Люк

  Помню, ребёнком мне было любопытно всё вокруг, и вместо того, чтобы поспешать за матерью по каким-то взрослым делам, я мешал ей торопиться, с недовольным, капризным выражением вертел головой на четыре стороны, покуда не замечал нечто интересное, а приметив, тут же вырывался от неё, дабы проследовать, к примеру, за муравьями, что гуськом шествовали вдоль трещины асфальта и взбирались на посаженый недавно тополь через кованную решётку забора, как по тротуару. 

   Сам при этом я оказывался столь неловок, что мог зацепиться ботинком за ногу матери или собственную ногу, или за ту самую трещину в асфальте, да рухнуть в грязь, обрызгав и себя, и прохожих, не меняя, впрочем, настроения. Даже со дна самой глубокой лужи я невозмутимо продолжал следить за букашками, которым, понятно, не было до меня дела. У них, по обыкновению, всё своё: и заботы, и жизнь.

   Но в три года, когда мать с трудом выучила меня, наконец, грамоте, всё коренным образом изменилось. Отложив ненадолго восторгаться природой, с такой же ненасытной жадностью я принялся выискивать знакомые буквы, что непостижимым, волшебным образом выстраивались в слова и звучали, обретая смысл. С глупейшим и важным видом я читал золотые таблички с фамилиями докторов, списки жильцов на жестянке у подъездов, передовицы в «Правде» и названия магазинов, не забывая при случае поправлять окружающих: «Какая такая  «булоШная»?! Разве не видно, что там другая буква написана?! Др-р-ругая!!!»  - неистовствовал я, но в виду отсутствия необходимого для раскатистого звука рычания, эти мои инсинуации выглядели по-меньшей мере потешно, если бы не сам факт картаво и бойко читающего малыша, что путал все карты.

- Вы что, заставили выучить его наизусть? - сочувственно осклабившись в мою сторону, приставали к матери соседи по очереди к детскому доктору, на что я, насупив брови, и едва не бодаясь, зачитывал всё, что попадалось на глаза: «Ухо-горло-нос! Фельдшер! Медсестра! Туалет!»  Особенно хорошо выходили «Лаборатория» и «Прививочная».
   Заметив однажды в руках дедуси поджидающего внука «Правду», я торжественно зачитал с самого верха листа, - «Родине! Ответим! Добрыми! Делами!», после чего испуганный дед свернул газету и спрятал её во внутренний карман пиджака от греха подальше.

   Бабушка, служившая некогда учителем и даже заведующей школы, к моим поползновениям перечитать всё на свете, до поры до времени относилась с пониманием.

   Но одним, самым обыкновенным полднем, когда мы возвращались с покупками из булочной, едва я кинулся к люку, что блестел медалью на пиджаке тротуара, дабы провозгласить во всеуслышание загадочные литеры на его рельефной стороне, бабушка вдруг остановила меня, ухватив за рубашку. Увлекая   за собой, тихо морщась от сострадания, она поведала о соседской девочке, что «точно также» наступила на край крышки.

- И что с того? - расстроился я, потому как мне не дали разобраться с выпуклыми, приятными наощупь буквами.
- Да то! - начала сердиться бабушка, - Перевернулась крышка, ровно монетка, упала бедняжка вниз, в колодец, и обварилась насмерть.
- Кто? - не понял я.
- Девочка! - теряя терпение повторила бабушка.

   Девочки той я не знал, и не видел никогда, но соседки, что наваривши щей. да компоту и оставили их настояться к обеду, уже спешили вон из квартир, поправляя платки кулаком с зажатой в нём жмени подсолнухов. Выкатывая в запоздалом испуге глаза, женщины делились друг с другом неведомыми им подробностями, совершенно не прячась ребятни, что бегала тут же. Чаще прочего от скамейки, где сидели сплетницы, раздавалось «клочья кожи», из-за чего мне представлялся сваренный в кожуре картофель... и больше ничего.
   Но на следующий день, когда мимо дома, под звуки траурного марша, раздирающего воздух, как душу, прошествовала похоронная процессия, я в ужасе бежал со двора, и поклялся не выходить из дому «никогда в жизни», даже под страхом не увидеть больше сказок «Кота Мурлыки».

   А ещё через день приехала машина с краном и сгрузила на страшное место бетонные плиты, загородив и сам злосчастный люк, и подходы к нему. Впрочем, через щели между ними временами выбивались струи пара, пугая прохожих и местную ребятню, а заодно мешая навсегда позабыть о судьбе маленькой девочки, наступившей на незадвинутый кем-то люк.

   Много позже, когда ужас осел на дне памяти и я стал выходить во двор, то поглядывая в ТУ сторону, где дышала горячим паром земля, я неизменно сокрушался. Эх, - думалось мне, - если бы та девочка умела читать... Ведь там же было на-пи-са-но!.. Но вот что именно, я так и не разузнал.