Стоверстники. Глава II. 1. Усть-Тыгда

Пароход пыхтя трубой из которой валил черный дым и вращая позади себя большое колесо с лопастями, уже несколько дней двигался вверх по реке.

 Вся первая палуба парохода была завалена деревянными ящиками, мешками, большими и маленькими узлами. Тут же, поверх ящиков стояли клетки с курами, а с кормы доносился визг поросят. Разномастный народ заполнил всю нижнюю и верхнюю палубы так что, казалось и воробью присесть было негде.

Пароход завидя пристань какого-нибудь селения издавал протяжный гудок. На мостик выходил капитан в форменной одежде с черной фуражкой на голове и поднеся ко рту большой рупор начинал отдавать команды.

Когда пароход причаливал часть пассажиров сходила на берег и на палубах с каждым разом становилось просторней. А сама пристань вмиг оживала, словно из неоткуда появлялись торговки пирожками и горячей картошкой, громко зазывая покупателей. Тут и там сновали ребятишки предлагающие вяленую рыбы. Меж людей протискивались женщины с корзинами из которых торчали горлышки бутылок с молоком, заткнутые скрученной газетной бумагой. Но как только звучал гудок и поднимался на борт трап, пристань, словно по мановению волшебной палочки, становилось безлюдной.

Позади уже давно осталась Суражевка, от которой и отправился в путь пароход, с красивым, но никому не понятным названием «Брянта». Остались уже в прошлом поселки созвучными названиями: Белоярово, Желтоярово, Красноярово и еще не один десяток пристань, названий которых ни Маша, ни Лиза, которым вслух читал двоюродный брат Паша, успевший закончить первый класс, не запомнили. А пароход все продолжал разрезать своим форштевнем, тёмные воды быстрой и холодной Зеи, унося их все дальше от родных мест.

На ночь пароход останавливался до утра у очередного поселка и пассажиром разрешено было сходить на берег готовить себе еду. И тогда весь берег зажигался множеством огоньков-костров, дым от которых больно щипал глаза, но зато отгонял надоедливых комаров которых с каждой ночевкой становилось все больше. Семьи Крючко всегда таборились вместе, сыновья дяди Михаила, Никита с Павлом собирали по берегу дрова и следили за костром. Иногда Маши и Лизе давали понянчиться с двухгодовалой Манечкой их двоюродной сестрой, а вот Павел все время пытался исподтишка дернуть Машу за косичку, за что тут же получал подзатыльник от старшего брата.
 
Вскоре высокие песчаные берега сменились скалистыми сопками поросшими седыми лишайниками и густым, пугающим лесом, уходящим за синею даль. Этот невиданный ранее, сказочный пейзаж взыграл в юном воображении и Лизе казалось, что там, в дремучем лесу, непременно бродит леший и что изба на курьих ножках притаилась где-то среди деревьев и тайком сморит на проплывающий мимо пароход. Лизе уже хотелось вот так, беззаботно, плыть хоть целую вечность, среди причудливых скал и нависшими над рекой величавыми сопками с высоченными деревьями.

Но все хорошее, как всегда в жизни, быстро заканчивается, в этом не раз уже убеждалась Лиза. Вот и на этот раз, не успело еще солнце склониться к закату как в один миг все изменилось. Внезапно все пришло в движение, человек в форменной одежде с фуражкой с малиновым околышком, забегал что-то выкрикивая между пассажирами, и родители Лизы вдруг зашевелились, засуетились, начали покрикивая на дочек и переносить вещи поближе к трапу.
Пароход, как и все эти дни, издал протяжный гудок, который тут же эхом отозвался меж сопок и как всегда, в ту же минуту на мостике появился бессменный капитан, а Паша уже читал Маше и Лизе надпись на берегу, написанную большими буквами на деревянном щите:
- пр.  Усь-ть –Ты-г-да.

Поселок Усть-Тыгда к которому причалил пароход, распологался на правом, пологом берегу реки Зеи с одной стороны и в падающей в неё таежной речушки Тыгды.

 Взору людей сходившим по трапу, предстала по истине грандиозная картина: поселок гудел как большой муравейник – люди, повозки, крики и ржание коней. Повсюду возводились дома и бараки. Беспрерывно стучали топоры и вжикали пилы. На самой речке Тыгда, люди с длинными баграми шустро бегали по брёвнам и вязали плоты. Дюжина женщин на берегу вязали с тальника и берез щалки и заломы. А кучка людей сгрудившись на берегу с мешками и баулами растерянно глядели на все это не зная, что им дальше делать и куда идти.

- Ну-у, чаго встали, рты раззявили! – крикнул мужик спрыгнувший с подъехавший телеги. – Пру-у, стой кому говорят! – Прикрикнул он на лошадь, натягивая вожжи.

Мужик был с густой, черной как смоль бородой, коренаст. В выцветшей фуражке на голове и старинного покроя, залацканом и залатанном пиджаке.

- Грузи своё барахло в телегу, кому говорят! Нечего тута прохлаждаться! Велено мне вас до шестого бораку свезти, а тама пущай уже вас начальство расселяет.
 
- Так не влезет усё в телегу-то. – Крикнул кто-то из толпы.

- А щё не влезет то на себе тащите, я на два рейсу не подписывался. Да и тута не далече.

- Ну вот мать, чем тебе не хоромы? И печка уже слажена, – войдя в комнату барака, сказал Фёдор. – И сношница твоя, вон по соседству, теперь с Фёклой шептаться далеко бегать тебе не надо будет. В стенку постучишь и сплетничайте хоть целый день, стена та вон из доски сколочена. – И он постучал по стенке.

- Да шо ты такое говоришь, Фёдор? Тута спину некогда бывает разогнуть, а ты меня ужо в пано;вки зачислил. Разе шо по делу какому с ней и перекинемся пару слов. – Возмутилась Прасковья, но Федор её уже не слушал, а принялся таскать немногочисленный скарб.

Барак был сложен из сырых, плохо ошкуренных бревен. Конопачен сушим мхом, который торчал из не оштукатуренных стен. Деревянный пол, из плохо струганных досок, скрипел под ногами. Видно было, что барак строился в ударно-короткие сроки.
 
Уже поздно вечером, когда вещи немного разложили и детей накормили мучной похлебкой, зашел Михаил.

- Ну как брат, пообустраивался? – Он присел прямо на порог, так как в новом жилище Федора еще не было ни скамеек, ни табуреток и к тому же посреди комнаты лежали не распакованные пожитки, и начал сворачивать цигарку. – Эко куда нас сослали. Давеча разговаривал с мужиком, Семёном, он на том конце барака живет. Так вот, он говорит, что сейчас стране лес шибко нужен, почитай на ровне с хлебом. Сам знаешь какие сейчас стройки повсеместно развернулись. В газетах про то только и пишут. Вот и народу сгоняют со всяких мест. Сам он с Мазанова, а есть говорит и еще дальше, откуда сюда свезли. И все по большей части такие, как и мы – стоверстники. Кого с колхозу повыгоняли, кто единоличествовал, всех сейчас в такие лесозаготовительные пункты ссылают.

Но вообще он говорит, что жить здесь можно, тута как в совхозе, деньгами расчет каждый месяц. И жизнь они тут налаживают не хуже чем в городе каком, говорит школу большую достраивают и больницу уже открыли, и столовую для работников. Лес они в верховьях речки пилят и брёвнами сплавляют сюды. А тута уже бревна эти вяжут друг к дружке и плотами по Зеи в низ отправляют.

- Да уж занесла нас Михаил, нелегкая. Видать на этот раз мы уже действительно отсеялись. А я то все переживал, что середь лета придется целину поднимать и отсеяться не успеем. Но уж раз так, то с крестьян в рабочий люд перейдем. Может оно и к лучшему. Кто его знает?

- Да-а, земличку пахать нам уже точно не доведется более. Давно было ясно, что зажмут нас единоличников. Не налогами, так еще чем задавят, не нужны нынче крепкие хозяйства стране, и мы не нужны. Вот и сгоняют таких как мы подальше в тайгу.

Ну да ладно, я токмо забежал цигарку выкурить. Пойду, надоть еще поспать немного, а то завтра с утра велено в контору идти на работу записываться. А тама уж на кого какой хомут наденут.

Громкоговоритель, повешенный на столбе в самом центре поселка заиграл гимн Советского Союза, извещая всех, и изо-дня в день, и в любую погоду, о том, что уже ровно шесть часов утра.

Первые ноты гимна, ворвавшегося через окно в комнату барака, разбудили всех домочадцев. Прасковья встала и сразу пошла по привычке разводить огонь в печи. Проснувшийся Федор, молчал присел на порог и глядя в дальний угол комнаты закурил и подумав немного сказал:

- Ну вот мать и петухов тебе никаких не надо. Под музыку теперь вставать будем. Цивилизация! Что тут скажешь? Где мы с тобой еще так жили? Кнопку щёлкнешь – свет тебе горит. И керосину не надо. Почитай, как в городе жизнь будет. – И усмехнулся себе в бороду.

Утром Федора послали на заготовительный участок, трелевать лошадьми лес. Михаила, определили в бригаду по заготовки сена для лошадей и откомандировали в соседний поселок Аяк.

Работа по трелевки леса была тяжелой и по началу не привычной для Федора. Если с лошадьми он управлялся еще с малолетства, то трелевать лес ему не доводилось. Тут надо было приноровиться правильно грузить бревна на подводу-волокушу и непременно комлем вперед. А затем, с хорошую версту, вывезти это бревно с деляны к речке. Выгрузить его и обратно за следующим бревном. И так весь день.

Нещадно грызла мошка и комары, а в самый зной к ним добавлялись оводы, не давая покоя лошадям. Приходилось березовыми ветками отгонять их от себя и от лошади. Но с каждым днем Федор все больше приноровлялся к новой работе.

А однажды к нему во время обеденного перекура подсел молодой, высокий парень из-под фуражки которого торчал русый кудрявый чуб.

- Дядько, скажи это у тебя гармошка имеется?

- Ну имеется, и шо?

- А «Погорную» смогёшь и частушечную?

- Могу и «Подгорную».

- А ты нам часом в клубе на вечерке не сыграешь?

- Могу и сыграть, а платить только за мою игру кто будет?

- Да, ты я погляжу дядько из куркулей еще тех будешь. Для трудового народа значит бесплатно играть не желаешь?

- А твой, трудовой народ, разе бесплатно будет кормить моих детей? – он кивнул на жену и детей, – нет, не будет. Сейчас пойди в сельпо – за все копеечку плати, за просто так только в морду могут дать.

- Ладно дядько, ежели много не запросишь – сладим. Ну тады играл шоб ух как! Шоб у девок на сапогах каблуки горели от пляса.

- Заплатишь, так будут гореть.

- Да, что ты дядько заладил всё: заплатишь да заплатишь, а знаешь ты, что не в деньгах-то счастье?

- А в чём? Задарма на гармони играть по вечерам?

- Да не переживай ты дядя, заплатим!

Хромка всегда выручала Фёдора и в тот год что в Яносовку переселили. Не часто, но все же звали на свадьбы. Платили чаще продуктами: яйцами, мукой, крупой или картошкой. Кто как мог.
 
Вечером ближайшего выходного Фёдор играл в клубе. Народу набилось много, не продохнуть и тем не менее танцевали и под «Нагорную» и под «Цыганочку с выходом», а когда пошли частушки, то уж тут девчата фору дали всем парням. Так отплясывали, стуча каблучками, что пол в клубе ходуном ходил.
День за днем жизнь Федора входила в уклад рабочего человека. И вот настал день получки.

Федор, после того как расписался в ведомости, держал в руках первую зарплату, аж целых шестьдесят рублей за неполный отработанный месяц.

- Что, дядь Федя – обратился к нему Митька Черепанов, работавший на одном с ним участке, – маловато? Так ты в вальщики иди, они вон какие деньжищи получают. – И засмеявшись отошел в сторону.

Федор еще никогда не получал зарплату. Обычно деньги получал в конце года за сданный и проданный урожай. И на те деньги, что оставались после уплаты всех налогов, приходилось жить весь год. А теперь получалось, что зарплату можно получать каждый месяц и сильно не тужить. Но воспитанный с детства крестьянским трудом, Фёдор не мог переступить через себя. И засунул подальше от всех деньги.
Следующий месяц Федор получил уже девяносто два рубля. И расписываясь в ведомости в окошке кассы лесосплавного участка, он видел цифры, стоящие на против других фамилий. Сто десять, было и даже сто тридцать рублей у кого-то. Это, наверное, вальщики у них, Митька Черепанов говорил, что большие зарплаты, надо будет к ним перейти. Деньги подкопить, да хозяйством каким обзавестись. Парося хорошо бы прикупить. Размышлял про себя Фёдор.

 А дома, в день получки к нему подошла жена Прасковья:

- Федор, дочке нашей нынче в школу идти. Надо бы обувку справить новую, эта то уже вся развалилась – показывая стоптанные и неоднократно латаные кожаные ботиночки Маши, имевшие когда-то коричневый цвет. Но со временем вся краска поблекла.

- А ну дай гляну, – Фёдор покрутил в руках ботинки и небрежно отбросил их в сторону, – нихай еще в них походит, апосля подлатаю. Нечего добром раскидываться.

- Федя да как их уже подлатаешь, там же дырка на дырке и подошва уже прохудилась. Ребенок все-таки в школу идет, не удобно как-то перед учителем. Неужто мы голодранцы какие?

- Сказал эти еще поносит, чай не барыня!

Зная прижимистый характер мужа, Прасковья старалась редко и то по большой нужде просить у него денег. А увидя на лице дочки навернутые слезы, сказала ей полушепотом:

- Ничего, я тебе Маша к школе из своей юбки сарафан скрою. Будешь у нас не хуже других в школе той.

Федор вскоре перевелся в вальщики и почувствовав вкус к деньгам начал стараться перевыполнять план, чтоб получать повышенную премию и совсем себя перестал жалеть. Подрубал, пилил, валил вековые лесины в погоне за кубометрами. Так прошло еще полгода.

Однажды, в разгар рабочего дня, Фёдор почувствовал, что силы его внезапно покинули, появилась тошнота и головокружение. Он присел тут же на пенёк, только что спиленной им лесины. Хотел было закурить, но его внезапно стало рвать. Силы окончательно его покинули. Он попытался встать на ноги, но слабость во всем теле не дали ему это сделать. «Всё, кажись надорвался, – подумал про себя Фёдор, – рановато вроде.  Не старый ведь совсем».

- Ты что такой бледный, а дядь Федя? – глядя на него в упор спросил оказавшийся рядом Митько Черепанов, – никак что прихватило?

- Да ни чё Митрий, сейчас отпустит.

- Да уж, отпустит?  Я сейчас за бригадиром сбегаю, пущай тебя в больницу свозят. А то еще загнешься тут, возись опосля с тобой!
 

-Паша! Паша! – Запыхавшаяся Фёкла вбежала к Прасковье в комнату. И скороговоркой выпалила – Твоёго Фёдора в больницу свезли! Мне токмо бабы в сельпо сказали. Беги скорее туды, а я тута уж присмотрю!

Когда Прасковья прибежала к больнице, Фёдор уже выходил из неё держа в руках какую-то бумажку. Пока бежала, сто мыслей в голове промелькнуло у неё и уже даже мысленно успела попрощаться с ним. Напуганная причитаниями сношеницы, она думала о самом плохом. Но увидев своего мужа живым и на своих ногах выходящим из больницы, обмякла, ноги её подкосились и если бы не ухватилась за забор непременно упала бы.

- Ты чаго тут всполошилась?

- Дак Федя, сказали мне что тебя лесом прибило? А ты глянь, живой!

- Типун тебе на язык, мать! Ишь чаго удумала, схоронить меня до сроку. Доктор сказал язва у меня в двенадцатой кишке. Вот и лекарства прописал, – он показал ей листок, – хотел меня в больницу положить, да я настоял, шоб до дому отпустил. Что тама разлёживаться? Дому оно как-то сподручней. Лекарство вон написал какое принимать и еще это как яго? Не харчевать что есть, а токмо бульоны, ещё молоко можно. И через неделю к нему явиться.

- Да ты Федя не переживай. Залечим мы твою язву енту. – С большим облегчением сказала Прасковья. – У Фёклы снохе, за;говоры есть, молитвы почитаем и вот увидишь, они быстро тебя на ноги поставят. Еще на дочкиных свадьбах сыграешь.

- Да что ты мне все за;говоры да за;говоры, сходи лучше лекарство купи, что доктор прописал. Он то, наверное, лучше знает, как лечить эту язву. А заговоры после почитаешь, лишним не будет. Мне бы побыстрее на ноги встать, сейчас разлеживаться некогда, работать надо. За «лежать» деньги не платют.

;