Молитва дерева к небу

В тривосьмом царстве, недалеко от нас, где магия уже почти сдала полномочия и переквалифицировалась в "фэнтези для взрослых ", около не самой высокой вершины холма, стояло одинокое дерево. Назовём его для краткости — Дуб, просто Дуб, без отчества.

Ветер редко шептал ему сказки — у него, как у всех, было много дел. А звёзды, разве что иногда из вежливости, понижали орбиту, чтобы заглянуть на пару минут, да и то, в основном, по инерции. Дубу было много лет. Настолько много, что его возраст давно перешагнул тот рубеж, где уже не хвастаются, а тихо переносят скрип суставов. В его коре хранились драгоценные воспоминания: как надрали задницу одетым не по сезону ливонским рыцарям на Чудском озере, как зажравшегося Мамая гоняли со всей его ордой по просторам Куликовa поля, и как однажды соседняя берёза уверяла, что видела настоящего единорога (но это уже был какой-то странный грибной год).

Каждое утро дерево приветствовало солнце шелестом листвы — ну, не мемами же его встречать, в самом деле. А по вечерам прощалось с ним поклоном, чуть театральным, как у старого актёра, у которого ещё осталась гордость, но уже нет зрителей. Этот ритуал придавал ему бодрости, смысла и даже, по мнению некоторых сорок, лёгкий шарм.

Но больше всего Дуб любил непогоду. Никаких спутников назойливого Старлинка, от которых у него чесалась кора. Никаких МКС с застрявшими космонавтами, машущими руками в пустоту, словно просят автостоп до дома. Никаких неуловимых "Орешников" с их пугающими 10-ю махами.
Когда всё замирало, Дуб начинал свою молитву.

— Небо, — шептал он, — ты велико, беспредельно и, судя по последним сводкам, слегка занято. Ты видишь то, что скрыто от меня. Ты слышишь дыхание океана, шаги времени и храп вечности. Я — дерево. Моя жизнь — корни в земле, ветви в тебе и слегка побитая макушка. Дай мне силы не бояться человеческой дури, особенно коллективной, и не ломаться от града негативных новостей, где каждый заголовок — как камень в лоб. Помоги не усыхать от знойной жадности олигархов и не болеть от зарытых в землю "здоровьесберегающих" отходов. Не дай забыть, зачем я вообще расту — а не просто существую, как декорация к апокалипсису.

Звёзды тихо мерцали — то ли в знак поддержки, то ли в состоянии тихой истерики.
— Я прошу не для себя, — продолжал Дуб. — Птицы строят в моих ветвях гнёзда. Дети, которые ещё не совсем в смартфонах, отдыхают в моей тени. Путники, потеряв навигатор, всё же иногда садятся у моего корня. Я хочу быть для них домом, oпорой, yкрытием. Если, конечно, не додумаются построить рядом платную парковку.
Иногда на рассвете роса блестела на листьях, словно небо отвечало слезами благодарности. А бывало — с неба падал кислотный дождь, дроны со взрывоопасной начинкой и радиоактивные "подарочки". И Дуб понимал: молитва услышана, но, как водится, понята по-своему.

Прошли годы. Ветер унёс старые листья, скандалы, интриги и стаи беспилотников. Дерево по-прежнему стояло. Корни его тянулись всё глубже — иногда до архива феодализма. Ветви — всё выше, в надежде, что хоть кто-нибудь там, наверху, заметит. Наш Дуб уже не чувствовал себя одиноким. Он был частью тихой, но настойчивой молитвы всего живого, в которой просили не многого — всего-то: мира, справедливости, доброты, уверенности, Wi-Fi и чтобы наконец отстали.

В триседьмом, тришестом и даже трипятом царстве не только дубы, но и липы, ясени, берёзы и даже, презираемые ранее, кусты вдруг начали шептать что-то небу. "Деревянные братья и сёстры" делали это из солидарности, из страха или потому, что "а вдруг поможет". Их поддерживали грешные, но уставшие люди из цивилизованных и хронически озабоченных процветанием государств.

И каждую ночь, когда тьма покрывала землю и аналитики выключали свет в студии, Дуб продолжал свою молитву, не требуя, не прося, а просто — с надеждой, любовью и лёгкой иронией. Ведь кто знает: может, если долго и упорно шептать небу правду, оно хоть раз да прислушается. А там — глядишь, и тривосьмое царство заживёт наконец… по-человечески: не за счёт других, не вопреки им и не назло соседу.