно.
За три полотна Давид отсыпал Лиссандрино сто семьдесят дублонов, отчего у того чуть не случился инфаркт. Он ведь самое большее, на что рассчитывал, так монет на десять. Ну на пятнадцать в лучшем случае! А кроме того Давид свёл художника с Медичи на предмет росписи какой-то новой, только что построенной капеллы. После чего прихватил с собой уже хорошо просохшего, завёрнутого в тряпки Ста-рого герцога Арагонского, а также того архитектора, который за месяц сумел превратить затрапезную гостиницу в пряничный дворец, наказал Михаэлю приглядывать за мостом, рабочими и Медичи, закатил на прощание в Синьории помпезный приём с дорогим вином и устрицами, и со своими двумя лакеями (простоявшими всю дорогу на запятках кареты), шестью слугами (они в отдельной карете ехали, которая попроще) и конными швейцарцами (в количестве четырёх штук) такого громадного размера, что прохо-жие оборачивались на них с изумлением и опаской, укатил, наконец, в Испанию спасать Романо. Воору-жены его бравые телохранители были так, будто на войну ехали. Зачем Давиду понадобилась охрана, раньше вроде как без неё обходился, – он и сам толком сказать не мог, но завёл её. У Медичи же она бы-ла, а он что – рыжий что ли? – Барон, между прочим…

Прибыв в Арагон, Давид за два дня объехал все семнадцать окружавших замок деревень. Со своей свирепой свитой, разумеется, их объехал. И с обоими лакеями, стоявшими на запятках кареты. На мест-ную публику лакеи произвели сильнейшее впечатление. А швейцарцы, так просто её добили. Уж больно грозный у них был вид. Здороваться и беседовать со старостами о погоде и урожаях Давид посчитал из-лишним. Говорил с ними негромко, сердито и не выходя из кареты. Странно, но никто его не признал. Хотя, как его теперь узнаешь – без бороды и в таком прикиде. А представляться он, разумеется, никому не стал. Не унизился. Зачем, собственно? И так понятно, кто перед ними. Или кому-то непонятно?!…
Порядком струхнувшим старостам было приказано уяснить себе, что все эти деревни отныне принад-лежат графу Серхио, который по великой милости избавляет своих недостойных крестьян от наиболее тяжких налогов, за что каждая деревня обязана отправить на услужение в его замок по две души разного пола. Завтра же чтобы все явились! А иначе… Про жалование Давид ничего не сказал. То есть работать в замке тридцать четыре слуги должны задаром. А старосты пусть сами соображают, как будут с ними рассчитываться. На то они и старосты. Или кто с чем не согласен?!…
За распространение вредных басен про покойную графиню Давид пообещал сказочников отлавливать и жестоко наказывать. Вплоть до вырывания языков. Доносительство на клеветников приветствуется. В том числе и деньгами таковое лояльное поведение будет поощряться. Так что прежде, чем раскрывать рот и начинать нести всякий вздор, рекомендуется хорошенько думать. А за непонимание серьёзности момен-та, воровство хозяйского леса и за нерасторопность при исполнении приказов их нового сеньора прови-нившихся старост будут публично сечь. Кнутом. До тридцати ударов.
Девки, отправляемые прислугой в замок, должны быть лицом пригожи, белозубы, улыбчивы, но не блудливы, и обучены какому-нибудь полезному ремеслу, рукоделью, к примеру; а мужчины – работящи, любящие лошадей и не сильно пьющие.
Сказал, выжег глаза крестьянам пламенем настоящего золота на гербах своей шикарной кареты и уехал. А о чём ещё ему было с мужичьём разговаривать?
Со взбунтовавшимися замковыми слугами Давид поступил просто и справедливо: говорить с ними, а тем более упрашивать их на какое-то время ещё остаться, он не стал. Расплатившись, он их всех в тот же день из замка вышвырнул. Они, кстати, Давида тоже не узнали. Что, впрочем, неудивительно. Он пока что и сам себя не узнавал.
Флорентийский архитектор тем временем, обложившись картонами, с утра до ночи делал наброски проекта реконструкции замка. Первые рабочие прибыли из Сарагосы уже через неделю. И работа закипе-ла.
Романо, естественно, в должности был понижен. То есть он стал просто мажордомом. Чему, кстати, несказанно обрадовался. Ну как бы он управлялся с семнадцатью деревнями? С двумя, как раньше, ещё так-сяк, а с семнадцатью!… В конце концов там ведь и старосты имеются. Вот пусть они о состоянии дел перед Старым графом и отчитываются. Или перед Давидом, который в Арагон обещался периодически наведываться и которого все вокруг уже дружно ненавидели. Наверное потому, что до смерти его боя-лись. Уважали, короче. Как Давид умудрился скупить в Арагоне столько земли и окрестных деревень, не выезжая из Италии, для всех осталось загадкой. Но как-то сумел…

________________________________________

Звёздный потолок

Через три месяца замок преобразился. Из-за многолюдности в нём стало не то, чтобы весело, но как-то бестолково шумно и суетно, что, впрочем, было даже и неплохо. Старый граф вот только угасал. Дети к нему теперь заглядывали редко. Подлечиться разве что. Зализать, так сказать, раны. Да и то, предпочи-тали делать это в Сарагосе. Или в Барселоне – под присмотром матери. Так что Старый граф в последнее время чаще виделся с Давидом (который, вообще-то говоря, б;льшую часть времени проводил в Италии), чем с собственными детьми. А ведь он действительно считал их всех своими детьми. И особенно любил младшего. Всё конфеты ему в карман совал, когда тот приезжал. Луис ужасно этого стеснялся и говорил, что он уже большой. Но ему, конечно, было приятно. Впрочем, и Луис теперь редко здесь появлялся. Реже, чем мог бы. Юи вот пару раз с собой привёз. Графу она понравилась. Долго водил её по замку. Показывал, где их с Луисом комнаты.
Старик тосковал и от одиночества действительно начал разговаривать со своим другом – Старым гер-цогом. Вспоминал вместе с ним молодость. Рассказывал ему про свою жену, которую герцог не успел узнать. Иногда даже и про Орден с ним заговаривал. Причём так потешно пытался законспирировать какие-то моменты, связанные тайной. Хорошо, что слугам было запрещено приближаться к спальне Ста-рого графа. А то услышали бы ещё что-нибудь такое, что посторонним ушам слышать не следует. За этим следил Романо. Молодец. В общем, граф и герцог на Давидовом портрете были друг другом вполне довольны. До глубокой ночи, бывало, их беседы продолжались. Романо утверждал, что слышал, как в спальне графу кто-то отвечает вовсе не его, графа, голосом. О чём там у них шёл разговор, он разобрать не мог, потому что из-за двери ему было плохо слышно.
В основном Старый граф спрашивал у друга советов. Как быть, к примеру, если вино начинает ски-сать. Или вороная кобыла никак не разродится. И что-то ведь в ответ слышал! Случалось, он даже спорил с герцогом. Но без грубых слов, понятно. Уважительно спорил… Давид как-то раз приоткрыл дверь и подслушал их разговор. Растрогался. Аж прослезился. Любил он старика. Своего-то отца он совсем не знал. Деда помнил, а вот отца – нет. И так ведь бывает. Вот и написал Михаэлю. Просил разыскать Лис-сандрино, если тот ещё во Флоренции, и велеть живописцу срочно ехать в Барселону. Всё бросать и ехать! Работа там для него денежная есть…
А в чём, собственно, проблема? – Да в том, что сыновья воевали. Много воевали. Вот и некогда им стало навещать Старого графа. Тогда в Испании много чего “странного” творилось. Сегодня ни для кого уже не секрет, что у короля не всё в порядке было с психикой. В начале правления многие гранды полага-лись исключительно на трезвость и адекватность королевы. На что-то надеялись. А потому искали с ней встреч. Пытались внушить ей здравые мысли. Но королеве, увы, уже мало на что удавалось повлиять. Хоть она и старалась. А чем дальше, тем хуже. Вот, казалось бы, идёт эта дурацкая война за Испанское наследство, – живи себе спокойно и радуйся. Пусть французы дерутся с австрийцами за это самое наслед-ство. Сколько им влезет. Так нет, из-за нездоровой импульсивности монарха, Испания, на которую реши-тельно никто не собирался нападать, умудрялась втравливаться в бессмысленные, никому ненужные вой-ны. И, что совсем уж печально, не только внешние. – Внутри уже тоже чёрт знает что творилось. Граф Барселонский с герцогом Арагонским, от которых король всё чаще стал требовать не только символиче-ской демонстрации лояльности, но и вполне конкретной вовлечённости в его военные авантюры солдата-ми и живой монетой, далеко не во всём с ним соглашались. Но как с королём поспоришь? До открытого противостояния дело, слава Богу, пока не доходило, но ситуация накалялась.
В общем, препротивная была ситуация. Арагон стремительно беднел. Равно как и Каталония. Да как вся Испания! А вот Серхио в это самое время умудрялся богатеть, скрывать каковой факт стало просто невозможно. И деревни его, соответственно, тоже не бедствовали. Объяснить феномен стремительного обогащения отдельно взятой, причём далеко не самой громкой испанской фамилии было в общем-то не-сложно. Деньги в конце концов не с неба на неё сыпались. Ухищрениями гения коммерции – пронырливо-го рыцаря ордена Золотой шпоры (любимчика Папы Римского) они вполне легально текли сюда из Ита-лии. С одной стороны, это очевидное для всех обстоятельство должно было снять многие неудобные вопросы. То есть ясно же было, что братья родину не грабят, а богатеют исключительно за счёт заграни-цы. Что как бы и хорошо, потому как патриотично. Но, с другой стороны, никуда не деться от такого гадостного феномена, как зависть. Даже короля возмутительное благополучие графа Серхио и его братьев стало раздражать. Он тут, понимаешь, всю государственную казну на войны “во имя прекрасной Испании” спустил. Эскориал уже который год починить не может. А пора бы. Крыша вон течёт. Зимой дворец уже два года по-человечески не отапливается. Стыдно сказать – дров не хватает. Из главной спальни, лучшей, той, что наверху, в башенке, приходится вниз перебираться… Ну нету средств! Перед послами ужас как неудобно. А тут на тебе: не хочет этот арагонский выскочка к нему под крыло переехать. И чем этому наглецу Мадрид не приглянулся? Столица всё-таки! Грандом бы его сделал. Маркизом – да хоть сейчас! Так нет, верным он, видите ли, своему сеньору желает оставаться! Обидно ведь такое слышать. В каком-то смысле даже оскорбительно. Своей присяге, видите ли, он, чистоплюй, изменить не хочет. Благородно-го из себя корчит! Кому ж такое понравится? Конечно, король обижался. Это же так понятно. И потом – что такое присяга? Подумаешь… Кто в конце концов для Серхио первый сеньор – король или герцог?! И главное, нет средства его на место поставить. Эта лиса – граф Барселонский – двоюродный дед Серхио по материнской линии – прикрывает его. И герцог Арагонский за эту семейку обеими руками держится. Осо-бенно после той странной истории с золотом, с которой король так до конца и не разобрался. Откуда, спрашивается, у него тогда взялось золото? Да ещё в таком количестве… А тут ещё этот чёртов барон всплыл. Кто он вообще такой? Откуда родом? Добыл, гад, папскую грамоту, повелевающую Игнасио Лойола держаться подальше от Серхио и его семьи. Этот дурацкий орден Золотой Шпоры… Ну никак проклятых братьев не достать! Вот сволочи!! Кругом заговор…
Увы, его Католическое Величество не был в курсе того, что Серхио хранит верность своему герцогу вовсе не из-за присяги. То есть Серхио, конечно, человек благородный, можно сказать, дворянин до мозга костей, и кардинал о нём не просто так хорошо отзывается, но… В общем, не из-за одной лишь присяги он хороший. Была у его обижающей короля верности и причина поважнее: Серхио обязан был искать себе невесту именно в Арагоне. И поэтому никак отсюда он уехать не мог. Так, чтобы насовсем. Сейчас во всяком случае, пока не женился. Рад бы, да не может. В Барселону – пожалуйста, потому как она рядом. Да он в ней большую часть времени и проводит. Опять же там – море. Красиво. А чтобы переселиться в Мадрид – и слышать про это не хочет! – Слишком далеко мотаться.
Уж столько снов на эту тему Серхио переглядел – тех, что про невесту. Последние так просто кон-кретно подтверждали географию поисков – Арагон. Причём не окраины герцогства, а где-то совсем непо-далеку от замка Старого графа. Во всяком случае, не дальше Сарагосы следует искать.
А против Мадрида Серхио ничего не имел. Даже напротив – вовсе не возражал бы. После свадьбы, к примеру. Кстати, и против того, чтобы стать грандом, он тоже ничего не имел. Очень даже. То есть вооб-ще же никаких возражений! А какие тут могут быть возражения? Но опять-таки – после свадьбы. А пока…
Однако, не будем отвлекаться. Мадрид и прочие вкусности никуда не денутся… Значит так, что мы имеем? – Что всё в нашей жизни устраивается неслучайно. Отлично сказано – про неслучайность. А, собственно, к чему это было сказано? – Была ведь какая-то мысль… Выскочила из головы… Ну и ладно, раз ключевое слово прозвучало, давайте сделаем вид, что сказано оно было зачем-то. То есть по делу, а не просто так, от нечего делать. Начнём с того, что имя своему сыну Старый граф дал, конечно же, не-случайно. Почему он так поступил – и дураку… то есть по-человечески понятно. Стоп! И опять мы куда-то не туда плывём. Потому как эта неслучайность с именем – неправильная. И нам она бесполезна. Ведь, если обойтись без лишних сантиментов и графу в его жульстве не подыгрывать, тогда придётся признать, что налицо – обыкновенная амбиция. Граф прекрасно знал, какие имена должны носить родители выдаю-щегося ребёнка, посмотреть на рождение которого летит Белая звезда. Основной массив тайного архива Ордена тамплиеров ведь хранился в замке. Читал, понятное дело, не раз. Про звезду, имена и про всё остальное. Опять же вроде как положенные триста лет с последней попытки прошли… Подтасовал, коро-че, граф. А, проще говоря, смухлевал. Хотя нигде не сказано про то, что генералы Ордена тамплиеров не имеют права давать своим сыновьям имя Серхио. Впрочем, о чём это мы? – До сих пор генералы Ордена сыновей попросту не имели. Законных имеется в виду. Потому как были монахами. Ну, в каком-то смыс-ле – монахами. Не то, чтобы совсем. А может и совсем. Это надо бы у Габриэля спросить. Он в этом лучше разбирается. Или… В общем, не было у них сыновей. И бороды они носили. Нет, действительно, куда-то нас всё время не туда заносит. Бороды-то здесь причём?…
Подведём итоги и попробуем быть честными: история с Серхио, а точнее жульничество с его име-нем – это совсем не та, нужная нам неслучайность, поскольку ничего чудесного в ней нет. Старый граф и самому себе с удовольствием дал бы это имя, если бы мог. Но он не мог. Вот если бы он родился, к при-меру, в Японии, тогда другое дело. Там, случись в твоей жизни сколько-нибудь значительное событие, например, убил ты в поединке какого-нибудь заслуженного самурая, которого все считали чемпионом по части кэндзюцу (искусства владения мечом), и пожалуйста – выбирай себе новое имя. На здоровье. Тебя все только ещё больше будут за это уважать. За то, что тебя теперь по-другому зовут. Можно даже и несколько раз менять себе имя. Да сколько хочешь! Но Старый граф японцем не был. Увы. Поэтому и не назвал себя Серхио. Зато с сыном он такого шанса упускать уже не захотел. А вдруг? Чем чёрт не шутит? Ну ладно, назвал он сына этим именем и назвал. Что теперь? – А то, что никакое это не чудо. Справедли-вости ради скажем, что Серхио по крайней мере здесь ни в чём не виноват. Точно. Не он же себя так назвал. Может он и не захотел бы.
Итак, история с именем Серхио – нехорошая в том смыслп, что не совсем честная. И это совсем не та неслучайность, вокруг которой мы сейчас будем с бубном плясать. А вот то, что Серхио самостоятельно научился смотреть сны про Анастасию, уже несколько раз видел летящую к нам Звезду, да к тому же временами умел ещё и не дышать, – это, конечно, ему в плюс… Стоп, а ведь не дышать он вроде как ра-зучился. Это сначала он умел не дышать, а потом разучился и уже не помнил, как ему раньше такая чу-десность удавалась. Вернее, нет – помнил. Как такое забудешь! Даже не просто помнил, а ещё и понимал, как такие фокусы он раньше проделывал. Понимал, почему у него это получалось. И почему теперь он ничего такого не может.

Было время – много лет назад, когда братья с удовольствием слушали кардинала. Не потому, что им некого было больше послушать, а просто они тогда ещё не успели с ним разругаться. Кроме того, Вин-ченцо во время этих душеспасительных бесед постоянно подкладывал им вкусное печенье. И невозможно сказать, кому больше нравились эти их умные посиделки. Луис мало что в тех заумных разговорах пони-мал, зато очень жаловал печенье. У кардинала оно было особенное. Не с рынка. Винченцо сам его пёк. И сахару при этом не жалел. – Для себя ведь. Чего экономить! Серхио напротив – печенья ел мало, потому что ему были интересны как раз мысли кардинала. Габриэль же порой просто ушам своим отказывался верить и всё боялся, что их всех за такие безумные вольности сожгут на костре. Так что у кардинала он печенье почти не ел, хотя тоже его любил. Очень уж он волновался. Тем не менее печенье он тайком по карманам рассовывал и потом уже, дома, они его с Серхио съедали. Когда Луис ложился спать.
Кардинал в ту пору был ещё смелым человеком, потому что с Игнасио Лойолой тогда не знался. Опять же и маму он не боялся, ну почти не боялся, за что безусловно заслуживал уважения и был зачис-лен в круг людей близких. Так что мальчишки ему безоговорочно верили. И вот, однажды (когда пирог с курицей был уже съеден, а печенье Винченцо ещё не принёс) кардинал торжественно поднял палец и ска-зал, что, если кто хочет по-настоящему в христианство въехать, тот в Боге должен почувствовать своего отца. Не представить, не нафантазировать Его, а именно почувствовать. Как будто Он стоит сейчас у тебя за спиной. Или сбоку. Рядом короче. И думает о тебе.
То есть не Старого графа нужно рядом с собой представлять, но кого-то вроде. Кого-то родного, кто тебя действительно любит, даже если ты хулиганишь. В общем, нужно чуть ли не того научиться побли-зости от себя ощущать, кто с тобой каждый день за один стол садится обедать, а на ночь, сидя на твоей постели, рассказывает тебе нестрашные сказки. По-настоящему Его почувствовать! А не так – чтобы взрослые от тебя отвязались, а ты опять взялся за старое. То есть вернулся к своим прежним глупостям и суевериям.
Вроде бы ничего особенного кардинал тогда не сказал, и, главное, не в первый раз он этот странный разговор заводил, но ситуация в тот вечер была уж больно таинственная, ещё же палец он очень красиво поднял, а Винченцо всем им так хитро подмигивал, что мальчишкам показалось, будто кардинал сдуру выболтал ужасную тайну. Вернее, даже не то, чтобы он выдал запретный секрет, а невидимым ключиком открыл потаённую дверь, зажёг свечу и пригласил войти с ним… Того, кто не трус… И кто потом никому про это не расскажет. Секрет ведь.
Ладно, сказки, положим, уже давно никто никому не рассказывал. Не дети малые. Взрослые почти. Уж и Луис вон по улице со шпагой ходил. С красивой, почти настоящей. То есть совершенно настоящей, только ещё не в полную длину. К тому же, если вдуматься, ничего нового кардинал в действительности им тем вечером не сказал (в соборе по воскресеньям он примерно к тому же народ призывал, причём совершенно открыто, только палец при этом не поднимал), однако его тихие слова про Отца и про то, что нужно как следует напрячь воображение, а тогда, может, какое колдовство и случится, мальчишкам в головы запали. Опять же свечи на столе так волшебно тогда горели и пахло чем-то…
Луис загорелся сходу. Прямо как спичка вспыхнул. Страсть как он такие игры любил. Стал плохо есть и несколько дней почти не спал. Даже тени под глазами образовались… И вот, через четыре дня, спу-стившись к завтраку, голодный, зевающий во всю пасть, с очаровательной сумасшедшинкой в глазах и вообще весь такой прекрасный, что прямо некуда, заявил, что он, наконец, научился видеть Бога. Ясно Его теперь видит, а не как-нибудь: просто глазами. Вот прямо напротив стоит… Но лучше, конечно, по-лучается, если покрепче зажмуриться. И голову вот так повернуть… А ещё прибавил, что любит он те-перь Бога невозможно как сильно. Может быть не так, как должен бы любить своего отца, но во всяком случае гораздо сильнее, чем раньше. То есть в сто раз больше! И не просто так, конечно, Его любит, не дурак же он какой, а в ответ на Его любовь, которую со вторника чувствует уже просто постоянно. Даже когда ложится спать. Или ест варенье. Даже на уроке фехтования вчера, когда уж точно ни до чего было, потому что учитель ругался так, что захотелось его убить, даже и тогда он Бога любил. И ведь абсолютно искренне говорил, сорванец. Не врал.
Дальше больше. Через неделю Луис оказался уже не в состоянии держать в себе свою чистую как сле-за младенца любовь, сказал, что плевать он хотел на сегодняшний урок чтения, потому что учитель – дурак безродный и от него плохо пахнет, он, наверное, совсем не моется, и ушёл из дома делиться своим обжигающим счастьем с посторонними. То есть не то, чтобы он решил проповедовать на улицах, нет, конечно, – к друзьям отправился. В те дома, где его обычно угощали чем-нибудь вкусным. Что примеча-тельно, никто в тех домах над ним не посмеялся. И как его слушали! – Ему, по-умному выражаясь, вни-мали. Причём с восторгом его слушали не только благородные сверстники, которых Луис ещё на про-шлой неделе безжалостно раздевал в карты, но и молоденькие мамы тех идиотов, глядевшие на него мок-рыми от восхищения глазами. И при этом томно вздыхали. А как ему можно было не рукоплескать, когда он, такой юный и весь из себя чистый и хороший, аж задыхался и начинал дрожать, в красках расписывая ту свою волшебную любовь. Для которой никаких преград и запретов, естественно, быть не может и, вообще, всё в ней восхитительно. Решительно всё в ней освящено! Что интересно, говорил он необыкно-венно легко, совсем не выбирая слова, то есть вообще над ними не задумываясь. Они, эти замечательные слова, сами из него лились. Воистину его устами говорил тогда Бог… Чем дело закончилось, известно – потерей невинности. Причём уже через несколько дней. Чего как бы никто не ожидал, но что, если вду-маться, было вполне предсказуемо.
Можно, конечно, сказать, что аудиторию для столь экзальтированных выступлений Луис подобрал се-бе не самую подходящую. Гораздо разумнее было бы ограничиться сверстниками, то есть такими же, как и он, неопытными в этом деле мальчишками. И чтобы духу девчачьего поблизости, а тем более… Ну и так далее. Да много до чего можно было бы задним умом додуматься. В общем, отправился наш герой поджигать – ну вот и погорел бедолага. Хотя про любовь он и тогда говорить не перестал.
А, собственно, причём здесь призыв кардинала увидеть в Боге отца? Никто ведь ни про какого отца в тех шикарных домах не говорил. То есть о Боге ещё вспоминали, но всё больше, конечно, про любовь…

Габриэль поступил по-другому: он никому не стал рассказывать о том, какого рода с ним произошли превращения после того, как, благословляемый кардиналом, он расстегнул пару пуговиц, о существова-нии которых раньше не подозревал. Ни с кем, даже с Серхио он не захотел об этом говорить. Хотя мог бы перед братом и похвастать. А чего, в самом деле? Ничего ведь страшного нет в том, чтобы похвалиться. Особенно когда есть чем. А там, кажется, было, ведь он с размаху влетел в такое, заглянуть во что Сер-хио, уже тогда старавшийся включать голову, открывая двери в запредельное, не рискнул. Ведь импуль-сивность и нахрап в чём другом может и бывают полезными, но здесь они точно не лучшие помощники. Отпускать фантазию в свободный полёт – без сомнения, зд;рово и, наверное, весело, однако, в чём Сер-хио интуитивно оказался прав, так это в том, что, задирая голову к небу, не стоит забывать про элемен-тарную логику и здравый смысл. Кардинал в этой, как ему показалось, трусливой позиции своего ученика углядел вредный парадокс и даже начал над мальчишкой ядовито подтрунивать. Против ожидания, Сер-хио на него не обиделся, потому как никакого парадокса он не увидел в том, чтобы трезво соображать, чего именно ты хочешь, и знать точно, как к этому подобраться, не разбивая себе лба. И вообще молодой философ исповедовал тогда доктрину простоты и неторопливости при выстраивании подчас невероятно сложных конструкций, приближавших его к стеклянным и якобы непроницаемым границам познаваемо-го. – Зачем ломиться в запертые двери? Понадобится им, – резонно полагал он, – сами и откроются. Куда ж они денутся! С какой стати им подсказывать – когда и что делать? В конце концов для чего-то ж Бог существует. Вот пусть Он и думает. У Него это лучше получается. – Что же касается чрезмерно заумных (на взгляд Луиса, да и кардинала тоже) технологий подтасовки положительного результата, то есть нена-вязчивого подталкивания Того, кого Серхио называл тогда Богом, к принятию решения в его, Серхио, пользу, то здесь Молодой граф последовательно придерживался трёх основных принципов: большое зда-ние строится из маленьких камушков; спешит только тот, кто куда-то опаздывает, а потому торопыга наверняка где-нибудь напортачит, ну, раз он как баран перескакивает через ступеньки; и, наконец, – рабо-та дураков любит.

Уже невозможно вспомнить, что именно в тот вечер братья праздновали, но, оставшись одни, выпили они прилично. Ближе к полуночи Габриэль дошёл до кондиции, поскольку пил он из большого кубка, и, как всегда в таких случаях, по-свински, то есть не прощаясь, ушёл.
– На крышу сейчас полезет, – мрачно прокомментировал уход брата Серхио.
– Точно, – отозвался Луис. – Надрался и опять будет на небо через свой телескоп пялиться. Как будто он там что-нибудь сейчас увидит! У него же в глазах двоится.
– Не свалился бы только. Лестница больно крутая.
– А и свалится – что ему сделается…
– Какой ты сегодня добрый. Брат наш всё-таки…
– А чего он! Дураком обзывался.
– Это когда?
– Да всё время дразнится! Говорит, что у меня ни одной своей мысли в голове нет.
– А что – есть?
– Ну вот, и ты туда же!
– Да ладно, – примирительно махнул рукой Серхио и потянулся за кубком Габриэля. – Давай-ка и мы с тобой тоже как следует накатим. Что мы как дети малые…
Через полчаса картина изменилась. Если бы сюда вернулся Габриэль, он, пожалуй, оказался бы здесь самым трезвым. Но он не вернулся. Потому что уже давно спал. В обнимку со своим телескопом.
– Так вот, твоя мысль, – заплетающимся языком продолжал Серхио свою неизвестно когда начав-шуюся лекцию, – может быть сколь угодно тяжёлой…
– Какой?, – переспросил осоловевший Луис, делая вид, что понимает, о чём с ним пытается гово-рить брат.
– Ну… большой, – старался не потерять нить Серхио, и было заметно, что удаётся это ему с тру-дом. – Как грозовое облако или как я не знаю что… Как бочка с вином!
– С каким ещё вином? У нас же нет бочки.
– Да неважно! В общем сложная мысль.
– Ага, понятно.
– И одновременно твоя тяжёлая мысль должна быть для тебя лёгкой, как капля дождя.
– В каком смысле?, – икнул Луис.
– В том самом, что состоять она должна из не просто понятных тебе, а предельно понятных… лю-бому… Господи, как же это слово называется?
– Какое?
– Из очень простых… Которое уже ни на что не делится. Какое это слово?
– Ты про дождевую каплю?
– Сам ты!… Каплю можно на миллион частей поделить!
– Так уж и на миллион, – пробурчал Луис и снова икнул.
– На элементарное!, – осенило Серхио. – Вспомнил!
– Что это ещё за слово такое?
– Оно значит – самое простое.
– Бочка с вином?
– Какая бочка? Причём здесь бочка, дурак?!
– Сам ты!…, – огрызнулся Луис, – говорил же.
– Кто говорил?
– Ты.
– Когда?
– Да только что! Ты про вино говорил.
– Разве?, – изумился Серхио. – Правда?
– И про дождь.
– В самом деле?, – задумался Серхио. – А, казалось, мы о чём-то другом говорили…
– Ты о дочери графа Барселонского? Дура она, набитая.
– Зато красивая.
– Кто красивая?! Кукла она. И целоваться не умеет.
– Откуда ты знаешь?, – насторожился Серхио.
– Люди говорят, – неловко выкрутился Луис и начал внимательно разглядывать пятно на скатерти. – Мы вовсе не про дочку графа Барселонского говорили.
– А о чём же тогда?
– Про эту, как её…
– Ну, давай, вспоминай! Пьяный, что ли, совсем?
– Про мысль, кажется…
– Точно!, – ударил себя по лбу Серхио. – Про то, что самая сложная мысль должна состоять из элементарных кирпичиков, в которых в принципе уже невозможно усомниться. А в чём там со-мневаться? – Они же элементарные! Даже, к примеру, если ты пьяный напьёшься… Или сдела-ешься старым и поглупеешь… Ты можешь даже вовсе разучиться думать… Но и тогда эта твоя мысль всё ещё будет тебе понятна, потому что она собиралась тобой из самых простых камней… О чём это я? Кто не умеет целоваться?
– Габриэль?, – предположил Луис.
– Причём здесь Габриэль?
– Он не умеет.
– Правда? А в самом деле, не помнишь, о чём мы говорили?…
– Про элементарное.
– Ага, точно! А причём здесь?… Ну ладно… В общем, знай: единственное, чем в этой жизни может заняться нормальный человек, который больше не хочет бояться смерти или по крайней мере го-тов понять, что всю жизнь до ужаса её боялся, а потому и делать уже ничего не может…
– Ты куда-то совсем не туда загрёб.
– Всё я правильно говорю, – попытался Серхио налить себе вина и не смог, пролил на стол, – ум-ный человек должен дойти до элементарного.
– Да перестань уже! Пошли спать.
– А ещё он должен понять, – не унимался Серхио: – что всё, чем нам забивают мозги так называе-мые учителя…
– Ты кардинала, что ли, имеешь в виду?
– И его тоже! Нет, не его. Он хороший. Я про водителей народов.
– Они-то тебя чем обидели?
– Тем, что врут!
– Да кто тебе врёт?
– Всё они запутали…
– Пошли, правда, спать! Ты уже глупости говоришь.
– Всё, что должно быть просто, нарочно усложнили.
– Ну и чёрт с ними!
– И уже почти что враньём стало. Да не почти, а абсолютно всё стало неправдой! Ну решительно всё…
– Не переживай ты так. Помирю я тебя с дочкой графа.
– Вообще ведь всё! Хочешь к чему-нибудь прийти, наплюй на все умные советы и топай ровно в обратную сторону. Не ходи ты, ради Бога, туда, куда все идут.
– Зачем мне куда-то идти? Плевать мне…
– И ведь тащат за собой. Дураки они все! Притом злые и мыться не любят.
– Я люблю мыться.
– Вот и молодец! Не ходи ты, ради Христа, со слепыми. И никого из них не слушай. Своей головой всегда думай, потому что только то, до чего сам допёр – твоё. А всё, что тебе скажет кто-нибудь… Да хоть бы и кардинал… Или я, к примеру…
– Что ж, ты мне соврёшь, что ли?
– Я? Нет, не совру. Но работать моя мысль в тебе всё равно не будет…
– Ты о чём?
– Не будет!
– Что не будет?
– Ничего не будет. Ещё вина хочу.
– Да хватит уже тебе!
– А ты не вспомнил, о чём мы говорили? Нет? Короче, все сложности, которыми нас закормили, надо упростить. То есть разбить…
– Не надо ничего разбивать!, – испугался Луис.
– А я говорю, что надо!
– И что ты собрался разбивать? Имей в виду, за телескоп Габриэль тебе голову оторвёт.
– Не оторвёт.
– Ещё как оторвёт.
– А с чего ты решил, что я его телескоп поломаю?
– Ну ты же сам сказал, что нужно всё в доме перебить.
– Да? В самом деле так сказал? Тогда точно нужно ещё выпить. Нет, в доме бить ничего не надо – нам тут жить.
– Вот и я говорю. Но ты же сказал, что всё нужно расколотить. Вдребезги.
– Вспомнил!, – радостно заорал Серхио. – Нужно разобрать всё на то, что уже ни на что больше делиться не сможет. И прийти к элементарному.
– Куда прийти? А это далеко? Знаешь, я сейчас никуда не пойду. Темно уже. К тому же мы выпили. Увидят ещё нас пьяными…
– Вот именно – разобрать всё на элементарное. А если тебе удастся разбить ещё и элементарное…
– Не буду я ничего разбивать, – упёрся Луис.
– Согласен, – непонятно с кем вдруг согласился Серхио, вряд ли с Луисом, – звучит оно может и глупо, но не так уж это и невозможно. А тогда… Тогда… Ты зачем вино убираешь?
– Хватит тебе. Ты уже вдребезги.
– Ничего я не вдребезги. Ты слышал, что я только что сказал?
– Ты вина просил.
– Нет, я про другое.
– Про тогда?
– Да!
– Ну и что будет тогда?
– Когда?
– Ну ты совсем уже? Больше не дам пить. Когда ты всю посуду в доме перебьёшь.
– Не посуду, а элементарное.
– Да наплевать!, – отмахнулся от брата Луис. – Ну и что тогда случится?
– Взрыв!
– Не ори!
– Взорвётся то, чего ещё не было. Как та Звезда, которая…
– Какая ещё звезда?, – начал терять терпение Луис.
– Неважно, – прикусил губу сболтнувший лишнее Серхио. – Всем тогда откроется новый смысл.
– Как вы с Габриэлем уже меня достали! Выпендриваются друг перед другом…
– И тогда будь готов встретиться…
– Да с кем встретиться?!, – Луис держался уже из последних сил. – Как же вы мне все осточертели, идиоты!
Когда Луис ушёл спать, из обеденного зала долго ещё слышался голос Серхио. С кем он там разгова-ривал – непонятно. Должно быть он и не заметил, что остался один. Всё объяснял кому-то, что звёзды нужно собирать руками или в крайнем случае сачком. А если приходится лазить за ними на дерево, то, во-первых, это не звёзды, ибо звёзды там не растут; а во-вторых, когда с дерева свалишься и набьёшь себе шишку, то скорее всего начнёшь бояться уже и просто глаза вверх поднимать. И плевать тогда тебе будет на небо. Даже если тебя сделают кардиналом. Или Папой. Вот почему нужно уметь быть ленивым. А ещё лучше – неподвижным. И всё это притом, что ни на минуту нельзя прекращать движение…
Утром слуги обнаружили Серхио крепко спящим в кресле. Огляделись, оценили масштаб бедствия, всё поняли и накрыли Молодого графа шерстяных платком. Будить его, естественно, не рискнули и, уби-раясь, старались не сильно шуметь. Пришедшему через час учителю фехтования было сказано, что маль-чики накануне отравились какими-то неправильными грибами. Так что урока сегодня не будет. В дом его благоразумно не впустили. Разговаривали в дверях. Учитель поохал-поахал, с умным видом присоветовал какой-то отвар (пусть сам его пьёт!) и попросил передать молодым кабальеро его искренние пожелания скорейшего выздоровления. С чем и удалился. Приходил ещё Винченцо. Его тоже дальше порога не пу-стили. И вообще не стали с ним разговаривать. Прогнали. Он даже обиделся. Честное слово – как будто он в чём-то был виноват.

И всё-таки, почему Габриэль никому не рассказал о том, что ему открылось? Может, он подумал, что братья начнут над ним смеяться? – Зря, никто не стал бы над ним смеяться. Ну и что из того, что сначала он увидел не Бога, а Сатану и поэтому испугался? – А кто на его месте не испугался бы? – Да любой! Между прочим, Серхио ведь тоже с Дьяволом повстречался. Ещё зимой. И тоже после той кошмарной встречи еле в себя пришёл. Удивлялся, как вообще жив остался. Собственно, пережитый им ужас, навали-вавшийся на Барселону из-за моря, и был Сатаной. То был не зверь с рогами, копытами и злыми намере-ниями, а чудовищный, безысходный, сводящий с ума страх, когда понимаешь, что даже смерть тебя уже не спасёт. Разве что чудо, в которое ты в такой момент не особо и веришь. Страх перед абсолютной чёр-ной силой, которая, не интересуясь, хороший ты или плохой, высасывает твою судьбу и вообще всё, что тебе, пока ты не заболел, было дорого. На фоне твоей унизительной беспомощности, пожирающей твой гаснущий мир…
Фу, как пошло сказано – про унизительную беспомощность. Ещё бы какую-нибудь глупость про пани-ку залепили. Или про паралич воли заговорили. Совсем уже!…
 А правда, что можно противопоставить темноте, показавшей свою силу и намерение? – Свет? – Легко сказать. Пойди попробуй…
Да, зря Габриэль ничего Серхио не рассказал. Ведь некоторые вещи полезно проговаривать вслух. Хо-тя бы за тем, чтобы не чувствовать себя таким уж несчастным. Да и просто для того, чтобы узнать, что ты не одинок и что, между прочим, другие из аналогичных ситуаций какой-то выход уже находили. Серхио, к примеру, научился ходить туда, где Дьявола нет. И в принципе быть не может. Это, правда, случилось с ним позже. Года примерно через два. И христианством это уже не называлось.
Габриэль же вместо того, чтобы позвать на помощь Серхио или на худой конец кардинала, забился в раковину и начал погружаться в холодные воды, тёмные и страшные. Пока не ушёл в них с головой. Всё бы хорошо, наверное, и так тоже иногда нужно поступать, а иначе вообще ничему в этой жизни не научишься, да только вынырнуть без потерь ему не удалось. Что-то помешало. И вместо того, чтобы начать, как Луис, летать на крыльях любви, или как Серхио – понимать, что в этой жизни настоящая цен-ность, а что – чушь собачья, на которую и внимание-то обращать не стоит, он заговорил про грехи. И про то, что нужно со всем этим быть поосторожнее. Это он непонятно, о чём тогда сказал. Возможно узнал, что Луис не перестаёт посещать со своими возвышенными проповедями дома друзей, которых уже неде-лю как нет в Барселоне. Ну, узнал, а какое, собственно, его дело?
А ещё Габриэль стал призывать братьев не воспринимать слова кардинала слишком буквально. И, со-ответственно, избегать в общении с Богом панибратства. Всё-таки – Бог, не кто-нибудь.
А может Габриэль просто струсил? – С чего это он решил так мелко плавать? Каким-то осторожным стал… Или не смог через что-то переступить? А может он чего-то застеснялся? – Неизвестно. Зато мы точно знаем, что он остался девственником. И каким – убеждённым! Впрочем, что там у него на душе творилось – нам неведомо. И как он с зовом плоти боролся – мы тоже не знаем. И не желаем знать. Если бы не история с очкастой… Но это уже сильно потом было…

Насмотревшись на Габриэля, который так позорно капитулировал, Серхио решил пойти другим пу-тём, который классифицировал как рассудочный. Про грехи он, разумеется, помнил, потому как все кру-гом только о них и говорили. Как о них забудешь? Однако пережимать с этим делом он не стал. Мало ли, что люди напридумывают себе, лишь бы никуда не ходить. Одни ведь трусы и дураки кругом. Слабаки чёртовы! Понимал, что, если вместе со всеми начнёт всего на свете бояться или чувствовать себя во всём виноватым, то запросто может застрять уже на пороге. Потому, кстати, Луиса он и не осуждал. Завидовал ему, но не осуждал. Короче, прежде чем вслед за Габриэлем в очередной раз шагнуть в омут адовой чер-ноты, Серхио прикинул, что может помочь ему выплыть оттуда без ненужных приключений. Очень уж хотелось сохранить ясную голову. И при этом не промазать. Не вляпаться во что-нибудь, выбираясь из чего, можно потерять темп. И нужное настроение. Габриэль вон затормозил. Получил по голове, а расска-зать, дурак, не хочет.
Серхио сказал себе так: – ну раз Отец, какие тогда могут быть преграды? Зачем вдруг они появятся? Откуда? И причём здесь вообще грехи? Глупости всё это! Что может помешать ему разговаривать с От-цом? Когда это, к примеру, Старый граф его ругал? Нет, ну было, конечно, пару раз. Но это же – ерунда! А, главное, по делу его тогда отец отругал. Опять же – не побил. Потому что любил. Понимал, что не специально Серхио все те нехорошие вещи делал. То мамину чашку расколотит, то в грязных сапогах в родительскую спальню с пойманным лисёнком прибежит. А кто в детстве не делает глупостей? Так и тот Отец, который поглавнее родного, тоже поди соображает – что важно, а на что можно и призакрыть глаза. Как будто у Него других забот нет, как Серхио в его нечаянные прегрешения мордой (словно котёнка) тыкать. Если, конечно, Он такой же добрый, как Старый граф. А кардинал уверял, что Бог так даже и по-добрее родного отца будет. То есть любит Он крепче. Так сильно, что невозможно и словами описать. В общем, Серхио принял решение дурака не валять: скопом простил себе все грехи – большие и маленькие (даже очень стыдные), потряс руками, выгнал из правого плеча лишнее напряжение, потом из левого, а потом ещё и из спины кого-то выгнал… И стал дожидаться, когда к нему приблизится Отец. Почему-то он был уверен, что Бог подойдёт к нему сзади. И обнимет. А как иначе?
Долго ждал – два дня, даже устал ждать. Почти не спал ведь. И при этом совсем не ел. Только воду пил. Потому что как же – без воды? И вот, когда он, наконец, ждать перестал, когда уставшей головой понял, уже без всякой мистики, то есть, как призывал кардинал, почувствовал, что он и правда Ему сын, – а кто же ещё?, – сын, конечно, – откуда-то ж ещё Серхио взялся, кто-то ж должен был его… и всех, да и вообще всё родить!, – Отец, понятное дело, – что тут придумывать!, – вот тогда и случилось…
Вроде бы ничего особенного тогда не произошло, но как же стало тепло!… И спокойно. А ещё сдела-лось очень тихо. И ничего, что немного одиноко. Это ведь совсем не та одинокость, когда хочется, чтобы хоть кто-нибудь оказался поблизости и сказал тебе что-нибудь приятное. Кто угодно. Да хоть бы Луис! Или Габриэль. Только бы перестало сверлить мозг это мерзкое чувство брошенности. Как будто ты кру-гом опоздал или ещё как-нибудь проштрафился. И потому больше никому такой никчемный не нужен. Нет, речь не о такой одинокости. Вот когда, кстати, Серхио и заметил, что он уже какое-то время не ды-шит. А ещё через неделю вспомнил, что всё это время он не только не дышал, но, оказывается, не ел, не пил и не спал. И ничего – не умер. Наоборот, столько сил у него было! Такой он тогда был свежий, что сам себе удивлялся. И, кстати, голова у него за ту неделю ни разу не заболела! Случайно обратил на это внимание. И удивился.
Непонятно всё-таки, на чём тогда споткнулся Габриэль. Судя по рассказам Луиса, Рыжебородый их никогда не обижал. Даже, похоже, по-своему любил. Может, правда, недостаточно сильно? Или как-то не так? А как надо? Как полагается правильно любить? Не дрался же… И Старый граф Габриэля тоже паль-цем ни разу не тронул. Сыном почти сразу стал называть и за столом ему в тарелку мяса накладывал больше, чем остальным. Подумаешь, Сатану он увидел…
Откуда Серхио мог знать, что Бог показал Габриэлю не только Дьявола, но ещё и заброшенную моги-лу в конце аллеи? В парке. И при этом Сатана непонятно намекнул, что Габриэль в чём-то там виноват. Или это Бог намекнул? А, может, Габриэлю это просто послышалось? Он ведь тогда так и не понял, чья то была могила…
Ну уж потом Бог показал Габриэлю и Себя. Но только издали. Не очень хорошо Его было видно. И за плечи Он Габриэля не обнимал. А, стало быть, тёплое молоко ему на затылок не лил. Просто дал ему выдохнуть и не залезть в петлю. То есть, получается, что Бога Габриэль увидел не в лучшем ракурсе. И не при самых удачных обстоятельствах. Почти ведь не разглядел Его.

Да, многое тогда для Серхио изменилось. И в первую очередь он стал по-другому думать. Как бы это сказать – не головой, что ли. Да и слово “думать” (в смысле как если ты что-нибудь делаешь) здесь уже не совсем подходит. Этот процесс теперь выглядел так, как будто всё, до чего ему прежнему требовалось чесать себе лоб, напрягаться и додумываться, новому Серхио было известно заранее, что называется, изначально. И ему оставалось лишь, тихо стоя в сторонке, ждать, пока в голове или где-то рядом с ней высвободится место, дающее этому новому знанию, которое на поверку оказывалось не таким уж и но-вым, возможность самостоятельно в эту его безразмерную голову пролезть, осмотреться и захотеть в ней жить.
Дошло до того, что у Серхио появились проблемы с чтением, от чего он, естественно, начал страдать. Это увлекательное прежде занятие для него некоторым образом обессмыслилось. Обидно, привык ведь читать. Нет, ну а как? Берёшь в руки книгу, которую видишь первый раз в жизни, и на тебе: дочитал стра-ницу, собрался её перевернуть… И что-то автоматом в тебе фиксирует, что, если, перевернув страницу, ты не увидишь сейчас на следующей странице текст, который тебе уже знаком, вплоть до того, что тебе известен даже порядок слов и в каких местах расставлены переносы, это означает одно – что сегодня ты нездоров. А иначе говоря, если, собравшись перевернуть страницу, ты не знаешь наперёд, что там напи-сано, то и незачем её переворачивать. Какой смысл читать книгу, если сегодня ты глуп до такой степени, что… Ну ладно, не глуп, а, как было сказано, нездоров. В любом случае Серхио вынужден был чтение прекращать и начинать себя лечить, а точнее говоря, возвращать себя в состояние, в котором к тебе зара-нее приходит знание того, что написано на следующей странице. Прежде, чем ты её раскрываешь! То есть возвращать себя, пафосно выражаясь, в состояние знания всего. Честное слово, сумасшествие какое-то…
Кардинал, услыхав от Луиса, какие Серхио начал проделывать фокусы, и прочитав в его встревожен-ных глазах вопрос “не надо ли послать за врачом?”, сразу же примчался к ним в особняк с двумя книгами, которые он Серхио точно читать не давал. Убедившись, что Луис не соврал, кардинал сунул ему в руку мешочек с деньгами и попросил сбегать купить фиников, сыра и вина получше. Когда Луис ушёл, он не-которое время молча смотрел на Серхио, пыхтел и собирался с силами, а потом вдруг выдал, что не он, а Серхио должен быть кардиналом. Или может быть даже Папой. И ничего, что Серхио про Христа всё знает. Что это даже и хорошо. Опять же это ему не сможет помешать. А людям было бы крайне полезно, если бы у них появился такой кардинал. Или Папа. Потому что простые люди – они несчастные, забитые и мозгов у них совсем нет. Верят, идиоты, всему, что им ни скажешь…
Кстати, Серхио ему в тот раз не возражал. Он даже сказал, что, наверное, это не так уж и сложно – стать Папой. Во всяком случае он не видит здесь особой проблемы и более того – знает, как это сделать, потому как все тонкости, которые называются политикой, ему также сейчас известны. Единственно, при-нять решение прямо в эту минуту ему мешает то обстоятельство, что существует какая-то важная тайна, в которую он пока не посвящен, но которую, как он чувствует, Старый граф ему скоро раскроет. Кардинал после этих его слов ужасно разволновался, пошёл весь пятнами и вдруг горячо зашептал, что, кажется, он эту тайну знает и готов… На что Серхио посмотрел на него с удивлением и сказал, что взламывать секре-ты отца считает неправильным. Раз они у него есть, значит так надо. И потом, если бы ему зачем-то пона-добилось их раскрыть, то помощник ему для этого не понадобился бы. Короче, он не намерен подгляды-вать в замочную скважину, потому что своего отца любит. Да и вообще всех людей он теперь любит. Даже тех, которые слабы, трусливы и верят всему, что им говорят.
На этом разговор про возможное Серхио кардинальство или даже нечто большее захлебнулся. А через несколько лет сделался и вовсе неактуальным, потому что Молодой граф с подачи Габриэля избрал воен-ную карьеру. Существует ведь только два варианта: ты либо воин, либо священник. Больше выбирать не из чего. Может в другое время и будет как-то по-другому, но не сейчас и не в Испании.
А странный, право, человек – этот кардинал, который раз в полгода радикально менял своё мнение относительно того, какое поприще Серхио лучше было бы избрать. То он начинал тащить его в храм (обычно это случалось по весне), то (по осени) он благословлял мальчишку на служение герцогу Арагон-скому. И каждый раз у этого флюгера находились исключительно серьёзные мотивы и аргументация. Подговорил же он Габриэля. Сказал, что так и титул можно скорее добыть…
Кстати, о Габриэле. Это ведь он сбил Серхио с пути истинного. Не тем, что убедил его принести при-сягу герцогу Арагонскому, а тем, что начал рассказывать ему про звёзды. Про то, что вовсе не Солнце вращается вокруг Земли, а как раз наоборот. И он это точно знает. Достаточно посмотреть в его телескоп и это станет очевидным любому сомневающемуся дураку. И вообще, наша планета – никакой не пуп Все-ленной, а так себе – глухая провинция. Про Бога он ничего плохого, естественно, не говорил, но высказал осторожное предположение, что, если вместо того, чтобы забивать себе голову всякими сказками, пусть даже и красивыми, попробовать представить, что да как в этом мире устроено, то Бог, возможно, против не будет. А вдруг через это как раз и удастся Его получше разглядеть. Или понять. Или почувствовать?… Как же Габриэль тогда сказал?…
Серхио попробовал и… разучился не дышать. Может быть он слишком много позволил себе свободы, помнится, ведь всё твердил, что никому и ничего он не должен и поэтому волен ходить путями, которые сам же себе и проложит? Какими захочет. – Может быть. Может и в самом деле со свободой он слегка перебрал. Был момент, когда он даже собрался повернуть обратно. Всё-таки жалко было терять способ-ность не дышать. И всё время быть сильным. Никто ж этого не умеет, а он может. Вернее, мог. Но не повернул. Потому что решил осуществить чистый эксперимент. Очень ему тогда понравилось это умное словосочетание. А ещё потому, что он научился видеть звёзды без всякого телескопа. Ляжет, бывало, ночью на кровать и таращится в потолок, пока с глазами не начинает что-то такое происходить. И вот, его глаза вроде как начинают видеть небо – ночное, со звёздами. На потолке. Только не нарисованное небо, а почти как настоящее. Серхио сначала думал, что это он фантазирует, а на самом деле никаких звёзд на потолке, конечно же, нет. Потому как откуда им там взяться. В общем, пустое это, глупости. Если разо-браться, всё равно ведь, что впотьмах на потолке разглядывать. Любую картинку, какую захочешь, можно на этом твоём потолке нарисовать, которого, кстати, ты тоже не видишь, а выдумываешь – темно же. Но как-то раз Серхио встал с постели, – неизвестно зачем, может душно ему стало, и захотелось ему по этой причине открыть окно, – так вот, подошёл он к окну, распахнул его, задрал голову и увидел, что на небе светятся ровно те же звёзды, которые он только что разглядывал, лёжа на кровати и уставившись в тём-ный, невидимый потолок!
Серхио даже вспотел тогда, потому что испытал шок. Какое-то время не мог поверить. Или понять? – Как правильно сказать? Естественно, он задался вопросом: – а какие звёзды настоящие, те, что на небе, или которые он видел на потолке? Когда понял, что взаправдашные – и те, и другие, причём те, что у него над кроватью – это его собственные звёзды, то есть такие, над которыми у него имеется некая власть, – вот тогда у него голова кругом и пошла. Каким-то он сделался другим. Не то, чтобы зазнался или стал обзывать братьев дураками, а просто изменился.
Но более всего Серхио потрясло открытие, что чудо, оказывается, делается вот так просто. То есть оно вообще никак не делается, а случается само. И никаких таких особенных способностей для этого иметь не нужно. У него же их нет – способностей, а вот – пожалуйста. Вообще говоря, он в то время ещё расстраивался из-за того, что ни в чём не имеет таланта. Что он – обыкновенный. Даже обидно. Габриэль, тот, к примеру названия звёзд помнит. А Луис уже умеет целоваться. Хотя, может, врёт, что умеет? Да нет – непохоже…

А потом Серхио научился летать. Назовём это так. И заметим – довольно быстро этому научился. Главное здесь было – не мешать звёздам убегать, ссыпаясь хвостатыми искрами куда-то ему под ноги, условно говоря – вниз. Условно потому, что где он тут – этот низ? – Мало того, что под ногами ничего твёрдого нет и быть не может, так и само понятие “ низ” в этих его путешествиях лишалось всякого смыс-ла. Или “верх”. А почему тогда не в бок? Не говоря уж о том, что все эти фокусы Серхио проделывал, как правило, лёжа в постели. Ему ведь для этого нужна была ночь.
Поначалу Серхио чувствовал себя некомфортно. Не то, чтобы ему было жутко, но… впрочем, да – было. И голова с непривычки кружилась. Особенно когда звёзды, неподвижно (словно они гвоздями были прибиты к чёрному бархатному платку) мерцавшие вокруг и везде, вдруг оживали. Непонятно почему жутко? Наверное потому, что не хотели, чтобы за ними кто-то подглядывал. Но Серхио ведь смотрел на них молча. Чего они? Так тихо он на них смотрел, совсем не напрягая глаза, как будто его здесь не было. Интересно, а что всё-таки значит – “здесь”?
В общем, поначалу он немного трусил. Опасался – а вдруг звёзды его заметят? Как им тогда объяс-нить – что он тут делает? И кто он вообще такой… Но потом ничего – попривык и бояться перестал – потому что освоился. Только ему в такие моменты делалось как-то холодно. И одиноко. Это когда звёзды медленно и одновременно, как он понимал, с чудовищной скоростью начинали стекать вниз, – ему под ноги, которые ни на чем не стояли, поскольку нельзя же в бездне стоять. В пустоте можно только плавать. Или сходить с ума. А ещё в ней можно летать. Он и сказал себе, что летает, а вовсе не сходит с ума. Вот тогда ему и стало легче.
Так вот, первые минуты висения в бездне (или полёта) дождь из звёзд, превращавшихся от его взгляда в светящиеся стрелы, шёл вокруг него. Это “вокруг” было громадным и, казалось, бесконечным. При этом все звёзды плавно летели в одну сторону, словно они меж собой сговорились поразить одну и ту же ми-шень. И не было этим звёздам числа. Проплывали мимо одни – показывались другие, которых раньше увидеть было невозможно. Они появлялись из такой чудовищной дали, что даже подумать, откуда они берутся, было страшно. Их было столько, что, пока шёл этот дождь, Серхио успевал свыкнуться с мыс-лью, что они никогда не закончатся. Они были у него и над головой, и сзади, и с боков, а теперь вот ещё и под ногами – словом везде! Как будто он со всей дури сиганул в пруд, наделал множество брызг и под водой ещё зачем-то открыл глаза. Что тут рассказывать? – Всякий, кто таким манером нырял в пруд, ви-дел вокруг себя бесчисленные, поднимающиеся вверх пузырьки воздуха. Вот так и звёзды. Только летели они вниз – ему под ноги. Вернее, не вниз, а туда, где была точка, к которой все они стремились и в кото-рой должны были встретиться.
Всё бы ничего, но и бесконечное когда-нибудь заканчивается. Звучит, согласимся, глупо. Но в какой-то момент действительно ведь наступал край, конец чего-то, когда звёздные стрелы редели. Их станови-лось всё меньше. А потом и опоздавшие, потерявшиеся в немыслимой дали осколки первоначального огня заканчивались…
В первый раз, когда ему довелось это чудо пережить, он не испугался, а скорее удивился.
Вот пролетела последняя звезда. Какая-то маленькая и невзрачная. От неё и света было совсем немно-го. Серхио терпеливо ждал. Но нет, звёзды больше не летели. Кончились. И тогда вся Вселенная оказа-лась у него под ногами. Пустая! То ещё, надо сказать, ощущение.
Когда Серхио впервые увидел светящуюся бледно-голубым границу возможного, ему снова стало хо-лодно и немного одиноко. Никто ведь из живых до него не видел прозрачную скорлупу, за которой уже не могло что-либо быть. И за которой начиналось Ничто.
Здесь, внутри, где уже не оставалось ни звёзд, ни даже памяти о них, всё-таки что-то ещё было. Это не походило на воздух, да, повторимся, и само слово “здесь” звучит странно, но это было нечто такое, о чём ещё можно сказать, что оно есть. Ну раз оно светится, как перед рассветом начинает раскрашиваться чёрное небо. А потом даже и этот – призрачный свет начал гаснуть. Серхио по привычке продолжил с собой разговаривать. От волнения, наверное. Чтобы было не слишком страшно. Ведь здесь и слов-то больше не остаётся. Вообще же ничего не остаётся! Даже этого условного “здесь”. И себя в нём, соответ-ственно…
В тот первый раз Серхио опасался, что бледно-голубой мыльный пузырь, внутри которого Вселенная готовилась схлопнуться в точку, сейчас с оглушительным грохотом лопнет и как-то его поранит, во что-нибудь превратит или в конце концов убьёт… Но ни тогда, ни потом, когда он чуть ли уже не каждую ночь отправлялся в эти свои безбожные путешествия, ничего ужасного с ним не происходило. Этот мир сваливался с него, как ночная рубашка. И стоил он не дороже той рубашки. Которую можно постирать. Или плюнуть на то, что она дорогая, и отдать её прислуге. Пусть она делает с ней что захочет. Захочет – пусть в ней и ходит. Или… Да что угодно – пусть хоть полы ею моет! Это ведь – всего-навсего рубашка…
Было ли на самом деле Серхио страшно? – Конечно было. И не только в первый раз. Кардиналу он наврал, когда сказал, что не было. Во-первых, он опасался того, что какая-нибудь из звёзд случайно про-летит через него. Мало ли. Их же полно кругом. Долго не хотят кончаться. Всё летят и летят. Такие ма-ленькие и так далеко от него они пролетают. Однако в тот момент, когда какая-нибудь из звёзд пролетит неподалеку, она маленькой вовсе не будет, как те – другие. Ясно же, что она окажется громадной и раска-лённой. След ведь эти красивые стрелы оставляли за собой огненный. И, если какая-то из них заденет его своим пылающим хвостом, запросто можно изжариться. Вот чего он боялся. Хоть он и лежал в своей кровати, разглядывая закрытыми глазами потолок, звёзды на нём были самые что ни есть настоящие!
А во-вторых, Серхио в самый первый раз ещё не знал, как возвращаться в жизнь после такой риско-ванной экскурсии? Вот придёт утром Луис будить его на урок. Что там у них завтра? Греческий, кажет-ся… Или слово Божие?… Ну и что он увидит? – Да ничего он не увидит: дверь же ему никто не откроет. Крик поднимет. А Габриэль? Как он объяснит Старому графу исчезновение сына? Ушёл? А куда? – Дверь ведь в комнате были заперта изнутри. И все окна целы… В общем, в первый раз ему было не очень ком-фортно. Это потом уже, когда приноровился, раза с третьего, стало легче…

Ну вот – и опять отвлеклись. Споткнулись мы на том, что Габриэль, когда браться затеяли играть в “Любящего Отца”, заразил Серхио. Предложил ему, умник!, представить себе ещё и бесконечность. Не одного только Отца. А Серхио, которому всегда всего мало, сдуру взял, – чего уж там мелочиться!, – и представил себе вдобавок ещё и безначальность. Вернее, он её пережил. Выпендрился короче. Габриэль даже обиделся. Он же тогда серьёзно хотел с братом поговорить. И потом всё спокойно с ним обсудить. А тот, как всегда… Вот не может он как нормальный человек! И как с ним кардинал разговаривает? Откуда столько терпения берёт?
А главное, как этот задавака изменился! – Года через три, когда воротился из Италии. Уже после ис-тории с Юи. Когда прозрачный человек вышел из стены и, ни с кем не здороваясь, стал подниматься по лестнице. Вошёл в комнату Серхио… Такой странный плащ ещё на нём был. Такие теперь не носят. По-хожие только в театре надевают актёры, когда играют старую римскую жизнь. Серхио заволновался и побежал в свою комнату. Проверить – что там да как. Вернулся странный. А тот, – другой, который про-зрачный и в римском пурпурном плаще, с коротким мечом, – не вышел. И в комнате Серхио он не остал-ся. Луис специально ходил посмотреть, но никого там не увидел. Поинтересовался у Серхио – куда тот, прозрачный, подевался. Все ж видели, как он туда входил. На что Серхио ответил, что никуда та сволочь не делась. Что теперь родственничек будет в нём жить… А дальше он ещё одно нехорошее слово приба-вил. Никогда не ругался, тем более так грязно, а тут вдруг сказал. И так просто сказал, словно ничего ему это не стоило. Как будто он и не так умеет ругаться. Габриэль и Луис сделали вид, что ничего они не слышали. Луис решил прикинуться дураком и попробовал допытаться, что ещё за родственник такой у них вдруг сыскался. Почему раньше о нём не слыхали? На что Серхио опять же отшутился. Сказал, что это Понтий Пилат к нему приходил. Вернее, вошёл в него. Нет, ну как с Серхио можно серьёзно после этого разговаривать?! Шутник чёртов. Идиот!
А между тем взгляд у Серхио после того случая изменился. И, кстати, он вдруг совершенно перестал бояться девчонок. Да и вообще кого бы то ни было. Его Луис однажды в таком месте увидел, да ещё с такими мамзелями, что даже рассказать об этом Габриэлю не решился. Проще было сказать себе, что обознался. Сам-то он по таким местам давно уже не ходил. И не только потому, что не хотел обижать Юи. А просто теперь ему всё это стало незачем. К тому же пришлось бы ещё объяснять, что он сам в том вертепе потерял, раз с Серхио там встретился. А он, между прочим, туда по делу ходил. И вовсе не к мамзелям! Только поди кому докажи, что ты не верблюд. Не хватало ещё, чтобы Юи закатила истерику. Уйдёт ещё спать в свою комнату… Она может. Потому что психованная. В общем, никому он ничего не сказал.

________________________________________

Время Хама

Всё, хватит о ерунде! Как будто эти глупости важны в самом деле… Важно же совсем другое. И во-обще всё это было давно. А теперь, когда братья сделались знаменитостями (причём прославились они в первую очередь своими военными подвигами, а вовсе не свалившимся на них богатством) и Серхио через свои сны получил информацию о том, что Анастасию он найдёт там же, где родился сам (то есть в Ара-гоне, чуть ли не в собственном доме, а не абстрактно – где-то в Испании, что чудесным образом сужало круг поисков), пора было заняться настоящим делом. Главным делом Ордена! И заняться им со всей серь-ёзностью. Опять же время поджимало. Сроки ведь снами также были обозначены. Да и вообще, жениться пора! Возраст пришёл. Луис, тот уже четвёртое предложение Юи сделал. Серхио также против женатой жизни ничего не имел. Как ни крути, а наследник нужен. – Век солдата недолгий. Тем более, что и Габри-эль давно уже ни с кем не спорил. И Юи не он отговаривал. Она сама не хотела за Луиса идти. Или хоте-ла? – Кто её разберёт?…
Понятно, что речь шла не просто о наследнике. Но не мог же Серхио открыто сказать братьям, что от него родится Мессия. Он даже слова такого не мог выговорить. Про себя, конечно, мог. А вслух не ре-шался. Вот и говорил братьям: “мой наследник”. И они его понимали. Один раз он даже сказал “Молодой граф”, поскольку сам тогда уже был маркизом, но такое словосочетание как-то не прижилось. – Наслед-ник. Так было проще.
Итак, как уже было сказано, круг поисков сузился или, говоря по-научному, локализовался. Вот толь-ко назвать эти поиски успешными было пока нельзя. Отчасти потому, что, даже сделавшись старшим офицером двора герцога Арагонского, Серхио б;льшую часть времени проводил в Барселоне, появляясь в Сарагосе лишь когда уже нельзя было туда не приехать. Когда, к примеру, герцог с нарочным вызывал его на какую-нибудь очередную войну, или просил сопровождать его в Эскориал.
Да, герцог опасался ездить к королю без надёжной охраны. А, поскольку ни одному герцогу королев-ства не позволялось посещать Эскориал со своей личной гвардией, то в этих важных поездках его неиз-менно сопровождали три блестящих аристократа – граф Луис, граф Габриэль и маркиз Серхио. Им един-ственным герцог доверял свою жизнь. Ах, ну да, с ними же ещё всегда увязывалась Юи, без которой Луис теперь вообще никуда не ездил. Кто такая – эта Юи, герцог так до конца и не разобрался. То, что она спит в одной постели с Луисом, ему, разумеется, было известно. Про Луиса он вообще знал немало. И тако-го!… Но, если бы кто ему сказал, что Юи – не только экзотическая наложница юного щёголя, но и его персональный телохранитель, он был бы немало удивлён. Ещё больше он удивился бы, узнав, что других женщин у Луиса больше нет. Теперь – ни одной! Да герцог просто не поверил бы. А ведь это – чистая правда.
Так вот, эта эксцентричная четвёрка обеспечивала герцогу стопроцентную безопасность и не раз уже доказала свою исключительную эффективность. В связке она являла собой, пожалуй, самую надёжную охрану, какую только может пожелать себе человек, боящийся, что его убьют. Казалось бы, в качестве личного телохранителя герцогу вполне хватило бы и одного Габриэля, ведь великан, не задумываясь, мог в одиночку попереть на целый отряд вооружённых сорвиголов. Даже без шпаги. Ну, если некогда её ис-кать. С одной лишь маминой перчаткой. И оставить на месте боестолкновения такое, на что нервному человеку, к примеру, герцогу, смотреть не рекомендуется. Да герцог никогда на такое и не смотрел. Слава Богу – в курсе был. Ему пересказывали. В красках. Но, во-первых, только Серхио мог хладнокровно оце-нить ситуацию и оперативно принять изящное тактическое решение, позволяющее избежать лишних не-красивых телодвижений. И ненужных зверств.
Один раз так и вовсе обошлось без крови. Ну почти… Крови тогда действительно было мало. Двоих быстренько уложил Луис. Причём обоих – кинжалом. Шпагу он просто не успел вытащить. Она у него, разумеется, была, но вот не понадобилась. И ещё троих – Серхио. Остальные, оставшись без вожаков, убежали. Потом, правда, непонятно откуда взялись ещё семь трупов. В лесу. Неподалеку. А Габриэль в тот день, когда, собственно, всё уже закончилось, никого не убил, потому что вообще не успел понять, что происходит. Он тогда очень забеспокоился и стал звать Юи. Громко кричал. Она ведь в тот самый лес, кишевший вооруженными разбойниками, пошла. Ягод нарвать. С лукошком. Так вот: ягод она не нашла, а щёку об ветки себе исцарапала. Но неопасно. В общем, действительно почти без крови тогда обошлось. А всё потому, что Серхио, мгновенно сообразив – что к чему, вступил в вежливый диалог с противной стороной и выбрал удачный момент для того, чтобы выхватить шпагу.
Значит Серхио, который был мозгом команды, это – во-первых. А во-вторых, лучшего поставщика информации обо всех скрытых на дороге ловушках и прочих хитрых каверзах, чем Луис, найти было просто нереально. При этом понять, откуда он эту информацию добывал, не мог даже Серхио, а сам Луис, ясное дело, о структуре своих разведподразделений помалкивал. Он же не дурак раскрывать свою аген-турную сеть. Даже братьям. Ну, Юи кое о чём догадывалась. Но уж кто-кто, а она болтливостью не отли-чалась. Синоби в принципе молчаливы. Да и скрипучий старик, дублировавший деятельность тех самых разведотрядов, голову бы ей оторвал, начни она распускать язык. Не сказала же она никому, кто тех семе-рых тогда успокоил. Потому что синоби – они скромные. И не хотят, чтобы их за что-нибудь благодари-ли. Тем более за то, что одна худенькая девчонка нейтрализовала больше сердитых разбойников, чем Серхио и Луис, которые очень тогда собой гордились, вместе взятые.
И в-третьих, – почему одного великана герцогу скорее всего не хватило бы, чтобы чувствовать себя в полной безопасности? Габриэль, разумеется, был лучшим воином, которого только знала Испания. Кто ж тут спорит. Но вот беда, задумавшись о чём-нибудь несущественном, к узкопрофильным мероприятиям по защите герцога отношения не имеющем, он мог от коллектива отколоться и даже заблудиться. К при-меру, вспомнив про свою очкастую, он, даже если до Эскориала оставалось каких-нибудь полчаса ходу, запросто мог остановить коня, слезть с него, и уйти в ближайшую рощу, не объясняя герцогу – зачем. Просто забыв о нём. И даже о братьях. Вообще обо всём на свете.  А там, в той роще, сесть прямо на землю и погрузиться…
В общем, неважно, во что он там погружался и по какому поводу грустил, главное, что нам нужно знать, это то, что в такие минуты он никого не слышал. И видеть в такие моменты он также никого не желал. Мог разозлиться… Однажды ведь только свист Луиса, пропустившего уже три коварных укола, вывел его из ступора, вернув в скучную действительность. Нет, конечно, он тогда успел – прибежал. При этом на ногах оставался уже один Серхио, с насмешливой гримасой на окровавленном лице отбивавший атаку восьмерых головорезов, решительно настроенных отомстить за своих многочисленных убитых тамплиерами товарищей, валявшихся здесь же. Ясное дело Габриэль вмешался. А из-за того, что сильно тогда огорчился, увидев корчащихся на земле Юи и своего младшего брата, он о вежливых манерах за-был. Слава Богу, Юи, которой бросили в живот камень, не увидела того, что он сделал с теми недостой-ными воинами. Восьмой, правда, успел. Убежал, гад. Без уха и правой руки, но убежал. Обидно. А если бы Луис не дозвался брата своим пронзительным свистом?
Кстати, Габриэлю очень понравилось тогда драться новым оружием. С помощью маминой перчатки он отобрал у самого грозного из злодеев тяжёлый меч. И убедился, что лучшего оружия ближнего боя не придумать. Так что он потом оставил его себе. Смотрелся этот меч хуже, чем отцовская шпага, не так элегантно, и, работая с ним, Габриэль больше был похож на косаря-простолюдина, чем на благородного графа, которого крестьяне пяти его деревень искренне уважали и даже любили за справедливость и доб-рый нрав, но результат покрывал все эстетические шероховатости. Меч – это классно!
Того, восьмого, который побежал в лес, Габриэль догонять не стал не только потому, что не любил бегать. Если приходилось долго бежать, он начинал задыхаться. А потому, что Серхио тоже был серьёзно ранен и нужно было скорее искать врача. В общем, некогда ему было тогда гоняться за тем, восьмым. Бросил ему вслед его оторванную руку, плюнул и забыл о нём. Перед тем, правда, он обратил внимание, на маленькую серебряную булавку, непонятно зачем приколотую к рукаву того разбойника. Он ведь руку ему с рукавом оторвал. Так вот, булавка расстегнулась и уколола его. Небольно уколола, но Габриэль это заметил. Поднёс обрубок к глазам и посмотрел, что это его царапнуло. Не хватало ещё какую-нибудь инфекцию в лесу подцепить. Грязь же вокруг.
Серхио держался тогда молодцом. Хоть ему и крепко досталось, он нашёл в себе силы и к спасённому герцогу, храбро прятавшемуся под каретой, пришёл на своих ногах. А вот Юи с Луисом Габриэлю при-шлось нести к карете на руках. С трогательной бережностью, неожиданной для великана, стараясь никому из родных ему людей ничего не вывихнуть и не оторвать, он, помогая себе коленом, поднял обоих с земли и понёс. Пока шёл, всё успокаивал Юи и говорил ей ласковые слова. Он много таких знал. Очкастая научила. Говорил их Юи потому, что ужасно за неё переволновался. Понимал, как ей больно (у неё тогда лицо сделалось серым, а слёзы по щекам текли так просто, как в речке течёт вода) и что она очень за Луиса беспокоилась, глаза ведь у него были открытыми. И это при том, что ничего он этими своими гла-зами не видел. Даже не моргал ими. А это в самом деле страшно.
Так вот, Габриэль просил Юи не плакать потому, что не выносил женских слёз. У самого тогда глаза начинали чесаться. Жалел, конечно, что не погнался за тем, восьмым, чей рукав его поцарапал. Ещё как жалел! Не исключено ведь, что это как раз тот негодяй и был, который подбил Юи. Хорошо, если ребра ей не сломал. Или по женской части чего не повредил. Луис ведь о дочке мечтает. И, главное, будет теперь жить, сволочь безрукая. Как же так можно – в безобидную девушку камнями бросаться? Которая им ниче-го плохого не сделала…
Да ничего Габриэль не понимал! – Юи плакала вовсе не от боли. И не от того, что глаза жениха не моргали. А от того, что Луис, рискуя своей такой возвышенной и блестящей жизнью бросился её спасать. Она видела, как он прибежал. И слышала, как он закричал (ужасно неприличное слово он тогда крикнул), отвлекая разбойников, собравшихся её прикончить после того, как она в четверых запустила свои желез-ные звёздочки, и все они после этого попадали мёртвыми. Она видела, как её прекрасный почти что муж рванулся к ней на помощь со своей драгоценной шпагой. Раньше ведь выручала его она. Всегда. Так при-казал ей светлый принц. И прежде никогда не бывало иначе. А тут…
Какой же он у неё всё-таки герой. Какой он хороший. И да – красивый. Пусть не светлый. Чёрные у него волосы. И глаза не голубые. Но всё равно он самый красивый! И нежный. Никто не знает – какой он нежный. Да он ни разу ей больно не сделал. Наоборот, только хорошо ей всегда делал. И вот теперь он лишился из-за неё сознания, и сейчас их обоих несёт Габриэль. Уже второй раз несёт! Она ведь помнит, как это было в тот – самый первый раз. Тогда, правда, Луиса рядом не было. Но всё равно – волшебно тогда было! И ей снова захотелось, чтобы Габриэль нёс их подольше, несмотря на то что эфес шпаги Луиса очень больно упирался ей в бок.
А карета, как назло, оказалась совсем рядом. Сразу за деревьями. Так вот: Юи плакала от счастья.
Герцогу Габриэль приказал сесть на коня Луиса (“Он смирный – не скинет тебя, не бойся. Садись да-вай!”), а раненых, – сказал он, – повезёт карета. Герцог, естественно, Габриэля послушался. Не стал ему говорить, что это – его карета и чего это он поедет верхом. Он в конце концов – герцог, а не кто-нибудь. Так что это он в своей карете сейчас поедет. А все остальные – как хотят. Ничего подобного герцог не сказал, потому что он не глупый и понимал, что Габриэль не в том сейчас настроении, чтобы с ним начать спорить. Что в такой ситуации он может повести себя неправильно. А рука у него тяжелая. Даст ещё по шее и привет: месяц потом голову не повернёшь. Это потом уже великан раскается и начнёт жалеть о своём необдуманном поступке, о том, что плохо себя вёл, будет, весь виноватый, сопеть, ковырять ногтем скатерть, смотреть в пол и говорить герцогу, что не понимает, как такое могло с ним случиться, но в тот момент Габриэлю было глубоко наплевать на то, кто перед ним стоит и можно ли вообще говорить с герцогом так непочтительно. Герцог, мудрый человек, сделал вид, что всё в порядке и с третьей попытки на смирного коня Луиса всё-таки залез.
Серхио, как ему ни было больно, ехать в карете отказался. Ну, может, и правильно он поступил. Сер-хио вообще после одной истории избегал оставаться с Юи в стеснённых пространствах. А тут ещё Луис лежит без сознания. И не видит, что происходит рядом. Ещё полезет, дура, целоваться. С неё станется. Прикинется умирающей и давай – целуй её последним прощальным поцелуем. По-христиански. А сама за шею ухватится, причём обеими руками, да так, что не оторвёшь их, эти её руки, и пойдёт по второму разу. А потом уже и вовсе не отцепишься, если зайдётся. Бешеная она. Короче, не доверял ей Серхио.
Габриэль стащил с козел убитого стрелой возницу, сел на его место, и карета помчалась обратно – к замку герцога. До короля они в тот раз так и не доехали. Куда уж тут было ехать… Говорят, король, когда об этом печальном происшествии узнал, сильно расстроился и пообещал мерзавца, который разбойников нанял, обязательно найти. Но не нашёл. Может забыл о своём обещании, а может просто руки у него не дошли. Дел же разных у него всегда полно. Важных и неотложных. Кругом война и разные заговоры. В кольце врагов ведь живём. А, может, и ещё какая тому была причина.
Через неделю, когда Юи пустили к Луису, на котором всё, слава Богу, заживало быстро, как на собаке, и который выглядел уже почти здоровым, она надела белое кимоно, которое ей из-за границы привёз Да-вид. Впервые его надела. Для Луиса. И ему не пришлось её той ночью завоевывать. Тоже, кстати, впервые. Кто из них был больше этим удивлён – неизвестно, но понравилось обоим. А через месяц Луис сделал Юи пятое предложение. И насчёт дочки тогда же ей сказал. Что хорошо бы, наконец, бросить эту её нежен-скую работу и вместо этого родить ему девочку. А она в ответ сделалась вся красная и вечером снова вырядилась в кимоно.

История же, после которой Серхио стал от Юи буквально прятаться, вплоть до того, что жил теперь больше в Барселоне, чем в Арагоне, случилась примерно за полгода до того, как восьмой разбойник, громко вопя и охая, побежал, не разбирая дороги в лес (его голову, кстати, через неделю Луису принесли цыгане). Серхио шутки ради ляпнул, а дело было в барселонском особняке, что нежно и горячо расцелует того, кто с самого верха лестницы слетит к её подножию, ни одной ступени не коснувшись. Габриэль знал, как выполняется этот акробатический трюк, но сказал, что с братом он целоваться не намерен. А тем более нежно. Что это не так вкусно, как тому кажется. Отшутился, одним словом. На самом деле он про-сто боялся, что сломает перила. Потому что сверху съехать можно было именно по ним, в нужных местах перепрыгнув четыре слепых пролета. Они в детстве так делали. Габриэль сегодня точно эти перила выло-мал бы. Весил-то он теперь немало. И вдобавок ещё грохнулся бы с высоты. Насмерть может и не убился бы, но всё-таки…
А вот Луис завёлся. И вызвался исполнить этот рискованный цирковой трюк. Захотел перед Юи похвастаться. Показать ей, какой он ловкий и бесстрашный. А Юи вдруг спросила: – можно ли касаться перил? Серхио заподозрил неладное и решил дурацкий аттракцион отменить. Сказал, что нет, перил ка-саться тоже нельзя. Что вообще ничего касаться нельзя! Ну, тут уж, понятно, и Луис отступился. Не по воздуху же с верхнего этажа лететь. Не птица всё-таки…
– Значит, перил и ступеней касаться нельзя…, –
задумчиво, словно во сне проговорила Юи, и Луис с Габриэлем сделали вид, что им смешно. Натужно так засмеялись и стали вдвоём говорить, что это была шутка. Причём глупая. Ну то есть совершенно идиот-ская! Как, собственно, и все шутки Серхио в последнее время. Потому что спуститься с верхнего этажа, не коснувшись перил или ступенек, теоретически невозможно.
– Правда?, – не просыпаясь, произнесла она, и стала медленно подниматься по лестнице, не глядя на перила и ступеньки. Вообще отвернувшись к стене она шла… – Ты стой здесь, – попросила Юи Габриэля, – и пожалуйста, не вздумай меня ловить. Ты мне только помешаешь. А ты, – взяла она за руку Луиса, – пошли со мной. Будешь свидетелем того, что я всё сделала честно.
Поднявшись на самый верх, Юи закрыла глаза и несколько секунд стояла молча, успокаивая дыхание. Потом подняла согнутую в колене ногу. Одной рукой взялась за эту свою задранную коленку, а другой закрыла себе и без того закрытые глаза. Постояла так с минуту, настраивая вестибулярный аппарат. Как учил её дедушка. Не тот – скрипучий, а настоящий, родной, который писал короткие стихи про любовь на незнакомом ей языке. Луис и Габриэль с ужасом наблюдали за этими её непонятными приготовлениями. Самым странным и пугающим в них было то, что Юи, когда начинала качаться или заваливаться, выправ-ляла себя в строго вертикальное положение тем, что просто тянула прижатую к груди коленку в сторону, противоположную той, куда собиралась свалиться. И поэтому не падала.
Вот она отпустила коленку. Встала на обе ноги. Открыла глаза и взяла себя за косичку…
– Смотри, – вернула она в сознание Луиса, погрузившегося в нехорошую дрёму, – я всё сейчас сде-лаю честно. Ни перил, ни ступенек не коснусь.
А дальше произошло то самое – невозможное. Юи, ухватив себя за косичку, сбежала вниз… по стене!   Преодолев все четыре якобы непроходимых пролета! И, когда согласно законам физики она неминуемо должна была бы грохнуться и покалечиться, ведь временами она уже почти касалась ступенек виском, её выручала косичка. Хотя, причём здесь физика? Физика же не препятствует кошке спать на заборе. На жёрдочке. Тут, наверное, что-то с психологией. Юи этого точно не знала. Просто она верила, что коленка (а в нашем случае – косичка), если за неё потянуть, поднимёт её вверх. Слетев вниз и чудом увернувшись от растопыренных лап Габриэля, уже приготовившегося ловить в свои дырявые сети и тем самым якобы спасать от смерти спятившую китаянку, Юи подбежала к Серхио, положила руки ему на плечи…
– Давай, целуй, – задыхаясь, прошептала она. – Обещал. Нежно. Как тогда. У меня свидетели есть…
Через пять минут Луис ушёл из дома. В чём был. Без шпаги. Потому что даже не стал заходить к себе в комнату. И неделю где-то пропадал. Габриэль высказал предположение, что Луис всю ту неделю провёл в таборе. В Арагоне. Кстати, вернувшись к жизни (через неделю), он вернулся в неё со старинным сереб-ряным перстнем на указательном пальце. Не особо красивым. Какие-то ещё мутные зелёные камушки на нём были. Совсем недорогие. Это если их в деньгах оценивать. Да и серебро совсем уже почернело. А, вообще-то, очень даже ценным тот перстень был. И значимым. Для тех, кто в курсе. Ну, вернулся – и зд;рово. Молодец, что вернулся. А то уж волноваться стали.
Элена, когда узнала, что Юи при всех целовалась с Серхио, отвела её наверх, три раза ударила по ли-цу и сказала – чтобы это было в последний раз. Юи, когда мать её била, руками не закрывалась, хотя ей было больно. И не плакала.
А в одной из деревень Луиса где-то через месяц начало происходить… Как бы это правильнее ска-зать? В общем, бардак там начался. В проходной двор хорошая деревня превратилась. Жителей из неё не то, чтобы повыгоняли, нет, их всех цивилизованно переселили, распределив по четырём соседним дерев-ням, также принадлежавших Луису. Что примечательно, крестьянам даже построили вполне сносные дома. На деньги Луиса, между прочим. Правда хорошие дома. Не хуже прежних во всяком случае. А может даже и лучше. Хотя бы потому, что они были новые. Нашлись, разумеется, и такие, которые затея-ли бурчать, но после того, как один из смутьянов отправился в лес сеньора за грибами и не вернулся от-туда, ропот как-то сам собой сошёл на нет. И примерно в то же время графа Луиса, вассала герцога Ара-гонского, цыгане всей Испании – от Астурии до Валенсии – стали называть Луисом Великолепным. А сам цыганский барон начал подумывать о том, чтобы и всех остальных своих крестьян из оставшихся четырёх деревень куда-нибудь сбагрить. Уплотнив, к примеру, деревни Габриэля. Всё равно от всех этих дармо-едов никакого проку. Но Юи его отговорила. После того, как вернулась к нему, шмыгая носом, повини-лась и сказала, что она больше не будет. Сказала, что и она тоже теперь без Луиса не может. И что она не просто хочет каждую ночь спать в его постели, но, возможно, когда-нибудь, скажем, через год или два, когда окончательно справится со своими греховными мыслями (это Габриэль научил её такие правильные слова сказать), тогда, может быть, нет, конечно, не прямо сейчас, а потом, если Луис её простит и будет тогда ещё хотеть, чтобы она по-прежнему ложилась к нему в кровать… без одежды… и чтобы она сходи-ла с ним в церковь, где священник её голую искупает в корыте, а потом даст ей попить вина и велит слу-шаться Луиса… тогда… а почему?… зачем, собственно, ей нужно это невкусное вино пить?… ну не мо-жет она сейчас христианство принять!… не готова ещё, и вообще – с какой стати!… так вот, ладно… тогда… если он не полюбит какую-нибудь вертихвостку с большой грудью, которой Юи выцарапает оба глаза и вообще всю её насмерть убьёт, тогда, возможно…

Да, всё это, конечно, интересно, но мы вроде как о чём-то другом собирались говорить. – Как это о чём? – О том, что своими обязанностями, прямыми и священными, – поисками законной наследницы Юлиевых сокровищ, – рыцари тайного Ордена тамплиеров начали манкировать. То есть заниматься ими стали без должного энтузиазма. Без огонька. Можно даже сказать – спустя рукава. И это странно. Куда, спрашивается, подевался юношеский задор? Пять лет назад обещались вроде как жилы на себе рвать. Жизни свои на алтарь грозились положить. Никто, между прочим, никого за языки тогда не тянул. Со слезами на глазах все те глупые обеты они давали. Добровольно, между прочим… Ну и что у нас теперь с инициативой? С горением на ниве…
Понятно, что у всех полно разных дел и обязанностей. Обеспечение законспирированного военизиро-ванного эскорта герцогу во всех его перемещениях по стране, эти дурацкие непрекращающиеся войны, балы, турниры… Господи, сколько же всё это отнимает времени, сил и нервов! Мы уж молчим про мо-ральную нагрузку и всё такое прочее. В конце концов и отдыхать от всего этого когда-нибудь нужно. Это же так понятно. Прочесть, к примеру, книжку, которую все сейчас читают. А ты один дураком ходишь и не знаешь, о чём с людьми говорить. В море поплавать, раз уж в Барселоне свой дом имеется. Личная жизнь, наконец. Тоже не последнее дело. Не монахи в самом деле! Опять же пресловутое повышение культурно-образовательного уровня. Работу над собой никто не отменял и делать её за тебя никто не собирается. В театры там разные сходить, на показы мод. В храм в конце концов зайти – музыку послу-шать…
С образованием, правда, не всё ровно складывалось. Нет, Габриэль – тот по-прежнему скучные книги читал, причём запоем, и с кардиналом, когда приезжал в Барселону, об умном разговаривал. А вот у Луи-са с греческим так и не сложилось. Не потянул. Уж и Юи взялась ему помогать. Никак! Честно пытался. В конце концов сказал, что хватит с него и испанского. Ещё он немножко говорил по-цыгански. А вот с гре-ческим никак. Жаль, конечно. И оперу Луис как ни пытался полюбить, только сильнее стал ненавидеть. Исключительно ведь из-за Юи в театр и ходил. Чтобы она хоть изредка свои кимоно и жемчуга надевала. А как там можно не заснуть? Мало того, что скука смертная, так ещё же свечи в зале гасят. Да тут любой уснёт! Зато фехтовать Луис стал теперь не хуже Серхио. То есть, хуже, конечно, но ненамного. Стыдно во всяком случае за него больше не было. Особенно когда Юи оказывалась рядом. Он тогда вообще ничего не боялся. На четверых мог со шпагой броситься. Да элементарно в цирк сходить! Кому ж не хочется посмотреть на слона? Или на клоунов. Что, не имеет права? – Имеет.
И всё-таки, почему поиски божественной невесты затормозились? Давайте разбираться спокойно. С географией вроде бы всё ясно – Арагон. Это раз. Два – поджимает время. Сроки ведь отчётливо прописа-ны. Положенные триста лет после неудачной генуэзской попытки, о которой рыцарям рассказывал карди-нал, на исходе. Чего медлим-то?!
Серхио. Слава Богу, хоть этого искать не надо. Пусть с его именем и не всё чисто, но, если не сильно придираться, персона одного из двух фигурантов большого проекта – налицо. И эта персона, пусть с натяжкой – легитимна. Это плюс. Можно сказать – уже полдела.
А что с недостающим звеном – с невестой? Минус это или плюс? – Причём здесь?… Какой ещё к Дья-волу плюс?! – Нет девки! Искать её изо всех сил надо, а не разглагольствовать. Послать к чёртовой мате-ри герцога, театры со слонами и заняться делом. Рыцарями себя ещё называют! О легитимности разгла-гольствуют. Как будто они знают, что это слово означает…
Вот только не надо грубостей. Да, с одной стороны – то обстоятельство, что девчонку пока не нашли, вроде как минус. Но если по порядку… А вдруг тут нет криминала? – В том, что девчонка пока не найде-на. В конце концов она ведь не иголка. Это иголку в стоге сена трудно отыскать, а человека… Начнём с того, что подсказано её имя и основные приметы. В определённой ситуации (с этим, как уверяет Серхио, проблем не будет, действительно справится, тут можно не волноваться) наша клиентка запахнет фиалка-ми. При этом она обязана без подсказок заявлять о своём твёрдом намерении родить Серхио сына. Не абстрактно – кого получится, – это в нашем случае не разговор, – а конкретно сына. Та, которая хочет девочку или скажет, что ей все равно кого, лишь бы ребёнок был здоровый, – такая категорически не под-ходит. И нечего на неё время расходовать. Короче, которая простой тест с фиалками и мальчиком не проходит, та с дистанции снимается. Не та!
Так вот, совершенно неважно, догадывается отвечающая всем выше перечисленным условиям канди-датка – какого именно сына ей придётся рожать или нет. Важен сам факт, чтобы она хотела его родить и при этом правильно пахла, а не просто мечтала залезть к Серхио в постель. Мало ли кому в Испании за-хочется стать маркизой. Хитрых проныр вокруг не счесть. Ясно, чего им всем надо. Такие, если что, и духи с нужным запахом достанут. И слов про любовь наговорят таких, каких даже Луис не знает. Тут бдительность ни в коем случае терять нельзя! Потому как дело серьёзное. Дай только кому послабле-ние…
В общем, неважно, будет ли правильная Анастасия соображать, чего от неё хочет Белая Звезда. Глав-ное, чтобы с фиалками у неё был порядок. Если надо, если потом ей действительно будет интересно, Серхио уж как-нибудь объяснит ей, что к чему. В красках и со всеми подробностями всё распишет. Он умеет. Тут главное не промазать. Не ошибиться с девчонкой. Серхио уверяет, что он не промахнётся. Говорит, что настоящую он сердцем почует. В глаза ей посмотрит и сразу всё про неё поймёт. Ну и, ко-нечно, про родителей он тогда уже расспрашивать её не станет. Все эти глупости – в прошлом. Сразу в кровать девчонку потащит делать Великого Ребёнка. А фиалки он уж как-нибудь унюхает. С обонянием у него вроде как проблем нет. Только бы он за фиалки что-нибудь другое не принял. Потому как может. Луис уже тысячу раз ему повторил, что то, чем пахнет Юи, это никакие не фиалки, а лаванда. Серхио сказал, что он запомнил. И потом Юи пахнет лавандой всегда, а не только когда её целуешь, потому что это духи. А та, нужная Ордену, поначалу ничем пахнуть не будет. И только в “определённой ситуации”, за обеспечение каковой Серхио ручается, начнёт пахнуть. Он ведь теперь в этом деле опытный. Даже, пожалуй, чересчур. В общем, за “ситуацию” волноваться не нужно. Запахнет девчонка как миленькая. Никуда не денется. А заодно уж после этого кого надо Ордену и родит. Автоматом. Это у Юи с этим де-лом что-то не клеится. А так они все, девчонки, после подобных “ситуаций” беременеют. Ну, может, не все подряд, но почти.
Значит так, приметы, по которым следует правильную девчонку искать, известны. И это – определён-но плюс. Потому как, зная приметы, найти её уже ничего не стоит. К тому же сказано: у претендентки на роль Богородицы согласно письмам Ава некоему Игнату, что хранит у себя Старый граф, должны быть зёленые глаза и светлые волосы. А много ли в Арагоне зеленоглазых Анастасий? – Да на пересчёт они! И много ли среди них светловолосых? – Вот то-то. Чем не плюс? – Самый что ни есть настоящий плюс! В общем, нечего горячку пороть и возводить напраслину на рыцарей, у которых полно других неотложных дел. Да, конечно, девчонка не то, чтобы уже была у них в кармане, но с такими исходными данными её поиски существенно упрощаются.
Подведём итоги. Что мы имеем? – Имя, цвет волос и глаз. Ну и запах, конечно. Так ведь и это ещё не всё! Из свитков, что привезла с собой Юи, Габриэль расшифровал несколько пророчеств Ава про чудес-ного Ребёнка и про ту, которой суждено Его родить. У неё на пальце должно быть кольцо с надписью внутри, прочитав которую, даже слепой дурак поймёт, что перед ним Богоматерь, а не кто-нибудь ещё. Что именно там написано, Габриэль не разобрал, потому что древнееврейского не знал, но, когда он эти завитушки перерисовал и показал кардиналу, тот весь раскраснелся, как-то нехорошо прищурился и стал допытываться, а с чего это Габриэль вдруг такими вещами заинтересовался и где он вообще такую надпись видел. Габриэль сказал, что нигде он её не видел, но, если кардинал не знает, то так бы и сказал. А, если знает, что эта надпись означает, но не хочет говорить, тогда он пожалуется Серхио, что кардинал решил с Орденом в непонятные игры играть. Наверное потому, что с Игнасио Лойолой по-прежнему зна-ется. То есть из трусости. Или ещё почему. Тут кардинал переменился в лице, велел Винченцо быстрень-ко сбегать за вином и мятными пряниками, которые Габриэль любил не меньше, чем Луис, а может быть даже и больше и, когда Винченцо ушёл, выложил всю правду. Сказал, что эта надпись нацарапана чем-то острым внутри колечка матери Иисуса Христа, которое по преданию ей подарил не то муж (то есть Иосиф), не то сам Бог (что вероятнее, но тоже не факт, потому что лично он, кардинал, полагает, что подарено оно было тем, кто писал письма, которые хранятся у Старого графа в секретном месте, и пода-рено оно было его жене, Марии, а та отдала его своей дочери, та своей и так далее). Кардинал ещё сказал, что колечко это в незапамятные времена было утеряно, но то, что оно было – факт неоспоримый; и что Папа изо всех сил его ищет, потому как оно непростое и вообще – реликвия страшной стоимости. Так что вот вам ещё одна примета. И какая!
Ну и, наконец, последнее. Тут, правда, нужно немного отступить и кое-что разъяснить. Но совсем уже коротенько. Был один момент, который смущал умы рыцарей. В особенности умы Серхио и Габриэля. Луис – тот, понятно, ни в чём таком не сомневался. Ему сказали, что триста лет прошло, а значит им, рыцарям, повезло: чудо случится при их жизни. А когда же ещё? Сколько можно ждать!
Луис уже руки потирал. А вот старшие братья засомневались. Не в том, что раз в триста лет у там-плиеров появляется возможность узреть чудо. А в том, что вот прямо сейчас – ещё при их жизни нужный всем Младенец родится. Не много ли, думали они, им будет чести? Не жирно ли будет? И думали они так до тех пор, пока в Испанию не приехала Юи. Зато, когда она приехала, ну, после той истории, когда Габ-риэль побил братьев, они так думать перестали. А, спрашивается, почему? – Да потому что (хотя Ав кон-кретно про Арагон ничего не писал, про это Серхио только во сне видел, а, вернее, слышал), Габриэль в привезённых Юи свитках нашёл настоящее пророчество. Там, правда, не все слова сохранились. Какие-то время попортило. Но это ничего. Потому что которые остались ясно указывали на то, что Младенец ро-дится не абы когда и где, а очень даже известно – когда. Вот они – эти пророческие Авовы слова. Из них даже последний дурак всё, что нужно, поймёт:
“Не от царей Младенец родится и не в белых одеждах в этот мир придёт… но из земли восстанет… когда придёт время Хама… из слёз и праха произойдёт… Грешники не пожалеют своей жизни ради Не-го… Дорого заплатят за мечтание своё… и Девы… Безумные… любовью и страданием своим закроют… Кровью омоются и прощены будут… Не будет у Него врагов… страшнее фарисеев…”
Про грешников в этих письменах понятно было не всё (в отличии от другого куска про фарисеев). На кого это Ав намекал? Кто здесь, собственно, грешники? Луис что ли? Или, может быть, Серхио? Габри-эль – так тот по всем меркам выходит почти святой! И почему обязательно нужно кровью омываться? С какой, собственно, стати? А потом, зачем с порога пугать – “жизни не пожалеют” и “дорого заплатят”?… Чего сразу худшие варианты предлагать! Это без сомнения – художественное преувеличение. “Омоют-ся…” Да Габриэль им всем покажет. Сами они умоются, сволочи!
А вот насчёт “когда придёт время Хама” – это в самую точку, потому что хуже, чем сейчас, уже, как ни крути, быть не может. Железно! Самое что ни есть хамское время настало. Причём не только Луис, но и Серхио был того же мнения. Габриэль на этот счёт ничего не сказал, но, если спросить его прямо, чтобы у него не было возможности увильнуть, то и он скорее всего не стал бы с братьями спорить. Короче, “время Хама” настало. Без вопросов. Так что быть Серхио отцом Младенца, на которого прилетит смот-реть Белая Звезда! Сто процентов.
И тогда главный вопрос: – если всё с Младенцем и хамством ясно, чего ж тогда бездействуем? Как, к примеру, можно прокомментировать слова Габриэля, сказавшего, что он не возражает? Против чего этот увалень не возражает? Он бы ещё сказал, что одобряет, но вмешиваться не будет. Что это вообще за по-зиция? Нет, в самом деле, залепил глупость и решил, что Анастасия сама к ним в дверь постучится со словами “вот она я, нюхайте меня и пошли скорее жениться: я вам Бога рожу”. Идиот какой-то! Прямо зло берёт…
На самом деле Габриэль, начитавшись первоисточников, к этому своему нелепому “не возражаю” то-гда ещё добавил, что, как ему кажется, как он понял, чем меньше они будут вмешиваться в божественный промысел, тем быстрее всё, что предначертано, случится. И, главное ведь – Серхио ему поддакнул. Чёр-товы саботажники!
Ну а что Луис? – Тоже обленился? А вот и нет. Этот сложа руки сидеть не умел. В отличии от неко-торых. Ещё как он рвался в бой. Из-за свой активности даже с Юи разругался, потому что китаянка выра-зила ему своё обидное “фи”. То есть выступила с концептуальным неприятием его стратегии. И как у неё вообще язык повернулся гениальный план жениха назвать пошлым сводничеством? Совершенно поверну-лась китаянка на почве ревности! – Да поздно уже целомудрие Серхио беречь! Как будто ей неизвестно, во что её светлый принц превратился. Ещё ведь и угрожать Луису стала, что перестанет его любить, если он не отступится. Постыдилась бы! Нет, ну кто в самом деле собрался подкладывать под Серхио всех этих несчастных девушек? Тех четверых он возил в Барселону просто познакомиться. И вовсе он их Сер-хио в постель не укладывал. Даже не собирался. Они сами… Да, он ездил в ту свою деревню. А что, нель-зя? Может он единственный, кто относится к делу серьёзно. Чего крик поднимать?
Увы, очередной гениальный план Луиса провалился. После чего Юи просто уже оствервенилась. Злая стала, как мегера. Притом, что план пришлось свернуть практически уже на начальном этапе его реализа-ции. На втором, если быть точными. И сделать это пришлось не из-за Юи. Они тогда уже неделю друг с другом не разговаривали. И вообще она пропала. Сбежала из их дома в Сарагосе. Как потом выяснилось, уехала к Старому графу жаловаться на Луиса. Бесстыжая! На себя посмотрела бы: – Серхио уже вынуж-ден от неё прятаться.
Обратный ход вроде бы успешно начавшейся акции Луису пришлось дать потому, что на этом насто-яла Элена. Юи и её умудрилась обработать! Знала, мерзавка, что с матерью Луис спорить не станет. Ка-кие уж аргументы Элена предъявила ему в пользу Габриэлиевой теории невмешательства – неведомо, но факт: Луиса она убедила. Братьям он не поверил, что Анастасия найдётся сама, что она и без его дурац-кой активности сыщется, а матери поверил. Вот он и закрыл такую хорошую операцию. Собственно, цы-ганской агентурной сети было поручено лишь по-тихому отследить местных барышень пригодного для замужества возраста без физических дефектов и психических отклонений, чьи имена и особые характери-стики отвечали бы заданным Авовыми письменами условиям. Вести с претендентками переговоры никто цыган на уполномочивал. Этим должен был заниматься Луис.
Анастасий в Арагоне было обнаружено двадцать три штуки. И только у трёх из них были без обмана свои, то есть некрашенные светлые волосы. Зелёных же глаз не нашлось ни у одной. Стало быть, и прове-рять на фиалки было некого. Казалось бы – полная катастрофа. Цыгане, однако, желая сделать Луису приятное, проявили инициативу: на достигнутом не остановились и пошли дальше – по имени “Ана”. Во-первых, потому, что Анастасии запросто могли скрываться и за этим именем, а во-вторых, Ан в испанских провинциях было куда больше, чем Анастасий. В сто раз. Так что шансы отыскать среди них зеленогла-зую со светлыми волосами, появились. Про кольцо и фиалки цыгане, естественно, ничего не знали. Никто им про это не сказал. Главным образом потому, что это страшная тайна. А потом, кольца в Арагоне носят все. И вышла бы глупость. Что же касается фиалок, то здесь наверняка начались бы недобросовестные злоупотребления. Пошли бы в ход духи и всё такое прочее.
Как уже было сказано, практически на старте – на стадии сбора статистических данных об арагонских Анах, аморальный (с точки зрения Юи) проект (“сводничество”, это ж надо, какое обидной слово она придумала!) был прикрыт. А в чём, собственно, дело? С чего Юи вдруг озверела? Казалось бы, наоборот, должна была успокоиться, ведь теперь она могла целоваться со своим Луисом сколько ей влезет, ни о чём не думая, раз он захотел исправиться, стать моральным и сам сделал шаг навстречу. Ага, как бы не так! С Анастасиями, которых было совсем ничего, всё действительно прошло спокойно. Потому что цыгане поначалу работали корректно и без спешки, соблюдая технику безопасности – то есть вели себя тихо. Жители Сарагосы даже и не заметили, что цыган в городе стало раз в десять больше, чем раньше. Всё было так зд;рово…
Сбой произошёл как раз на этих проклятых Анах. Их ведь уже в первые два дня обнаружилось с сот-ню. А переписать и отсортировать такую уйму девиц, выдержав заданные параметры конспирации – дело, требующее не просто грамотности и соответствующей квалификации, но и элементарного умения держать свои эмоции в узде. Напомним, мы говорим о цыганах. Понятно, что им хотелось результатов. А кому их не хотелось? Так вот, нервы у самопальных дознавателей в какой-то момент начали сдавать и, когда среди претенденток стали, наконец, попадаться светловолосые (тринадцать штук), осторожностью цыгане пре-небрегли. Тут ведь ещё и зеленоглазые косяком пошли (целых семь штук таких набралось). Это в Ара-гоне-то! Действительно прорва какая-то…
Короче, сохранить масштабную акцию в тайне цыганам не удалось. И, когда проект на вздохе словно рычагом рубильника был Луисом выключен, оказалось, что так же просто остановить армию поднявших головы Ан, сердца которых зажглись надеждой, невозможно. – Сарагоса уже бурлила. Десятки представи-тельниц прекрасной половины этого славного города в возрасте от двенадцати до двадцати восьми лет, среди которых затесались не только Аны, в одну ночь перекрасились. Кто как. Некоторые при этом вовсе сожгли себе волосы. Это ж ещё надо уметь – краситься. Не все же к профессиональным парикмахерам сумели обратиться. Потому как парикмахеров оказалось значительно меньше, чем желающих сменить имидж. Да, без трагедий не обошлось. Слёз было море.
Про мантильи, естественно, все резко позабыли, и дамы ходили теперь по улицам с непокрытыми го-ловами. Ощущение такое, будто Арагон завоевали норманны. Сплошь одни светловолосые кругом дефи-лируют. Сумасшествие какое-то. А тут ещё один близкий ко двору шутник по секрету шепнул герцогине, что предпочтение “некоей важной персоной” будет оказано умненькой и до невозможности скромной девице с печальными глазами. И что эта “персона” в никому не известное время будет инкогнито разъез-жать по городу в чёрной карете, выбирая счастливицу. Почему в чёрной? Что за бред – отродясь у Серхио не было чёрной кареты! Не любил он чёрный цвет. Да его и самого в Сарагосе не было.
Наутро все лавочки в парке, на который выходили окна особняка Серхио, оказались заняты. С самым несчастным видом, какой только можно было на себя напустить, одетые в нарочито простые (чуть ли не крестьянские) платья девицы заступили на вахту. Отчаянно борясь с зевотой, они честно просидели на этих лавках с утра и практически до темна! При этом все они поголовно делали вид, что читают книжки. Некоторые, которые не догадались взять книжки с картинками, да даже и те, которые сообразили это сде-лать, падали в обморок. А ты просиди целый день на одном месте. Ведь даже в уборную нельзя сбегать. Терпели. Всё карету с суженым боялись прозевать.
Слухи бродили по городу самые невероятные. Уже и ставки делались. Свахи шли нарасхват и драли с белокурых дурочек сумасшедшие деньги. Слава Богу, Серхио тогда укатил с Давидом за границу и всего этого цирка не увидел. Они решали какие-то проблемы в Италии.
А вот и не жалко тех идиоток! И ведь нашлись среди них такие, кто к услугам свах, понимая, что это провальный вариант, прибегать не стали. То есть они все тоже сделались блондинками, но только на лавочках в парке не сидели, времени, однако, даром не теряли, а решили зайти с тыла. То есть стали искать личной встречи… А, собственно, с кем? – Не со Старым же графом. – Далеко к нему ехать. Да и потом, говорят, что он не в своём уме. Ясно, что и не с Луисом. И уж тем более не с Габриэлем. Этот запросто мог покалечить. – Правильно, остаётся китаянка. Чёрт её разберёт, кто она такая, но решительно все в Сарагосе знали, что она спит с одним из братьев маркиза. Не то с Луисом, не то с Габриэлем. За одним девчонка везде хвостом ходит, а у другого её однажды видели на коленях – спящей. В скверике это с ней приключилось. Уморилась, должно быть, на солнышке, залезла великану на колени и на них уснула. Заметим, у всех на глазах этот разврат случился. И при этом Габриэль сидел как каменный. Минут сорок так просидел. Боялся пошевелиться. Вся Сарагоса эту безнравственность воочию наблюдала и горячо потом обсуждала.
А может она с обоими графами спит? Или даже вообще со всеми тремя братьями. Она ж – китаянка. Или японка? У них там это в порядке вещей. Или не в порядке? – В общем, плевать, с кем она спит. Идти надо к этой развратнице. Точно! Женщина скорее войдёт в положение другой женщины. Не все же мужчи-ны этой баснословно богатой семьи должны достаться ей одной. Пускай поделится, дрянь! А может она вовсе и не со всеми блуду предаётся? С Серхио ведь её ни разу не видели…
Между прочим, Юи за посредничество предлагали немалые деньги. Четыре Аны, одна из которых на поверку оказалась вовсе даже не Аной, да к тому же и не жительницей Арагона, серьёзно пострадали. Луису после того инцидента пришлось ходить к герцогу, чтобы Юи отмазать. Неудобно получилось. Одну ведь китаянка сильно порезала. А остальных просто побила. Нет, ну а чего они хотели? Девчонка только от Старого графа приехала. Хотела одна побыть. Помечтать о невозможном – о своём принце. А тут к ней соискательницы рекой потекли. – Нет, ну правда – нашли к кому обратиться! Пусть ещё спасибо скажут, идиотки, что живы остались. Жаловаться они к герцогу побежали… В общем, нехорошо с тем гениальным планом вышло. Ясное дело – Луис расстроился. Не из-за того, что с герцогом пришлось объ-ясняться. А из-за ненужной шумихи. Это ж для Ордена неполезно. Вот тогда он и сказал, что чёрт с ней, с зеленоглазой Анастасией, пусть сама находится, раз так. Обидно, конечно, но хотя бы с Юи он помирил-ся. Сказал, что был дураком. Что надо было сразу её послушаться.

Слава Богу Серхио об этой истории не прознал. Мы про Ан. И про то, что Юи дралась с кем-то в Са-рагосе. Он ездил тогда с Давидом в Рим знакомиться с Папой. Давид придумал что-то совершенно уже невообразимое и на этот раз ему потребовался непосредственно сам владелец капиталов. Живьём. Необ-ходимо было предъявить его Папе, чтобы Папа не смотрел на Давида косо, держа в голове всякие нехо-рошие мысли. Чего уж в самом деле скрывать от публики главу клана? И так все уже про Серхио знали. Тем более, что Папа отныне выступал не как статист, а как игрок. Важный, как ему казалось.
О запуске проектов с капитализацией до ста тысяч дублонов, а, случалось, и двухсот Давид в послед-нее время информировать Серхио перестал. В самом деле – зачем забивать голову занят;му человеку такими пустяками? Пускай маркиз решает свои космические задачи, ему, Давиду не до конца понятные. И уж точно ему неподвластные. А всякие там мелочи… Но тут в его голове родился проект уже вообще ни на что не похожий. Давид изобрёл какую-то невероятную схему, когда и без того надежно защищённые авуары Ордена тамплиеров получали дополнительную степень безопасности. И какую – прямо-таки бро-ню! Причём броню на веки вечные. И в качестве гаранта должен был выступить даже не Папа (дни кото-рого Бог сосчитал ещё до начала времён и наплевать, что там понтифик по этому поводу думает), а непо-средственно сама католическая церковь, которая в ближайшие столетия вроде как никуда деться не долж-на.
Заметим, церковь не делалась в полном смысле слова владелицей денег Ордена, да и ни при каких об-стоятельствах не могла ею стать, так уж хитро была закручена Давидом его схема, однако она станови-лась обладательницей весьма козырной карты: делая вид, будто церковь безраздельно и на законных пра-вах распоряжается всеми этими несметными деньгами, она с пользой для себя могла использовать этот невинный блеф, манипулируя вечно нищими монархами, которых хлебом не корми, дай только повоевать. А на что войска содержать? Где деньги взять? И как потом расплачиваться с кредитором? Кстати, а прав-да, как расплачиваться? Это у тамплиеров, которых перебили много лет назад (и правильно сделали – дураков нужно учить!), можно было что-то попросить, а потом сделать вид, что ничего такого не было, что никто у них ничего не брал, а для пущей надёжности всех их переловить и казнить. Да, тамплиерам деньги можно не возвращать. Но ты попробуй что-нибудь не вернуть церкви! С ней такие номера не про-ходят. Это у тебя она может взять всё, что захочет, и сказать, что так и было, а ты иди гуляй, если на костёр взойти не хочешь, но никак не наоборот. В общем, задумка Давида была не лишена смысла и даже известного изящества. Тем более, что никто ничего у церкви не просил. Как раз напротив… Договорчик, правда, смешной такой, подписать нужно было. С виду совершенно безобидный договор. Какой-то ну прямо совсем уж несерьёзный. Как бы ни к чему не обязывающий…
Когда Папа прикинул, на сколь мощный ресурс церкви предложено опереться, собственно, за сущую ерунду, так, за мелочь, за какую-то подпись, да ещё за одну смехотворную, абсолютно невыполнимою приписочку, – ну не явится же за деньгами, прости Господи… даже как-то и вслух неудобно сказать… Нормальные ведь люди… Все же всё понимают… Что мы как дети малые…
Так вот, когда к Папе пришло понимание того, что, при его непосредственном участии сделавшись не только идеологическим, но теперь уже и неубиваемым экономическим центром Европы, церковь отныне сможет эффективно манипулировать всеми этими жалкими, вечно побирающимися королевствами, с ним случился припадок. Должно быть кровяное давление у него подскочило. Это когда Давид слегка припод-нял завесу, аккуратно показав ему краешек, рассказал про перспективу, роль личности в истории и тому подобное…
Серхио сначала, когда услышал про многоэтажный замысел Давида, конечно же возражал. Категори-чески! Уж больно рискованным показалось ему вот так неосторожно открываться. Даже накричал на Да-вида, потому что разнервничался. Это сначала. Однако Давид тоже умел убеждать. И главное, он умел быть терпеливым. А ещё он знал, на какие мозоли наступать не стоит и как собеседника можно быстро успокоить. Поэтому он не стал просить Серхио подойти к зеркалу и посмотреть, во что превратился неко-гда такой скромный и даже застенчивый идеалист. И уж тем более не стал попрекать Серхио обилием бриллиантов, которыми маркиз разве что уборную в своём сарагосском особняке не расцветил. Нет, ниче-го такого он делать не стал. И про то, что Серхио ни черта не соображает в политике, он также не сказал, а ударил другим аргументом:
– Тут ведь что – хочешь, чтобы воры твой алмаз не нашли?, – ну так и клади его на самое видное место. Его тогда за обычную стекляшку примут. И поменьше носись со своими страшными тай-нами. Не пугай ты ради Бога людей. Чем проще, тем лучше. Тогда все и решат, что мы просто иг-раем во что-то таинственное, забавляемся так сказать, – нужно же людям во что-нибудь такое иг-рать!, – а на самом деле мы – самые обыкновенные. Как все. Хорошие и безобидные. Просто мы очень богатые. И, главное, при встрече дай Папе понять, что на его место ты даже и вполглаза не смотришь. Он ведь этого больше всего боится. Понимает, гад, что, если тебе в голову подобная глупость втемяшится, я его в два счёта с трона сковырну. Насколько я этого волка раскусил, он искренне хочет с тобой дружить. Ну и денег, конечно, немного хочет… А потом представь, что нас вдруг взяли и всех поубивали. Вообще всех! Даже сына твоего, который у тебя всё никак не рождается. И вообще что-то у тебя с женитьбой, я смотрю, не клеится. Не могу же я всё за вас де-лать. Чёрт вас дери! Вы хоть что-нибудь сами умеете?! Бездельники! Хорошо, если Юи кого-нибудь вам родит, хотя и тут что-то не заметен прогресс. Но это я так. А если правда, пред-ставь, – в одно прекрасное утро мир просыпается, а наших в нём как-то уже и нет? Ну совсем ни-кого! Что, думаешь, такое не может случится, раз у нас теперь полно денег? – Да запросто! В по-следнее время живём. Среди зверей.
– Во время Хама, – криво усмехнувшись, подтвердил Серхио и извинился за то, что наговорил Да-виду всяких грубостей. Сказал, что сам он дурак и в самом деле бездельник. Что правильно Давид про него всё сказал.

________________________________________

Скрипучий старик

Папа был страшно рад знакомству. Даже как-то несолидно всё время суетился. Службу пропустил и отменил все встречи. Одна из них, между прочим, была с каким-то императором. То есть он её не совсем отменил, а просто перёнес на следующее утро. Волновался, как бы Серхио не передумал и не уехал, не встретившись с ним.
В Барселону маркиз Серхио вернулся уже рыцарем ордена Христа. Полгода, как выяснилось, ждать необязательно. В три дня уложились. Больно уж Папа торопился. Всё боялся чем-нибудь Серхио не уго-дить. Просил передавать приветы Старому графу (“должно быть очень хороший человек, да точно – за-мечательный дворянин, раз такого умного и богобоязненного сына вырастил…”). Зачем-то ещё и карди-нала вспомнил. Ему тоже просил передать, что помнит и очень высоко его ценит. Кардинал-то здесь с какого боку? Наверное, Папа полагал, что раз кардинал был наставником Серхио, то косвенным образом может являться и его, Папы, поручителем. Думал, что слово кардинала для Серхио что-нибудь да значит. Скажет, к примеру, лишний раз, что Папа хороший и что ему можно доверять. Не помешало бы. Кому другому ни в коем случае не стоит, потому как одни вруны кругом, а Папе верить можно. Да ведь в таком деле, что предлагает Давид, и обмануть негде. Он, Папа, во всяком случае решительно не понимает, как он может Серхио в чём-нибудь подвести. Кардинал и в самом деле был наставником Серхио. Правда, о Папе он почему-то хороших слов не говорил.

Первым, кому Серхио показал орден Христа, был Старый граф. Съездил похвастать. Отец разволно-вался. Страшно был горд. За что именно редкостный орден был получен, Серхио рассказывать отцу не стал. Старый граф скорее всего и не понял бы. Не разобрался бы в хитросплетениях замысла Давида. Серхио лишь сказал, что для Ордена тамплиеров такая награда будет полезна. И деньги так будут целее. Не пропадут, если что. Дождутся Того, на Кого прилетит смотреть Звезда. Когда бы это ни случилось. Старый граф аж прослезился. Он ещё что-то понимал. Немного уже, правда…
На самом деле конструкция, придуманная Давидом, солидной финансовой выгоды тамплиерам не су-лила. Не то, чтобы она совсем никаких денег Ордену принести не могла. Нет, конечно! Она не просто могла, а непременно должна была деньги приносить, причём регулярно, в течении столетий. В противном случае Папа учуял бы подвох и при всей его жадности отступился бы. Не может же такая акула, как Да-вид, затеять что-нибудь в ущерб себе, даже когда делает какое-нибудь доброе дело. Например, строит ночлежку возле Колизея, где по утрам бесплатно раздаёт нищим голодранцам еду. Или тюрьму починит. Так что доход Ордену схема Давида, разумеется, обеспечивала. И не символический, а вполне себе ощу-тимый. Просто в сравнении с остальными общественно-полезными начинаниями Давида этот его проект слишком уж откровенно смахивал на благотворительность. От него за версту несло ладаном, елеем и прочей благостью. Собственно, в каковом качестве он понтифику и подавался – в качестве подарка церкви и всем правоверным христианам. Истинной же причиной его запуска, повторимся, являлась необходи-мость перестраховаться, чтобы деньги Младенца сохранились даже в том случае, если, как сказал Давид, полмира сгорит. Пусть тогда уже и знать никто не будет, что это за деньги, кто такой – этот Младенец и зачем Ему вообще нужны деньги…

Обмывать орден Христа решено было в Барселоне. А где ещё? В Сарагосе как-то неуютно. Эти три дурацких дома. Огромных и глупых. И неправда, что поселиться отдельно братьев заставил Давид. Ниче-го подобного! Он как раз стремился к обратному. Почему и перестроил замок. Чтобы у каждого в нём было собственное крыло, даже у Давида, но вместе с тем, чтобы все по-прежнему жили вместе – под од-ной крышей. Так вот, это была идея Луиса – жить в Сарагосе в отдельных домах. Габриэль догадался, что Луис просто не хотел, чтобы Юи тёрлась возле Серхио. Не доверял он им. Вернее ей.
Это в Арагоне. А в Барселоне – другое дело. Тот их по нынешним меркам маленький особнячок по-прежнему сохранял тепло дружной семьи. И братья в нём делались другими, какими были раньше. Не было там ни графов, ни маркизов. Даже Давид в том доме делался просто Давидом. Обыкновенным. Чело-вечным. Что же касается Юи, то однажды, после того как она якобы нечаянно поцеловала в висок Серхио (тогда все целовались – был какой-то праздник, но она не только в висок хотела, и это было видно), Элена взяла её за руку, увела наверх и там снова отшлёпала. Так что, бывая в Барселоне, Луис на этот счёт не особо волновался. Полагался на мать. Теперь, кстати, в тот дом к ним и кардинал регулярно захаживал. Окончательно помирились, слава Богу. А Винченцо, так просто, считай, в нём поселился. Его, правда, несложно было прогнать: просто отобрать у него вино и сказать, чтобы он уматывал домой, потому как уже поздно и на улице скоро будет темно. Очень уж он темноты боялся. И того, что его какие-нибудь хулиганы побьют. В общем, с ним не церемонились.
Серхио про историю с Анами так и не узнал. И слава Богу: Луис хотя бы перестал по этому поводу психовать. А зачем Серхио было что-то знать? Чтобы посмеяться над Луисом? Да и когда, собственно, Серхио про тех Ан узнал бы? Луис ведь всё время его торопил. Нудел как маленький, что к морю он хо-чет. Чуть ли не за рукава тянул Серхио из Сарагосы, тем более что торжество в ней решили не устраивать ещё и исходя из того соображения, что герцог, прослышав про орден Христа, непременно затащил бы братьев к себе. И наверняка назвал бы кучу гостей со всей Испании. А хотелось всё сделать тихо, по-семейному. Чтобы было тепло. Подумали и решили заглянуть к герцогу в его замок по дороге – на минут-ку. Нанести, так сказать, визит вежливости. А, проще говоря, отметиться. Чтобы он не обиделся. Вручили герцогу гостинец – бестолковую шпагу с тремя крупными бриллиантами в эфесе и пару новых голланд-ских пистолетов, пересказали ему свежие анекдоты (Луис их рассказал) и укатили к морю. Элена, пока её дети находились в замке, из кареты не выходила. Не хотела она с герцогом встречаться. Больно уж он нервный.
Жалко, конечно, что не отпраздновали как следует это событие с отцом. Он, вообще-то, ждал сыно-вей. Но, увы, не случилось. Потому что туда не могла поехать Элена. Как это ни грустно, но она вообще не помнила, что была когда-то замужем и что в Арагоне есть замок, в котором она прежде жила, ведь никакого “прежде” для неё не существовало. Было одно только “сейчас”. И в этом “сейчас” жили все её дети, которые меж собой сговорились ни о чём таком ей не напоминать. Чтобы случайно ничего не ис-портить. Впрочем, какие же это были дети? – В том смысле, какие же это были её дети? Вот, к примеру, Юи. Ну как она могла являться Элене дочерью? Казалось бы, тут достаточно было взглянуть на её лицо. На эти её раскосые глаза. Элене поначалу пытались осторожно подсказать, откуда Юи на самом деле взялась, что, дескать, Элена в этом вопросе не совсем права. Ещё ведь тогда пробовали вразумить Элену, когда Юи только приплыла в Испанию. Говорили, что хватит ей и Луиса с Габриэлем. Ну и что? – А ниче-го: дочь и всё тут. И, кстати, все остальные тоже. Она ведь уже и Давида стала сыном называть и целовать его в затылок. А ведь он, строго говоря, постарше неё был. И что Давид? – Побрыкался малость, но тоже стал на сына откликаться. Как и все. Матерью, правда, он Элену называть отказывался. Но относился к ней с нежностью. Одного Винченцо Элена не называла сыном. А, кстати, почему? Нет, правда, непонят-но – всех так всех. Он, кстати, был бы не против. Она ему нравилась. Во-первых потому, что всегда сле-дила за тем, чтобы его в их доме покормили. А во-вторых, она никогда не ругала его за пьянство. Иногда, когда у него отбирали вино, она тайком уводила его на кухню, и там они вдвоём опрокидывали по стакан-чику.
Что Юи мгновенно свыклась с той новостью, будто Элена – её мать, это непонятно, но ладно. Сойдём с этой опасной темы, потому как Габриэль с Луисом в ней не то, чтобы слегка подплывали, но некоторые вопросы относительно себя имели. А вот то обстоятельство, что Элена выглядела сейчас уже чуть ли не ровесницей “своим детям”, по идее должно было бы начать волновать разумных людей, каковыми “её дети” безусловно являлись. Однако почему-то не начало. Вот что тревожно.

И ещё два примечательных момента. Один, правда, немного из другой оперы, но тоже немаловажный, который все почему-то упорно обходили вниманием. Как будто специально его игнорировали. Что стран-но. Ведь, опираясь на беспристрастную статистику, легко можно было бы заметить, что на герцога стран-ным образом никто не желает покушаться, когда его сопровождают Луис с Габриэлем (ну и Юи понятное дело, куда ж без неё, – она теперь всегда была рядом с женихом). Все неприятности происходили исклю-чительно тогда, когда к эскорту присоединялся Серхио, словно с некоторых пор он сделался злым демо-ном герцога. Серхио, конечно, во всех стычках демонстрировал чудеса храбрости, и несчастья пока не случилось. Но факт, согласимся, любопытный.
И второй момент, возвращающий нас к той – первой теме. Это, конечно, несколько иная история, но и с ней тоже не всё гладко. Элена уже много лет не покидала “своих детей”, всегда была рядом, оказывалась в курсе их дел, болела за них, но, внимание!, она никогда не появлялась там, где не было бы Юи или Габ-риэля. В частности, только однажды Давид застал её в доме Серхио в Сарагосе. Да и то, когда туда зачем-то забрёл Габриэль. Хотя бы на это обстоятельство рыцари могли обратить внимание. Но нет, не обрати-ли. Ну и ладно. Бог с ними. Это в конце концов – мелочь. Просто, когда карета, которая везла Элену и Габриэля, уже подъезжала к Барселоне, из Сарагосы вдогонку ей рванула другая коляска. Юи утром, в последнюю минуту взбрыкнула, заявив, что ни в какую Барселону она не поедет. Сказала, что плохо себя чувствует. Что у неё плохие дни. Молодые люди, естественно, никаких вопросов задавать не стали. Ну раз плохие дни…
На самом деле китаянка накануне страшно поругалась с Луисом, который полтора дня пропадал “не-известно где”. И ведь знала, истеричка, что эти полтора дня он провёл в своей деревне. В той самой, кото-рую в Сарагосе уже чуть ли не открыто, криво при этом усмехаясь, называли табором. В глаза Луису, конечно, никто и слова сказать не смел, но за спиной уже говорили всякие гадости. Вот сволочи!
Заметим, Юи никогда прежде не возражала против того, чтобы Луис ездил к своим цыганам и решал с ними какие-угодно вопросы. Тем более, что она была в курсе, что это за невидимки помогают ей обеспе-чивать безопасность герцога во время его путешествий по стране. Но чтобы жених не вернулся ночевать домой! И ладно бы одна ночь, а то – две!… Да, проблема: девчонка разучилась спать одна. И её организм соответствующим образом перестроился. А тут ещё эта идиотская история с Анами. Вот она и сорвалась. Закатила такой скандал, что на улице было слышно. Короче, ехать в Барселону отказалась. Захотела остаться дома одна, чтобы нареветься. Послать к чёртовой матери скрипучего старика и нареветься. По-тому что она несчастная. И никто её не любит. “Замуж зовёт, а сам любовницу себе в таборе завёл.”
Поплакать, однако, не получилось. Элена постучалась и вошла к ней в спальню со своей любимой чашкой – фарфоровой, с бледно-голубой полоской по краю. Села на кровать, предложила Юи попить чаю, сунула ей в руки свою чашку и сказала, что никакой любовницы у Луиса нет. Пусть она не выдумывает. И что она сама виновата в том, что Луис порой уже боится возвращаться домой. Не надо в самом деле быть такой бешеной. Ревность плохая помощница в любви. И пора, наконец, прекратить так откровенно домо-гаться Серхио. Потому что это переходит уже всякие границы. (Тут и скрипучий старик поддакнул. Отку-да он взялся, Юи не поняла. Вроде бы вместе с Эленой он не входил.) Тем более, что Юи прекрасно из-вестно, какая и почему должна быть у Серхио жена.
– Сама же письма Ава везла. Так что и нечего! А со всеми ты зря не поехала. Потому что в нашем доме в Барселоне уже две недели живет скрипач, Михаэлем зовут, про которого тебе Серхио столько хорошего рассказывал, и ещё какой-то итальянский художник, который очень даже кра-сиво мог бы тебя красками нарисовать. Разве плохо – свой портрет на стенку повесить? Чтобы все на него смотрели и страшно тебе завидовали. Давай-ка собирайся, балда. Что тут сидеть?
– А плакать не смей!, – подхватил скрипучий подпевала из-под руки Элены. – Ты кто есть? – Ты си-ноби. А плакать научилась как обыкновенная девчонка. Тьфу, прямо стыдно за тебя! Что бы Наставник сказал?…
– Да ладно тебе!, – шикнула на него Элена. – Ничего страшного нет в том, чтобы поплакать, если любовь…
– Совсем уже с ума все посходили, – продолжал дребезжать ангел-хранитель Юи, спускаясь по лестнице и громко, так, чтобы обе женщины слышали, плюнул на ступеньку. – Рожать она собра-лась!…
– Ну что ты к ребёнку привязался!, – куда-то себе за спину бросила Элена. – И очень хорошо, что собралась. Мне, знаешь, как внучку хочется понянчить?, – но старик уже не откликнулся.
Неизвестно, что именно повлияло на внезапное выздоровление Юи – упоминание волшебных слов “скрипач” и “художник” или горькая перспектива целую неделю ложиться в постель одной, если она оста-нется в Сарагосе, но только уже в следующую минуту слуги, которые кое-как к Элене привыкли (старика они боялись до икоты), кинулись закладывать карету. А Юи всё подгоняла их и никак не могла выбрать – какие серёжки надеть. Кимоно она, разумеется, не забыла. Белое взяла. Не то, что подарил Давид. – Дру-гое. Которое ей купил Луис. Ни разу ещё его не надевала. К свадьбе припрятала, но тут достала. Всё-таки художник со скрипачом. Начнут её разглядывать, а она как пугало: в этих своих дурацких штанах, словно она и правда – не девушка. Как будто она некрасивая!…
– Ну и долго вас ждать, копуши?!
Скрипучий старик смущенно топтался в дверях. Элена, видя, в каком Юи состоянии, спорить с ней не стала и послушно юркнула в карету, а уже оттуда поманила пальцем старика. Всё бы ничего, и не такой уж он старый, чтобы бояться, но вот беда: он никогда прежде в каретах не ездил. К тому же он ещё и страшно смущался Элены. В её присутствии скрипучий старик делался застенчивым и робким как про-штрафившийся или того хуже – влюблённый школьник. И всё пытался изображать из себя кого-то… Нет, не дворянина, конечно… Хотя… Ну, просто воспитанного человека… Который умеет галантно вести себя в обществе благородной сеньоры… Платок, там, поднять. И не сморкаться на пол. Сидеть вот только за столом он пока не смог научиться. И есть вилкой с ножом. Страшно от этого мучился. Юи несколько раз видела, как он на кухне тренируется.

________________________________________

Право Сеньора

Когда перед Эленой и Юи отворились двери их уютного, так много помнящего Барселонского родово-го гнезда, у Лиссандрино случилось головокружение. Ему ведь не сказали, кто та женщина, что ужинала вместе с ними. То есть её представили итальянцам как мать. Чья мать – не уточнили. А тут ещё одна!… Вторая, правда, тут же пропала, словно бы растворилась в воздухе, но был момент, когда Лиссандрино одновременно видел их обеих. Мог в этом поклясться! Явственно видел. Обе женщины словно в зеркало смотрелись… И выпил-то он совсем чуть-чуть. Пьяным точно не был. К тому же взгляд профессионала зафиксировал, что одеты босоногие “матери” были по-разному. Та, что вошла в дверь и в следующее мгновение растаяла, куталась в шаль, которая странным образом оказалась вдруг на плечах китаянки. Юи проходила в ней до тех пор, пока ей не понадобилось посетить свою комнату, откуда она вернулась уже в кимоно и с раскрашенными щеками…
Братья посовещались и решили, что ввести художника в детали некоторой специфической особенно-сти их семьи имеет смысл по утру, когда у того будет свежая голова, и он тогда, возможно, не станет падать в обморок. А вот Михаэлю, которого Серхио знал уже достаточно хорошо, он историю Элены в общих чертах пересказал ещё до ужина, когда они вышли во внутренний дворик подышать воздухом. Истерики не было, потому что Михаэль маркизу просто не поверил. Пришлось звать Габриэля. Тот под-твердил. А потом к ним присоединилась Юи, и тоже сказала, что всё правда. А ещё она добавила, что, если Михаэль начнёт болтать об этом на базаре или полезет к её матери с глупыми расспросами, она его зарежет. Вот ей Михаэль поверил. Заглянул в её глаза и поверил. Практически сразу. И что мать, и что зарежет.
А скрипучего старика чуть не забыли на улице. Войти в дом вслед за дамами он элементарно не успел. Замешкался, вылезая из кареты, а дверь слуги перед его носом захлопнули, потому что не замети-ли его. Если бы Юи не вспомнила… Топтался бедняга, сопел, весь от страха вспотел, а постучать стес-нялся. Слава Богу никуда от двери не отошёл. Там он и стоял. Не хватало ещё, чтобы этот экзотический реликт потерялся в Барселоне. Его, правда, никто кроме Юи видеть не мог. Ну и Элена ещё, конечно. Интересно, а на каком языке они общались? Элена ведь китайского не знала. А старик по-испански сумел только три слова выучить. Да и те путал. При этом Юи постоянно заставала их оживленно беседующими. И чаще всего они обсуждали её – Юи. Элена последовательно отстаивала ту точку зрения, что нельзя девочке заниматься таким трудным и опасным делом. Что она, в сущности, ещё ребёнок. И вообще, она не позволит грубо разговаривать со своей дочерью. Никому! Даже такому мужественному и уважаемому воину, у которого, наверное, полно всяких разных заслуг перед его славной родиной. Старик от таких её слов млел. Краснел ушами и со всем соглашался. А со временем он даже стал мыться. И однажды попро-сил Юи купить ему гребень. Необязательно дорогой. Обыкновенный. И сказал, что нечего ухмыляться. Вот только зря он начал с Эленой пить вишнёвый ликёр, который Луису присылал герцог. Главное ведь – тайком они его пили. По ночам, на кухне. Юи их там пару раз застукала. А чай, кстати, он лучше Элены заваривал. И ужасно этим гордился.

Итак, Серхио благополучно пропустил историю с Анами. А то наверняка стал бы над Луисом изде-ваться. Понятно, что Луис больше всего боялся показаться в глазах Серхио дураком. Кто ж знал, что цыгане так бездарно провалят его гениальный проект. Старались. Хотели, как лучше. И перестарались. Не специально же! А куда Луис без них делся бы? И не только с этими Анами, но и вообще. Откуда бы он, к примеру, узнал, что те гады, что напали на них в последний раз, приехали из Мадрида? И что у них у всех на рукавах были точно такие же булавки, какие цыгане поснимали с тех, что устроили засаду на герцога прошлой весной, когда ездили в Леон… Уж целая коллекция этих булавок набралась. Узнать бы только, какая сволочь тех разбойников посылает. Что им в самом деле надо от герцога? Чем он умудрился насо-лить и, главное, кому? Так далеко ведь ехали, чтоб его убить…

В общем, самая горячая новость сезона прошла мимо Серхио. Если бы он как нормальный человек жил сплетнями, а не витал в эмпиреях, то много чего про себя услышал бы любопытного. Не про то, ра-зумеется, что Папа дал ему орден Христа, а про свою сорвавшуюся женитьбу. Про то, что, оказывается, ему так сильно приспичило жениться, что он пустился уже во все тяжкие. Ездит у себя в Сарагосе по но-чам, ловит девственниц, насилует их, убивает, а трупы его братья потом закапывают в лесу за городом. И поймать их на месте преступления не представляется возможным. Потому что они и случайных свидете-лей тоже убивают. Даже детей малых не жалеют! Вот какие интересные новости будоражили Барселону.
Беда, однако, в том, что Серхио сплетни не собирал. А потому не узнал, что месяц назад он чуть не женился. В самом деле, хорошо ничего не знать – живёшь себе спокойно, никаких забот не знаешь. Где-то там – за окном – бушуют грозы, люди туда-сюда бегают, суетятся, понапрасну нервничают, друг другу делают гадости и сходят с ума, а тебе хоть бы хны. Вон благородные дамы в Арагоне что учудили: пого-ловно все перекрасились и как шлюхи стали прямо на улицах себя предлагать. Последний стыд потеряли. Зато какое приключение! Будет что вспомнить. А так, скучали бы.
Да, богатой духовной жизнью живёт знать в Сарагосе. Потому что благородные. Дворяне! Книжки ум-ные читают. Про любовь. А вот в Барселоне девицы держат себя в руках и краситься пока не решаются. Не ломятся толпой в тот страшный дом возле порта, где творится всякая чертовщина. Потому что они скромные и живут в страхе Божием. В отличии от тех идиоток, у которых хватило дурости обратиться за помощью в установлении контакта к Юи. Молва, кстати, их похоронила. И не четверых, а семерых. Хо-рошо, что не семнадцать. Даже удивительно. Поговаривали, что Серхио их всех расчленил. После того, как перед ужасной смертью заставил их, бедняжек, проделывать вместе с ним разные чудовищно безнрав-ственные гадости. Подробности этих гадостей, пересказываемые в аристократических салонах Барселоны, повергали не только молоденьких, но и не слишком свежих сеньор в истерический трепет, разогревая в их богобоязненных умах столь смелые фантазии, что поразительным образом сказалось на показателях, как бы это сказать… В общем, количество адюльтеров в городе резко возросло. А ведь даже и свидетели находились. Нет, не того, как Серхио кого-то расчленял, а как растерзанных им девственниц “вся Сара-госа, рыдая, хоронила”.
Заметим, то, что в момент, когда беззащитная Сарагоса подверглась извращённому террору, само “ужасное чудовище” находилось в Ватикане и мирно беседовало с Папой, Барселоне было прекрасно известно. Ну и как, спрашивается, такое может совмещаться? Вроде бы налицо вещи взаимоисключающи-еся. У Серхио – стопроцентное алиби! Вон же и орден Христа из Италии привёз в качестве вещдока. – А вот так и совмещается. Когда хочешь верить в то, что сам же и придумал, кто тебе воспрепятствует? Вот только не надо сейчас про здравый смысл начинать!…
И главное, если бы Серхио здесь не любили, если бы искренне его замечательным, таким редким ор-деном не гордились, разве сочиняли бы про него все эти мерзкие небылицы?… Своеобразная, стоит отме-тить, форма проявления любви…
А что граф Барселонский? Верил он во все эти глупости? – Ну ладно, хватит уже! Граф, слава Богу, нормальный человек. Оставим его в покое. Слышал он, конечно, весь этот бред про светловолосых изна-силованных невест и расчленёнку. Спокойно всё это отфильтровал и… собрался в Арагон. Тоже решил попытать счастье. А чем чёрт не шутит? У Серхио ведь было что-то к его младшей дочери. Когда-то. Давно. А вдруг не остыл ещё? Она, правда, не блондинка, но замуж тоже хочет. Ещё как хочет! Только вот в последнее время что-то никто к ней больше не сватается. Тех, кто раньше подкатывал с вполне себе пристойными предложениями, она отшила. А новых что-то не видно. Всё принца ждёт, идиотка! А, кста-ти, чем Серхио не принц? Денег у него побольше, чем у короля, будет…
Первым делом правитель Каталонии заехал в Сарагосу и, прихватив с собой герцога, поспешил с ним к Старому графу. Тот встретил друзей совершенно счастливый. Начал хвастаться успехами сыновей, тем, как празднично стал выглядеть замок, ну и, конечно, высокой наградой Серхио. Перед обедом сходили втроём на могилу Элены. Цветы ей отнесли и немного погрустили. Граф Барселонский действительно любил племянницу. Шутнику, который якобы видел Элену, купающуюся после своей смерти в пруду (кардинал доложил) граф при свидетелях расквасил нос и в такой форме вызвал его на дуэль. Пришлось тому весельчаку бежать во Францию. Потому что граф очень даже неплохо умел обращаться со своей шпагой. И сплетников не любил.

В тот самый час, когда Старый граф рассаживал гостей за стол в своём замке, чтобы отпраздновать редкую встречу, и слуги уже вносили вино и фрукты, Давид посадил перед собой на табурет Лиссандрино и начал ему объяснять, какой он хочет получить от него портрет. Лиссандрино плакал как ребенок и умо-лял отпустить его домой к старенькой маме. Клялся Мадонной, что будет сидеть у себя в Генуе тихо и никому он ничего не расскажет. Что каждую субботу будет ставить дорогую свечку во здравие Давида за то, что тот не погубил его бессмертную душу.
Очень уж Лиссандрино трудно было. Даже щека у него дёргалась. Луис подумал уже, что художник подцепил лихорадку. Так сильно его трясло. Понятно, что в таком состоянии работать Лиссандрино не мог. И, главное, показывать его Элене в таком виде также было нельзя. Стала бы задавать вопросы. Габри-эль сказал, что убивать гостя вроде как нехорошо, но и отпускать его живым после того, что он здесь увидел, тоже было бы не совсем правильно. Михаэль, защищая художника, говорил, что ещё день-два и всё с ним будет нормально. Он ведь привык. Вот только что с Эленой кофе пил. И пирожные с ней ел. Вкусные, между прочим, пирожные. С кремом. Кстати, кофе ещё не остыл. Можно всем спуститься и допить его. Прямо сейчас. Всё пытался увести своих грозных друзей подальше от Лиссандрино. Понимал, что дело идёт к смертоубийству. А художник всё никак не хотел оживать. Хотя бы притворился, что ли…
Серхио занял нейтральную позицию. Сказал, что он как все. Но, вообще-то, резать художника прямо в доме – не эстетично.
– Может лучше вообще не ножом? Что, если яд попробовать? Тот, что мы в воротниках носим. Всё-таки человек искусства, не собака какая. Заодно проверим, как яд работает. Сказано было, что штука мгновенного действия. Вот и посмотрим. А вдруг он от времени испортился и потерял свою силу?
Лиссандрино уже никого ни о чём не просил. Только икал и прядал ушами, словно они у него болели. Или он вдруг сделался лошадью.
Юи не хотела огорчать Михаэля, очень уж ей понравилось, как он играл вечером на скрипке, но сказа-ла, что ничего не поделаешь, раз всё так плохо, раз его друг – ненормальный и не хочет прилично себя вести. Так что пусть все спускаются к маме, а она тут всё аккуратно сделает.
– Надо бы только на пол что-нибудь постелить.
Художник начал уже молиться. Встал на колени… И тут в комнату вошёл кардинал. Отдышался, сде-лал вид, будто не понимает, что здесь происходит и принялся рассказывать смешной анекдот. Потом вдруг вспомнил, зачем пришёл, и начал журить рыцарей. Сказал, что они, бессовестные негодники, маму одну внизу бросили (как не стыдно!). А она там скучает. После чего бесцеремонно вытолкал всех за дверь, уселся на табурет, немного помолчал, а потом поинтересовался у художника – не знает ли тот случайно Джузеппе Креспи из Болоньи. Сказал, что очень ему его картины нравятся. Особенно последние. Так что он даже купил одну. Только не понимает, почему Джузеппе называют Испанцем (Spagnuolo). Что ещё за прозвище такое – он же не испанец? – А вообще, – сказал он, – это нормально – так среагировать на слова про то, что Элена давно умерла. – Ему, кардиналу, тоже поначалу непросто было. Даже слегка подташнивало. Причём по утрам сильнее. Но ничего, как можно видеть – жив. А может и правда, не ва-лять дурака, а просто выпить красного вина? Потом немножко поспать и снова выпить. А вечером взять себя в руки и сходить погулять. Лучше на набережную. Морской воздух и не такое лечит. Главное, среди живых людей походить. А на ночь лучше ничего не есть. Лучше снова вина попить. Ни в коем случае не молодого, а старого, выдержанного. Он пришлёт с Винченцо.
– Перед сном прочтёшь три раза Ave Maria. Можно ещё Salve, Regina. И очень помогает Sub tuum praesidium confugimus, sancta Dei Genetrix… – кардинал почесал затылок. – Нет, это ты прочесть не сумеешь. Я Габриэля попрошу. Пусть он к тебе придёт и почитает. Только не слушай его, если он про звёзды начнёт. Ты, главное, вино пить не забывай.
– А Pater noster можно?, – поднял вдруг на кардинала безумные глаза Лиссандрино.
– А, думаешь, поможет?…, – с сомнением посмотрел на него кардинал, но спохватился: – Почитай, конечно, если все слова помнишь. Только Credo потом не читай.
– Это почему же?, – осмелел переставший икать Лиссандрино.
– Не читай, говорю тебе! Хуже будет. Никакого вина тогда уже не хватит. Ты вот что…
– Что, падре?
– Ваше преосвященство, – ласково поправил его кардинал.
– Что – преосвященство?, – не понял его Лиссандрино.
– Да ничего! Хорошая она женщина – Элена, добрая… А что босая ходит, ну так и незачем тебе на её ноги смотреть. Это в конце концов неприлично. И потом…
– Что?
– Ноги у неё не мёрзнут. Я спрашивал. Сказала, что не мёрзнут. А знаешь что?…
– Что?
– Давай-ка прямо сейчас вместе и спустимся. Кофе у них действительно вкусный. Поздороваешься с ней заодно…
– Не пойду, – заупрямился Лиссандрино.
– И пирожные просто объедение. Я три штуки съел и ещё хочу.
– Не пойду, – продолжил упираться Лиссандрино.
– Ну и дурак! Зарежут ведь. Ей-Богу! И правильно сделают. Что это за художник такой, который чуда боится? На кой чёрт такому трусу жить? Ты подумай, дурья твоя башка, где ещё тебе такой опыт доведётся пережить. Вместе ведь тебе позировать будем. Элена даже меня уговорила. Толь-ко чтобы тебе, идиоту, приятное сделать. Зд;рово же! А ты упрямишься, как осёл…

Вряд ли граф Барселонский предполагал, что в замок за рекой ему придётся въехать с таким шикар-ным эскортом. Не хотел он такой помпезности. И вообще не нужно бы лишнего шума. Дело-то к Старому графу у него, в сущности, семейное. Можно сказать, интимное. Но герцог только с сыновьями Старого графа путешествовал, что называется, налегке. А поскольку рыцари уехали в Барселону, он просто вы-нужден был взять с собой стандартную охрану. Малоэффективную, зато какую красивую.
Переехали через мостик. Естественно, переполошили в замке всех слуг. Мыслимое дело, одних толь-ко гвардейцев герцогской охраны – двадцать человек. И все латами блещут. Оружием сверкают. Лошади опять же хвостами машут и все из себя такие грозные. Копытами цокают. Правитель Каталонии, понятное дело, тоже не в одиночестве путешествовал. Не двадцать воинов, но и не двое. Слуги прямо с ног сбились. Крик, беготня, гусей кинулись по двору ловить, за вином в подвал побежали… А тут ещё выяснилось, что половину слуг Старый граф отпустил до понедельника. Суббота ведь была. Свадьбы по всему Арагону. Только в деревнях, что поблизости, семь свадеб сегодня.
Да, так вот, приехали гости к Старому графу и не узнали его… Совершенно изменился старик. То есть стариком он больше не выглядел. Нет, седым он быть не перестал. И хромал по-прежнему. Но в его гла-зах как будто появилась жизнь. Даже анекдоты начал рассказывать! И откуда всё это, спрашивается? Начали графа пытать. Сначала тот отшучивался. Припёрли, злодеи, хозяина к стенке. Тот и раскололся. Повёл гостей в спальню. Герцог, как увидел портрет своего отца, аж обомлел. Как живой! Словно с нату-ры писали. Начал умолять графа тот портрет ему отдать. Граф наотрез отказался, но ничего, обошлось без обид. Понял герцог, что граф с тем портретом общается. Душу отводит. Уважил старика: просить перестал и даже начал по этому поводу шутить. А вот шутить он как раз не умел. От слова “совсем”. Оправданием может быть только одно – хотел снять напряжение. Очень уж он тот портрет хотел заполу-чить. А тут отказ…
Старый герцог терпеть не мог позировать. А потому сохранилось только три его портрета. Один хуже другого. Вообще на себя не был он на них похож. Ну ни капельки! А этот портрет – просто чудо какое-то. Волшебство! Отойти от него невозможно. Не отпускает. Смотрит в тебя. А главное ведь – улыбается, да так натурально! Словно ты ему что-то смешное сказал и ему от этого сделалось приятно. Никогда он на сына так по-доброму не смотрел. Да и ни на кого вообще! Суровым он обычно был, а тут… Ещё бы Ста-рый граф захотел с таким портретом расстаться.
В общем, герцог тогда пошутил. А потом ещё. И прямо скажем – не очень умно он шутил. Можно да-же сказать – идиотская вышла у него последняя шутка.
Романо как ошпаренный кинулся искать чистые листы. И перстень, которым Старый граф запечатывал письма. Мажордом чуть шею себе, летая по лестницам, не сломал. Вдобавок ещё же и горячим сургучом обжёгся. А охрана герцога и графа Барселонского, разделившись на малые отряды, рванула в ближайшие деревни, в те, где сегодня праздновали свадьбы. Грозные такие, в латах, лица строгие, сердитые – страсть… Через час в замок доставили пять рыдающих девушек. Гвардейцы при этом возвратились не все. Кое-где подвыпившие крестьяне взбунтовались. Пришлось в тех деревнях кому-то остаться – последить за порядком. Могла ведь и кровь пролиться. Здесь это запросто. Молодец герцог! Нет, ну ей-Богу – идиот какой-то. Это ж надо – “право Сеньора”! Сказал, что всем будет весело. Придумал тоже: “право первой ночи”…
Девушек солдаты подводили к Старому графу по очереди. Волокли их, держа за плечи и волосы. По-нятно, сами ведь идти не хотели. Брыкались и плакали. А одна даже попыталась заколоться, когда её пе-рестали держать за руки. Выхватила маленький кинжал, который прятала за поясом. Дура! Действительно ведь порезаться могла.
Каждой своей подданной Граф выдал красивую бумагу, свидетельствовавшую, что девушка, прошед-шая тщательную проверку и достающаяся теперь жениху, хорошая, и что он, их сеньор, этот их брак благословляет. Про девственность ничего написано не было. Только про то, что графу девушка понрави-лась. Этот дебильный текст на ходу придумал герцог. На большее у него фантазии не хватило. Потом, когда дело стало на поток и в замок по субботам уже своим ходом отовсюду начали стекаться невесты (без числа, нахалки, повалили!), слова придумали другие – поскладнее. Луис их написал и сказал, что это он сам сочинил. Клялся, что Серхио ему не помогал. Может и так… Но это было потом. А в ту субботу, вместо того, чтобы бесчестить перепуганных девушек, Старый граф всыпал каждой из них в ладони по тринадцать золотых дублонов (громадные, между прочим, деньги!), вручил шутовские бумаги со своей печатью, сверх того выдал каждой по бочонку выдержанного вина и, наконец, предложил на выбор ска-терть (новую) или льняную простыню (может и не совсем новую, но чистую, без дырок). Опешившие девчонки почему-то все как одна похватали простыни. За сим их и отпустили. Да не просто так, а развезли в графских и герцогской каретах. За руки, понятное дело, уже никто никого не держал.
Во всём этом балагане, если разобраться, был один формальный ляп: граф не был владельцем всех окрестных деревень. Ему принадлежали только две из них. Остальные были записаны на Габриэля, Сер-хио и Луиса. И заметим, лишь в одной из его законных деревень в ту субботу праздновали свадьбу. Но это так, мелочи. Жаловаться ведь всё равно никто не стал. Да и кому они могли на Старого графа пожаловать-ся? Герцогу? – Так вот он. Он же эту глупость и затеял.
Надо ли говорить, что уже в скором времени на потешные субботние экспертизы девицы стали съез-жаться не то, что из чужих деревень, к которым ни Старый граф, ни его сыновья отношения не имели, но и вовсе не из Арагона. В частности, из Леона, Астурии и много ещё откуда. Больше того, среди авантюри-сток обнаруживались не только деревенские жительницы низкого звания, но и благородные горожанки, которые умели читать. Вот мерзавки! Злые языки утверждали, что Романо на этом деле неслабо нажился. Ему ведь тайком серебряные монетки совали. Чтобы он не слишком придирчиво бумаги девиц разгляды-вал. Или даже вовсе их про документы не спрашивал, а сразу к Старому графу вёл. Нарядные такие при-езжали. Волновались…

________________________________________

Племянница

Вернувшись домой, граф Барселонский немедленно явился к рыцарям. Держался он подозрительно: был явно чем-то озабочен. Поначалу ходил вокруг да около. Когда сели закусить, наконец, не выдержал и сказал, что у него к Серхио важный разговор. Подождал немного. Понял, что никто сейчас из вежливости не встанет и не уйдёт. А очень не хотелось ему при всех говорить о своём деле. Братья ладно. Но тут ещё же и какие-то итальянцы сидели. Один странный – сумасшедший какой-то. Смотрит дико. А второй как-то нагло улыбается… Граф этих чужестранцев в первый раз видел. И эта ещё, с узкими глазами. Никуда не смотрит. Про неё, что ли, те страшные истории сочиняли?
– Чтоб вот эта пигалица? Да не может быть. Мышь серая. Тихоня. Вон же – на меня даже смотреть боится. Сидит как побитая. Чтоб она – и кого порезала? – Да чушь собачья! Слабачка. Её мизин-цем перешибёшь. Как клопа раздавишь…
Делать нечего – при всех так при всех. И Граф, вздохнув, решил начать со сладкого – с подарка. Не-заметно (как ему казалось!) сунул руку за пазуху и, ни на кого не глядя, начал оттуда доставать… Вот в его руке тускло блеснуло…
Граф не понял, что, собственно, произошло. И прыжка он тоже не увидел. Услышал только хруст раз-давленной Юи тарелки. Она сидела перед ним на корточках прямо на столе, и в обеих её руках были ка-кие-то металлические предметы. В левой, похоже, заколка для волос. Ею она уже почти проткнула графу правый глаз. А что было в другой, он не понял. Не было видно. Почувствовал только противную прохладу от прикосновения чего-то железного к сонной артерии. По спине и плечам графа побежали мурашки.
– Острая, чёрт, железка!, – понял он и замер. – Ведьма сумасшедшая.
Шевелиться не хотелось.
Руки Юи застыли в такой позиции, когда малейшее движение графа автоматически и неминуемо при-водило к потере глаза и одновременно разрыву артерии. То бишь к смерти. И самое страшное в этой иди-отской ситуации было то, что глаза Юи решительно ничего не выражали. Их и видно-то почти не было. А из того, что можно было разглядеть… Ненависть? Жестокость? – Ничего подобного: ни того, ни другого. Кажется, она при этом ещё и что-то жевала. Вон же – нижняя челюсть у неё ходит. Ну точно, она ведь только что, когда ещё сидела с той стороны стола, почти в двух метрах от графа, что-то ела! А что имен-но? – Пирожное, кажется. Точно! – На верхней губе сахарная пудра налипла. Под носом. Справа. Вот она её слизнула и продолжила жевать. Всё правильно: пирожное с заварным кремом. А сверху сахарная пуд-ра. Они тут в вазочке лежат…
Сделалось тихо. Только расколовшаяся тарелка под ногой Юи тихонько поскрипывала. Первым осто-рожно поднялся Луис. Насвистывая что-то знакомое, он не спеша обошёл стол, положил руки на запястья своей невесты и стал медленно разводить их в стороны. Граф по-прежнему не шевелился. Он даже ды-шать не решался. И очень боялся закашлять, потому что кашлять ему хотелось. Как быть?
Вот уже и Габриэль поднялся. Тоже небыстро. Или это так кажется? Подсунул под Юи ладонь и она на эту его ладонь села. Тогда Габриэль поднял над столом и перенёс Юи обратно на её место. Проделал он это бережно, как носят по комнате чучело любимого сокола, у которого, если нечаянно обо что-нибудь споткнёшься, может отвалиться крыло. И тогда тебе сделается грустно. Любимый всё-таки сокол.
Оказавшись на своём стуле, Юи как ни в чём ни бывало потянулась к своей тарелке и принялась до-едать пирожное. Вот она взяла чашку с чаем, отхлебнула. И ничего нового в её взгляде не появилось. Ощущение такое, будто всё, только что здесь происшедшее, графу приснилось. Но нет – как же присни-лось? Серхио платком, который он намочил чем-то щипучим, уже вытирал графу шею. Всё-таки порезала, гадина. Неглубоко, правда, только кожу. Но всё равно неприятно. А главное, стыдно-то как! Какая-то девчонка… Не дай Бог узнает кто…
А за что Серхио извиняется? Что-то пытается ему объяснить. Невозможно только понять – что. Слова вроде как все знакомые он говорит, а что они, сказанные вместе, значат?… Чёрт, больно как щиплет! И кровь на платке. Зато, слава Богу, глаз цел… Серхио – он заботливый. Хороший из него получится зять. Даже если она его и не любит, ничего – граф из неё эту дурь выбьет, – полюбит. Где ещё она себе такого мужа найдёт? А герцог-то почему в этом браке так заинтересован? – А-а, привязать нас к себе хочет. Не наигрался ещё в политику…

На Лиссандрино было больно смотреть. Только начал, бедолага, возвращаться к жизни и (как обещал Михаэль) привыкать, – вон уже научился с Эленой разговаривать (пока, правда, только “который час?” у неё спрашивал), – а тут Юи такое отчебучила. Опустил глаза и, кажется, собрался плакать. Его колотило. Слава Богу Михаэль не растерялся – взял его за локоть. И ногой его под столом два раза больно пнул. А то художник и правда разревелся бы. Вот тогда точно здесь разразился бы скандал. Вообще-то говоря, Лиссандрино немного Юи недолюбливал. Непонятно почему. Он ведь ей как раз нравился. Потому что красивый. И глаза у него печальные. Юи нравится, когда у мужчины печальные глаза. Только вот он по-чему-то на неё совсем не смотрит. Как будто она некрасивая. Обидно…
Зато Михаэль – напротив, последние дни глядел на Юи чуть ли не с восторгом. Даже немного непри-лично получалось, она ведь прекрасно понимала, о чём он думает, когда вот так на неё смотрит. Почему и краснела. У неё от этих его неприличных взглядов даже уши краснели и ресницы делались пушистыми. А ещё ей трудно становилось дышать. Луис уже на обоих косился. В общем, Михаэль Юи совершенно не боялся. А с Эленой, так уже и вовсе щебетал без умолку. Объяснил ей, кстати, что его друг недавно сва-лился с лошади и стукнулся головой. Так что не надо обращать внимание на то, что он постоянно спра-шивает её – “который час”. Это у него такая контузия – скоро пройдёт. Элена Михаэлю поверила и на Лиссандрино не обижалась. Наоборот, узнав про лошадь, прониклась к нему самыми тёплыми чувствами. Можно сказать, материнскими. Стала заходить к нему в спальню желать спокойной ночи. Гладила его по голове и целовала в лоб. В первый раз, когда она это сделала, он чуть не закричал. А ещё она всегда оставляла ему на тарелке разные вкусности с завтрака, который Лиссандрино вечно просыпал, потому что заснуть ему удавалось лишь под утро, когда начинало светать и бояться уже не оставалось сил. Но сыном его она, слава Богу, пока не называла. Он бы тогда точно повесился. Но, кстати, действительно ведь при-выкал потихоньку. Сам себе удивлялся, но привыкал. Уже и ел нормально. Ну, почти…

Через какое-то время к графу Барселонскому вернулись прежние чувства. В частности, он теперь мог слышать. Видел ещё плохо – грязно-жёлтая дымка продолжала висеть перед глазами, – зато он хотя бы стал понимать, что говорит ему Серхио. А вот вернулась уже и речь. Дымка только не пропадала. Даже когда пришёл кардинал со своим немым секретарем, сознание к графу полностью ещё не возвратилось. Зато он понял, в чём заключалась его ошибка: – не нужно было доставать из-за пазухи нож.
– Что, неужели тот самый?, – изумился Серхио, перестав возиться с шеей графа.
– Угу, – с гордостью подтвердил граф, состояние которого не позволило услышать иронию в во-просе Серхио.
– А как же гвозди?
– Какие ещё гвозди?
– Которыми Его прибивали.
– Ну…, – граф с опаской покосился на кардинала.
– На всех картинах нарисовано.
– Мы же понимаем…, – многозначительно понизил голос граф.
Кардиналу и Винченцо слуги принесли жареное мясо и бокалы. Винченцо немедленно налил себе вина и выпил. А кардинал вгрызся в мясо и сделал вид, что ему недосуг слушать, о чём беседуют граф с Сер-хио.
– Прости, я не могу принять такой подарок.
– То есть… – опешил раненый гость.
– Слишком уж он дорогой, – пояснил Серхио. – Не могу я такой драгоценной реликвией владеть единолично. Нескромно это. А что, ваше преосвященство, – обернулся он к кардиналу, – если эту штуковину Папе подарить?
– Не стоит, – не задумываясь откликнулся кардинал, не переставая жевать мясо.
– Что так? Не поверит в то, что это – тот самый нож?
– Может и поверит, но, как и ты, заговорит про гвозди. Ему деваться некуда, потому как народ этого не поймёт. Уже в мозгах засело. Опять же иконы, художества разные. Наконец, стигматы на ладо-нях у особо экзальтированных.
– Между прочим, – встрял в разговор Луис, – распинаемых исключительно редко прибивали гвоз-дями. Их, как правило привязывали.
– Папа в курсе, – спокойно подтвердил кардинал, с аппетитом жуя нежнейшего ягнёнка.
– И почти всегда казнимых распинали лицом к кресту, – еле слышно добавил Габриэль.
– То есть как?!, – опешил граф.
– А вот так.
– А как же?… Откуда знаешь? Врёшь!
– Знаю, – обиженно буркнул Габриэль. – Он эту процедуру подробно в одном письме описал.
– Кто?
– Тот, – с готовностью подхватил этот крайне сомнительный разговор кардинал, – кого распяли. И кстати, про то, что кто-то там перерезал веревки, чтобы снять Его с креста, Он в письме не упо-минает.
– То есть как?… Почему?
– Потому что Его не снимали с креста, – не в силах оторваться от куска сочного мяса, прошамкал кардинал и жестом попросил Винченцо налить ему вина. – Его прямо на том кресте и сожгли. Сломали дом раввина и на тех дровах сожгли. Вот так-то…
Кардинал поковырял вилкой в зубах и маленькими глотками с очевидным удовольствием осушил бо-кал. Винченцо, который в это время, воровато озираясь, наполнял свой, тут же подлил ему ещё. Наверное потому, что наливать только себе было не совсем удобно. Скажут ещё, что он напиваться сюда пришёл. А так вроде нормально получилось.
Граф ещё не пришёл в себя после дикой атаки Юи, в способности которой перерезать сколько угодно народу он больше не сомневался, а тут ещё этот безумный разговор. И главное, кто затеял эту провока-цию? – Кардинал! Трезвый вроде. Это немой придурок, похоже, уже накачался. А кардинал был совер-шенно трезв. Как стёклышко. И нужно ведь из вежливости ему что-нибудь умное сейчас сказать. Возра-зить.
– Я тут не всё понял. А кого сожгли-то?
– Того, Кого распяли.
– И Он после этого взял и написал вам письмо?
Граф отчаянно пытался завести разговор в шутливую плоскость, отлично соображая, насколько такая дискуссия может оказаться опасной даже для него – испанского гранда и личного друга короля. В конце концов он сюда не за тем пришёл, чтобы дискутировать на столь скользкие темы. Какое ему дело до рели-гиозных мифов! Ему дочку нужно замуж выдать.
– Именно, – с какой-то садистической ухмылкой проговорил кардинал, ковыряя вилкой в опустев-шей тарелке. – И не одно. Хочешь почитать? Они здесь – в этом доме. Написаны, правда, не нам… Не мне то есть… А некоему Игнату… Там ещё и про колечко Богоматери говорится, кото-рое Папа разыскивает. По слухам – очень даже ценное колечко. Многое оно может. Не то, что твой ножик. Липа – твоя реликвия. Надули тебя, Филипп. Так-то вот…
К горлу подступил отвратительный комок и почудилось, что стул качнулся. Граф расставил ноги по-шире, чтобы в случае чего не свалиться на пол. Прежняя полупрозрачная дымка, противно, но до сих пор относительно безобидно плававшая перед глазами, незаметно и, главное, непонятно когда превратилась во что-то густое и фиолетовое. Это явно живое марево отобрало у кардинала бокал и стало лить из него графу в уши подогретое вино. От чего странным образом вдруг наступил вечер и неведомо откуда при-плыли запахи той осени, когда он выдавал замуж свою племянницу. Ночью накануне свадьбы на её платье упала горящая свеча. Случайно, конечно. Элена ревела как ребёнок. Потому что это – плохая примета. Граф поднял на ноги всех домашних и до утра слуги шили для неё новое платье. Из той материи, которую удалось в доме найти. Выйти ведь из дома было нельзя. Никто не должен был узнать, какие знаки посыла-ла Элене судьба. Граф никогда не мог запомнить название цвета, который был у той ткани. В соборе ар-хиепископ, увидев Элену не в белом и вообще не в свадебном платье, чуть не лишился дара речи. Но ничего, взял себя в руки и службу провёл как надо. Нервничал только и что-то там в конце напутал. Чего, впрочем, никто не заметил. Потому что все смотрели на Элену и думали только о том, будут ли сегодня в доме её дяди играть музыканты. А если будут, то какие? – Итальянские или наши? Свадьба всё-таки. Лю-бимая племянница. Мог и итальянских музыкантов пригласить. Тогда и закуски будут шикарные. В про-шлый раз трюфелей не было.
– Ванильный.
– Что ванильный?
– Ванильный цвет был у моего платья.
Вино продолжало литься в уши. А ещё кто-то начал дышать ему в затылок. Горячо дышать. Так все-гда делала Элена. Когда была маленькая. Совсем маленькая. Когда поселилась у графа. После того, как погибли её родители. Король говорил, что он тут ни при чём. И опять тогда никого не нашли…
Подкрадётся, бывало, сзади, тихонько так, из ниоткуда, – долго могла за дверью прятаться, – положит руки тебе на плечи и дышит в темя. Носом ещё тычется и смешно так сопит. Вот и сейчас положила ру-ки…
Страшно не было. То есть страх, конечно же, присутствовал. Напоминал, что он здесь, рядом, сидит под столом. На всякий случай там сидит. И ждёт. Тихо сидит. Как будто и нет его там вовсе. Но, если нужно, если позовёшь, он тут же из-под стола выскочит, выпрямится, встанет в полный рост и придёт к тебе во всей своей силе. На помощь тебе придёт. Чтобы помочь бороться с другим – куда б;льшим стра-хом, чем он.
Граф долго учился работать со своими страхами. Когда действительно было чего бояться, он впускал в себя этот маленький страх. Мелкий и не очень красивый. Граф в такие минуты собой не гордился. Ну так об этом никто ведь и не знал. Он этот страх звал, сильно стесняясь, и заботился о том, чтобы никто его не увидел. И всё тогда решалось быстро. Как надо. То, чего граф боялся по-настоящему, обижалось, надува-ло губы и, обзываясь дураком и мерзким ничтожеством, от него уходило. Не потому, что граф побеждал тот страх. – Как же побеждал, когда он сдавался? Когда, как страус, прятал голову в песок. – Нет, конеч-но, ничего он в себе не побеждал, а просто умело отворачивался от того, что превозмогает человеческое представление о возможном. Делал вид, что того, чего он до смерти боится, просто нет. Странную граф изобрел технологию – бороться маленьким страхом, за который ты себя презираешь, с другим, с которым человеку уже не совладать. Но ведь работало!
И вот сегодня граф, прилюдно униженный Юи, неожиданно для себя, словно безрассудный мальчиш-ка, которого при всех обозвали трусом и которому поэтому хочется кричать, что он смелый, сказал себе, что ни за спиной, ни под столом никого нет. И, следовательно, никого себе на помощь он звать сейчас не будет. Врал, разумеется, ведь он точно знал, что страх сидит там, где ему и положено сидеть – под сто-лом. А раз он там, значит и тот, кто обычно появляется за спиной… Кому нельзя смотреть в лицо… Точ-но, вон же он – под столом. Сидит и ждёт, когда сработает инстинкт самосохранения и граф предпочтёт тонкому примитивное. А с какой, собственно, стати он должен сегодня умирать? В конце концов он же не мистик какой. И не колдун. Не хватало ещё ему на старости лет с Игнасио Лойолой познакомиться. Зачем ему все эти глупости? Живут же люди без этого и ничего. О духовном, кстати, размышляют. И при этом вполне счастливы. Всякие добрые вещи для соседей делают. Сиротам, к примеру, помогают. Хлебом там или игрушками. И в церковь исправно носят деньги. Кардинала вон по воскресеньям с удовольствием слушают и после его проповедей ещё сильнее любят Христа. У некоторых даже стигматы в тех местах, куда гвозди забивали, появляются… Или не забивали?… Что же тогда у них появляется?… Откуда? За-чем?…
Граф понял, что он сейчас либо умрёт от ужаса, то есть от соприкосновения с тем, что абсолютно не-возможно, либо…
А почему было сказано, что про маленький страх граф себе наврал? С чего это он решил не обра-щаться сегодня за помощью к проверенному средству? – Может потому, что не почувствовал того, что источник непереносимого, разрывающего внутренности страха уже в этот зал пришёл и стоит сейчас сзади? – Ничего себе “не почувствовал”! А кто, спрашивается, только что дул ему тёплым в затылок? Как раз очень даже почувствовал. И потом, разве он не видит, какими глазами кардинал смотрит ему за спи-ну? А ещё этот иностранец с лицом такого противного цвета, что… Он или закричит сейчас, или в обмо-рок свалится. Или в окно выбросится… Нет, в окно не выбросится. Граф знал, что ноги у них обоих в этот момент не самое сильное место. Что у него, что у итальянца… До окна ведь ещё добраться нужно.
В общем, неизвестно, почему граф сделался вдруг бесстрашным. Может потому, что устал бояться? – Это вряд ли… А может потому, что некую грань он уже переступил? Он ведь сразу понял – кто стоит у него за спиной. Вопрос лишь в том – обернётся он сейчас или продолжит ломать комедию, после чего, если он каким-то чудом выживет, можно будет сказать, что ничего не было. Ну, раз он её не видел.
Страшно, конечно. Ещё и Луис улыбается, гад! А что тут смешного?! Кардинал вон не смеётся. Взрослый потому что человек. И серьёзный. А этот… мальчишка! Если бы не его японка, вот честное слово, встал бы и надавал ему пощёчин! Да как он смеет смеяться над пожилым человеком?! Дрянь такая! И ведь тоже теперь – граф. Герцог совсем с ума сошёл: уже кому попало титулы раздаёт. Мало того, что он смеётся надо мной, так ещё и ест что-то! Как ни в чём ни бывало. Как будто он Элену уже тысячу раз видел… Стоп, а где Серхио?! Только что был тут… Взять себя в руки. Нельзя так распускаться…
– Я, собственно, чего к тебе пришёл, маркиз, – деревянным голосом произнёс граф, – заезжал тут на неделе к твоему батюшке.
– Как он?, – вместо Серхио откликнулся на эти его слова Луис, переставший вдруг улыбаться. И за-гораживаясь от кого-то, прижал палец к губам.
– Ничего… слава Богу, – не считал намёка граф. – Представляешь, о чём он со мной заговорил?
– Нет, не представляю, – произнёс женский голос, который граф изо всех сил старался не иденти-фицировать, потому как это было бы уже слишком. – К кому, говоришь, ты заезжал?
Граф пытался ещё улыбаться. Но голова кружилась уже так сильно, что лучше бы он и не пробовал этого делать. Потому как выглядел он при этом жалко. Несолидно. Электрический разряд ужаса взорвался где-то в переносице и пробежал по всем нервам. Казалось, что, лишившись кожи, граф весь изнутри за-светился. Впрочем, длилось это недолго. Да и разряд был не той силы, какой стоит всерьёз опасаться. Терпимый был удар. Вот только жарко стало. Даже немного вспотел. А ведь, наверное, и правда – устал он уже бояться.
Голова соображала плохо, но граф с некоторым опозданием всё же осознал свою оплошность. Понял, что именно Луис хотел ему сказать, когда подносил палец к губам. И всё-таки мелкий малодушный чело-вечек в нём ещё шевелился. Почему, собственно, электричество его и пробило.
Захотелось взять и обернуться. Резко, так, чтобы уже не оставалось сомнений. Чтобы все пути назад были отрезаны. Но… он снова ухватился за соломинку. Остатки животного страха прокричали ему в уши, что во всём виновато вино. Что оно было ненормальное. В него что-то подмешали.
Но ведь то же самое вино здесь сейчас пили все. Из одного кувшина его разливали. И ничего. Вон, си-дят все напротив вполне себе живые. И с ума пока что никто не сошёл. Винченцо украдкой снова себе подливает.
– Алкаш чёртов! Китаянка вот только… А что китаянка? Как что?! Сумасшедшая какая-то… А что, нормальная что ли?! С железками на меня кинуться… А она точно китаянка? Не японка? Дьявол, да какая теперь разница!… Нет, про то, что невест привозили, им рассказывать нельзя. Хотя, по-чему бы и не рассказать, как отец им деньги раздавал? Всем ведь тогда было весело… А вот про то, что перед этим мы ходили на могилу Элены, рассказывать не стоит! Эта тема здесь всегда бы-ла под запретом. Мне ещё кардинал об этом говорил. Как же я забыл? У мальчиков к моей пле-мяннице особенное отношение. А ведь было время, когда и Старый граф передавал мне от неё приветы. Уже после её похорон. Теперь вот к счастью выздоровел. Чёрт, кардинал говорил же мне, чтобы я не смел в этом доме о Старом графе говорить! Идиот… Элена… Господи, горе-то какое… Где ты?
– Да здесь я!
– Вот-вот, и я тебя тоже люблю… День какой-то ужасный. И дороги дрянь. Хороший из меня прави-тель – ничего не скажешь. Надо бы распорядиться, чтобы укрепили дорогу. Хотя бы ямы засыпа-ли, что ли. А то уже…
– Ты что такой взъерошенный сегодня, дядя? Тебя прямо узнать невозможно. Стой. Не может быть! Неужели Серхио и тебя уговорил позировать? А что у тебя с одеждой? И знаешь что – тебе под-стричься не мешало бы. Имей в виду, я с тобой в таком виде…
Михаэлю снова пришлась взять Лиссандрино за руку. Потому как тот сделался уже не бледным и не зелёным, а каким-то серым, отдающим в синеву. А ещё восковым. Точно как покойник. Михаэль испугал-ся, что Лиссандрино сейчас закричит и тогда у него в голове что-нибудь лопнет. Или с ним случится ещё что-нибудь нехорошее. Ну и кто тогда будет писать портрет?
Ничего, слава Богу, обошлось. Михаэль подлил ему вина. Несчастный художник, пока пил, чуть не захлебнулся, но вроде бы полегчало.
Граф Барселонский продолжал разговаривать с собой. Он нёс уже полную околесицу, изо всех сил де-лая вид, что не замечает, как женский голос, пахнущий… Господи, чем же он пахнет?… Попутно граф пытался вспомнить, зачем он сюда пришёл. Ведь не просто же так он сейчас здесь сидит. Собственно, никто его не звал…
Так, спокойно, он хотел сказать что-то важное. Кому?… А может он хотел что-то сделать?… Нет, так ничего не получится. Надо собраться… А для кого важное? Для него или?… А что может быть такого важного, чтобы солидный, уважаемый всеми человек, даже не переодевшись с дороги, не смыв с себя пыль и усталость, припёрся сюда – в чистое? Дома слуги кинулись греть ему воду. Нож ещё зачем-то захватил… Зачем? Его ведь из-за этого дурацкого ножа сейчас чуть не зарезали…
– Сумасшедшие деньги за эту дрянь заплатил! Подделку отличить уже не в состоянии… Идиот! Лучше бы того коня купил. Гривастого. И что значит – сожгли? Не может такого быть. Точно ведь известно, любой скажет, матерью поклянётся, что его распяли. Все это видели! А потом верёвки разрезали. Как же иначе? Это же так естественно… А откуда, собственно, всё это известно и что тут естественного? Как раз и не естественно. Или… Какой всё-таки шикарный конь. Красавец! И совсем немного за него просили. А вдруг ещё не продали?… Нет, правда, ничего важного нет. Во-обще ничего! Глупости всё… И король снова зачудил… Вот “повезло” Испании! Когда же он, наконец, успокоится? Ох, –
выдохнул граф и… нет, всё-таки не обернулся. Не решился. Слишком уж было страшно. Понимал ведь, что, если он сделает сейчас этот противоестественный в глазах среднестатистического благоразумного человека выбор, если обернётся и увидит ту, кто только что дышала ему в темя, то прежним он уже не останется. Если вообще выживет. И уж точно никогда не сможет сказать, что этого не было. А так ещё можно попробовать как-то выкрутиться. Попытаться себя обмануть. Впервой что ли?
Выбор. Господи, как страшно его делать!
– А что, если не выбирать? Пускай сам этот запах, если ему так хочется… Сладкий такой. Как в детстве. Нет, не в детстве… уже здесь, в Барселоне, когда брата и его жену убили… родителей Элены…
Он ещё немного повалял дурака. Взял что-то со стола. Сунул в рот. Пожевал. Проглотил. Стало не-много легче. Должно быть это была груша. Или сыр? Он не понял.
– Всё, во что верил, за что убивал и требовал к себе уважения, – чушь собачья. Старость на носу, а в голове каша. Полный бардак! Ещё удивляюсь, что она у меня сейчас кругом идёт. Какой вкус-ный запах… Господи, как тепло тут у них. И спокойно. Спокойно?! Ведь только что японка… Или кто она там у них?… И всё равно спокойно. Решила, глупая, что я Серхио хочу тем ножом убить. И кинулась. Не задумываясь. Молодчина! А странно, она же вроде как с Луисом спит. Старый граф сказал, что она обещала за Луиса выйти. Зимой свадьба. Так почему же Серхио? Господи, она что, и его тоже любит? Ну даёт девчонка! А правда хорошо. И совсем не страшно. Как будто время у них тут остановилось. Что же это за запах? Нет, правда. Не пойму, чем у них тут пах-нет…
– Не поймёт он! – Моими духами. Сам же мне всегда такие покупал. Забыл?
– Не забыл. Вспомнил. Правда покупал… Серхио, мы с твоим отцом…
– С кем?
– говорили о тебе.
– Обо мне?, –
отозвался Серхио как-то подозрительно безразлично, как будто ему было неинтересно узнать, о чём граф разговаривал с его отцом. Даже обидно. И тут граф увидел, что не только Луис посылает ему отчаянные знаки молчать, но уже и кардинал вполне открыто показывает ему кулак. Немой тоже зачем-то стучит себя по лбу, словно хочет сказать – “Да заткнись уже, старый дурак!”.
Через полчаса, когда пришёл Давид и привёл с собой каких-то незнакомых людей, Элена уже сидела у графа на коленях и болтала, не умолкая. Граф слушал племянницу, улыбаясь. Гладил её по голове. И временами даже что-то ей в ответ говорил. Во всём этом не было ничего странного за исключением двух моментов. Во-первых, в этом доме только Юи прежде садилась мужчинам на колени. Конкретно – Габри-элю. И с этим решительно ничего нельзя было поделать. Пробовали отучить – бесполезно. Надо полагать, что в голове девчонки что-то переклинило, когда Габриэль её сюда нёс, а она ещё не знала – живая она или нет. Сколько уж раз ей выговаривали (та же Элена и не только она), что это элементарно неприлично. Юи всё равно, когда становилось скучно, залезала к Габриэлю на колени, где немедленно и засыпала. Ну ничего не могла она с собой поделать. Подобную распущенность списывали на счёт специфических осо-бенностей культурно-этнографического характера. Может у них там в Японии или Китае это в порядке вещей – садиться мужчинам на колени. Ладно, Бог с ней – с Юи. Но теперь Элена. К тому же при посто-ронних! Рыцари, естественно, делали вид, что ничего особенного не происходит. Как будто они и не такое видели. Ничего страшного. На самом же деле ситуация их явно шокировала. Это было заметно по их смущённым взглядам. По тому, что они дружно старались на Элену не смотреть. Мать всё-таки.
И второе. Граф сейчас действительно был спокоен. Не то, что полчаса назад. Он сам на себя не был похож. И улыбался при этом нисколько не притворяясь. Вот только борода у него была совершенно бе-лая. Словно её вымазали сметаной. А ведь когда он сюда пришёл, – ещё каких-то полчаса назад!, – она была чёрная.
Гости, которых привёл с собой Давид, пришли сюда не ужинать. Они внимательно выслушали Элену и попросили её встать, а потом ещё немного перед ними походить. Покрутиться и даже несколько раз наклониться. Затем они усадили её на стул и долго на неё смотрели, что-то там себе придумывая. Перед тем, как уйти, они всю её обмерили. Плохая всё-таки идея – позировать в платье, в котором тебя похоро-нили. Портрет, между прочим, предназначался в подарок Старому графу. Об этом ей, естественно, не сообщили. Даже кардиналу не удалось переубедить Элену. Она же думала, что картина будет висеть здесь – вон на той стенке. Так почему бы ей не быть изображённой на нём в платье ванильного цвета?…

________________________________________

Групповой портрет с ванильным платьем

На следующий день ближе к вечеру прибежал Винченцо. Запыхался. Пришлось дать ему вина. Серхио долго смотрел ему в глаза и задавал непонятные вопросы. Винченцо кивал и всё поглядывал на кувшин. Еле его прогнали. Ушёл обиженный. Всем можно, а ему нет? А собственно, кому и что здесь можно? Даже Лиссандрино сегодня уже почти не пил. Не было в том необходимости. И вообще, он выглядел уже вполне себе ничего. Даже порозовел немного. Ну а что? – Люди ходят и уходят, все чем-то заняты и на Элену внимания не обращают. А главное, никто не сходит с ума. Так что и ему пора браться за работу. Пошёл грунтовать холст.
В какой-то момент Серхио шепнул что-то Габриэлю, дождался, когда тот увёл Элену наверх, велел слугам собраться в холле и приготовился им что-то сказать. Как выяснилось, в один из храмов Барселоны сегодня днём на исповедь приходил торговец рыбой. После чего священник, принимавший ту его испо-ведь, бросил все свои дела и побежал к кардиналу. Все ведь в городе знают, как кардинал относится к Серхио и ко всей его семье. Не говоря уж о том, что вчера к ним в гости приходил сам граф Барселон-ский.
Одиннадцать слуг выстроились по линеечке. Серхио раскрыл рот. Но сказать ничего не успел. Сереб-ряная вилка, басовито прогудев над ухом Лиссандрино си бемоль малой октавы, с шершавым хрустом вошла в лоб молоденького поварёнка. На звук поцелуя это похоже не было. Хотя, почему это должно было походить на поцелуй?…
– Ну вот что ты творишь?, – с укоризной обернулся к Юи Серхио.
– Это он за рыбой ходил. Мне дедушка сказал.
– Какой ещё дедушка?!
– Какой надо.
– Словом нужно воздействовать на…
– Все слова уже были сказаны!, – отрезала Юи. – Не больно-то они помогли. Теперь будет так. Надеюсь – всем всё понятно?, – обратилась Юи к окаменевшим от ужаса слугам. Лиссандрино на всякий случай решил никак не реагировать на произошедшее. Михаэль убедил его вчера, что не-рвы нужно беречь, потому что они не восстанавливаются. – Ну что встали? Тащите его в подвал! Мама сейчас спустится. А, если кто ещё на базаре раскроет рот и начнёт про маму всякие глупо-сти рассказывать, пусть знает, что его ждёт.
– Нет, ну так же нельзя! Не гуманно всё-таки…, – начал было Луис. – У христиан…
– А я не христианка, – оборвала его Юи, – Мог бы уже заметить. Так что мне можно. У нас всё по-другому: предал – умри. Это у вас сначала сопли мажут и про неземную любовь друг к другу врут. А потом всё равно убивают. Разве не так? Ну, шевелитесь, бездельники! Волоките его в под-вал. Что встали, дармоеды?!

________________________________________

Переехав через мостик, – вот уж и замок показался, – Давид остановил карету. Непонятно – с чего. Особой сентиментальностью он вроде бы не отличался. Во всяком случае ничего подобного он за собой давно уже не припоминал. Разве что к Старому графу относился с теплом. Из-за того, наверное, что тот с первого дня разговаривал с Давидом как с равным. Да просто – как с человеком. Обедать с собой усажи-вал. Даже когда Давид был ещё простым цыганом. Ну, то есть евреем. Никем в общем. Ничтожеством, прятавшимся от всех. И всего боявшимся. А ещё Старый граф разговаривал с ним о политике и о том, что лето выдалось дождливое – пропадёт виноград. Поэтому Давид и взялся помогать ему с хозяйством. А вовсе не потому, что его об этом попросил Серхио. Просто ему стало жалко старика. Больно уж тот горе-вал по своей умершей жене. По Элене. Много о ней рассказывал. Это уже потом Давид увлёкся коммер-цией, когда выяснилось, что у него к этому делу небывалый талант. Собственно, из-за своей привязанно-сти к графу он и заставил Лиссандрино написать портрет Старого герцога. Чтобы графу было не скучно жить. Чтобы было, с кем поговорить. Часто он ведь совсем один оставался в замке. А после, когда Давид увидел, каков эффект, затеял историю с портретом жены. Сначала он чего хотел – чтобы Лиссандрино одну только Элену для графа нарисовал. Но тут вдруг напросилась Юи. А вслед за ней занудели уже и рыцари. Дескать, тоже хотим с матерью на стенке висеть. Кардинал, тот уже сильно после примазался. Со своим Винченцо. До кучи. Куда ж без этого алкаша? Под конец ещё и граф Барселонский свалился им на голову. Никто не собирался его в портрет вставлять. Хотя тоже вроде как родня… Пришлось согласиться.
Лиссандрино поначалу упрямился. Композицию, говорил, совершенно невозможно составить. И так слишком много разных характеров, а тут, что ни день, новые лица прибавляются. Да и чувствовал он себя первые недели неважно. Элена всем напоминала, что он упал с лошади и больно стукнулся головой. По-тому и дёрганный такой. Жалела его и говорила, что это у него скоро пройдёт. И в самом деле, когда работа пошла, Лиссандрино оклемался. Ему даже понравилось с Эленой разговаривать. Работа и правда лечит. К одному только он не мог привыкнуть – что она ходит босиком. В таком красивом платье – и босиком. Но на картине её ног всё равно не видно. Так что ладно. В конце концов – через пару недель – он привык и к её босым ногам. Единственное, Элена была ему почти сверстницей. Да и рыцарей она вроде как не сильно старше была. А они называли её матерью. Наконец китаянка… Как художник он испытывал в связи с этим некоторое затруднение. К примеру Габриэль – тот уже определённо выглядел старше “ма-тери”. Пришлось со светом колдовать и рассаживать всех за столом не так, как они хотели сидеть.
Как и с портретом рыцаря ордена Золотой шпоры, с групповым портретом случилось та же история: Давид велел Лиссандрино писать сразу два полотна. Одно должно было оставаться в Барселоне. Чтобы Элена могла на себя любоваться. А второе – якобы черновой вариант, подлежащий уничтожению – он месяц назад отвёз Старому графу. И вот же беда!… Такого эффекта он никак не ожидал. Увы. Думал, что портрет жены в окружении “детей” и прочих знакомых лиц порадует графа. Ну, как тот – со Старым гер-цогом. Тот же художник – та же рука. Давид уже радовался… А вышло всё наоборот. Граф, увидев Элену с детьми, окаменел. То есть вообще перестал говорить. Наверное, слишком сильным было потрясение. И непонятно – грустный он или как. Ничего ведь он тогда не сказал. Словно вдруг разучился произносить слова. И весь стал не просто тихим, а таким, как будто его здесь больше нет. Совсем прозрачным сделал-ся. И взгляд у него изменился. Вроде как он на тебя смотрит, а видит ли – непонятно. Ушёл куда-то и там остался. Даже поесть стал забывать…

Так вот, Давид велел кучеру остановиться. Полдороги размышлял о том, правильно ли он делает, что везёт Старому графу ванильное платье. Как и в случае с собственными камзолами Давид приказал барсе-лонским кутюрье сшить для Элены несколько одинаковых платьев. И одно из них умыкнул. Элена пропа-жи не заметила. Вот это платье Давид сейчас Старому графу и вёз. Михаэль сказал, что такой финт теоре-тически может вытащить старика из штопора. Психология называется. Почему бы не попробовать выши-бить клин клином? Тут ведь можно будет уже не только глазами на её платье смотреть, а и руками его потрогать. Платье ведь – как настоящее. Что значит – как?! – Самое что ни на есть настоящее! Точь в точь как то, в котором Элена лежит сейчас в могиле. Не отличить. А что? Чем чёрт не шутит? Вдруг поможет?
Это Михаэль так думал. И Давид с ним как-то подозрительно быстро тогда согласился. А вот пока сюда ехал – засомневался. Не добьёт ли он графа этой Михаэлевой “психологией”. Не хотелось бы. Метод ещё не изучен. Не испробован на тех, кого не жалко.

Давид выбрался из кареты. Зевнул. Потянулся. Постоял немножко, греясь на солнышке. Пощурился. Почесался… До замка оставалось совсем ничего – за полчаса отсюда и пешком можно дойти. А что в самом деле? Заодно и ноги размять… Почему нет? И голову проветрить…
И вот тут Давид что-то почувствовал. Что-то странное. Давно забытое… Ведь этой дорогой он приез-жал в замок уже тысячу раз. Вот через этот самый мостик он и переезжал. Другого ж пути нет… – Имен-но, что переезжал! Пешком уже сто лет здесь не ходил. А ведь когда ты не из окна кареты на всю эту красоту смотришь, то… Тут всё другое! Даже запахи. Как это может быть? Нет, ну правда, всё же по-другому! И небо над головой не такое, как если смотришь на него через стекло. Глубокое оно, и птицы в нём летают. Живые. Что-то там себе пищат. Из кареты ведь их почти не видно. Или вон, к примеру, шмель куда-то полетел. Он, наверное, каждый день здесь летает. Вот и сейчас… И вообще – звуки! Это же речка журчит. Он уж и позабыл, что под мостиком речка течёт. Откуда всё это? – Эти звуки, небо и запахи! Этот деловитый, на кого-то сердитый шмель… А ведь в речке поди и рыба водится. Да точно! – Он же ловил. Когда-то. И носил её Марии. А она жарила. Ещё когда у неё не было своей дочки. Была эта, как её… Господи, как же её звали? Компаньонку… Делового партнера… Клавдией, кажется… Дочь её тогда покалечили… Умерла поди… Совсем ведь неживая была… Вся синяя… Они её с дочерью Марии через малюсенькое окошко вытащили. Кровь ещё у неё по ногам текла. Выпотрошили девчонку… Смот-реть было больно. Он даже подумал тогда, что, наверное, зря они её спасают. Во-первых, матерей запы-тают, когда хватятся. Уродовать начнут. А во-вторых, зачем жить, если тебя так искалечили? Только весь остаток жизни мучиться будет девчонка. Тем более, что замуж её такую никто не возьмёт. Железно! Опять же – где её спрятать? Ведь, если найдут, забьют до смерти. Всех убьют. Ободрали ей плечи, пока через окошко тащили, а она даже и тогда не очнулась. Вот сволочи! И тот, жирный, что про Христа гром-ко говорил. Словно в него бес вселился. Говорят, его самого потом сожгли. Вот это правильно!…
Давид уже много лет не вспоминал свою прежнюю жизнь. Ух какую поганую! Полную страхов и уни-жения. Как будто её никогда у него и не было. Память сама, без всяких уговоров отказывалась помнить тот кошмар. То есть, наверное, не всё в ней было отвратительным – в той жизни. Рыбу вот с Марией ел. И она ему иногда вина наливала. У неё всегда кувшин с вином под столом стоял. Сломать пришлось тот её стол на дрова. Чтобы она сгореть могла побыстрее…
А один раз она вдруг взяла и поцеловала его. Совсем молодая была. Ребёнка хотела. А он так и вовсе сопляк был. Мальчишка. На следующий день она сделала вид, что ничего у них не было. Никто не знал, как он страдал. Мечтал, что однажды разбогатеет и позовет её замуж. Глупо, конечно. Так она и пошла бы за еврея! Но ведь поцеловала его тогда. Потому что лишнего выпила. А может и был у него шанс?…
Это через год уже корчмарь нарисовался. Давид его поначалу ненавидел, а потом смирился. Куда ему – еврею? На что ему было надеяться?… В конце концов корчмарь неплохим оказался человеком. Хоть и женатым. Любил он Марию. Какая-то у него смешная кличка была… Уж и не вспомнить теперь – какая. Он ведь один тогда за неё драться полез. Все остальные хвосты поджали… Нет, не один. Кузнец ещё. Папой Римским его дразнили… Точно – Каифа! Каифой корчмаря звали. Папа Римский и Каифа. Надо же – вспомнил!… И дыхание у неё такое вкусное было! Смородиновое вино они тогда пили. Чудно, до сих пор его вкус помнит. И не только его… Впрочем, как же такое можно забыть – она ведь в губы его поцеловала. И так потешно при этом засопела. Вот это сопение он и вспоминал потом по ночам. Долго вспоминал. А потом забыл…
Мария совсем не умела пить – мгновенно пьянела. А в тот день она ездила в дальнюю деревню при-нимать роды. Утром ездила. В ту самую, где сейчас живут цыгане. Обратно её привезли никакую. Сказа-ли, что её даже рвало по дороге. И сознание она теряла. А тут он со своей рыбой к ней припёрся. Но не прогнала его. Рыбу, правда, в тот день он пожарил сам, потому как сил у неё уже ни на что не было. Даже есть не смогла. Только вино пила. Вот и опьянела. Господи, какая же она была красивая! А целоваться совершенно не умела. Да и он тоже. Похоже, оба тогда в первый раз… А платье на ней… Нет, не вспом-нить, в каком она была платье… Перед глазами только та картина, как её в одной рубашке волокут через всю деревню… В рваной и грязной рубашке, всю в крови… Такую красивую! Еле стояла тогда – с ногами им обеим что-то сделали. Скоты! Слава Богу хоть не насиловали перед смертью. У неё уж волосы горели, а она всё живая была. Стеснялась кричать. Не хотела дочь пугать. Всё улыбаться ей пыталась…

Когда Давид в позапрошлом году объезжал деревни нанимать в замок прислугу, его никто не узнал. Да он и сам свою деревню от других не отличил. А всё потому, что сидел тогда в карете. Наверное, если бы он из неё вышел, вот как сейчас, и с кем-нибудь заговорил на человеческом языке…
И вдруг ему ужасно захотелось оказаться в той своей хибарке, в которой он прожил столько лет. Сесть за стол, под которым в ящике возможно ещё лежит старенький дедов рубанок. И снова услышать запах сосновых стружек…
Какой ещё рубанок? Какие к Дьяволу стружки?! – Развалилась та халупа. Наверняка! Уже тогда на ла-дан дышала…
А, собственно, кто ему запретит? Ну, если вдруг захотелось. Если уж он Папе указывает, что тому де-лать, кто ж ему воспрепятствует… на минутку вернуться? Никто и не увидит. Немного прошлым поды-шать. Рубанок свой поискать… – Да точно – никто не воспрепятствует! Тем более, если сейчас свернуть направо и обогнуть замок, а потом не лугом проехать, а через лес… Где-то там, кажется, есть дорога… Была во всяком случае… Крюк, правда, немалый. Зато деревню так можно объехать стороной, вообще никого не встретив. Никто и не увидит. Избушка-то – на отшибе, практически в лесу. Была бы только цела… Ну или хотя бы на то место посмотреть, где она раньше стояла. Правда – подышать… А заодно уж спокойно додумать, что с платьем делать. Решение нужно принимать на холодную голову. Нечего горяч-ку пороть. Привёз уже графу “семейный портрет”, кретин!… Но кто ж знал? – Кто?! – А подумать сперва? Нет, не надо бы платье старику отдавать. Как бы он совсем тогда от нас не ушёл.
– Точно, не отдам. Даже и показывать его не стану. А картину под каким-нибудь предлогом заберу и сожгу её к чёртовой матери. Скажу: художник просил обратно её привести – что-то он там до-красить хочет. Правильно!
Охранники, а теперь Давид ездил уже с шестью швейцарцами (иногда и с восемью – смотря куда), вы-лупили глаза, увидев, как разодетый в шелка и бархат кавалер Ордена, за которым стоят в очередь коро-ли, задрав полы своего драгоценного камзола, полез на козлы. Кучер сделался бледным, покрылся испа-риной и не сразу догадался подвинуться. Так некоторое время и сидел, как будто он вспомнил что-то грустное и поэтому собрается сейчас заплакать.
Два ливрейных лакея, стоявшие на запятках кареты, растерянно переглянулись, однако покинуть свой ответственный пост не посмели. Кучер, у которого Давид отобрал поводья и кнут, старался не дышать. Плакать он, конечно, не стал, но потеть начал уже не только лбом. Само собой разумеется – Давид не унизился до объяснений того, что и зачем он собрался делать. Просто щёлкнул над головами раскрывших рты швейцарцев кнутом, после чего вся эта пряничная кавалькада потрусила вслед за каретой в сторону от замка. Не то, чтобы по плохой дороге, а по самому что ни есть бездорожью. Лошадям это было в ра-дость. И Давиду, похоже, тоже. (Он всё чему-то улыбался.) А вот карета была явно недовольна. И жалоб-ными скрипами давала понять, что все вокруг сволочи, раз хотят её смерти.
Минут через десять, когда и то, что только пьяный пастух рискнул бы назвать дорогой, закончилось, Давид остановил торжественный поезд, скатился с верхотуры и, приказав своей свите хранить молчание, исчез в зарослях.
Он не особенно удивился, увидев, что над крышей его домика вьётся дымок. И что рядом пасётся бе-лая коза. Ясно: кто-то самовольно захватил брошенное строеньице. Это здесь в порядке вещей. Ну и лад-но. Бог с ними. Может кому-то жить негде. Или сюда грехом приходят заниматься. Подальше от людских глаз. Плевать! Главное, что не доломали развалюху…
Давид уже собрался возвратиться к карете, но тут его заметила коза и громко выразила ему своё недо-вольство. Решила, наверное, что Давид пришел съесть её траву.
– Ну сколько тебя ждать?! С голоду ведь помираю, – услыхал он пахнущий чем-то приятным деви-чий голос. – Иди скорее руки мыть. Я тебе полью.
И тут он увидел ту, кому этот не то цветочный, не то ягодный голос принадлежал. Настеа стояла на крыльце и обеими руками звала Давида. Похоже было на то, как если бы из дома сквозь отворившуюся дверь просочилось наружу что-то невидимое, а она это “что-то” кинулась загонять руками обратно. Мо-жет этим “что-то” был запах её голоса?
Первой мыслью Давида было смыться. Ясно же, что его приняли за другого. Но этот голос… И потом, это же в конце концов – его дом!… Вот просто посмотреть в глаза новым хозяевам. Они тут живут себе, забот не знают, печку топят. Его, между прочим, печку! Ничего он им не сделает. Плевать уже, всё давно быльём поросло…
Удивительно то, что девушка не признала в нём чужака, даже когда стала лить воду из кувшина ему на руки. То есть она была в непосредственной близости от него и всё равно не поняла, что обозналась. Давиду странным образом понравилась эта игра. Он мог бы её оборвать, но… – ему вдруг действительно захотелось есть. И пока ошибка не вскрылась, пока тот, кого девчонка ждала… А пироги действительно были замечательные. Он любил такие – с абрикосами. И смородиновое вино, которое она подливала ему в кружку. В ту самую кружку!…
По тому, как Настеа разливала вино, Давид понял, что у девушки капитальные проблемы со зрением. И стало стыдно за то, что он разыграл полуслепую. Но пироги! И вино… Не мог он от всего этого ото-рваться. Настеа тоже уплетала пироги за обе щеки. Запивала их она, правда, не вином, а молоком. И вы-глядела при этом ужасно довольной. Похоже, действительно проголодалась. Давид сообразил, что если не остановиться, то они слопают сейчас решительно все пироги, и тогда тот, для кого девчонка их испекла, останется голодным. Ничего ему не останется.
– Дам-ка я ей серебряную монетку перед уходом. Пусть купит своему… Компенсирует пироги… Чтобы он на неё не ругался.
От внезапного обжорства мозги стали плохо работать. Они сделались сонными и ленивыми. А на пле-чи легла приятная истома. И покой… То ли этот воздух, то ли шмель, то ли время действительно замед-лило свой ход. И этот запах… Уходить расхотелось. И стало совершенно наплевать на то, что сюда в любой момент может войти незнакомый мужчина, который начнёт задавать вопросы.
– Я тебя уже целых два часа жду. Тесто с ночи поставила. А ты всё не идёшь и не идёшь.
Давид понял, что нужно всё-таки сделать над собой усилие – встать и уйти. Нехорошо вот так смеять-ся над убогой. Ну, не убогая, но всё же, когда человек почти ничего не видит…
– И как она с печкой управляется? Дам-ка я ей дублон. Бедно, похоже, живут…
– А ты изменился.
– Что?, – изумился Давид. – Ты что, видишь?
– Что вижу?, – растерялась Настеа.
– Меня.
– Ну конечно!
– И знаешь – кто я?
– Не помню, как тебя зовут, но это ведь ты мне из полена сына вырезал.
– Что?!
– Все зачем-то говорят, что ты умер, а мама вчера опять сказала, что это враньё. Что ты живой. И всё у тебя хорошо.
– Кто сказал?, – внимательно посмотрел на девушку Давид.
– Мама. Ей тоже грустно, что ты не приезжаешь. Говорит, ты ей рыбу раньше приносил.
– Всё понятно, – со вздохом поставил диагноз Давид.
– Ничего тебе не понятно! Навещать нужно старых знакомых. Которые тебя любят.
– Ты что ли живёшь здесь? Я смотрю – прибрано, чисто. И кровать застелена.
– Да вот… ночую иногда, – почему-то смутилась Настеа.
– Иногда?
– Ну, когда к Лауре эти её приходят… Я тогда сюда ухожу спать.
– К кому приходят?
– К Лауре. Ты что, не помнишь её?
– Точно, её ведь Лаурой звали! Так она что – жива, что ли?
– Ну ты даёшь! Конечно, жива.
– И как себя чувствует? С ногами у неё как?
– А что у неё с ногами?
– Как что?!
– Хорошо она себя чувствует. Замуж вот в субботу выходит.
– Не понял, она, что ли, у тебя живёт?
– Угу.
– А-а! Так это жених к ней приходит?
– Нет, – покраснела Настеа. – С женихом у неё пока ничего не было…, – тут уж она и вовсе пошла пятнами.
– Понятно.
– Ничего тебе не понятно! Никакая Лаура не шлюха. Просто она красивая. И платья у неё красивые есть.
– Вот и я про то…
– Должна же она перед свадьбой со всеми попрощаться.
– Попрощаться? Со всеми?! Ну тогда всё ясно – никакая она не шлюха, – криво улыбнулся Давид. – Ты вообще соображаешь, что говоришь? Жених-то как её выкрутасы терпит?
– А она ему не говорит. Он и не знает.
– Идиот!
– Ну что ты сразу обзываешься? Я бы с радостью за него замуж пошла. А Лаура плачет. Говорит, что он кретин безмозглый. И урод.
– И я про то…
– Зато он её замуж зовёт! И у него три коровы. А ещё у него дом больше нашего в тыщу раз.
– Понятно… Из приданого только платья?
– Ну да.
– А у тебя?
– Что у меня?
– Есть какое-нибудь приданое?
– А зачем оно мне?
– Как это – зачем? Ты замуж вообще собираешься?
– Да кто ж меня возьмёт? – Я некрасивая.
– Это тебе Лаура сказала?
– У меня и платьев никаких нет. Я бы пошла. С удовольствием.
– Роды принимаешь?, – решил сменить тему Давид. Почему-то ему больно стало смотреть на Ана-стасию.
– Редко. Только когда очень трудный случай. Боятся меня звать. Говорят, что я ведьма.
– Кто говорит?
– Люди.
– А одной роды не трудно принимать?
– Так мама ж помогает.
– Кто?, – тихо спросил Давид.
– Мама. Она всегда со мной на роды ездит. У неё теперь сердце совсем не болит.
– Господи, и как вы это делаете?
– Что делаем?
– Да неважно! А платье у тебя, считай, есть. И замуж я тебя выдам…
– За кого?
– Ну, найду я тебе мужа.
– Правда?
– Такого, чтобы у него четыре коровы было.
– Да и одной хватит, – смутилась Настеа. И снова покраснела.
– А ещё лучше пять.
– Такой на мне не женится, – посерьёзнела Настеа. – У меня ведь совсем приданого нет.
– Решим мы эту проблему. Не беспокойся. Драгоценности у тебя какие-нибудь есть?
– Есть.
– Много?
– Вот – кольцо.
– Не то, случайно, которое ты мне за куклу предлагала, когда я отказался взять у тебя дублон?
– Ага, то самое.
– Надо же – не потеряла.
– Как же я его потеряю, когда оно у меня одно?
– Ну-ка дай. Хоть сейчас его рассмотрю.

После того, как Настеа сняла с шеи шнурок, на котором висели крестик и кольцо Марии, а Давид, по-вертев колечко в руках и, смеху ради действительно принявшись его рассматривать, прочёл надпись внутри, с ним случилось что-то странное. Он не просто изменился в лице. Сначала он побагровел, потом сделался бледным как смерть и весь вспотел. С минуту он сидел молча, не слыша, что продолжает гово-рить ему Настеа. Когда эта бесконечная минута истекла, он снова увидел перед собой Анастасию. Только теперь он смотрел на неё уже другими глазами. Вдруг вскочил как ошпаренный и выбежал из дома. Вер-нулся он только через пять минут. Настеа решила, что она чем-то своего гостя обидела и, честно говоря, уже не ждала его возвращения. Но Давид вернулся. Точнее прибежал. И был какой-то непонятный. Начал с того, что отвесил Анастасии глубокий поклон, чем сильно её напугал. Девчонка даже плакать собралась. Потому что не знала, за что должна просить у него прощения. Может ему пироги не понравились?… Но Давид не дал ей времени разобраться в этом вопросе. И ошеломил её ещё больше, протянув цветастую коробку, перевязанную розовой лентой. В ответ на что у Анастасии на глазах показались первые слёзы. Потому как она уже решительно не в состоянии была понять, в чём всё-таки провинилась.
Довершил казнь Давид тем, что вынул из кармана и положил на стол пять золотых дублонов, сказал, что больше у него с собой нет, но на обратной дороге он сюда непременно заедет, и тогда уже даст боль-ше… Нет, не даст, а вообще увезёт Анастасию в Барселону… Сегодня же… Нет, сегодня не получится – сегодня он съездит в Сарагосу – вдруг Серхио там – и тогда… На этих его словах Настеа не выдержала и таки заревела. Громко и мокро. Она всегда мокро плакала.

Минут через сорок Давид уехал из замка. Старый граф ничего не понял. Даже обиделся. Он уже не-много начал разговаривать. Две недели назад стал вспоминать слова и уже почти разговорился. Да только говорить ему было не с кем. Прислуга делает вид, что не понимает его… Только с герцогом… Но тому всегда некогда… Обещал же Давид!… Целую неделю обещал вместе с ним провести… На охоту схо-дить… Почему даже на обед не захотел остаться? Куда сорвался и что означают эти его странные слова, что сегодня он уже ел пироги? Какие к Дьяволу пироги и к чему такая спешка? Что могло стрястись в Сарагосе? Есть же ещё и по хозяйству нерешённые дела. Обещал разобраться. Романо совсем уже не справляется. Жители четырёх деревень жалуются, что покоя из-за цыган не стало. И с налогами полная неразбериха. То есть уже совсем никаких денег ни от кого не надо, но пусть хоть старосты перестанут сюда приходить с этими их непонятными разговорами, от которых кружится голова и хочется повеситься. А насчёт кольца с древней надписью Ав ничего не писал. Он, граф, во всяком случае ничего про это не помнит. Тут лучше с кардиналом поговорить. Или с Серхио. Вроде как ещё невеста Луиса – “очень милая девушка, дай Бог ей с Луисом счастья и детей побольше” – привозила какие-то письма.
– Романо, ты что-нибудь про серебряное “кольцо Марии” слышал? И вообще, Давид, остался бы ты, а завтра езжай, куда тебе захочется. Не сгорит твоя Сарагоса…
Давид прихватил Романо с собой. По дороге, за каких-то пять минут он решил все вопросы с бумага-ми, которыми старосты сводили с ума Старого графа, после чего велел Романо из кареты выметаться. Сказал: – “Пешком как-нибудь доберёшься. Недалеко отъехали.” Вот тогда Романо и стал умолять не гнать его. Сказал, что всю жизнь мечтал побывать в Сарагосе. Настоящего мороженого поесть. А обратно уж он найдёт, на чём доехать. Давид мальчишку и пожалел. Да, Романо для него навсегда остался маль-чишкой. Ну а кем ещё?
Увы, все три дома рыцарей стояли запертые. Ни Серхио, ни Габриэля, ни Луиса в Сарагосе не оказа-лось. Тогда Давид высадил Романо и поехал к герцогу сменить лошадей. От ужина и партии в шахматы отказался. Только лошадей попросил. Швейцарцы были недовольны, но Давиду было на это глубоко наплевать. Он даже и не заметил их недовольства. Вскочил в карету, хлопнул дверцей так, что она чуть не отломалась, и велел гнать в Барселону. Так быстро ехать, как только возможно.
Но в Барселону Давид не приехал. И никуда вообще он больше не приехал. Через два дня прискакав-ший в Барселону цыган сказал, что на границе Арагона нашли карету Давида. Все шесть швейцарцев его личной охраны были убиты из мушкетов. Кучер и потешные лакеи, чьей единственной обязанностью было стоять на запятках кареты, тоже. А Давид… Увы, он также был мёртв, как и вся его свита. Но только из кареты его выволокли и дотащили до дерева, к которому привязали верёвками. По следам на земле видно, что Давид упирался. Даже подметки на башмаках оторвались. И вот ещё что: убили его не сразу и не как остальных – его не застрелили. Цыган застеснялся говорить при всех неприятные вещи, но всё-таки вынужден был сообщить, что на теле Давида были обнаружены нехорошие раны. Однако умер барон не от пыток. Если бы его замучили до смерти, руки, одежда и лицо выглядели бы иначе. Скорее всего он сам нашёл какое-то средство избавить себя от лишних страданий. Когда понял, что может не выдержать…
– Хороший яд, – мрачно резюмировал Габриэль. – Кто там у нас сомневался? Ну вот и проверили.
– Что они от него хотели?, – тихо спросила Юи.
– Узнаем – кто, тогда и поймём, чего они хотели, – резонно рассудил Габриэль. – Не думал, честно говоря, что Давид способен на такой поступок. Сильный человек.
– Правда, мужественный поступок. Настоящий рыцарь, – согласился с ним Серхио и обернулся к Луису: – А ты, я смотрю, яд с собой больше не носишь?
– Как это не ношу?!, – взвился Луис.
– Ну и где, позволь тебя спросить, ты его прячешь? Воротники ведь теперь ты исключительно ита-льянские носишь.
– Я его в рукав зашил.
– Идиот, – нахмурился Габриэль, – ты бы ещё в карман его положил. Да первое, что с тобой сдела-ют, когда захотят расспросить про то, о чём ты решишь молчать, это тебе, дураку, свяжут за спи-ной руки.
– А я всё равно никому ничего не скажу!, – полез в бутылку Луис. Но как-то неубедительно он это сказал.
– Расскажешь, – грустно произнесла Юи.
– А ты заткнись!
– Сам заткнись! Уймись уже наконец, – остановил истерику брата Серхио. – Юи правильно гово-рит – всё ты расскажешь. И мне, если случится, язык развяжут. Нечего тут из себя героев корчить. Затем и договорились яд в воротниках носить. Как думаешь, Михаэль, что они всё-таки хотели у Давида узнать?
– Габриэль уже всё сказал – неважно что, для нас сейчас важно выяснить – кто, – мрачно прогудел в ответ Михаэль, на которого известие о смерти Давида произвело сильнейшее впечатление. Он да-же как будто старше сделался.
– И какие мысли по этому поводу?
– А что – у вас много вариантов? – Либо Папа, либо король.
– С ума сошёл?!, – опешил Луис. – Они же оба с ним друзья-раздрузья.
– Меня спросили – я ответил. А дальше вы уж сами соображайте. Я ваших секретов не знаю и знать не хочу. Кстати, – посмотрел он на Луиса, – насчёт друзей. Я бы не стал записывать в друзья тех, кому ты дал денег. Разве что ты отдашь им всё, что имеешь. Включая свою жизнь. Доброту, зна-ешь ли, не прощают. Вашего короля я не видел. А вот Папу приходилось. Тот ещё фрукт. Слы-шал, он за каким-то колечком охотится. Всё Давида о нём расспрашивал. Не за тем ли самым, случайно?
– За каким ещё колечком?, – поднял на него глаза Серхио.
– Ну, которое девчонка носит.
– Какая ещё девчонка?, – решил сыграть в дурачка Луис.
– Та, которую вы благополучно перестали искать, господа графы и маркизы. Должно быть потому, что заняты чем-то невозможно важным. Прямо отдохнуть не присаживаетесь, так много у вас не-отложных дел образовалось. С утра до ночи трудитесь…
– Ты давай полегче на поворотах, – смутился Луис.
– Да пошли вы! Один Давид пахал как проклятый. За всех вас! Даже жениться времени не нашёл. Как же, были бы вы сейчас графами и маркизами, если бы не он. Да вы просто бездельники, доро-гие мои доны. А знаете что? – Вернусь-ка я, пожалуй, в Италию. Надоели вы мне. Давид один из вас был порядочным человеком. И умер как герой. Ещё надо посмотреть, как вы в такой ситуации себя покажете.
– Сам ты бездельник!, – сорвался на фальцет Луис. – На скрипочке он играет…
– Замолчи, – подала голос в защиту Михаэля Юи.
– А что я сказал?, – тут же отступил Луис.
– Кретин, – поддержал Юи Габриэль.
– Никуда ты не поедешь, – поставил точку в этом нехорошем разговоре Серхио. – Займёшься вме-сте с Луисом поиском тех, кто убил Давида. Даю две недели. Сегодня же едете к отцу. Не хватало нам ещё переругаться.
– А я?, – спросила Юи.
– Что ты? Они без тебя не справятся. Если бы ты была с Давидом, он сидел бы сейчас здесь живой и здоровый. Луиса береги.
– А Михаэля?
– Ну и его заодно. Головой за обоих отвечаешь. А ты, – повернулся он к Михаэлю, – взгляни, что там с отцом. Придумай что-нибудь. Как-то мы его совсем забыли…

________________________________________

Платье у Анастасии Лаура, естественно, отобрала. В тот же вечер. И дублоны тоже. Сказала, что в её в сундуке монеты целее будут. А про платье Настеа пусть забудет. Не идёт оно ей. Как корове седло. Не её цвет. Неизвестно, правда ли платье Анастасии не шло, – никто не позволил ей такую драгоценность даже померить, а вот Лаура выглядела в нём просто принцессой. Весь вечер не могла отойти от зеркала. В субботу вышла в нём из дома навстречу своему счастью, и в деревне стало тихо. У жениха, понятно, отвисла челюсть. Деревенские перешли на шёпот. Вот что сделало с людьми ванильное платье.
Около полудня подали экипаж. Молочник великодушно предоставил молодым свою телегу. До вечера разрешил на ней кататься. Крепкая такая телега. Молочник её вместе с лошадью дал. Сердечный человек. Лошадке заплели в гриву ленту, которой была перевязана коробка из-под ванильного платья, и Лаура отправилась в замок за причитающимися ей дублонами. Крикнула восхищённой публике, чтобы никто не бездельничал и поскорее накрывали на стол. Сказала, что она мигом. И скамейки! Скамейки чтобы по-быстрее сюда несли. Господи, как же она была хороша! Настеа глаз не могла отвести от своей подруги. Равно как и вся деревня.
Когда экипаж скрылся из виду, деревня ожила и снова стали слышны обычные звуки. А то ведь и правда стеснялись разговаривать. Все дружно бросились выносить из корчмы столы. Полезли в подвал за вином. В тот самый, из которого много лет назад Настеа с Давидом вытащили через вентиляционное окошко истерзанную Лауру.
Начали жарить мясо. Жаровню поставили прямо на улице. И через час всё было уже готово. Напряже-ние росло. Ждали невесту. Священник сказал, что у него сегодня ещё две свадьбы, и что он не собирается торчать здесь до вечера. Ему дали три серебряные монетки. И налили вина. А Лаура не приехала. Ни через час, ни через два. Она вообще в тот день не приехала.
Не будем пересказывать того, с каким настроением деревня встретила тот проклятый вечер. В каком она была состоянии. Можно себе представить. Жених страшно напился, при детях кричал неприличные слова и пытался кинуться в колодец. Сделать этого ему, разумеется, не дали. Из колодца ведь пить потом. Отнесли бедолагу домой. Анастасии сказали всё, что о ней думают. А при чём здесь, собственно, Настеа? Под утро в деревню вернулся пустой экипаж. Лошадка сама нашла дорогу домой. Молочник её уже не ждал. Спал несчастный у себя в огороде. Прямо на грядку с капустой свалился. Сильно пьяный был. И всё обещал кому-то переломать ноги. Очень он из-за телеги расстроился…
Через три дня к деревне подъехала графская карета, запряженная шестёркой лошадей. У корчмы она остановилась. Дверца распахнулась. Крестьяне посрывали с себя шапки и примолкли. Из кареты вышла сеньора, в которой деревенские не сразу опознали Лауру. На ней было платье, которое Старый герцог подарил Элене примерно через год после их свадьбы, то самое, в котором Элена сопровождала мужа в Эскориал. На королеву, говорят, платье Элены произвело тогда убийственное впечатление. Велела и себе такое сшить.
Но платье – это только половина. Одним платьем Лаура не сразила бы деревенских. А она их бук-вально сразила. Так в чём же дело? – А в том, что драгоценностей на ней было дублонов на триста! Если не больше. Понятное дело Лаура ни с кем здороваться не стала. Она даже “не заметила” вылупивших на неё глаза простолюдинов. Прошла через толпу, как сквозь дым. К жениху объясняться она, естественно, тоже не пошла. Ещё чего! Да кто он такой? – Грязь под ногами.
Гордо выпрямив спину и глядя… в общем непонятно куда глядя, Лаура подошла к своему дому. То есть к дому Анастасии. Карета в гробовой тишине следовала за ней. Лошадки шли шагом. Важные такие. Деревенские, затаив дыхание, стараясь не нарушить возвышенную тишину, молча брели за Лаурой. Слы-шен был только стук её туфель и приглушенный цокот копыт. Да карета ещё немного поскрипывала. А так было тихо. Приблизившись к дому, к ручке двери которой длинной верёвкой была привязана белая коза, Лаура слегка склонила голову, чтобы не растрепать причёску, пнула ногой дверь и вошла в темноту. Ку-чер и крепкий мужик, сидевший на козлах рядом с ним, просочились следом за ней. Через минуту они вынесли из домика сундук Лауры и принялись устраивать его на запятках кареты.
Раздался вполне отчётливый звук пощёчины. А вот он повторился. И в следующее мгновение Лаура выволкла из домика плачущуюся и упирающуюся Анастасию, силой затолкала её в карету, слепыми от ненависти глазами оглядела безмолвную толпу своих бывших односельчан, взлетела по ступенькам ле-сенки в карету и…
Никогда больше Лауру в этой деревне не видели. Старосту через неделю послали к Старому графу сказать, что у деревенских возник к нему по этому поводу ряд вопросов, но в замок его не пустили. Ещё в воротах какие-то бравые красавцы – явно неместные, из Сарагосы должно быть, – выбили ему два перед-них зуба и велели передать деревенским, что если ещё какая мразь сунется в замок, то, раз не хотят по-хорошему… Ну и так далее. Деревенские всё поняли и сказали жениху, что если он, сволочь, чем-то не-доволен, если собрался народ баламутить, то его дом может нечаянно и сгореть. Или его чёртовы коровы отравленной воды напьются.

________________________________________

Практические занятия

До Барселоны дикая весть о том, что Старый граф реально воспользовался правом Сеньора, дошла мгновенно. Собственно, в том, что он реализовал своё старинное право, не было ничего особенного. В Арагоне так поступали многие. И нечего тут большие глаза делать. Но ведь граф не только “обесчестил невинную девицу”, – а молва тут же приписала Лауре чуть ли не монашеское целомудрие, кроткий нрав, богобоязненность и много чего ещё, – но, и это уже выходило за рамки общепринятого: “изнасилован-ную” невесту он к жениху не отпустил. При себе “бедняжку” оставил. То есть такое в Арагоне тоже слу-чалось – когда симпатичную девку брали из деревни в горничные или, скажем, белошвейки, а работать заставляли не по специальности. Но тут всё обстояло куда экзотичнее: Старый граф собрался на Лауре жениться! Свадьба через месяц.
Габриэль сказал, что ехать нужно немедленно. Разобраться на месте, что там в действительности про-исходит и, если понадобится, принять меры. Серхио заявил, что никуда он не поедет, потому что отец не ребёнок и соображает, что творит. В конце концов имеет право. В конце концов он мужчина, которому, между прочим, не девяносто лет. И запросто может им ещё одного брата заделать. Или сестру…
Юи Серхио поддержала. Она вообще, когда дело касалось любви, без колебаний занимала сторону то-го, кто поступает по страсти. (Почему и себя не осуждала за то, чем занималась с дочерью миссионера на корабле или за то, что любит одновременно двух братьев.)
Михаэль сказал, что это, конечно, не его собачье дело, но вообще-то не всё здесь чисто. Тем более, что, как доложил прискакавший в Барселону гонец от Романо, Старый граф называет деревенскую шлюху Эленой и проводит с ней в постели столько времени, что у той уже круги под глазами образовались и она стала тощая как ведьма. Романо опасается, что эта “ядовитая змея” опаивает Старого графа каким-то колдовским отваром, потому что невозможно без злого волшебства так много заниматься любовью. Слышно же всё…
Юи на это возразила, что можно. И что она за отца рада. А от Луиса потребовала подтверждения того, что любовью можно заниматься сутками напролёт. Если любишь по-настоящему. И при этом почти даже не спать. А только пить красное вино. Ну и хорошо бы ещё орехи с мёдом есть. Короче, колдовское зелье тут ни при чём. А что деревенская невеста похудела и у неё круги под глазами нарисовались, так это нор-мально. Луис засмущался и сказал, что да, правда, когда любовь и когда за окном не очень жарко, тогда, наверное, можно даже и без орехов обойтись, главное, пить побольше. Но спать всё-таки иногда хочется, какой бы сильной любовь ни была. Хотя бы немножко, но спать. Габриэль сделался грустный, отвернулся и ничего не сказал.
В общем, никто к отцу тогда не поехал. Отчасти потому, что все были заняты расследованием причин гибели Давида. А тут ещё, воспользовавшись тем, что некому стало следить за исправностью сложной машины, нашлись авантюристы, захотевшие ту самую машину испытать на прочность. Так что Серхио с Габриэлем срочно укатили в Италию. Даже цыган с собой не успели взять, так они торопились. Ну так цыгане им и не понадобились. Без них обошлись.
А машина – к чести Давида – выдержала. Как часы она работала. Но уж коль скоро рыцари в Италию приехали, путь всё же неблизкий, ну и чтобы другим неповадно было, троих шутников они примерно наказали. Двоих сожгли вместе с их домами и всеми, кто в тех домах жил. А с третьим озорником немно-го даже перестарались. Не надо было его оторванную голову оставлять у ворот Ватикана. Папа, есте-ственно, обиделся. Сделал, конечно, вид, будто он не понимает, кто это показательное безобразие учинил, но обиделся. Потому что испугался. Ведь этим третьим был Медичи, который не посмел бы без санкции понтифика опробовать систему Давида на отказ. В общем, Папа, которому, разумеется, доложили, что Серхио в Италии побывал, а к нему зайти не захотел, прочёл послание верно. Понял, кому оно было адре-совано и что случается с теми, кто начинает с рыцарем Ордена Христа вести нечестную игру.
Вернувшись домой, Серхио не провёл в Барселоне и двух дней: собрался-таки съездить к отцу. И вот тут, – как всегда не-вовремя, – к нему прискакал нарочный от герцога. Король, видите ли, пожелал их видеть. Обоих. То есть король формально пригласил к себе одного герцога, но в бумажке, которую курьер передал герцогу, открытым текстом говорилось, что было бы крайне желательно, чтобы в поездке герцога сопровождал маркиз Серхио. Когда такое пишет тебе король, тут и круглый дурак поймёт, что сам ты ему даром не нужен, что ему не о чём с тобой, пустым местом, говорить, однако, он же – воспитанный чело-век и не может пригласить твоего вассала к себе в гости, а тебя самого попросить оставаться дома. Обид-но, между прочим.
Кардинал уже сто раз объяснил герцогу, что бояться тому абсолютно нечего. Всё равно, рано или поздно, король сделает Серхио грандом. И, наверное, скорее рано, чем поздно. Может быть уже в этом году. Хотя бы потому, что Серхио вызвался бесплатно отреставрировать Эскориал. Памятник культуры как-никак. Может и не ах какой шедевр архитектуры, но всё-таки. И нет в этом ничего страшного. – Пусть себе король делает Серхио грандом. Да хоть бы и с перспективой поднять его однажды и повыше, то есть сделать его герцогом. Не уедет сейчас Серхио из Арагона. Не нужно этого бояться. И даже не из-за того, что он порядочный и невозможно какой благородный дворянин, – нет их, благородных, сказки всё это для детей, враньё голимое!, – а потому, что у него здесь дела. Какие? – он, кардинал, сказать не может, пото-му что это – тайна. Но он точно знает, что эти дела держат Серхио в Арагоне крепче крепкого. Ненадолго съездить он, разумеется, может куда ему угодно, вон, в Италию, к примеру, недавно смотался, но насо-всем отсюда он съехать не посмеет. И не надо его, духовное лицо, которое блюдет тайну исповеди, пы-тать, что это за важные такие дела у семьи маркиза, – ни за что не скажет. Потому что о чести он тоже некоторое представление имеет.
Всё так, и Старый граф то же самое ему говорил, причём много раз, но как-то тревожно было на серд-це у герцога. Как бы не сманил король маркиза Серхио к себе. В Сарагосе уже давно пора второй мост строить, обмундирование у герцогских гвардейцев поистрепалось, пора бы им новое справить, и вооб-ще…
Да, не хотелось герцогу ехать в этот раз к королю вместе с Серхио. Очень не хотелось. И на это была ещё одна причина. Не только та, что король мог соблазнить Серхио прелестями столичной жизни. Всяки-ми там балами с музыкой, фейерверками, доступными красавицами и прочими радостями. Серхио давно уже научился укладывать в постель любую понравившуюся ему девицу, даже если она слывёт богобояз-ненной и в этом смысле недоступной. Просто удивительно, как сильно он изменился. Тут другое. – Инту-иция сработала. С некоторых пор герцогу стало как-то спокойнее отправляться за пределы Арагона без Серхио. Хватало ему в качестве сопровождающих, то бишь охраны, Луиса с Габриэлем. Ну и китаянки, конечно. Причём неважно, куда он ехал. Не обязательно в Мадрид. От Серхио, честное слово, было больше проблем, чем пользы. Нет, правда. Герцог уже прямо каким-то суеверным стал. Но ведь и в самом деле – как позовёт с собой Серхио, так обязательно на них по дороге нападут какие-то гады. И, главное, никто не может сказать, что это за разбойники такие завелись вдруг в Арагоне. Никогда такого не было. Прямо неуловимые какие-то. Никто о них ничего не знает. Чтоб на герцога напасть – да не было такого никогда! Война – другое дело. Но это же не регулярные войска, а шайка хулиганов…
Луис утверждает, что это точно не местные. А ему верить можно. Тогда кто? Уже ведь стало страшно куда-то поехать. А тут это приглашение от короля. Да ещё с проклятой припиской про Серхио. Деваться некуда: не хотел герцог ехать с маркизом, правда не хотел, но вынужден был послать гонца в Барселону. Чем и помешал Серхио встретиться с отцом. Последний раз маркиз видел его, когда заезжал похвастаться своим Орденом. Тем самым, который он получил от Папы. А больше не ездил. В общем, Серхио к отцу не поехал.
А вот Юи напротив, в замок часто приезжала. И с Луисом, и одна. Более того, она даже предпочитала ездить туда без Луиса. Лёгкая была на подъём. Когда Луис срывался куда-то со своими цыганами, она велела закладывать карету и мчалась в замок. Противно было одной в Сарагосе сидеть. Только за послед-ний месяц дважды побывала в замке. Вот только Старого графа она в эти свои приезды не увидела, потому как он был с этой своей… – с невестой. То есть из спальни он не вышел. Ни в первый, ни во второй раз. Не из-за неуважения к невесте младшего сына. А потому, что он даже и не узнал, что она к нему приезжала. А вообще-то Юи ему нравилась. Очень! И она тоже была с графом ласкова. Особенно когда он целовал её в лоб, говорил ей что-нибудь приятное и гладил как маленькую по голове. Чай вместе с ним пила. И лю-била слушать его рассказы. Про Старого герцога и про то, как раньше все хорошо жили. Какие все были честные и благородные. И за Луиса, конечно, он радовался. Говорил, что лучшей жены его сын никогда себе не найдёт. И дети у них обязательно будут красивыми. Юи при этих словах краснела и делала вид, что они с Луисом спят пока что в разных кроватях.
В последний свой приезд, снова не увидев графа, Юи решила, наконец, поговорить с Романо. А тот только руками развёл. Что он мог ей сказать? Что Старый граф окончательно потерял стыд? И заодно голову. Не его это, конечно, мажордома, дело – думать о том, кто там что потерял. Он обязан поднос с вином и фруктами под дверь спальни каждые три часа приносить и тут же к чёртовой матери проваливать. В общем, оба последних визита Юи оказались холостыми. А ей так хотелось на ту ведьму посмотреть, что своим колдовством вернула графа к жизни! Вообще-то Юи за старика радовалась. А то действительно уже помирать собрался…
– Что ты мне голову морочишь, недоумок?!
– А что я должен тебе сказать?
– Ты как со мной разговариваешь, плебей?!
– Я не плебей, я – мажордом. И управляющий, кстати… Знаешь, какое тут у меня хозяйство боль-шое?
– А хочешь, я скажу Луису, что ты ко мне приставал?
– Это как?, – покрылся холодным потом Романо.
– Скажу, что ты меня всю руками потрогал и гадкие слова мне в ухо говорил.
– Как ты это себе представляешь?, – перешёл на жалобный фальцет мажордом.
– А что, меня уже и потрогать нельзя?
– Тебя?
– Меня.
– Нельзя.
– Ах ты, сволочь!
– Я не в том смысле…
– Так значит можно?
– Он не поверит.
– Кто?
– Сеньор Луис.
– Ещё как поверит. Скажу, что ты мне деньги предлагал, чтобы я перед тобой разделась, и ужасно неприличные слова про свою любовь говорил.
– Господи, да что ты от меня хочешь?, – уже чуть не плакал Романо. – Не говори ты ему, ради Хри-ста, ничего. Убьёт ведь.
– Обязательно убьёт!, – радостно согласилась с ним Юи, довольная тем, как сильно она напугала мажордома. – А сначала он тебе что-нибудь отрежет.
– Ну ладно… Она красивая.
– Красивее меня?
– Кто?
– Ты что, издеваешься надо мной, сволочь?!
– Красивее.
– Что ты сказал?, – прошипела Юи, вынимая кинжал.
– Я? – Ничего…
– Тварь!
– Ну ты же сама просила…, – проблеял Романо, понимая, что жизнь его, и так мало чего до сих пор стоившая, в эту минуту совсем обесценилась.
– Стой ровно, гадина! Смотри мне в глаза! А ноги у неё?
– Что – ноги?
– Длиннее моих?
– Да она и ростом повыше тебя будет. Так что…
– Ах ты, скотина!
– Ничего я не скотина! Да, длинные у неё ноги! И очень красивые!!
– Что ты орёшь, идиот?! А грудь?
– Что – грудь?
– Убью, тварь!
– Не видел я…
– Всё, может и сомневалась поначалу, но теперь точно скажу Луису, что ты меня руками везде хва-тал… В коридоре… И приказывал мне…
– Прости, госпожа, Христа ради…, – взмолился Романо, валясь на колени.
– Встань, идиот! Так что?
– Очень красивая у неё грудь…
– Что?…, – растерялась от такой наглости Юи, – Так значит – даже и очень?
– Очень, – обречённо подтвердил Романо и отвернулся, чтобы не смотреть, как Юи начнёт его уби-вать.
– Красивее моей?
– А я твою не видел, – неожиданно нашёлся Романо. И этим, счастливчик, себя спас.
– Да?…
– Да.
– Ну ладно…, – пришёл теперь черед растеряться уже и Юи. Поняла девчонка, что куда-то не туда загребла. Действительно, откуда Романо знать, какая у неё грудь.
– А ещё она у неё не оттуда растёт, откуда у всех. Выше, чем у нормальных.
– Как это?, – изумилась Юи, забыв про смертельное оскорбление, которое ей только что нанёс Ро-мано, а она за это своего обидчика не убила.
– А вот так. Она у неё вот отсюда растёт. Нет, даже вот отсюда. Так что и не захочешь смотреть, а, если она нагнётся или просто…
– Они оттуда вообще когда-нибудь выходят?, – остановила Юи поток сладких воспоминаний ма-жордома, на самом деле услышанным глубоко потрясённая.
– Конечно, каждый день, – обрадовался Романо своему нежданному избавлению. – Скоро, думаю, покажутся.
– Как знаешь?
– Так уж пора…
– С чего ты взял?
– Так ведь с утра всё это продолжается. Поднимись к ним, если хочешь, покарауль в коридоре. Граф тебе рад будет.
– Правда?
– Точно. Ну и её заодно увидишь.
Юи подумала немного, – скрипучий старик ничего не сказал, – и действительно отправилась наверх. Однако не дождалась. Зато такого наслушалась!…
Спустившись вниз, она услышала странные звуки и пошла на них. На кухне Романо с ожесточением лупил по лицу какую-то девчонку. И удивительно было то, что та не загораживалась руками. Может он её за дело бил? – Нет, – догадалась Юи, – просто срывал на ней злобу. Компенсировал недавно понесённый моральный ущерб. Отыгрывался гадёныш.
Он не услышал, как Юи приблизилась сзади, и остановился, лишь почувствовав прохладу жёсткого лезвия на своём горле.
– За что он тебя бьёт?
– Думает, что это я чашку разбила, – всхлипывая, пожаловалась Настеа. – А это Лаура её мимо сто-ла поставила.
– Что ты врёшь, деревенщина?!, – попытался казаться храбрым Романо.
– Закрой рот, ублюдок, – облила его ледяным презрением Юи, и Романо понял, что раз Юи Лауру так и не увидела, значит запросто может его сейчас зарезать. Потому что она дикая и ей за это ничего не будет. – Тебя как звать?, – обратилась она к побитой девочке.
– Настеа.
– Странное имя.
– Ну, так мама меня звала, а вообще-то я…
– Значит так, – оборвала её Юи и обернулась к Романо, – слушай меня, урод: если когда-нибудь услышу, что ты хотя бы пальцем к ней прикоснулся, я тебе горло вырву. А перед этим отрежу те-бе нос и уши. И ещё что-нибудь, – уже совсем нехорошо усмехнулась китаянка. – Ты мне веришь, кусок дерьма?, – и поднесла к носу мажордома кулак, но не с тем чтобы ударить им Романо по носу, а чтобы он хорошенько разглядел на её безымянном пальце серебряный перстень, которого он по непонятной причине боялся до смерти. Романо сделался совсем белый, словно увидел перед собой гремучую змею. И задрожал всем телом.
– Верю, – жалобно прошелестел он, понимая, что до уборной может уже не дойти.
– Пошёл вон! Ноги у неё длинные… Подонок! И вели запрягать. На грудь он засмотрелся, извраще-нец… Что стоим?!
Романо опрометью, какими-то нелепыми, судорожными прыжками бросился бежать из кухни, боясь поверить в то, что сегодня ему просто так, ни за что подарили жизнь. Жалкую, но уж какую есть. Не та-кую, конечно, интересную, как у всех этих блестящих господ, которые ездят в каретах и купаются летом в настоящем море. Серхио вон – теперь и вовсе маркиз. А люди говорят, что скоро может даже и герцогом сделаться. Везёт же некоторым! А вот он, Романо, никогда моря не видел. Не то, чтобы в нём купаться…
И вдруг благополучно избежавший смерти мажордом почувствовал странное. Что-то новое. Отсту-пивший страх приоткрыл потайную дверь, о существовании которой ему доселе не было известно. Он и не догадывался, что в жизни существуют такие необычные способы получать наслаждение. Хорошая еда или вино – это он знал. Это, понятно, зд;рово. Но вот, он только что получил неизведанное прежде удо-вольствие, нечто совершенно новое… когда наотмашь бил по лицу девушку, у которой под платьем уже всё налилось, как у настоящей, почти взрослой, готовой к любви… Когда после каждого его удара она вздрагивала всем телом, и у неё из-под закрытых ресниц в разные стороны летели хрустальные брызги… А ещё она так потешно при этом хрюкала. И это самое сладкое! Она не всхлипывала, а именно хрюкала. Всхлипывала она уже потом. В следующее мгновение. И живот у неё… И руки, которые она боялась под-нять…
Как же это было зд;рово! Восхитительно. Какая ещё еда?! Да близко никакая еда не сравнится!… Если бы не эта узкоглазая стерва, он мог бы долго её бить. И не только по лицу…
До уборной он так и не добрался. Ему вдруг стало трудно идти. Однако авария с ним приключилась совсем не та, которой он боялся. То есть и не авария вовсе. Просто он не знал, что это именно так проис-ходит. Слышал о чём-то подобном, но не знал – каково это. Еле на ногах ведь устоял… В первый раз с ним это случилось. Грудь у девчонки ещё не такая, как у красавиц, нарисованных на картинках, которые повар прячет в своей комнате под матрацем, но Настеа её уже стесняется. Лаура вон специально рубашку Старого графа надевает и не застегивает на ней пуговицы (а под рубашкой ничего нет – совсем голая она под той рубашкой!)… Так вот, эта бесстыжая шлюха нарочно не застегивает пуговицы, чтобы граф мог всю её лучше видеть. (Романо тоже два раза случайно увидел.) А эта ещё стесняется. Но, если к ней прий-ти ночью, принести, скажем, вина, жареных орехов и пирожное. Сначала сказать ей что-нибудь умное про погоду. Потом особенный стих про любовь прочесть. Он знает такой. И глаза вот так сделать. А потому руку положить ей… Стоп! А куда положить, чтобы она не начала драться? Или она не будет драться? Вон ведь даже лицо не загораживала… А может – правда, не она чашку расколотила? Главное только, чтобы крик не подняла. С девственницами, говорят, всякие проблемы бывают. Может ей серебряную монетку дать, чтобы не упрямилась? Точно! Даже две. Не жалко…

Не прошло и двух часов, ещё толком и вечер не наступил, вполне себе детское время было, а картина разительно поменялась. Даже освещение теперь стало другим. Потому, во-первых, что Юи никуда из замка не уехала. А во-вторых, так и не увидев Лауру и ужасно по этому поводу расстроившись, она, вдре-безги пьяная, сидела сейчас в обнимку с Анастасией на её тесной постели в микроскопической, смахива-ющей на тюремную камеру, комнатке. И притом, что в этой комнатке было темно, свечку они не зажига-ли. Вот почему картина, наверное, и изменилась. А что насчёт “в обнимку”, то всё правильно: если бы Настеа, тоже прилично набравшаяся, не обнимала китаянку, та давно бы уже свалилась. Хорошо, если на кровать, – просто уснула бы. И успокоилась бы, наконец. А то ведь могла и на пол грохнуться. Поди по-том оправдывайся, что не ты невестку Старого графа покалечила. Прибьют же. Не дай Бог ещё кнутом выдерут. Настеа один раз видела, как взрослого мужчину били на конюшне кнутом, и это зрелище остави-ло у неё самые неприятные воспоминания. Больно уж громко тот дядька орал. Никто тогда не смеялся.
Выделенная Анастасии по протекции Лауры персональная, ну то есть совершенно отдельная комнатка кроме грубого стола и столь же грубой, просто невероятно жёсткой кровати могла похвастать разве что решётчатым окошком – совсем крохотным, которое к тому же на зиму наверняка придётся чем-нибудь заткнуть, потому как зимой, говорят, в замке не жарко. Вот тогда темно здесь будет даже днём – не то, что вечером. А пока ничего – жить можно. Даже приятно. Замок всё-таки. Настоящий. Не деревня какая. Одно обидно: некому рассказать, куда Настеа переехала жить из своего жалкого деревенского дома. Оно, конечно, никто ей всё равно не поверит. Тем более, если она расскажет, что кроме всего прочего её здесь хорошо кормят и делать ничего не заставляют. А что она моет пол в коридоре и помогает на кухне пова-ру, так это её собственная инициатива: без дела ведь с ума можно сойти.
Что касается стола, являвшегося предметом особой гордости Анастасии, то это неправда, что он, как сказали принесшие его сюда мужики, на ладан дышит. Ни на что он не дышит! И, если помнить, с какого края на него ничего ставить нельзя, потому как одна ножка у него отломилась и ещё одна собиралась сделать то же самое, то ещё вполне крепкий был стол. В каком-то смысле даже красивый. В том смысле, что у Анастасии раньше и такого не было. Это в халупе Давида был верстак, который он называл столом, а у Анастасии из мебели, собственно, один сундук и был, который теперь располагался в углу её “шикар-ных покоев”. На нём Настеа, собственно, и спит. Одно одеяло под себя, второе – сверху, и очень даже удобно. Гостью свою, однако, Настеа усадила на кровать. Потому что так солиднее и, наверное, так у благородных господ принято. Парадокс, но спать на сундуке действительно было не так жёстко, как на кровати. Может потому, что он свой, родной? Вернее, Лаурин.
А ещё в этом сумрачном застенке поселились сразу два невероятно красивых стула, садиться на кото-рые Настеа пока не решалась и Юи не пустила, интуитивно догадываясь, что не просто так их сюда снес-ли, и что, сверзнувшись с какого-нибудь из этих резных тронов, запросто можно расшибиться – пол-то каменный. Но всё равно, очень красивые стулья. Анастасия ими гордилась.
Главным же свидетельством невозможной роскоши, среди которой теперь жила Настеа, эдаким сим-волом её принадлежности к сливкам испанского общества являлся тяжёлый ключ, которым запиралась дверь своей тюрьмы как снаружи, так, внимание, и изнутри. На том, чтобы Анастасию поселили в “поко-ях”, имеющих врезанный в дверь зам;к, настояла Лаура. И, хотя Настеа могла бы уже смекнуть, что по-добный аксессуар роскошной дворянской жизни был подарен ей не для того, что поднять в её близоруких глазах чрезмерно заниженную самооценку, а для обеспечения безопасности Лауриного сундука, ей было приятно, что о ней так изыскано позаботились. И поэтому она ходила по замку важная.
Наверх, впрочем, туда, где обитали хозяева всего этого немыслимого благополучия и куда вход ей вроде как не был закрыт, Настеа ходить пока что не решалась. Одна не решалась. Страшно. Потому что там необыкновенно чисто. И пахнет там по-особенному – богатством, благородством, про которое пишут в книжках с картинками, и чем-то ещё, она не поняла – чем именно. Один раз Лаура её туда сводила, ко-гда показывала её – свою служанку – Старому графу, а больше таких случаев не представлялось. Некогда было Лауре. Она теперь вообще редко к Анастасии заглядывала. Не потому, что брезговала, а просто ей действительно было некогда. Она ведь с утра до вечера, да и ночью тоже, изо всех сил любила Старого графа. И, когда до своей подруги всё же доползала, приказывала ей через час её будить (“хоть бы и по морде меня бей”), после чего валилась на сундук и засыпала на нём как мёртвая. Так крепко засыпала, что даже не чувствовала в забытьи, как Настеа вытирала её прекрасное тело мокрыми полотенцами. А потом расчёсывала её роскошные волосы. Какие уж тут разговоры? Жалко, конечно. Скучно было Анастасии.
Да, если кто забыл, в этом сундуке хранились платья Лауры, как старые, так и почти новые, мерить которые Анастасии строжайше запрещалось. Но она их всё равно надевала. И раньше, когда Лаура ухо-дила с каким-нибудь женатым мужчиной за деревню на брошенную мельницу “смотреть закат”, и теперь, когда Лаура работала наверху “несчастной босой графиней”.
Ещё в сундуке, на самом дне, в жестяной коробке из-под печенья лежали завёрнутые в старую наво-лочку (чтоб не звенели) двадцать три золотых дублона и семьдесят две серебряные монеты, в разное время заработанные Анастасией и отобранные у неё с целью их наилучшей сохранности. И главное: в этом сундуке были спрятаны картинки, купленные ещё Клавдией на базаре, на которых изображалась жизнь Святого Семейства и такие, – истрёпанные жадными детскими руками до состояния тряпочки, – которые содержали исключительно смелые сцены из личной жизни пастушек (почему-то носивших дво-рянское кружевное бельё) и пастушков (тех – совсем без одежды). А также куча всякого другого бессмыс-ленного хлама, который жалко было выбросить. Про дублоны, Настеа, естественно, давно забыла.
Так вот – ключ. Он, как и крестик с маминым кольцом теперь висел у Анастасии на шее. Причём но-сила она его, в отличии от колечка и крестика, словно какую праздничную драгоценность – поверх платья. Всем напоказ. Почему и шнурок у него был свой и тоже, как ей казалось, невероятно красивый, потому что он был плетёный и кожаный. Вот только он был старым и сильно потёртым. Но другого у повара не нашлось. А подарил он его Анастасии за то, что она помогала ему на кухне. Не за еду помогала, а просто так. Вот он и подарил ей тот шнурок.
Действительно, Настеа не умела бездельничать. А дела здесь у неё совсем не было. Никакого. Ну кто, спрашивается, приедет за ней сюда – в замок? Да ещё приедет тайком, ночью, чтобы никто его не увидел. И станет умолять её поскорее ехать с ним на хороших лошадях неизвестно куда спасать какую-то несчастную, но очень положительную роженицу, у которой, по словам тамошних повитух, “всё ужасно плохо, и не только сама в родах непременно помрёт, но и ребятёнок скорее всего неживым родится, так что без твоего волшебного колдовства никак не обойтись”. Они – те ночные гости – каждый раз почему-то говорили про хороших лошадей и совали в руку злой со сна Лауре серебряную монетку – “аванс”, кото-рую она тут же прятала во рту и потому не ругалась, а лошади-то, между прочим, всегда были так себе. Врали! Ничего хорошего в них не было. Вторую денежку они давали уже потом, Анастасии в руки, когда ребёнок начинал плакать, а роженица напротив – смеяться. Или тоже плакать, но уже от радости. Иногда Анастасию после работы кормили, а иногда про это забывали. Хорошо, когда не забывали домой на тех их “хороших” лошадях отвезти. А то ведь случалось и такое. При том, что пешком идти – далеко. Осо-бенно когда сильно устанешь. Но, главное, после работы ей всегда давали вторую денежку, чтобы Лаура не сердилась. Кстати, Лаура ужасно радостная становилась, когда та монетка оказывалась жёлтой.
Раньше Настеа помнила, как те жёлтые монеты называются, но со временем забыла. Да и вообще она многого уже не помнила. И потом, их ей давали редко – те жёлтые денежки – только тогда, когда прихо-дилось делать уж совсем трудную работу. Когда только уже на чудо все надеялись. А точнее уже ни на что не надеялись. Деревенские в такие дни даже говорили Анастасии, что не будут её проклинать и свя-щеннику ничего не скажут, если роженица помрёт. Что они даже покормят Анастасию, а, может, и домой её на лошадях отвезут, потому как понимают, что дело безнадёжное. Однако не было случая, когда после таких предисловий Настеа не привезла Лауре вожделенную жёлтую монетку. И тогда Лаура доставала припрятанный на праздник сладкий пряник и девчонки его съедали. Если у Лауры было хорошее настрое-ние или, наоборот – плохое, к примеру, когда её бросал очередной “жених”, они тот пряник запивали вином. Вот тогда, – когда они делались пьяными, – Лаура, если не начинала низким голосом некрасиво плакать и говорить, что все вокруг сволочи, доставала те самые картинки. И такое начинала Анастасии рассказывать!… Господи, сколько вслед за этими рассказами было стыдных фантазий, о которых Настеа никому не рассказывала и за которые просила по утрам у мамы прощения, потому что Мария очень сер-дилась, обзывали Лауру шлюхой и ещё одним неприличным словом. За то, что она дает её дочери смот-реть “всякую гадость”. Но сама она те картинки тоже смотрела. Украдкой. Доставала их из сундука и смотрела. И тоже вся красная делалась. Настеа несколько раз видела.

К моменту, когда Романо поскрёбся в запертую Анастасией изнутри дверь сказать, что лошади устали ждать и не понимают, поедут они сегодня куда-нибудь вообще или нет, и не лучше ли их тогда уж не мучить, а распрячь и дать им овса, кувшин, у которого Юи, ещё полного, демонстрируя Анастасии свою чудесную ловкость, отбила ногой ручку, уже пустой катался под кроватью. Да и второй, судя по темпам и боевому настрою, грозил оказаться не последним. В ответ на возмутительную дерзость “в конец обнаг-левшего” мажордома, который “забыл, что он червяк, которого встать и раздавить разве что необыкно-венная усталость в ногах мешает”, Юи послала его так далеко, что мы, пожалуй, не рискнём те её слова воспроизвести. Да, раскисли девочки, Юи – с непривычки, а Настеа – от избытка чувств.
Третий кувшин, за которым Анастасии таки пришлось сходить, появился на сцене незадолго до того, как Юи уже по второму кругу пошла рассказывать историю своей несчастной жизни. Начиная с коварного убийства “подлыми сволочами” её дедушки (который почти никогда её не бил) и полного опасных при-ключений путешествия из далекой Японии в Испанию. О том, какой у неё случился на корабле роман, она тоже рассказала. Ну, то есть в первый раз она про свою неправильную любовь рассказать забыла, но под воздействием молодого красного вина и распахнутых голодных глаз Анастасии, взяв с неё страшную клятву “молчать даже под пыткой про то, что сейчас услышишь, а не то я тебе горло, дрянь такая, вырву”, выложила ей всё и в таких подробностях, от которых у Анастасии закружилась голова, а в живот заполз кто-то совершенно бесстыжий, от чего она, как и Юи, сделалась вся жаркая и сильно пьяная. При этом, – что Анастасию поразило в самое сердце, – китаянка нисколько не раскаивалась в своём очевидно бого-противном грехе, а наоборот, вспоминала о своём первом сексуальном опыте с нежностью. Совершенно неожиданной для этой железной, заточенной на убийство бездушной машины. Настеа тогда тоже за ком-панию расплакалась и долго не могла успокоиться, потому что не умела спокойно слушать истории про любовь. Примерно тогда она и начала с китаянкой обниматься. Вдвоём не так страшно было с кровати свалиться.
Да, Юи с неподдельной болью вспоминала свою психованную любовницу. Узнала ведь, что миссионер сразу же по приезде упрятал дочь в монастырь. За плохое поведение на корабле. Она даже выяснила – в какой именно. Собралась уже было поехать убить “ту сволочь”, а потом, запалив проклятый монастырь, вызволить из горящего плена любимую, спрятать её где-нибудь, да хоть бы и в свой новый дом её привез-ти, из которого видно море, в общем, сделаться с ней счастливой, но тут вдруг…
Поначалу она ведь терпела его исключительно из-за Элены. Ну, и чтобы не было скандала. Но Луис оказался так с ней нежен и когда шутки ради она сказала, что любит его, начал делать такое… Ну совсем же никакого стыда не имел! И где он только научился?… Не может обыкновенный человек такое тайное знать! Ведь как сливочное масло на солнце Юи от этих его неприличных ласк таяла, если он начинал целовать её не только в губы… Бессовестный! А ещё… Ну правда, вообще же никакого стыда нет у чело-века!
– Ни за что тебе не расскажу! Даже не думай.
– Ну и не надо, – надулась Настеа.
– Ладно, слушай. Но только чтоб никому!…
В первую ночь Юи думала его зарезать. Решила – пусть только уснёт. Чтобы он никому потом не рас-сказал, что именно она разрешила ему с собой делать. Пусть он ещё над ней немножко поиздевается, помучает её и уснёт. Но какое там уснуть! До утра ведь всё тогда продолжалось. А потом – если его заре-зать, кто ещё будет с ней такое делать? Серхио, он, конечно, хороший. Очень хороший! И она до гроба будет его любить, одного по-настоящему, но… Слишком уж он боялся её обидеть в ту их замечательную ночь. Единственную… А не нужно ничего бояться! Вон Луис и спрашивать её ни о чём не стал. Один раз даже шлёпнул. Не по спине… Небольно, правда. А то бы она ему сразу горло перекусила, или ещё как убила, если бы он её сильно побил. Ногтем его по шее полоснула бы… Так вот, шлепнул он её, а потом взял за уши, чтобы она не вырывалась, и сказал, что нечего сильной быть. Что она девочка, а не кто-нибудь. Живая… Нежная. И очень красивая. Дурой не обозвал. Как-то по-другому сказал…
В тот первый раз Юи ему не поверила. В то, что она красивая. Грудь ведь у неё маленькая. К тому же она его два раза нечаянно тогда укусила. Не хотела. Случайно вышло. В общем думала, что он ей зубы заговаривает – насчёт красоты. Смекнул поди, что не на такую напал, которая ему такие стыдные вещи спустит. Которые даже сумасшедшая с корабля не смела делать. Да она просто не знала, что так можно… А он сказал, что она ничего не понимает. Что она и правда красивая. Особенно когда не сжимает зубы. И когда делается беззащитной. Даже если просто притворяется слабой. Вроде того, как будто она начинает ему доверять. И не боится повернуться к нему спиной. Лечь для начала на живот. Не враги же! Ведь тогда ему хочется её защитить. Не чтобы она его, а чтобы он её защищал. Не по шее же её бить. Намекнул, другими словами, что не нужно в кровати быть самураем. Или как там у них это называется? – Синоби?… Идиотка! Ничего она не понимает. Когда жить-то собралась? И опять шлёпнул. Небольно… Даже наобо-рот… приятно…
Вот тогда она и в самом деле перестала что-либо понимать. И даже на то, что он её по попе бил, больше не обижалась. Попробовала даже на минутку предположить, что он и правда не врёт. Относитель-но того, что она красивая. И что ему действительно с ней не противно. А он, бессовестный, воспользовал-ся этой её нечаянной слабостью… И ужас, что с ней тогда сделал!…
Настеа слушала китаянку с пылающими ушами. Про щёки и говорить нечего. Казалось, они вместе с глазами начали в полумраке светиться. Красным и зелёным. Больше красным. А свечку всё не зажигали.
В общем Юи не убила – ни Луиса, ни того гада-миссионера, хотя всякий раз, вспоминая зарёванные глаза на пристани, самой хотелось плакать (да вот же и ревела, после второго кувшина уже начала, из-за чего, собственно, Настеа и завелась). Жалела, что никого тогда не зарезала, но… Она уже и так с ума сходит, любя сразу двух рыцарей, к тому же братьев, хоть и не родных, а тут ещё этот Михаэль… Но, если и он тоже… Тогда уж она точно вся внутри разорвётся…
Но ведь хочет она ту свихнувшуюся девчонку. Всё время её хочет. Невозможно сказать, как она её, гадину, любит! Если бы не Луис… Узнает ведь. Может побьёт её тогда, наконец, по-настоящему… А вдруг легче станет? То, что он про Серхио почти всё знает, ну, про то, что Юи его любит, так об этом все знают. И вроде как списывают это на посттравматический синдром или как там у них это называется… Потому что они все кругом воспитанные. И благородные. Но если Юи ещё и с той бешеной с корабля всерьёз закрутит, этого уж точно никто не поймёт. Свои – ладно, но чужие! – И так уже… Осуждать её начнут и всякие нехорошие вещи про неё думать. В Сарагосе вон недавно подралась… Шлюхи! Но всех ведь не убьёшь, кто своим поганым носом куда не просят лезет. Сволочи! В белое ещё покрасились… Ну и как быть? Где справедливость? А между прочим, неизвестно ещё, кто сильнее умеет любить…
– Это как?
– А так, – икнула Юи и начала опасно заваливаться. Настеа еле успела её подхватить. – Ты тут си-дишь, балда… и не знаешь… представить себе даже не можешь… как с ней хорошо было. И цело-валась она… Я тебе сейчас покажу…
Самое смешное, Настеа – святая простота – верила каждому слову своей спасительницы и новой по-други. Причём верила с удовольствием. С готовностью. Ей и в голову не могло прийти, что Юи умеет врать похлеще Лауры. Или, выразимся помягче, фантазировать. Половину ведь из того, что китаянка наговорила про Луиса – из того, что мы побоялись здесь воспроизвести, совершенно спокойно можно было бы и мимо ушей пропустить. Однако ж Настеа не пропустила. Она как губка всё в себя впитала. Потому что Лаура ей такого не рассказывала. Врала Лаура безбожно, это правда, но такого выдумать она не могла. У неё ведь не было такого благородного любовника, как Луис. В деревню благородные вообще не заглядывали. Там только обыкновенные были. А они все одинаковые. Тайного – про то, как можно девушку любить, чтобы от этой любви она начала сходить с ума – в деревне не знали. А Луис про это тайное знал.
Настеа видела его на портрете в спальне Старого графа. Красивый. Очень! Но вовсе не его она полю-била. А другого. Того, который сидел поближе к центру. Светловолосого и с глазами цвета… А какого цвета у него глаза?… Настеа ведь толком и лица-то его не разглядела. Потому что сразу, как его увидела, как вспомнила его, так и утонула в этих его волшебных глазах. В его дыхании. Где там было ей разби-раться, какого цвета у него глаза! Бездонного они были цвета. И когда он к ней по ночам приходит…
– Ага, и вчера тоже пришёл, миленький… Как это где? Вон на том сундуке. Где же ещё? – Я ведь на нём сплю… Чего это он голый?! – В одежде пришёл. Это я голая под одеялом лежала… ждала… Какая ты дура развратная! – Ничего он руками не делал. Просто любил. Да не на ноги он мне сел, – чем ты слушаешь?, – а рядом! Я подвинулась. Какая же ты дура глупая!… И зачем это мне многих любить? Мне его одного на всю жизнь хватит. Только я некрасивая. Лаура говорит, что я никогда замуж не выйду. Потому что я дура набитая и психопатка. И у меня только одно на уме – целоваться с принцем из сна, который уже три года ко мне по ночам приходит. Очень уж он на то-го принца похож. Не скажу – кто. Ты бешеная. Ещё драться начнёшь. Только он маркиз, а не принц. Чего это я путаюсь? Я всё складно говорю! Давай, ты чего-нибудь съешь. А то совсем пья-ная уже. Да… целует. И не только… Но ты никому не говори. Даже Лаура не знает. Вот я тебе сейчас взяла и прямо всё вдруг рассказала! Нашла дуру. А никто тебя за язык не тянул. Ничего я не буду тебе в ответ рассказывать. Одеяло я сама ногой спихиваю. Только смотри – никому! Ну, сказала, и что? А больше ничего не скажу. Ты тоже не сразу мне про ту свою бесстыжую расска-зывать стала. Нет, только руками. Помни, ты обещала. Никому. Нет, целоваться он сразу начина-ет. Как это? Да ты что?! Правда? А ему не противно? Слушай, давай ещё вина выпьем. Ты как? Да врёшь ты всё! Так не бывает. У меня много раз за ночь бывает. Я не считала. А что ему запертая дверь? Да не скажу я тебе – кто! Ещё побьёшь меня. Ты лучше ещё что-нибудь про своего Луиса расскажи. И что, правда, совсем небольно? Да? Ну а чего тогда говоришь, что небольно? Правда? А долго нужно терпеть? Тебе чего принести? Я котлеты там видела. Только ты смотри – не пей без меня.
Кто именно предложил уже лыка не вязавшей синоби расцветить свой безнравственный бред нагляд-ными иллюстрациями, а, иначе говоря, с целью лучшего усвоения материала перейти к практическим занятиям, установить теперь невозможно. Почему-то не верится, что это могла быть Настеа. Нет, она на такое неспособна! Во всяком случае хочется так думать. Да она просто не посмела бы!… В общем, есть веские основания считать, что это китаянку понесло, поскольку её уже просто заклинило на сексе. (Её тогда ещё не тошнило.) А может быть Юи взялась изображать из себя учительницу потому, что ей с пья-ных глаз почудилось, будто Настеа проявляет особый интерес к однополой теме? Глаза же у неё блесте-ли. Откуда Юи могла знать, что азы этой незаконной науки в рамках общего ознакомительного курса Настеа уже давно усвоила под руководством Лауры, которая лесбиянкой не была, но должна же была будущая сердцеедка на ком-то тренироваться? В общем Настеа попросила китаянку по возможности со-кратить вводную часть лекции. Юи ведь собралась подробно объяснять Анастасии, что влюблённые де-вушки целуются совсем не так, как то же самое делают рыцари. Ну, те, которых Юи знала. Настеа и сама догадывалась, что, наверное, они делают это по-другому. Не надо общих слов. Так как они это делают?
– Засунь обратно язык, дура! Ты должна делать вид, что стесняешься. И вообще, что ты не хочешь. Что ты не такая.
– Как же это – не хочу?! Я всё время хочу.
– А у нас что, вино закончилось?
– Сейчас сбегаю.
– Сиди! Значит так, слушай меня.
– Слушаю, – икнула Настеа.
– Это вообще неважно, как ты целуешься.
– Как это? Ну вот – напилась! А что же тогда важно?
– Важно, что в тот момент с тобой происходит. Они, мужчины, такие вещи очень даже отлично чувствуют. И, если ты в его руках начинаешь улетать…
– Куда это улетать?…
– Заткнись! Так вот, если тебе захочется, чтобы он тебя всю съел…
– Не хочу, чтобы он меня ел…
– Помолчи! Вот тогда и с ним начинает происходить то же самое…
– Что начинает? Я не хочу его есть…
– Дура, не надо никого есть.
– А как же ты говоришь?
– Я говорю, что тебе должно быть хорошо.
– А как он поймёт, что мне хорошо?
– Ну ты что – глухая, что ли?! Говорю же тебе: улетать нужно.
– Ничего я не поняла, – расстроилась Настеа. – Ну улечу я, и что?
– А то, что после этого он наверняка скажет, что ты зд;рово целуешься.
– Как это?
– А вот так! На самом деле ты можешь быть дура дурой. И даже некрасивой быть.
– Правда?
– Я тебе говорю! Ты даже можешь совсем ничего потом не помнить. Вообще не помнить, что он с тобой делал. Но при этом он обязательно тебе скажет, что ты здорово целуешься. И что лучше тебя у него девчонки не было.
– Просто если улечу?
– Ну да. Это и означает уметь целоваться. Давай, ещё раз попробуем. Я сейчас буду Луисом. А по-том поменяемся.
– Давай лучше Серхио.
– Луис по-другому… Он лучше делает…
– Не надо мне твоего Луиса. Я Серхио люблю.
– Твоего тоже Серхио зовут?
– Ага.
– Как и моего… Ну ладно, давай я буду Серхио… Значит помни про улететь…
Да, выпито было изрядно.

Ночью Серхио пришёл как всегда – непонятно откуда. И в этот раз он целовался совершенно не так, как раньше: практические занятия дали результат. Что нужно куда-то улетать, Настеа, правда, забыла. Да она и не смогла бы сегодня ночью никуда улететь – так крепко держал её Серхио. Куда бы она полетела, когда она и так уже почти лишилась чувств? Того, как на её крик прибежал Романо и ещё какие-то мужчи-ны, она ведь даже не заметила. Не услышала, как они звали Юи из коридора, а потом начали ломать дверь. Как забрали спящую китаянку и куда-то её унесли. Потому что не полагается госпоже спать в ком-нате прислуги, когда у неё с Луисом в этом замке имеются свои шесть комнат. Больших и светлых. С красивым окнами…
Утром, когда Настеа проснулась, она обнаружила у себя на пальце кольцо Юи. А своего на шее она не нашла. Догадалась, что вчера они поменялись. Чтобы Романо её никогда больше не бил. Потому что он этого кольца ужас как боялся. Жалко, конечно, было своего колечка. Но и это тоже ничего – красивое. Да и зачем ей старенькое кольцо? Теперь ведь она больше не ездит к роженицам. Она теперь в замке живёт. Как благородная…

________________________________________

Любой ценой

Что касается расследования, то здесь по всему выходило, что приказ напасть на Давида был отдан непосредственно из Арагона, поскольку умер Давид ещё на земле герцога, в двух часах езды от Сарагосы. Существует один момент: о том, когда и куда Давид намеревается ехать, он никому и никогда не докла-дывал. Не было у него такой привычки. Швейцарцы по этому поводу всегда бухтели. В тот же раз реше-ние ехать в Барселону Давидом было принято и вовсе спонтанно. Если вспомним, он ехал в замок к Ста-рому графу на целую неделю. Погостить. Может быть даже и на охоту вместе с ним сходить. И вдруг он резко передумывает. Что случилось? Герцог и Романо в один голос утверждали, что Давид был “весь какой-то взъерошенный”, словно случилось что-то неожиданное и чрезвычайно важное. А что – не сказал. Всё только спрашивал – где Серхио?, – и так торопился, что даже Луиса, который отъехал из Сарагосы до своей деревни – к цыганам, не стал дожидаться. До вечера Луис отъехал, не вот прямо насовсем. Мог бы Давид его и дождаться. Остался бы жив…
Так вот, даже если предположить совершенно немыслимое, что Давида уже давно выслеживали (не-мыслимое потому, что никому в Испании он врагом не был), всё равно кто-то ведь должен был злодеев сориентировать. То есть быстро до них доскакать, зная, понятное дело, где они прячутся, и сказать им, какой дорогой поедет Давид. А ведь за два часа до того, как рыцарь Золотой Шпоры съел яд, он и сам ещё не знал, что отправится в Барселону. Если бы Серхио оказался в Сарагосе, то никуда Давид тем вечером не поехал бы. А пил бы себе спокойно вино с Серхио и герцогом. Ну или только с Серхио. Что же он хотел рассказать маркизу?…
Конечно, было бы проще, если бы все враги стационарно проживали в Сарагосе. Тогда наверняка нашлись бы свидетели того, как некие вооруженные люди собрались в отряд, пересчитали друг друга по головам и поскакали из города прямой дорогой через лес, по которой грузная карета Давида проехать не могла. Больно она широкая – та его карета. Так вот, у злодеев появлялось бы тогда время обогнать его и устроить в лесу засаду. Но никакой отряд из Сарагосы не выезжал. Точно. Цыгане наверняка сказали бы. Даже если бы горожане того отряда не заметили, эти точно не прозевали бы его. Они всё замечают. Все-гда! Это ведь они, а вовсе не тайная служба герцога, доложили Луису, что его сеньора всё последнее вре-мя атакует один и тот же отряд численностью примерно в двадцать солдат. И появляются эти гады каж-дый раз из ниоткуда, прекрасно ориентируясь на местности и меняя после каждой своей вылазки место дислокации.
Так вот, никакие они не разбойники. Понятно, что это профессионалы, всякий раз выползающие из но-вой норы. И наконец, главное: кто-то, кто знает, где сегодня можно быстро разыскать их логово, коорди-нирует их деятельность именно отсюда, из Сарагосы. Не из Мадрида! Если на этот счёт и были какие-то сомнения, они рассеялись, поскольку у этого “кого-то”, – даже Михаэль пока не мог понять, каким обра-зом эта скотина разнюхала, что Давид собрался ночью ехать в Барселону, – было не больше получаса на то, чтобы снарядить гонца, который доставил убийцам необходимые инструкции относительно того, где подстерегать Давида и что именно у него спрашивать.
И вот ещё одна подробность: совершенно очевидно, что интересовавшая заказчика убийства инфор-мация самому Давиду, который до сих пор мишенью возможно и не был, открылась недавно. Ему стало известно что-то экстраординарное буквально за несколько часов до смерти. То, из-за чего его, собственно, и пытали. Ведь не только Старый граф и Романо видели его с таким лицом, какого у него никогда не было, но даже слуги, которым пришлось наспех покормить швейцарцев и двух лакеев, создававших карете её сногсшибательный имидж, в один голос утверждали, что барон вёл себя в высшей степени необычно. Его шикарный поезд в замке ждали. Он ведь всегда предупреждал Старого графа о своём визите. Его одного Давид предупреждал. Поэтому в его личные апартаменты, к которым горничными приставили двух сим-патичных девчонок, принесли цветы. Предполагалось, что он проведёт в замке никак не меньше недели. Но по дороге Давид куда-то свернул. Карета поехала в лес. Вот там – по словам швейцарцев – он и взбе-сился. Стал туда-сюда бегать. Унёс из кареты какую-то красивую коробку. Убежал с ней в чащу, а вер-нулся без неё. То никуда не спешил, а тут вдруг велел стрелой лететь в замок. Зачем, спрашивается, они в этот чёртов лес поехали, если он торопился? Накричал ещё. Опять же – сам каретой правил. Ну, это как раз понятно. Заехали ведь Бог знает куда. Кучер дорогу в замок полдня искал бы. А барон, похоже, здесь ориентировался. Хотя никакая это была не дорога. Чуть карету не погубили, идиоты!
Ну ладно, до замка они каким-то чудом добрались. И тут на тебе – поесть как следует не дали, за ка-ким-то Дьяволом приспичило Давиду мчаться в Сарагосу. А главное, орёт ещё! Нет, чтобы элементарно дать охране отдохнуть? С утра, между прочим, все в седле. Это тебе не в карете сидеть. Семь пятниц у него на неделе, честное слово!

И без всяких цыган Луис знал, что численность солдат в отряде-призраке постоянно поддерживается на одном уровне. Как в армии. Часть личного состава выбили – тут же прибывает свежее пополнение. Да ещё и Юи как-то отметила, что по почерку это одни и те же. Одна школа. Только теперь они решили ис-пробовать мушкеты. Раньше шума избегали. А тут уже и на конспирацию наплевали. Решили в честном бою со швейцарцами не связываться. Мало ли, а вдруг те им накостыляют. В любом случае имела бы место драка. Точно была бы. Короче, швейцарцев расстреляли из мушкетов.
И правда: сколько этих гадов ни убивай, – рыцари ведь особо с ними не миндальничали: трижды уже ту банду чуть не под ноль истребляли, – а разбойников снова оказывалось что-то около двадцати штук. То есть полный комплект.
Из мелочей. Старый цыган принёс Луису булавку. Сказал, что он нашёл её в том месте, где под дере-вом лежал мёртвый Давид. Может она чем-то дознавателям поможет…

________________________________________

Сегодня, когда герцог со своим обычным эскортом отправился в Эскориал, Серхио заявил, что все три привала будут устроены в лесу. То есть ночевать им придётся не в открытых местах и тем более не возле речек, как любит герцог, а в лесной чаще, где, кстати, водятся дикие звери. Герцог, естественно, заарта-чился. Луис тоже был против. На что Серхио сказал, что желающие схлопотать пулю, могут ставить свои шатры где им заблагорассудится, но лично свой он предпочитает в этой поездке прятать за деревьями. И кончен разговор! Впрочем, он ещё добавил, что, если в одну из этих ночей что-нибудь случится, головы напавшим на поезд герцога дуром не отрывать, а хотя бы парочку имеет смысл попытаться взять живыми. Про не отрывать головы это он Габриэлю намекал, чтобы тот вёл себя хорошо. А то всякий раз как-то неэстетично получается. Не полагается родовитым дворянам уподобляться простолюдинам. Габриэль огрызнулся, сказал что-то насчёт того, что он сам знает, как воевать с разбойниками, но в целом с братом согласился. Сказал, что добыть языка действительно не помешало бы.

В первую же ночь и случилось. Скрипучий старик покашлял снаружи перед палаткой Луиса, не вы-терпел и полез внутрь. Вот никакой деликатности! Слава Богу Юи с Луисом в эту ночь просто спали, а то вот был бы номер. Луис долго просыпался и со сна никак не мог сообразить, зачем это Юи среди ночи одевается в какое-то тряпьё. Словно она – крестьянский мальчишка, а не невеста высокородного графа. На что она сказала, что он может и дальше спать. А ещё лучше ехать обратно в Сарагосу. Потому что от него всё равно никакой пользы. Их убивать пришли, а он вставать не хочет… И убежала будить Габриэля. Да только Габриэль и сам уже проснулся. То есть не совсем сам. Его растолкала Элена и по просьбе како-го-то иностранного старика, который не может обратиться к Габриэлю лично, сообщила, что убийцы уже совсем рядом. В двухстах шагах к югу. И что их – как всегда – двадцать человек. А вооружены они кин-жалами и – тот чужестранный старик не знает, как сказать – но она поняла так, что ещё и пистолетами.
Герцога будить не стали. А чего его зря беспокоить? Убьют, так убьют. Во сне – так даже и не страш-но. Не так нервно во всяком случае. Помощи от него всё равно ноль, а крику будет много. Так что Габри-эль побежал к палатке Серхио. Будить его. А Юи взяла бамбуковую палку и куда-то с ней пропала. И правда, в таком наряде она выглядела мальчишкой. Щупленьким мальчишкой, совсем ещё ребёнком. Как не страшно такому одному ходить ночью по лесу?…
Всё закончилось примерно через полчаса. Собственно никакого боя и не было. Два бандита сами наткнулись на Серхио. Темно ведь было. Вот они, дураки, его и не заметили. Он за деревом стоял. Не шевелился. Эти двое тоже старались шагать бесшумно. Но ветки у них под ногами хрустели. Вот они и наткнулись. Буквально. На его шпагу. Про то, что хорошо бы кого-нибудь взять живьём, Серхио забыл. Сам же говорил – и вот – забыл. Бывает. Потом он ещё четверых заколол. Но уже кинжалом. Итого: шесть.
Семерых убил Габриэль. Пожаловался, что живьем, гады, не давались. Сказал, что он старался, но вот не получилось. Так что он не виноват.
Под конец, когда стало уже совсем тихо, из лесу вышел пастушонок. Он немножко прихрамывал и вёл за собой двух мужчин. Почему они за ним шли, понять нетрудно, – потому что руки у них были связаны за спиной, а вела их Юи на веревочках. В одной её руке была бамбуковая палка, а в другой – концы двух тонких шёлковых верёвочек. Вот они за пастушонком и шли. А ты попробуй не пойди, когда тебе в язык воткнут похожую на крючок железку, привяжут к ней верёвку и за неё потянут. Да ты куда угодно пой-дёшь!
Вот только Луис всё не шёл и не шёл. Уж волноваться начали. Потому что и правда – тихо стало. По-считали. Юи убила своими железками и бамбуковой палкой троих. Ещё двоих привела с собой. Значит, если верить скрипучему старику, в лесу оставались ещё двое. Если Луис их не убил, а наоборот – они убили его, то это плохо, потому что эти гады убегут и расскажут, что своё задание они не выполнили. А это значит, что следует ждать очередной атаки. Чтобы дело было доведено до конца. Пришлют новых убийц и снова нападут. Если же Луис их убил, тогда где он? Может он ранен? А может?…
Юи и Габриэль посмотрели на Серхио. А что он? – Для того, чтобы делать чудеса, обстановка, мягко говоря, неподходящая. Да, он сейчас неспокоен! А чего они от него хотят? Чтобы он, разбуженный посре-ди ночи, не выспавшийся, да ещё только что дравшийся с какими-то гадами, был спокоен? – Так он же не каменный. И не из железа сделан. Самый обыкновенный, живой человек. Ну, то есть он, конечно, попро-бует, однако обещать ничего не может.
Габриэль взял одного пленника за шиворот и увёл его в свою палатку – поговорить. Юи, у которой сильно болела нога, уселась прямо на землю и стала смотреть на Серхио такими глазами, что он и вовсе из себя вышел. Сказал ей, чтобы она убиралась к чёртовой матери, потому что так он точно никогда не сосредоточится. Ему и без того трудно сделать так, чтобы было наплевать – живой сейчас Луис или нет, а тут – ещё она. Ну не может он не хотеть, чтобы Луис оказался живым! Брат всё-таки… Как она не пони-мает?!
Юи не поняла, зачем нужно делать с собой такое колдовство, когда в итоге тебе станет наплевать на то, живой Луис или нет. Подумала, что Серхио просто ленится делать чудо. И поэтому у неё потекли слёзы. Так ей обидно сделалось. Хоть она и много ругалась с Луисом, особенно в последнее время, а всё-таки она ему уже почти женой была.
Может быть, если бы не эти слёзы, у Серхио что-то и получилось бы… В общем, вместо того чтобы успокоиться, он наоборот пришёл в сильные нервы и накричал на Юи. Обозвал её дурой озабоченной, психопаткой и даже ногами на неё затопал. А тут ещё из палатки вышел Габриэль. Растерянный и какой-то виноватый. Сказал, что ничего такого он не делал, а пленник вдруг взял и сам умер. Великан божился, что правда ничего с языком он не делал. Был с ним предельно деликатен. Просто тот негодяй не захотел с ним разговаривать. И Габриэль расстроился. Нет, ну а как?! – Если с тобой не хотят разговаривать…
Юи вытерла слёзы. Поднялась с земли. Сказала, что простую работу никто сделать не может. И что со вторым она сама поговорит. Чтобы никто не смел ей мешать! Потому что только ерунда какая-то выхо-дит, когда всякие дураки пытаются ей помогать. А ведь если те два недобитка живы, значит нужно срочно бежать их догонять и что-то с этим решать. Иначе… В общем, одни ленивые дураки кругом, которые братьев своих не любят.
– Рожай им тут девочку. От кого, интересно? Брата он не хочет оживлять. Да пошли вы все!… До-ждётесь, что Михаэль от вас уедет. Один нормальный среди вас человек. Сказал, что Вивальди ему из Италии письмо прислал. К себе зовёт. Если он уедет, я вам этого никогда не прощу. Чтоб, когда я вернусь, Луис был живым! Понятно?! Любой ценой. Слышал меня?! Иначе…
Взяла второго пленника за верёвку, торчавшую у того изо рта, и завела его в палатку Габриэля.
– Что, правда ничего сделать нельзя?, – робко подступился к Серхио Габриэль.
– Да не могу я сейчас! Хоть ты-то должен понимать. Не в том я состоянии. Не видно разве?!
– Но ты же говорил…
– Что я говорил?
– Что можно… в долг.
– Это как?
– Ну, чтобы ты не сейчас, а когда-нибудь потом… заплатить. Брат наш всё-таки…
– Ладно, – пришла вдруг Серхио в голову какая-то мысль. – Правда ведь… можно попробовать. Только это не очень хорошо…
– Помни, он наш брат, – не унимался Габриэль.
– Да помню я!… Чем вот только платить будем?
– А чем можно?
– В том-то и фокус, что не можем мы этого знать. Если уж по правилам не получается, тогда всле-пую придётся. Ох, не хотелось бы…
– Да не бывает высокой цены, когда брата от смерти спасаешь!, – взорвался Габриэль. Вот правда, разве можно так давить на человека? В самом деле – медведь какой-то!…
– Это как сказать…
– Вот только не надо! И Юи сказала…
– А, собственно, что она сказала?
– Сказала, чтоб любой ценой…
– Попробовать разве что… Говоришь, любой ценой?…
– Ну да.
– То есть ты соображаешь, что сейчас сказал?
– Естественно.
– Что естественно?
– Ну если нет другой возможности…
– Ох, неправильно всё это!… Терпеть этого не могу…
– Надо.
– Понимаю. Сам виноват. В дерьмо уже превратился! Докатился до того, что уже и забывать стал, какие они – нормальные люди.
– Да ладно тебе! Потом будешь жаловаться. Ты, главное, не отвлекайся.
– Точно, деревянным стал. Права Юи, уедет от нас Михаэль. И правильно сделает. Не интересны мы ему такие. Помешались уже на деньгах…
– Да что ты несёшь?! Кто помешался? Ты работать-то будешь? Время идёт.
– Значит любой ценой?
– Да.
– Ну ладно. Пусть будет, как ты сказал.
– А как я сказал?
– Любой ценой.
– Правильно. Ты когда делать начнёшь?
– Подожди. Делать ничего не надо. Нужно…
– Что?, – начал тереть глаза Габриэль.
– Ответ получить.
– Какой ещё ответ?
– Что всё уже сделано.
– А как это?
– Да помолчи ты!… Сейчас… По плечам должно политься… Ну, кажется, всё уже… Чёрт, как я не люблю, когда вот так… Словно вор какой.
– Интересно, чем вы тут занимаетесь?, – полюбопытствовал Луис, выходя из леса.
– Ты где пропадал, кретин?!, – накинулся на брата Габриэль. – Тебя тут обыскались. Из-за тебя уже чуть колдовать не начали.
– Хватит врать! Никто меня не искал.
– Правда, а ты где был?, – изменившимся, каким-то варёным голосом проговорил Серхио. – Ждём тут тебя, ждём. Юи вся извелась. Тут ведь ещё двое по лесу бегают. Волнуемся же.
– Уже не бегают.
– А чего так долго не шёл?, – услыхав про тех двоих, сразу оттаял Габриэль.
– Затаился. Думал, может ещё кто-нибудь на меня набредёт. Не видно же ни черта. Пока стоишь, вроде как ты – охотник. А пошевелился – уже добыча. Юи где? С ней ничего не случилось?
Юи вышла через минуту. Увидела Луиса. Никак не показала, что она по поводу его чудесного вос-крешения чувствует. Буркнула, что всё в порядке и что она теперь пойдёт немного поспит. Протянула Серхио какую-то булавку и сказала, что герцогу утром ничего говорить не нужно, а, раз её “геройский жених” проблему с недостающими двумя разбойниками решил, “поедем себе спокойно в Эскориал делать вид, что до потери сознания любим вашего короля”. И назвала какое-то имя. Серхио неприлично выругал-ся. Начал нервно ходить и говорить, что он так и знал. Что ни в какой Эскориал он не поедет. Потому что кругом одни сволочи и что он всех поубивает. А потом снова вставил нехорошее слово. Расстроился короче.
Габриэль сделал брови домиком и начал просить у Юи прощения за то, что неправильно повёл себя с языком, которого она добыла. Вызвался искупить вину. И Луис тоже захотел быть полезным. Юи обруга-ла рыцарей за то, что кругом валяются трупы. Сказала, что могли бы уже и отволочь их к оврагу. А вме-сто этого стоят и хвастаются друг перед другом тем, какие они все умные и храбрые. После чего отправи-лась спать. Серхио она ничего не сказала. Только на секундочку заглянула в его глаза. С электричеством посмотрела. На мгновение в тех своих глазах что-то приотворила, и оттуда, всю себя внутри от носа до живота осветив, пыхнула на него бледно-синим. Так смотрят, когда вдруг ни с того, ни с сего хотят запла-кать. Ужасно сильно этого хотят. Так, что прямо взрыв может случиться. При всех, главное, синим на него посмотрела!… Ни стыда, ни совести…
Ну точно – дура озабоченная! Когда она уже поймёт, что не может у них ничего быть? Не скотина же Серхио, чтобы так с Луисом поступить. Да и не любит он её! Ну, то есть как сестру, может, ещё и любит, но именно что как сестру, а так, как она хочет – нет. Так он не любит. А потом, разве она не знает, что он теперь девчонок каждую неделю меняет? Может ей назло он их всех в свою кровать и тащит? Вот и пра-вильно – не надо его такого любить! Надо же в самом деле гордость иметь. Ничего теперь хорошего в нём нет, потому что он – совсем не тот уже – прежний Серхио.
– Правда, в какого-то скота тут с вами превратился…, – зачем-то обидно сказал он братьям, когда они оттащили и спрятали в овраге трупы. – За каких-то два года умудрился… Одеваюсь уже как клоун… В опере когда последний раз был?! Пилат чёртов! – Ничего не поделаешь – кровь. Как мне с ним бороться?
Значит всё-таки думал он о Юи. Вот беда-то!…

Приём у короля был просто шикарный. И хорошо, что народу в этот раз в Эскориале было немного. Серхио в первый же вечер сделался грандом, но как-то не очень этому обрадовался. Сделал такое лицо, как будто ему приятно, но видно было, что думает он о чём-то совершенно постороннем. Герцог Арагон-ский тоже изобразил радость, как будто ему может быть приятно возвышение Серхио, но и у него это получилось неубедительно. Король даже начал над ним подтрунивать. Шутил, что вообще украдёт у него однажды Серхио. Герцог при этих его словах сделался зелёным, но всё равно продолжал улыбаться. И вообще гости много в те дни улыбались. Наверное потому, что в воздухе плавала напряжённость. А всё потому, что случилась неприятная странность: во второй день визита арагонской делегации пропал начальник тайной службы короля. Искали, искали, но ни на третий, ни на четвёртый день его так и не нашли. Вот был же! Ходил такой важный, всё время миндальные пирожные ел (очень вкусные они были в этот раз), демонстративно пил воду вместо вина и старался быть незаметным. Но все его, понятное дело, замечали. Потому что ужасно его боялись. Никто ведь не знает, что у этого гада на уме. А так он вежли-вый был. Всё об искусстве говорил, скотина. Многих художников по именам знал…
В общем, пропал человек. А на пятый день, когда все уже разъехались (арагонские уехали первыми – на четвёртый день), проснувшись по утру, король обнаружил рядом с собой, – у изголовья, прямо на серебряном подносе, на котором обычно стоял графин с лимонадом, до которого, не слезая с кровати, можно было дотянуться рукой, – голову руководителя своего тайного департамента. Не отрезанную, а оторванную! Причём оторванную неаккуратно. Да ещё с серёжкой в ухе, которая при ближайшем рас-смотрении оказалась обыкновенной булавкой. Маленькая такая. Серебряная…
Как голова попала в спальню короля, никто сказать не мог. Стражники божились, что ночью к дверям опочивальни их драгоценного монарха никто не приближался, и что они не спали. Ну не с улицы же, не по воздуху эта чёртова голова залетела в спальню! Ведь это надо было шесть этажей по отвесной стене ка-рабкаться, чтобы её сюда принести. Проверяли – немыслимо! И думать нечего. А потом, нужно ведь ещё с ней сквозь узенькое окошко пролезть, через которое и голова начальника тайной службы еле пролезает (тоже проверили), а так, чтобы взрослый человек сквозь него целиком просунулся, не разбудив при этом короля… Решительно невозможно! Мистика какая-то. А главное, ни записочки, ни знака какого. Только вот эта серьга в ухе.
Да таких булавок в Испании – море! У любой швеи найдётся. Особо секретные головорезы начальника тайной службы такие себе на рукава накалывают. Знак у них такой – опознавательный. Чтобы случайно своего не прибить. Но не могли же они против собственного командира взбунтоваться. И так жестоко с ним обойтись. Он же их любил. Жалованье хорошее им платил. В последнее время, правда, что-то уж слишком часто их стали убивать. Может поэтому? Потому что обиделись? Странно, но это ведь – их работа. И опять же, убийц подбирали по росту. Рослые такие, плечистые. Чтобы они могли и с тяжёлыми мечами работать. Никто из них не мог через узенькое окошко пролезть. Разве что кто из них голый на стену взобрался. И весь при этом оливковым маслом намазался. Тогда просочиться сквозь окно, пожалуй, можно. Воздух, разумеется, понюхали. Нет, оливковым маслом в спальне короля не пахло. Лёгкий запах лаванды в ней плавал, а маслом – точно не пахло. И потом были бы следы – от масла. На полу и на стене под окном, наконец. Но их не было! А главное – как можно себе такое представить? – Ползёт голый чело-век по отвесной стене Эскориала? Да ещё вымазанный маслом. Весь блестит. Красиво! Кто-нибудь пробо-вал в таком виде по крутой стене взбираться? – Свалишься же. Потому как скользко. В общем, точно мистика. Королевский духовник так и сказал. Ничего другого придумать не смог. А он в таких вещах разбирается.
Сам же король выглядел при этом странно. Он как будто был растерян. Как будто догадался, кто убил исполнителя его тайных приказов, но только у него в голове не укладывалось, чтобы этот кто-то, или эти, да кто угодно! могли позволить себе такую вольность… Ты с ними по-человечески, а они… Он здесь в конце концов король или кто? Самое смешное, что никому теперь не пожалуешься! Был один, так вот же – его голова на твоём прикроватном столике. Стало быть, ему ты уже ничего не скажешь. А что вооб-ще значит убийство исполнителя особо деликатных поручений короля? – Понятно что: знак. Да ещё ведь голову королю под нос положили, чтобы, если он чего не понял, то… А у него, оказывается, седые усы были. Не знал. Или это они в последний момент у него поседели. Интересно, а он что-нибудь сказал перед смертью? – Не дай Бог!…

Серхио страшно ругался на Юи с Луисом, когда узнал о том, что они отчебучили. Обзывал их деби-лами. Что было крайне обидно. Юи, однако, быстрее Луиса поняла, какую они сморозили опасную глу-пость, и потому смотрела в пол. На “дебилы” никак не ответила. То есть всем своим видом показывала, что да – она виновата. А Луис голову включать не захотел и даже начал кричать, что всё они правильно с Юи сделали. Что фонтаны нужно затыкать. И вообще – сволочи они все там, в этом Эскориале. Разве можно такие плохие вещи делать? А он, дурак, ещё в какое-то благородство верит! Наверное потому, что он последний в Испании настоящий рыцарь остался. И Габриэль может ему больше про это самое благо-родство не рассказывать. Раз он теперь думает также как Серхио. Сам тому гаду башку оторвал, а теперь святошу из себя корчит. Да, для него, Луиса, честь по-прежнему кое-что значит. И пусть они, дураки, не смеются! Что тут смешного?! Да – значит! Не просто же так Юи его полюбила и готова, наконец, пойти за него замуж. А вот они как раз – никакие не рыцари. Они – отступники и жалкие трусы. И ему стыдно за то, что он их брат. Притом что за себя и за Юи ему нисколечко не стыдно. И вообще Юи сказала, что родит ему, так уж и быть, дочку. Раз уж он так хочет. Или кого получится. Кстати, она больше не хочет жить в Сарагосе, когда в двух шагах оттуда у них свой благоустроенный замок имеется. Имеется в виду кусок крыла, которое Давид для них с Габриэлем пристроил. С канализацией и ванной. Целых шесть комнат у них там своих есть. А ещё речка рядом. Тоже своя собственная. И пруд. Хороший, между прочим. И в нём совсем не страшно купаться. Потому что он неглубокий. И вообще беременным полезен чистый воздух. Ну, когда они делаются беременными…
Серхио плюнул и ничего Луису тогда не сказал. А что тут скажешь?

Свадьба была назначена на январь. Но поженились Юи с Луисом только в марте. Потому что в нояб-ре, в тот самый день, когда Серхио колдовал насчёт Луиса, умер Старый граф. Заездила его Лаура. Груст-ная история. Но нет худа без добра: Настеа стала чаще видеться со своей подругой. Да что там чаще – практически каждый день!, – потому что Лаура теперь жила с Анастасией по соседству. В комнатке напротив. И никакой это не подвал! Чего она, дура, всё время ревёт?
Выгнать Лауру из замка Романо самолично не решился. Спросил у Серхио, когда тот приехал с брать-ями на похороны, – как быть. На что Серхио сказал, чтобы ему сперва ту ведьму показали. Причём, чтобы привели её к нему в том, в чём она приехала сюда в самый первый день. Вот Лаура к нему босая и при-шла. Она ведь действительно постеснялась тогда к Старому графу в туфлях войти. Сняла их перед спаль-ней и за спиной спрятала. Потому что боялась в коридоре их оставить. Ещё сопрут. Это потом уже, когда начала перед графом танцевать, она те туфли на пол бросила. И ванильное платье она с себя не сразу, не вот тебе сходу сняла, а только когда граф уже громко плакал и говорил всякие красивые слова про то, как сильно он её любит. И что смерти он теперь совсем не боится. Что даже мечтает поскорее вместе с ней лечь в могилу. Лаура про “лечь” и “вместе” услышала, а про “в могилу” не очень поняла. Вот как раз тогда, в тот самый момент она платье с себя и сняла. Через голову. И всё остальное. Ну раз граф вместе с ней захотел лечь…
Серхио, внимательно оглядев Лауру, сказал Романо, что в замке ведьма пусть остаётся, но ванильное платье распорядился у неё отобрать. И босиком по замку ходить запретил. А что конкретно она должна здесь делать, он Романо не сказал. Сказал лишь, что “самка вроде ничего так себе” и пусть поэтому ещё какое-то время в замке побудет. Чёрт с ней. Это потом уже он добавил, что кто-то должен здесь и “эсте-тический флёр формировать”. Романо про эстетику не понял. Про флёр – тем более. Но после того, как в замок приехал Михаэль и в первую же ночь с Лаурой переспал, он к ней однажды тоже постучался. За что, разумеется, получил по морде. И на словах ему тоже было всё сказано. Вот тогда Романо запутался уже окончательно. И начал страдать. Ведь к Анастасии постучать он боялся – из-за кольца Юи. А прочие служанки его откровенно презирали и даже кличку ему придумали настолько неприличную, что сделаем вид, будто мы не знаем, как они, ядовитые языки, его звали. Очень обидно они его обозвали.

________________________________________

Тихая комната

Следующие полгода прошли более-менее спокойно. Покушения на герцога прекратились, и он теперь везде ездил с Габриэлем. Даже Луиса с собой не брал.
А вот Серхио по-прежнему не мог успокоиться. И по-прежнему б;льшую часть времени проводил в Барселоне. Там его теперь охраняли восемь человек. Юи лично проверила всех его телохранителей на предмет их профессиональной компетентности. Месяц ему охрану подбирала. Испытывала её по-всякому. Пока, наконец, не удовлетворилась результатами своей проверки и окончательно не перебралась в замок, где они с Луисом со всей серьёзностью продолжили работать над дочкой. То есть теперь они этим делом занимались каждую ночь. А иногда ещё даже и днём успевали. Хотя Юи при свете стеснялась. Жалко, что ничего у них не получалось. Настеа сказала, что ребёночек у них не завязывается из-за того, что Юи мно-го раз били по животу. И так сильно её били, что внутри у неё что-то раздавилось. Но что она обязатель-но Юи поможет. Пусть графиня не волнуется. Только хочет за это, чтобы Юи ей ещё “что-нибудь” расска-зывала. На этих рассказах про “что-нибудь” они окончательно и сблизились. То есть стали настоящими подругами.
Настеа долго побаивалась подниматься в хозяйские покои. А вот Юи, несмотря на то что стала графи-ней, не брезговала спускаться к ней в каморку. Вино они там пили регулярно и только хорошее (Юи с собой приносила), но договорились делать это аккуратно, не как в первый раз. И лишь на рассказах про “что-нибудь” дозу слегка перекрывали. Довольно скоро Юи поняла, что сделать из Анастасии лесбиянку ей не удастся, но странно дело – их дружба от этого слабее не стала. Так что Лаура даже начала немного ревновать. Притом что к Анастасии она с некоторых пор охладела. И, кстати, на то была причина, кото-рую она не постеснялась озвучить. В её устах гневные обличения прозвучали не только дико, но и пара-доксально:
– Эти твои вечно голодные блудливые глаза… Дура озабоченная! Смотреть на тебя, тупую дере-венщину, противно! Ну есть же у нормальных людей в жизни какие-то интересы! Слышала, иди-отка, такое слово – запросы? Что ты лыбишься, дрянь?! – Да, духовные запросы! Думаешь, у меня их нет?! Да я тебе морду сейчас разобью! Запомни, порядочная девушка не только этим местом думать должна. О возвышенном тоже иногда вспоминать нужно. Может, какой конюх на тебя то-гда и посмотрит…
И это Настеа услышала от Лауры!… Вообще же от своего подвешенного состояния, от всей этой жут-кой неопределённости Лаура сделалась просто бешеная. Дошло до того, что однажды заявила вылупив-шей на неё глаза Анастасии, что одного Михаэля ей уже мало. Что он всего лишь виконт и
– голодранец. У него кроме дружбы с Серхио и этой его дурацкой скрипки ничего за душой нет. Дошёл уже! К цыганам ездить стал… К этому отребью!… Играет им без денег… Никакого поня-тия о чести! С Луиса спроса нет. Ему и не положено прекрасное понимать. Цыган, он и есть цы-ган. А, главное, смотрит на меня… скотина… Как будто я ему девка какая! А сам жену не может обрюхатить. Поучился бы у Михаэля…
В общем, Лаура заявила, что она будет не она, если уже к лету не добьётся Серхио. Он, поговаривают, жениться хочет. Так вот: она, если надо, и за нож возьмется, любую гадину зарежет, которая у неё на пути встанет, но своего добьётся. Да, она желает стать маркизой! То есть хозяйкой этого замка. И полное на это право имеет. Столько здоровья на этот проект грохнула!… Ну и что? Всякое бывает… Удача мимо проле-тела… Кто ж знал, что Старый граф помрёт?… Чёрт, какая-то неделя до свадьбы оставалась, вот прокля-тье!… Ну и что теперь – лапки, что ли, поднять и сдаться? – Не дождутся, твари! Не на такую напали…
Так вот, когда сделается маркизой, она здесь настоящий порядок наведёт. Первым делом, естественно, вышвырнет из замка Юи с её недоноском Луисом. Тут же! Неизвестно, почему Лаура возненавидела Луи-са. С чего ей вдруг стало казаться, что именно из-за него она не стала здесь хозяйкой? Его-то в чём вина, что он жив тогда остался? – Непонятно…
Да, ещё же и Романо – к чёртовой матери его! Хотя нет, Романо она как раз при себе оставит – коню-хом. Научит эту гниду в пояс ей кланяться!
Габриэль, тот в замке почти не появляется, хотя и у него здесь свои пять комнат есть. Он либо в Сара-госе у себя в особняке живёт, либо в Барселоне в телескоп как дурак на звёзды пялится. Как бы то ни бы-ло, он здесь Лауре тоже ни в каком виде не нужен. А что у него рядом с замком какие-то деревни есть, так она их выкупит. Вот тогда и деревенские у неё попляшут. Но сначала она выпишет из Барселоны настоя-щих слуг вместо этих – необразованных. Она уже видеть их подлые рожи не может. Никаких манер! Сал-фетку ни разу ей не предложили, скоты! Кофе холодный наливают… Второй чашки не допросишься! Попомнят они её… И ещё она вазу большую обязательно купит. И картину ужасно красивую, в полстены. А ещё белья французского закажет побольше! Чтоб ни одной тряпки испанской… И вообще!…
Удивительно, но Настеа воспринимала истерический бред Лауры относительно её аристократической будущности как нечто совершенно нормальное. А насчёт того, что Лаура обзывала её коровой и дурой озабоченной, ничего ей в ответ не говорила. И даже не обижалась на неё. Потому что всё это было чистой правдой. Это мы про то, что она озабоченная. Да, действительно озабоченная, и давно уже. Сколько себя помнит. Ну, то есть не с рождения, конечно. Так ведь с рождения она себя и не помнит. По правде говоря, Настеа не знает даже – сколько ей лет и когда у неё началась эта её озабоченность. Сама она никогда её не звала. То есть о мальчиках не думала. Так, самую малость. Несерьёзно. Ничего такого себе не представ-ляла. И, когда они с мамой после трудной работы возвращались домой, в тот день она ничего ещё не хотела. Не до того ей было. Хотелось только одного – спать. А вот на следующее утро к ней в живот словно Дьявол какой бессовестный влезал и делал там что хотел.
Знала бы Лаура, что делалось с кровью её подруги после того, как она с матерью колдовали над ро-женицей. Какой огонь наливался в её жилы. Да Лаура – бревно фригидное, монашенка она рядом с Ана-стасией! Впрочем, нет, монашки – они не фригидные. Просто скрывают, что им тоже, как и всем, хочется. А так – мучаются, конечно, бедняжки. Короче, слово “либидо” Лаура, может, и знала. Но вряд ли она была в курсе, какое оно бывает у некоторых тихонь. Которые последние восемь лет на вопрос – сколько тебе? – не задумываясь, отвечают: – “Мне шесть лет. Я уже совсем большая.”
А может как раз потому Мария с Анастасией и умели колдовать, что природа им в кровь впрыскивала какое-то особенно крепкое вино? – Хороший вопрос. Точно не лишённый смысла. Другого объяснения во всяком случае тому, откуда у ведьм берётся их колдовская сила, наука пока не предложила. Нет слов сказать, как сильно Настеа стыдилась своего проклятого либидо, про которое она, естественно, тоже не слыхала, но которое очень даже в себе ощущала. И ничем его было не унять. Пожалуй, только тяжёлая работа его и усмиряла. Колдовство ведь тем разогретым до кипения вином в их крови и питалось. Выпи-вало его, а после чудо делалось уже само. Но вот ведь в чём дело: наутро кто-то заливал в их вены новое вино. Причём на следующий день этого проклятого вина в крови ведьм оказывалось даже больше, чем его было накануне. И что хочешь тогда, то и делай. Хоть ложись и помирай. Нет от этой напасти спасения. Разве что ждать следующей работы. Другого выхода нет…
Но так было раньше. А теперь никакой работы у Анастасии не стало. Никто за ней больше не приез-жал. И как быть? Горячее вино по жилам сердце гнать продолжает. И никуда оно из Анастасии не девает-ся. Настеа уж и не знает, что с собой делать. Ужас, как стыдно перед Лаурой. Да и перед мамой. Она же всё видит. А замуж и правда никто не зовёт. И просто так, без замужества, ходить с Анастасией смотреть на закаты никто не хочет. Потому что она некрасивая. Зуб ещё, будь он неладен, неправильно у неё рас-тёт! В общем, кошмар какой-то… Днём вроде бы ещё ничего. Ну, так-сяк. А ночью…
Хорошо ещё, что Серхио к ней один только и приходит, а то ведь девушки на кухне (чаще которые не замужем, но, случается, и замужние тоже) такое рассказывают! Как к ним зверь косматый, с рогами и копытами является. Страшный такой и просто невозможно какой сильный. Понятно, что никакого стыда этот их мучитель не знает. И молиться тут совершенно бесполезно. Никакая молитва против него не по-могает. Делает с тобой безобразник, что захочет, а потом ещё и назавтра прийти грозится. Велит ждать. А рядом, бывает, что муж твой законный лежит. Любимый вроде как. Спит себе и ничего-то про тебя не знает. Ни о чём таком не догадывается.
И ведь приходит бессовестный, как обещает. Вот совсем ты его не ждёшь! Целый день уже прямо с самого утра изо всех сил его не ждёшь, говоришь себе, что не то, что летать, а и вообще ничего ты со-вершенно с ним не хочешь, а ночью он тут как тут, окаянный.
Настеа те кухаркины сказки слушала с большим интересом. И даже каким-то из них верила. Не всем. Потому что к ней по ночам никакой не козёл приходит. А вовсе даже нормальный человек. Более того – их сеньор. Серхио к ней каждую ночь приходит. С тех пор, как она его на портрете увидела, он и стал к ней приходить. Какой ещё козёл?! Нисколько он на козла не похож.
В общем Анастасия и верила, и не верила. Оно и понятно, ведь в половине случаев, слушая такие рас-сказы, мы имеем дело с самым обыкновенным враньём. Глупым и вредным. Это же очевидно. Придумали тоже – козёл!… И вовсе Серхио ничем не воняет. От него как раз вкусно пахнет. Очень! А те, которые всякие глупости говорят, на самом деле ни разу нечистого к себе не впускали. Они даже и не знают, как его нужно звать. Наверное потому из зависти всякие гадости и сочиняют. Хотя одна тут призналась, что он ничего – зверь этот. Когда к нему попривыкнешь. Больно тебе не делает. Даже, можно сказать, ласко-вый. Только сильный очень. Что не очень хорошо. Но это как кому – некоторым как раз нравится, когда сильный. Да почти всем!
А к другой антихрист и вовсе не зверем адским приходил. Пытали её кухарки, пытали. Насилу угово-рили свой секрет раскрыть. Интересно же! Насели на неё, она и рассказала, что насильник к ней в виде кузнеца приходил. Который давно уже помер. Не пьяный приходил, а совершенно нормальный. Любила она его неприлично и, понятно, тайно любила, когда девчонкой была. Ещё до замужества. Да и после, когда уже матерью стала, забыть его не смогла. Он ей из железа заколку для волос выковал. Ни у кого такой не было. Папой Римским его в деревне дразнили. Так вот – он с ней по-человечески разговаривал перед тем, как начинал любить. А однажды даже ромашки принёс. Нарвал где-то в своём загробном цар-стве, где всегда лето, и ей принёс. Чего это она врёт?! Все же те ромашки видели! Откуда она могла их зимой взять? Живые ведь были ромашки! Только вот завяли через неделю, а больше он цветов не прино-сил. Просила его, просила… А недавно, когда с дуру в церковь сходила, он и без всяких цветов приходить перестал. Уже вторую неделю к ней не приходит. Разлюбил что ли? Извелась вся – сил нет. Хоть вешайся. Нет, ну а причём здесь муж?!…

Ну вот, и опять мы куда-то не в ту сторону свернули. Начинали же говорить про уверенность Анаста-сии в том, что её госпожа, Лаура то есть, своего рано или поздно добьётся. А правда, насколько сильно она была в этом уверенна? До какой степени? – По шкале Серхио выходит, что до предельной. Она ведь не сомневалась в том, что всё у Лауры получится. А отсутствие сомнений, как известно, – великая вещь! Как пить дать – сделается Лаура хозяйкой замка. По всему выходит – должна. Полноправной и страшно богатой. Будет в своих шикарных платьях по замку ходить. Где захочет. И есть только шоколадные кон-феты. Самые дорогие. Настеа полагала, что это лишь вопрос времени. Неизвестно только когда. А так – не сомневалась, конечно.
Естественно, девчонка не соображала, что этой своей дурацкой убеждённостью или, как выразился бы Серхио – ничем не проплаченной уверенностью – она ни на шаг Лауру к заветной цели не приближала, а наоборот – только подливала масла в огонь, на котором жарилась её подруга. Сердцем Настеа верила, что немыслимое возвышение Лауры просто-таки неизбежно. И для неё огромная честь будет прислуживать своей высокородной госпоже. При этом, однако, юная ведьма как-то не потрудилась забыть то, что с этой самой “аристократкой” она больше половины жизни проспала на одном сундуке, потому как спать им в их убогом домишке было больше не на чем. Не на полу же!
Конечно, от сладких детских воспоминаний Анастасии делалось тепло и радостно. И ей совершенно не хотелось думать о том, что её саму ждёт впереди. Пусть об этом думает Лаура. Всё бы ничего, но как быть с тем, что её “благородная госпожа” теперь – после того, как умер Старый граф – живёт в соседней с ней комнате? То есть на холопской половине. И что её, разгуливающую по замку в своих бессмысленно дорогих платьях, подаренных ей Старым графом, за дворянку здесь решительно никто принимать не со-бирается. А Луис, – Лаура своими ушами слышала, – в день похорон отца даже сказал Серхио: – “Слу-шай, а почему бы нам не зарезать эту суку?”. Услышать, что ответил новоиспечённый гранд, ей не уда-лось. Но ясно же, что речь шла о ней! Кого ещё Луис мог обозвать сукой?
И даже этот негодяй Романо тоже делает вид, что не знает, кого он встречает в коридоре. Ни разу ей не поклонился, гад. Скотина похотливая! Недоумок. Мог бы хоть цветов принести, что ли… После того, что было… два раза…
Ладно, оставим в покое Анастасию. Неблагодарное это дело – разбираться в том, что она понимает, а чего никогда уже не поймёт. Впрочем, нет. Очень даже известно, чего Настеа не в состоянии понять. – Юи проболталась. – Настеа не могла понять одной вещи: как её прекрасной госпоже с такими тонкими мане-рами и вкусом может быть мало Михаэля. Это просто не укладывалось в её голове. Настеа живьём его один раз увидела. Издали. Большой вопрос – что именно полуслепая девчонка могла разглядеть с сорока шагов, когда и за десять уже мало что различала, но Михаэль ей ужасно понравился. Он показался ей таким красивым, что только за последнюю неделю три раза приснился. Без интима. Просто так приснился. И каждый раз после того, как Серхио от неё уходил. То есть когда ей уже ничего не надо было и хотелось просто спать.
А снилось Анастасии всегда одно и то же: как Михаэль завтракает с ней на кухне. (Почему на кухне? Михаэль скорее всего и понятия не имеет – где в этом замке кухня.) Так вот, она с ним завтракает и нали-вает ему в чашку козье молоко, которое сама только что надоила. Любит Михаэль козье молоко, или на дух его не переносит – это уже детали. В её снах он молоко пил без возражений и даже нахваливал. Но главное не это, а то, что Михаэль после того, как выпивал молоко, всегда говорил Анастасии, что она красивая. И тогда она просыпалась утром совершенно счастливая. Не прикасался к ней. Святой истинный крест! Вот ни разу. Она – два раза случайно… Или три. А он – ни разу! Честное слово.
А как замечательно он играл на скрипке! – Божественно… Настеа каждый вечер, когда Михаэль не уезжал с Луисом к этим ужасным цыганам, теперь приходила к нему под дверь слушать музыку. Ужасны-ми цыгане сделались после того, как начали красть у неё эти бесплатные вечерние концерты. А для неё звуки музыки сделалась уже обязательным волшебством, с которым ничто не сравнится и обходиться без которого она уже не могла. Из-за этой его колдовской скрипки она ведь даже ревновать научилась. Ну прямо до слёз. До истерики. Почему, в самом деле, нужно ездить к каким-то цыганам? Зачем? Почему нельзя играть ей одной? Пусть и не догадываясь, что в коридоре кто-то полный любви стоит на коленях под твоей дверью, прижав ухо к замочной скважине. Ну ладно, пусть он играет ещё и для Лауры. К ней Настеа не ревновала. Потому что для Лауры его скрипка была пустым баловством. И вообще, Лаура го-ворит, что Михаэль всего лишь виконт, а, стало быть, ничего серьёзного у них быть не может. Пусть он даже и не надеется.
Здесь нужно сделать одно маленькое уточнение. Настеа вовсе не самостоятельно “подсела” на музы-ку. Ей помогли. Её Юи подсадила. Ведь под дверь Михаэля в первый раз именно китаянка за руку привела Анастасию. Потому что и ей давно уже, ещё до его переезда сюда из Барселоны, понравилось слушать его игру. А может и ещё почему. Тут много чего лезет в голову, Юи ведь во время очередного урока, забыв-шись, предложила Анастасии узнать, как целуется Михаэль. Ну так просто… Для общего развития. Чтобы у Лауриной служанки было побольше опыта. На что Настеа, мастерски изобразив на лице скучающую индифферентность и абсолютную незаинтересованность, сказала, что “ладно уж, так и быть, давай и его тоже покажи, раз тебе так хочется”. Почему, собственно, Юи ничего и не заподозрила. Вот только выпили они после того урока ударную дозу. Вернее, не после, а во время, потому что урок всё никак не заканчи-вался, а прогнать Юи было неудобно. Да и не хотелось Анастасии её прогонять. Хотя китаянка уже три раза на Луиса с Серхио сбивалась. А потом снова начинала сравнивать Михаэля с рыцарями, находя всё новые и новые краски.
Неизвестно, как долго девчонки ходили по преступному кругу, но лица у обеих к вечеру стали крас-ными. Не столько от вина, сколько от того, что фантазии обеих сделались совсем уж нескромными. На Анастасии это было больше заметно, даже в полутьме, потому что у неё белее кожа, но и Юи тоже рас-краснелась. А под конец ещё зачем-то попросила Анастасию ничего не рассказывать Луису. Интересно, а как Настеа могла что-то рассказать Луису, которого она видела один раз, да и то на портрете. Однако, пообещала. И кстати, наврала, что ей больше всех понравилось, как целуется именно Луис. На самом деле она оказалась в полной растерянности. Потому что, как вдруг выяснилось, Михаэль делает всё это не хуже Серхио. Если не лучше. А вдобавок он знает ещё и все те особенные секреты Луиса… Или Юи под-суживала Михаэлю. Может, она за что-то была в тот вечер на Серхио сердита? Не могла же она специаль-но настраивать Анастасию против своего голубоглазого принца. Откуда она могла знать, какого именно Серхио любит Настеа? Или какие у него там глаза? – Серые?…
Итак, сойдём с алкогольной темы и связанных с ней эксцессов сомнительного морального плана. Что можно сказать в целом? – Жизнь Анастасии за последний год изменилась. Что неудивительно. Она, эта её новая жизнь в сравнении с прежней обогатилась и стала куда интереснее. Теперь, понемногу освоившись и перестав всего бояться, Настеа с наступлением сумерек отправлялась на экскурсию по замку уже одна, без Юи. И не только к двери Михаэля послушать его скрипку. Полгода назад, узнав, что все уехали в Бар-селону, она осмелела до такой степени, что поднялась на третий ярус. Икая и потея от волнения, она снова вошла в спальню Старого графа (теперь это была спальня Серхио, который в замке почти не появ-лялся), куда в день переезда в замок привела её Лаура представить графу. Это когда Настеа узнала, что она – служанка Лауры. И ей это было так приятно! Страшно, но очень приятно. Служанка – это ведь так возвышенно! От этого красивого слова пахнет ужасно вкусным мылом, которым жалко мыться, выглажен-ными льняными простынями и мятными конфетами.
Зачем она туда пришла? – Что за вопрос? – Поговорить с картиной, конечно! Зачем же ещё? На ней ведь был нарисован он. Посторонние люди, которые на этой картине составляли ему компанию, Анаста-сию, естественно, нервировали, поскольку нагло подслушивали её мысли, но раз уж она весь день готови-лась к этому трудному для неё разговору, преодолев икоту, всё-таки начала…
Собственно, кроме того, что она любит, не было сказано ничего. Кого она любит, за что и чего доби-вается от того, кого любит, Настеа не уточнила, но как бы и так всё было понятно. Ей во всяком случае. Вроде бы можно было уже и уходить. Не хватало ещё нарваться на слуг. Объясняй им потом, что она в спальне маркиза потеряла. Однако Настеа медлила. Стояла перед картиной, переминалась, а потом вдруг начала сопеть. Плохой симптом. И действительно, через пару минут скривилась.
Настеа героически удержалась и плакать не стала. Только носом продолжила шмыгать. А в чём дело? Откуда вдруг такие нервы? – Так ведь она в тот вечер собралась сказать Серхио, что хочет родить от него мальчика. Ну раз у них любовь. И всё у них хорошо. Вот же она и пришла спросить – как он на это смот-рит. Ночью ведь им поговорить не удаётся. Потому что ещё за пять минут до его прихода она начинает летать. Не хочет, а летает. И ничего уже не соображает.
У Анастасии было заготовлено много разных слов. Она хорошо подготовилась. И на то, что она ещё маленькая, у неё тоже был ответ. Правда, пока сюда поднималась, она от волнения забыла, какой именно. Но он был. Раньше. Хотя, какая теперь разница, ведь она так и не сказала, что хочет забеременеть. Не решилась. Уже когда спускалась, подумала, что неважно, сказала она это или нет, вот родит без всякого спроса и пускай он потом делает с ней что угодно. Если что, она и обратно в свой дом уйдёт жить. Глав-ное, чтобы у неё родился мальчик. Там, в деревне, у неё, правда, уже не будет сундука Лауры, к которому они с Серхио привыкли, но она что-нибудь придумает. Она ведь не дура какая, как утверждает Лаура. А очень даже умная.
Сказала себе Настеа всё это и пошла в свою комнату. Только не в ту, в которой спала по ночам, и где у неё были хромой стол, сундук и два царских стула, а в другую. В которую она приходила, когда прокля-тое либидо нападало на неё с такой силой, что делало её больной. Когда даже было уже нестрашно уме-реть. Потому что мучение из-за этой её стыдной озабоченности делалось невыносимым и терпеть её было уже просто невозможно.
Где эта комната находится, Настеа сказать не могла. И с Лаурой о том, что в замке есть комната, в ко-торой у тебя вообще ничто не болит, она заговорить боялась. Во-первых, опасалась, что Лаура снова начнёт над ней смеяться и обзываться дурой психованной. Во-вторых, Настеа вовсе не была уверена в том, что Лаура нуждается в подобной терапии. А раз так – зачем же рассказывать ей про комнату, в кото-рой можно от этой ужасной болезни лечиться? Нет, ну правда – зачем Лауре бороться с либидо, если она давно уже спит с мужчинами? Их у неё всегда много было. И кроме того она сильная. У неё ведь такие замечательные планы созрели насчёт перестройки замка и парка, что поблизости. (Хочет там большие деревья посадить.) И она обязательно всего добьётся, если ей не мешать. Потому что она от рождения благородная, красивая и у неё длинные ноги. А грудь у неё так необыкновенно прекрасно растёт, что все мужчины просто глаза себе вывихивают, делая вид, что им совершенно неинтересно туда смотреть. Это когда Лаура наклоняется. Да даже когда она и просто так ходит. И, наконец, в-третьих: – Настеа в точно-сти не знает, где эта волшебная комната находится. Что она в замке – понятно. Где же ещё! Но где имен-но?…
Настеа приходила в комнату тишины совсем не так, как нормальные люди ходят туда, куда им зачем-то надо. Ведь как обычные люди куда-нибудь приходят? – Они встают, берут корзину с выстиранным бельём, говорят, что пошли куда им велели, и идут, никуда от заданного маршрута не отклоняясь. Не сворачивая, к примеру, на кухню попить чаю или поболтать с конюхом. Так вот, идут они себе, идут, пока не приходят к хозяйской двери. Стучатся в неё, ну и так далее. А как в свою волшебную комнату ходит Настеа? – В том-то и фокус, что никак она в неё не ходит. Она оказывается в ней, никому ничего не говоря и ни в какие двери не стучась. Когда ей становится совсем уж тошно от того, что она дура психованная и проклятое либидо превратило её мозги в кипящую кашу и ей стало совсем уж стыдно смотреть матери в глаза. Когда хочется кричать, укусить себя за руку или вообще что-нибудь разбить. Когда начинаешь бояться, что пойдёшь сейчас по лестнице, заберёшься на самую высокую башню в этом замке и бросишь-ся оттуда вниз головой… Чтобы сделалось уже всё равно. Потому что тогда всё закончится. И то, что всё время куда-то идёт, перестало, наконец, туда идти. Чтобы вообще ВСЁ остановилось!…
Вроде бы никто никуда не шёл… И дверей никаких не открывал… Глядь, а ты уже сидишь на стуле посреди этой самой комнаты. И ни с какой башни прыгать больше не нужно. Сидишь себе спокойно на стуле и кусать свою руку тоже вроде как теперь незачем.
А и в самом деле, зачем её кусать? Ещё подумают, что ты ненормальная. Так вот, сидишь ты себе на стуле и тебе хорошо. Покойно. Даже есть ты больше не хочешь. Недавно ещё хотела, даже в животе от голода бурчало, а теперь и вспомнить не можешь, что это такое – есть хлеб. Или пить воду. Или вино…
В волшебной комнате только один стул. Но он крепкий и сидеть на нём совсем нестрашно. Никуда ты с него не свалишься. И вообще ты больше ни о чём не беспокоишься. Но вот что странно: сказать, что в этой комнате темно, нельзя. – Всё же видно. Однако и сказать, что там светло – тоже не получится. Ведь в ней нет ни окон, ни масляной лампы на столе, потому что там и стола-то никакого нет. В той комнате вообще ничего нет. Даже стен. Хотя стены может и есть. Просто Настеа их ни разу не видела. То ли по-тому, что они вымазаны чёрной краской, то ли они где-то очень далеко. Так далеко, что их уже не видно.
Комната эта – тихая, уютная, но вот каких она размеров, Настеа сказать не могла. Может быть ма-ленькая. А может больше всей Испании. Так что стен в ней возможно потому и не видно, что они ужасно далеко. Да и вообще – зачем они? Даже если они и есть, что из того? Картины, что ли, на них вешать? Или они от ветра будут тебя защищать? Так ведь не бывает здесь никакого ветра. И даже неизвестно, что это такое – ветер.
И вот ещё что странно: спать в этой комнате совсем не хочется. Настеа, конечно, не проверяла, но ощущение такое, что даже просто захотеть спать здесь не получится. То есть спать нормальный человек, который и без того уже спит, может захотеть. Наверное… Бывает же такое, что ты спишь, а во сне ещё зачем-то изо всех сил стараешься уснуть. Только вот как сюда такой нормальный человек попадёт?
Нет, спать здесь точно не получится. И пробовать нечего! Тут ты наоборот – просыпаешься. В кори-доре, за стенами этой комнаты, которых не видно, ты спал, потому что там – в коридоре – только и можно делать, что спать, но, если уж ты каким-то чудом захотел там проснуться, тогда пожалуйста, милости просим, иди скорее сюда – просыпайся в эту комнату. Из которой, собственно, ты никогда и не выходил.
И вот какая новость: просыпаясь, ты оказываешься здесь не совсем тем, кто спал и сейчас ещё спит в коридоре. Ладно бы спит, но он же ещё и думает. То есть он полагает, что думает. А что он, дурак глу-пый, может знать про то, что такое – думать?…

Да, Анастасии здесь было хорошо. Всегда. Впрочем нет – не хорошо. Скорее никак. Нет, всё-таки хо-рошо, потому что её глаза здесь видели ясно. Не надо было щуриться. И либидо, слава Богу, её здесь больше не мучило. Собственно, а кого это – “её”? Может быть это немного странно, но Настеа, находясь здесь, действительно не могла сказать – кто она. В том смысле, что однажды она поймала себя на мысли, что она – больше не она. Не та в целом хорошая девочка, у которой зуб неправильно растёт, и поэтому никто не хочет на ней жениться или просто сделать ей ребёнка, которая переживает абсолютно по любому поводу, даже если к тому у неё никакого повода нет. (Господи, как будто от её переживаний там, в кори-доре, может что-то исправиться!) Настеа здесь со странным безразличием начинала понимать, что смот-рит из себя она вовсе даже не своими глазами. Что внутри неё сидит её мать – Мария. И более того, она всегда там, внутри неё, была. Жили в ней и другие…
Как-то раз она увидела себя мужчиной. И даже вспомнила, как её, ну то есть его, зовут. Когда-то его звали Авом. Хотя это и не было Его настоящим именем. Просто так звали Его те, кто жили в одном с Ним времени, по вечерам вместе с Ним ужинали, о чём-то с Ним разговаривали. Вспомнила, как однажды Он подарил своей пра-пра-правнучке золотые дублоны. Когда та со своей матерью возвращалась с работы. Они помогали тогда одному ребёнку родиться, а его матери не умереть. И вот, та Его пра-пра-правнучка тогда Его не увидела, потому что плохо себя чувствовала. Настеа себя в той девочке, конечно же, не узнала, но зато вспомнила, что жёлтые денежки называются дублонами. И решила это слово запомнить.
А в другой раз она проснулась здесь птицей. Только это было уже не совсем здесь. Ну, то есть не в замке. Потому что на полу вокруг было много воды. А вместо замка была гора, торчавшая из этой самой воды. Вот на этой горе птица, то есть Настеа, и сидела. Ничего не делала. И ни о чём не думала. Просто сидела и смотрела на воду. И было зд;рово! Так хорошо, что Настеа захотела навсегда остаться той пти-цей. Жалко, что не вышло. Лаура стала уж больно громко стучаться ногой в дверь. И пришлось…
Ясное дело, что про комнату, а точнее про то, что с Анастасией здесь происходит, она не то, что Лау-ре, но даже Юи не могла рассказать. Хоть и хотела. Давно собиралась. Тем более, что Юи про волшебные вещи много чего и сама понимала. Во всяком случае некоторым пересказанным ей снам Анастасии она совершенно не удивлялась. И не смеялась над ней. Не обзывала Анастасию дурой психованной. А наобо-рот, рассказала ей однажды в ответ про своего скрипучего старика. И во что это её признание выли-лось?… А что, Настеа ему понравилась. Потому что девчонка была с ним вежлива. И называла его “де-душкой”. Приносила ему потом из кухни лепёшки с творогом. А чай, как он, Настеа заваривать так и не научилась. Неизвестно, почему – может нарочно. Она же видела, как он гордится тем, что умеет завари-вать чай лучше неё. Лучше всех! А то, что он не умеет говорить по-испански, это ничего. Они и без ис-панского прекрасно друг друга понимали.
В общем, попасть в комнату волшебного покоя для Анастасии особых трудностей не составляло. По-дошла к краю, шагнула туда, где всё останавливается, и вот – ты уже сидишь на стуле. Может для тех, кто поумнее, существуют и какие-то другие способы туда проникать – попроще, но у неё этот вопрос решался именно таким образом. А что, действовало безотказно. Всё происходило быстро и, главное, особо умных мозгов эта волшебная процедура не требовала. Трудности были связаны отнюдь не с попаданием в эту комнату. Они возникали тогда, когда из неё приходилось потом выходить. Как-то раз Юи обнаружила Анастасию рядом с кухней, сидящей на каменном полу. Не полезно девушке сидеть на холодном полу. Разве она не знает?
Очнулась Настеа только после третьей пощёчины. Сначала она бестолково крутила головой и смот-рела на Юи, совершенно её не узнавая. Когда же она, наконец, в себя пришла, Юи увидела в её глазах ужас. А что такое страх – китаянка знала. Кое-что она в этом понимала, потому что много раз видела страх. В разных глазах. Даже сама иногда чего-нибудь боялась. Никому об этом она, разумеется, не рас-сказывала, да и случалось с ней такое крайне редко, но всё же случалось. Так вот, последний раз настоль-ко убитые глаза, какими посмотрела на неё в момент возвращения из другого мира Настеа, она видела у напавшего на поезд герцога разбойника, на свою беду оставшегося в живых. У того самого, которого захромавший пастушок привёл за верёвочку из леса. Он тогда ещё посмеялся над Юи и, гордясь собой, заявил, что ничего ей не скажет. А Юи, кстати, ни о чём его тогда ещё и не спрашивала. Когда же он пере-стал смеяться, она замотала ему тряпкой рот, вытащила из косички какую-то железку и сделала ею семь или восемь уколов ему в спину. После чего подождала, когда парализованный разбойник перестанет выть и потешно сучить ногами, размотала тряпку и сказала, что у него два варианта: либо он называет ей имя и в этом случае умирает быстро и небольно, либо она будет продолжать. В обоих случаях, как он, навер-ное, уже понял, имя он ей скажет, потому что нет человека, способного вынести боль, которую он сейчас испытает. Выбор исключительно за ним. Не за кем больше. Разбойник подумал-подумал, немножко по-плакал и выбрал. Юи своё слово сдержала: умер разбойник быстро и действительно небольно. Так вот, сидевшая на каменном полу Настеа смотрела на Юи точно такими же глазами, какие были у того храбре-ца, когда он попросил небольно его убить.
В чём дело? Чего Настеа так сильно тогда испугалась? – Вопрос поставлен неправильно. Правильнее было бы спросить не “чего”, а “почему”. Ну и почему же? – Да потому, что в комнате, из которой Настеа в очередной раз заснула в эту жизнь, она ничего не боялась. – Отлично. Очень за неё рады. Ну и в чём же здесь “страшная тайна”? В чём подвох? – А нет тут никакого подвоха. В невидимой комнате просто нет того, чего можно бояться. Ни боли, ни смерти. Ни болезней, ни старости, ни предательства. Вот и всё. Там ничего этого не существует в принципе. И даже неизвестно, что это такое. То есть там известно всё, просто просыпаясь… – уже и не знаешь, как бы лучше выразиться, – в воспоминание своего настоящего дома, тебе и в голову не приходит задаваться глупыми вопросами о том, что решительно никакого значе-ния для тебя не имеет. Что несущественно. Чего в каком-то смысле элементарно нет.
Как и Серхио, искренне не понимавший, почему Михаэль лучше него играет на скрипке, которая ря-дом с его Амати – дешёвые дрова, при том, что Серхио целый месяц грохнул на то, чтобы научиться на этом проклятом Амати играть, так и тот, кому не довелось хотя бы на мгновение избавиться от тотально-го страха, в котором он плавает всю свою с позволения сказать жизнь, вряд ли поймёт, о чём здесь сейчас идёт речь. И почему Настеа каждый раз испытывает шок, когда на неё снова надевают эту примитивную и полную страхов жизнь. Полную ужаса перед неизвестностью.
Только не надо ничего ни с чем путать! Эйфория, когда тебе на всё наплевать, потому что ты сыт и пьян, а запоры на воротах твоего дома крепки, то есть когда ты якобы ничего на свете не боишься, а ста-рость и смерть где-то далеко и вообще всё это тебя не касается, – не то же самое, что избавиться от стра-ха. Ведь даже когда ты спишь, бояться ты не перестаёшь. Даже если тебя долбанули чем-то тяжёлым по голове, и ты лежишь на полу бесчувственный и умиротворённый, что-то в тебе не может забыть, что од-нажды всё для тебя закончится. Когда, собственно, тебе впервые станет действительно всё равно, и тебе будет по-настоящему нестрашно. Только вот комфортным для тебя, ещё живого, этот переход вряд ли покажется. И в ожидании соприкосновения твоего нежного носа с безжалостной каменной стеной, после чего для тебя всё на самом деле закончится, то в тебе, чего ты – слепой от рождения – не видишь, ни на секунду не перестаёт дрожать от ужаса. Так что ври себе и дальше про то, что ты ужасно храбрый, умный и спокойный, что прямо некуда. Только не вздумай эту глупость пересказывать Анастасии. Она, конечно, из вежливости не станет тебе говорить, что чтение книжек, даже если они скучные и без картинок, не всегда помогает стать умным. Она вон вовсе никаких книг не читает, потому что неграмотная, да и видит плохо, зато в отличии от многих умеет ходить в ту свою невидимую комнату. А Михаэль – играть на скрипке. И вообще, если бы Серхио не был центральной фигурой, изображенной на портрете, или у Ана-стасии были бы очки, чтобы тот портрет внимательнее рассмотреть, неизвестно ещё, кто по ночам приса-живался бы к ней на сундук. И пил бы потом молоко, ни на что такое не смея надеяться. Почему, соб-ственно, не смея? Очень даже смея…

От портрета, которому Настеа сообщила, что любит того, кого она любит, навестив по дороге тайную комнату, она вернулась в свою тюрьму относительно спокойная. То есть на полу не сидела, от ужаса не выла и глаза не таращила. Как в тот раз, когда чуть не наступившая на неё впотьмах Юи спросила – не жар ли у неё. Потому что глаза у Анастасии блестели так сильно, что казалось, будто они в темноте све-тятся. А вся она при этом была белая. На что Настеа “спокойно” ответила Юи, что противовирусные про-даются в третьем окошке. Сто семьдесят рублей лекарство стоит. Это если в кассу платить. А вообще-то сегодня хороший курс и Наташка опять химичит, потому что кредитов, дура, набрала выше крыши, так что можно ей долларами заплатить. Короче, если ей одну бумажку в пять долларов сунуть, то так намно-го дешевле выйдет.
Юи тогда сильно испугалась. И бросилась целовать Анастасию прямо там, в коридоре. Встала на ко-лени и начала развратничать, прекрасно помня, что Анастасии ужасно не нравится целоваться, когда она в таком состоянии. Что это для неё грязно и отвратительно. Ещё же и обидно она при этом говорит, что Юи – свинья. И из неё тоже хочет сделать свинью. Так что она сейчас будет с ней драться. Это с Юи-то драться…
Что удивительно – Юи, когда Настеа начинала обзываться свиньей, на неё не обижалась. Любого дру-гого она зарезала бы на месте без всяких разговоров. А на Анастасию не обижалась. Потому что понима-ла: девчонку нужно срочно измазать этой жизнью. Земной жизнью имеется в виду. И только тогда её удастся спасти. Конечно, было очень неприятно слышать, как Настеа называет её, Юи, поцелуи грязью, и тем не менее она не обижалась. Знала, что уже через несколько минут Настеа начнёт громко и очень мок-ро плакать, как ребёнок прижмётся к ней, словно бы пытаясь в ней спрятаться, а потом оттает и попро-сит: – “Давай теперь как Серхио… Нет, сначала лучше Михаэлем целуйся, – и даже начнёт с Юи спо-рить: – Ты мне Луиса уже три раза показывала, дура! Хватит уже! Мне всё равно с ним не целоваться. Давай, правда, как Михаэль.”.
Так вот, в тот вечер Настеа добралась до своего сундука без приключений. По дороге нигде на пол не садилась. Только была очень тихая. Какая-то подозрительно тихая. Заперла дверь. Как всегда, когда начи-нала его ждать, помылась в корыте. И легла… А Серхио в ту ночь не пришёл. Должно быть ему не понра-вилась идея Анастасии насчёт ребёнка. Не одобрил он эту её самодеятельность. Или просто был чем-то занят. Мало ли у него важных дел.
Настеа ревела до тех пор, пока в дверь не начала стучаться Лаура, которая проснулась от того, что Настеа в этот раз плакала уж слишком громко. Вот Лаура и пришла по этому поводу с ней ругаться. Вправить, наконец, этой дуре психованной мозги. Но ничего она ей не вправила. А вместо этого они вы-пили целый кувшин вина и, обнявшись, уснули на тесном сундуке, который обеим был уже не по размеру. Уснули счастливые. От того, что они друг у друга есть. И вдоволь перед тем, как заснуть, наревелись. Каждая про своё.

________________________________________

Ты Блаженного Августина дочитал?

Через месяц Серхио перебрался в замок. Сказал, что большие города ему смерть как надоели и вооб-ще, пора уже предметно заняться поисками Анастасии. Хватит дурью маяться. Противен сам себе стал. На самом деле это Михаэль проел ему плешь. Всерьёз стал грозиться уехать в Италию, если Серхио не станет прежним. Таким, которого он когда-то знал и уважал. И вообще, жить среди чванливых вельмож ему стало душно. Юи очень не хотела, чтобы Михаэль куда-то уезжал и через Луиса тоже оказывала на Серхио давление. На совесть давила. Вот Серхио и приехал. Запер особняк в Барселоне, в свой дом в Сарагосе даже не заглянул и переехал жить сюда. С Лаурой по рекомендации Михаэля он переспал в пер-вый же день. (“Для здоровья и эстетического экспириенса. Грудь у неё действительно не из того места растёт. Тебе понравится.”) Наутро Серхио сказал Михаэлю, что девка без фантазии, но ничего, быстро учится. И грудь у неё действительно самое сильное место. Единственное, Серхио не решился эксперимен-тировать с ней в своей спальне. Всё-таки в прошлом это – спальня родителей. Тем более, что Элена и скрипучий старик теперь жили в замке – на половине Юи. И мать в любой момент могла к нему зайти.
Старику, кстати, в замке понравилось. Половина слуг здесь, правда, в ужасе от него шарахалась. А вторая половина, слава Богу, его не замечала. И это его устраивало. Бродил по замку, где хотел. Один раз зашёл даже в спальню Серхио, который, как и Габриэль, иногда уже китайца видел. Без стука, естествен-но, зашёл. Вот почему Серхио для романтических встреч обустроил заброшенную избушку, в которой когда-то жил лесничий. Поскольку Элена ни при каких обстоятельствах не могла туда прийти, – по дороге ей пришлось бы идти мимо собственной могилы, – а скрипучий старик так далеко уходить от дома боял-ся, место для интимных утех было выбрано удачно. Единственная проблема заключалась в том, что кроме Лауры Серхио присмотрел себе ещё двух служанок, которые раньше “прислуживали” Давиду и которые, разумеется, мгновенно согласились, но… Нет, конечно, им недалеко ходить. Они бы и на край света… Ещё бы им далеко было!… Но вот Лаура…
– А что Лаура?
– Убить грозилась, сеньор маркиз.
– Да шутит она.
– Ничего себе – шутит! Уже и ножик нам показала. А мне так и вовсе сказала, что я… если я…
Серхио призадумался, однако, сил прогнать Лауру в себе не нашёл. А всё потому, что девушек с та-кой грудью он и правда раньше не встречал. Никаких мозгов у своей несостоявшейся мачехи он, понятно, не обнаружил. Ну так мозги в этом деле и не главное. Если бы только не эти её идиотские закидоны!… Непонятно, кого она всё время пыжится из себя изображать? Да, но грудь! О том, что эта взбалмошная красотка совратила отца, Серхио старался не вспоминать, что иногда получалось. А вот про то, что эта стерва явилась в замок в платье его матери, и что вошла она к графу босиком, он забыть не мог. Очень даже помнил. И всё равно не захотел её прогнать. В конце концов жизнь в замке скучна. А вдруг удастся отыскать в этой шлюхе какую-нибудь изюминку? Грудь, конечно, дело хорошее, но может найдётся в ней и что-нибудь кроме этой экзотики? Эдакой “природной аномалии”. Романо говорит, что в деревне, откуда она родом, сожгли двух ведьм. А эта интриганка сказала, что ничего такого не слышала. Вот уже и тайны начались. Так что пусть пока в замке живёт. Вдруг выяснится, что одна из тех ведьм её родственница? Глаза у девки больно бешеные. Мало ли… Только вот как тех двух девчонок обезопасить? Правда ведь зарежет. Трясутся, бедные. Днём в избушку ходить боятся. Дрожат и совсем не о том думают. На любой шорох вздрагивают. Отвлекаются. В общем, нехорошо получается…
В субботний полдень взлохмаченная, всё на свете проспавшая Лаура ворвалась в комнатку Анастасии. Чуть дверной замок с мясом не вырвала. Ногами ведь в дверь колотила. Велела быстро себя в корыте искупать, причесать и надеть на неё платье. Вода оказалась холодной. И сундук как назло не хотел откры-ваться. Наорала на Анастасию. Обозвала её неприличным словом. И сказала, что если она, дрянь такая!, ещё раз в её сундук залезет, если она, тупая деревенщина, ещё раз чужие платья, которые страшных денег стоят, мерить начнёт, то кнута испробует.
Под шикарным вечерним платьем на Лауре ничего не было. Ну совершенно голая она под ним была. Ещё ведь и волосы никак не расчесывались. Ужас как торопились. Почему и пришлось Анастасию взять с собой. Тем более, что кто-то должен был тащить туфли, выстиранную вчера вечером и высушенную в кухне над огнём льняную простыню, влажные салфетки, чтобы в последний момент вытереть ими Лауре лицо и вообще всю её под этим душным платьем “освежить”. Попить ещё захватили. И флакон с духами. Духи хорошие, дорогие, но вот беда – быстро выветривались. Зато пахли фиалками. Лаура три серебря-ных монетки предлагала Романо за информацию – на какой запах Серхио клюёт. Потом десять. А этот гад деньги брать отказался!… Пришлось зайти к нему. Два раза…
А ещё Настеа бросила в корзинку веер Лауры. Тяжёлый, но ужасно красивый. Очень неудобно было с такой поклажей бежать, но куда деваться – опаздывали же. Забавное зрелище: расфуфыренная аристо-кратка летит через поле в грубых крестьянских башмаках, одной рукой задирая платье, чтобы оно не испачкалось, а другой придерживая причёску, чтобы та не растрепалась. И за всем этим чудом с голланд-ской картины несётся следом, смешно подпрыгивая и высоко подбрасывая колени, нагруженная корзинка-ми служанка.
Вот они остановились. Даже отсюда видно, что обе взмокли. Служанка вытерла своей хозяйке лицо и шею. Потом залезла к ней под платье и той же салфеткой вытерла всё её прекрасное тело. Пока надевала на свою госпожу туфли, та пудрилась и подводила вслепую брови. Как сказал бы Михаэль – наизусть подводила. Зеркальце ведь дома забыли. Хорошо, хоть Лаура не стала за это Анастасию бить. А могла. Руку свою пожалела. Наконец, преобразившаяся сеньора облила себя духами и…
Да, это был уже совсем другой человек. Бог ты мой, какой походкой она пошла к той избушке! Сколь-ко достоинства, изящества и истинного благородства! – Принцесса. Настоящая королева…
А ещё же и веер в руке! Книги только умной не хватило. Проклятье, ведь приготовили же вечером книгу! Откуда Серхио знать, что она не умеет читать? Вот беда – забыли впопыхах книгу… Но этот ску-чающий взгляд. Не сильно, впрочем, скучающий – в меру, в котором столько мечтательной томности, мягкой грусти и невинности! Ну, так во всяком случае издали казалось. А ещё издали могло показаться, что только прекрасные и необыкновенно чистые мысли могут посещать столь возвышенное создание. Хотя, может и вблизи тоже…
Анастасии было приказано исчезнуть с глаз и ждать вон за теми деревьями. Чтоб носа оттуда не высо-вывать! И не спать!! Приготовить попить лимонной воды, нюхательную соль – откачивать Лауру, если ей совсем худо от любви станет, и ждать. Главное, не сожрать миндальный коржик! Половину, так уж и быть, можно слопать, если сильно захочется. Но другую половину оставить!
– И не вздумай, дрянь, весь лимонад вылакать! Я тебя знаю…
Как же Настеа обожала свою подругу, когда та, вот как сейчас, прямо у неё на глазах, за какую-то ми-нуту делалась принцессой! Настеа так меняться, понятно, не умела. Но Лауре она ни капельки не завидо-вала. Какое там завидовать? – Она ею искренне восхищалась. Как же это почетно – быть служанкой без пяти минут маркизы!
Настеа собрала корзинки, подхватила башмаки Лауры для бездорожья и поплелась, как было велено, к лесу. Да, действительно, её жизнь наполнилась прекрасными событиями и переживаниями. Например – чувствовать себя причастной к чему-то значительному и возвышенному. Разве это не зд;рово? В деревне ведь ей ничего похожего испытывать не приходилось. И поэтому она была подруге благодарна. Ужасно гордилась своей любимой Лаурой. И желала ей чудесного будущего. Восхитительного! Какого не бывает. И представляла, как радостно и прилежно она будет прислуживать своей госпоже, когда та войдёт в силу. Как будет мыть её на ночь. И приносить ей попить. А может Анастасию даже и в церковь на бракосочета-ние позовут. Может разрешат ей посмотреть, как епископ Сарагосский станет благословлять Лауру и скажет ей, чтобы она в любви и разных болезнях… Или как там у них про это говорится? – В радости?…
И тут, прямо посреди сладких мечтаний, почти что уже сна…
Три рыцаря проскакали буквально в десяти шагах от Анастасии. Слава Богу, она была уже за деревья-ми, и они её не заметили. Какие всё-таки у них огромные кони! Даже страшно стало. И какие красивые! С такими длинными гривами. А как замечательно они машут хвостами! Настеа впервые видела таких доро-гих коней. Даже у Старого графа таких не было. В карету, в которой Лаура везла Анастасию в замок, были запряжены великолепные лошади, но эти!…
К сожалению, Настеа не успела разглядеть лица всадников. Как-то уж слишком быстро они мимо неё промчались. Но она догадалась. Что-то ей подсказало… Минут десять она не могла отдышаться, – слиш-ком уж разволновалась, – а, когда пришла в себя, задохнулась уже по другой причине. Ну ничего она не могла с собой поделать! Понимала, что это – страшное преступление и большой грех. Непростительный! Лаура ведь строго-настрого велела ей сидеть здесь – за деревьями. Тихо сидеть. И никуда не ходить. При-готовить для неё нюхательную соль, если от любви ей снова сделается дурно. В прошлый раз по дороге домой её ведь даже вырвало. Так она устала. А потом с ней и вовсе обморок случился. На ногах тогда не держалась. Еле до замка добрели. Бедная, совсем себя не жалеет. К тому же она разрешила сегодня съесть половину коржика. И что, Настеа так нечестно с ней поступит? Так отблагодарит её за доброту? За кор-жик… Но ведь… Правда, вот как перед Богом – ничего не могла Настеа с собой поделать. Соблазн ока-зался сильнее любых правильных слов, которые она себе во множестве сказала. Лаура, конечно, будет ругаться. Может даже по лицу ударит. Но не кнутом же побьёт! Ведь это был он… Один из трёх. Совсем близко проехал, миленький! Живой, настоящий…
Настеа спрятала корзинки в овражек за деревьями.
Укусила коржик, но вкуса его не почувствовала. Положила обратно. Странно, чтобы она, да что-нибудь не доела! Половина же честно была её. Миндальный. Такой вкусный, наверное. Немыслимо!…
Огляделась. Хорошенько запомнила место, чтобы потом корзинки не искать. И направилась к избуш-ке. Не прямо к ней пошла. Не дура же она какая! А обошла со стороны леса, чтобы её никто не увидел.
Дырку, через которую можно было наблюдать чудесное волшебство, Настеа нашла не сразу. Уже го-това была разреветься, но помолилась деве Марии, и дырка нашлась. Очень низко правда, – пришлось сильно нагнуться. Неудобно так стоять. Кровь ведь к голове приливает. Но это – ерунда, когда тут такое!
Уж неизвестно, от чего в голову Анастасии налилось больше горячей крови. Но, когда минут через сорок она выпрямилась, щёки у неё были алого цвета, уши малиновые, а глаза стеклянные. Спотыкаясь, словно она слепая, и забыв про всякую конспирацию, Настеа в полной прострации побрела в сторону замка. Домой… Про корзинки она даже и не вспомнила. И про коржик тоже. Естественно, Настеа не знала, какое шикарное развлечение она подарила Луису и Габриэлю. Бесплатно! Воистину, наблюдать за наблю-дающим… Да на такие представления билеты нужно продавать!
Шатаясь от пережитого, она влеклась по пыльной дороге и щёки её пылали. Ноги заплетались, а спина чесалась. Вообще же, её здесь не было. Она даже и не услыхала, как её нагнали те самые – страшные кони, как хохотали рыцари.
– Что, та самая? А точно она?, – Серхио сделал вид, будто смутился.
– Да разве ж по ней не видно?, – скорчил смешную гримасу Луис, отметив про себя, что у девчонки от просмотра спектакля для взрослых даже шея покрылась пятнами.
– Ну и что прикажешь с ней делать, мой генерал?, – развеселился даже Габриэль.
– Свидетелей мы вроде как не оставляем, – подыграл ему Луис.
– А давайте её сюда. Сейчас что-нибудь придумаем.
В следующее же мгновение Луис с Габриэлем кубарем слетели с коней. Серхио обогнал Анастасию и круто развернул своего коня, преграждая ей путь… Однако Настеа не увидела перед собой шлагбаум. Даже такой большой и грозный. Она этому коню едва до груди доставала. Очнулась, бедняжка, лишь когда громадное животное, испуганно от неё попятившись, захрипело прямо ей в лицо. Настеа взвизгнула от ужаса и закрыла лицо руками. А Луис с Габриэлем уже подбегали. Настеа рванула назад – от этого страшного коня, готового её растоптать. Рыцарей ведь позади себя она не видела. Ну и угодила прямо к ним в руки. Когда они тащили преступницу к слезавшему с коня Серхио, Настеа упиралась изо всех сил, вспахивая каблуками своих башмаков неплохо утрамбованную дорогу. И гудела от натуги. Но вот насту-пил момент, когда лицом к лицу она встретилась с человеком, нарисованным на портрете. С полубогом, которого любила до беспамятства, и в реальность существования которого тем не менее верила лишь какая-то её часть. Немалая, надо признать, часть. Даже, наверное, б;льшая её половина. Однако не вся Настеа. Вот же и волосы у Серхио при естественном освещении оказались другого цвета. И глаза. И во-обще, он смотрит по-другому. Не как тот, от кого она собралась без спросу родить сына и кто каждую ночь…
– Чёрт, – нахмурился вдруг Серхио, – совсем забыл той дуре…
– Что такое?, – шлёпнул Анастасию по заду Луис, чтобы она перестала уже, наконец, вырываться.
– Да забыл ей платок отдать. Специально же взял.
– Давай, отвезу, – вызвался Луис.
– Не стоит. Раньше, чем через час, она не очнётся. Честно выложилась. К тому же она тебя боится. Может ты, Габриэль?
– Перебьётся. Больно много чести.
– Да? Ну ладно…
Слышала ли Настеа их разговор? – Неизвестно. Слова, может, она и слышала. Но смысл их вряд ли улавливала, притом что уже понемногу приходила в себя и начинала понимать, что её ждёт суровое нака-зание. За то, что она сделала, благородные дворяне могут и насмерть прибить. Да ведь как крепко держат её за плечи. Синяки, наверное, останутся. Значит точно побьют. И скорее всего по лицу. Только бы зубы ей не выбили.
– Это что такое?!, – заорал вдруг Луис.
– Что ещё?, – вздрогнул от неожиданности Серхио.
– А ну покажи кольцо!
– Не дам! Оно моё.
– Я тебе сейчас покажу, воровка, как…
– Да что там у вас?, – решил разобраться с проблемой Серхио. Сценарий игры в его голове ещё не сложился. И вообще, с головой Серхио происходило сейчас что-то непонятное…
– Вот же, кольцо Юи нашлось.
– Мы с ней честно поменялись…
– Заткнись, деревенщина! Давай его сюда.
– Не дам.
– Да как ты смеешь, дрянь?! Я его сейчас у тебя вместе с рукой!…
– Успокойся, – заступился за Анастасию Габриэль. – Я слышал, как Юи говорила, что она обменяла своё кольцо…
– Что?! На то старьё поменяла?
– Ну, так она сказала.
– Она что, сумасшедшая, кольцо с изумрудом чёрт знает на что менять?
– Тебе лучше свою жену знать.
– Что ты имеешь в виду?, – взвился Луис.
– Ну, насчёт того, кто из вас сумасшедший…
– Что?!
– Достопочтенные сеньоры, – подал голос Серхио, – а можно не собачиться при даме! Когда вы уже научитесь?…
– А что он?, – пожаловался Луис.
– Давай, ты ещё слезу пусти, сопляк, – подлил масла в огонь Габриэль. – Сними, – по-доброму по-советовал он Анастасии. – Отдай ты ему это проклятое кольцо. А то ведь наш младшенький сей-час заплачет. Я тебе вечером занесу твоё колечко. Скажи только – куда. Видишь, он уже и носом шмыгает?
– Заткнись!
– Сам заткнись! Тебе не стыдно перед девчонкой?! Развёл здесь… Ты ведь в замке служишь?, – обернулся Габриэль к Анастасии, стараясь говорить с ней нестрашным голосом.
– Ага, – немножко оттаяла Настеа. То, что благородные сеньоры не побили её сразу, а начали меж собой лаяться, изменило картину происходящего, в которой она некоторым образом тоже прини-мала сейчас участие. Она и графы! – Мыслимо ли такое?! Да она второй раз в жизни видела настоящих графов. Про маркиза мы уж промолчим. Первым графом, которого она увидела вбли-зи, был отец Серхио. Но то событие почти не отложилось у неё в памяти. Потому что она тогда сильно волновалась, и сцена её представления хозяину замка прокрутилась перед ней словно во сне. На реальность это было мало похоже. А тут… – Я внизу живу. Ты у Лауры спроси. Или на кухне. Тебе любой покажет, – принялась она инструктировать Габриэля, снимая с пальца коль-цо. – Только не забудь. Обязательно принеси. Оно мамино. Камушка в нём нет, но всё равно жал-ко, если потеряется. У меня другого приданого нет.
– Тебя как зовут?, – спросил её Серхио. Надо же было как-то разрядить ситуацию. Он уже пожалел, что затеял эту шутовскую экзекуцию над подростком. Впрочем, пожалуй, уже и не подростком. Это, если издали смотреть, Анастасии можно дать лет десять-одиннадцать. На самом же деле ей было никак не меньше тринадцати лет. А может и все пятнадцать. В этом возрасте девушки в Ара-гоне обыкновенно уже рожали. И всё равно, зря они сейчас остановились. Ничего тут особо весё-лого не придумаешь. Ничем неинтересная девчонка. Уже бы к замку подъезжали. Ну хоть кольцо Юи нашлось, а то…
– Я тебя люблю.
– Что?, – сделал вид, будто не расслышал, Серхио. Не потому, что Настеа сказала тихо или нераз-борчиво. Просто даже тем двум горничным, с которыми у него наладились особые отношения, он не позволял разговаривать с собой подобным образом. А уж каким-то невзрачным холопкам…
– Я тебе сына рожу.
– Слушай, а от кого это духами пахнет?, – поинтересовался у Габриэля Луис. В наэлектризованной тишине, которая настала после слов Анастасии про сына, его вопрос иначе, как идиотским, назвать было нельзя. Похоже, он и сам догадался, что зря сейчас выступил. Если от кого и могло здесь пахнуть духами, так от Серхио. И Луис это понимал. Ведь Серхио только что был с той шлюхой, которая каждый раз выливает на себя полфлакона духов.
– Никакими духами здесь не пахнет!, – постарался загладить ляп брата Габриэль. – Лично я ничего такого не чувствую. И иди ты!…, – цыкнул он на Луиса, делая ему страшные глаза.
– А правда, – словно во сне подхватил Серхио, который непонятно с чего вдруг побледнел, – чем это пахнет?
– Духи фиалковые, – опять вернулся в разговор Луис, – говорят же тебе: та шлюха их на себя…
– Что ты сказала?, – словно сомнамбула, у которой к тому же онемел язык, задал вопрос Серхио.
– Флаконами, – не унимался Луис.
– Заткнись, – тихо попросил его Габриэль и, что удивительно, Луис примолк. Не обиделся. – У Юи, говоришь, твоё колечко? Значит, оно всё это время у нас перед глазами было?…
– Я правда тебя люблю. Давно уже. Ты ведь знаешь.
– Что я знаю?
– Ну, ты же сам мне про сына вчера сказал, что не против. Сначал ругался на меня, а потом…
– Что вчера? Когда?, – Серхио точно уже погрузился в сон. Как будто это вовсе и не он непонятно кого сейчас расспрашивал. А кто-то другой… Как если бы он чего-то вдруг испугался. А, соб-ственно, чего он мог испугаться? Глупость какая-то… – Стой.
– Что?, – распахнула глаза Настеа.
– Стой смирно!, – приказал ей Серхио и начал вытаскивать что-то из обшлага своего рукава.
Настеа зажмурилась. Поняла так, что Серхио сейчас ударит её чем-то по лицу. Что такое пощечина – она знала. Но что Серхио достаёт сейчас из рукава? Сделалось очень страшно. Так страшно, что захоте-лось кричать. Даже не плакать, а громко кричать. Только бы он не изуродовал ей лицо. Серхио перекинул через голову Анастасии платок. Словно поймал девочку сетью. Поправил волосы. Вытащил те, которые оказались под платком. Настеа осторожно приоткрыла один глаз. Что на шею ей положили что-то мягкое, она почувствовала. Не поняла только – что именно. И потому никак к этому пока не отнеслась. А вот когда пальцы Серхио погрузились в её волосы… Такие нежные и такие знакомые! Конечно же, она их узнала. И в животе сразу сделалось горячо. А ещё по плечам побежали мурашки. Как всегда, когда он к ней прикасался. И опять заболела левая грудь. Которая меньше правой. Настеа ужасно этого стеснялась. Как будто кто-то, кроме Серхио, видел, что левая грудь у неё меньше правой! Как будто до этого есть кому-то дело. Да никто на её грудь не обращает внимания! Она же не Лаура. Так вот, грудь снова заболе-ла. Второй раз за последние минуты. И там снова что-то лопнуло. Ну, так Анастасии показалось. Да нет, не показалось! Вон даже платье стало мокрым в том месте. И запах, про который спрашивает Серхио. А главное, видно же пятно. Ужас как стыдно!
– Ты сказала, что любишь меня?
– Нет.
– Что нет? Как же нет? Вот только что сказала! Габриэль.
– Точно, говорила, – с готовностью подтвердил честный Габриэль.
– И я слышал, – напомнил о себе Луис. – Так что нечего тут!…
– Я не тебя люблю.
– А кого же?, – растерялся Серхио.
– Я Серхио люблю.
– Маркиза Серхио!, – строго поправил её Луис. – Ты давай, не забывайся. Здесь тебе не…
– Заткнись, кретин!, – прошипел Габриэль.
– А что я такого сказал?, – огрызнулся Луис, но отступил. Решил не связываться с братом.
– Подожди… А я по-твоему – кто?
– Откуда я знаю, кто ты? Я не тебя люблю, – закапризничала Настеа. – Уходи давай!
– Хорошенькое дело! И куда же я пойду?
– А куда хочешь. Хоть бы и к Лауре. А мне отдавай моего Серхио! Или я маме пожалуюсь.
И наступила, что называется, немая сцена. Анастасию давно уже никто не держал за руки. И первое, что она сделала, почувствовав, что свободна, это ощупала платок. Потом свою левую грудь. Действи-тельно на платье было это ужасное пахучее пятно. Которое любой мог увидеть. Серхио наверняка ви-дел…
Взрослый прозрачный мужчина в римском пурпурном плаще и с коротким мечом на поясе отслоился от Серхио, нехорошо глянул на Анастасию, но ничего ей не сказал. Повернулся и молча зашагал прочь. Конь Серхио захрипел и отшатнулся от него – дал пройти. Незнакомец в античном реквизите прошёл шагов двадцать и… растаял.
– Галлюцинация, – испуганно прошептал Габриэль.
– Точно, – подтвердил внезапно охрипший Луис.
– Ещё какая, – изменившимся голосом проговорил Серхио.
Настеа тем временем продолжала себя ощупывать. Подняла к глазам платок. Изумилась. Такого бо-гатства ей сроду никто не дарил. Разве что ванильное платье, которое у неё отобрала Лаура. То, что Настеа сделала в следующую минуту, может и укладывается в нормальную логику. Во всяком случае произошедшее можно попробовать объяснить желанием девочки как-то выразить великодушному дарите-лю свою благодарность. Она сделала шаг к Серхио, поднялась на цыпочки, обеими руками обхватила испанского гранда за шею и поцеловала его в щёку. Сначала хотела в губы, как её учила Юи, но в послед-ний момент испугалась и передумала. Может быть постеснялась Габриэля с Луисом? – Может быть. Впрочем, её первый импульс не укрылся от глаз Луиса. Впоследствии он уверял, что Настеа точно, мети-ла в губы, но почему-то передумала.
Ситуация была аховая. Нужно было что-то предпринимать. Не отреагировать на возмутительное по-ведение какой-то нищей крестьянки, одетой чёрт знает во что, было совершенно невозможно. Но почему-то никто ничего не сделал. Эта заминка и сыграла с Анастасией плохую службу. Она решила, что бить её не будут, раз дарят такие бешеные драгоценности. Платок и в самом деле был дорогой – шёлковый. И тогда она собралась ещё раз поцеловать Серхио. Но на сей раз уже не в щёку. Чего это она будет своего любимого в щёку целовать! Снова встала на цыпочки. И тут она увидела его глаза.
Непонятно, чего Настеа испугалась, но вдруг она опомнилась. Отпрянула от маркиза. И… припустила по дороге. Смешно подпрыгивая и высоко подбрасывая колени.
Догонять её никто не стал.
– Ты Блаженного Августина дочитал?, – минут через пять посреди мёртвой тишины раздался голос Серхио. Какой-то неизвестный голос. Хотя нет – знакомый. Он так раньше говорил. До Пилата.
– Нет, – вздрогнул, просыпаясь, Луис. – А что такое?
– То, что ещё месяц назад ты должен был его прочесть!, – непонятно с чего вызверился Серхио. – Сколько можно держать книгу?! Я же обещал кардиналу… Никто не просит тебя читать Аристо-теля. У Августина всё предельно просто написано. Что там можно полгода читать, бестолочь?!…
– Ты чего это?…, – встревожился Габриэль и заглянул Серхио в глаза, цвет которых странным об-разом изменился. Теперь они были голубые. А какие были только что? – Неизвестно. Уже невоз-можно стало вспомнить. Но точно не голубые.
– В скота тут с вами превратился! Прямо в животное какое-то…
– Слушай, а ты случайно не заболел?, – решил обидеться Луис.
– Я-то как раз выздоровел. Господи, чем же это пахнет?
– Да фиалками!, – потерял терпение Луис. – Чего пристал?
– Ты первый умрёшь, – повернулся к Габриэлю Серхио.
– Это как?!, – Луис аж поперхнулся.
– Его пулей убьют, – посмотрел в глаза Луиса Серхио, и выглядел он при этом по-прежнему стран-но.
– А меня?, – попытался улыбнуться вдруг сильно побледневший Луис.
– Что тебя?
– Меня тоже убьют?
– Скорее всего. Даже наверняка.
– И что, тоже пулей?, – Луис уже не пытался казаться весёлым. Какое уж тут веселье…
– Не знаю. Возможно.
– Что так неопределённо? Ты ж у нас пророк…
– Да не вижу я, как тебя убьют!, – отмахнулся от него Серхио.
– Вот-те на, – прищурился Луис, которому ужас как надоели эти нелепые и, даже можно сказать, жестокие выкрутасы их генерала. – Это почему же ты не видишь? Весь такой прозорливый всегда, что прямо…
– Должно быть потому, что я будут убит вторым. Сразу вслед за Габриэлем. И, похоже, тоже пу-лей. Грудь вот здесь сильно жжёт. Значит в сердце попадут. Чтоб ко вторнику Августина дочитал! Ты меня понял? Я в Барселону еду. Надо вернуть кардиналу книгу. Значит, говоришь, фиалками здесь пахло?, – и посмотрел на Габриэля. – Дуй в замок. Заберёшь у Юи колечко. Но сперва по-кажешь его мне. А ты, – он снова сурово взглянул на Луиса…
– Ну что вы все ко мне пристали?, – жалобно заныл Луис. И было видно, что он смертельно напу-ган.
– Жлоб! За какое-то паршивое кольцо…
– С изумрудом, между прочим…
– Заткнись, идиот!, – не просыпаясь, рявкнул Габриэль, совершенно раздавленный пророчеством о том, что он будет убит первым.
– Да я ничего…
– Готов был девчонку растерзать. Сволочь! Она его что – украла у твоей Юи?! Иди попробуй у неё что-нибудь укради. Ещё рыцарем себя называет…

________________________________________
;
Часть шестая

Последний понедельник

Как же тут всё изменилось! И, главное, всего за…
Стоп! А в самом деле, сколько прошло времени? Ведь прямо не узнать… Неужели за какие-то шесть лет всё могло так сильно поменяться? – Замок снова стал пустынным.
Или за семь?…
А это как мы будем считать: если со дня свадьбы – то, получается, что за шесть лет. И, наверное, это правильно – считать со дня свадьбы. Хотя, если…
Да, тот весёленький год был полон событиями. И такими разными! Ну, тогда, конечно, за семь лет. Точно, за семь! И всё равно, как-то уж слишком быстро. Не должно бы так…
А всё потому, что их долго не могли поженить. Действительно, целый год ведь потеряли. Надо же, ко-гда практически уже вышли на финишную прямую, да так лихо на неё вышли, обнаружилась эта глупая проблема.
И с кольцом был полный порядок. С какой надо оно оказалось надписью. С той самой. На непонятном языке.
И с запахом опять же всё сошлось.
Наконец, сама девчонка… – Нашлась-таки иголка в стоге сена. Сама, заметим, нашлась… Не говоря уж о том, что глаза у Анастасии были зелёными. И смотрели они как полагается. Не как у нормальных девиц, которые хотят замуж, а слегка с сумасшедшинкой. Нут так – в меру. Заглянешь в них и сразу ста-новится понятно, что перед тобой ведьма… То есть не ведьма, конечно! Это так, с языка сорвалось. Про-сто как-то необычно Настеа ими смотрела. Когда делалось неясно, что она ими видит. В тебе и вообще… Может даже что-то такое видит, чего нормальный человек, который читает перед сном правильные книги, увидеть побоится. Или просто не должен. А вот она не трусила, потому как никто не сказал ей, что нужно поменьше косить глазами и что запретного обязательно следует пугаться, чтобы про тебя кто чего не подумал. Не ведьма, короче!…
Господи, что мы всё о запретном, да о ведьмах? – Нашли о чём… Нет, чтобы про волосы Анастасии сказать. Они же у неё светлые. А кто-нибудь видел на ведьме светлые волосы? – Вот то-то. То есть рыжие среди ведьм очень даже часто попадаются. Практически постоянно. Но то – рыжие. А здесь, мало того, что светлые, так ещё, заметим, свои – некрашенные. Настеа, кстати, и не знала, что волосы можно кра-сить. Лаура ведь никогда не красилась. То есть глаза и брови, чтобы нравиться мужчинам, она подводила. И губы ещё. Но волосы Лаура не красила. А зачем ей? Вот и Анастасии она про это ничего не рассказыва-ла. Нет, правда, зачем красить такую шикарную каштановую гриву, которой Лаура лишала покоя офице-ров герцогской охраны? А ещё в большей степени их жён. Не любили офицерские жёны Лауру… В об-щем, никакая Настеа не ведьма. И не будем больше об этом. Просто близорукие у неё глаза. Вот и всё!

А ведь Луис тогда, если честно, уже начал терять веру. Ну а правда – сколько можно? Да, он первым стал остывать. Перегорел наш цыган. Естественно, никому он ничего не говорил, но видно же было. Ко-стюмы снова на испанские сменил и братьям в глаза стал смотреть по-другому. Опять же со своими цыга-нами он теперь проводил больше времени. Да что там Луис, если в глубине души даже Серхио засомне-вался! И главное, время ведь тогда действительно наступило самое что ни на есть хамское. Точно, как Ав про то и писал. Очень, между прочим, понятный знак Он оставил рыцарям… Ну и? Казалось бы – вперёд! Ещё один шажок. Маленький. Последний… Хуже ведь и не придумать такого мерзкого времени. Ну реши-тельно все приметы сошлись! И тем не менее Серхио засомневался.
Понятно, как и Луис, он старался не показывать виду. А просто стал какой-то скучный. К примеру, на весь сезон ложу в оперу купил. В которую так ни разу и не сходил. Взялся читать политиков. – Не одолел: противно стало. Кругом одно враньё и предательство. Бросил. Сошёлся в Барселоне с местным святым – Иосифом Ориолом. Отличный дядька – большая умница! Очень хорошо они про христианство разговари-вали. Обоим было интересно. Почти что уже подружились, а этот Иосиф вдруг взял и умер. Нашёл – когда. Как назло, честное слово, он умер! В общем, Серхио стало элементарно не с кем поговорить. С кардиналом воду в ступе толочь надоело. Сказал, что собаку хочет. Или в Индию сплавать. Даже Старый граф обратил внимание на то, как сильно Серхио изменился. Старик тогда ещё был жив. И Лаура в тот год ещё в своей деревне жила. Только собиралась замуж за того, как его… – с тремя коровами.
Один Габриэль держался до последнего. Всё успокаивал Юи, которая больше всех за Звезду пережи-вала. Летит же, а у них ничего не готово! Говорил китаянке, что нужная им светловолоска, которую Ав велел искать, непременно найдётся. Куда ж она денется? Тем более, что Ав так кстати им про время Хама написал. Которое как раз и наступило. С чем совершенно невозможно спорить – действительно ведь хам-ское время… А главное, настаивал, фаталист доморощенный!, на том, что светловолосая найдётся сама. Так что нечего Юи расстраиваться. Чёрт его знает, может он и правда не врал, когда говорил, что верит в чудо.
Потом уже, понятно, и Серхио с Луисом примазались: наперебой заговорили, что они тоже всё время в чудо верили. Будто вообще никогда в нём не сомневались. Даже больше Габриэля в него они верили! Так что и нечего. Но эти двое точно врали. Ни во что они уже не верили. Просто не хотели выглядеть перед Юи дураками. Или хуже того – отступниками. Бездельниками, у которых опустились руки. Рыцари всё-таки. Можно сказать, последние тамплиеры. Неудобно им было перед Юи. Потому что она честно верила. Может быть не столько в подсказку Ава про хамские времена, сколько в уверенность Габриэля. Если разобраться, в глубине души она совсем и не считала те годы временем Хама, потому что Испания ей как раз понравилась. И потом она здесь встретила Серхио. Хотя действительно: куда уж паршивее времена настали, если король такие безобразия творит, а люди про честь только слова говорят и с удо-вольствием верят всему, что им скажут…

Кардинал неоднократно приезжал в замок увещевать Анастасию. Не раз и не два. Неблизкие, между прочим, концы он делал и при этом гонял свою карету – кардинальскую. У Серхио стеснялся попросить ту, что после Давида осталась – комфортную, с рессорами. А дороги ведь отнюдь не итальянские. Дрянь дороги! Да и возраст уже… Постыдилась бы, мерзавка, над пожилым человеком так издеваться! Говорил ей, что она, как добрая христианка, должна. “Да просто обязана, тварь ты такая!…” И при этом особенно напирал на то, что Серхио – хороший и заботливый. То есть обижать её не будет. Вот никаким образом! Он, кардинал, специально за этим последит. В общем, если у них что до свадьбы случится, то никакой это не грех ей будет, а как раз наоборот. Пусть случается. На здоровье. Потому что все так делают. И вооб-ще – надо! Зачем – он ей потом объяснит. Так что если она какими пустыми глупостями по своей необра-зованности себе запрещает, то пусть даже и не думает. Не гневит Бога. Дело молодое. Что он – не пони-мает, что ли? Опять же в священных книгах чётко написано, что жена вся целиком – вместе с руками, ногами и всем прочим, что на ней растёт – принадлежит мужу. И если тому чего от неё надобно, то ника-кого морального права она, мерзавка, не имеет ему отказывать. Короче, он их наперёд прощает, если что. И точка! Можно даже сказать, благословляет. И вообще, сколько можно ломаться? Невинность она тут изображает! Недотрогу из себя корчит. Видали мы!… Другая, которая в сто раз познатнее будет, у кото-рой с глазами и с приданым всё в порядке, – только радовалась бы… Ну чего ей, дуре, не хватает? – Денег видимо-невидимо! Дом в Барселоне! Ещё и в Сарагосе неплохой особнячок имеется. Очень даже прилич-ный…
– Если захочется – по магазинам пройтись можно. С законным мужем под ручку. С утра кофе попь-ёте и по бульвару пойдёте гулять. В Сарагосе прямо рядом с вашим домом такие магазины! Чего там только не продают! Конфеты какие захочешь. Одежды шёлковые. На любой кошелёк. Цвета – на выбор. Всякие разные. Ну и потом – замок. Это же – вообще!… Слуги, слава Богу, здесь теперь появились. Наконец-то! Одних поваров штук десять я тут у вас насчитал. И горничные симпатич-ные. Лошади всякие, кареты… Платьев тебе Серхио сколько захочешь купит. Очки вон уже по-обещал тебе подобрать. Так что скоро ты и буквы выучишься читать. Художника из Италии зовёт твой портрет рисовать. На стенку повесишь. Да Сарагоса просто лопнет от зависти! А ты, ей-Богу, ненормальная какая-то! Ну тебя бить, что ли, дрянь ты такая? Бога ты не боишься! На, руку целуй, и давай… нечего тут стоять… иди… исполняй долг… И попробуй мне только!… Смотри у меня!… Чтобы сеньор был тобой доволен!… А то моду, понимаешь, взяли…

Обычно Настеа пряталась от Серхио под кроватью. Случалось, ещё за шкафом или за портьерами, но чаще под кроватью. Потому что там удобнее. Это понятно. Хотя в любом случае, где бы она ни спрята-лась, долго искать её не приходилось. Тем более, что Серхио не спешил раскрывать Анастасии тот сек-рет, что, если хочешь спрятаться так, чтобы тебя не сразу нашли, по крайней мере не оставляй туфли возле того места, где ты прячешься. У двери их лучше бросай. Сопеть ещё желательно потише. И вообще не нужно под кроватью ёрзать. Скрипит же пол!
Как правило Серхио, громко топая, пару минут ходил по спальне туда-сюда, якобы он растерялся и не знает, где эта идиотка от него спряталась, а потом, когда его терпение заканчивалось, наклонялся, хватал Анастасию за ногу, быстро вытаскивал её из-под кровати и прямо в одежде швырял на чистые простыни. Набрасывался, в общем, на неё, – ну, как полагается… Обещал же всем, что с этим делом проблем не будет. И что теперь получается? – Наврал?!…
С поцелуями ещё так-сяк, с этим у них как-то нормально всегда обходилось, пожалуй, даже непло-хо, – во всяком случае пока он её целовал, Настеа не дралась, а как раз наоборот, млела, громко шмыгала носом, становилась пунцовая, жаркая и даже начинала пахнуть фиалками, что было хорошим призна-ком, – а вот как до всего остального доходило – тут уже просто никак. Затык и полная катастрофа! Драка, слёзы и крику на весь замок. Как будто режут кого. Или хуже того – насилуют. А кто ж её насилует? Сер-хио что ли? Слуги уже опасались близко к их спальне подходить. Всерьёз боялись, что маркиз насмерть девчонку убьёт из-за этих её идиотских капризов. Уж больно громко она орала. Не давалась. И кому? Действительно ведь любая за счастье почла бы…
Габриэль вёл себя отвратительно. А, между прочим, Настеа его одного слушала. Потому что совер-шенно его не боялась. Что, кстати, удивительно. Короче, мог бы с ней и поговорить. Ничего бы с ним не случилось. Общее в конце концов дело. Всех рыцарей Ордена касается. Не одна же Юи должна за всех отдуваться. Спросить, однако, почему Настеа упорно не хочет Серхио, этот застенчивый медведь, видите ли, стеснялся. Хотя и ему тоже было интересно. В общем, не спрашивал он. А вместо этого спускался к ней в каморку, осторожно присаживался на жёсткую постель (хорошо хоть не на стул – понимал, что сломает его) и начинал рассказывать ей свежие новости. Пока он говорил про урожаи в его деревнях или про то, что в Леоне живёт корова с тремя рогами, Настеа его внимательно слушала, улыбалась и угощала чаем с печеньем, которое сама для него пекла, а когда он начинал лепить ей всякую заумь про звёзды, она без долгих предисловий взбиралась к нему на колени, сворачивалась там клубочком и засыпала. Да так крепко, что из пушки пали – не разбудишь. Ну нисколько его не боялась! Казалось бы – кому, как не ему, упросить девчонку перебраться наверх. Трудно ему что ли? Так нет, даже ведь и не попробовал её угово-рить. Ни разу не сказал ей, что наверху у них с Серхио замечательная кровать имеется. Мягкая, не в при-мер этой. И, главное, большая. Отмазывался тем, что Настеа про кровать и так знает. Лаура ведь каждый день её туда за руку приводит. Заталкивает в спальню и дверь из коридора ногой держит. Не даёт сбежать. Кричит ещё из-за двери, что слышать она ничего не желает. И советует что-нибудь ужасно неприличное относительно того, в каком виде нужно “женишка” встречать, чтобы их светлость не разочаровать. Выра-жений при этом, змея, совершенно не выбирает. Да ещё обещает кардиналу нажаловаться, если Настеа опять начнёт артачиться. Вот тогда несчастная девушка под кровать и лезет. Или за портьерой прячется. Один раз встала за этажерку, но долго её там искать не пришлось. Серхио сразу нашёл. Видно же её было.
Почему Настеа снимала обувь, оказываясь в спальне, в точности неизвестно. Может потому, что Лау-ра перед тем, как сюда войти в день своей несостоявшейся свадьбы на трёх коровах, тоже сняла башмаки. Ну а если уж Лаура сняла, Настеа и подавно должна ходить здесь босиком. Или может потому, что пол в спальне слишком чистый? В общем, неважно почему. Лауре на это было наплевать. И на то, почему Настеа туфли снимает, и на то, почему она Серхио только целовать себя разрешает. Сначала удивлялась и думала об этом, потому как ей такие вещи непонятны, а потом она на что-то обиделась, плюнула и не стала больше Анастасию расспрашивать. Как будто ей всё это вдруг сделалось неинтересно.
А вот Юи, та осторожно попыталась разузнать, в чём же всё-таки причина. Да если бы Серхио её только пальцем поманил и рядом в тот момент никого не оказалось, она бы в его кровать в ту самую се-кунду и прыгнула бы! Голая, разумеется. Или правда, что Настеа другого любит? Даже прислуга начала уже строить догадки. Потому как решительно никто в замке не мог понять – как можно такому замеча-тельному сеньору отказывать.
– Или у тебя кто другой на примете? А он красивый? Я его знаю? Так ведь вроде ж сама говорила, что… по ночам… и прочее…
Кардинал дал срок до осени. – Иначе, – сказал, – анафемствовать он будет. Хватит уже в куклы иг-рать! Надоело ему. От церкви дрянь такую отлучит. Без всякой жалости. Вот всех во дворе у фонтанчика с неприличным амуром соберёт и при всех её громким голосом отлучит. Пускай ей потом стыдно будет. Если она такая плохая и несознательная. Проклясть, короче, грозился, на веки вечные, если она, неблаго-дарная, ломаться не перестанет. Тут такое серьёзное дело, перед ней уважаемые люди хороводы водят, Звезда вон уже прямо сюда летит, а она!…
– Порядочная девушка, которая Христа и мужа своего честно любит, должна молча на кровати ле-жать! И руками не драться. Кусаться она вздумала!…
Настеа ревела как белуга. И обещала кардиналу исправиться. Из её исповеди выходило, что никакого другого мужчину она не любит. Одного только Серхио. Причём любит его по-взрослому. Как любая нор-мальная девушка в её возрасте. Особенно когда её при свидетелях зовут замуж, а о приданом даже и не заикаются. Всё бы ничего, вот только дело с мёртвой точки не сдвигалось…
Луис к Анастасии тоже заходил, как и другие, потому что он тоже ничего не понимал. Господи, как же она его боялась. До обмороков. Кстати, по наущению Юи Луис Анастасии то кольцо с изумрудом разре-шил ещё немножко поносить. Пока она не перестанет бегать от Романо. А самому Романо сказал, что, если он только услышит. Если ему просто покажется… Не дай Бог… Если во сне приснится… Хотя ниче-го говорить Романо не требовалось, потому как мажордом уж и сам жалел, что Юи его тогда не зарезала. Убила бы – и все неприятности разом в его жизни закончились бы. Какой-то он совсем несчастный сде-лался и стал бояться на кухню зайти. А ведь это – его прямая обязанность – за поварами следить. И кла-нялся он теперь Анастасии в пояс, едва завидев её в коридоре. Ещё и глаза при этом не смел на неё под-нять. Чем доводил бедняжку до истерики. Никак она не могла понять, зачем это все вдруг стали над ней так жестоко издеваться. Что она им всем плохого сделала? Повинилась бы, если бы ей хотя бы намекнули. Сказала бы, что она больше не будет.
А Серхио Настеа, конечно, любила. И хотела его невозможно как. Лауре даже в голову не могло прийти, как сильно и неприлично она его хотела. И откуда только у неё эти бесстыжие фантазии взялись? Уже ведь с утра начинала его хотеть. Почему и мылась в своём корыте по три раза на дню. Мало ли – когда он к ней придёт. Вдруг он не только ночью захочет…
Лаура во весь этот идиотский цирк старалась не вникать. Ей велели приводить Анастасию к сеньору в спальню. И следить, чтобы Настеа поела. А ещё, чтобы в её в корыте всегда была тёплая вода, раз она так любит мыться. Ну вот она и приводила её. За руку. Ничего ж другого её делать не заставляли. И, раз она подруга Анастасии, то из замка её обратно в деревню не погнали. Господи, какое унижение!…
Один раз, впрочем, Лаура решила отвести Анастасию наверх по собственной инициативе. Не в спаль-ню. Угостила девчонку парой затрещин, чтобы та не упиралась, и повела её за собой туда, где в тот мо-мент завтракали хозяева. Привела, молча села за стол и усадила Анастасию рядом с собой. Грустная вышла история. Не будем о ней вспоминать. Больше не приводила. Потому что стыдно было. И сама туда завтракать больше не ходила. В общем, Настеа продолжала питаться внизу – на кухне. Ела она, правда, хорошо. С аппетитом. Не привередничала. А с чего бы, собственно, ей привередничать? – Сама же и го-товила…

Да, ситуация была хуже некуда. Настеа по-прежнему каждый день мыла тряпкой пол в коридоре и во-зилась на кухне. А ещё ей пригнали из деревни козу. Ту самую – белую. Её козу. Выпросила-таки. Лаура после этого окончательно махнула на Анастасию рукой. И прислуга тоже, мягко говоря, недоумевала. Не знала, как себя с капризной девчонкой вести. Как им, к примеру, её называть? По имени вроде как не удобно. – Не девка дворовая. То есть не служанка. Не им чета. А кто тогда? Живёт рядом с ними, не на барской половине, занятие сама себе изобретает, ест с ними за одним столом то же, что и они, а при этом носит на пальце изумруд стоимостью в два дома с большими верандами и тёплыми коровниками. А глав-ное, совершенно невозможно эту сумасбродку отсюда прогнать. Даже мебель у себя в каморке поменять не даёт. Хотя стол там уже скоро грохнется. Точно! Подломятся у него ножки и грохнется. Со всем, что на нём лежит. И эти ужасные стулья. На них же просто опасно садиться! Всё равно не отдаёт. Уже три раза ей нормальные предлагали. В общем, кошмар какой-то. Ну и как с ней общаться? Пробовали погово-рить как с человеком, умоляли войти в положение и перестать мучить окружающих, объясняли, что они тоже люди, а Настеа только глазами хлопала и говорила, что никакая она не колдунья. Спокойно с ней разговаривали. Можно сказать, не давили на неё. А как ты на неё надавишь? – Ну разревётся. А толку что? – Всё равно ведь не понимает, чего от неё хотят. Пожалеть её просит. Говорит, что больше не будет. А чего она не будет? И ведь вроде не сумасшедшая. Вроде не придуривается. Должна бы соображать…

Луис места себе не находил. Оно и понятно: после истории с переписью сарагосских блондинок он хотел реабилитироваться. Элементарно желал быть Ордену полезным. Юи вон уже вовсю с Анастасией дружит. И Габриэль запросто в ту её мерзкую нору заходит. Чай с ней в том отвратительном сумраке пьёт. Печенье, гад, лопает. Габриэль ладно, но и Михаэля ведь девчонка уже совсем не боится. Просто обожает его. Подумаешь, на скрипке он играет!
Да что там Михаэль, она уже и с Серхио может чуть ли не до пруда дойти. Идут себе как два голубка. О погодах беседуют. Чем они все её приручили? Кольцо с изумрудом Луис ей дал? – Дал. Драгоценное, между прочим, кольцо. И разговаривает с ней вежливо. Отменно предупредительно. Как с благородной. Хотя никакая она не благородная. А эта гадина его в ответ ни разу даже на чай к себе не пригласила. То есть он, может, и отказался бы. Вполне возможно. Даже скорее всего. Ещё чего! Да кто она такая, чтобы он с ней чай пил?! Ещё неизвестно, какого у неё тот чай качества. А он, если кто забыл, граф. Чего это он в её подземелье должен спускаться? Может там мыши. Делать ему больше нечего, что ли? Чай он отлич-но и с Юи может попить. Превосходный, между прочим, чай, китайский. Самый дорогой, для справки… И печенье у них всегда есть. Тоже самое лучшее. Только в одной лавке во всей Сарагосе такое продаётся. Настеа поди и не знает, как ту лавку найти. Да конечно – не знает. Откуда? Она ведь ни разу в Сарагосе не была. В общем, ужасно обидно…
Однако, не сидеть же сложа руки. Ещё скажут потом, что он один в сторонке стоял, пока другие…
Сейчас уже невозможно сказать, кто был автором идеи постепенной адаптации Анастасии. Принято думать, что Луис. Вроде как она – эта идея – в его стиле. Ну и потом, это же он пришёл с ней к Серхио. Габриэль сказал, что они все с ума посходили. Да просто сволочи они! А Луису даже пообещал морду разбить. Возражал короче. Но тут уж на Габриэля навалились всем скопом. Обложили его, можно сказать, как медведя. Даже Михаэль сказал, что “в этом что-то есть”. Габриэль уже и Михаэля готов был побить, но тут вдруг неожиданно выступила Юи. Чего Габриэль никак не ожидал. Кто угодно, но только не она! Однако, факт – Юи проект Луиса поддержала. Сказала, что резко наезжать на Анастасию нельзя, коль скоро на лицо тонкая психическая организация и оголённые нервы. Что девочку к счастью нужно при-учать постепенно. Вот, кстати, почему насчёт авторства идеи и возникают определённые сомнения. А что, Юи могла…
Великан раздумывал два дня. Страшно мучился и к Анастасии в те дни не ходил. Стыдно ему было. Потом всё-таки собрал всю свою волю в кулак, спустился к ней с букетиком каких-то цветов (он не знал – каких, Элена рвала) и был при этом весь красный. Настеа даже забеспокоилась. Сбегала на кухню. При-несла кусок вчерашнего пирога с творогом. Большой кусок. Габриэль поел и вроде как полегчало. Когда совсем уже отпустило, собрался с силами и… В общем, он сказал ей, что в Сарагосу из Андалусии прие-хал цирк, и что он собирается туда на неделе с кем-нибудь из братьев съездить. С Луисом например. Мо-жет и её с собой прихватить. А что – карета большая. Хорошая. С рессорами. Одно удовольствие в такой ездить. Давида карета. Давиду ведь она больше не нужна. В общем, чего карете без дела стоять? В ней и так уже ездят все, кому захочется. Вот и он тоже захотел. Настеа погрустнела. И тогда Габриэль сказал, что они, вообще-то, могут в Сарагосу и без Луиса съездить. Тут Настеа – простая душа – и проглотила наживку. Повеселела. Габриэль ещё сказал, что они могут взять с собой Юи, потому что китаянка страсть как любит на акробатов смотреть. А ведь там не только акробаты, там ещё и клоуны имеются. И звери разные. Говорят, даже слона в этот раз привезли… В общем, эта балда уши развесила, расслабилась… Тут он про траектории планет и начал. Про перигеи и апогеи. С цыфрами…

Когда Габриэль со спящей Анастасией на руках вывалился из её каморки, в коридоре его уже поджи-дали Лаура с Юи. Михаэль и Луис дежурили на лестнице. Следили, чтобы всё было в порядке. На кухне и в людской стояла гробовая тишина. Лаура заранее проинструктировала прислугу, кому что делать, когда появится Настеа. Как реагировать, если что. Или если не появится…
В спальню Габриэль входить не стал. Передал в дверях спящую Анастасию Серхио. А раздели её Лау-ра и Юи. Раздели, накрыли одеялом и ушли в коридор караулить. Болеть за молодых. Юи очень за Настеа болела, а насчёт Лауры – неизвестно. Похоже, ей было уже всё равно.
Через полчаса Настеа проснулась в постели рядом с Серхио, и всё было необычно. Проснулась она, собственно, от того, что он читал ей сказку. Негромко читал, но и не шёпотом. Книжка была хорошая, с картинками. А главное, Серхио к Анастасии не приставал. Лежал рядом, смотрел в книгу и мирно читал. Ей читал!
Минуты две Настеа хлопала глазами, соображая, как она могла тут оказаться. В этой шикарной посте-ли! Ответа, естественно, не нашла. Про Габриэля она даже и не вспомнила. Так сильно её сбила сказка и сама эта невозможная ситуация. Но странно, ей было так спокойно, что убегать совсем не хотелось. Напротив, ей захотелось ту сказку дослушать. И вообще, немножко полениться и поваляться в этой заме-чательной, чем-то ужасно вкусным пахнущей постели подольше. Опять же Серхио, переворачивая стра-ницы, когда там оказывалась картинка, разворачивал книжку к Анастасии и давал ей на ту картинку смот-реть. После чего спокойно отворачивался, как будто ему ничего другого от неё не надо, и продолжал как ни в чём ни бывало читать дальше. Настеа только через десять минут поняла, что под одеялом она лежит совершенно голая. А Серхио всё читал и читал. В какой-то момент он взял с прикроватного столика и протянул Анастасии бокал с соком. А что ей было делать? Драться с ним что ли? – Вытащила из-под одеяла руку, взяла тот бокал и сказала “спасибо”.
Ошибкой Серхио было не то, что, когда сказка закончилась, он полез целоваться. Настеа никогда не была против того, чтобы целоваться. Наоборот! Тем более, что, пока он ту сказку читал, она уже успела к обстановке немного привыкнуть. И даже начала говорить себе, что это ведь – их спальня… в конце кон-цов… А значит…
Опять же Серхио недавно похвастался Михаэлю, что уже целых два раза (оба раза – после того, как он застукал девчонку за портьерой и, замотав её в ту самую портьеру, принялся целовать), Настеа назвала его по имени. Это же прогресс! Не сразу, не в самую первую минуту, как он её хватал, она называла его по имени, а когда у неё закатывались глаза и расплавленное золото из неё уже во всю лилось…
В первый раз Серхио показалось, что это у Анастасии кровь носом пошла, так горячо его губам и подбородку сделалось… Но нет, не из носа – изо рта. И ведь вроде не кусался он… А тогда откуда кровь? – В общем, неважно… Не по-испански, правда, то есть не Серхио, а на португальский манер она его тогда назвала – Серёжей. Ну хоть так. И потом ещё один раз так же назвала…
Так вот, ошибкой было то, что после сказки он забрался к ней под одеяло. Если бы она была хотя бы в рубашке, тогда, может, и обошлось бы. Обещала же кардиналу…

Когда Серхио вылетел в коридор, он, естественно, нарвался на Юи и Лауру. Естественно потому, что они стерегли там Анастасию. Как, собственно, и договаривались. А вот то, что никакой Анастасии в кори-доре никто из девчонок не видел, было как раз не очень естественно. Да, мало в этом было естественного. То есть совсем же нисколько!…
И в своей каморке Настеа также не появилась. Слуги на лестницах, сменившие Луиса и Михаэля, и мальчишки-поварята внизу клялись, что никого они не видели. Что никто мимо них не пробегал. Ни в одежде, ни в голом виде, никак.
Три часа в замке творилось чёрт знает что. Под конец посмотрели даже в конюшне, но нигде Анаста-сию найти не смогли. И это при том, что открытыми были только три двери, возле которых дежурили горничные весьма внушительных габаритов. Все остальные двери в замке заперли на тяжёлые засовы ещё прежде, чем Габриэль пошёл к Анастасии морочить ей голову насчёт цирка.

Через три часа безрезультатных поисков Габриэль громко сказал, что сейчас он всех убьёт. И ему сразу поверили. Наутёк от него пустилась бежать даже Юи. Должно быть потому, что чувствовала себя в чём-то виноватой. Надо ли говорить, как резво припустил Луис? – Да он просто летел, не чуя под собой ног! Серхио тоже вдруг вспомнил, что у него остались какие-то важные и очень срочные дела. Какие – он сказать Габриэлю не успел. Больно уж заторопился.
А ещё через полчаса Настеа открыла дверь на кухню. И вошла…
Повар сделал вид, что ему всё равно, кто сегодня заходит к нему на кухню, и вообще он занят, так что и нечего тут! Только вот он почему-то сделался землисто-зелёного цвета. Тем не менее, как бы он ни выглядел, в отличии от других он хотя бы не забыл про то, что должен был сделать в случае обнаружения Анастасии. И действительно, он поварёнку мигнул. Даже три раза ему мигнул. Результата, правда, от этих его миганий не было. Потому что поварёнок тоже сделался неестественного цвета и про всё на свете за-был. Тогда пришлось залепить мальчишке подзатыльник, чтобы он очнулся, перестал икать и, внимание, неторопливо (обязательно неторопливо!) направился к двери. Забыл, гад, что должен был при этом ещё и насвистывать. Договаривались же! Но вот забыл. Ну и ладно. Бог с ним. Хорошо, хоть ноги не отказали. Прибавил шагу мальчишка лишь оказавшись в коридоре. И как прибавил! – Как ветер полетел он искать Лауру и Юи.
– Где мой Sony?
– Что? – почти нормальным, почти что человеческим голосом переспросил Анастасию сильно по-теющий повар, напряжённо всматриваясь в дно сковородки, на которой в тот момент ничего не жарилось. Под ней даже и огонь-то не горел. Непонятно, что именно он хотел там увидеть.
– Плеер мой где?, – повторила вопрос Настеа и полезла в карман за сигаретами.
Когда на кухню вбежала Юи, Настеа как раз сигарету и поджигала. От газовой зажигалки. Повар в это время отчаянно боролся с тошнотой. Ему стало уже совсем плохо. А может он табачного дыма не пере-носил? Но вот и Лаура подоспела…
– Чёрт, вот всегда так!, – с удовольствием затянулась вкусным дымом Настеа. – Вроде как на вид-ное место его всегда кладу, чтобы не потерять. А потом полдня ищу. Ты случайно мой плеер не видела?, – спросила она у Лауры. – Опять где-то посеяла.
– Видела, – глазом не моргнув, парировала Лаура. Вот это выдержка! Повар прослезился и посмот-рел на неё с уважением. Он даже приосанился, почувствовав моральную поддержку столь сильной и отважной личности. Теперь уже и ему было не так страшно. Он даже почти что начал дышать. – На кайсе он лежит.
– Что? На какой еще кайсе?, – не расслышала Настеа. – На кассе, что ли?
– Угу, точно: на кассе. Ты в колхотках?
– Что? Слушай, у тебя сегодня какая-то каша во рту, блин. В колготках, конечно! Колотун за бор-том. Дубак страшный. А правда, что у тебя с дикцией? Зубы, что ли, болят?

Когда Юи с Лаурой вынесли как обычно внезапно потерявшую сознание Анастасию в коридор, пожи-лая повариха, перекрестившись, дрожащими руками разлила по кружкам вино. Выпили молча. Откуда-то взялась муха. Громкая такая! Нагло летала кругами по кухне, гадина, как будто ей было совсем не страш-но. Помолчали и выпили ещё. Все выпили, даже поварята. А что – их очень даже можно понять.
Разложив Анастасию на сундуке, спасительницы принялись аккуратно раздевать девушку, стараясь раньше времени её не разбудить. Трусики, как всегда, достались Юи. Лифчик – Лауре. Юи он был велик. Традиционно это была самая мирная часть дележа добычи. А вот колготки всякий раз уходили с кровью. В прошлый раз точно такие же, как сегодня, достались Лауре, однако и сегодня, изобразив на лице забывчи-вость, она вероломно попыталась нарушить очерёдность. Кинжалы сверкнули в руках обеих девушек одновременно. Однако, обращаться с холодным оружием так, как это получалось у Юи, Лаура, конечно, не умела. Поэтому скрепя сердце отступила. А вот за зажигалку она решила драться до окончательной победы. Неизвестно, чем закончилось бы дело, если бы вместе с сигаретами в кармане Анастасии не об-наружился сладостно зашуршавший в жадных руках Лауры пакетик Upsarin UPSA. За эту волшебную шипучку Лаура готова была продать весь Арагон. Ну, если бы, к примеру, она была герцогом, и на это его герцогство вдруг сыскался покупатель. Или за жевательную резинку. Жвачки, однако, в этот раз не было. Печально.
Итак, уже четвёртая зажигалка “Cricket” исчезла в кармане Юи. На сей раз жёлтая. Луис их просто обожал. Газ из первой они с Юи бездарно сожгли в первые же два дня. Решили, дураки, что, раз она вол-шебная, то, стало быть, и вечная. Увы. Не всё так просто. Потом уж научились обращаться с этим редким чудом экономно. Старые, отслужившие своё, зажигалки выбрасывать, понятно, никто и не думал. Больно красиво из них получалось высекать искры. Луис даже приноровился поджигать ими порох в пистолетах. А что – в сто раз удобнее, чем пользоваться фитилём. Пока он ещё разгорится. Да тебя двадцать раз успеют застрелить! А тут – раз, элегантно большим пальцем чиркнул, – и сразу пиф-паф! По этому пово-ду Юи месяц назад даже подарила мужу на день рожденья три шикарных голландских пистолета. Ужас каких дорогих! В Барселоне их купила. Специально за ними ездила. В Сарагосе таких не достать.
Сигареты Marlboro без всякого торга ушли Михаэлю. Здесь Лаура и Юи каким-то образом умудрились меж собой договориться. И очень по этому поводу собой гордились. Тем, что они честные и могут со-блюдать договорённости без всякого обмана. В общем, сигареты всегда доставались Михаэлю. Изначаль-но эту ситуацию взялась пролоббировать Лаура. В первый раз она ужасно волновалась, собралась уже целую речь сказать про то, какой Михаэль хороший и что ему для здоровья надо эти волшебные сигареты курить, но Юи, латентно симпатизировавшая итальянскому скрипачу, вовсе даже и не собиралась ей воз-ражать.
А вот Серхио и Габриэлю никогда и ничего не доставалось. Во-первых, у них и так всё есть. Во-вторых, неизвестно, как бы они себя повели, узнав про акты возмутительного мародёрства. Возмутитель-ного в первую очередь из-за того, что таковое осуществлялось тайно. Вот если бы делёж трофеев проис-ходил в обстановке гласности, с открытым обсуждением вклада каждого члена команды в общее дело, то есть честно и по справедливости, тогда, конечно, другое дело. Нет, даже и тогда… С какой стати с Серхио и Габриэлем делиться?! – Не они же приводят в чувство Анастасию. А это, между прочим, не самая при-ятная работа. Лаура, правда, Юи в этом не сильно помогает. Потому что брезгует. И немножко побаива-ется. Но зато она выходит в коридор, когда Настеа начинает шевелиться и говорить всякий непонятный вздор. И не просто так выходит, а следит, чтобы никто посторонний сюда не вошёл и не помешал Юи целоваться с Анастасией. Однажды она даже Серхио в каморку не впустила. Неизвестно, чего он вдруг заявился. Так вот, пока Юи в тот раз не вышла в коридор, до тех пор Лаура и держала ногой дверь. Слава Богу, в этом мрачном подвале всегда темно. Серхио даже и не заметил в руках Юи сверток, который она поспешно спрятала за спину.
Нет, в самом деле, с какой стати с ними делиться? Они что, хотя бы раз участвовали в заключитель-ной и, можно сказать, важнейшей фазе операции – в возвращении Анастасии в нормальное человеческое состояние и заметании следов? К тому же Серхио с Габриэлем даже не в курсе, что в этой операции за-действован весь штат кухонного блока. С которым, между прочим, тоже приходится как-то расплачивать-ся. Юи вон регулярно приносит сюда вино. А Лаура откупается шоколадными конфетами. Один раз даже жвачкой поделилась. И повара пока что не подводили…
А потом, чем делиться? Женским бельём, что ли? Или, может, сигаретами? Так Серхио и Габриэль не курят. И что это значит? – Что тикающий браслетик (тот, что был на Анастасии в позапрошлый раз) и потрясающий красный складной ножичек с нарисованным на нем швейцарским крестиком наверняка до-стался бы мужчинам. Как всегда – всё лучшее им! А честно ли это? Где тут справедливость?! Кто сказал, что нож девочкам не нужен? Прямо какой-то каменный век! Они что – люди второго сорта, раз они девоч-ки? И ножик им поэтому не полагается?!… Да в тот раз, когда они его делили, Юи Лауру чуть не зарезала. Слава Богу Настеа начала приходить в себя и понесла какую-то галиматью про заведующую, которая ворует опиаты и вместе с ментами толкает их на барахолке возле Макдональдса, а то ведь неизвестно, чем тот делёж закончился бы. Никогда ещё Лаура не была так близка к смерти. На волосок от неё стояла.
Но и швейцарский складной ножик – не самое кровавое противоречие, при разрешении которого вся-кое может случиться. Брючки и халатик, на которых неизвестными мародёркам буквами заводским обра-зом вышито “Аптека № 4”, – вот что всегда было самой опасной частью торга. За комплект такого сексу-ального аксессуара действительно можно убить. Луис буквально в зверя превращался, когда видел в нём Юи. Более эротичного белья он в жизни не встречал. Да и кто в Испанском королевстве мог видеть что-либо подобное?!
Как всегда, Лаура своего упускать не захотела. Ну и что, что не её очередь!… Сегодня, к счастью, на пальце Анастасии красовался прозрачный перстенёк, внутри которого застыли три перевитые цветные полоски. Последнее, что успела сообщить восхищённой Лауре теряющая сознание Настеа, – “пластмас-совая дешёвка, тридцать рублей, на толкучке купила”. Так вот: сегодня Юи на законных основаниях пре-тендовала на аптечную униформу. Её очередь была. Но этот перстень!… Ей ведь и его захотелось. Это с какой же стати его нужно разыгрывать?! Что ещё за новости?! Пусть всё будет по-честному! Лаура упёр-лась. И плевать ей на то, что у Юи кругом острые железки спрятаны! Не боится она её. Пусть убивает, если совести у неё нет. Если глаза у неё такие завидущие, что она уже и Бога не боится. Как это – что она хочет этим сказать?! – Как будто не ясно? – По справедливости, перстень полагается объявить ничьим и до следующего раза пусть он побудет у Лауры. Пока не появится, на что его можно будет сменять. Ясно, что только на что-нибудь равноценное. А вдруг в следующий раз жевательная резинка будет? Или ещё один плеер со свежими батарейками.
– Да такого перстня нет даже у французского короля! Не то, что у нашего. И нечего мне свои пар-шивые бриллианты в морду совать. Как будто ты не знаешь этому перстню настоящую цену! Хва-тит уже девочкой прикидываться! У меня, между прочим, тоже глаза имеются.
“Пластмассовая дешёвка за тридцать рублей” ушла за кольцо с бриллиантом в четырнадцать карат. Уж больно жадно Юи смотрела на это невиданное чудо. Кольца с бриллиантами у неё были, а прозрачно-го перстня, у которого внутри плавают разноцветные полоски, действительно нет даже у короля. Причём ни у какого! Лаура решила не рисковать. Решила на этот раз быть великодушной. И не унизиться до ме-лочного торга. – Ладно уж, пусть будет кольцо с бриллиантом. Плюс, конечно, “Аптека № 4”… Не равно-ценный, конечно, обмен, Бог свидетель, но ладно, так уж и быть. Мы же в конце концов цивилизованные люди. Не дикари какие…

Всему этому свинству чуть было не положил конец кардинал. Как и обещал, он приехал осенью гово-рить с Анастасией “в последний раз”. Решительно шагнул в её в каморку. Вместе с Винченцо он туда вошёл. Сердитый такой. Вошёл, грозно покашлял и выгнал оттуда Лауру. От чая отказался. Строго по-смотрел Анастасии прямо в глаза и сурово спросил – “Ну как?”. Настеа залилась слезами, но кардинала разжалобить этим было уже невозможно. Он дал девочке немного поплакать, а потом… закатил ей пощё-чину.
– Тварь, из-за тебя маркиз убил вчера в Сарагосе человека! Довольна?!
– Как это?, – изумилась Настеа и даже шмыгать носом забыла, хотя слёзы ещё продолжали капать. Сразу ведь их не остановишь. Даже с носа одна слезинка свесилась.
– Обыкновенно как – на дуэли. Один дебил в его присутствии решил поострить насчёт того, что дворяне теперь взяли моду жениться на безродных.
– И что?, – пролепетала ошеломлённая Настеа, понимая, что в её жизни вот в это самое мгновение происходят глобальные перемены. Что судьба подталкивает её. Подаёт ей знаки.
– Серхио плеснул ему в рожу вином.
– И чего?
– Чего?! А сама-то как думаешь? – Драться они во двор пошли. Из-за тебя, гадина, драться! А ты рожать не хочешь…
– Хочу. Очень хочу, – пролепетала восхищённая Настеа.
– Я вижу, как ты хочешь. Где живот?! Давай показывай!
– Пусть он выйдёт, – опустила глаза бедная девушка, как будто и в самом деле собралась показать кардиналу свой живот.
– С какой это стати Винченцо должен выходить? Он немой. И, заметь, единственный, кто к тебе ещё хорошо относится. Кто не хочет тебе башку оторвать. А моё терпение, как видишь, закончилось.
– Всё равно пускай он выйдет. Я исповедоваться буду. Только тебе всю правду скажу… Стесняюсь я его! Непонятно, что ли?
Неизвестно, что на Анастасию произвело большее впечатление, – готовность кардинала и дальше хлестать её по щекам или новость, что любимый подрался из-за неё на дуэли, – но она была полна реши-мости. А потом, скрывать свой стыдный секрет ей было уже просто невмоготу. Пусть будет, что будет. Отлучит от церкви, так отлучит. Сожжёт на костре – ну, значит, сожжёт. Зато все её мучения закончатся.
Когда примерно через час кардинал выпал из комнатки Анастасии, ощущение было такое, будто он шагнул из бани. Причём непосредственно из парилки. Уж больно громко он отдувался, и глаза у него были как у варёного рака.
– Делай, что хочешь, – сказал он подбежавшей к нему Лауре, – но чтобы вечером ключ, который висит у твоей госпожи на шее, – он на всякий случай кивнул себе за спину во избежание путаницы относительно вопроса – кто тут госпожа, а кто так – мелочь на подхвате, – был у меня. И вот что, – как-то грустно посмотрел он вдруг в глаза задохнувшейся от обиды Лауре, взял её за ло-коть и потащил от каморки Анастасии, – если не хочешь повторить судьбу своей матери, поза-боться о том, чтобы колечко, которое эта идиотка показывает всем, кому ни попадя, больше никто и никогда не увидел. Пусть оно остаётся при ней, так и быть, но сделай так, чтобы о нём забыли даже те, кто его уже видел. Что-нибудь непонятно?
– Всё понятно, – испуганно пробормотала Лаура, – ваше…, – и замолчала, запутавшись.
– Преосвященство, – снисходительно подсказал ей кардинал, великодушно гася своё раздражение.
– Да, точно, преосвященство… твоё, – словно откуда-то из сна отозвалась Лаура.
– Ну а чего тогда стоишь, если всё понятно?
– А делать-то чего?
– Иди к ней. Делай что хочешь, хоть бей её, но чтобы до конца месяца она, наконец, легла с марки-зом.
– А может её просто связать? Кляп ей в рот засунуть и…
– Может тогда уже и по голове чем тяжёлым долбануть? Дура! Мне нужно, чтобы она сама этого захотела.
– Да хочет она, ваше!…
– Уверена?
– Даже чересчур сильно хочет! Разве не видно? У неё же на морде всё написано. Тут по ночам такое творится! Заслушаешься.
– Правда? Значит, подтверждаешь?… Так это правда?!… Ну, тогда… А знаешь, это даже хорошо.
– Да ничего хорошего.
– Слушай, ты мне вот что скажи… Она из-за чего переживает? Если из-за того, что не девственница, так скажи ей, что Серхио это мало тревожит.
– Да девственница она!
– То есть как? Что ты меня путаешь, дрянь?!
– Никакая я тебе не дрянь! Сам ты… ваше… как его… У меня платья красивые есть…
– Точно знаешь? А как же это может быть, если…?
– Девственница, ваше…
– Преосвященство! Когда уже запомнишь, тупица?
– Я и говорю – преосвященство! Девственница. Вчера во всяком случае она ею ещё была!
– Уверена?! Голову оторву!
– У Юи спроси, твоё…
– Преосвященство, кретинка!
– А я что говорю?
– Ничего ты не говоришь! Китаянка здесь при чём?
– Мы вчера проверили. На всякий случай. Каждый раз её проверяем. Неизвестно ведь, откуда она приходит и чем там занимается. Про какую-то комнату всё говорит. А потом уже ни черта не помнит. А нет в замке никакой тайной комнаты. Мы с Юи проверяли. Искали-искали… Чего она только оттуда ни приносит!… Я тебе Pink Floyd могу поставить. Хочешь? Мне нравится.
– Что?, – нахмурился кардинал.
– Лови момент, твоё…
– Кардинал я, дебилка! Ну, то есть, преосвященство… Тьфу!… Про ключ не забудь…
– Вот я и говорю тебе, ваше… Батарейки садятся. Уже еле тянет. Так будешь слушать? Пошли ко мне. Не бойся, не изнасилую я тебя. Хотя ты ещё ничего… Разве что сам чего захочешь? Я всё умею…

В полночь кардинал и Серхио спустились в подвал. Винченцо с ними не было. Напился должно быть. Странным образом секретарь кардинала нашёл общий язык со скрипучим стариком. Один по-испански почти не говорил, а другой и вовсе был немым. Однако, за стаканчиком они любили поболтать. Элена уже начала выговаривать Винченцо за то, что тот спаивает старика. Но ведь это же она им обоим наливала! И сама, кстати, не против была с ними опрокинуть другой-третий стаканчик. В общем, Винченцо к Анаста-сии не пошёл, хотя и собирался.
– Я тоже хочу на это взглянуть. Любопытно, знаешь ли. Ничего подобного видеть не приходилось. Если правда то, что Настеа мне сказала, постарайся удержать себя в руках, – напутствовал марки-за кардинал. – Потому что это значит, что перед нами та самая. Ну а если девчонка соврала, если просто фантазирует, надеюсь, у тебя хватит сил… Думаю, лучше яд…
– Почему яд?
– Можешь считать меня суеверным, но пустить ей кровь, это то же самое, что пролить Его кровь. И кровь Его жены. Я бы на твоём месте так не рисковал. Небо может и не расколется. А может и расколется… Ну так что, договорились?
– О чём?
– О том, что ты не будешь психовать. И не наделаешь глупостей, если всё это окажется правдой.
– Постараюсь. Но как же я смогу её после этого любить?
– А тебя никто и не заставляет её любить. Требуется лишь сделать её беременной. Если это в прин-ципе возможно… А потом ведь…
– Что?
– Как что? Это, собственно, ты же и будешь.
– Немыслимо!…
– Надеюсь, ты к самому себе ревновать не начнёшь? Успокойся, она любит не его и не тебя.
– А кого же?
– Ну хватит уже дурака валять! У Ава спроси. Ты ж у нас волшебник. Пришли…
Они ждали недолго. Лаура не обманула: время представления было подсказано ею с изумительной точностью. И скоро из-за двери послышались звуки, услыхав которые, Серхио заскрипел зубами.
– Убью обоих!
– Заткнись, мальчишка! Всё только испортишь. Ты же обещал. Ну давай.
Серхио вставил в замочную скважину ключ, добытый Лаурой, и осторожно его провернул…
…………………

– Ну и который из вас настоящий?, – спросил кардинал, когда час спустя они с Серхио разлили по бокалам вино и погрузились в мягкие кресла наверху, в бывшем кабинете Старого графа.
– Я теперь уже ничего не понимаю. Полагаю, всё же, что это был я. Странное, признаюсь, ощуще-ние.
– Уверен в том, что сейчас говоришь?
– Я теперь уже ни в чём не уверен… Он какой-то…
– Да самый он настоящий!, – срезал его кардинал.
– Но ведь этого не может быть!
– Да, в самом деле? А как же Элена? И тот старый китаец, который шастает по замку…
– Это Юи…
– Да наплевать мне на то, кто его сюда привёл! Вы все – одной породы. Из одной сказки. Ты почи-тай внимательно, что в Рим писала Мария. Вы же все там есть. Одной только Юлии не хватает. А может она уже где-то и есть, только мы её пока не замечаем…
– Значит всё это у меня от Пилата? А у Анастасии…
– Успокойся, не от Пилата, хоть ты и точная его копия. От Клавдии Прокулы ты всё это взял.
– Подожди, что значит копия? Настеа ведь его из меня выгнала.
– Лицом ты его копия. Один в один.
– Откуда знаешь?
– Видел его.
– Господи, и ты туда же! Так ты что, тоже из наших?
– Не совсем. И тем не менее мы все как-то связаны. Для чего-то…
– Скажи – мне-то что делать?
– А можно подумать – у тебя есть выбор! – Женись на ней. Сам же сказал, что в тебя кто-то собрал-ся стрелять. Так что надо поторопиться. А кто, кстати, хочет твоей смерти? Не знаешь случайно?
– Король.
– Наш?
– Ну а чей же? – Наш, конечно!
– Уверен, что не Папа?
– А ему-то зачем?
– Ну не знаю… Боится он тебя.
– С чего бы?
– Иосиф Ориол перед смертью назвал тебя в качестве наиболее предпочтительной кандидатуры бу-дущего понтифика. И Папе об этом доложили.
– Ты серьёзно?
– Без Давида это, конечно, труднее сейчас провернуть, но кардиналы в Ватикане к словам Иосифа Ориола всегда относились со вниманием.
– Не знал. А с чего он взял?
– Понятия не имею. Ты же не приглашал меня на ваши встречи, – в интонациях кардинала послы-шалась нотка обиды.
– Да ни о чём таком мы и не говорили…
– Ну конечно! Всё еще думаешь, что я Игнасио Лойоле продался?
– Насчёт “продался” не знаю, а вот в том, что ты его больше, чем следует, боишься, почти уверен.
– Свинья ты!
– А что, нет?
– Боюсь, конечно, – неожиданно согласился кардинал. – Но зачем же в глаза такие вещи говорить? Невежливо это. Можно подумать – ты его не боишься!
– Я? – Не боюсь. А с какой стати? У меня же охранная грамота от Папы имеется. Он сюда и сунуть-ся не смеет. Слушай, а может пришить его? По-моему, большего вреда вашему христианству, чем эта сволочь, мало кто может принести. Благодаря таким гадам и пришло ведь время Хама.
– Ты, вообще-то, со служителем церкви говоришь, сын мой.
– А это к чему сейчас было сказано?
– Я насчёт “пришить”.
– А что? Или, скажешь, сам об этом не думал? Да в жизни не поверю!
– Как же ты его пришьёшь?…,  – загрустил кардинал.
– Элементарно. Юи к нему подошлю. Никто и не поймёт, с чего это он вдруг загнулся. Простудится гадёныш и через недельку дуба врежет. Ни одна живая душа не подкопается.
– Да? Прямо-таки никто не прознает?
– Она умеет так чисто свою работу сделать, что…
– Так, всё! Хватит!! Размечтались… Два идиота… Пустомели…
– Я тебе дело говорю.
– А вот не надо мне ничего говорить!
– В каком смысле?
– В том самом, что, если задумал доброе дело сделать, то не болтать надо, а… Прости, Господи! О чём это я?
– В самом деле?
– Вот именно…
– Ну что ж, нужно будет подумать на досуге…
– Ты бы лучше подумал о том, когда вас венчать.
– В среду.
– Что, в эту?
– А чего теперь ждать? Настеа ведь сказала, что согласна.
– И где?
– У тебя, конечно! Она моря не видела. Вот и свожу её заодно. Знаешь, а ведь я, кажется, её люблю. И после того, что сейчас увидел, похоже, даже ещё больше… Как такое может быть?
– Не её ты любишь. Но это неважно.
– Интересно, а кого же, по-твоему?
– Того, кого и она любит, если это вообще можно назвать любовью.
– Ты что-то уже совсем непонятно заговорил. А мне вот кажется, что я её давно люблю. Чуть ли не со дня её рожденья.
– Это как раз возможно. И, в общем, даже понятно…
– Вспомнил тут недавно, как мы с Луисом и Габриэлем впервые встретились. Лаура говорит, что в тот самый день Настеа и родилась. И ведь мы все как раз там оказались. Думаешь случайно? Прямо возле её дома.
– Какая уж тут случайность… Что, с того самого дня и любишь её?
– Ну, младенца, положим, я полюбить тогда не мог. Не извращенец же я какой. Тем более, что я в тот день её толком и не разглядел. Её тогда мать грудью кормила. Спиной к нам сидела и корми-ла. Так что это не совсем та любовь… Но вот защитить их обеих мне почему-то захотелось. С этого, кстати, и начались наши игры в рыцарей. Габриэль, правда, утверждает, что мы больше на ноги Лауры ходили смотреть. И не только на ноги. Он её тоже вспомнил. Всё спросить у неё хо-чу…
– О чём?
– Знала она тогда, что мы за ней подглядываем? Ведь если бы знала, наверное, постеснялась бы нам свои прелести показывать.
– Разумеется, знала! Можешь не сомневаться.

________________________________________

Пластмассовые очки

Утро в этот понедельник выдалось спокойное. Собственно, оно пока ещё и не собиралось сегодня наступать – это утро. Не хотело. Какое-то ленивое оно было. Уж и понятно, где Восток: вон там. Небо за лесом вроде как посветлело. Слегка. А точно там? Может, просто показалось? – Непонятно… И эта не-обыкновенная тишина. Замок словно вымер. Но это только на первый взгляд. Хотя народу в нём теперь и правда живёт немного. А причём здесь это дурацкое “немного”? – Есть же! Сколько надо, столько здесь народу и живёт. Окошко Романо, к примеру, светится. И когда он только спит? Он-то чего, дурень, свечу до утра жжёт?
Нет, всё-таки как приятно слушать предрассветную тишину! А что это? – Кажется, кони фыркают… Точно – кони! Господи, как поэтично… Эх, уметь бы стихи писать! Кто бы научил. Увы, некому… Только вот почему тех лошадей не видно? Даже и непонятно – где они. А с чего тогда эти сволочи расфыркались? Шумят ведь. Спать мешают. Стоп, а откуда эти звуки долетают? Вроде бы не из конюшни… Может, ло-шади уже у ворот? Ехать они, что ли, куда собрались? Интересно, а как же они тогда позавтракают? Ведь овса им насыпали в конюшне, а не у ворот. Они что, не знают об этом?…
Да, жалко, что лошадок не видно. А всё потому, что аж до второго яруса замок утонул в тумане. Если не помнить, как он выглядит днём, может показаться, что первый ярус построить забыли и начали прямо со второго, с того, который уже с террасами. Господи, и правда – какой густой туман сегодня! Хорошо хоть, что замок не может в нём захлебнуться. Лошади неизвестно, но замок точно не может. Он же камен-ный. А потом, он в крайнем случае может попробовать дышать вон теми окошками, что открыты на тре-тьем ярусе, где свет не горит, но где точно не спят. Ну, Настеа, может, уже уснула. Она сегодня должна была рано отключиться, потому что очень устала. Настоящая хозяйка – прислуживала всем за ужином. Носилась как угорелая. То в кладовку, то на кухню сбегает, то ещё куда. И всё одна. Никто ей не помогал. То есть Джулия, конечно, порывалась, – других же слуг в замке после захода солнца здесь теперь не бы-вает, в деревню уходят ночевать, – но Юи всякий раз усаживала белошвейку обратно. Взглядом её усажи-вала. Хотя сегодня командовать глазами ей было непросто. Не то, что вчера. Ведь сегодня ночью она надела белое кимоно. И потому была женственной. И послушной. Сегодня она вновь стала нежной рабы-ней, готовой служить своему господину решительно во всём. Прошлой ночью она была другой.
Когда Юи надевает к ужину красное кимоно, тогда, конечно, ей ничего не стоит и хрустальный бокал расколоть взглядом. Но в красном она была не этой ночью, а вчера.
И какой же она была надменной в субботу. Ужас, какой была неприступной. А завтра, если ничего не случится, она наденет чёрное. Давно его не надевала. И весь вечер будет печальной и возвышенно от-страненной. А ещё мило рассеянной. Словно бы она смотрит на всю эту неинтересную ей жизнь откуда-то из-за стекла. Непонятно откуда. Откуда-то из холода. Или даже из другого времени. Из другого столетия. А потому не сразу будет отвечать на вопросы. Ну, если кто-нибудь начнёт их задавать. Например, Сер-хио. Или Михаэль. Или Лаура. Нет, Лаура теперь с ней редко разговаривает. Как бы то ни было, даже сегодня Юи, хоть и не надела красное кимоно, несколько раз уже пригвоздила к стулу Джулию вылетав-шими из-под щёлочек полуприкрытых век обжигающими чёрными огоньками. От страха или от волнения Джулия даже поближе к Габриэлю пододвинулась. Словно ища у него защиты от этих её острых искорок.
Невозможно сказать, какая Юи больше нравилась Луису. Они ему всякие нравились. Может именно потому, что в ночь на воскресенье Юи была в красном, а сегодня непонятно с чего, неожиданно захотела быть в белом, он и не мог дождаться окончания ужина. Увел её наверх прямо перед десертом. А ведь она ещё и сиреневое кимоно может надеть. Тогда он и вовсе ужинать не станет. Потому что в сиреневом ки-моно Юи становится даже не гейшей, а как бы это помягче выразиться… В общем, она вдруг на пустом месте начинает дурачиться и как бы нечаянно показывать Габриэлю свои ноги. (Это Лаура её научила. Лучше бы она Юи чему хорошему научила!) И показывает их якобы потому, что напилась. На самом деле пьяной она только притворяется. Да и показывает ноги она вовсе не Габриэлю, а Серхио. Хотя краснеет при этом Габриэль. А Серхио делает вид, что ему это не интересно. Ну, чтобы не дразнить Анастасию и Луиса. Хотя Настеа такие вещи вряд ли замечает.
Сегодня Юи снова заставила Джулию надеть костюм, на нагрудном кармашке которого красуется чу-десная надпись “Аптека № 4”. Сама Юи осмеливается надевать его только в спальне. И для одного лишь Луиса. А больше ни для кого. Даже для Серхио она не посмела бы его надеть. Потому что развратнее этого наряда придумать просто невозможно. И Серхио наверняка прогнал бы её. Случалось, даже начиная заниматься любовью, Луис настаивал на том, чтобы Юи “Аптеку” не снимала. Ну, чтобы совсем её не снимала. Чтобы оставалась в ней. Хотя бы частично…
А вот Лаура запросто отправляется гулять в этом бесстыжем белье по замку. И не только, когда идёт к Михаэлю. Иногда и просто так в нём выходит. На кухню, например, может в таком виде заявиться. Днём! Однако, на ужин даже она не имеет права его надевать. Таков уговор. И Лаура его соблюдает. А вот на Джулию этот строгий запрет не распространяется. Хотя эта немыслимая вольность ужасно электризует обстановку за столом. Потому что “Аптека” любого мужчину нервирует. И в последние дни ужин, что естественно, заканчивался раньше обычного. Когда не всё ещё было съедено. Настеа даже немножко оби-жалась. А позволяется Джулии такая безнравственность, как несложно догадаться, из-за Габриэля. Чтобы этого медведя совратить. И сделать его, наконец, снова счастливым.
Беда в том, что Настеа никогда не видела очкастую. Слышала про неё много и всякого. Но видеть её, понятно, она не могла. Настеа даже очки, которые у неё появились на следующий же день после свадьбы, когда у них с Серхио всё, наконец, случилось, надевала и, встав перед зеркалом, пыталась представить, какой могла быть женщина, которую так сильно любил Габриэль. Но ничего у неё не получалось. Если бы очкастая не умерла, Настеа обязательно к ней съездила и, если бы даже не уговорила её всё бросить и уехать весело и счастливо жить вместе с ними в замке, то хотя бы посмотрела на неё и тогда… Но очка-стая умерла. И давно уже. Юи говорит, что умерла она от любви к Габриэлю. И поправить тут ничего нельзя. Да, Габриэля Анастасии жалко. Очень. У всех ведь теперь есть своя половинка. Даже Михаэль сказал Лауре, что женится на ней, когда станет маркизом, при условии, конечно, что она перестанет быть сукой. (Это он так сказал.) Маркизом, правда, он стал давно, но всё никак на ней не женится. И, между прочим, она сама в этом виновата: не надо было хвостом перед герцогом крутить. Во всяком случае не при Михаэле. Она ведь зашла тогда к герцогу пожелать ему спокойной ночи в этой самой “Аптеке № 4”. А что может случиться, когда к тебе ночью приходит в комнату ослепительной красоты девушка, да ещё в “Аптеке”?!…
Настеа в жизни не надела бы “Аптеку”, чтобы отправиться гулять в ней по замку. Для Серхио она, ко-нечно, её надевает. Причём регулярно. Их у неё уже две штуки. Но кто видел её в “Аптеке” кроме Сер-хио? – Вот именно – никто! И, кстати, он тоже, как и Луис, просит, чтобы Настеа эту красоту с себя не совсем снимала. То есть чтобы вообще её не снимала. (Должно быть это Луис ему подсказал.) Нельзя сказать, что оставаться в “Аптеке № 4” в определённой ситуации неудобно. Вполне удобно. Но просто ужас, как неприлично! И, главное, жарко… Однако, не спорить же с Серхио. Настеа ведь обещала карди-налу быть хорошей. В общем, кошмар какой-то! Даже Мария однажды сказала, что это уже слишком. Сама она, правда, “Аптеку” раз двадцать примеряла. И по полчаса крутилась в ней перед зеркалом. Когда никого рядом не было.
Но мы не об этом хотели рассказать. А о том, что, когда Лаура подкатила к Анастасии с мыслью, что по понятным причинам она уже скоро не сможет оставаться для Серхио полноценной женой, и он пере-станет брать из её рук серебряный бокал с красным вином, вот тогда Джулия здесь и появилась. Чтобы Серхио не разучился приходить к ним в замок ужинать. Специальная музыка, которую играл Михаэль, конечно, делала своё дело, исправно его делала, но мало ли…
То есть Джулию взяли сюда белошвейкой. Ну как бы… Чтобы сеньора могла поберечь свои и без того слабые глаза. Так что теперь вместо неё шить для Лауры её умопомрачительные наряды стала Джулия. На самом же деле Лаура сразу сказала девчонке, прямо так ей и сказала, что, когда их сеньор по известным причинам не сможет больше ложиться в постель со своей законной женой, тогда Анастасию ему заменит она – Джулия. А потому её девственность пусть до поры стережёт Юи.
Когда Серхио про всё это узнал, он обозвал Анастасию идиоткой, а Лауру, сочинившую такую глу-пость, шлюхой. Но не гнать же теперь Джулию обратно в деревню, раз вокруг сплошь одни дуры живут. Пусть остаётся, коль скоро она уже здесь. Всё веселее будет. Потом, она ведь и впрямь хорошая бело-швейка. Анастасии белошвейка, может, и без надобности, а вот Лауре без швеи теперь никак. В общем, ладно – пусть остаётся. Единственное, не стоит забивать девчонке голову всякой чепухой относительно того, кому принадлежит её девственность. Серхио даже посоветовал Габриэлю разуть глаза и перестать валять дурака, когда несчастная сирота, о которой некому в этом жестоком мире позаботиться, посели-лась в их замке и ждёт, когда её возвышенную душу кто-нибудь, наконец, согреет. Габриэль сказал, что он не животное какое, чтобы его так грубо случать, но смотреть на Джулию он стал по-другому. Украдкой, но с интересом. При этом, оставаясь после ужина с Джулией наедине, он позорно краснел и начинал гово-рить ей всякие скучные глупости про звёзды, отчего она последнее время уже начала плакать. Но на коле-ни к нему пока не садилась. Потому что её предупредили (Настеа и Юи), насколько это опасно. Что Габ-риэля этим она к себе не приворожит, а свою любовь, ну, счастье то есть, проспит. Причём проспит его в буквальном смысле. А вообще-то Габриэль ей понравился. И ничего, что он большой. Настеа сказала, что Габриэль ужасно добрый и нежный. Что никогда он Джулию не обидит. Разве что нечаянно ей что-нибудь сломает. Но пусть она не переживает: Настеа её обязательно починит. И Юи тоже про Габриэля наговори-ла Джулии много хороших слов. Что удивительно, она даже сказала, что будет рада, если у них что-нибудь такое случится, о чём ей постоянно рассказывает Лаура. В то, что Юи обрадуется, поверить, ко-нечно, трудно, но сказать эти правильные слова она была просто обязана. Вот и сказала их. И, между прочим, это ведь она отдала Джулии одну из своих “Аптек”, чтобы та носила её перед Габриэлем. Не Лаура. Чтобы сделать из Габриэля сексуально озабоченного. Каковой, после неприличных бесед с раз-вратной Лаурой, сама Джулия уже давно и благополучно стала. Да Лаура этими своими безнравственными рассказами даже монашку сделает сексуально озабоченной. Запросто. В три дня. Ну или за неделю. Это если ей попадётся особо стойкая монашка.
Сегодняшний ужин получился поздним по вине Михаэля. Из-за него ночь долго не наступала. Потому что его отвлекла Лаура. Сказала Михаэлю, что не хочет больше быть злой сукой. И не потому, что мечта-ет выскочить за него замуж и стать маркизой. А просто так. Потому что она исправилась. И даже собира-ется попросить Анастасию сделать с ней что-нибудь такое, чтобы и ей тоже начать с животом ходить. А ещё Лаура надела вечером бельё ленинградской фабрики “Трибуна” и свои сногсшибательные очки, кото-рые она отобрала у Анастасии в день её свадьбы. Эти очки определённо портили Лауре зрение. Но ниче-го – она научилась, надевая их, ни на что вообще не смотреть, а просто показывать мужчинам свои глаза, которые делались в этих очках большими и невозможно красивыми. На всяких графов и маркизов, да даже и на герцогов эти её неземные очки в пластмассовой оправе производили неизгладимое впечатление. Ну совершенно же убийственное! И Михаэль, кстати, не стал исключением. Хоть он и говорил, что его таки-ми дешёвыми приёмами не взять. Что интеллект и душа для него значат гораздо больше. Ну а чего ж он тогда так долго не играл вечером на скрипке ту свою музыку, которую сочинил шесть лет назад для Ана-стасии, если он такой принципиальный и в женщине ему не бельё фабрики “Трибуна” с пластмассовыми очками важны? – Врал, разумеется, как врут все мужчины.
Надо сказать, что от этой его музыки у Анастасии всегда делались мурашки и ей сразу хотелось пла-кать. Громко и мокро. Что, кстати, иногда и случалось. Даже не иногда, а очень часто.
Вот уж и ночь наступила, а он всё не играл нужную музыку и не играл. Юи с Джулией давно уж к ужину спустились. И ничего не понимали. Где их мужчины? Настеа тоже начала нервничать.

А ведь не только у Романо, который никогда к ужину не спускался, но и ещё в одном окошке всю эту ночь с воскресенья на понедельник горели свечи. Отсюда, конечно, не слышно, о чём они там говорили, но, похоже, что не про звёзды. Иначе Джулия давно была бы зарёванной. А она уже и верхнюю пуговку на своей “Аптеке № 4” расстегнула. Как научила её Лаура. А потом незаметно и ещё одну. И ещё… А Габри-эль всё делал вид, что ничего этого не замечает. Что он не такой. Хотя замечал, конечно. Ещё как заме-чал! Весь красный стал. И жарко ему сделалось. Ещё эти лепестки на постели. Розовые. Сегодня Джулия набросала их раза в три больше, чем обычно. Габриэль понимал, конечно, что всё это значит. Джулия ведь уже и руки к нему на плечи два раза клала… Трус паршивый! Какая же она красивая!… Просто не-возможно манящая… И так близко… В этой своей развратной “Аптеке № 4”… С двумя расстегнутыми верхними пуговицами. Или уже с тремя?…
Но вот, наконец, он поднялся. Не видно, говорит он ей сейчас что-нибудь или нет. Господи, неужели решился? Дай им Бог!… А почему он тогда на неё не смотрит? Что это?! Зачем Джулия надевает пласт-массовые очки Лауры?… Кто ей подсказал? – Не Анастасия. Точно! И не Юи. Ну конечно – Всё та же Лаура! Кто же ещё! А что? – Может она и права. Ведь таким решительным Габриэль ещё не был. Так что? Вот, кажется, сейчас… Но нет. Зачем он опять смотрит в окно? С ума, что ли, сошёл, идиот?! – Неуже-ли?… Не может быть! Только недавно ведь закончился ужин… Неужели столько времени прошло? Да, действительно, ночь кончается. Увы. Габриэль, чёрт его побери, и сегодня оплошал. А может всё-таки?… Дьявол! Вот и петух пропел. Сволочь! Рано же ещё. Он что – спятил?! До восхода солнца ещё же!… Ну вот, доигрались: уже и другой петух этому провокатору ответил. Сговорились они, что ли, гады неощи-панные?! Понятно теперь, почему Джулия скривилась. Не видно отсюда – плачет она или нет. Даже если пока и не плачет, сейчас начнёт. Ведь у них опять ничего не получилось. Ну невозможно же так! Где силы брать, чтобы такое вытерпеть? Господи, как же она несчастна! За что ей все эти мучения? Как же она его любит! Не нужны ей от него никакие звёзды! И не хочет она быть графиней. Зачем ей? Юи сказала, что их всё равно не поженят. Священник не согласится, даже если ему очень много дать денег. Он же не сума-сшедший. И на костёр из-за них не пойдёт. Ну, нет и не надо. Джулии не титул нужен, она в этом всё рав-но ничего не понимает. Ей любви хочется. Самой обыкновенной. Человеческой! Про которую ей всё вре-мя рассказывает Лаура. Да, и ребёнка… Сколько можно её дразнить? Ведь уже почти поцеловались… Как жестоко! Нельзя же так…

Последним во внутренний дворик замка выбежал Луис. Серхио и Габриэль давно уже сидели на своих конях и с тревогой поглядывали на восток. А этот мерзавец, мало того, что как последний сукин сын опоздал, так ещё и рубашку на ходу заправляет. И главное, улыбается! Нагло так…
– Ну что, тебя можно поздравить?
– С чем?
– Да ладно тебе! Свои все. Как она?
– Не твоё дело.
– Ну правда, как? Действительно девственницей оказалась?
– Я тебе морду сейчас разобью!
– Что? Серхио, ты что-нибудь понимаешь?
– Я понимаю так, что несчастная девушка и на этот раз осталась девственницей. Прокатил он её.
– Как настоящий дворянин, – поддакнул Луис.
– Заткнитесь оба! А не то я…
– Ну поехали, наконец! Солнце встаёт. Луис, а где твоя шпага?
– Зачем она мне теперь? Нет, Габриэль, ты скажи, сколько ещё намерен над девчонкой издеваться?
– Так вроде…
– Что?, – проявил внимание к этому, мягко говоря, нерыцарскому разговору Серхио. И даже оста-новил своего коня.
– Джулию ведь для тебя держат…
– Что?! И ты туда же? Совсем рехнулся?! У меня, между прочим, жена имеется. Забыл?
– Так ведь… Ну, когда Анастасии уже нельзя будет…
– Точно спятил! Кто тебе эту глупость сказал? Скажи лучше, Джулия тебе нравится?
– Очень…
– Ну так и бери её себе. Да хоть женись на ней!
– Как ты это себе представляешь?
– Ах, ну да… Согласен: теперь уже я глупость сморозил.
– Достопочтенные сеньоры, может мы всё-таки куда-нибудь уже поедем?!, – воззвал к братьям Лу-ис. – Действительно ведь солнце встает! Девку они делят… Она уже в таком наряде на ужин хо-дит, что я скоро болеть начну. Не понимаю, как можно было устоять? Да ты у нас просто герой. Кремень мужчина! А точно мужчина?…
– Башку оторву!
– Только и умеешь…
Странно, несмотря на туман, Романо отлично рыцарей видел. Как они выезжали за ворота. И в кото-рый уже раз, едва дождавшись отъезда из замка трёх рыцарей, он выскочил из своей комнаты и со всех ног помчался наверх – на стену. Не могли они далеко отъехать. Вот только что были здесь. До мостика им ещё ехать и ехать. Сейчас они должны быть вон там. На той дорожке. Там и тумана никакого нет. Ну и где они? – Нет их…

Тут всё-таки следует сказать пару слов о том, когда, а вернее каким образом Михаэль сделался марки-зом. Интересно же! За какие такие заслуги? Тем более, что руку к этому приложил непосредственно сам король. Не тот – плохой. Тот вскоре после свадьбы Серхио и Анастасии умер. А новый. Хороший. С ко-торым герцог Арагонский немедленно (буквально через неделю после смерти больного на голову короля) поехал знакомиться и дружить. Нам, правда, придётся ненадолго вернуться в тот самый день, когда кар-динал сочетал Серхио законным браком с чудесным образом отыскавшейся родственницей Ава. Далёкой, но всё же родственницей. В том смысле далёкой, что между ними лежали целых восемнадцать столетий. А так – близкой, конечно. Можно даже сказать – прямой.
Начнём с того, что Настеа в тот день страшно психовала. С самого утра. Что, впрочем, естественно. Кого-нибудь это удивляет? Было бы странно, если бы в день свадьбы невеста оставалась спокойной. Так вот, Настеа психовала. И даже несколько раз принималась реветь. Что опять-таки нормально. Очень уж она боялась идти в собор. И, хотя ей сказали, что в церкви будут только свои, ну, разве что граф Барсе-лонкий может подойти, она всё равно нервничала. И больше всего она боялась не главного собора Барсе-лоны. И не правителя Каталонии. А того, что должно было случиться непосредственно после бракосоче-тания. Обещала же кардиналу. Вот Лаура и решила Анастасии помочь. Предложила ей примерить свою “Аптеку”. – Беспроигрышный, – сказала, – вариант. Серхио, увидев тебя в таком наряде, голову потеряет, как пить дать, и всё у вас пройдёт как по маслу. Автоматически. – То есть она хотела сказать, что это одеяние произведёт на Серхио нужное впечатление. Станет для него своего рода афродизиаком. – Убий-ственное воздействие окажет, – загадочно улыбаясь, прибавила она. И подвела Анастасию к зеркалу.
На Серхио “Аптека” впоследствии действительно производила сильнейшее впечатление, но в тот мо-мент сокрушительное воздействие она произвела непосредственно на Анастасию. Когда она увидела себя в зеркале, у неё в голове что-то перещёлкнуло. Что-то там перегрелось и взорвалось. В общем, её закли-нило. Лаура много раз присутствовала при возвращении Анастасии из другого мира. Но ей никогда ещё не приходилось видеть, как Настеа туда уходит. Ну вот – теперь увидела.
Когда лопается мыльный пузырь, это происходит неслышно. Но хотя бы от него остаются следы. Брызги, кстати, могут и в глаза попасть. А тогда ты уже точно не скажешь, что пузырь лопнул вовсе без каких-либо следов. Как же без следов, когда глаза щиплет! А тут… Настеа просто исчезла. Секунду назад стояла здесь и таращилась на себя в зеркало. Словно что-то вспоминая. Такая сделалась пунцовая, что даже шея пятнами пошла. И вдруг её не стало. Лаура, понятно, струхнула. Крепко так струхнула. Как она объяснит Серхио, что его невеста пропала? Куда? И когда? – За час до свадьбы! Сбежала? А она, идиотка, куда смотрела?! Зачем Лауру вообще в Барселону с собой взяли? Чтобы она тут ворон считала и промор-гала невесту? Да её убить, тварь такую, за это мало!…
В то самое мгновение, не через полчаса, как обычно, и не через час, а именно в ту самую секунду, ко-гда Лаура потеряла Анастасию, Михаэль шёл по коридору барселонского особняка. Шёл по коридору в том же самом доме, только двумя этажами выше. Вышел он из своей комнаты и отправился неизвестно куда. Как-то не спросили у него. Да, собственно, и не важно теперь – куда он тогда шёл. Наплевать на это! Так вот, шёл он, шёл… И вдруг – натыкается на Анастасию. Вот никак не ожидал он её увидеть. Даже немного удивился. Что бы ей тут делать? Её комната ведь двумя этажами ниже. Каким ветром её сюда занесло?
Настеа сидела в очередной своей распутной “Аптеке № 4”. Как ни в чем ни бывало. На подоконнике сидела. В невероятно красивых очках в пластиковой оправе. И болтала ногой! Правой, как запомнил Ми-хаэль. А болтала она ею потому, что слушала в наушниках плеер. То есть она болтала ногой в такт музы-ке. Это ладно, но при этом она ещё курила Marlboro, как будто так и надо, а главное – она читала (!) жур-нал Vogue!! Так внимательно его разглядывала, что даже не сразу заметила Михаэля. А когда подняла на него глаза, то не сразу его и узнала. То есть узнала, конечно. Ну, он так сказал, что узнала и причём сразу, а уж как там на самом деле было, пойди теперь узнай.
Михаэль “спокойно” докурил сигарету Анастасии, а когда на лестнице стихли шаги снующей по дому прислуги, подхватил на руки лишившуюся чувств девушку и отнёс её в комнату, в которой Лаура, только что вылезшая из-под кровати, натурально уже сходила с ума. К тому моменту Лаура слазала под кровать не менее семи раз. И всё безрезультатно. Нигде Анастасии не было. Отчаяние сменилось истерикой. Уже и слёзы по щекам побежали…
Потом, когда в комнату вбежала Юи и выгнала их обоих, Михаэль с Лаурой тот журнал Vogue тоже почитали. Вдвоём. Стоя под дверью в коридоре. На стреме они там стояли.
Ну, не почитали они его, конечно. Как они могли его читать, когда Лаура неграмотная, а Михаэль не сумел даже разобрать, на каком языке там были слова написаны? Да и что в таком журнале читать? – Картинки они смотрели. И как-то они на удивление легко меж собой договорились, что про обморок Ана-стасии рассказывать никому не станут. Ещё влетит. Причём обоим. Скажут ещё, что это они во всём ви-новаты. Что, наверное, чем-то Анастасию обидели или напугали. Про сигареты, плеер и очки они также решили помалкивать. Очки Лаура, естественно, присвоила себе (в качестве компенсации за понесённый моральный ущерб) и, если бы Михаэль захотел с ней на этот счёт поспорить, она точно полезла бы в дра-ку. Возможно и с применением холодного оружия. Потому что сразу поняла, что такая классная вещь как очки похлеще любой косметики будет. И ни с какой Юи она их делить не намерена. Обойдётся как-нибудь китаянка! Она уже и так замужем.
Ни черта, правда, в этих очках Лаура не видела. И голова в них кружилась невозможно как. Больно уж стёкла были сильные. Но разве ж это проблема? В конце концов за красоту можно и немножко пострадать. Михаэлю, кстати, Лаура показалась в очках не только красивее, но и умнее. Как это может быть, он объ-яснить не мог, но с тем, чтобы очки остались у Лауры, согласился. И даже пообещал прикрыть бессовест-ную мародёрку. Что-нибудь правдоподобное сочинить для Юи про эти очки. Будто бы это он купил их для Лауры. Скажем, на базаре. Или где-нибудь ещё. Одним словом, пообещал задурить Юи голову. Но только потом. Не сразу. А пока посоветовал Лауре этот её чудесный трофей спрятать. А то Юи обо всём догадается и тоже заявит на них свои права. Красивой ведь всем охота быть.
Перед тем, как поехать в собор, Лауре тем не менее пришлось отдать Юи и “Аптеку”, и плеер, и наушники. (На этот раз батарейки были почти свежие.) Без торга всё это отдала. Потому что Юи про очки уже через час узнала, – скрипучий старик донёс, – и, понятно, озверела. Михаэль так и не успел ей ничего соврать. А может просто забыл, прохвост. Как бы то ни было, за новую японскую музыку и очередной сексуальный комплект Юи наглую воровку простила. Обошлось без крови. Всё-таки свадьба. Не до того всем было. А зажигалку умыкнул Михаэль. И журнал побежал к себе прятать. Юи об этих презентах в тот день не узнала. Заметим, Лаура Михаэля не выдала. Неизвестно – бесплатно, или что с него за это стребо-вала?…

Да, но мы отвлеклись. Обещано же было раскрыть секрет, как Михаэль сделался маркизом. Итак, рас-сказываем. Журнал – вот, что оказалось, пожалуй, самой ценной посылкой из другого мира. Равноценных ему гостинцев оттуда ни до, ни после больше уже не было. Электронные часы с чудесным браслетом и четыре абсолютно одинаковых плеера Sony даже в совокупности ни в какое сравнение с этим поистине уникальным чудом не шли. Спустя месяц, когда как раз умер плохой король, который любил воевать, потому что с головой у него действительно было не всё в порядке, герцог, который благоразумно поспе-шил с новым королём задружиться, по большому секрету разболтал ему про этот журнал. Сам-то он уже три раза приезжал в замок к Михаэлю смотреть на волшебные картинки. И вдобавок, чтобы усилить эф-фект, сообщил новому монарху, что никакие голландцы таких красивых девушек сроду не нарисуют. Потому как таких живых красок, а, главное, настолько бесстыжих натурщиц они у себя там в холодной Голландии элементарно не найдут. Ни за какие деньги! И дело даже не в том, что эти развратные девчонки нарисованы в журнале полуголыми (“сказал, что наши за мелочь и вовсе нагишом готовы позировать!”), а вот не сумеют они так похоже нарисовать и всё тут. Потому что это – настоящее искусство, а все эти Леонардо с Рафаэлями и Микеланджело – по сравнению с художниками, нарисовавшими в журнале те свои живые шедевры – жалкие маляры. Король, естественно, пустил слюну, то есть клюнул, взял и к Ми-хаэлю прикатил. Как снег на голову к нему в замок нагрянул. Причём приехал почти один. Как бы инког-нито. Всего-то двадцать рыцарей с собой взял. Главное, без предупреждения он заявился. Ну, там, всякие положенные красивые слова Анастасии сказать и как бы вместе с ней погрустить, а на самом деле, чтобы на тот волшебный журнал взглянуть. Убедиться, что герцог не соврал.
Лаура полдня вертела хвостом. Всё темнила, лиса. Дескать не понимает она, о чём речь. Ну, король ведь! Всё же понятно. Хотела поближе с ним познакомиться. В первый раз она настоящего короля вблизи увидала. Тут торопиться ни в коем случае нельзя. Это всякий понимает. А то он своего добьётся и тут же про неё забудет. Не дура же она в самом деле. Только ближе к ночи она его к себе и повела – показывать своё сокровище.
Король, увидев фотографии, прямо весь зашёлся. Неизвестно, что после рассказов герцога он там себе напридумывал, но то, что показала ему Лаура, превзошло самые смелые его фантазии. А главное, не пор-нография ведь какая, которая на любом базаре в Мадриде продаётся почти свободно, а действительно – настоящее искусство. Безумно красиво! И точно – как живые. Сказал, что он за такое чудо готов… Но Лаура отрезала, заявив, что только через её труп… Через нежный и невозможно хрупкий девичий труп… Такой красивый и трепетный… Одно платье на ней, как на той – с четырнадцатой страницы, в двенадцать дублонов ей встало. Здесь, в Сарагосе, его самые лучшие мастера тайно для неё сшили… И вообще, что за манеры?! Трогают тут всякие обложку своими жирными пальцами… Да, а что? – Руки нужно после ужина мыть! А то больше вообще никому ничего она показывать не будет. Вон какое пятно уже какой-то дурак посадил.
Доподлинно неизвестно, переспала она с королём или нет, скорее всего, что да, но только те три странички, которые королю понравились больше других, в том числе и четырнадцатую, она аккуратно из журнала вырезала, и монарху, нежно глядя на него из-под запотевших к утру очков, подарила. А Михаэль неожиданно для всех через месяц с небольшим сделался маркизом. Заметим, Лаура тогда ничего для себя у короля не попросила. А могла…
Вот ведь как бывает. Мы её все за шлюху держим и обзываем злой сукой, а она вон какой образчик ис-тинного благородства выказала! – Наверное, всё-таки гены… Эх, знала бы она, кровь какой великой жен-щины течёт в её венах! Хотя нет, и очень даже хорошо, что ничего она про это не знала. А то бы…
Зря, конечно, Лаура ещё и с герцогом переспала. Он ведь от “Аптеки № 4” чуть дара речи не лишился. С королём – ладно. Это простительно. Всё-таки король. Тут любая сломается. С ним можно. В конце концов интересно же. Что она – не женщина, что ли? Ну и лестно в конце концов. Самооценка сразу по-вышается. А вот с герцогом – это она зря. И дело даже не в том, что он женат. Наплевать всем на его жену. А в том, что герцог живёт по соседству. Вот уж и ездить наладился чуть не каждую неделю. С цве-тами. Казалось бы, не мальчик уже. Михаэль, понятное дело, обо всём догадался, про женитьбу тут же забыл и переключился на служанок.
А тут ещё герцог предлагает ему высокий офицерский пост при своём дворе. Придумал тоже! Дурака нашёл. На войну захотел его сплавить. Михаэль, разумеется, отказался. Сказал, что у него плоскостопие и что он, вообще, на скрипке играет. Не по нему, короче, армейская служба. Неинтересно ему всё это, да и недисциплинированный он. В самый ответственный момент может подвести. Хотя спасибо, конечно…

________________________________________

Речь не мальчика, но мужа

– Чтобы к часу все были в соборе! И не опаздывать мне!!, – Серхио с бешеными глазами бестолко-во носился по дому. – Причешись уже, наконец! Ходишь как разбойник…
– Чего это?…, – огрызнулся Габриэль. – Как будто я нечёсаный когда ходил…
– Поговори мне!… Юи где?!
– Да чего ты разорался? Откуда я знаю?, – Луис старался выглядеть спокойным. – С невестой, наверное… С платьем у них, я слышал…
– Что там ещё с платьем?!!
– Да откуда ж мы знаем?, – заслонил собой Луиса Габриэль. Благородный человек. Правда, очень нервная была в тот день обстановка. Серхио сам на себя не был похож. Ещё же и Элена куда-то запропастилась. Будь она здесь, Серхио наверняка вёл бы себя иначе.
– Зарежу к чёртовой матери портного! Вот сволочь!!…
– Да всё у них в порядке с платьем, – попробовал залить пожар Габриэль. – Всё там давно готово. Винченцо, кстати, заходил.
– А этому что надо? Что ещё не так?!
– Белые цветы принёс, – продемонстрировал свою осведомлённость, но главным образом вовле-чённость в процесс Луис. А то в самом деле стоял какой-то безучастный. Словно бы происходя-щее его не касается.
– За каким дьяволом понадобились ещё белые цветы?! Мы что, хороним кого-то?! Он что, спятил, этот немой придурок?!
– У невесты в руках должны быть белые цветы, – не испугался Луис, ощущая свою полезность.
– Да?
– Да. Это какие-то особенные цветы. Вот Винченцо их и принёс. Кардинал прислал. Боялся, что мы забудем.
– И правда ведь забыли, – усовестился Серхио и как-то сразу попритих. К счастью. Всё вроде как по плану продвигалось. И времени было ещё полно. Кареты к дому только через час должны были подогнать. – А может, пойдём немного выпьем?, – вдруг предложил он, неуклюже стараясь загла-дить вину за то, что без причины сорвался на братьев, – пока девчонки там внизу копаются… А то как-то волнительно ей Богу…
– Да можно, – с готовностью поддержал своего генерала Луис. – Чего ж не выпить? Пошли ко мне. Юи там сейчас нет.
– Перебьётесь!, – задавил в зародыше этот их малодушный порыв Габриэль. – Не хватало еще нализаться в такой день! Я может тоже волнуюсь…
– По чуть-чуть, – принялся канючить Серхио. – По стаканчику. А то что-то мне…
– Это заметно, – безжалостно добил его Габриэль. Он явно обиделся. – Ты у нас кто?
– А кто я?, – растерялся Серхио.
– Генерал Ордена. Забыл, что ли?
– Да нет, помню вроде…
– И вообще – мужчина, – подпел Луис. Нашёл время шутить, идиот!
– Да?
– А что, есть основания сомневаться?, – изумился Луис.
– Да нет. Мужчина, наверное…
– Ну вот и хорошо, если мужчина…, – потеплел Габриэль, видя, в каком состоянии находится сей-час Серхио, и понимая, что добивать его было бы негуманно. Не тот момент. Добрый он всё-таки, Габриэль, права Настеа.
– А это что значит? Как мне себя вести, если я мужчина?
– Ну…, – растерялся Габриэль, пытаясь удержать в благопристойном русле этот дурацкий разговор, который сам же сдуру и затеял. – Сказать нам что-нибудь умное и жизнеутверждающее. Из исто-рии, к примеру…
– Да на кой чёрт ему сейчас что-то умное говорить, а тем более из истории?!, – взвился Луис. – Что ты ему голову морочишь? Лучше бы, и правда, поднялись ко мне вина выпить.
– Ну, не умное, я хотел сказать… А просто что-нибудь ободряющее. На нервах же все.
– Ободряющее – ладно, пускай скажет. Чёрт с вами. Валяй, Серхио, если уж этот зверь нам не даёт выпить. В самый раз было бы послушать…
– А что бы вы хотели услышать? На какую тему? Правда, что ли, из истории?
– Знаешь что?!, – не выдержал Габриэль. – Давай уже без подсказок! Не маленький. Как гадости со-чинять про то, что меня первым убьют, так храбрости у него обнаружилось больше, чем нужно, за словом, гад, в карман не полез, а как…
– И ума, – прибавил Луис. Тут на минуту наступила тишина. Серхио наморщил бол, стараясь при-думать что-нибудь умное. Такое, что генералу Ордена было бы к лицу произнести в такой ситуа-ции. Однако, не придумал и вместо того, чтобы честно в этом признаться, скорчил гнусную рожу, как будто ему сделалось весело, и вдруг залепил:
– Ну так как всё-таки, братья, умирать будем?
– Героически…, – поперхнулся ошеломлённый Габриэль.
И снова наступила тишина. Неловкая такая, нехорошая. Не то, чтобы напряженная… То есть напря-жённая, конечно. И довольно мрачная. Да просто поганая! Луис почувствовал, как тошнота стала подка-тывать к горлу. И голова закружилась. Что-то непривычно сильно она у него сегодня закружилась. Нико-гда прежде такого не случалось. Даже руки онемели.
– Да ну вас к чёрту!, – плюнул он в сердцах, и глаза у него сделались растерянные, как будто он че-го-то испугался. А ведь, наверное, и испугался. Хотя Серхио ничего не говорил про то, что Луиса тоже застрелят. Может ему вовсе и не придётся умирать?… – Пошли вы оба знаете куда, идио-ты!…

________________________________________

Вишнёвое вино

Торжественный обряд бракосочетания, как и намечалось, стартовал ровно в час дня. Двери собора были закрыты наглухо. На засовы. А вокруг храма как бы просто так, для здоровья прогуливались воору-жённые люди, ненавязчиво, но весьма бдительно следившие за порядком. То есть за тем, чтобы никакой дурак, которому вдруг приспичило помолиться Богу, не вздумал ломиться в запертые двери собора. Не сейчас! Из посторонних на церемонии присутствовал только граф Барселонский. Но какой же он посто-ронний?
Элена ужасно волновалась. А скрипучий старик, так тот и вовсе в храм не пошёл. Сказал, что боится демонов. И остался ждать снаружи. О каких таких демонах он говорил, никто так и не понял. Но выяснять не стали. Не до того было. Не пойдёшь – не надо. Только смотри не потеряйся. Вон там – на лавочке сиди. Вместо китайца в собор захотел войти какой-то бродяга. Нагло так полез, гад. Габриэль легонько стукнул его по голове, и он молиться расхотел. Пьяный, наверное, был. Потому что сильно шатался, когда уходил. А потом и вовсе упал. Да наплевать на него! Вот только на всяких пьяниц внимание сейчас обращать!
Так вот: двери заперли и приступили к священному таинству…
Лаура была совершенно неотразима в своём новом платье с открытыми плечами и пластмассовых оч-ках, так кстати присланных ей сегодня из другого мира. Она даже Габриэля умудрилась ими смутить. Да и Серхио пару раз на неё обернулся. Лаура из-за очков почти ничего не видела и потому не особо волнова-лась. Хватило ей и того, что она пережила дома, пока искала в шкафах и под кроватью виновницу торже-ства.
Не только пьяного бродягу, органиста в собор также не пустили, чтобы не пришлось его потом уби-вать, если бы здесь, не дай Бог, случилось что-нибудь непредвиденное, из ряда вон. Но ничего такого к счастью не произошло. Зря все за Анастасию волновались. Потом, правда, кое-что всё-таки случилось, но это было уже потом, когда все поехали домой на праздничный обед.

Огромная, ужасно комфортная карета Давида, которая везла Габриэля и Анастасию с мужем, остано-вилась возле нотариальной конторы. Молодых, как выяснилось, там уже ждали. Не Габриэля. Его не жда-ли. Но не прогонять же его. Его прогонишь…
Настеа не очень понимала, зачем они туда пришли. И только, услыхав слово “завещание”, вроде как проснулась. А то и в самом деле она какая-то сонная сегодня была. Когда нотариус, в чьих глазах можно было прочитать ум и проницательность, протянул Анастасии бумагу, на которой ей нужно было распи-саться, наступил неловкий момент. Серхио об этом как-то не подумал – о том, что Настеа неграмотная. Выручил Габриэль. Молодец, не смутился. Сказал Анастасии, чтобы она поставила крестик “вот тут”. Настеа привычным жестом достала из-за пазухи шариковую ручку, которая висела у неё на шее. На шнурке.
– У нас в аптеке какие-то козлы постоянно ручки воруют, – пояснила она, немного смутившись не-эстетичности мер обеспечения безопасности казённого инвентаря, к которым по необходимости приходится прибегать на работе, – вот Наташка и присоветовала. Мы теперь все так носим. Ска-зала, что так не сопрут. И точно… Где расписываться-то?
– Вот тут, – пискнул почему-то вдруг потерявший голос и нехорошо вспотевший нотариус и ткнул дрожащим пальцем в бумагу. – Да где угодно…, – и негромко попросил: – Не убивайте, пожалуй-ста. У меня дети. Жена ещё… У неё ноги больные… Я никому не скажу, честно.
Этот немолодой уже человек, неожиданно сделавшийся в эту страшную минуту глубоко несчастным, не то, чтобы отказывался верить своим глазам и ушам. Что уж там не верить? Не слепой же. И не глухой. Просто в силу того, что он и в самом деле был умным, свои шансы остаться живым после того, что на его глазах здесь только что произошло, он расценил как малозначительные. То есть вообще никакие.
Настеа поставила на документе размашистую закорючку, надела на ручку колпачок и засунула её об-ратно – за пазуху.
– Что это?, – не сумел скрыть изумления оторопевший Серхио. Он тоже, как и нотариус, сделался бледен. Но не зелёным, а просто побледнел.
– Моя подпись, – спокойно прокомментировала произошедшее Настеа, вряд ли соображая, о чём, собственно, Серхио её спросил. – Что, неразборчиво? А всё просто – Анастасия Сергеева. Фами-лия у меня такая, миленький. Получается, что я – “твоя Настя”. Ты только не подумай, это не я так придумала. Правда. Такая у меня, наверное, судьба.
– Давай, тогда уж и я заодно завещание составлю, раз всё равно всем скоро умирать, – послышался голос Габриэля. Какой-то треснувший и непонятно откуда раздавшийся. Нотариус во всяком слу-чае не понял – откуда.
Кому принадлежал этот голос, нотариус также не разобрал. Возможно потому, что в глазах у него сделалось совсем темно. И ему явно не хватало воздуху, хотя окна в конторе были открыты настежь. Через какое-то время он всё же сообразил, что раз Серхио своё завещание уже составил, значит это не он, а сказал тот – другой. На кого он старался не смотреть. Потому что было очень страшно. И потом он прекрасно знал братьев Серхио. Кто же в Барселоне их не знает…
– А где же граф Луис? Он что, тоже придёт сейчас писать завещание? На улице, что ли, остался? Господи, какой страшный день!…. – закружились в голове нотариуса невесёлые мысли. – А что Вы желаете завещать, сеньор граф?, – после продолжительной паузы всё-таки проблеял он, по-прежнему не глядя на Габриэля и не определил, действительно ли он только что произнёс какие-то слова или это ему лишь почудилось. И подумал: – Теперь точно убьёт, зверь. А ведь во втор-ник новые двери привезут. Кто же их ставить будет?…
– Всё, что имею.
И снова наступила тишина. Только Настеа громко шмыгала носом, от чего пол под ногами хозяина юридической конторы поплыл куда-то вбок, и голова отвратительным образом закружилась. Его страда-ния сделались уже просто невыносимыми.
– И кому же?, – всё-таки выдохнул из себя нотариус, стараясь не закричать. Интересно, а как бы он это сделал?
– Виконту Михаэлю. Серхио, а какая у него фамилия?
– Может не надо? – попросил нотариус, которому вдруг срочно захотелось в туалет.
– Надо, – с убеждённостью сказал Габриэль и нотариус начал заваливаться. Однако, лишился чувств не он, а Настеа. Габриэль еле успел её подхватить. – Пиши бумагу, скотина, если жить хо-чешь! Не видишь, гад, что нам на воздух нужно скорее выйти?! – И колени нотариуса чудесным образом окрепли. Возможно потому, что он почувствовал: шанс вернуться сегодня к жене и детям вполне себе живым у него, кажется, появился. Пусть небольшой, но всё-таки шанс.
За музыкальное оформление свадебного обряда, успешно завершившегося минут через сорок после того, как двери собора закрыли на засов, отвечал Михаэль. И правда, хорошо придумали, что не пустили в храм органиста. Если бы Настеа, впервые оказавшаяся внутри такого огромного строения, услышала внутри него ещё и органную музыку, от избытка впечатлений запросто могла заговорить не только про то, что у них в аптеке крадут шариковые ручки. Потому как очень уж трудный выдался сегодня день. А так она в какой-то момент даже немного успокоилась – когда услышала, как для неё заиграл Михаэль. К тому же на венчание не пришёл Луис. Что было тоже хорошо. Всё-таки странно, что она его так сильно боя-лась. Уже, правда, меньше, чем раньше, но всё-таки ещё побаивалась.
А Михаэль в тот день играл просто зд;рово. Конечно, ему в этом помогала акустика. В ней, наверное, и Серхио мог бы неплохо сыграть. Хотя вряд ли. В общем, акустика в соборе была такая гулкая, что Ана-стасии показалось, что вместо Михаэля заиграли стены. Такие высокие! Наверное, они до самого неба достают. Даже страшно было посмотреть наверх. А, собственно, так оно и было: именно стены и помога-ли Михаэлю играть. Во всяком случае скрипка в его руках звучала сегодня совсем не так, как обычно – она просто волшебно играла. Настеа даже погрузилась в некое подобие сна. Но на пол не свалилась, а только сделалась вся вялая. И в самом деле умаялась, бедняжка. Перенервничала. Ещё эта дурацкая “Ап-тека № 4” не выходила у неё из головы. Неужели действительно можно в таком виде показаться перед мужчиной?
– Стыд какой!… А вдруг Серхио не понравится? Мало ли, что Лаура говорит. Скажет ещё, милень-кий, что шлюху в жены взял… Господи, какое красивое слово – “шлюха”! А что, я, может, тоже красивая. Михаэль много раз говорил. И ничего, что это мне он во сне говорил. А я всё равно кра-сивая! Так что нечего! Почему это только Лауру шлюхой называют? Я, может, тоже хочу…
Вот, о чём она думала, когда под музыку Михаэля выходила замуж. Кардинал, взглянув в какой-то момент на Анастасию, проявил понимание и никакими положенными в такой ситуации расспросами до-ставать её не стал. Он вообще ни о чём её не спросил. Было даже похоже, что это не Настеа выходит сейчас замуж, потому что как-то уж слишком безучастно она на всё смотрела и помалкивала, а Лаура, которая тоже ничего из-за своих слишком сильных очков не видела, но была в них так прекрасна и оболь-стительна, что кардинал несколько раз сбивался, путал слова и всё не мог оторвать глаз от её груди. В общем, поскольку Анастасию здесь никто ни о чём не спрашивал, у неё и не появилась возможность смо-розить что-нибудь нелепое, святому месту неподобающее.
Непонятно с чего Габриэль вдруг громко засопел, после чего начал ещё громче, чем до этого, шмы-гать носом. А платка у него не оказалось. И Юи дала ему свой. Машинально дала. Не подумав, что это может быть неприлично – давать мужчине свой платок. Но Габриэль на неё не обиделся, а просто взял платок и высморкался. Громко так. Даже граф Барселонский на него обернулся.
Юи тоже была сегодня странная. Растерянная и несчастная. Что, впрочем, неудивительно: единствен-ным из приглашенных, кто не то, что умудрился на церемонию опоздать, а не явился на неё вовсе, был её Луис. И поэтому вместо того, чтобы радоваться за молодых, умиляться и тоже громко сморкаться в пла-ток, она прятала глаза от недоумённо вопрошающих взглядов Серхио. Господи, как же стыдно! Как будто она в чём-то виновата…
– Вот только приедем домой, я тебе всё скажу!, – пообещала она неведомо кому. Неведомо потому, что и на скрипучего старика она тоже была сердита. – Не мог проследить, старый дурак, чтобы всё было по-человечески!…

Никакую “Аптеку № 4” в тот вечер Настеа не надела. Потому что надобность в этом отпала. Только через два дня она и решилась на этот героический подвиг. Сгорая со стыда, надела и… не пожалела: Сер-хио был в восторге. И до утра делал со своей женой всё, что хотел. Пока к ним в спальню не постучала Лаура и не сказала из-за двери, что в доме из-за них никто не может уснуть. Что неплохо бы и совесть поиметь. Не нужно скотами бесстыжими быть.
Но всё по порядку.
Когда Габриэль с Анастасией на руках и Серхио вышли из нотариальной конторы, выяснилось, что кортеж карет тоже никуда не уехал, потому что все решили молодых дождаться. Когда же выяснилось, что Анастасии в конторе стало плохо, Лаура и Юи бросились к ней и дальше в карете ехали уже они. Серхио и Габриэля они в неё не пустили, смекнув, какого рода обморок посетил Анастасию. И правильно решили, что мужчинам лучше поблизости не быть, когда Настеа начнёт в себя возвращаться. Опять-таки ожидались дары оттуда. Однако никаких презентов на этот раз не было. Холостой получился обморок. Шариковая ручка – тоже мне посылка с того света. Ни жвачки, ни шипучки! Девчонкам даже обидно стало. И колготок не было. Проверили. Ну, бельё разве что они с Настеа сняли…
Граф Барселонский любезно пригласил Габриэля и Серхио пересесть в его карету, и неожиданно предложил ехать всем не домой, а на море, чтобы Настеа могла перед свадебным пиром подышать све-жим воздухом. Был у графа один тайный грот на примете. И охрана, – те самые вооружённые люди, что совершали перед собором “праздный” моцион, – рванула вперёд обеспечивать на месте безопасность и конфиденциальность импровизированного пикника.
К морю, однако, никто, кроме Анастасии и Серхио не пошёл. Больше часа гости жгли костёр, делая вид, что им весело, и болтали о разных пустяках. А потом показался Серхио, который нёс Анастасию. Свадебного платья на ней не было. Одна только рубашка. И та – мокрая. Естественно, все забеспокои-лись. – Опять?! – Нет, Настеа была в сознании. Более того, она прекрасно себя чувствовала. Просто ей было трудно идти. Или по какой-то другой причине ей не захотелось ходить своими ногами. А вообще-то она была счастлива. И ещё – изумлена. Об этом ясно говорили её глаза. И губы, которые умели разгова-ривать без её ведома. Вернее, они не умели что-либо скрывать.
Картина жизни Анастасии треснула. Разбилась час назад на мелкие кусочки. Но это было не плохо, то есть вот нисколечко! Это было ново. И, Господи, как же это было чудесно! Оказывается, всё, что до сих пор случалось с ней по ночам, было не совсем то. То есть совсем не то! Как и история с поцелуями. Ведь пока Юи не показала Анастасии, как в действительности целуется Серхио, он целовал её неправильно. Вкусно, надо признать, но после того, как она узнала от Юи, как это делается на самом деле, в тысячу же раз лучше стало. И вот сейчас – то же самое. Не в сто, а в сто тысяч миллионов раз! Чего она боялась? Чего стыдилась? – Вот дура! Идиотка психованная!! Всё же давно могло случиться. Без этих дурацких страхов. И, главное, не пришлось сегодня ждать ночи. Она бы спятила за обедом в ожидании… В общем, Настеа была счастлива.
Заодно и кардинал может теперь успокоиться. Не будет грозить отлучением. Не соберёт всех во внут-реннем дворике замка и не расскажет им, какая Настеа плохая. Господи, как же хорошо! Стыдно ужас как, но как зд;рово и прекрасно. Теперь можно и домой ехать, чтобы скорее начать пить вино и веселиться. Правда, ведь если бы она ждала ночи, весь вечер сходила бы с ума. А так… И хорошо, что Луиса с ними не было. Хотя она его больше не боится. Если что, Серхио скажет ему, чтобы он не обижал его жену. Жена… Господи, какое счастье!
– А куда он в самом деле подевался – этот Луис? На Юи лица нет… Бедная, переживает, что её муж опоздал. Нет, ну правда, пусть приходит уже. Не боюсь я его. Что он мне сделает? Мама сказала, что я теперь дворянка. И поэтому меня нельзя просто так, ни за что побить.
И он пришёл. Просто открыл дверь и вошёл…
Выглядел он так, словно недавно проснулся. Вот только что. Вернее, даже толком ещё не проснулся. Необычный он был. Другой. Не такой, каким был утром. Или вчера. Ещё же и этот странный кувшин с собой притащил. Зачем? Теперь такие кувшины не делают…
За столом было шумно и весело. Вокруг шныряли слуги, обносившие гостей всякими вкусностями. А потому всем было нетрудно сделать вид, что ничего особенного не произошло. Ну пришёл граф Луис. И что теперь? Мало ли – кто в этот дом сегодня заходит поздравить молодых… Кстати, и выпито было уже прилично. Винченцо – так тот совсем уже пьяный получился. Но, слава Богу, не безобразничал. Потому что стеснялся графа Барселонского. Боялся он его. Граф ведь мог, если что, и по шее врезать. Больно так дать.
– Хорош гусь, – мрачно пробурчал Габриэль, стараясь не раздражаться. Он даже и смотрел куда-то мимо Луиса. Как будто увидел кого-то у него за спиной. – Посмотри на себя, в каком ты виде!, – всё-таки не удержался он от того, чтобы не прочесть младшему брату нотацию. – Без шпаги… Мог бы, между прочим, и в собор зайти. Там, между прочим, кое-что сегодня случилось. Важное для всех нас. Тебя, между прочим, ждали… Хоть бы переоделся! Мы тут празднуем, а он без шпа-ги ходит… Потерял, что ли? Где шпага? Ты чего такой?…
– Отстань от него, – также пытаясь смотреть мимо Луиса, но не собираясь при этом прятать обиду, процедил сквозь зубы Серхио. – У него, должно быть, сегодня более важные дела нашлись. Ви-дишь, какой он загадочный. Сейчас наверняка что-нибудь красивое начнёт врать.
– Ты где был?, – сгорая со стыда, тихо спросила Юи. Несчастная. Ей-то за что всё это! Никто, ко-нечно, ей сегодня ничего не говорил, но…
– С её Отцом встречался, – поставив на стол кувшин, показал пальцем на Анастасию Луис. – Или кто Он ей… Вот, подарок вам от Него… принёс…
И в обеденном зале, в котором до этого царил обычный для свадебного пира шумный гомон, сдела-лось тихо. Даже слуги замерли. Хотя, что они могли понять? Только Лаура продолжала что-то искать вилкой в своей тарелке. Громко стучала серебром по фарфору. Ну, может не громко она стучала, но все это почему-то услышали. Но вот и она перестала. Зато откуда-то взялась муха и стала громко летать по залу. Впрочем, непонятно, где она летала. Может вовсе и не в зале, а где-то в коридоре. Видно же её не было.
– Куда… куда ты ходил?, – через некоторое время спросил всё-таки кто-то Луиса. Как потом выяс-нилось, этим смельчаком оказался кардинал. А поначалу было неясно, кто здесь такой храбрый нашёлся. Потому что голос у кардинала в тот момент был не совсем его. Он был какой-то трес-нувший. Как будто ему хотелось покашлять, но он стеснялся. А чего стесняться? Кашляй, если тебе хочется…
– На овсяное поле. К озеру. Тут недалеко… Вверх по улице пойдёшь, прямо к нему и выйдешь, – сидевшие за столом стали тревожно переглядываться. Вверх по улице не то, что никакого поля отродясь не бывало. Там рынок находится! Центр города, можно сказать… А Луис пожевал губа-ми и, странно улыбаясь какой-то нездешней улыбкой, словно он и в самом деле ещё не проснулся, закончил свою мысль: – Золотое оно. Там ещё фиалками кругом пахнет.
– И… как Он?, – голос кардинала заметно дрожал. Как будто он чего-то испугался. Но недоверия в этом его изменившемся голосе не чувствовалось. И уж точно шутить он сейчас был не склонен. Напротив, кардинал сделался необычайно серьёзен. Наверно, действительно хотел кашлять.
– Нормально.
– Нормально?
– Угу.
– И… Он что-нибудь сказал?
– Да нет вроде… Не помню… Он на меня не сердился… И глаза у Него такие!… Ужасно стыдно было в них смотреть. А Он ничего, не ругался… На камне сидит… Ноги у Него в озере вот по сих…, – Луис показал на свои щиколотки. – А оно совсем и не мокрое – то озеро. Оно золотое. Горячее правда. Ну, не горячее – тёплое… Хотел зачерпнуть и принести, чтобы вы тоже смерти перестали бояться и полюбили даже незнакомых и дураков… Сильно чтобы полюбили. Вон как Габриэль свою очкастую. Да только не во что было налить. Хотел было уже в карман. А оно про-лилось – то золото. Уж больно оно сладкое… Даже во сне такого не бывает… Я и не знал, что любовь такая густая бывает… Он понял, что я Его золота хочу для вас украсть. Тогда вот – вино мне дал. Молча вроде давал. Там ведь не нужно говорить. И так всё понятно. А люди мимо идут. И на Него не смотрят. Совсем Его не видят. Ах да, как же я говорю, что молча? – Он же сказал, чтобы все, кто захочет, выпили за своё здоровье. Я запомнил. Или не сказал?… В общем, я по-нял…
– За чьё здоровье? – переспросил Серхио, который пытался улыбаться, потому что ему было ужас-но обидно сознавать, что именно Луис первым набрёл на овсяное поле. Луис! – Самый недалекий среди братьев. Легкомысленный бабник (в прошлом) и картёжник (тоже в прошлом – Юи запрети-ла ему в карты играть). А ещё лошадник и вообще цыган! Хоть он и добрый…
– За своё.
– Не за её?, – это спросил Габриэль, которого тоже укололо то, что Луис их с Серхио обскакал. И правда, кто бы мог подумать…
– Нет, каждый за своё. Он ещё сказал, что это то самое вино, которым Его жена отравила тех, кто вместе с ней сидел тогда в подвале у Пилата.
– Яд?, – не понял Серхио.
– Какой ещё яд?!… Нет, про яд Он ничего не говорил. Я попробовал, пока шёл. Обычное вино. Вишнёвое. А что? – Пить хотелось. Нельзя что ли? Я только немного отпил. Да тут его на всех хватит. Оно почему-то не кончается. Сколько его ни пей. Сказал, что, если кто хочет для себя вечной жизни, тот пускай выпьет. И кувшин, кстати, тот же самый.
– Кровь его?…, – высказал предположение Габриэль.
– Какая ещё кровь, дурак?!, – возмутился Луис. – Говорю же тебе – вишнёвое вино!
– Да ты садись, – немного успокоилась Юи, видя, что на её мужа здесь ругаться никто не собирает-ся. – Устал поди.
– Не то, чтобы устал, но как-то странно…
– А что странного?, – участливо поинтересовался кардинал.
– Ну… Пытаюсь понять, откуда в Барселоне овсяное поле взялось.
– Слава Богу, наконец, что-то в голове зашевелилось. Что, в самом деле не понимаешь?, – съехид-ничал Серхио.
– Не умно, – обиделась за мужа Юи и даже расстроилась. – Зачем ты злой сегодня? Не видишь – плохо ему. Надо поесть ему дать.
– Почему это мне плохо?
– Дурак!, – поддержал Юи Габриэль, ужалив Серхио недобрым взглядом.
– А что, если он не соображает?, – начал оправдываться Серхио, понимая, что без поддержки Габ-риэля он и сам сделался сейчас уязвимой мишенью. – Как будто я что-то плохое сказал…
– А что я должен соображать? Хочешь сказать, что я спал и всё это придумал? А вино тогда отку-да?
– Да нет, ты, конечно, не спал, сынок, – начала успокаивать его Элена. Взяла в руки кувшин и стала разливать вино по бокалам. Кардинал, стыдясь смотреть Элене в глаза, накрыл свой бокал ладо-нью. Граф Барселонский, сбитый с толку трусливой выходкой кардинала, тоже прикрыл свой бо-кал. Элена скандалить не стала. Просто обошла их обоих и налила Марии. Скрипучий старик то-же зачем-то спрятал свой бокал. Он его и вовсе убрал под стол. Китаец-то чего испугался?
– А если не спал, что же тогда со мной было? И почему мне так страшно сейчас?
– Потому что ты не знаешь, что в следующую минуту может с тобой случиться, – неожиданно вступила в разговор Настеа, и все повернулись к ней. Её широко распахнутые глаза ни на что не смотрели. Но они явно что-то видели! И при этом она была абсолютно спокойна. Ни в какой об-морок падать не собиралась.
– Да, ты не спал, – посерьёзнел уже и Серхио.
– А что тогда?
– Ты ненадолго умер, не знаю уж почему, может со страху, но потом…, – многозначительно заба-сил Габриэль. Таким голосом он обычно начинал читать свои снотворные лекции про звёзды. Юи дёрнула его за рукав.
– Хватит уже чушь нести!, – сорвался Луис. – Как вы уже оба мне осточертели, идиоты! Один про пули всякие пророческие сказки сочиняет, чтобы испортить мне настроение, а другой…
– Какие ещё пули?, – встрепенулась Настеа.
– Да, какие пули?, – нахмурилась Юи. – И какие ещё сказки? Почему я не слышала?
– А мне… можно и мне вашего драгоценного вина попробовать? Или я недостойна?, – вдруг влезла в разговор заскучавшая Лаура. И правда, даже удивительно, как долго она молчала.
– Да ради Бога, – плеснул ей в бокал густого ало-малинового нектара Михаэль, в какой-то момент отобравший у Элены кувшин и работавший теперь виночерпием. – Только не плачь. И сними ты, наконец, очки. Все и так уже у твоих ног. Доиграешься, прольёшь ещё вино. Останешься тогда без вечности.
– Когда это я что мимо рта проносила?
– А в самом деле, – зашевелился граф Барселонский, – где он нашёл в городе овсяное поле?
– Помолчи, – боднул его коленом под столом кардинал, – я тебе потом расскажу, как можно на жи-вого Бога посмотреть.
– А что, правда можно?
– Ну вот же – Луис сподобился.
– И ты ему веришь?
– Я по его глазам вижу, что он только что оттуда.
– Да?… Слушай, а кто эта женщина?
– Которая?
– Вон та.
– Её мать, – показал кардинал глазами на Анастасию.
– Так ведь, я слышал…
– Да замолчи уже, Филипп! У нас тут свадебный пир или что? Не надо про это… Луис видишь, как на такие вещи реагирует.
– Так он что, в самом деле?…
– Что?
– Побывал там.
– Угу, – утвердительно кивнул кардинал.
– И вернулся оттуда?
– Ну сам же видишь. Может, правда, он ещё не окончательно вернулся… Но это ничего. Главное, что живой пришёл.
– Но это же невозможно!
– Орать необязательно. Ты меня удивляешь, Филипп. А как же они?, – показал он глазами на Элену и Марию, сидевших в дальнем конце стола и оживленно о чём-то болтавших. Малиновое вино они закусывали сыром и грушами.
– Знаешь, когда тут говорили про то, что кто-то там в застенках Пилата отравил…
– Да не ори ты!…
– Угу… Прости. Не буду.
– Ну так что?
– Мне вдруг почудилось… Я даже не знаю, как тебе сказать…
– Скажи, как есть.
– Не знаю, поймёшь ли…
– Ты что ли меня обидеть хочешь?
– Да нет, что ты! И в мыслях не было.
– Ну так говори.
– Что это она…
– Кто?
– Ну, она, – граф Барселонский кивнул в сторону Марии.
– Что – она?
– Это она там…
– Где?
– Ну, в подвале у Пилата…
– Угу, и что?
– Что это она тот яд…
– Вино, – поправил его кардинал.
– Ну да, вино…
– Так что?
– Это…
– Ну что ты, ей-Богу, кота за хвост тянешь?! Что за манеры, честное слово!…
– Ну… что это она… давала тогда… Ну… то вино давала всем пить. Скажешь – бред?
– Зачем же сразу – бред? Очень даже может быть. Даже скорее всего, что именно она и давала… Господи, как же она похожа! А я всё думаю, где мог её видеть. Как же я раньше не вспомнил, ста-рый дурак! Прокула ведь у себя в спальне её портрет прятала…

________________________________________

Немного теории

Да, немного скучной теории. Но исключительно для того, чтобы прояснить ситуацию. Потому как у некоторых могут возникнуть сомнения. А какой смысл читать книжку, которая оставляет место сомнени-ям? – Правильно, никакого. Хотя…
Спрашивается, случается ли в цивилизованном обществе такое, чтобы нормальный человек ни с того, ни с сего взял и полюбил круглую дуру? К тому же дуру озабоченную. Причём не понарошку её полюбил, чтобы просто сделать ей приятное. Или окружающим… То есть полюбил её не придуриваясь, а по-настоящему. Взаправду. Ну так как, бывает такое? – А вот очень даже! Сплошь и рядом. Как-то не хочет-ся утверждать, что в жизни, собственно, только так и бывает, а потому, скажем деликатно: подобное слу-чается. Озабоченную – так даже запросто. Прецедентов тому множество. Просто масса таких примеров! Оглянитесь вокруг и сами увидите. Кстати, совсем несложно представить себе, что за причины могут быть у этой аномалии. (А сколько высокохудожественных литературных произведений на эту тему напи-сано, которые даже ученикам младших классов рекомендуют читать, – их же не счесть!)
Но помилуйте – мыслимо ли, чтобы Серхио, который через потолок умеет смотреть на звёзды, во-первых, полюбил круглую дуру, а во-вторых, полюбил её по-настоящему?! То есть не абстрактно – из чувства долга. Потому что он, видите ли, должен. Неважно – кому и что он там должен. Мы сейчас со-всем про другое. Так как, возможно такое или нет?
Ну ладно, не полную дуру. Не круглую… Слегка перебрали мы с бранными эпитетами. Это, наверное, от нервов. Согласимся: получилось несколько грубовато. И даже сам вопрос был поставлен не вполне корректно. Должно быть это что-то личное вылезло – насчёт дураков. Хорошо, больше не будем. Прино-сим свои извинения. Разумеется, лучше было бы сказать: не очень умную.
Да очень не умную! Ну прямо совсем не умную!! С какой стати нужно кого-то здесь выгораживать? – Дуру. Причём самую настоящую. У которой ещё и с психикой явные нелады. Не все у неё дома! Чего уж тут… И скорее всего именно из-за этой её повернутости на сексе. Каковая естественным образом разви-лась в ней в результате многолетнего общения с Лаурой. Прямо скажем: с той ещё “монашкой”. Тварь, чтоб ей пусто было!… Даже странно было бы, если бы эта стыдная озабоченность в Анастасии не разви-лась. Надо же – какая девчонке непростая выпала судьба…
И опять мы со всем этим перебрали. Опять ведь придётся извиняться. Решили же быть аккуратными. Да, нехорошо вышло. Девушка всё-таки. Какая-никакая… Ладно, не сумасшедшая она. Траву пока не ест. Но ведь и не совсем же нормальная! А что – нормальная, что ли? Вы её видели? Ну вот и нечего! Нет, а причём здесь хорошие манеры? Хлебом не корми – всякий норовит мораль прочесть…
Как-то не получается у нас разговор. А давайте тогда зайдём с другой стороны. Или даже вовсе сна-чала начнём. Как будто вообще ничего плохого об Анастасии сказано не было. Забудем все те плохие слова. Во всяком случае попробуем. Ну, как получится…
Итак, можно ли полюбить девчонку, которая так себе одевается и живёт бредовыми фантазиями? Ко-торая никогда не против того, чтобы поесть (даже на ночь может полпирога с картошкой слопать!), и при этом любит она, прости Господи, чисто как животное. Нет, правда, тут никто никого обидеть не хотел. Просто речь в данном случае идёт о том, что Настеа делает это и в самом деле как животное. Поскольку по-другому не умеет. И даже не догадывается, что в свои чувства можно добавлять чуточку эстетики – возвышенной или просто романтичной. Да хоть какой! Ведь действительно же, вообще не включая голову, девчонка любит своего Серхио! Потому что (выразимся на сей раз аккуратно) с интеллектом у неё про-блемы.
Плюс, если этого мало, вспомним, что Настеа, наслушавшись рассказов всё той же Лауры, была весь-ма подробно проинформирована относительно амурных похождений Серхио. Она про них знала почти всё! Да ещё и в деталях, которые Лаура умела так сочно раскрасить, что Настеа каждый вечер ложилась спать с пылающими щеками. Те две служанки, конечно, побаивались языки распускать, но вообще-то и они не особо таились. Лестно же, когда с тобой не конюх в людской забавляется, а настоящий гранд, от которого приятно пахнет. Куда там конюху! Простолюдин и помыслить не может, чего от девушки может потребовать воспитанный человек, чтобы она про всё на свете (включая стыд) забыла и сделалась счаст-ливой… Настеа на кухне таких откровений от этих двух распутных служанок наслушалась!… Это потом уже Серхио изменился и встал на путь… Как это называется – исправления?… Чёрт, как же тогда этот его благородный путь обозвал кардинал? – На путь нравственного очищения? А может самопознания? Или совершенствования? – Нет, уже не вспомнить… Как-то особенно красиво он тогда выразился. Возвышен-но человек сказал.
И вот ещё что – только не надо думать, что мы лезем сейчас туда, куда человек деликатный и с обра-зованием никогда заглядывать не станет: эта идиотка своими собственными (пусть и полуслепыми) глаза-ми отлично видела, что и как Серхио проделывал с Лаурой. Помните? Рассказы рассказами, а тут… А ведь может она и ещё когда подглядывала!… К примеру, когда он тем же самым занимался со служанка-ми? О чём мы просто не знаем. В конце концов мы же не всё про неё знаем. Не следили за ней. Вот ещё! Потому что не она – главное лицо в этой истории. Так вот: где, спрашивается, гордость, за которую жен-щину, если у неё нет денег, модной шляпки и шёлкового белья, можно уважать? Элементарная гордость. Женская. Человеческая. Да хоть какая! Ревность на худой конец…
Подведём итоги. Что мы имеем в сухом остатке? – С мозгами – полная катастрофа, приданого никако-го. Гордости и достоинства – ноль. Ещё и в облаках витает. Не будем уж вспоминать, что она почти ниче-го не видит, букв не знает, образование – только то, которое она получила от Лауры (Замечательное вос-питание ей та шлюха дала, просто изумительное, прости Господи!). – Да, захватывающая картина…
Ну и наконец: за что, собственно, Настеа полюбила своего сеньора. За то, что он красавец, богат и умница? – Ничего подобного. Про его незаурядный интеллект ей элементарно не от кого было услышать. На кухне про умственные способности маркиза не говорили. Там в основном про другие его выдающиеся способности судачили. И Юи Анастасии тоже про другое рассказывала. Что же касается Лауры, то у неё все мужчины – дураки. Включая Серхио, у которого не достает ума позвать её, такую замечательную, чистую и умную замуж. При том что Лаура безвозмездно отдала ему самое дорогое, что имела, – свою прекрасную, гордую и возвышенную душу. А бельё у неё и правда самое что ни есть французское! Из магазина.
Второе. О богатстве Серхио Настеа имела самое приблизительное представление. И третье: красав-цем он не был. То есть уродом Серхио, конечно, не являлся, но и назвать его писаным красавцем… Так скорее про Луиса можно сказать. Но мы говорим сейчас о Серхио. Вернее, пытаемся выяснить: за что именно полюбила Настеа его своей ненормальной любовью. Животной, что уж тут слова подбирать… Должна ведь этому её выпадению из реальности быть какая-то причина? Толчок. После которого в её голове что-то перещёлкнуло и она поехала не в ту сторону.
Так вот, причина такому её сумасшествию была. Лаура, желая в глазах своей единственной (хоть и ущербной) подруги выглядеть эдакой романтичной особой, сочинила басню про то, что де Серхио, оказы-вается, мечтал их (Лауру с Анастасией), когда они были маленькими, спасти. Так что Лаура теперь, после того как умер Старый граф, хочет за него выскочить замуж вовсе не из-за его денег и не потому, что он маркиз и вообще гранд, с которым король за один стол садится пить чай, а единственно потому, что он хороший и благородный. Ну, раз спасти их хотел.
Забавно, что Лаура, неосознанно программируя своим наивным враньём преступные фантазии созре-вающей (в половом смысле) Анастасии, понятия не имела о том, что Серхио в своё время действительно что-то подобное в голове держал. Мы насчёт того, чтобы девчонок спасать. Получается, что Лаура сказа-ла правду. Единственный раз в жизни. Сама того не ведая. Один раз и то случайно! Вот ведь как бывает.
Ну ладно, сказала Лаура правду. И что теперь? Пусть даже Серхио действительно хотел кого-то там в детстве спасать. Или защищать… Что с того? Тем более, что никого и ни от чего он, как известно, не спас. И вообще, давно это было. Причём здесь животная страсть Анастасии к благородному сеньору, на кото-рого, как она прекрасно знала, нацелилась Лаура? Настеа ведь и в самых смелых своих мечтах не имела выйти за него замуж. Куда ей! Так, любить себе тайно, тихо и ясное дело – безответно, потому как никто и никогда об этом её греховном чувстве не должен узнать – вот её удел. Это-то она хоть понимала? Да сболтни она своей нежнейшей подруге, просто намекни, с кем ей хочется во взятых без спросу из сундука чулках гулять по парку и целоваться, спрятавшись за конюшней, Лаура просто придушила бы её! Не за-думываясь.
Фокус заключается в том, что Лаура сказала – “нас”. То есть что не одну только Лауру Серхио соби-рался спасать. А за компанию и её – Анастасию! И вот это коротенькое, но ужасно горячее, поразившее девочку в самое сердце волшебное слово сыграло роковую роль. С того момента, как Настеа его услыша-ла, она и начала мечтать о бесстыжих Лауриных чулках и поцелуях за конюшней. А поскольку на легали-зацию своих запретных чувств и уж тем более греховную взаимность у неё абсолютно никаких надежд не было и быть не могло (ну не поделится же в самом деле Лаура с ней своим женихом!), то фантазии её скоро приняли характер воспалённого бреда. И уже через неделю она со своим придуманным Серхио вовсю целовалась. Сначала за конюшней. А, когда точка невозврата (читай морального падения) была пройдена, маленькая ведьма, мучительно стесняясь, предложила своему возлюбленному, что, если, ко-нечно, он захочет, то может прийти к ней в её комнату. Ночью. Ну раз любовь. Когда все уже лягут спать и в замке станет тихо, вот пусть тогда он и приходит. У неё, кстати, и ключ имеется. Так что они запрутся крепко-накрепко, и никто про них ничего не узнает…
Всё, хватит о ней! В конце концов нас интересует не то, вследствие каких недоразумений и преступ-ных фантазий Настеа вдребезги влюбилась в своего вельможного господина, до образованности которого ей как до Луны, а то, каким образом богатейшего гранда Испании угораздило ответить на это её животное чувство взаимностью. Напомним, что Серхио поначалу вроде как не предполагал, что дело зайдёт так далеко. То есть он был почти уверен в том, что это невозможно. Вдобавок, подглядев вместе с кардина-лом порнографическую сцену, одним из участников которой…
Стоп. А вот отсюда нужно двигаться с осторожностью. Серхио ведь отлично разглядел в каморке Анастасии того, кто каждую ночь приходил к ней питаться её ненормальной любовью. То есть самого себя! И это ему кое-что напомнило…
Если кому-нибудь хоть раз в жизни довелось подглядеть что-то подобное, тот поймёт, какие эмоции способна вызвать такая картина. Скажем так: в первое мгновение – эмоции достаточно противоречивые. Но в любом случае сильные. Весьма и весьма! Такие, которые тебя изменят так, что уже и сам себя пере-станешь узнавать. Прежним во всяком случае ты точно не останешься. Железно!
Однако, не подсмотренная интимная сцена сыграла решающую роль в превращении генерала Ордена тамплиеров. И вовсе не феромоны, про которые Серхио зачем-то ляпнул Габриэлю. То есть он тогда не это слово употребил. А лишь сказал, что от Анастасии исходит что-то такое, и он теперь это постоянно чувствует, причём даже на большом расстояни. Да практически на любом. Бред? – Может и бред. А мо-жет и нет. Ну вот зачем нужно было об этом Габриэлю рассказывать? Он бы с ним ещё про афродизиаки заговорил. Хотя…
Не будем играть в загадки. Луис по наущению Юи однажды припёр Серхио к стенке и спросил его в лоб, как у них с Анастасией вообще могло что-то сладиться. Откуда могла вырасти любовь к безграмот-ной простолюдинке, ведь на пустом же месте она вспыхнула – та его любовь. Не бывает так. Такие рос-кошные девчонки кругом, без числа их и, главное, на всё, ну просто вообще на всё согласные, а кроме того стихи на память читают, губками вот так делают и глазками ещё… А тут не пойми чего! Серхио увиливать от разговора и морочить Луису голову феромонами не стал. Сказал прямо, ни секунды не раз-думывая, что полюбил Анастасию в ответ на её любовь. Что, оказывается, даже близко он раньше ничего похожего не встречал. И что такому чувству совершенно невозможно противостоять. Не собирался, а вот влюбился. Добавил, что прекрасно видит все недостатки свой невесты (отсутствие воспитания, слабое зрение, зуб неправильно растёт и проч.), но вот ничего с собой поделать уже не может. Заявил, что теперь он до потери сознания счастлив, потому что впервые узнал, какая она – настоящая любовь – бывает, ко-торая способна всякие невозможные чудеса творить. И действовать при этом на больших расстояниях. А что Анастасия досталась ему неграмотная и со зрением у неё действительно проблемы, полы ещё зачем-то на людской половине моет и своими руками доит козу, как будто некому больше этим заняться, это ему всё равно. Пусть себе доит, раз ей нравится. И что она дорогие платья не умеет носить, то есть вы-глядит в них как корова, на которую надели седло, это ему тоже безразлично. Плевать он на все эти мело-чи хотел! Он её и в крестьянском платье хочет. Весьма даже неприлично хочет. Причём постоянно.
Юи с Луисом поняли так, что Настеа Серхио околдовала. А что, все же знают, что Настеа – ведьма. Ну, то есть колдунья. И всякое разное, даже очень сильное волшебство умеет делать. Юи не стала расска-зывать мужу, в каком именно колдовстве Настеа специалист. Сам догадался. Не дурак же! Зажигалки к его пистолетам, развратные трусики и колготки на жене, жевательная резинка и прочие немыслимые посылки из непонятно откуда. Одни только “Аптеки” и плееры чего стоят! Даже Габриэль не в состоянии объяс-нить, как маленькая коробочка может так красиво космическую музыку прямо в уши играть. Расковырял одну. Юи с ним потом неделю не разговаривала.
В общем Луис решил, что не иначе, как Настеа в той комнате, про которую она иногда проговарива-ется, встречается со своим Богом. После разговоров с которым её находят сидящей на полу с сумасшед-шими глазами и с сигаретами, которые за неё потом курит Михаэль. Про кого-то другого, который не Бог, Луису думать не хотелось. Больно уж страшно было такое предположить. Да и непохожа Настеа на ту, которая может общаться с нехорошими персонажами. Тут ведь какие-никакие, а уже мозги требуются. Ну, чтобы привлечь к себе их мерзкое внимание. И вообще. На неё посмотреть, так сразу же ясно станет, что она тем плохим, которые против хорошего Бога, интересна быть не может. К тому же Серхио тогда её быстро бы раскусил. В миг бы вывел на чистую воду. И заставил покаяться. Потребовал бы сказать, что она больше не будет. Серхио, он же – генерал Ордена в конце концов и что-то в этом соображает.
Опять же “Аптека № 4”! Не мог такую красоту придумать враг рода человеческого. Юи, когда её надевает, просто невозможно как прекрасна. Да даже и Лаура в ней уже почти на человека похожа. Не просто же так герцог не устоял и забыл, что у него дома жена сидит. Вроде бы и король тоже не остался к этому сексуальному аксессуару равнодушным. Значит это точно от Бога! Кардинал “Аптеку” не видел, но, если бы Юи к нему в ней зашла, наверняка сказал бы то же самое: – что это ангельская одежда. Ни одной секунды раздумывать не стал бы, а сразу так и сказал бы. Железно! А то чья же? – Конечно, ангель-ская. В общем, Настеа их генерала околдовала. Но только колдовство её не злое, а хорошее. Доброе. Бывает же такое, наверное…
Бог с ним, с Луисом. Вернёмся к главному вопросу. Как такая невозможность могла случиться с Сер-хио? Мы про свалившуюся на него любовь. Которой вроде как не с чего было взяться.
Доподлинно известно одно: Серхио не врал. Ни себе, ни кому другому. Точно! Кардинал, правда, ему не очень-то поверил. Решил, что Серхио себя уговаривает, чтобы ему легче было с нелюбимой женой ложиться в постель. Всем ведь нужен её ребёнок! Но это его, кардинала, личное дело. Серхио мало тре-вожило, что там думает себе кардинал.
Так откуда же взялась влюблённость Серхио? Неужто Настеа и в самом деле его околдовала? – Вполне, кстати, возможно. Даже скорее всего. Но лучше нам в эту сторону не смотреть. Ну её – эту рис-кованную тему. Тут много, до чего можно договориться. А вообще-то Настеа не производит впечатление интриганки, которая может делать что-то сознательно. Задумать что-нибудь для себя полезное и начать безответственно хулиганить. Никак она на такое не тянет! Слабо ей.
Всё – хватит вилять! Ходим вокруг да около… В чём здесь волшебство? Да, хоть бы и колдовство. Какая уж теперь разница? Как его ни назови. Сознательное оно или не очень.
Было оно вообще или нет? – Было. Это теперь понятно всем. Не только Луису. Ну и в чём же тогда оно заключается, если было? – Слушайте внимательно: оно в том, что Настеа полюбила своего сеньора.
И что? Всё? Так просто? Это что же, и весь ответ? – Да. Честный и абсолютно исчерпывающий: без-ответной любви не бывает. Об этом Серхио Луису так прямо и сказал. Понял тот или нет – это уже про-блемы Луиса. А, кстати, вспомним, как сам Серхио ещё совсем недавно влюблял в себя своих многочис-ленных воздыхательниц? В Сарогосе, но больше, конечно, в Барселоне. Ещё за год-полтора до свадьбы. То есть пока не познакомился с Анастасией. И что он для этого делал? Правда, что? – А вот ничего он не делал! Ничего особенного. Просто приходил к своей очередной “единственной”, брал её за руку или гла-дил по голове. Может ещё и говорил что-нибудь. А целовать её он уже только потом начинал. Кстати, что любопытно, Серхио об этом мог и не знать. О том, что он кого-то целовал. Равно как и про всё остальное. По-первости он даже удивлялся, слушая наутро восторженные, полные любопытной конкретики расска-зы…
Обыкновенно Серхио приходил к тем, кого любил, ночью. Когда все нормальные люди в Барселоне уже спали. Потому что сам он ложился поздно. Случалось, спохватывался где-то в районе полуночи и тогда только вспоминал про свою “единственную”. Мало ли почему, – может ему книжку какую интерес-ную кардинал подсунул. Или Габриэль дал. Вот и зачитался допоздна. Опоздал, короче… А утром “един-ственные” бывали уже вполне себе готовы. То есть оказывались по уши в него влюблёнными. И, разуме-ется, на всё согласные. Бежали к нему через весь город с выпученными глазами рассказать, как сильно они его теперь любят и как зд;рово, что он к ним этой ночью приходил и такое с ними делал (!…). А то, что дверь в спальню как была с вечера заперта, так и утром оказывалась закрытой на щеколду, притом что через окно туда не влезть, потому как высоко, рефлексировала далеко не каждая. Та же, которая на эту странность внимание всё же обращала, так с ней случалась уже просто настоящая беда: насмерть ведь бедняжка тогда влюблялась. Без разницы – замужем она была или нет. Потому как это же – настоящее чудо! А против чуда, как известно, спасения не бывает. Это все знают. Тут даже священник не поможет. Можно, конечно, попробовать сходить в собор помолиться и свечку какому-нибудь авторитетному свято-му поставить, только ведь ещё хуже будет: болезнь вглубь пойдёт. Совсем ту несчастную съест эта её любовь. С потрохами. Кто его на себе испытал, – то чудо, – тому конец!
Так как же насчёт безответной любви? Уж больно странно выглядит это его утверждение. Странно и обидно. Да просто дико оно выглядит! Ведь сплошь и рядом… О чём это Серхио? Он вообще, что ли, перестал по сторонам смотреть после того, как Настеа ему весь мозг отшибла? Спятил он, что ли, в са-мом деле?! Не в курсе, как люди в реальном мире живут? Как они, бедные, страдают. Нормальные имеет-ся в виду люди… – Пожалуй, это прозвучит неполиткорректно, за что заранее приносим извинения, но вот вопрос: – а зачем, собственно, Серхио оглядываться на нормальных людей? Можно подумать он – нор-мальный! Что поделаешь, если для него безответной любви не существует. Если он не понимает, как та-кое может быть. Искренне, заметим, не понимает. То есть для него такая аномалия, как безответная лю-бовь, не существует в принципе. Может, кстати, и не для него одного, но для него – точно. Или это – по его мнению – уже не любовь. А непонятно что. Что-то совсем другое. Чему, кстати, словосочетание “жи-вотное чувство” подходит гораздо больше, нежели тому, что испытывала Настеа с её ненормальными фиалковыми истечениями и заходами в тайную комнату. Так что неясно, где здесь, собственно, предмет разговора и сожалений по поводу пресловутой неразделённости. Неразделённости, собственно, чего?
– Никуда не денешься, – пытался донести Серхио до Луиса свою спорную мысль, – полюбишь и ты, забудешь про всё на свете и как миленький в ответ полюбишь, когда какую-нибудь дуру сума-сшедшую угораздит влюбиться в тебя по-настоящему. Когда её залихорадит так, что нервы начнут гореть и под кожей светиться. Они у неё вообще тогда станут голыми – эти её нервы.
– Не понял, когда у неё кожа что ли засветится?
– Чем ты слушаешь?! – Когда она станет ведьмой и полюбит тебя, дурака, больше своей жизни… Так вот: ты даже не полюбишь её в ответ, а поймёшь, что, оказывается, давно уже её любишь. Что любил её ещё прежде, чем вы встретились.
Луис про нервы, а тем более про “уже” и “ещё” понял далеко не всё, но переспрашивать не стал. Ре-шил, что Серхио рассказывает ему про какое-то заразное инфекционное заболевание. Наверное, очень опасное. Когда температура поднимается так высоко, что уже не только лоб, но и всю спину ломит и приходится пить горькое лекарство, которое ему, когда он простужается, приносит Элена. И тем не менее ключевое слово Луис всё-таки услышал: дура непременно должна быть сумасшедшей. Конечно, необяза-тельно, чтобы дело доходило до открытых форм безумия. Может даже и необязательно быть при этом дурой. Но девчонка точно не должна быть нормальной. А должна быть такой, которая способна чувство-вать, как ты берёшь её за руку или вовсе делаешь с ней такое, о чём неприлично рассказывать. Притом что в это время ты можешь находиться за много кварталов от её дома. Или даже вовсе в другом городе.
– Что вообще хорошего в нормальной? Разве мог бы ты полюбить Юи, если бы у неё с головой всё было в порядке? Вообще не понимаю, на кой чёрт нужно любить нормальных. И, главное, как это в принципе возможно? Лучше уж тогда лошадей любить. Они тоже красивые. А бриллианты им не нужны.
Настеа обо всей этой дурацкой зауми ничего не слышала, да и вряд ли что-нибудь поняла бы, начни Серхио рассказывать ей про все эти хитрые материи, но по факту всё сложилось для неё правильно. Как надо у неё сложилось. Даже совсем неплохо. Так, как, наверное, Ав того и хотел. А потом, она ведь своим нечаянным успехом как бы косвенно подтвердила правоту теории Серхио. Хотя справедливости ради нужно отметить, что не всё в этой теории гладко. Сам же генерал Ордена тамплиеров, когда влюблялся, отнюдь не бредил. Ходил по улице он, может, и с воспаленными глазами. Мог пройти мимо тебя и не поздороваться. Просто не увидев тебя. И ел он в такие дни хуже обычного. Но не бредил же! Издали он даже напоминал вполне себе нормального человека. Так про что же он тогда говорил Луису? Или, может, имелось в виду что-то другое – не безумие? А что тогда?
Бог с ним, с безумием. А вот как быть с тем, когда берёшь ты свою любимую за руку, ничего особен-ного, просто за руку её подержал, а через неделю, когда её корабль приплывает в Барселону, она начинает рассказывать тебе такое?!… Или даже не брал, а просто собирался взять. Лишь представил, как берёшь. Её ведь не было рядом. Как же ты её за руку возьмёшь?
Или даже не представил! А вдобавок ещё знаешь, что в указанное ею время ты о ней точно не думал. Потому что в то время, про которое она тебе с радостью рассказывает, называя конкретные день и час, ты был занят каким-то совсем другим и возможно очень важным делом. Некогда тебе было в тот момент про кого-то там думать. Даже нечаянно. Ну просто не было у тебя такой возможности! А вспомнил о своей пассии ты уже потом – ночью. И вспомнил просто так, без задней мысли, ничего предосудительного де-лать не собираясь. Потому что за день набегался, устал как собака и элементарно хотел спать.
Так вот, разговаривая со своей любимой спустя неделю и сопоставляя излагаемые ею события по ча-сам, ты не можешь не понимать, что вспомнил о ней ты тогда, когда всё у неё с тобой в тот день уже случилось и она давно спала без задних ног. Потому как сил ты ей ни на что другое не оставил. Ну, ты себя знаешь…
Кстати, именно такие – разнесённые во времени моменты любовного контакта (когда колдовать ты железно не мог, потому как не до того тебе было) – крышу девчонкам срывает с особенной силой. Стран-но, не правда ли, ведь ничего же не было. Ты точно ничего не делал. Не задним же числом! Или?!… Су-масшествие какое-то…
Мало кто из трезво мыслящих людей, которых непонятно с какой стати называют нормальными (что есть норма? – не слепота и не тупость же в самом деле!) и которые чудом готовы называть уже и зауряд-ный фокус, понимает, что размахивать кометой, ухватив её за хвост, это – не бред собачий, а высший пилотаж, на который психика отдельных представителей homo sapiens вполне себе способна. Да, отдель-ных. Не всех. Увы. Ну так не всякий и на скрипке умеет играть. Серхио, как мы знаем, в этом не сильно преуспел. Хоть он и настойчивый. Целый месяц ведь пытался научиться. Серхио, правда, кое-что другое умеет. Например, размышлять, принимать решения и даже – судя по результатам – действовать, не думая, не делая никаких движений вообще и даже не помня, что, оказывается, ему нужно было что-то сделать.
А что касается девчонок, которых ты научился столь диковинным образом брать за руки, они, понят-ное дело, становятся счастливыми. Потому что встретили такого замечательного человека – тебя, дурака! И узнали волшебную любовь. Настоящую! Которая безответной уже быть не может по определению. Ну, или наоборот, они делаются несчастными. Если, к примеру, от мужа уйти обстоятельства не позволяют. Или кто монашкой живёт в монастыре, откуда в город на выходные не отпускают. Но даже и в этом слу-чае, то есть если девушка делается несчастной, она, как показывает статистика, ни о чём не жалеет. Пла-кать она может, – это пожалуйста, на здоровье, сколько угодно, – но правда не жалеет. Даже наоборот. А раз так, значит не такая уж она и несчастная, если помнит тебя потом много лет. Очкастая, говорят, Габ-риэля даже перед смертью хорошими словами вспоминала, притом что назвать её жизнь в сумасшедшем доме радостной язык не поворачивается. Хотя, о чём это мы? Это же совсем другая история. Совсем не про то. Впрочем, откуда мы знаем? Может и к ней приходил её Габриэль? Просто он этого не знает. Во всяком случае никому и ничего он об этом не рассказывал. Да его и не спрашивали. Не рисковали. Мог рассердиться и по шее надавать.
За плохие слова про Юи Луис на Серхио, естественно, обиделся и больше про то, как Серхио угораз-дило влюбиться в Анастасию, не спрашивал. Не хотел нарваться на ещё б;льшую грубость. Решил, что если Серхио врёт, то и чёрт с ним. И вообще Луис терпеть не мог, когда Серхио заводил с ним заумные разговоры. Это ещё хуже, чем когда Габриэль пускался рассказывать ему про звёзды. И плевать Луису стало на то, кто там кого полюбил первый, а кто кого в ответ. Хотя нет, не плевать. Это поначалу, когда он обижался (из-за Юи), ему было наплевать. А потом, когда он немного поостыл и Юи сказала ему, что первая Серхио полюбила Настеа, и что Юи это точно знает, ему стало совсем не наплевать, а как раз наоборот. Потому как выходит, что наколдовал в этот раз не Серхио. А их генерал не привык оказываться на вторых ролях и ему, как полагал Луис, это должно быть обидно. Луису очень помогла успокоиться мысль, что Серхио впервые не был в чём-то главным. Что Настеа “умыла” его брата. Молодец девчонка! Луис даже попросил Юи нарвать каких-нибудь цветов и отправился с ними в подвал. Настеа сначала испу-галась, а, когда он сказал, что в результате долгих раздумий и сложных душевных переживаний полюбил её как сестру и что он теперь будет привозить ей дорогие подарки всякий раз, как съездит в Сарагосу, она даже расплакалась. Чай пить, правда, как Габриэля, к себе не позвала, потому что всё ещё боялась его, но через неделю, когда он и правда привёз ей из Сарагосы расшитый бисером кошелёк, преодолела себя и пригласила. Скованная, правда, была, пока они пили тот чай, но хотя бы уже старалась улыбаться. И ино-гда ей это даже удавалось.
Через месяц после того, как на зависть братьям Луиса случайно занесло на овсяное поле, и почти все гости на том брачном пире выпили для вечной жизни волшебного вина, он попытался вспомнить, что ещё говорил ему Серхио про безответную любовь, и как с этим несчастьем бороться, но времени досконально разобраться с этим хитрым вопросом у него уже не было.

________________________________________

Платок

Так вот, прошло шесть лет. С того самого дня – со свадьбы. И опять был понедельник. Это когда на рассвете рыцари куда-то ускакали. Вернее, перед рассветом. И Романо опять упустил их из виду. Так он, бедный, и не понял, куда они могли подеваться. Который год уже пытается разгадать эту загадку. Мозги себе сломал. И всё никак! Ворота – вот они, дорога к мосту – за воротами. И тумана там никогда нет. Всё должно быть видно. Так всё же и видно. Вот-вот и солнце встанет. Совсем ведь светло стало. Ну и где они?…

Ближе к полудню проснулась Лаура. Учуяла запах кофе и проснулась. Прислушалась к трусливо убе-гающим от её двери шагам прислуги. Вытащила из-под одеяла руки, потянулась и засунула их обратно. Захотелось ещё немного понежиться. Постаралась вспомнить, какой сегодня день. И ведь что-то они вче-ра напланировали. Куда-то собрались ехать… Ага, точно, в Сарагосу. Нет, не в Сарагосу – дальше. Про-сто решили в Сарагосе заночевать и уже следующим утром…
Господи, как же не хочется вставать! Кофе хочется, а вставать – нет.
– И почему эти сволочи не могут заносить поднос прямо в спальню?, – лениво возмутилась она. – Стесняются они… Не хотят тревожить. А чего меня стесняться?
Через несколько минут, одетая в полупрозрачную тряпочку, в которой она, собственно, и легла спать в ожидании Михаэля, который, гад!, к ней так и не пришёл, а ещё в изящные флорентийские туфельки на босу ногу, Лаура отправилась в традиционное путешествие по коридору, катя перед собой серебристую тележку – сервировочный столик на колёсиках, точь в точь как тот, что нарисован на предпоследней странице журнала Vogue. Всё-таки умеют мастера из Толедо творить чудеса. А главное, они умеют хра-нить секреты.
– Даже если и сделали втихаря второй, королю он не достался. Точно! Похвастался бы уже… Инте-ресно, а для кого тогда? В подарок Папе? Или кому?
Почему-то Лаура была уверена, что в Испании есть ещё один – точно такой же столик на колёсах. Ла-ура непременно изготовила бы дубликат, если бы кто-нибудь по большому секрету показал ей журнал и попросил скопировать с картинки это немыслимое чудо, заплатив при этом отдельные деньги именно за то, чтобы оно было сделано в единственном экземпляре. Чтобы больше ни у кого такой красоты не было. Она бы железно сделала второй. По-тихому. И оставила его себе. Никому бы его не то, что не продала, а даже и не показала. Сама тот прекрасный столик катала бы по дому. И чтобы ни одной живой душе… Ни за какие деньги!… Хотя, так же никто не станет ей завидовать. А тогда вся эта эксклюзивность теряет смысл… Ну, значит, всё-таки показала бы. По секрету. А кому? Королю? Нет. Лучше его секретарю. Этот сразу всем растреплет.
– А давно что-то к нам король не ездил. Какие всё-таки грубые руки у его секретаря. Вся в синяках после него. Скотина!… И опять эти извращенки дверь не закрывают, – с раздражением и каким-то странным злорадством проговорила она, наехав своим драгоценным столиком на полоску света, вылезшую в коридор из-под двери спальни Юи. – Животные, совсем уже стыд потеряли! И как Луис это свинство терпит?
Лаура притормозила. Приоткрыла дверь пошире. С минуту разглядывала два переплетённых обна-жённых женских тела, лежавших на кровати. Заснули девушки, похоже, совсем недавно. Даже не шелох-нулись от скрипа двери. Однако, надо ведь их разбудить. Ехать скоро.
– А как их будить? Поймут же, что я увидела их в таком виде. А оно мне надо? Ещё прирежет, тварь! Тоже мне секрет. Все уж давно знают. Да пойдут они!
Лаура взялась за один из кофейников, стоявших на столике. Естественно, обожглась. Отдёрнула руку и непечатно выругалась. Но правда негромко. Шёпотом. Подумала-подумала, и решила девчонок не бу-дить. Нагнулась и взяла с нижней полки столика белую шёлковую ленту. Обмотала ею ручку кофейника. Теперь за него хоть можно взяться. Тихонько вошла с кофейником в спальню и поставила его на стол. По идее надо бы им ещё и булочек оставить. И фруктов.
– Перебьются! Дело молодое – пускай любовью питаются. За фигурами надо следить.
Пожадничала в общем. А про шёлковую ленту забыла. Так и осталась ручка кофейника забинтован-ной. Тихонько вышла, притворила за собой дверь и отправилась дальше по коридору.
– И как у этой гадины сил на всех хватает?
Этот вопрос Лаура задавала теперь себе чуть ли не каждое утро. В последние годы она неоднократно ловила себя на мысли, что, оказывается, завидует китаянке. Нехорошо, казалось бы, но куда девать нату-ру. Ведь какой была семь лет назад, такой Юи и осталась. Такой же свежей. Как будто ей до сих пор пят-надцать лет. Ни одной морщинки на лице не появилось. Всё та же хрупкая девушка. Кабы не знать, что она – машина для убийства…
– И как им удается?, – продолжила распаляться Лаура. Сама она немного прибавила в весе. Не то, чтобы стала толстой, но поправилась. И живот откуда-то взялся. Небольшой. Но зачем он ей?! И бёдра стали другими… Да даже плечи пополнели! – Спортом, что ли, заняться? По утрам. Как ки-таёза. Зарядку какую себе придумать…, – на мгновение ей вдруг захотелось стать правильной и вообще позитивной, но только на одно мгновение: – Какой ещё к Дьяволу спорт?! Мало мне Ми-хаэля и этих козлов?… Слава Богу хоть грудь прежняя. Ну, почти… Последнее ведь, что у меня осталось! И как они, сволочи, это делают?! – в конец расстроилась Лаура, опять вспомнив про Анастасию и Юи, которые за последние годы, если не помолодели, то уж точно не постарели. – Вот всё Луису расскажу, чем его шлюха занимается, когда они смываются! Ведь только рыцари за порог, как эта дура безмозглая тут же к узкоглазой бежит. Интересно, а когда Габриэль её всё-таки в койку уложит, она что, так и будет бегать налево за добавкой? Нет, правда, откуда Юи силы на всех берёт? Может, травки какие свои китайские пьёт? До утра ведь с Луисом кувыркается, а по-том ещё и с подопечной добирает. Маньячка! Девственность её она бережёт! Доверили лисе ку-рятник стеречь… А что, Джулия ничего себе. Молодость, чёрт возьми! Зря она меня боится. Я что – страшная, что ли? Ну врезала ей разок по физиономии. А не надо было меня иголкой ко-лоть! Нечаянно она, тварь! Знаю я эти “нечаянно”. Чего ж потом реветь целый час? Подумаешь… Все такие нежные стали, что прямо некуда! Пальцем до них не дотронься… Главное, дрянь, узко-глазой тут же нажаловалась! Даже извиняться пришлось. Куда мир катится!… Интересно, а если бы Михаэль застукал меня с Джулией? Что бы он сказал? Кобель!… И всё равно я красивее. По-думаешь – молодость… Дура дурой ведь! С головой-то у неё совсем беда. Даже Романо это заме-тил. Про врача заговорил. Боится, как бы не возникло с Джулией проблем. А вдруг у неё эпилеп-сия? Или ещё что-нибудь похуже… А что, если я расскажу Габриэлю, чем она с Юи занимается, когда он уезжает?…
Дверь в спальню Старого графа Лаура открыла ногой, не особо церемонясь. С грохотом вкатила те-лежку. Чуть не отбила колесико. Нервы…
Да, здесь всё было по-прежнему. Как раньше. Как тогда. И групповой портрет висит на стенке, как при Старом графе… Какой же на нём Винченцо смешной! И Настеа… Лиссандрино большого труда стоило вписать в него Анастасию. Она, конечно, не думала, что позировать будет легко. Но чтобы две недели смотреть на художника по-человечески – для неё было уже чересчур. Просто на него смотреть. Без ужаса. И без того, чтобы ему захотелось куда подальше от тебя сбежать, пока не началось… Ну, мы помним про непростые глаза Анастасии. Ещё ведь и освещение здесь не такое, как в Барселоне. Да, если бы Серхио не попросил Лиссандрино оставить место на этом полотне для своей будущей жены…
Сделать для Анастасии дырку в самом центре композиции (как на этом настаивал Серхио), понятно, было нельзя. Мало ли, может и не появилось бы у Серхио никакой жены. Кто ж тогда знал. Полной уве-ренности не было. А потом, в ожидании Анастасии, групповой портрет с дырой посредине выглядел бы странно: как будто у него не хватает переднего зуба. Верхнего.
Как бы то ни было, нужную дырку оставить удалось – рядом с Михаэлем. Вроде бы получилось даже, что это и не дырка вовсе, а просто Михаэль сидит чуть вольготнее остальных. Ну вот привык он масштаб-но сидеть. Скрипач – одним словом. По секрету говоря, Лиссандрино собирался вписать на свободное место самого себя. Потому ту маленькую нишу и оставил. На потом. Такие ведь важные люди! И он вме-сте с ними…
А что, ничего плохого ведь нет в том, что Лиссандрино хотел запечатлеть на этой картине собствен-ную физиономию. Художники они тщеславные. Некоторые даже очень. Но Серхио сказал Лиссандрино, чтобы он губу не раскатывал. Потому что на картине должны быть изображены только самые близкие. Которые, если не семья, то почти. Так что нечего!
Лиссандрино тогда с Серхио спорить не стал, но подумал, что время идёт, мало ли, как оно с той его женой обернётся. Где она – его жена? А он – вот он – живой и здоровый. И главное, красивый. Итальянец одним словом. К тому же он ведь сам себя пририсует. Никого просить не придётся. Может ещё и скидку по деньгам сделает. Если встретит понимание и добрую волю. Уж и наброски в Генуе, стоя перед зерка-лом, сделал. То есть, он не отказывался рисовать Анастасию, нет конечно, но только не рядом с Миха-элем, а где-нибудь с краю. К примеру, слева для неё место есть. Там, правда, стол уже заканчивается. Но его можно немножко и продолжить – тот стол. В конце концов Настеа здесь не главная! Не центральный она персонаж. Что уж так вокруг неё плясать? Теперь-то зачем?… И вообще, судя по слухам, крестьянка. Даже читать не умеет, хоть и носит очки. А он, между прочим, – знаменитый художник с хорошими гоно-рарами! Зачем же ей сидеть рядом с Михаэлем? С какой стати? Кто она вообще такая?
Вот какие мысли копошились в голове Лиссандрино, пока он ехал сюда – в Арагон. Полагал, что уже некому будет с ним здесь поспорить. Всем же известно, что случилось с рыцарями. А что, разве Миха-эль – родственник? Он же не член семьи! А на картине нарисован. Так чем Лиссандрино хуже Михаэля?
Когда Лиссандрино привезли в замок и Михаэль повторил ему, что писать в том месте, где дырка, он должен Анастасию, а про автопортрет ему лучше забыть, итальянец ещё раз попытался прогнуть свою линию. Но вечером все споры закончились сами собой, когда после захода солнца Михаэль заиграл на скрипке музыку, которую сочинил для Анастасии, и на эту печальную мелодию в замок пожаловали…

Короче, всё повторилось. Как тогда – в Барселоне, когда Лиссандрино неадекватно среагировал на Элену. А может и адекватно. В любом случае – и в этот раз нервно у него это получилось. Потому как он к такому готов не был: снова занервничал. Даже убежать хотел. Куда, интересно?…
Элены, кстати, в замке теперь не было. Может, она в Барселоне осталась? Он не спросил. Но эти трое!… А ведь Серхио искренне обрадовался приезду Лиссандрино. Хлопал его по плечу. Шутил. Италию вспоминал. И Луис с Габриэлем тоже художнику обрадовались. Сказали, что им приятно видеть старого знакомого. Только вот Лиссандрино опять взялся за старое: делаться нехорошего цвета лицом, потеть и всё такое прочее. Даже в обморок принимался падать. И всё на воздух просился. Улизнуть короче хотел. Всё порывался поехать ночевать в Сарагосу. Или просто в деревню. Да хоть куда!
Настеа сказала, что Лиссандрино просто плохо перенёс дорогу. Укачало его. Так что ему надо после ужина сразу пойти спать. А перед сном выпить красного вина. Тогда утром с ним уже всё будет в порядке. И головой он дёргать перестанет. Кардинал, помнится, тоже ему что-то про вино говорил. В Барселоне. И, между прочим, наутро Лиссандрино действительно выглядел получше. Во всяком случае насчёт своей физиономии на портрете больше не заикался. А ещё через три дня, когда научился ходить, даже отпра-вился подбирать для своих художеств подходящее помещение с правильным светом.
Чтобы размять руку и, как говорится, лучше почувствовать образ, Лиссандрино сначала за отдельную плату написал портрет Анастасии эмалью – в золотом медальоне Михаэля. Он его тайно писал. И поклял-ся скрипачу, что об этом ни одна живая душа на всём белом свете не узнает. А не то Михаэль грозился поговорить с Юи и тогда с художником случится то же самое, что и с теми двумя дураками, которые огульно обвинили китаянку в каком-то страшном грехе. Вот уж действительно – дураки! Даже королев-ский прокурор им не поверил. Ведь если бы поверил, то наверняка приехал бы сюда. Спросить Юи – правда ли?… А он не приехал. Значит не поверил. Так ведь?…
А что, Настеа очень даже неплохо получилась на групповом портрете. Из композиции не выбилась. Ей даже понравилось то, что получилось. Опять же – она оказалась рядом с Михаэлем. Взгляд ей, конеч-но, переделать не удалось. Её глаза вообще нелегко рисовать. Поди загляни в них поглубже, посмотри в них дольше, чем минуту, и с головой начинает происходить что-то странное. Почему-то не можешь проснуться. Ходишь, как будто ты не здесь находишься, а неизвестно где. И кто ты – тоже понимаешь не очень отчетливо.

Итак, дверь в спальню Старого графа Лаура открыла ногой. И всё здесь было по-старому. Только вот портьеры теперь другие. Плотнее прежних. Совсем темно от них. Надо же – до сих пор стесняется…
А ещё для Анастасии купили новое зеркало. Чтобы она могла перед ним сидеть и смотреть, как Лаура её причёсывает. И ещё: прямо посреди спальни появился медный бассейн. Это Настеа называет его бас-сейном. На самом деле он ведь совсем небольшой. Одно название. И плавать в нём нельзя. Серхио сказал, что это ванна. Слово какое чудное выдумал. А так, всё здесь действительно как раньше. Как раньше… Господи, как раньше!…
И постель та же самая – ещё родительская. Только вот не Лаура в ней теперь спит! И Михаэль замуж больше не зовёт.
– Да он мне всем обязан!, – начала уже как-то нехорошо заводиться Лаура. – Сволочь, обещал же! Лучшие годы ему отдала, а он меня на прошлой неделе шлюхой при всех обозвал. А где же шлю-ха? Я что – виновата, что герцог ко мне пристаёт? И его офицеры… Как будто я кому из них по-вод дала! Просто я красивая. Смотри-ка, а ведь уже и воды горячей этой идиотке в корыто налили. И все кувшины полные… Когда успели? К этой дуре психованной не постеснялись войти! Её раз-будить они не побоялись. А мне поднос не могут к постели приносить! Твари завистливые. Эх, моя б воля, они бы все у меня кнута отведали. А, кстати, где они? Что, уже сбежали? Попрята-лись. Что это за служба такая? Полдень, а никого уж и нет! За что им столько денег платим? Дар-моеды!
Лаура распахнула портьеры, и солнечный свет залил спальню.
– Подъём!
Реакции ноль. Привычное дело. Лауру это нисколько не смутило. Подойдя к кровати, она определила, на каком боку спит Настеа, чтобы случайно не стукнуть её по животу, размахнулась и заехала своей сень-оре по заду. Из-под одеяла раздалось нытьё, и кто-то там зашевелился. Настеа – кто же ещё!
– Лезь в корыто, деревенщина. Мы вроде как ехать куда-то собирались.
Рутина. Скука. Эта процедура повторялась ежедневно и стала уже привычной. После очередного шлепка нытьё возобновилось, а вот шевеления прекратились.
– По ночам надо спать! А не заниматься чёрт знает чем до утра. Угомонились бы уже. Поберечься пора.
– Ничего мне не пора, – вылезла, наконец, из-под одеяла голова Анастасии. – Мы осторожно.
– Слышала я, как вы осторожно. Как ещё кровать не сломали, животные? Совсем уже страх потеря-ли. Так!!… Я ничего не вижу!…
– Что, – насторожилась Настеа. – Чего ты не видишь, миленькая?
– Идиотка!, – Лаура демонстративно отвернулась. – Ну тебе что, по морде дать?
– А что такое?, – захлопала глазами Настеа, действительно не понимая спросонья, за что это Лаура на неё сердится.
– Корова!
– Сама ты корова.
– Я тебе сейчас… Ну, мне долго ждать?!
– Да что такое?!
– Дура безмозглая!
– Чего ты?… – Настеа растерялась и принялась оглядываться. – Ты это из-за того, что я платье на пол уронила?
– Кретинка, плевать мне на твоё платье!… Я не смотрю! Считаю до трёх. Раз!
– Я ничего не сделала…
– Сколько раз тебе повторять, дебилка сумасшедшая?! Два.
– Я не дебилка… Ты не смеешь…
– Что?!!
– Ну чего ты ругаешься?, – а вот уже и плаксивые интонации послышались.
– Изобью, тварь!
Тут только, увидев “сломанное” распятие, вмонтированное в спинку кровати, Настеа поняла, что слу-чилось. Охнула и стала быстро выбираться из-под одеяла. Встав на колени, она попытался снять с пальца кольцо Марии. Рука со сна немного опухла, и кольцо не хотело сниматься. Наконец, с помощью зубов ей удалось стащить его с пальца, и в следующую секунду оно исчезло в распятии. Настеа быстро захлопнула тайник. Распятие больше не было сломанным.
– Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не смела его надевать? Никогда!!
– Серхио меня попросил.
– Не ври! Ну вот зачем ты врёшь?! На кой чёрт его ночью надевать? Его же в темноте всё равно не видно! Ты что, хочешь, чтобы нас всех?!… Что угодно надевай, только не его!
– Я поняла…
– Ни черта ты не поняла, дура припадочная!! Лезь в корыто! Я есть хочу.
– Мне пописать надо.
– Ну так и слезай с кровати! Сколько раз сегодня?
– Что?
– Не придуривайся! Сама знаешь – что.
– Я только шесть.
– А он?
– Не знаю. Раза три, наверное…
– Ой, вот только не надо!…
– Ну, может, четыре… И вообще, это не твоё дело. Неприлично о таком спрашивать.
– Что такое?!, – возмутилась Лаура.
– Не могу я об этом говорить.
– Ой не может она… Долго будешь на горшке сидеть?
– Сколько надо, столько и буду.
– Поговори мне, дрянь! Лезь в корыто.
– Всё равно я не буду тебе рассказывать. Приличные девушки…
– Что?!!
– Ну, я хотела сказать…
– Стой смирно! Приличная она…
– Горячая.
– Кто горячая?
– Вода.
– Ничего, потерпишь.
– Ну правда, не лей прямо из кувшина! Горячо ведь.
– Ой какие мы нежные стали! Меня б кто вот так купал.
– А Михаэль?
– Что Михаэль? Поворачивайся.
– Он разве тебя не купает?
– Не знаю, кого он купает…
– Что ты такое говоришь!
– Что есть, то и говорю. Ну вот что ты делаешь, скотина?!
– Что?
– Ну ты и свинья! Я же тебя на горшок только что сажала.
– А я не всё успела. Ты меня рано согнала.
– Точно свинья! Деревенщина!! Господни, ну почему не я сеньорой стала?
– Да ладно тебе! Ты тоже скоро маркизой станешь.
– Угу.
– Точно.
– Угу.
– Михаэль тебя любит.
– Угу.
– Ну правда. А вот зачем ты с другими?
– Что с другими?
– Сама знаешь. То самое…
– Когда это?
– Когда? Да постоянно! Ты уже и не скрываешь.
– Поучи ещё меня, шлюха!
– Это кто здесь шлюха?
– Ты.
– Я?!
– А кто Михаэлю платок вчера подарил? В глаза мне смотри!
– Ему…
– Что – ему?
– Ему нужно… платки…
– Да?
– Да.
– И непременно надо было на нём букву “М” вышивать?
– А как же? Конечно…
– Ты же слепая! Зачем самой было стараться? Джулия у нас на что?!
– Я не слепая!
– Да?
– Да.
– Вот всё Серхио расскажу.
– Что ты ему расскажешь?, – испугалась Настеа.
– Про вас с Михаэлем.
– А что ты ему про нас расскажешь?
– Шлюха…
– Никакая я не шлюха.
– Прогони Романо, тогда не скажу.
– Чего ты не скажешь?
– Какая ты шлюха блудливая.
– Какая же я шлюха?…
– Самая обыкновенная.
– А с чего это я должна Романо прогонять?
– Тогда я тебе Михаэля прощу.
– Нечего мне прощать! Романо один в замке грамотный остался. Кто здесь управлять всем будет?
– А твой любимый Михаэль?
– Он не мой…
– Да? А чей же?
– Твой. Нет, ну правда, чем тебе Романо не угодил? Он ведь все буквы знает.
– И Михаэль буквы знает. Управимся мы как-нибудь с вашим замком без Романо.
– Но ты же неграмотная.
– Ты у нас больно грамотная!
– Я уже десять букв знаю, – похвасталась Настеа.
– Молодец. Хвалю.
– Романо читать умеет.
– Идиотка! Он ещё и писать умеет.
– Сама ты дура!
– Господи, да что же это такое делается?! Ну совсем же слепая стала!
– Ничего я не слепая. У меня очки есть.
– Бедная моя… Настеа, погубит он нас. Прогони ты его Христа ради.
– Не буду я никого прогонять!
– Ну тогда я Серхио всё про тебя с Михаэлем расскажу.
– Лаура, миленькая, я же тебе просто сон рассказала.
– Да ну!
– Только сон. У нас и не было ничего.
– Совсем ничего?
– Ничего. Он меня только по волосам погладил. Я же тебе говорила… Два раза.
– Тварь! Мало тебе, что ты у меня Серхио увела?!
– Что ты на меня орёшь всё время? Не было у нас ничего.
– У нас?!… Ах ты ж скотина похотливая! Посмотрите, люди добрые, какую змею я на своей груди пригрела!
– Я больше не буду.
– Чего ты не будешь?
– Ничего не буду.
– Поздно.
– Как это?
– Не было ничего?
– Не было.
– А почему тогда меня этот гад Анастасией зовёт?!
– Когда?
– Когда?! – Тогда!! Потаскуха!!!
Лаура влепила Анастасии затрещину. Со всего маху. И, горестно раскачиваясь и упиваясь своим не-счастьем, побрела к двери.
– Что, довольна собой?, – возмутилась Мария. – Наслаждаешься? Сказано же тебе, что это был просто сон.
– Просто сон?!! Да он любит её!
– Настеа-то в чём виновата?
– В том, что платки ему вышивает. Шлюха она!
– Сама ты шлюха! И не смей мою дочь бить! А то…
– А то что?!
– Узнаешь.
– Ну-ну… Давай, придумай уже что-нибудь.
– Доиграешься, прокляну.
– Что?!
– То самое.
– И что мне с твоего проклятия? Прямо уже вся дрожу – так мне страшно.
– Умрёшь ведь, дура.
– Да и пожалуйста! Чем тут с вами…
– Ну так сдохни!
– Ой, испугала. Сейчас заплачу.
– Мама, миленькая, не надо. Нельзя при мне такие плохие слова говорить. Тут же твоё колечко ле-жит.
– Да не останавливай ты её. Пусть себе ядом побрызгает. У неё уж и зубов-то нет. Только пугать и может. А ты…, – обернулась Лаура к Марии.
– Что?
– Ты… Чтоб ты знала… Ты…
– Ну что я? Давай, ужаль, змея!
– Ты вообще умерла. Понятно?
– Проклинаю…, – тихо сказала Мария и сама испугалась того, что сделала. – Прости меня, Клав-дия. Довела она меня. Я не от обиды на тебя. Я на тебя совсем уже не сержусь. Дело давнее…
– Ха! Плевать я на вас всех хотела. Ненавижу! Ничтожества вы все! Проклинает она меня… Да по-шли вы все знаете куда?! А ты, ты…, – Лаура снова повернулась к Анастасии. – Сама оденешься! Сеньору она тут из себя корчит… Я тебе не прислуга! Понятно? И давай, шевелись! Что встала, овца?! Очки не забудь. И смотри, сама не роди по дороге. Ехать она чёрт-те куда собралась. А вдруг там никто не рожает? Пузо на нос лезет, а туда же со своей помощью. Да эти сволочи пер-вые же нас инквизитору сдадут! Их ещё даже и бить не начнут. Деньги она им раздает! Золото за-чем голодранцам давать? Ты его много заработала?! Пора уже на серебро переходить! Полы она им моет, дура юродивая… Маркиза!… Ты же меня, тварь, позоришь! Господи, ну почему не я се-ньорой стала? Почему всё этой умалишённой досталось? Чем я хуже? Ножом и вилкой пользо-ваться до сих пор не научилась. Руками жрёт!
– Я к нему не прикоснулась, Лаура, миленькая. Ни разу. Клянусь тебе…
– Шлюха чокнутая! Да чтоб ты!… Чтоб вас всех!…
– И никогда не прикоснусь… Ты же знаешь… Ничего я не чокнутая. Сама ты дура сумасшедшая!

Вот так утром того страшного понедельника они и поговорили. Раньше меж ними всякое случалось, но сегодня Лаура определённо перебрала. Просто уже из берегов вышла. Обычно держала себя в руках. Ну, так. Как могла. До проклятий во всяком случае дело пока не доходило. Но ведь и правда, Михаэль позавчера ночью назвал Лауру Анастасией. И, заметим, уже не в первый раз. Причём сделал он это в са-мый неподходящий для подобных оговорок момент. Кретин! Лучше бы он по лицу Лауру ударил. Ей не так больно было бы. И, главное, нет, чтобы тут же извиниться. Про любовь что-нибудь быстренько наврать. Про свадьбу, к примеру, с ней заговорить. Что, скажем, весной вполне можно было бы и обвен-чаться… Или даже в Рождество. Чего до весны ждать? Виноват же. – А он своего прокола даже не заме-тил. Вот беда! Беда…
Нет, ну в самом деле – обещал Лауру в жены взять? – Обещал. Свидетели есть. И что? Когда? Опять через год? А что за этот год может измениться? Да тут любая, даже самая распокладистая с цепи сорвёт-ся. Никакого терпения уже не хватает! Лаура ведь – живой человек. И причём здесь, вообще, герцог? Нашёл, кем попрекать! Да он старый, тот герцог. Женатый к тому же… Не любит его Лаура совсем. Если уж на то пошло, на себя посмотрел бы! Сам, можно подумать, ангел. Грамотный он, видите ли, и на скрипке играет! Серхио вон тоже целый месяц на скрипке играть учился, тоже в музыке что-то понимает, а взял и женился на Анастасии. Притом, что она неграмотная и одевается не так элегантно, как Лаура. Потому что нет у неё вкуса к прекрасному. В одном и том же может целый месяц проходить, пока Лаура на неё не наорёт. И в постели она, кстати, ничего не умеет. Вообще же ничего! Ещё и шторы просит за-крывать. А Серхио её всё равно любит.
Хорошо ещё, что Лаура про медальон не знает, в котором Лиссандрино нарисовал портрет Анаста-сии. Вот крику было бы…

От запаха кофе первой проснулась Джулия. Поняла, что всё на свете они проспали и принялась будить Юи. Во дворе уж запрягали в карету лошадей. Романо покрикивал на кучера. А что, Юи вообще, что ли, не должна спать? Она же сломается по дороге, если хоть немножко не поспит. Вот и отрубилась…
Несколько секунд Юи ошалело хлопала глазами, пытаясь сообразить, где она, и зачем нужно было её будить. Уж наверное ещё часок можно было бы поспать. Вдруг она всё вспомнила, вмиг проснулась, вскочила и залепила Джулии пощёчину.
Не будем ничего комментировать. Эти дурацкие выяснения… Дурацкие и обидные. Несправедливые. Что значит – “зачем пришла?” и “никто тебя сюда не звал!”? Как же это не звал? Звала, конечно! И, глав-ное, особенно нежна Юи была с ней именно сегодня. Потому что Габриэль тюфяк! Снова обидел её де-вочку. Ну а зачем тогда было говорить сейчас Джулии всякие гадости?
Естественно, когда собираешься впопыхах, что-нибудь непременно ты забудешь. Всегда так бывает. Но чтобы забыть вакидзаси!… Да никогда такого раньше не случалось! Вот и ещё одна пощёчина. И опять же слёзы. Целый водопад слёз! А чего Юи ожидала? Какая ещё могла быть реакция, когда тебя бьют по лицу и говорят “зачем пришла”?
Китаянка вылетела из спальни, на ходу засовывая вакидзаси себе за спину – в бамбуковые ножны. Но-сить меч за поясом – безусловно красиво, но за спиной – удобнее. И сесть можно, когда он у тебя за спи-ной, и вообще – ходить не мешает. Опять же выхватить его, случись что, легче. Ни разу ещё, правда, этот её вакидзаси не пригодился, но без меча Юи теперь никуда не ходила. Особенно, когда приходилось со-провождать Анастасию в дальних поездках. Впрочем, если бы, скажем, в Сарагосе или где-нибудь ещё Настеа появилась вместе с Юи, у которой никакого оружия не было бы, а вдобавок у неё были бы ещё и связаны за спиной руки, их всё равно обходили бы стороной. Даже самые отчаянные хулиганы и грабите-ли. Потому что Юи в Арагоне знают решительно все. Даже малые дети. И, пожалуй, не только в Арагоне. Про неё уже по всей Испании ползают самые разные слухи. Дело в том, что девчонку случайно увидел один несчастный. Неподалеку от Эскориала он на неё наткнулся. В лесу. Вечером того дня, когда умер король. (Тот самый, который любил повоевать.) Несчастным грибник стал потому, что зачем-то рассказал про ту встречу с Юи своему знакомому. Тоже несчастному. Естественно, что после этого глупейшего поступка тот говорун, который собирал в лесу грибы, взял и бесследно исчез. Может, уехал куда?… В общем, официально подтвердить свои плохие слова он не смог. А тот, кому он наврал про Юи, клялся потом прокурорам, что ничего такого он ни про какую китаянку в чёрной кожаной одежде и с белой по-вязкой на лбу слыхом не слыхивал. Всё это – гнусное про него враньё и подлая клевета. И вообще он настоятельно просит оставить его в покое. А иначе он пойдёт жаловаться. Кому только – не уточнил. Жалостно так попросил. Натурально у него получилось. Почти плакал. И тоже, кстати, пропал. Не нашли его. Ехать же в Арагон расспрашивать Юи – не прогуливалась ли она, случайно, неподалеку от Эскориала в тот трагический день, когда в своей спальне престранной смертью умер король, почему-то никому не захотелось. Даже королевскому прокурору. Что несколько странно, ведь он всем говорит, что никого не боится, а выяснять такие вещи, между прочим, – его работа. Ему за это деньги платят.
Так вот, бежала Юи по лестнице и на ходу заправляла в штаны кожаную рубашку, которую для неё сшила Джулия. Красивая рубашка. И эти брючки она же ей сшила. Тоже кожаные. У Лауры в журнале подглядела и решила сделать Юи приятное. Тогда у них, собственно, и случилось всё то, что случилось. Впрочем, Господь им судья. Не будем об этом. Кто знает, если бы Габриэль был посмелее, может ничего такого между девчонками и не зажглось? – Неизвестно. Могло и так и так случиться. Нет, это неправда. Не было там никакой альтернативы. Потому что Юи на Джулию сразу глаз положила. В первый же день! Как только та появилась в замке и начала обшивать Лауру.
В общем, заправляла Юи на бегу рубашку в брюки и… налетела на Михаэля. Он как раз ей навстречу поднимался. Неизвестно откуда. Просто поднимался. Ну вот, Юи сразу и сделалась вся красная. Хотя по ней не поймёшь, когда она краснеет. Но тут ведь любая покраснела бы. Вот и она, наверное…
И что этот гад учудил? Может, он сделал вид, что не видел, как Юи заправляет рубашку? – Ничего подобного! Мало того, что он нагло перегородил ей дорогу, так ещё и взялся помогать ей ту самую ру-башку заправлять. Прижал её к стене, чтоб было удобнее, и начал засовывать рубашку ей в брюки. Бессо-вестный! Ну совсем же бесстыжий!!
А что Юи? Неужели она его не зарезала? У неё ведь был вакидзаси. – В том-то и дело… Она не только красная, а ещё и какая-то несчастная вдруг сделалась. В общем, она его не убила, а наоборот, опустила руки, пока он все эти гадости с ней делал, и только носом шмыгала. Так она и стояла беззащитная перед своим мучителем. Долго стояла. Никуда не шла. Вот теперь и думай, что хочешь. Слава Богу на лестнице их никто не застукал. Там вообще темно было – на лестнице. Ничего видно не было. Непонятно, чего они там застряли. Главное ведь молча стояли на лестнице. Совсем не разговаривали. И продолжалось это минут десять. Если не больше. Вроде как спешила… Господи, неужели они целуются? – Эх, чёрт, как темно! Совсем же ничего не видно! Жалко-то как…
А потом Юи вдруг расплакалась. Да так громко, что Михаэль испугался. Ведь их могла услышать Ла-ура. Что уж такое он стал ей говорить – неизвестно. Слышно не было. Кажется, успокаивал её. Идиот! Ещё на Лауру катит! Шлюхой обзывается. А сам?… – Да, хорош! Всех уже, похоже, в этом замке пере-пробовал. Будем надеяться, Анастасию пока не тронул. Да точно – не посмел. Потому что Серхио не понял бы. Ему и шпага не понадобилась бы. Руками порвал бы его.
А в случае с Юи Михаэль, похоже, не удержался. Иначе она сейчас не плакала бы. Всё же понятно. Слава богу, Лаура спустилась в кухню перекусить. Обычно она завтракала вместе с Анастасией. Но после того, что произошло сегодня в родительской спальне, какой уж там совместный завтрак!… Надо же ещё и перед Марией как-то найти способ извиниться.
Вот Михаэль вытер Юи слёзы. Платком, который для него вышила Настеа. И начал ей что-то шептать в ухо. Или не шептать? А что тогда он делает? Не может быть… Да точно – он её снова целует! В ухо. Какая всё-таки сволочь! Знал бы Луис… А Юи? Почему не вырывается? Ладно, не наше дело. Зато вроде как утешилась. Кажется, даже улыбнулась. Отобрала у него платок. Засунула его себе за пояс и сбежала с этим трофеем вниз уже совсем в другом настроении. Зря вот только платок у него забрала. Но она же не знала, что это – подарок Анастасии.
И точно – Юи повеселела. Выбежала во внутренний дворик, где и выяснила, что напрасно торопилась, что можно было не спешить, потому как никого здесь пока нет. Ни Анастасии, ни Лауры. Лошадей дей-ствительно уже впрягли. Топчутся, бедные, не понимая, куда все подевались. Ехать же пора.
И кучера почему-то нет. Ушёл куда-то. Да и Романо командует уже где-то наверху. Какой всё-таки у него писклявый голос. Не то, чтобы противный, а просто слишком высокий. Давно уже не мальчишка, а вот с голосом беда. Несолидный он у него. И вроде не простужался… Ну что ж – бывает. В конце концов это всего лишь голос. Некоторые и вовсе инвалидами рождаются, или некрасивыми, однако ничего – жи-вут. Отдельные так даже и вполне себе счастливо.
Через пару минут Юи снова была наверху. Отворила дверь в свою спальню, вошла. Интересно, а где она добыла цветы? – Судя по тому, что Юи ещё и завтрак с собой принесла, цветы она стащила оттуда же – с кухни. А откуда цветы взялись на кухне? – Да, день сюрпризов. Опять же ей удалось разминуться с Лаурой. Удача. Не хватало ещё им встретиться на кухне. Лаура, может, книжки читать не умеет, потому как букв не знает. Зато по глазам читает так, что не дай Бог…
Завтрак, это, конечно, зд;рово, но цветы!… Вот чем ей удалось успокоить Джулию. Слёзы белошвей-ки мгновенно высохли. Всё бы хорошо, да только из-за пояса Юи торчал платок с буквой “М”! У Джулии с головой не всё складно обстоит, но со зрением у неё как раз полный порядок. И вот – опять слёзы.
Если бы Юи знала, кто для Михаэля вышивал эту кривенькую букву, она, конечно, не бросила бы пла-ток на пол. И не наступила на него ногой. Но она не знала. И каков был эффект? – Даже удивительно. Как мало человеку надо. Нет, в самом деле – как быстро у Джулии всё меняется. Только что в три ручья реве-ла и вот опять – счастливее никого на свете нет.
Что это?… Так, давайте поскорее отсюда выметаться. Нечего на это безобразие смотреть! Джулии, может, и найдётся на том свете какое-нибудь оправдание, потому как она придурошная, то есть совер-шенно необразованная, и, наверное, трудное у неё было детство, а поэтому она не знает, как нужно пра-вильно любить. Но Юи почему Бога не боится?! Опять же Габриэль может про них узнать. Рано или позд-но Лаура ведь доложит. Обязательно. Как пить дать! Зачем ему-то счастье ломать?

________________________________________

Игнасио Лойола

Господи, как же он изменился! Прямо не узнать… Неужели это и правда он? Всего ведь каких-то шесть лет прошло… Ещё год назад, когда он навещал Анастасию последний раз, – спросить, как дела и не надо ли чего, – он таким не был! Даже шутить тогда пытался. В общем, прошлой весной он был поживее. Так что же случилось? Куда подевались пронзительные, пусть и не очень добрые, но зата такие умные глаза не берущего взяток водителя стада Христова? Пастыря, о котором так хорошо отзывался Папа. Скромного бессребреника, которого любила вся Испания. Это мы не о Папе, ясное дело…
Боже мой, во что он превратился! – Дрожащий, испуганный старик. Совершенно ведь невозможно его узнать. Какой-то жалкий стал. И затравленный. А этот его потухший взгляд!… Если бы не Винченцо, закопавшийся в мятых бумагах, сидевший рядом на смешно подпрыгивающем диване и на каждом ухабе немилосердно пихающий своего патрона локтем в бок, мы бы и не поняли…
Да, это – наш Винченцо, вполне узнаваемый, тот самый, хотя тоже чем-то сильно напуганный. Впро-чем, он ведь всю жизнь таким и был. Вечно он чего-то боялся. Да решительно всего!… Так вот, если бы не Винченцо, нам бы и в голову не пришло, что это – кардинал. Честное слово, глаза отказываются верить. Но ведь там, где Винченцо, поблизости должен быть и кардинал. Где же ему ещё быть, как не рядом со своим секретарем? Пусть и немым. Всегда так было: где один, там и другой. Где-то поблизости, совсем рядом…
А может кардинала какая злая хворь подъедает? С чего он такой землистый стал, как будто уже и жить ему не хочется? Что, сдался? Нет больше сил противостоять недугу? – Да, похоже на то. Вон даже руки трясутся. Грустное зрелище. А, собственно, чем он мог заболеть? Может, у него с животом что-нибудь нехорошее случилось? Или с головой? – Печень вроде бы в порядке.
Нет, на лице страдание не нарисовано. Когда человек притормозил посреди улицы и принялся охать, всем сразу становится понятно, что у него болит зуб. Особенно, если он держится за щёку. Нет, это у кардинала не болезнь завелась. Это в нём поселился страх. Видно же. Глаза выдают. И повадки. Даже по тому этот его лютый страх заметен, как он сидит на тряском диване. Нет, чтобы вольготно развалиться на мягких подушках и путешествовать со вкусом. С удовольствием. Солидный же человек. С положением в обществе.
И эта тоскливая обречённость в глазах. Словно старик на собственную казнь едет и уже ни на что не надеется. Ни на кого больше не полагается. Однако (и это всякий подтвердит), на казнь в таких роскош-ных каретах приговорённых не возят. Их туда обычно в простой телеге везут. Разве что сена на дно бро-сят, чтобы не жёстко было сидеть. И одежду на них попроще надевают. Как правило, ещё синяк под гла-зом ставят, чтобы все понимали, кого и куда повезли. Похудел наш кардинал. Высох совсем…
– Всё-таки думаешь, что это – она, брат Игнасио?, – да, и голос у него какой-то старческий стал. Бесцветный, заискивающий. Точно, неладное с ним творится. Может, правда, он умирает?…
– А ты разве как-то по-другому думаешь? Ладно, на месте поглядим… По имени сходится…
– Да разве ж можно верить тому пергаменту? Может не будем горячку пороть? А? Мало ли кто чего напишет…
– Папа тому документу верит. Да и ты ещё недавно говорил…
– Ничего я не говорил!
– Ну как же! Или… Хочешь сказать, что Папа врёт?
– Нет, что ты! Господь с тобой! Как может Папа врать?
– Ну а что тогда?
– Папа может ошибаться…, – робко выдавил из себя кардинал, сам же своим словам испугался и развернулся к Винченцо, ища в немом секретаре поддержки. – Правда ведь?
Винченцо пожал плечами и сделал такое лицо, как будто он не знает, может Папа врать или нет. Но, вообще-то, всё в этой жизни случается. Так что и Папа может соврать. Нечаянно, конечно.
– Ошибаться в чём?, – пресёк попытки кардинала и Винченцо валять дурака нестарый ещё монах, одетый в непризентабельную, местами как будто специально подраную рясу. – В том, о чём ты сам же ему и рассказал?
– Ничего я ему не рассказывал! Неправда это. Не было на свете никакого Ава!
– Угу… Конечно. Ты когда-нибудь уже начнёшь читать? Или я должен тебя на коленях умолять?
– Да белиберда какая-то… Почерк отвратительный. Как курица лапой, честное слово…
– Знаешь что! – Не советую тебе испытывать моё терпение! Уже два часа мне голову морочишь. Ты, что ли, защищать её собрался?, – нахмурился бескомпромиссный служитель Господа. – Да-вай, читай уже!
Странно, сидящий один (лицом по ходу движения кареты) на огромном бархатном диване тщедушный и абсолютно невзрачный крысёныш с оттопыренными ушами… Эти его драные лохмотья. И запах, как будто он месяц не мылся… Раскомандовался!… Да кто он такой?! В табели о рангах он занимает позицию уж точно ниже, чем кардинал. Возможно такую же, какую занимает Винченцо, который при всём его пре-небрежении к своей внешности и одет приличнее. Во всяком случае ряса на нём без дырок. И вообще он сегодня причесался… Тем не менее, сидящие напротив той серой моли два священника панически боятся своего спутника. Смертельно его боятся. Это же очевидно! Непостижимо…
Винченцо нехотя расправил и протянул кардиналу исписанный лист бумаги. Весь в кляксах и со сле-дами не слишком аккуратной правки. Какие-то буквы и слова были грубо вымараны или даже закрашены. Иные просто выскоблены ножом. Поверх всё же сохранившихся исправлений было что-то написано, что в свою очередь было решительно перечёркнуто. Как будто писал ребёнок.
– Ну ладно, раз ты настаиваешь… Раз так нужно…, – обречённо прокашлялся затурканный ста-рик. – Вот, он тут пишет: “Когда в какой деревне крестьянка собирается родить, Сеньора велит запрягать и едет в ту самую деревню, даже если ехать нужно далеко. Отправляется она туда вме-сте со своей служанкой Лаурой и китаянкой, которая не служанка, а даже и сама – графиня, но де-рётся палками и вообще всяким оружием как никакой мужчина не умеет, а острыми железными штуками кидается так, что просто страшно рядом с ней стоять, потому как она запросто может тебя и убить… Очень я её боюсь…”
– Плевать мне на него и на его страхи! Ты про неё читай.
– А я по-твоему что делаю? Вот же – читаю!, – обиделся кардинал.
– Вот и читай! Нечего огрызаться.
– “Обычной повитухой она туда ездит…”, – мгновенно сдулся и послушно продолжил чтение кар-динал. – Ну то есть роды она принимает.
– Я в курсе, чем повитухи занимаются, спасибо!, – начал уже всерьёз раздражаться вонючий замо-рыш. Достал откуда-то из-под рясы пыльный леденец и сунул его себе в рот.
– Да? Угу… Ну ладно. Так вот… “И Сеньора, когда всё заканчивается хорошо, а у неё всегда всё за-канчивается хорошо, что подозрительно, даёт роженице в руки двенадцать золотых дублонов. Это если у той рождается девочка. Тканей разных ей на платье даёт, масла оливкового, ещё че-го… А когда рождается мальчик, кладет ей под подушку пятнадцать золотых монет и ничего от неё взамен не берёт. Иногда ещё и полы у неё в доме моет. Если там грязно, а убраться некому. А когда я спрашиваю её, – откуда она знает про то, что должен родиться ребёнок и в какой деревне это случится?, – Арагон ведь большой, – ведьма окаянная мне в глаза смеется, непонятно чему радуется и говорит, что ей так Сеньор наш милостивый сказал.”
– Это покойник-то?, – нахмурился монах в драной рясе.
– Господи, помилуй…, – дружно перекрестились все трое пассажиров кардинальской кареты.
– Двенадцать дублонов…, – задумался Игнасио и даже перестал сосать леденец. – Жалование хо-рошего повара за два года. А то и за три. Как договоришься… Что ещё за история с мытьём по-лов?
– Ну вот такая она. Из простых. Чистоту любит.
– Юродствует, что ли, наша маркиза? Святую из себя корчит?
– Ничего она не юродствует! Хорошая она. Добрая. Здесь и ещё всякая ерунда про неё написана. Читать, что ли?
– А как же! В чём ещё он её обвиняет?
– “… с того самого дня, как славный Сеньор наш отправился с герцогом…” – тут, должно быть, "на войну" пропущено…
– Читай уже! Разберусь как-нибудь, что там пропущено.
– “… Ведьма каждую ночь, после того, как зайдёт солнце, и маркиз-итальянец сыграет на своей скрипке грустную музыку, взывает к проклятому Демону. Воплями и слезами умоляет Его взойти к ней на ложе и выпить её… Называет диавольского Беса «моим Господином», «возлюбленным Рыцарем» и «великим Воином».” Это из романа…
– Я знаю, из какого это романа!, – взорвался Игнасио. – Ты знай, читай! Не надо мне твоих коммен-тариев.
– Ну ладно. И не буду, если не надо… “… И прячутся тогда все, кто не сбежал ещё из этого прокля-того вертепа. Только повар, кучер и старая служанка из замка никуда не уходят, потому что неку-да им идти. Эти трое сидят в подвале, чтобы не увидеть на свою беду Нечистого, не ослепнуть и не помереть без покаяния страшной смертью. И я тоже у себя в комнате, что наверху, скрываюсь. Все прячутся кроме китаянки, которая никого не боится, потому что она нехристь, и распутной служанки Лауры, чью пропащую душу давно уже украл Лукавый. Эта развратная тварь тоже ниче-го не боится, и никакого стыда не имеет. Бродит, гадина, по замку где захочет в своих развратных одеждах и всё ей нипочем! Как будто так и полагается – ходить полуголой…”
Кардинал от волнения задохнулся. Остановился. Перевел дыхание. Посмотрел в окошко. Пошмыгал носом и с явной неохотой продолжил:
– “… и каждый раз на зов Ведьмы является Оборотень, который надевает на себя чистый лик наше-го доброго покойного Сеньора. С ним и ещё двое приходят, которые похожи на погибших в той же войне братьев Сеньора. И, как поужинают, все они поднимаются наверх. Для них слуги хоро-ший ужин готовят из четырёх, а то и из пяти блюд, а по праздникам так даже из шести, и оставля-ют всё это в зале или на печке в кухне, если что надо подогреть, а когда солнце собирается захо-дить, разбегаются по своим деревням и сидят там тихо, боясь Сатаны…”
Кардинал старался читать всю эту ахинею ровным голосом, не выказывая своего отношения к тому, что он читает. Только вот напрасно он прятал глаза. Легко ведь понять, что он волнуется. Вот уже и опять задохнулся. Замолчал. Уставился в окно.
– Дальше давай читай! Язык проглотил, что ли?!
– Чего это ты на меня кричишь? – Вот же я и читаю… Ничего не пропускаю: “… У дверей хозяй-ской спальни каждую ночь высыпает Сатана на стол с колесами, что нарисован в волшебной книге с непристойными картинками, золотые монеты числом тридцать или около того. И всегда это – дублоны. Новенькие. Блестящие. Серебра никогда не приносит. Только золото. А эта мерзкая тварь, Лаура, покарай Господь её нечестие, льёт на руки Демону воду из кувшина, ну, то есть даёт ему умыться, радуется ему, смеется как безумная и, забыв про Бога, даже говорит с ним. А потом забирает проклятое золото и идёт с ним во двор. Прятать его она туда идёт. И каждый раз встре-чает Ведьма Оборотня бесстыдными ласками и подносит ему…” “… задумали Колдуньи отдать на поругание и съедение Зверю сироту несчастную, дитя невинное. Из деревни в замок слабоум-ную Белошвейку взяли. И запрещено ей на мужчин смотреть, пока не насладится Зверь её дев-ственностью. А бешеной китаянке велели её стеречь…” – нет, это не то… Ты что мне подсовыва-ешь?
Винченцо, наспех сортировавший и, как конвейер, выдававший кардиналу один за другим мятые лист-ки, в беспорядке валявшиеся на диване, у него на коленях и даже на полу, кинулся искать утраченный. Вспотел. Вот, наконец, нашёл нужный. Обрадовался. Сунул его в руку своему патрону и только тогда выдохнул.
– Вот значит…, – перевёл дух и кардинал. – Я же знаю, что где-то был… “… Подносит Ведьма Де-мону пить из кубка на серебряном подносе. И отдаётся Ему за те золотые монеты. И предаются они богомерзкому блуду до самого утра. И кричит она в похоти своей как…”
Снова повисла пауза. Винченцо опять зарылся в бумагах.
– Как кто?!!, – не выдержал Игнасио. – По памяти, что ли, не помнишь? Своими словами скажи!
– Было же где-то…, – тянул время кардинал, пряча глаза и делая вид, что тоже ищет нужную стра-ницу. – Потерялся листок… Чёрт… Прости Господи!…
И снова Винченцо, проявив чудеса находчивости, спас кардинала, вытащив откуда-то может быть и не искомый, но по смыслу подходящий фрагмент. Чтение продолжилось.
– “… не может утолить её ненасытное лоно… до самого восхода солнца, когда прогоняет, наконец, Господь Диавола. Потому что боится Сатана света.”
– Всё?
– Всё.
– Точно всё?!
– Вроде…
– Чего для себя хочет написавший донос?
– Волшебную книгу с картинками, сто двадцать дублонов, серебряный поднос и кубок. Тот самый. И ещё двух коней, он покажет каких. А ещё Белошвейку для себя хочет. Полоумную девственни-цу просит, чтобы ему отдали.
– Из Ведьминого кубка возжелал испить… А про Кольцо ни слова…
Совершенно ополоумевший Винченцо обнаружил вдруг ещё один листок. Хотел было сунуть его в карман, но Игнасио всё видел.
– Я тебе сейчас спрячу, скотина!
– Да нет там ничего, – вступился за секретаря кардинал.
– Всё равно читай.
– Ну и ладно… Прочту. Чего ж не прочесть… Вот, он тут пишет ещё: “… Только эта чертовка – Лаура… и сама Сеньора знают, где спрятано золото. Может китаянка ещё. Но девственница точно не знает. Так что не виновата она. И никто в замке не знает, потому что никому они не говорят.”
– Теперь точно всё?
– Пожалуй… Вроде бы… Хотя… Он там ещё где-то писал… Но только тот листок потерялся… Он писал, что служит в замке уже много лет, а Сеньора и китаянка за эти годы не изменились. Удиви-тельно…
– И что же тебя удивляет? Ты ведь сам их много раз вблизи видел. Странного ничто в глаза не бро-силось?
– Да нет вроде… Всё правильно: какие были, такими они и остались. Никак не изменились. Не по-нимаю, что в этом такого…
– Что они не меняются – вот что такого!
– И что?
– И что?! Ты голову-то включи.
– Не понимаю, что плохого в том, что они не меняются?
– В том, что они не стареют?
– Ну да… То есть как это?, – опешил кардинал. Семь лет прошло с тех пор, как он впервые увидел Анастасию. И только сейчас поймал себя на мысли… – А ведь и правда, маркиза за это время вроде как даже помолодела… Как такое может быть?…
– Насчёт помолодела – это вряд ли. А вот то, что ведьмы перестают стареть, когда начинают сово-купляться с Сатаной, это нам хорошо известно. Верный признак.

________________________________________

Зашёл-вышел – все дела

Солнце заливало весёлым ласковым светом…
Нет, красиво написать всё равно не получится. Значит тогда и пробовать не будем. Лучше уж оста-вить это для нормальных живописателей, которые на этом собаку съели.
Ну и ладно, тогда скажем просто: было светло. А что? – Ночь давно закончилась и наступил день. Вот поэтому и стало светло. Не то, что ночью. Когда всего боишься.
Да, так, кажется, сносно получилось. Во всяком случае вполне информативно.
Так вот, Настеа вышла из своей спальни растерянная и грустная. А ещё немного растрёпанная. Не то, чтобы неряшливо одетая, но видно было, что одевала её сегодня не Лаура. Мария, конечно, старалась как могла, но, если честно, никак не могла она понять, зачем вообще нужны все эти застёжки, ленты и, глав-ное, этот дурацкий воротник. Тем более, если едешь принимать роды. Да и нехороший получился сегодня разговор. Все друг другу лишнего сгоряча наговорили. Теперь уж, наверное, жалели…
– И маму, дура, довела, и сама расстроилась. Нельзя же так. Михаэль ещё… Причём здесь, вообще, я? Когда уж они, наконец, поженятся? Вот наказание! Это ведь так просто, – вспомнилось Анаста-сии собственное венчание. Как всё тогда в соборе хорошо прошло. И потом, на море, всё тоже было замечательно… – А что, если она и правда расскажет Серёже про мой сон?
От этой мысли Настеа аж похолодела. И голова закружилась. Так сильно закружилась, что она даже перестала понимать, куда и зачем идёт. А шла она в крыло Габриэля. В то самое, где теперь живёт Миха-эль. А вовсе не к лестнице, по которой можно спуститься во внутренний дворик. В самом деле – ехать же собирались. Пора вроде. Карета ждёт.
А действительно, что это её туда понесло? – Настеа и сама не понимала. Точнее не помнила. Но за-чем-то ведь она туда шла. Не хотела, вроде как не собиралась, но пошла. Или всё-таки хотела? – Ну есте-ственно, хотела! Последнее время она часто бродила здесь днём – по этому коридору. Просто так. Якобы без всякой цели. Как будто она здесь просто прогуливается. Надо же в конце концов ей где-нибудь гулять! Муж сказал, чтобы она побольше двигалась. Да она и сама понимает. Повитуха всё-таки…
Ну а на самом деле? – Когда, наконец, Настеа скажет себе правду? – Какую? – Ту самую! – Какую ещё? – Вот кого она сейчас обманывает? Как будто сама не знает! – А разве нельзя беременной женщине просто так гулять по замку? – Да? – Да. – Просто так? – Ну да… – Вообще без всякой задней мысли? – Конечно! Отсюда и вид замечательный. Из окон. Пруд вон видно… – Шлюха! – Что?! – Да хватит уже! Гуляет она… – А что, нельзя уже просто так, случайно с ним встретиться? – Можно, конечно… – Ну и что тогда? Чего уж прямо сразу – шлюха? – А то, что шлюха! Гуляет она. Михаэля она здесь караулит! – Никто никого не караулит! Что плохого, если получится с ним случайно встретится? – Ничего… – Ну вот и нечего! – Угу. – Что? – Ничего. – Нет, ну а что тогда? – Ничего. Всё понятно. – Что понятно? – Случай-но, значит? – Да, случайно. – Ну-ну… Шлюха! – Ну чего сразу?…
А правда, что она ему скажет? Что он ей дорог? – Глупость какая-то! Нельзя так говорить. Что он хо-рошо играет на скрипке? Так он это и сам, наверное, знает… А тогда зачем она сюда идёт? Чтобы увидеть его перед отъездом, вот зачем. И никакая она не шлюха!…
– Точно спятила, идиотка!, – прошептала Настеа. – А если Серёжа узнает? Хотя, собственно, что он узнает? Что Михалосич хороший? – Это и без меня всем известно. – Что он не хочет брать Лауру в жёны? – И это тоже все знают. А правда, зачем ему такая жена? Готовить ведь совсем не умеет. И совершенно уже помешалась на этих своих тряпках. Джулию, которая её с головы до ног обши-вает, по лицу бьёт. И по уху ещё… Юи из-за этого сердится. Говорит, что зарежет она когда-нибудь Лауру, потому что Джулию нельзя бить. И правда же – нельзя. Драться вообще нехорошо. Джулия ведь не может дать ей сдачи, потому что думает, что Лаура – маркиза. И поэтому имеет право её бить по лицу. Уж и не знаю, как с ними со всеми быть. В самом деле – прирежет ведь ко-гда-нибудь Юи эту припадочную… А я опять буду во всём виновата. – А, может, не ходить?, – мелькнула в голове Анастасии здравая мысль. И тут же погасла. – Как это не ходить? А простить-ся?…
Ну точно – идиотка! Впрочем, Настеа так и не встретилась с Михаэлем. То есть она его увидела. А он её – нет. Возможно ли такое? У кого здесь проблемы со зрением? – Точно не у Михаэля. Но правда, он её не увидел. Потому что был занят. И вообще он из своей спальни не вышел. Почему Настеа его тоже сна-чала не увидела, а только услышала. Вернее, она не его услышала. Подойдя к его двери, Настеа поняла, что Михаэль с Лаурой помирились. Что вот в эту самую минуту они как раз и мирились. И слышала она не Михаэля, а Лауру. Её сейчас и глухой услышал бы. Настеа покраснела щеками и, стараясь потише цокать своими башмачками, развернулась, чтобы уйти. Чтобы сделать то, что всякая воспитанная девуш-ка обязана в такой ситуации сделать: притвориться, будто ничего она не услышала. Вот ни единого вздо-ха. Никаких стонов! И спокойно спуститься во внутренний дворик. Уйти подальше отсюда. А может даже и вовсе сесть в карету и начать вспоминать буквы, которым её учит Михаэль. Она ведь теперь дворянка. Ей положено быть воспитанной и знать побольше букв. А не подслушивать под дверью, как будто она маленькая и хороших манер не знает. И уж тем более она не должна подглядывать.
Вот же и корзинка с гостинцами для роженицы в руках. Всё готово. Можно спускаться. А проститься с Михаэлем она сможет потом. Не вечно же эти двое будут мириться. Выглянет в окошко, увидит Анаста-сию, сидящую на ступеньке кареты, и помашет ей. Как в прошлый раз. А может ещё крикнет, чтобы они поскорее возвращались и на обратном пути купили ему в Сарагосе сигар. Лаура знает – где. Покажет. А, может, он даже улыбнётся Анастасии. Как позавчера. Когда он сказал, что она даже пузатая – ужасно красивая. И ещё раз обзовёт её “моей достопочтимой маркизой и госпожой”. Сеньорой в общем. Лаура, правда, будет потом завидовать. И обзываться шлюхой. Что, вообще-то говоря, Анастасии приятно, хоть она и делает вид, будто на это слово обижается. Жалко, что кроме Лауры её больше никто так не называ-ет. Ужасно обидно. У неё ведь теперь тоже шёлковые чулки есть. Таких колготок, какие носят Юи и Лау-ра, у неё, правда, нет. И где их можно купить – неизвестно. Главное ведь, не говорят девочки, где они такое чудо достали. Подруги называется! А того умопомрачительного белья, что они носят, ей даже и померить не дают. И опять же не говорят, где его взяли. Жадины! Может потому Серёжа не называет её шлюхой, что у неё нет колготок? И такого замечательного белья. Очень, правда, развратного… Но ведь она всего этого не для того хочет, чтобы ходить в таком невозможном виде по коридору. А чтобы Серхио на неё смотрел после ужина. Когда они поднимаются в спальню. И она предлагает ему выпить из серебря-ного кубка вина…
Хорошо хоть “Аптека № 4” у неё теперь своя есть. Даже две штуки. Юи дала. У неё их штук десять. А то совсем стыдно было бы. Все такие красивые перед своими мужчинами ходят, когда запираются с ними в спальнях, а она даже колготок не имеет. Тоже мне – маркиза! Зачем ей бриллианты, когда она колготки хочет?! Не надо ей никаких жемчугов!…
А может Настеа не хочет быть воспитанной? Мало ли, что она теперь дворянка… Да, она колготки хочет! И чтобы Серхио на неё смотрел. При свете!! Вот чтобы однажды отдёрнул шторы и громко ска-зал… Придёт же он к ней когда-нибудь днём… А что бы он сказал? Что она шлюха? Так ведь всё равно не скажет. Обидно…
Ладно, дворянка, значит дворянка. Тогда получается, что и подглядывать нельзя? А нужно аккуратно спуститься по лестнице и сесть в карету. И про то, что творится в эту минуту за той дверью, ни в коем случае не думать. Благородные девушки не должны подслушивать. А тем более подглядывать. Они долж-ны быть хорошими.
Такие вот правильные мысли кружились в голове Анастасии. Благородные мысли. Дворянка она в са-мом деле или кто? А мама, кстати, не верит. То есть она знает, что Настеа замужем за испанским грандом. Но понять, как с её дочерью такая невозможность случилась, пока не может. Не укладывается это в её голове. Привыкнет, может быть, когда-нибудь…
Закрутиться-то хорошие мысли закрутились… Настеа даже целых четыре шага сделала, уходя от этой замечательной двери, за которой…
Эх, если бы кто-нибудь стукнул сейчас Анастасию по голове, чтобы она не начала Бог знает что фан-тазировать. Да вот беда: стукнуть её было некому. А поэтому весь запал воспитанности, деликатности и какие там ещё благородные слова на этот случай остались… В общем, всё это куда-то улетучилось.
Настеа оглянулась, словно пришла сюда воровать и боится, что её схватят на месте преступления, вы-ведут за руки во двор, поставят в середину круга и станут показывать на неё пальцами. А ещё будут спрашивать, как ей не стыдно. И говорить, что она плохая…
Осторожно вернулась к двери. Прижалась к ней ухом и постаралась не дышать. Через минуту, когда не только щёки, но уже и уши сделались красными, она поставила корзинку на пол и опустилась на коле-ни. Живот сильно мешал. Но тут уж нужно выбирать: ты или ломаешься как маленькая и не хочешь наби-раться опыта у старших, а тогда лучше сразу уходи, или терпи и не сопи так громко, – слышно же. Настеа очень хотела учиться. Даже очки для этого из корзинки достала. Надела их на нос. Ещё раз оглянулась. И приникла к замочной скважине.
Конечно, Анастасию можно поругать. Сказать, что она невоспитанная, что это нехорошо и вообще. Но, во-первых, она с младенчества обожала подсматривать, а за пять минут от так сильно укоренившихся привычек не избавляются. Да даже и за семь лет! А, во-вторых, это же – Михаэль! Не кто-нибудь…
И, наконец, в-третьих, не просто так ведь захотелось поговорить про прекрасное, когда рука потяну-лась написать нетленное “солнце заливало…”. Здесь сейчас действительно было необычайно светло. Непривычно. Яркий свет лупил прямо в окна. И тут не спасли бы даже тяжеленные портьеры-светомаскировки, которыми была обвешана спальня Анастасии и которых в комнате Михаэля всё равно не было, так что нечего о них и говорить. Здесь для красоты висели лишь хлипкие полупрозрачные шёлко-вые занавески, которые в настоящий момент не выполняли даже и той скромной роли, для которой Лау-рой купила их на базаре в Сарагосе, поскольку они самым бесстыдным образом были раздвинуты. Так что солнцу ничто не мешало показывать Анастасии такое кино, какого она ещё не видела. При столь ярком освещении сквозь замочную скважину ей было видно решительно всё! И главное, как ей показалось, Лау-ру и Михаэля нимало не беспокоило то обстоятельство, что они отлично друг друга видят. Наверное, и раньше уже видели. Сто раз. А может и больше. Даже наверняка. Ну совершенно же ничего эти двое не стеснялись! А может им как раз нравилось смотреть друг на друга? – Ужас какой-то…
Спрашивается, где ещё Настеа такое увидит? – Правильно: нигде. Так можно ли требовать от неё ка-кой-то особой деликатности, да будь она хоть трижды маркизой, знай она вообще все буквы алфавита до последней и ешь она жареную корейку исключительно вилкой с ножом, оттопырив при этом мизинец, как это делают образованные дамы в лучших домах Сарагосы? – Нет и ещё раз нет! Нельзя требовать от жи-вого человека невозможного: того, чтобы она сломя голову бежала от этого адского разврата. Тем более, что у неё как раз и очки под рукой оказались. Разве ж это не удача, что она не забыла очки? Да просто смешно думать, что кто-то другой, кто угодно, хотя бы и кардинал, найдёт в себе силы и не станет в такой ситуации подглядывать. Винченцо точно досмотрел бы эту сцену до конца. Тут ведь что главное? – Пра-вильно: не засыпаться. То есть не быть обнаруженным. А никто Анастасию с поличным и не поймал. Не до неё было. Ни Юи, ни Лауре…

Где-то через час Настеа спустилась к карете. Ей, правда, пришлось перед этим завернуть обратно к себе, где она поплескала себе в лицо водой, потом ещё, встав перед зеркалом, подождала, когда уши вер-нут свой первоначальный цвет, но… не дождалась. Телесный цвет к ним так и не вернулся. Не надо ста-вить перед собой невыполнимых задач. Уши, однако, перестали быть малиновыми и сделались просто красными, как будто они чесались, и Настеа тёрла их кулаками. Как бы то ни было, с такими ушами уже вполне можно было показаться перед людьми.
С щеками дело обстояло проще, потому как на этот случай имеется пудра. Жаль, что для покраски ушей люди пока ничего полезного не придумали. Короче, когда уши перестали светиться, Настеа прикры-ла их волосами и, стараясь думать о буквах, а не сравнивать Серхио с Михаэлем, вышла из спальни. Но вот досада: волосы у неё светлые. Так что уши сквозь них просвечивали. На что Юи, которая уже какое-то время сидела на подножке кареты в ожидании своих вечно опаздывающих попутчиц, конечно же, внима-ние обратила. Хорошо хоть не стала бестактными вопросами доводить несчастную Анастасию, которая и так уже не знала, куда девать глаза, до истерики.
Последней во дворик выпорхнула Лаура, одетая как на бал. Судя по гарцующей походке и хищной самодовольной улыбке, чувствовала она себя превосходно, словно только что убила своего злейшего врага или поставила крестик на брачном контракте с Михаэлем, делавшем её маркизой, владелицей трёх из пяти деревень покойного Габриэля и шикарной кареты Давида, на которой девчонки собрались ехать в Сарагосу и которая до сих пор никому формально не принадлежит (то есть она – общая, кому надо – бери и катайся, разрешения ни у кого спрашивать не надо).
Да, выглядела Лаура что надо! Она ведь даже корзинку несла с неподражаемой грацией. Не в руке, скособочившись, как Настеа, а изящно и вызывающе сексапильно перекинув её через плечо, словно мод-ную дамскую сумочку из журнала Vogue (четвёртая с конца страница, внизу слева). Настеа даже залюбо-валась подругой, втайне позавидовав её аристократической элегантности, которой у неё самой отродясь не было и, понятно, никогда уже не появится. Увы, неуклюжие попытки подражать в этом Лауре и девуш-кам из журнала вызывают у окружающих лишь грустную улыбку, которую они, конечно же, старательно прячут. Ужасно это обидно, потому что всё равно видно: все в этом замке над ней смеются. Даже повар.
Настеа уже собралась было расстроиться по поводу своих неблагородных повадок, но тут Михаэль где-то под небом (наверху, в той своей замечательной комнате с легкомысленными занавесками) попро-бовал смычком струну, и мысли некондиционной маркизы побежали совсем в другую сторону. Уши у неё, как были красными, такими и остались, однако, думать Настеа начала про другое. Точнее, она стала к этому другому готовиться. Непонятно, впрочем, к чему конкретно. Она ведь не знала, что именно случит-ся в этот раз. И на всякий случай, исходя из прежнего опыта, который говорил ей от том, что в такие ми-нуты ни в коем случае нельзя полагаться на крепость ног, поспешила присесть на подножку кареты рядом с Юи. Нельзя сказать, чтобы ей стало при этом свободнее дышать. Как раз наоборот. Живот мешал. Но на душе в предвкушении волшебного приключения сделалось легко. Да, пожалуй, так сказать можно: ей сделалось волнительно, но вместе с тем и легко. Бывает же такое, когда отправляешься навстречу чему-то новому. Пусть и неведомому. Оно же всегда неведомое – это новое. Так вот, ты отправляешься навстречу неизвестному, а тебе и страшно, и весело. Ну, если не весело, то хотя бы интересно. И, несмотря на страх, ты всё равно туда идёшь. Потому что уже не можешь не пойти.
Тут надо кое-что пояснить. Давно не секрет, что Настеа обожает слушать, как Михаэль играет. Это все знают. Его скрипка в одну секунду умеет выключить её глупые мысли, в том числе стыдные, трудные или ей самой непонятные, одновременно зажигая огонь в коридоре, в котором до этого бывает так темно, что туда страшно заглядывать. Зато при этом включающемся волшебном свете вдруг выясняется, что ничего особо страшного там нет. Что там не только можно безопасно ходить сколько захочется, так в этом светлом коридоре обнаруживается ещё и множество дверей, открыв первую попавшуюся, ты чудес-ным образом, минуя внутренний дворик и ворота, попадаешь за стены замка. Или даже вовсе за речку. Куда хочешь, короче, туда ты и попадаешь. О чём помечтаешь, то с тобой и случается. Можно, к приме-ру, оказаться в лесу, где полно съедобных грибов. Набрать их полную корзинку и принести в замок. А повар потом те грибы пожарит. Или очутиться в домике Давида, где всегда горит печка и пахнет только что испечёнными мамой пирожками с абрикосами. Очень вкусными, между прочим, пирожками. Как это зд;рово – наесться ими до отвала. Ещё же и Юи отнести. Лаура в последнее время те пирожки есть отка-зывается. Говорит, что и так жирная как свинья стала. Что скоро уже в дверь пролезть не сможет. И Миха-эль её за это не будет любить. Вот дура.
После того как Вивальди прислал ноты своих “Времён года” вместе с приглашением приехать в Ита-лию и стать первым исполнителем этих его чудесных концертов, Михаэль, несмотря на то, что давно уже сделался важным (маркиз всё-таки, не кто-нибудь), сказал, что хватит!, что он скрипач в конце концов или кто?!, что пошли все к чёртовой матери и чтобы не смели ему мешать, когда он занимается! И вот – этот вельможный бездельник принялся каждый день мучить свою бедную скрипку с прямо уже опасным для здоровья остервенением. Его и скрипки здоровья. Успеть выучить концерты нужно ведь к новому году. А цыганскую музыку он при этом играть не перестал. Только играет он её теперь не с утра. И даже не днём. А только по вечерам, когда выпивает вина или когда вместе с Юи ездит, как он говорит, проветриться в дальнюю деревню Луиса, из каковых поездок китаянка возвращается домой странная и Джулии в глаза не смотрит. С утра же, или вот как сейчас – когда все проспали – то есть днём, Михаэль, словно прилежный ученик, начинает с гамм. Чем невероятно умиляет Анастасию, которая, заслышав первые звуки, бросает всё, перестаёт даже хотеть своего Серхио и начинает ждать, когда Михаэль заиграет двойные ноты. Сама гамма ничего особенного с ней не делает. А вот на арпеджио у неё схватывает дыхание и пересыхает во рту. Всё потому, что скоро, вот уже прямо сейчас…
Когда Михаэль начинает разрезать воздух терциями, Анастасия запросто может и свалиться, потому как ноги ей отказывают. Она просто забывает, где у неё эти самые ноги есть. И зачем, собственно, они нужны. А потому – ещё на арпеджио она всегда торопится на что-нибудь присесть.
На секстах сердце Анастасии начинает бешено колотиться и от нервов ей даже хочется плакать. Как будто она чего-то боится или у неё случилось какое-нибудь большое горе. Или она потеряла мамино кольцо. При этом она получает необъяснимое наслаждение, делая над собой немного странное усилие где-то в коленках, сжимая, впрочем, не только их, но ещё и зубы, кулаки и вообще сморщивая лицо, что-бы и правда не разреветься в ожидании… А, кстати, в ожидании чего?…
Так ведь потом бывают же ещё октавы!
На октавах Анастасии уже почти не хочется плакать, потому что к октавам силы у неё кончаются и ей хочется просто кричать. Громко так кричать, чтобы закладывало уши и чтобы все бежали её спасать. Ну, не спасать, а хватать её за руки и крепко их держать. Потому что сейчас…
Когда Михаэль приступает к децимам, у Анастасии поначалу темнеет в глазах (потому что не может один человек играть так, это точно двое играют!) и она, разрываясь внутри себя, перестаёт дышать. Раз-рывается же она для того, чтобы этими двумя своими половинками было проще слушать два разных голо-са. Каждой половинке по одному голосу. Никакого сумасшествия. И близко его тут нет. Нечего сочинять!
А потом с ней делается как в детстве после предутренней грозы, когда они с Лаурой просыпались на их сундуке… Когда Мария с Клавдией (такие молодые!) уже сидели за столом, мазали маслом и вареньем хлеб и смеялись, глядя как Настеа пытается растолкать восьмилетнюю, уже совсем взрослую Лауру, ко-торая ноет, брыкается и говорит, что в гробу она всех видела. Что она хочет спать, какой к чёртовой ма-тери хлеб с вареньем в такую рань?!, спятили что ли все?!, и так далее…
И всё это с Анастасией проделывает обыкновенная гамма! Каждодневное, рутинное по сути упражне-ние. Как умывание или завтрак. А впереди ведь ещё разбор вивальдиевских концертов! И это уже не какая-то там гамма. Там такое!…
Всякий раз после того, как под децимы Михаэля Настеа разгрызала ампулу волшебного счастья, она отправлялась гулять по светлому коридору, где не было уже никакой опасности. Напротив, там было ужасно интересно, потому что, куда захочешь, туда ты там и придёшь. С кем захочешь, с тем и встре-тишься. К примеру, Настеа уже три раза встречалась в этом коридоре с родным и ужасно знакомым ей человеком, который в первый же раз по секрету шепнул ей, что Он её родственник; что звать его Ав, но что это не настоящее его имя; что Он очень сильно её любит и ничего она не корова, Лаура всё врёт, по-тому что завидует ей; что наоборот – Настеа красивая и вообще она – римская принцесса (но это тоже секрет); что она выйдет замуж за невероятного умного человека, с которым будет целоваться сколько ей влезет и который никогда не умрёт, а даже если и умрёт, то она его разбудит, и они опять будут целовать-ся и смеяться как бешеные, есть вкусные красные яблоки и пирожки с абрикосами. Даже если она разбу-дит его через триста лет…
Настеа про триста лет не очень поняла, но всё равно ей сделалось легко и радостно. И поэтому она не призналась тому своему родственнику, что давно уже замужем за самым умным человеком, чтобы Ав не перестал говорить ей, какая она красивая и что целоваться со своим Серхио она будет вечно. Что она принцесса, а вовсе не дура какая. Странно, что Ав совершенно не замечал того, что Настеа, которой он пророчил счастливое замужество, уже беременна. Но ещё более странным было то, что Настеа и сама в этих своих волшебных путешествиях, очень похожих на сон, напрочь забывала о том, что уже восьмой месяц носит в животе ребёнка Серхио.
Вот, что Михаэль проделывал с бедной девчонкой своими умопомрачительными децимами. Действи-тельно, штука в том, что Настеа была не в состоянии понять, как можно играть (да ещё так хорошо!) на одной тоненькой струне. Не глядя, попадать пальцем куда надо и при этом умудряться не обрезаться, струна ведь и в самом деле ужасно тонкая. Это, внимание, одна струна. А как можно заиграть сразу на двух?! Этот трюк в её голове просто не укладывался и, натурально, раскалывал её существо пополам. Небольно раскалывал, но вполне себе взаправду. В общем, каждый раз случалось маленькое чудо – что уж там слова подбирать!
И как можно после этого Михаэля не полюбить? Волшебников ведь положено любить. И, конечно, им нужно дарить платки. Вышивать на них букву, первую, кстати, которую Настеа выучила, и дарить. Это же нормально. И так понятно! И да, Михаэль красивый. А ещё он хороший. Только вот зачем он называет Лауру Анастасией? Тут ведь любая обидится. Даже и очень воспитанная девушка. Если бы Серхио, к при-меру, назвал Анастасию Лаурой, когда, к примеру, она надела для него “Аптеку” и стояла перед ним с красными щеками, разве ей это было бы приятно? Нет, конечно! Так что пусть Михаэль думает, как хочет, Настеа ведь ему ничего не запрещает, но только не нужно про это говорить вслух. Все уже большие. Настеа вон давно уже научилась не всё рассказывать Лауре, о чём она думает. Да, и у неё теперь тоже есть свои секреты. А почему бы, собственно, им не быть? Лаура, правда, говорит, что у Анастасии всё на морде написано. Ей и рот необязательно раскрывать, чтобы всё выболтать. Ещё и коровой обзывается, дура… Но всё равно, как же Настеа их всех любит! Всех. Да, и Михаэля. И Давида, хоть он куда-то уехал. И Элену, которая уже шесть лет где-то путешествует. Серхио сказал, что она уплыла в Индию смотреть на слонов. Но когда-то ведь она вернётся, потому что все возвращаются…

Первого пассажа из концерта Вивальди Настеа уже не услышала. Коридор сегодня выглядел по-новому. Совершенно по-другому. И время года тоже было другое. Настеа не поняла – какое, вроде бы не осень. Больше похоже на позднюю весну. И вообще, было утро.
Лаура, как всегда элегантно одетая, почему-то злая и, такое ощущение, что заплаканная, собралась было уже выйти из кухни, как вдруг увидела Анастасию и ещё больше разозлилась. В левой руке она держала нераскупоренную бутылку “Абрау Дюрсо”, а в правой – три бокала – как из того журнала.
– Ну и что ты на меня вылупилась, идиотка?
– Ничего… Нельзя что ли?
– Андрея покормила?
– Нет. А кто это?
– Ну ты, блин, даёшь! Господи, одни психи кругом! На, держи, – всучила она Анастасии бутылку с бокалами, – смотри, хотя бы эти постарайся не расколотить. Неси аккуратно. Грохнешь ещё один – башку оторву. Не напасёшься на тебя бокалов. Уже четвёртый вчера кокнула, корова сле-пая.
Воровато оглядевшись, Лаура вытащила из кармана своего модного клубного пиджака пачку сигарет и зажигалку. Ещё раз боязливо оглянувшись, быстро засунула всё это в нагрудный карман джинсовой кур-точки Анастасии. И опять опасливо оглянулась по сторонам.
– Как ты просила. Попадёшься, не вздумай меня заложить. Убью! Вали всё на Юи. Узкоглазой и не такое теперь с рук сходит. Она, если что, тебя прикроет. Ты меня поняла, Богоматерь…?!…
Лаура прибавила в конце словечко, которое воспитание не позволяет нам процитировать. Очень обид-ное слово. Совершенно неприличное. В высшей степени! Впрочем, Настее и не такие слова доводилось слышать в детдоме. Так что в обморок она не упала…
Настеа кивнула, что дескать не выдаст она Лауру, если попадётся с сигаретами. Странно, но она по-чему-то не обиделась на возмутительную грубость своей подруги. Привыкла, должно быть.
– А ты почему опять без очков? Не видишь же ни черта! Споткнёшься и шею себе свернёшь, а мне за тебя прилетит. Я же у них теперь во всем крайняя. А лесбиянка – ну прямо святая! Ни в чём она не виновата, после того, чего натерпелась. Как будто это я такое с Юлькой сотворила… – Про-должала причитать Лаура, подводя Анастасию к двери в гостиную.
– Они у меня там…
– Очки?
– Угу.
– Где?
– В корзинке остались.
– В какой ещё корзинке?! Очнись, овца! Иди, что встала!
– Куда?
– Ну тебе что, по шее дать?
– Я правда…
– Бухло мужикам неси! Твой просил. Опять будут до обеда языками чесать и умных из себя кор-чить. Терпеть ненавижу! И никуда я с вами сегодня не поеду…
– Кому отдать-то?, – Настеа показала Лауре бутылку, пытаясь сообразить, куда это её подруга не хочет с ними ехать.
– Слушай, не доводи ты меня, Бога ради! Я сегодня на нервах, могу и в самом деле по шее заехать. Мишке скажешь, что я в город на своей уехала. Если что, пускай на сотовый звонит. Ключи мои не видела?
– Какие ещё ключи?
– От машины,……, – и снова неприличное слово! Но уже другое. Ещё хуже того – первого. Гораздо хуже.
– Какой ещё машины?
– Да что же это такое?! Проснись, наконец, корова! Всё, родила уже. Больше ты здесь не именинни-ца. Нечего филонить! А правда, почему Андрея не покормила? Пора уже. Чего он ночью орал?
– Не знаю…
– Так, всё!… Пошла с глаз, – и с этими словами, помогая себе коленом, Лаура втолкнула Анастасию в гостиную. – Всем пока, –
бросила она тем, кто находился в гостиной. Или мог в ней находиться. Потому что Настеа в первое мгно-вение никого там не увидела. Со страху должно быть.
– Я всё-таки не догоняю, – через мгновение странно засвистевшей в ушах тишины, растворившей в себе шаги уходящей в темноту Лауры и грохот входной двери, услыхала Настеа, – неужто всё так просто?…
– Сам же просил – без лишних выкрутасов. Вот и получай – в минималистском стиле. Для тебя, драгоценного, постарался. А так просто схема выглядит потому, что она действительно незатей-лива. – И этот голос, неизвестно откуда налезший на предыдущий, Настеа тоже узнала. Причём сразу. Такой он был родной! Даже дышать стало легче. Но где же говорившие? – А чем ты, соб-ственно, недоволен?
– “Зашёл-вышел – все дела.”… Это, вообще, что такое?
– Как заказывал – принципиальная схема. Что здесь непонятного?
– Значит… И что, если я туда зайду?… Просто зайду…
– Неплохо бы оттуда потом ещё и выйти, – напомнил Серхио.
– Ну естественно, – раздраженно отмахнулся он него Михаэль.
– В самом деле? Так уж это и естественно?
– Не отвлекай ты меня, Христа ради!
– Извини.
– Так, значит, если я просто туда зайду…, – принялся размышлять вслух невидимый пока Михаэль.
– И выйдешь…
– И выйду…
– Ты выйдешь, – ехидно уточнил Серхио с какой-то лукаваой, чуть ли не вопросительной интонаци-ей.
И тут Настеа, наконец, разглядела Михаэля. Он сидел в глубоком кресле совсем рядом. Буквально в двух шагах от неё. Странно, что она его заметила не сразу. Должно быть от его колдовских децим у неё что-то случилось не только с головой, но ещё и с глазами. И вообще…
– Понятно, что я!, – огрызнулся Михаэль.
– Кому понятно?, – улыбнулся Серхио.
Даже не видя его, Настеа поняла, что он сейчас улыбается. Ей ли было не знать, как улыбается её лю-бимый. Она осмелела и сделала шаг к свету.
– Да мне понятно! Чего ты пристал?! И что – тогда всё исполнится по-моему? Как я захочу? Чего бы я ни попросил?
– Погоди, не горячись. Не всё так просто…
– Начинается! Как ты уже меня достал!!
– Да что ты вдруг распсиховался? Сказано было: зайти и выйти.
– Не глухой – слышал. Повторяешься.
– То есть ты войдёшь…
– Пожалуйста, перестань говорить со мной как с идиотом!
– Вот даже и не думал. Ну ладно, предположим, ты войдёшь… Неважно как… А с чего ты взял, что выйдешь оттуда именно ты? Да, то, что ты задумал перед тем, как туда отправиться, исполнится. Сценарий, – обзовём эту ситуацию отсюда, из этой реальности – таким словом: будет переписан в твою пользу. Но из чего ты, – тот, который никуда ещё не отправился, – когда всё уже будет сде-лано, поймёшь, что это желание было твоим? Что это был именно твой заказ. А не того, кто отту-да вернётся… как тебе отсюда кажется… с переписанным сценарием. Я вот о чём: вернувшемуся оттуда вовсе не будет казаться, что сценарий поправлен. Что к нему вообще кто-то прикасалсяя. Ну там корректировал, переписывал его… То есть самое главное, что ты должен усвоить здесь – ещё на этом берегу, пока никуда пока не отправился…
– И что же?
– А то, что вернувшийся оттуда не только будет называть себя твоим именем, но, возможно, будет даже и помнить тебя – вот этого, а ты – вот этот, который пока ещё никуда не сходил, – в принци-пе не можешь его знать. Это будешь сильно изменённый ты. До такой степени изменённый, что может уже и не совсем ты. Таким вот образом наша колдовская кухня устроена.
– То есть… Ты что, этим своим принципом неточностей собрался мне мозги компостировать?…
– Он не мой.
– Ну да, конечно – квантовая физика… Как его?
– Гейзенберг.
– Точно. Ты же должен чем-то за свои фокусы платить. Ну, если ты такой чистоплюй сыскался и не хочешь из них пить.
– Не хочу.
– Ну и не пей! Я что, тебя заставляю? Так, значит, я должен буду заплатить… Угу… А так, чтобы я остался прежним собой, это что – невозможно?
– Не выпивая девчонок?
– Да не хочу я никого убивать!
– Что ты разорался, психопат! Кто говорит об убийстве?, – напрягся Серхио.
– Не ломай комедию! Про Ленку забыл?
– Ты больной, что ли?! Никто её не убивал.
– Ну конечно!
– Она просто ушла с этим своим…
– С Виталиком.
– Точно. Это был её выбор. Всё же на твоих глазах произошло. Что ты из меня мокрушника, прямо какого-то вампира с топором делаешь? Её вообще Юлька выпила. Забыл, что ли?
– Да, в самом деле… А других, скажешь, ты тоже не трогал?
– Ты с чего такой злой сегодня? Ни одна из тех, других, кстати, на меня не в обиде. Каждая из них получила то, чего хотела и чего, кстати, никто, кроме меня, ей дать не мог.
– Благодетель хренов…
– Ну правда же!
И только в этот момент молодые люди заметили Анастасию. Странно в самом деле. Как будто её здесь не было и вдруг… Как будто она не стояла здесь уже битых пять минут и не пыталась разобраться, о чём это её любимые сеньоры так умно спорят. Понять, что это ещё за принцип неточностей Гейзенбер-га, она, разумеется, не смогла, зато откуда-то вспомнила, что Старого графа, мужа Элены, которую за-чем-то выпила Джулия, звали… А как же его звали? – Видоль? Или Витоль? – Витоль, кажется… И когда это Джулия выпила Элену? До того, как та уехала смотреть слонов? Ну конечно, до того! Не после же. Интересно, как бы она смогла выпить графиню после того, как та уехала? Глупость какая-то. Господи, какая же Настеа умная, раз понимает такие вещи! И чего это Лаура всё время дурой обзывается?!
От гордости за свои выдающиеся умственные способности Настеа осмелела ещё больше и сделала второй шаг. Странно, но её совершенно не смутила очевидная нестыковка: Джулия никак не могла выпить Элену, поскольку элементарно не была с ней знакома. Белошвейка появилась в замке через шесть лет после того, как Элена уехала в свою Индию. Ну, не смутила – и ладно. Непонятные вещи просто не дер-жались в голове Анастасии. Их, этих вещей, как будто не существовало. Вот уже и принцип неточностей стёрся из памяти. Вместе с каким-то Гейзенбергом…
– Привет, Аська, – как-то странно посмотрел на неё Серхио, как будто давно её не видел или как если бы он не сразу её узнал. Настеа вот, к примеру, сразу его узнала! Даже ещё не видя. Ещё ко-гда у неё в глазах было темно. Просто по голосу она его узнала. – А Ларка где? То бишь Лаура… Её не за вином – за смертью посылать…
– В Сарагосу поехала.
– Куда?, – нахмурился Михаэль. – Доброе утро, Настя. Ты как себя чувствуешь?
– Нормально вроде… Я ведь уже родила… Лаура велела сказать, что она в город поехала.
– Сарагоса, это что?, – Серхио внимательно всмотрелся в глаза Анастасии, как будто увидел в них что-то новое и необычное. – Какой-нибудь фитнес-центр? Что-то не слышал…
– Не знаю. Лаура сказала… на машине…
– А она… трезвая?, – ещё больше нахмурился Михаэль.
– Ну раз за рулём, значит трезвая…, – как-то неуверенно предположил Серхио.
– Ничего это, блин, не значит!
– Ой, ладно! Кто её остановит? Машины с такими номерами не тормозят, – успокоил его Серхио. – Что это ночью Андрей плакал?
– Не знаю, – тихо ответила Настеа, догадавшись, что вопрос был задан ей. Ну, раз Лаура спрашива-ла про какого-то Андрея, значит скорее всего и Серхио сейчас обращался к ней. Господи, какая же она, и правда, умная! Потому что дворянка, наверное…
– Как это не знаешь? Ты же ходила к нему. Горло смотрела? Сядь, чего ты в дверях топчешься.
– Я лучше пойду. Дел полно. Надо ещё полы вымыть. И на кухне…
– Настя, да посиди ты с нами. Я тут Серёгу пытаю насчёт того, как он колдует. Представляешь, не колется, гад.
Настеа поставила бутылку с бокалами на столик, набралась храбрости и осторожно приблизилась к маркизам, одетым непонятно во что. Себя она видеть не могла и, если бы прошла мимо зеркала, немало бы удивилась, увидев, во что одета сама. Серхио сгрёб в охапку Анастасию, оказавшуюся в зоне досягае-мости, и привычным движением усадил её к себе на колени. Настеа зажмурилась. Непонятно от чего. От страха или наоборот? – Не от страха, кажется…
– “Не колется”, – передразнил Серхио Михаэля. – Это ты должен мне такие вещи разъяснять. Ты ж у нас психиатр.
– Да как с тобой разговаривать, – возмутился Михаэль, – когда у тебя вчера одно, сегодня другое, а завтра!…
– Ты о чём?
– Ну, ты ведь договорился уже до того, что у бездны имеется дно!
Настеа страсть как обожала слушать умные дворянские разговоры. Разумеется, она в них ничего не понимала, но чувствовала, что её любимые мужчины, которые живыми видели Вивальди, короля и даже Папу Римского, говорят при ней о таинственном. В чём разбираются только они. Ну, разве что ещё, может быть, кардинал. Но только он теперь в замок редко приезжает. Даже и не вспомнить, когда в последний раз был.
– Дно? Есть, конечно.
– Ну вот!
– Что вот?
– Опять начинаешь? Какое может быть дно у бездны, тупица? Очнись! Она же – бездна! Это, как если бы ты сказал, что Абсолют имеет границы.
– Имеет.
– Да ну тебя к Дьяволу!
– Послушай, Мишка, тебе что надо? Чтобы я начал пересказывать азбучные истины, которые и по-следнему алкашу известны? Что Абсолют безграничен? А не пора уже перестать сопли жевать и попробовать реально врубиться во что-то серьёзное? Научиться, к примеру, этот твой долбанный Абсолют чувствовать.
– Каким местом, позволь тебя спросить?
– Сказал бы я тебе, да материться при Аське не хочу. Абсолют, чтоб ты знал, нужно уметь пережи-вать. Быть им. Колдовать он решил научиться… умелец…
– Не понимаю, зачем передёргивать?…
– Какой-то ты сегодня непробиваемый. С Ларкой что ли опять разругались?
– Ничего мы не разругались! Забеременеть девка не может. С катушек уже съезжает. Ну да Бог с ней. Мне тут одна твоя мысль запала – насчёт виртуального собеседника. Только ведь и там у те-бя сплошное враньё.
– И в чём же оно?
– Ну как же! Раз виртуальный, значит ты его придумал. А раз придумал, значит его на самом деле нет.
– Правильно.
– Что правильно?
– Пока я Его не придумал, Его нет. Пока не увидел…
– Да? Ну ладно… А как же ты тогда собираешься в Него поверить, раз знаешь, что Его нет?
– Ты что ли глухой… Кстати, а как по-твоему люди верят в Бога?
– Ну вот причём здесь Бог?!
– Так это ж на Нём ты повернулся.
– Что?!
– То самое. Не придуривайся! Кто меня всю дорогу достаёт? “Почему в Бога не веришь?” В како-го – позволь поинтересоваться? Не мешало бы такие вещи уточнять. Откуда мне знать, что ты под этим словом разумеешь? А заодно уж просвети меня, бестолкового, как нужно в этого твоего Бога правильно верить. Чтобы никого сегодня не обидеть. Специалист, блин!…
– Ну, надо же людям во что-то верить…, – как-то вдруг потерялся Михаэль. Настеа даже его пожа-лела. Что-то слишком уж резко Серхио сегодня нападает на маркиза. Нельзя так. Нехорошо это.
– А знаешь, Мишка, ты прав. Верить охота всем. Это ведь, если разобраться, естественная челове-ческая потребность. Да расстегни ты уже, – шепнул он на ухо Анастасии. – Неудобно же так си-деть.
– Что расстегнуть?, – не поняла Настеа.
– Зиппер.
– А что это?
– Не понял, – подхватил собравшийся замёрзнуть разговор Михаэль, – насчёт естественной потреб-ности…
– А чего там понимать? Даже дерево хочет быть чем-то живым, а не просто поленом. И чтобы вме-сто смолы у него по веткам бежала горячая кровь. Чтобы его, дерево, любили. Говорили ему, ка-кое оно красивое и умное.
– С тобой совершенно невозможно сегодня разговаривать!
– А ты не кипятись. Людям действительно хочется верить. Вот только у них как-то не получается верить в то, во что человеку как “венцу природы”, созданному “по образу и подобию”, стоит ве-рить. Что ему, так сказать, к лицу. Не деревянный же он в самом деле – этот “венец”! А почему не получается? – Да потому, что мозгов не хватает. Или, может, храбрости? Рабы, блин! Такое ощущение, что две тысячи лет назад люди умнее были. И посмелее…
– Ты сейчас о чём?
– Я всё про того виртуального собеседника, – вдруг посерьёзнел Серхио и незаметно расстегнул под майкой пуговицу на джинсах Анастасии. Зиппер распустился уже сам. Настеа выпучила глаза на мужа и покраснела. Но так сидеть и правда стало легче. Свободнее.
– Которого ты себе придумываешь, – напомнил уязвлённый Михаэль.
– Вот именно, – невозмутимо парировал Серхио.
– И в которого ты призываешь меня поверить.
– Разве? Тебя? Когда это? С какой стати? – Никого я не призываю. Очень надо! Тут каждый за себя решает. В меру своих умственных способностей, если таковые у него вообще имеются, – уколол он всё-таки Михаэля. – Я лишь пытаюсь объяснить, как это можно сделать.
– А зачем?
– Зачем?!
Анастасию ничуть не беспокоило то, что мужчины говорят на повышенных тонах. Обычное дело. Так в последнее время у них всегда и происходило. Это нормально. А вообще-то ей было приятно, что два близких ей человека говорят на такие умные, хоть и совершенно бесполезные в хозяйстве темы. И руки Серхио, которыми он бессовестно шарил сейчас под её курточкой, были такими живыми и горячими. Эти их вечные ночные споры… Стоп! В последние шесть лет они происходили исключительно по ночам. Но сейчас же – день! Настоящий. Вон какой светлый. Михаэль ладно, – он и так с ними в замке в любое время живёт, до него даже при свете можно дотронуться и он никуда не исчезнет, – однако, впервые за послед-ние шесть лет Настеа увидела своего мужа днём. И это было так зд;рово! Так приятно ей было сидеть сейчас у него на коленях!
– Зачем?, – словно эхом повторил Серхио. – Да хотя бы затем, чтобы сделаться успешным. Чтобы разучиться, наконец, делать ошибки.
– Переложив на твоего виртуального собеседника…
– Именно!, – не дал Серхио досказать Михаэлю, что именно тот собрался перекладывать непонятно на кого.
– Подожди, – спохватился Михаэль, – а какое это имеет отношение к нашему разговору о колдов-стве? Я имею в виду те фокусы, что ты делал для КГБ.
– Туго соображаешь, доктор. Колдовать ведь вместо меня будет тот, виртуальный. Я в этих делах мало чего смыслю.
– Это с какой же стати Он будет для тебя что-то делать?
– Для меня? Так ведь это Ему надо. Не мне.
– То есть как?, – изумился Михаэль.
– А как ты полагаешь, почему люди хотят верить в Бога?, – вильнул куда-то в сторону Серхио.
– Почему хотят?… Странная формулировка… Ну, по разным причинам. Во-первых, смерти боятся, а ещё им надо как-то…
– Потому, что они интуитивно ищут для себя виртуального защитника, – прервал его Серхио, не дожидаясь, пока Михаэль проснётся и начнёт выражать свои мысли яснее. – Или бессознатель-но…
– Думаешь?
– И это меня спрашивает великий психиатр? Ты чего ёрзаешь?, – хоть и в самое ухо, но всё же до-статочно громко спросил Анастасию Серхио. – Писать, что ли, хочешь?
– Ничего я не хочу!, – одними губами ответила Настеа и обиделась. Чего это он при Михаэле спра-шивает о таких вещах? Вообще-то ёрзала она от того, что боялась рук Серхио, которые опасно елозили по ней и скоро уже могли добраться до сигарет. Откуда-то ей было известно, что подоб-ная находка может обернуться для неё крупным скандалом.
– Ну допустим…, – почесал затылок Михаэль.
– И более того, в массе своей все они интуитивно хотят почти того же, что и я.
– Почти?… А чего, собственно, они хотят?
– Перестать быть собой. Или по крайней мере не зацикливаться на себе с такой силой, когда кроме своей рожи разглядеть в зеркале уже ничего и не могут. Их Бог в эту картинку никак вписаться не может. Потому как Его место в ней занято. Церковники во всяком случае призывают трудящегося именно к этому. – Серхио секунду подумал и добавил: – Жалко, что только на словах.
– Ну допустим, – откликнулся Михаэль, пропустив мимо ушей последние слова Серхио. – А в чём тогда разница? Почему ты умеешь колдовать, а они нет?
– Знаешь, не нравится мне это слово.
– Какое?
– Колдовать.
– Брось! Не могу же я сказать, что ты делаешь чудо.
– А почему бы так, собственно, не сказать?
– Отвяжись! Скажи лучше, почему у них не получается.
– Это почему же не получается? У кого-то очень даже…
– Не передергивай: только у единиц что-то путное выходит. И то случайно. Так всё-таки – почему? Если вы делаете одно и то же?
– Давай поаккуратнее со словами! Хотеть и делать – не одно и то же. Ты можешь чего-то хотеть, но при этом, однако, не перестаёшь делать вещи, которые твой замечательный порыв гарантирован-но зарубит. Сделает его реализацию принципиально невозможной. Тебе будет казаться, что ты весь из себя такой правильный, идёшь куда надо, с Богом, к примеру, уже почти что напрямую общаешься и купаешься в Его благодати, особенно если вас – таких умников – собралось толпа, а на самом деле все вы будете стоять на месте. Это ещё в лучшем случае…
– Понятно, мы же – козлы, – надулся Михаэль. – Нет, всё-таки, в чём ты видишь проблему?
– В том, что своему среднестатистическому пациенту, у которого кишка тонка, чтобы начать при-нимать самостоятельные решения, и который ходить умеет только в стаде, пастыри с порога ве-лят называть ту мою виртуальность Богом. Чуешь разницу?
– Да, помню: ты своего виртуального собеседника Богом не называешь. Хочешь сказать, что это и даёт тебе преимущество?
– Ну разумеется! Раз я не обязан раскрашивать бороду и светящийся нимб над головой деда, сидя-щего на облаке…
– Понятно, можешь не стараться. Это ты про комплекс недостижимости сверхзначимых целей…
– Который…
– Да всё ясно! Который не позволяет “среднестатистическому пациенту” вступать в непосредствен-ный контакт с Господом и который из корыстных соображений внедряется ему в подсознание “ко-варными” церковниками.
– Где-то так.
– А про бороду и светящийся нимб обязательно было говорить? Не одни ж дебилы в церковь ходят.
– Миш, не заводись. Это метафора. Я имел в виду лишь то, что, когда тебя вынуждают фантазиро-вать свойства виртуальности, которая обладает запредельными для неподготовленного созна-ния…
– Среднестатистического обывателя…, – ехидно подсказал Михаэль.
– Вот именно, – не поддался на провокацию Серхио и с самым серьёзным видом продолжил: – Так вот, когда тебе постоянно напоминают о свойствах виртуальности, обладающих запредельными характеристиками, вероятность прямого контакта с ней заведомо и абсолютно сознательно сво-дится ими к нулю. Красиво сказал?
Настеа совершенно уже растаяла в объятиях мужа. Даже почти заснула. От нежности и обожания. По-другому не скажешь. Она даже забыла про сигареты. Так ей было сейчас хорошо. Она, конечно же, ни слова не понимала из того, о чём говорили её любимые мужчины. Может быть они и полную ахинею сей-час несли. Даже скорее всего. Лаура во всяком случае утверждает, что всё, о чём маркизы спорят меж собой за ужином, чушь собачья. Ну и пусть! Всё равно они самые умные, раз знают такие мудрёные сло-ва, которые только кардинал может вслед за ними повторить! Лаура, к примеру, этого сделать не может. Даже если наденет на нос очки, в которых она делается умной. Попробовала однажды. И ничего у неё не получилось. Все над ней только посмеялись.
– Чего ты гонишь?! Можно подумать, что ты не фантазируешь эти самые свойства. А как же тогда…
– Я? – Нет. Уже нет. А зачем?
– Ну как же! Сам ведь недавно сказал…
– Понимаешь, я – нетипичный случай, потому как мне уже посчастливилось со своим виртуальным двойником пообщаться. Лёд пробит. Почему Он для меня – не такая уж и виртуальность. Напря-мую пообщаться с Ним довелось.
– С Богом, что ли?
– Да завязывай ты уже!… А впрочем, неважно… Все эти дурацкие слова… Понимаешь, я перетёк в Него без всяких подсказок со стороны. И без каких-то особенных приготовлений. Играя. Есте-ственно… Можно даже сказать – случайно. Никто про эти переходы мне не рассказывал. И ника-ких инструкций на этот счёт не давал. Ни одна собака мне не сказала – хорошо это или плохо. И можно ли вообще так поступать. В каком-то смысле мне просто повезло. Понимаешь, это чертов-ски важно – не заразиться чужими страхами. Все ж вокруг только и делают, что трепещут и бла-гоговеют… Трусы и слабаки! Тут вот, что главное: – до всего нужно допереть самостоятельно и снять все запреты. Это ж – твоя игра… Позволить себе… Удивиться… Это знаешь как… Это так неожиданно… Ты – кусок дерьма, ничтожество, а тебе…
Серхио разволновался и стал задыхаться. Если бы в комнате не было Михаэля, Настеа быстро бы его сейчас успокоила. Вылечила бы его. Она знает способ. Но при Михаэле этого делать нельзя. Прямо беда! А у неё уже и уши разогрелись. Ещё же эти его бесстыжие руки…
– Вот поэтому церковь для меня – лишь памятник культуры. Красивый, но лично для меня беспо-лезный. Я в ней не нуждаюсь. Кстати, если бы я тогда отправился к церковникам, мне бы так не повезло. Железно! Потому что у попов про другое. Там у них в каком-то смысле по твоей части. Ну, кроме служения властям. Это, конечно, у них всегда было на первом месте. Собственно, для этого ведь церкви и придумываются.
– Ты, что ли, уже выпил?
– Ничего я не пил! Когда? А, кстати, не хочешь? Аська вон принесла…
– Нет, спасибо, шампанское не буду.
– Может… спирту тогда?, – неуверенно предложил Серхио.
– А что…, – встрепенулся Михаэль.
– С ума сошли?!, – возмутилась Настеа. – Какой ещё спирт с утра?
– Обыкновенный, – спокойно возразил Михаэль, – медицинский. Девяносто шесть градусов. В хо-лодильнике стоит.
– Точно, – поддержал друга Серхио, – а Аська нам сейчас какую-нибудь закусь сварганит.
– Мальчики, я ещё нашу дачу пылесосить собиралась, – попыталась противостоять назревающей гуманитарной катастрофе Настеа, не дав себе труда разобраться в том, откуда она может знать, что такое пылесос, спирт и дача. А потом это фамильярное “мальчики” в обращении к маркизам!
– Да мы по чуть-чуть…, – принялся канючить Михаэль.
– Знаю я ваши “чуть-чуть”!, – всё ещё сопротивлялась Настеа, слабея и понимая, что силы нерав-ные. – Мне потом Лаура голову оторвёт. И так уже… 
– Не оторвёт, – произнёс чей-то сиплый голос. В дверной проём из спальни за спиной просунулась огромная лохматая голова. – Из окна видел, как она свалила. Точно, сожжёт девка тормоза. Боль-но лихо ездит. Доиграется. Повяжут её менты. Опять выкупать придётся.
– Габриэль, – обрадовалась Настеа, – ну хоть ты им скажи!
– А что такое?
– Они спирт собрались пить, – пожаловалась Настеа.
– А что, это – дело.
– Господи, и ты туда же!
– Ну ты же дашь нам чем-нибудь заесть?, – сделал брови домиком Габриэль.
– Да что же это такое делается!, – обречённо покачала головой Настеа, сползая с колен Серхио. – Кругом меня обложили.
– Насть, мы аккуратно, – попробовал успокоить её Габриэль.
– Знаю я ваши “аккуратно”! Видела уже.
– А где Луис?, – вспомнил, зачем пришёл сюда, Габриэль.
– С Юи в море на катере уплыл, – с гордостью проявил свою осведомлённость Михаэль.
– Это ещё зачем?, – удивился Габриэль.
– Не знаю. Может рыбу собрались ловить…
– А чего ж меня с собой не взяли?
– Очень ты им там сейчас нужен, – резонно заметил Серхио. – У них, кажется, опять любовь нала-живается. – И обернулся к Михаэлю: – У вас-то что происходит? Я смотрю, у Ларки крышу уже окончательно сорвало. Заделай ты ей в самом деле ребёнка. Сколько можно девку изводить? Вдруг успокоится?…
– Не успокоится. Простить себе не может того, что с Юлькой случилось. Только хуже будет.
– Ну вот и сделай ты ей ребёночка, чтобы она простила себя, – заволновалась Настеа. – Она же правда с ума сходит. Я бы…
– А ты бы лучше сейчас помолчала!, – с неожиданной суровостью заткнул её Серхио. – Мишка в кои веки прав. Нельзя в таком состоянии беременеть. Психопат может родиться. Есть в кого.
– В кого?, – не поняла Настеа.
– В папашу.
– Насть, – попросил Михаэль, демонстративно не собираясь обижаться на всяких там дураков, – может и в самом деле соберёшь нам что-нибудь закусить?
– Так вы что же, правда спирт будете пить?, – совсем упала духом Настеа.
– А знаешь, придётся, – безжалостно добил её Габриэль. – Сегодня сорок дней. Вот, и помянем…
– Да?, – растерянно пробормотала Настеа. – А я как-то забыла. Вон чего Лаура такая была…
– Какая?, – вскинул голову Михаэль.
– Несчастная, – соврала Настеа, не зная, как ещё сказать.
– Как бы она не нарезалась в этой своей Сарагосе!, – забеспокоился Серхио. – Там наливают? Это вообще где? Не слышал я ни о какой Сарагосе поблизости… Туда хоть позвонить можно?
– Не знаю, – спрятала глаза Настеа. – Ладно, принесу сейчас вам стаканы. Спирт крепко разбав-лять?
– Пополам, – воодушевился Михаэль.
– Ты, главное, не расстраивайся, – проговорила Настеа, коснувшись плеча Михаэля. – Может ещё наладится у неё… У вас, я хотела… И ты держись, миленький.
Это она Габриэлю сказала. И скривилась. Анастасии внезапно захотелось плакать. У неё с этим запро-сто. Подхватила бокалы и бутылку “Абрау” и вышмыгнула из комнаты, боясь, что не выдержит и заревёт прямо здесь. Интересно, что ещё она вспомнила?… Слава Богу, успела добежать до кухни. А зиппер за-стегнуть забыла. Джинсы по дороге чуть не потеряла.
Мужчины пару минут молчали, стараясь не смотреть друг на друга. А о чём они могли сейчас гово-рить? Слышно же было, что творилось на кухне… Первым нарушил молчание Михаэль. Может потому, что чувствовал себя виноватым. Лаура ведь его жена. Стало быть, и он несёт ответственность за то, что случилось…
– Я это…
– Что?, – с готовностью откликнулся Серхио, понимая, что сейчас лучше не молчать. А то ведь и в самом деле Михаэль расклеится.
– Давай только не начинай, – положил руку на плечо Михаэлю Габриэль, опасаясь того, что Миха-эль опять начнёт просить у него прощения. И тогда неизвестно, чем дело закончится. Сам-то Габ-риэль держался молодцом. А вот Михаэль запросто мог и “поплыть”.
– Ладно, не буду. А о чём мы говорили?
– Что?, – поперхнулся Серхио. – Тебе ещё не хватило всей этой фигни? Может потом когда?
– Да нет уж – сейчас! Давай только без этой твоей зауми. Скажи по-простому. Как ты это делаешь?
– А что он делает?, – поинтересовался Габриэль.
– Колдует.
– Никак он это не делает, – просипел великан.
– Вот! Слышал?
– Что слышал?
– Габриэль всё правильно сказал. А что у тебя с голосом?, – обернулся он к великану.
– Пива вчера из морозилки выпил. Жарко было. Захотелось…
– Так может тебе нельзя сегодня спирт пить?
– Чего это нельзя?, – вскинулся Габриэль. – Всё мне можно!
– Не заговаривайте мне зубы!, – возмутился Михаэль, заподозрив, что Серхио собрался улизнуть от важного для него разговора. – Давай, говори, как ты это делаешь!
– Что, правда хочешь знать?
– Да.
– Никак.
– Что никак?
– Никак я это не делаю.
– По шее дам!, – пообещал Михаэль, почувствовать себя вероломно обманутым.
– Ну хорошо, хрен с тобой, спрашивай. По пунктам.
– Ладно. Так, значит… Дай собраться. Дело ведь серьёзное.
– А вот уже и промазал! Ничего у тебя не получится.
– То есть как?
– Тебя же переход интересует?
– Какой ещё переход? Ах, ну да, конечно… От меня к Нему. А в чём, собственно, я ошибся?
– В том, что ты собрался быть серьёзным.
– Ты что, гад, издеваешься?!, – не на шутку разозлился Михаэль.
– Нет, Миша, – встрял в разговор Габриэль, – Сергей прав. Только играя можно пройти по жёрдоч-ке. Мы с Луисом…
– По какой ещё к Дьяволу жёрдочке?!
– Орать между прочим необязательно, – остановил Михаэля Серхио, стараясь оставаться спокой-ным. – Габриэль дело говорит. Как психиатр мог бы уже и сообразить, что пройти над бездной можно только войдя в состояние игры. Сам должен понимать, где все слишком серьёзные и ответ-ственные граждане окажутся… Причём очень скоро. Практически и шага не сделав.
– Да?
– А что, не согласен?
– Пожалуй… Но как же можно играть, когда ты знаешь про Него…
– Что я знаю?
– Ну… эти Его… свойства…
– Дались тебе Его свойства!
– Так ведь страшно.
– Спешу тебя успокоить: пока тебе страшно, ты никуда и не перейдёшь. Так что можешь на этот счёт не волноваться. Лучше чем-то другим мозги займи.
– Например? И это твоё “ничего не делать”…
– Видишь ли, в чём тонкость: никакого перехода ты делать не должен. Его за тебя сделает Он. Или Он, или никто. Ты уж точно его сделать не сможешь.
– Тот, твой виртуальный, хочешь сказать, его сделает?
– Угу. Ты сегодня удивительно сообразительный. Слёту хватаешь.
– Но что-то же и я должен сделать! Чтобы Он знал, чего я хочу.
– Ладно, если уж ты такой упёртый… Ты должен…, – Серхио на мгновение задумался, – постарать-ся Ему не мешать. То есть ты должен не мешать случиться тому, что и так уже произошло. Что, – ты только вдумайся, – опережает собственно твоё пожелание чему-то случиться! В общем, ты меня понял.
– Всё?
– А думаешь – этого мало? Да это на самом деле дико сложно! Это и есть реальная проблема. Ло-вушка. Ты ведь всю дорогу будешь давать Ему советы. Напоминать, чего ты хочешь, и рассказы-вать – зачем тебе это надо. Как будто Он чего-то про тебя не знает. Так вот, пока ты не заткнёшь-ся и не забудешь, что собирался куда-то идти и, главное, зачем, никаких превращений с тобой не случится. Ты же будешь со всей дури ломиться в дверь, которая давно уже открыта. И искренне удивляться, почему эта гадина не желается перед тобой открываться. – Да именно потому, что ты, дурак, в неё ломишься! – В открытую дверь.
– Но как же я могу забыть о том, чего хочу?!
– Господи, да элементарно: вытесни одну мысль другой. Что, тебе подсказывать нужно?
– И какой, интересно? Ты, к примеру, о чём думаешь, когда тебе хочется в Него перейти?
– Молодец!
– Что такое? В чём это я молодец?, – напрягся Михаэль.
– Я насчёт “перейти в Него”. Хорошо сказал. Почти правильно.
– Почти?, – Михаэль снова заподозрил друга в том, что тот над ним издевается. – А как надо было сказать?
– Ну, мне больше нравится слово “вернуться”. Или “проснуться”.
– Угу, правда, ты ведь и раньше так говорил.
– Ну вот.
– Ты будешь смеяться, но я насчёт “ничего не делать”. И всё-таки, что для этого нужно сделать?
– Слышал бы ты сейчас себя со стороны… Какой-то идиотский у нас получается разговор… Ну ладно, если у тебя под хвостом зудит, и ты не можешь отсидеться в сторонке, так, чтобы не раз-махивать флагом, тогда…
– Что?
– Попытайся почувствовать то, что чувствует Он. Как будто ты – уже немножко Он.
– А что Он чувствует?
– Вообще-то ничего Он не чувствует. Ничего такого, чем живёт обычный человек. Тихо там. Уже никакой суеты. Ты можешь попробовать представить себе, что время вокруг тебя не просто оста-новилось, а его нет и никогда не было. Вот это Он чувствует. Я бы даже сказал – переживает.
– Попробовать-то я могу. Да только вряд ли получится.
– Это почему же?
– Потому что это невозможно.
– Да, в самом деле? Я тысячу раз переживал это состояние. И оказывался там, где хожу, ем и даже общаюсь с разными дегенератами, а времени вокруг меня нет и никогда не было. Того времени, которое мы знаем. Ключевое слово здесь – никогда. Кстати, даже Аська ни разу не заметила, что со мной в такие моменты происходит что-то необычное.
– Ну, я бы заметил.
– Правда? Вынужден тебя огорчить. В это состояние я при тебе раз двадцать входил. Не меньше! И ты ни разу не врубился.
– В самом деле?
– Угу. Внешне ведь ничего такого не происходит. Никаких чудес. Всё у меня внутри. А точнее, где-то рядом со мной. Я просто делаюсь чуть спокойнее, чем обычно. Вот и всё. И смотрю…
– На что?
– Да на всё сразу! Ты бы лучше спросил – чем.
– Ну и чем же?
– Не глазами.
– Это как? Подожди, – заволновался Михаэль, – давай-ка чуток откатим назад. Скажи, что ты дела-ешь до того, как это начинает с тобой происходить. Что ты делаешь для того, чтобы Он затащил тебя в Себя. Что здесь самое сложное?
– Вынужден повторяться. Самое трудное – поверить в то, вернее нет – вспомнить, что это возмож-но. И быть готовым… Всё ведь происходит проще и незаметнее, чем мы это себе представляем. До такой степени просто и естественно… В какой-то момент ты должен словить себя на том, что Он снял с тебя невидимое… последнее…
– Что?
– Подспудное… – Серхио несколько секунд искал подходящее слово. – Это кретинское человече-ское беспокойство по тому поводу, который, как вдруг тебе становится ясно, яйца выеденного не стоит. И оказывается, что это-то и явилось той последней каплей. Последним замочком. Который сам собой вдруг разомкнулся. Раз, и приходит тишина, когда ты понимаешь, что, наконец, проснулся. Что нет больше никаких “ты” и “Он”.
– Так, – потёр руки Михаэль, – давай по порядку. Меня сейчас как врача интересует…
– По порядку? Как врача? Миш, соберись, ты не у себя в психушке!
– Всё сказал? Доволен? А теперь засунь в задницу все свои понты и ответь спокойно: что этому “нет больше никаких…” предшествует? Что конкретно ты делаешь? Только не надо гнать мне байду про то, что ничего ты…
– Ладно! Уговорил. Первое, что я делаю, когда затеваю новый проект… Ну, когда хочу проснуть-ся…
– Миш, а ты почему не записываешь?, – Габриэль явно решил позабавиться. – Забудешь ведь.
– Пошёл ты знаешь куда! Ещё один умник нашёлся…
– Да я просто… Чтобы ты не забыл… А то ведь и правда забудешь…
– Итак! Первое, что ты делаешь.
– Становлюсь ленивым.
– Ты – ленивым?, – не поверил Михаэль.
– Угу. Неторопливым. А ещё внимательным.
– В каком смысле? Только давай без…
– В том смысле, что я сознательно торможу себя. Ну, то есть останавливаюсь. И стараюсь не де-лать вещей, лишённых смысла. Которых можно не делать, элементарно перестав кормить их сво-им вниманием. И вообще я перестаю смотреть из своих глаз. Потому что всё, на что смотрят мои глаза, – чушь собачья.
– Даже так?
– Угу.
– Трудно этому научиться?
– Чему именно?
– Не видеть глазами.
– Да не особо. А может уже завяжем?
– Я вообще могу уйти!
– Ну, блин, ты сегодня прямо какой-то бешеный… до знаний…
– Насчёт не смотреть глазами…
– Что?
– Что я должен делать?
– Ты должен научиться спохватываться. И тогда будет достаточно сказать себе: – вот, я как послед-ний кретин снова смотрю из своих дурацких глаз, а это значит, что я сейчас отвлёкся и заснул. Естественно, что в таком состоянии невозможно почувствовать своего виртуального собеседника, который всегда стоит у меня за спиной. Ведь Он – это я. Я – Его проекция. Ну и не смотри тогда. Это и есть твоё “деланье”…
– А чтобы не заснуть…
– Уже говорил: я просто перестаю делать лишние движения. В первую очередь перестаю смотреть из своих глаз. Мы шампанское-то пить будем?
– Примеры. Какое к чёрту шампанское?! Мы же спирту решили долбануть.
– Ах, ну да. И где там Аська застряла? Габриэль, будь человеком, сходи, врежь этой плаксивой че-репахе по заднице. Скажи ей, чтоб пошевеливалась. Ждём ведь! Там, кстати, твоя любимая колба-са в холодильнике лежит.
Габриэля, услыхавшего про колбасу, долго уговаривать не пришлось. Опять же и выпить ему хоте-лось.
– Примеры!, – повторил Михаэль. – Давай, пока ты не потерял нить.
– Ну ладно. Я уже по опыту знаю, что от моих усилий, каких бы то ни было, любых в общем, ниче-го хорошего не случается. Только хуже делается. И что, если сдуру начну метаться, я лишь поте-ряю время. А мне его жалко. Хочется же поскорее. Вот я и стараюсь не совершать лишних движе-ний, которые меня, заметь, никто делать не принуждает. В общем, вместо того, чтобы бездарно угробить ещё один день, я говорю себе: – “Как замечательно, что я такой умный, что всё я пони-маю и не буду ни сегодня, ни завтра упираться рогами в бетонную стену.” То есть не стану брать пример с тебя, Мишка. Ты же, как упрёшься в какую-нибудь неразрешимую проблему…
– Спасибо.
– На здоровье.
– Ты сегодня просто невероятно деликатен. Благодарю от всего сердца. Нижайший поклон.
– Не стоит.
– Респект тебе и уважуха.
– Рад был помочь. Обращайся. Аминь.
– И я тебя люблю. Ну так что там с лишними движениями?
– Вот я и не упираюсь рогом в стену. Говорю себе, что сегодня единственную правильную вещь, которую в моей ситуации можно было сделать, я уже сделал. А когда превращение со мной слу-чится – мне сейчас и не особенно интересно знать. Ну, как бы… Вру, конечно… Типа я согласен с тем, что прямо сейчас оно может не произойти. Хотя на самом деле я, конечно же, в любую се-кунду готов… Вот уже и плечи расслабил, чтобы тот покой на меня, который я уже почти что чувствую… – Нет? – Ну и не надо! Не очень-то и хотелось. Мне якобы вообще всё по барабану. Завтра? Через год? Вообще никогда? – Да наплевать! Я получаю удовольствие уже от того, что поступаю верно. А не как…
– Давай, жги, не стесняйся. Ты меня, кстати, сегодня ещё ни разу бараном не назвал! Что это с то-бой случилось? Как-то даже странно. Не заболел случайно?
– Да ладно тебе, я же не это имел в виду. Ты, Миш, не баран. Просто чересчур упёртый. Как этот…
– Ладно, проехали. Не отвлекайся. Что дальше?
– А ничего. Сказал же тебе, что я получаю удовольствие от сам;й игры. Действительно ведь его по-лучаю. Без всяких шуток! Заметь, Мишка, в этом получении удовольствия, собственно, вся моя работа и заключается. То есть она состоит единственно из кайфа. Больше ведь делать ничего нельзя. Это удовольствие, кстати, кроме всего прочего даёт мне подтверждение…
– Подтверждение чего? Ну что ты застрял?! Господи, как всегда…
– Подтверждение того… Ну, свидетельство того, что я подключён к процессу. Что не только Он ве-дёт меня, но и я тоже сейчас не бездействую. Что я слышу Его. Ощущаю. И даже в каком-то смысле Ему помогаю. Главное, я уже не сомневаюсь, что Он у меня за спиной. Совсем близко. И потихоньку начинаю Его вспоминать. Ну, то есть себя.
– А причём здесь лень?
– Ну как же! – Ведь главный кайф я получаю именно от того, что могу позволить себе не спешить. Говорю, что Он ведёт меня к Себе, что я Ему не мешаю, и что вообще всё прекрасно. Время не имеет значения. Знаешь, это как в бане…
– Причём здесь баня, дурак?! Ты можешь не отвлекаться?
– Нет, правда, ты послушай. Вот когда ты с мороза приходишь в баню.
– Ну, прихожу…
– И тебе холодно.
– Не тяни.
– Но ты знаешь, что сейчас войдёшь в парилку.
– И что?
– А то, что тебе уже не холодно! Ты ещё ни в какую парилку не зашёл. Ты только раздеваешься. А какой-то дурень ещё же и окно в раздевалке открыл. При том, что на улице идёт снег…
– И что? Давай только без лирики!
– А то, что тебе должно быть холодно.
– Ну?! Господи, как же ты всё-таки умеешь достать!
– А тебе не холодно.
– Это почему же?
– Да потому, что ты знаешь, что через пару минут войдёшь в парилку, а там – плюс восемьдесят! Что скажешь? Как ты это назовёшь?
– Предчувствие.
– Плоско.
– Упование?
– Уже ближе.
– Что я верю.
– Теплее. Но пока всё-таки ещё не совсем то.
– Что я сплю, но, похоже, начал просыпаться?
– Тепло!, – обрадовался Серхио.
– Что ты уже вспоминаешь, дубина! Что ты радуешься начавшейся ИГРЕ, – просипел вошедший в гостиную окончательно охрипший Габриэль. На подносе, который он нёс с потешной осторожно-стью, которую при желании можно было бы даже выдать за грациозность, громоздились внуши-тельных размеров графин с разбавленным спиртом, три гранёных стакана, миска солёных огурцов и суповая тарелка, в которой лежала крупно нарезанная колбаса и неаккуратно оторванные ломти чёрного хлеба.
– А где Аська?, – спросил обескураженный этим колоритным зрелищем Серхио.
И тут послышался звук открываемой ключом входной двери.
Через какое-то время в гостиную ввалилась запыхавшаяся Настеа. В обеих руках она несла пакеты с продуктами и бутылками. В каждой руке по три пакета. Интересно, как она, бедная, всё это сюда дотащи-ла? И как умудрилась со всей этой поклажей открыть ключом дверь? Пришлось, наверное, свалить пакеты на коврик перед дверью.
– Сейчас Андрюшку покормлю и пойдём… Я через минутку… Мальчики, а что это у вас здесь та-кое происходит?
– Как это?…, – у Михаэля глаза полезли из орбит. – Ты же… только что…
– Вы что, пьянствовать собрались?! Постыдились бы – сегодня же сорок дней! Сначала нужно в церковь съездить. А потом уж все вместе сядем… Ну-ка, – кивнула она Габриэлю, – неси всё об-ратно. Я что сказала! Быстро, давай, тащи это безобразие на кухню! И нечего на меня смотреть несчастными глазами.
– Аська…
– Ну чего вы расселись? Быстро собирайтесь. Опаздываем ведь! Еле успеваем. Я службу на час дня заказала. Кто так колбасу режет? Ох, горе мне с вами. Как там Андрей? Серёж, ты горло его смотрел? Обещал же.
– Аська, а ты где была?…
– Как это где? – На рынок в город ездила. И так, по магазинам пробежалась… Сам же меня утром услал. А вот где Ларка? Машины её под Габриэлевым окном нет. Кто вообще её из дома выпу-стил? Миша, давай, звони ей! Юи я разрешила с нами не ездить. Тяжело ей. Опять реветь начнёт. Отправила её с Луисом рыбу ловить. А Ларка в церкви обязательно должна быть. Я с батюшкой договорилась, чтобы он перед службой её исповедал и чтобы, как сумеет, постарался её утешить. Чтобы простил ей. Где она? Ну что мы сидим?! Серёж, хоть ты ей позвони. Она тебя послушает. Господи, только бы эта дура не напилась…

________________________________________

Конец второй книги.

Арагонская Ведьма

Леонид Кузнецов.

Саров.