2. Сколько стоит честь мундира

Анатолий ВЫЛЕГЖАНИН

БЕЗ РОДИНЫ И ФЛАГА
Роман

КНИГА  ВТОРАЯ
ПРОЗРЕНИЕ

«И соблазнялись  словом...»
(Быт. 7:12)

ЧАСТЬ  ВТОРАЯ
ТЕАТР КРИВЫХ ЗЕРКАЛ

2
В райкоме все то же и всё так же: фойе, широкие лестницы на третий, длинный коридор с зеленой дорожкой, высокие потолки дома купца Лебедева в вензелях лепнины по углам. Справа и слева, как в гостинице, через равные промежутки - двери под темным лаком, тоже высокие - символы власти с малиновыми табличками, на которых жидким золотом фамилии и должности ее обладателей. Вон слева - «Круглов И.С.» И всё не какие-то грузди-самозванцы в партийный «кузовок», а - наследники Октября, внуки и внучки революционных рабочих, крестьян и примкнувшей к ним интеллигенции...

Такой вот образ, немножко ёрнический, ему, писателю, пришел в эти мгновения и в этом коридоре, так это для себя только, под настроение. И с чувством легкой, как пух, веселости шел он на все более четкий и громкий стрекот пишущей машины из приемной. А как вошел, так сначала в поле зрения вплыли круглые часы в простенке меж дверей Бортникова и Савиной, на которых без десяти минут конец дня, а под ними портрет Михаила Сергеевича. «Время Горбачёва» - весело подумалось. А справа, в простенке меж окон в портьерах, под лукавым Владимиром Ильичём, за электрической пишущей машиной, она - «вечная» Любовь Николаевна.

Любовь Николаевна ему, Косте, в знакомки досталась вместе с женой Ниной, ее одноклассницей. В гостях она всегда яркая такая, лубочно-броская - загляденье! У нее кофточки всё нежно-розовые или облачно-воздушно-глубые в рюшечках-оборочках невообразимых, сарафанчики пёстрые, юбки то плиссе, то гофре, а пышные светло-каштановые волосы иной раз так подовьет и уложит, что хоть бригаду парикмахеров к ней - на мастер-класс. Помадки для губ, тени для глаз, тушь для ресничек, пудры для щечек, клипсы для ушек - этакого всякого пропасть у нее! Любит шампанское. Бутылку за вечер - легко! А выпьет, - хохотушечка такая, общительная, будто бы - доступная. Кто не знает.

Но это - дома и в гостях, а на службе она в «спецовке» и в образе. Черная юбка, белая кофта без декольте и с длинным рукавом, башенка гладко зачесанных волос, лицо... чистое, просто умытое - все по дресс-коду мира власти, в котором она долгожительница. Есть у нее дресс-код и на «одежду» для мыслей и чувств, когда при исполнении, и им она умело скрывает отвращение к миру кабинетов. Вот и сейчас.  Вошел. Печатать перестала. Поздоровался. И она, зная, что для него из роли можно и не выходить, а лишь чуточку позволить свободы, башенкой волос поводя, произнесла:

-Ну, вы, Константин Алексеевич, и навели тут шороху у нас!

А Костя бровки этак вскинул, изобразил, будто глазки закатил, плечами пожал кокетливо, заверил:

-Уж я тут ни при чем. Глас народа.
-Спортсменку нашу довели до увольнения.
-Что вы говорите?!

-Так вон, посмотрите, - кивком на правую дверь указала. Глянул. На двери у окна таблички-то Савиной... нет. А за полгода уж было примелькалась. Спросил, будто глазам не веря:

-И когда?
-Неделю назад. После той публикации.
-Чу-де-са!

-Говорит, по-собственному. Да кабы она, Клашка, от такой кормушки да «по собственному»! Михаил Юрьевич выгнал дуру.

-Ей вообще тут было не место. Народ-то ведь помнит.
-Ну, так и к лучшему. Сейчас на работу нигде не берут.
-Кому она нужна. С ее-то банным прошлым!

-А наши-то вами как недовольны! - продолжает Любовь Николаевна, страдальчески поморщившись и башенкой волос помотав истово.

-Ещё бы! Да я-то тут при чем? Я решение бюро выполняю.
-Бобров на разборки приехал.
-А при чем тут? Он же в Орлове, в горкоме...
-В обкоме уж.
-С чего вдруг? Он и тут-то был от безрыбья.

-Начальникам виднее. Как Ниночка? Как обживаетесь в своих апартаментах?

-Комнату маленькую, детскую, доклеиваем. Обои тут для кухни добыл, как говорил Райкин, через завсклад-товаровед», моющиеся... с базы... от Вепрёва. Сильвестров мебельную стенку обещал.

Они бы, конечно, еще говорили в пустой приемной негромко-доверительно о пользе знакомств «в наше трудное время», да инструктор сельхозотдела Сметанин, невысокий, средних лет, с розовой лысиной на плоской  макушке, в светлом мятом костюме в приемную вошел. Не поздоровался, на него, Костю, взгляд косой бросил мельком. В лице выражение такое, будто ему долго и больно щелкали по носу. Любовь Николаевна на круглые часы над портретом Горбачёва глянула, сказала Сметанину:

-Так заходите.

Износов, второй секретарь, из кабинета напротив вышел с лицом что называется каменным, проследовал, взглядом их не удостоив, за Сметаниным. Тут из коридора стали появляться, тянуться за ними другие сотрудники, а Костя, придерживая правой рукой распахнутую в кабинет первого дверь, полуоткинув левую, будто приглашал их на... эшафот, пропускал, как... баранов на закланье. И минута эта, именно вот эта, в апогее устроенного им цунами гласности представилась ему самой счастливой за всю его жизнь в журналистике. В проплывавших мимо лицах, знакомых и не очень, в глазах, в подбородках, вскинутых в мрачном высокомерии, видел и едва ли не слышал будто к целому миру и к нему, к нему особенно, обращенное глубоко оскорбленное:»Нельзя так с людьми! По какому праву?!» А по такому - всплыло ответом всем и каждому - по такому! Не только вам призывать, пора и вас призывать»! Светлое будущее - чистыми руками! Ну и рожи! Горбачёва на вас нет!»

Вошел последним, двери внутренние этак по-хозяйски прижал поплотнее. Устроился на стуле справа у входа. Круглов, припоздавший, вошел торопливо, окинул взглядом полный люда кабинет, заметил единственное будто для него оставленное место за столом для совещаний слева от Бортникова, прошел, сел.

-Ну что же, кажется вся наша наличность. Начнем, пожалуй, - произнес Бортников.

Он думает, что долго они не задержаться: все-таки пятница, день короткий, но... однако... ему представилось необходимым... Да... Нет, не итоги подвести - это они уж в апреле, на пленуме... а... лишь мнениями только обменяться... Предварительно... В рабочем порядке. По итогам февраля... По ходу нашей акции. Пожалуйста. Где у нас?.. Сергей Сергеевич... В двух словах.

Костя... Он... услышав это, по длинной диагонали кабинета на Михаила Юрьевича глянул с этаким непонимающим любопытством. Обычно спокойный, деловой, уверенный, что очень шло к его басовитой наружности первого, Бортников эти несколько слов вступления произнес так, будто... мальчик хулиганистый на глазах друзей поздней осенью при первых морозах с берега  на лед залива ступает, скользит по полступни осторожно-боязливо, на крепость проверяя, как он, Костя, в детстве, на старице, бывало... Такие интонации, скрывающие... робость.

В ряду сидящих слева, вдоль книжных шкафов, поднялся высокий худой, в сером в мелкую клетку пиджаке на костлявых плечах, как на плечиках, заведующий организационным отделом Сергей Сергеевич Шубин. Он бумаги не стал брать, но по журналу входящих в феврале и дни марта, с сегодняшним, чисто по акции двадцать шесть писем, из которых пятнадцать - от Калганова. Соответствующие товарищи с содержанием ознакомлены. Говорил, и кадык его на тонкой шее дергался острым углом выпирающим.

-Спасибо. У вас, Константин Алексеевич? - выглянул Бортников из-за чьей-то спины справа от него. Костя встал. Перед выходом сюда он февраль в газетной подшивке пролистал, просмотрел еще раз «ваши мнения» - на всякий пожарный.

-Если кратко, то в феврале и в этой неделе марта у нас вышло четырнадцать номеров, в которых по акции шестнадцать публикаций. А еще в редакционном портфеле только по акции тридцать два письма, из которых двадцать семь - от Калганова. В день по письму шлет. Но его раз дали и больше не будем.

-Основания? - осведомился Бортников.
-Меру надо знать. Всех грязью поливает.

-А кого, кого?! - воскликнула, от любопытства сгорая, маленькая беленькая без пяти минут пенсионерка - бухгалтерша через два человека справа от него.

-Не могу сказать. Редакционная тайна.

-Как это вы так безответственно заявляете? Вы забываетесь, что газета - орган райкома! Какие от райкома у вас могут быть тайны?! - воскликнула с дальнего конца ряда вдоль книжных шкафов заведующая кабинетом политпросвещения, женщина крупная, с неестественно широким ртом, чуть уродующим миловидное лицо ее.

-Никаких тайн. Все, что нам поступает, печатаем, - заверил Костя,  старательно спрятав издевку.

-Я вот на вас в суд подам! За позор! Это вы такие письма готовите, вы нас позорите? Так чтобы и впредь!.. Неповадно!..

Нелли Борисовна, так звали заведующую кабинетом политпроса, в оценке коллегами не столько деловых, сколько качеств характера ее носила пусть не всеми и в шутку лишь, но одобряемое звание... «бульдозер». Прошлой осенью она без знакомств, «на авторитете партийной власти» устроила вопреки нормативам дочку в садик пригородного колхоза; и одна молодая городская мама близнецов, второй уж год сидевшая с ними дома без зарплаты и теряя в стаже, выставила Нелли Борисовну на весь район «такой пронырой».

-Забрала уж я, забрала я дочь из садика. К маме увела. А что она - старуха, каши себе сварить не может,  и - на-ка, водись, - добавила она в сдержанной почти слезливой ярости, будто оскорбившись на весь белый свет.

-Да, Нелли Борисовна, рубрику я веду, - ответил он. - А если вы хотите на меня - в суд или кто-то еще из товарищей, - пожалуйста. Хотеть - право любого. Но только это будут пустые хлопоты.

Не вдаваясь в подробности и ссылаясь на «личный опыт общения с судами», он стал пояснять не Нелли Борисовне только, а всем уже бывшим и будущим... так сказать... объектам читательского внимания, почему в суд подавать лично на него смешно, на газету - глупо, а на авторов писем хоть и можно, да только лишний позор себе и райкому. И говорил это хоть и без тени назидательности, но с теми едва уловимыми нотками сожаления от необходимости разъяснять такие простые вещи в столь специфичной аудитории, которые... которые Михаил Юрьевич уловит обязательно и - поймет. Много у них в Семенове в пору его, Кости, первым в комсомоле и замом в комитете народного контроля было ситуаций не в пример этой острых, да ведь выходили же. Да и то сказать, - ведь это он, Костя, Михаила Юрьевича, подставил, когда к акции газету привлечь предложил. Его тут явно весь февраль по кабинетам полощут, как хотят, - прямо-то первому в глаза кто рискнет. Вот он, Костя, и поддержит. Поддержать надо. Ведь они, семёновские, двое тут. Вместе держаться надо. Подбодрить.

-Спасибо, Константин Алексеевич, - кивнул почтительно Бортников из-за спины сидящего справа и - уже ко всем обращаясь. - Я думаю, у нас хватит благоразумия обойтись без исков. - Василий Иванович, - глянул он в конец длинного стола на Сметанина. - Что там за история у вас с поросенком!

-Еще бы чего вспомнили! - от всех отворачиваясь, глухо произнес Сметанин. - Он уж вырасти успел, его уж съели.

Позапрошлой осенью Сметанин, бывший колхозный зоотехник, «принял в дар» от сменившего его в этой должности выпускника сельхозакадемии поросеночка из свежего приплода, которого увез в подарок матери на день рождения. И нашелся «доброжелатель», выразил «мнение» под рубрикой акции...

-А народ помнит. Ну, сколько стоит двухнедельный поросенок?
-Рублей тридцать.

-Из-за такой вот малости и вы себя подставили? Извините, но... ни-изко это как-то, знаете... ме-елко, - поморщился Бортников брезгливо.

-На падеж больше списывают. Кто их там считает, - восемь поросят свиноматка выдала или шесть и сколько до утра не дожили.

-А это не важно - дожили не дожили. Честь мундира партийного работника наверно дороже тридцати серебренников. Иван Сергеевич, - обратился Бортников к сидящему слева от него Круглову. - Что там за экономическая диверсия, которую, судя по вторничной публикации, вы устроили родному мясокомбинату?

-А это как раз тот самый наш хитрый советский дурдом, - кивая и со спокойной готовностью произнес Круглов, откидываясь на спинку стула и скрестив на груди руки.

-Ива-ан Сергеевич, вы, однако, выражения-то все же выбира-айте!
-А иначе не назовешь.

Пять лет назад, когда Круглов был еще в главных инженерах, а новый мясокомбинат выходил на проектную мощность, прибыли товарищи из Госплана и управления московской железной дороги с просьбой-предложением заключить долгосрочный договор на поставку мяса для вагонов-ресторанов. Идея оказалась обоюдовыгодной, но когда дело дошло до подписания контракта, в силу разных причин скреплять его подписью в столицу поехал Круглов. А там, в управлении железной дороги его выставили... главным и чуть ли не единственным выгодоприобретателем, который хлопочет вот, из сельской глубинки «на полусогнутых, с бумажкой в столицу приполз...». И написали на вырванном листке календаря циферку с несколькими «круглыми нулями», оценив ею подпись их «стороны». И циферка эта показалась Круглову достойной и даже очень достойной не только начальника дороги, но и товарищей из Госплана. Играть с законом Иван Сергеевич не захотел, вернулся в Белоцерковск ни с чем, а мясокомбинат и всю производственно-хозяйственную, а вместе с ней и экономическую цепочку, в которой ему надо было утвердиться, еще полгода лихорадило.

Вот это всё и кратко Иван Сергеевич рассказал в подтверждение «дурдома» и еще «непонимание» высказал, зачем механику Кушнареву, которого он в свое время на завод и на хорошую зарплату привел, понадобилось по прошествии стольких лет вытаскивать тот случай на страницы газеты?

-С одной стороны, быть может, стоит согласиться, что... быть может, зря привлекли газету. Но ведь мы и в данном случае и в деятельности вообще исходим из главного нашего постулата, что народ и партия едины. Что партия - цвет народа и работает на народ. И народ ждет от партии лучшей работы и моральной кристальности, - говорил Бортников спокойно-рассудительно и медленно оглядывая подчиненных. - С одной стороны такая гласность в газете даже мне порой кажется... н-ну... невозможной, что ли, нагнетает общественную атмосферу. Но это скорее с непривычки. Мы не привыкли жить в плане общественном открыто. Но с другой стороны такая наша доверительность и открытость, я думаю, еще более сблизит нас с народом, укрепит веру в единство целей на пути к светлому завтра. Да, можно ненавидеть газету и авторов за правду, которую они показывают. Я подчеркиваю - за правду фактов. И я уверен, - двойные стандарты партийной жизни, когда я ворую, но вам не велю, будут постепенно уходить в прошлое. В этом - цель перестройки мышления для ускорения социализма. Так что очистимся, товарищи, очистимся!

-Вы вот все требуете мыслить по-новому. Так вы нам скажите, как это, по-новому, так мы так и будем, - неожиданно и «не к месту» попросила Нелли Борисовна, будто забывшая свой случай с садиком, в нетерпеливой готовности получить указания вся подавшись в сторону первого.

-Это требую не я и даже не пленум цека, это - веление времени, - поправил ее Бортников. - Мы с этим даже отстали от многих регионов, за что меня, кстати, подверг совершенно справедливой критике тот фрезеровщик с ремзавода.

-Два слова, Михаил Юрьевич, с вашего позволения, - неожиданно даже для себя произнес Костя, взмахнув пальцами.

-Конечно, пожалуйста.

-Я думаю, Михаил Юрьевич позволит мне несколько с ним... даже... не согласиться. В плане нагнетания газетой атмосферы. - Он хотел встать, да Бортников жестом позволил - с места. - Кажется, в Польше есть газета под названием «Трибуна - люду». Совершенно замечательное и даже знаковое название. Любая газета на то и газета, чтобы быть трибуной широкому люду. Еще Владимир Ильич, как известно, говорил, что газета - не только коллективный пропагандист и информатор, источник новостей, но и коллективный организатор. Организатор - чего? Организатор людей на пути к претворению в жизнь его светлых заветов. Но семьдесят лет уж минуло, а даже мы сами, журналисты, на разного рода тех же областных совещалках, по курилкам, давно уже к скучному выводу пришли, что газеты наши, городские, районные, как наше «Отечество», - они, знаете, такие... м-м-м... посудо-хозяйственные. Маяк соревнования, бонитировка скота, навоз - на поля, агитбригада на сенокосе и прочая приземленность и серость. А уж если до критики вдруг поднимемся, так это обязательно - бездомные собаки. Или та самая лужа у рынка, со времен еще Гоголя не засыпанная. И мы все, и общество настолько привыкли, что газеты у нас вот такие и другими быть не могут, что нормальное слово правды об обратной стороне медали, но - нашей же с вами жизни воспринимается как кощунство. А это - всего лишь правда. Не творите такую правду - и на вашей обратной стороне медали ее не будет. А это уже вопрос нравственного, морального кодекса каждого.

Константин Алексеевич...
Не какой-то вам Костя, а - Константин Алексеевич, вот именно, - советский писатель и заместитель редактора газеты с тиражом в семнадцать девятьсот, говорил вот это, очень важное. И старался при этом не только и не столько мысли свои донести до умов - не только! - а в чувства, в пограничье между ними и разумом, в коктейль, замешанный на интуиции, какому в русском языке и названия нет, но какой у попавшего во власть именно русского заводится, как служебная плесень. Он еще в Семенове это открыл, когда в должности первого служил в комсомоле. Когда Михаил Юрьевич его почти на каждое бюро райкома партии приглашал - учиться, овладевать опытом рассмотрения вопросов политического и хозяйственного плана, тонкостями общения с людьми, мастерством  разговорного жанра людей власти, инструмент работы которых - слово. Языком, который, даже не нуждаясь в цифрах и фактах, опыте полемики, деловой логике, может убеждать даже в ситуациях, когда надо низкое представить высоким, черное выставить белым или призамазать серо-буро-малиновым. Когда носитель информации не слово, а - интонация, позволяющая определить или уточнить свое место на службе или в отношениях к тебе говорящего, выше тебя стоящего, от которого зависит твое благополучие. То есть важно не то, что ты начальнику или начальник тебе сказал, а - как сказал. И тогда еще открытие сделал, что этот манипуляционный язык интонационного полифонизма для управления душами, впечатлениями, чувствами, а через них и мыслями не отдельных только личностей, а даже их сообществ, толпы бывает нужен, чтобы в ситуациях стрессовых, накаленных, как сейчас, не дать увидеть, заметить, уловить, заподозрить даже тень, мгновение малое твоей боязни, слабости, робости перед ними, - чтобы толпа, почувствовав это, сворой на тебя не бросилась.

-Я не говорю ничего нового, - продолжал он, держась Константином Алексеевичем. - Акция гласности идет уже месяц. И не выходит за рамки продолжающейся в стране чистки партийных аппаратов на местах для привлечения свежих умов в органы власти. И цель вот этого, вашего, то есть нашего собрания, на мой взгляд, - обменяться мнениями. Не о месте и роли нашего партийного органа в коммунистическом строительстве, которое давно определено, а о соответствии конкретного сотрудника этого органа, в том числе, между прочим, и меня, ведущего политическую тематику в органе партийной печати, деловым, но, что важно не менее, а даже более, высоким моральным требованиям и качествам в новых политических реалиях. Я так понимаю, Михаил Юрьевич?

-Совершенно верно и сто раз верно. Тут и добавить нечего, - произнес Бортников, оглядев собравшихся с видом будто сам всё это произнес.

-А мне есть, - возразил на это Износов, сидевший в середине длинного  стола спиной к окнам, лицом ко всем и, - уже к Косте обращаясь. - Вы вот тут по-писательски красиво так рассуждаете о всяких там моралях, чести мундиров, а в каком вы сами... уж, не буду ненормативную лексику. Знаете ли вы, что в горисполкоме и у нас, если все в одну кучу свалить, какая гора писем граждан по поводу вашей квартиры. Сегодня по городу в очереди на государственное жильё четыреста семнадцать семей. И каждый год несколько человек из нее выбывают потому, что умирают в аварийных и гнилых  коммуналках, светлого будущего так и не дождавшись. Ваша очередь, как меня проинформировали, была именно четыреста семнадцатой, но заявление ваше на жилищной комиссии рассматривали первым и проголосовали дружно за трехкомнатную при однополых детях. Я не помню, чтобы... На моей памяти... - пожал он плечами, покрутил головой, помигал деланно-ошарашенно.

-Я отвечу, - сказал с готовностью Бортников. - Два года назад управление по печати выделило редакции средства на приобретение жилья для сотрудников. Из всех очередников Константин Алексеевич оказался единственный, так сказать, при деньгах. И они полностью пошли, между прочим, на закупку нового оборудования для санатория больных детей-легочников.

-Но санаторий на областном бюджете.

-Там долго и ни к чему объяснять. Областной бюджет и облздрав пропустят по взаимозачету. А вот что удивляет меня необычайно, так это то, что вопрос по квартире Константина Алексеевича вдруг вытащили именно вы, Юрий Михайлович.

-Что так?
-Так город после той публикации гудит.
-Город всегда о чем-то гудит. А ордера-то нет. О чем речь?

-А о том и речь, что это ж надо додуматься спарить две двухкомнатные квартиры в разных подъездах на одном этаже, пробить капитальную несущую стену и сделать из двух двухкомнатных при больших прихожих и кухнях одну шестикомнатную! Я не говорю уже о том, что вы собрали всех мам и пап, дедушек и бабушек, тёщу и тестя, которых у себя непонятно каким образом в «двушке» прописали, но это же грубейшее и совершенно немыслимое  нарушение проекта и всех СНИПов.

-Есть акт экспертизы...

-Я его видел. Приглашал Сизова, начальника СМУ, с этим актом, и что удивительно: в акте  о пробое в межподъездной стене ни слова, а общие фразы да указания на мелочи вроде непрошпаклеванных полов. Формально - совершенно ни к чему не придерешься. Не знаю, как уж вы с Сизовым или с целой комиссией там пошептались, но...

-Тогда в чем вопрос?

-А в том, что... Давайте, Юрий Михайлович, так договоримся: или квартира, или партбилет. Выбирайте.

Вместо ответа Износов кивнул медленно и этак набычившись, словно обещал подумать, откинулся на спинку стула, властно вытянул раскинутые руки и будто в согласии ударил пятернями по кромке стола. И весь вид, и выражение лица его при этом, заметил Костя, было таким, будто он бросал всем, глядящим на него в эту минуту, решительное:»Всех растопчу! Вы еще попомните!». А Иван Сергеевич через три человека справа от него - заметил Костя - сидит все так же скрестив на груди руки, не проявляя ни к Износову, ни ко квартирным «вопросам» их  ровно никакого интереса. И в лице, в складочках между толстыми губами и полными щеками, в чуть воздетых густых бровках выражение такое будто снисходил и разрешал кому-то: «Мели, Емеля, твоя неделя».

-Товарищи, я прошу понять меня правильно, - продолжал изменившимся, спокойным уже, тоном Бортников. - Я не кровопийца, как вы, должно быть, убедились. За десять месяцев моего здесь пребывания я не уволил ни одного сотрудника. И мне откровенно было жаль, кто бы что ни говорил, отпускать уважаемую Клавдию Николаевну. Нет, у нас с ней были, конечно, моменты нестыковок во мнениях на какие-то вещи, но это моменты рабочие, не более. И - смотрите: народ доброе помнит, очень помнит. Насколько я заметил, в трех публикациях газеты авторы отмечают ее успехи в спорте, пусть и в юности. Её спортивное прошлое.

Из числа сидящих слева, вдоль книжных шкафов, кто-то при этом выразительно прикашлянул, о-очень выразительно и двоекратно, будто старательно горло прочищая. Костя понял и, не в силах совсем сдержать, а старательно сминая улыбку, глянул в ту сторону, но не смог определить в числе сидящих в профиль к нему столь смелого в этом месте прикашлянуть, а Бортников тем временем продолжал:

-У нас ведь, вы знаете, у народа отношение к власти особо критическое. Но в основном - на кухнях. А вот выразить его с общественной трибуны не хватает духа. А власть должна всегда чувствовать и знать, что оценка ее действий, критика - это неотъемлемый ее служебный атрибут от внешнего мира.

Бортников говорил еще о том, что, власть заинтересована в монолитном гражданском обществе, вспоминал про «ворчащий оптимизм» при Брежневе. В голосе его уже явно звучали «итоговые» нотки конца собрания, и сейчас Михаил Юрьевич уж, конечно, предоставит слово товарищу из обкома. Бобров этот, кажется, Семен, по отчеству его он уже не помнил, сидел прямо перед ним, через пространство кабинета между спинами сидящих за длинным столом справа и на стульях вдоль книжных шкафов слева, в том конце, у телефонного пульта рядом со столом  Бортникова, в уюте кожаного кресла. Он, Костя, был едва знаком с ним, помнил только, что тот математику в селе преподавал. Но прошлой осенью... пил с ним мамин «ром», когда - уж получилось так - Бобров этот в мамин день рождения привез из Орлова какого-то мужика-самогонщика. Тот сам не пил, ссылался - «за рулем», рецепт да «секреты технологии» у мамы выведывал, а этот - тогда еще не из обкома - лихо рюмочки замахивал, очень лихо. Наутро, видно, лихо уж очень ему стало, так похмелиться пришел, едва выпроводили. А тепе-ерь! Товарищ из обко-ома! И взгляд такой... обко-омовский, обкомовское что-то едва уловимое. Высокопарное.  И что-то новое в лице... или... да - кончик брови левой будто чуть повыше. Или показалось.

-Ну, что я могу сказать на это. Любопытный экспериментик у вас. Любопытный. Не зря товарищ Безруков, когда попросил меня наведаться сюда, особо внимание обратил, мол, найди-ка время, не сочти за труд, съезди-ка да погляди-ка, друг мой Семен Иванович, что белоцерковцы эти там вытворяют. Зачем-то газету подключили? Письма гра-аждан... Я на будущей неделе в Еловский район уезжаю первым райкома, с Михаилом Юрьевичем встречаться будем еще. А в понедельник уж товарищ Безруков не знаю как попросит: справка-объективка или так, побеседуем. Посмотрим. Взвесим.

Бобров говорил это, держась в мягком кресле в этакой любопытной позе официального представителя первого секретаря обкома партии, не оскорбляющем его, секретаря обкома, проявлением излишнего барства его посланником, но не лишающего и его, посланника, возможности напомнить о весе его. В начале своего спича он вытянул и закинул одна на другую ноги на ковровой дорожке, поставил локти на кожаные подлокотники, вскинул в почтительном довольстве этак влево подбородок и, смыкая и размыкая растопыренные пятерни, говорил... О чем-то... О сути, об акции, по поводу собрания - туманно и намеками, но раза два этак ловко-незаметно ввернул насчет его отъезда первым в Елово. И при этом искусно играл властными модуляциями в голосе, давая понять, что имеет на них право и может говорить, сколько захочет, и его будут слушать потому что обязаны - в отместку за прежние ему неприятности.

Костя же, слушая его, вспомнил... кажется, Герцена, фразу его «страшно далеки они от народа!». Да, такими вот они становятся из местного болота с лягушками выдернутые глупостью судьбы, и позы барские обретающие и кончик левой бровки этак у них ввысь. А народ, вот этот, здесь и сейчас, ждет от тебя, «друга» первого обкома, чтобы ты растоптал в отрицательных оценках начальника их, Михаила Юрьевича, сейчас и в понедельник, в докладной первому. Или бы, но тоже сейчас и здесь, благо за закрытыми дверями, «кулуарно», распек бы всех, побаловал себя удовлетворением спеси бывшего их сотрудника, за которым сейчас признают такое право. Чтобы ты здесь и сегодня, в пятницу, потешившись, в понедельник у первого в самоутешение и из благородства перед самим собой поменьше бы всякого лишнего - Безрукову. Очень он, Костя, о-очень знал этот мир коридоров-кабинетов власти! О-очень ненавидел мир этот за измену высшим идеалам партии, которой так нужна чистота кристальная в морали, нравах, служении главному!..