Охотник и Зеркало

У Зоны есть тайны, которые так навсегда и останутся тайнами.
Сталкер Данила Хабар

=========

Ну шо, робятушки-сталкерятушки, усаживайтесь поудобнее, кому приспичило – сходите до ветру загодя, кады начну байку свою – ни едину из вас отойти не спозволю. Нема таких? От и ладненько. Ну, слушайте, шо вам старый Дмитро поведает.

Случилось енто не так, шоб сильно давно, но и не так, шоб совсем недавно – в обчем, как говорят вумные писатели: «В один прекрасный день». Хотя денёк, елика помнится, быв отнюдь не прекрасный: отверзлись хляби небесные, поднямшись ветрище нешутошный что твоя труба ерихонская – дерева гнёт, дожжиком бьёт, громовым погудом гудёт – «У-у-у!» – страсть и ужасть! Ну дык нам, Охотникам, не привыкать, да и у заказчика терпелка не резиновая, вот старый Дмитро и порешил: а ну её к бесу непогодицу енту, пойду, а кому неохота будет компанию составить – нехай на базе остаётся, боки отлёживать, геморрой насиживать. Нам больше достанется.

Идёт, значится, Дмитро по Зоне-матушке, електронному поводыру доверимшись, по сторонам поглядыват, аномальки обходит да пальчик-то с курка не сымат: не видно ни зги – яка зверюга, коли напрыгнет, тады токмо её и обнаружишь, кады уж вполовину тебя докушает. Но Боженька миловал, никто тогда из местной мутантской шатии-братии на старые кости Дмитра не позарился.

Долго ли, коротко ли, вышел я на Ведьмино Болото. Нынче-то его Аномальными Топями кличут, а о ту пору в здешних палестинах наш брат только-только обживаться принялся. Раньше-то в Болотах обитало страшилище кровожадное, чудище людоедское, робятушек наших без счёта погубившее. Но бают, вышел однова супротив демона болотного некий добрый молодец, в долговцах до того ходивший. Не убоялся храбрец с душегубцем сразиться, и, хоть были неравны силы их, одолел смельчак нежить проклятую да, недолго думая, и ушёл незнамо куда, не дожидаючись тех, кто бесстрашно слетается стервятничать плодами чужого подвига, егда опасности больше нет. Бродит, поди, по Зоне сейчас, сокровища собират, за чаркой вина былое вспоминат. Низкий тебе поклон, человече.

Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Иду я, стало быть, по Ведьмину Болоту, под нос себе насвистываю, остамшиеся шаги в уме считаю. Гниющего валежника кругом – тьма, да окромя того, то и дело попадаются обширные, крытые бурой железистой ржавчиной мочажины, а местами трясины с окнами, вадьями и чарусами… Это страшные, погибельные места для небывалого человека. Кто от роду впервой попал в неведомые дебри – берегись – гляди в оба!..

Вот на несколько вёрст протянулся мохом поросший кочкарник. Саженными пластами покрывает он глубокую зыбучую топь. Это «мшава», иначе моховое болото. Поросло оно мелким, чахлым лесом, нога грузнет в мягком зыбуне, усеянном багуном, звездоплавкой, мозгушей, лютиком и белоусом. От тяжести идущего человека зыбун ходенём ходит, и вдруг иногда в двух, много трёх шагах фонтаном брызнет вода через едва заметную для глаза продушину. Тут ходить опасно, разом попадёшь в болотную пучину и пропадёшь ни за денежку… Бежать от страшного места, бежать скорей, без оглядки, если не хочешь не только неизбежной, но и мучительной кончины… Чуть только путник не поберёгся, чуть только по незнанию аль из удальства шагнул вперёд десяток шагов, ноги его начнёт затягивать в жидкую трясину, и если не удастся ему поспешно и осторожно выбраться назад, он погиб… А бежать по трясине – то ещё удовольствие…

Вот на грязно-зелёной трясине светится маленькая круглая промоина. Что-то вроде колодца. Вода с берегами вровень. Это «окно». Боже упаси оступиться в это «окно» – там бездонная пропасть. Не в пример опасней окон «вадья» – такая же открытая полынья, но не в один десяток сажен ширины. Её берега из топкого торфяного слоя, едва прикрывающего воду. Кто ступит на эту обманчивую почву, нет тому спасенья. «Вадья» как раз засосёт его в бездну. Но страшней всего «чаруса». Окно, вадью можно издали углядеть и обойти – чаруса неприметна. Выбравшись из глухого леса, где сухой валежник и гниющий буреломник высокими кострами навалены на сырой, болотистой почве, путник вдруг, как бы по волшебному мановению, встречает перед собой цветущую поляну. Она так весело глядит на него, широко, раздольно расстилаясь среди раздвоенных сосен и карликовых ёлочек. Ровная, гладкая, она густо заросла сочной свежей зеленью и усеяна крупными бирюзовыми незабудками, благоуханными белыми кувшинками, полевыми одаленами, ярко-жёлтыми купавками и вездесущими припятскими тюльпанчиками. Луговина так и манит к себе путника: сладко на ней отдохнуть усталому да притомлённому, привольно понежиться на душистой, ослепительно сверкающей изумрудной зелени!.. Но пропасть ему без покаяния, схоронить себя без гроба, без савана, если ступит он на эту заколдованную поляну. Изумрудная чаруса, с её красивыми благоухающими цветами, с её сочной, свежей зеленью – всего-навсего тонюсенький травяной ковёр, раскинутый на поверхности бездонного озера. По этому ковру даже смышлёный бородавочник не сунется, легконогий тушкан не сиганёт, быстрый на бегу слепыш не пробежит, юркий галофи не проскочит. Из живой твари только и прыгают по лоскутному покрову разве что пучеглазые пакки да длинноносые голенастые иопеи, ловя стрекомух, зубарышей и других толкунов, что о всякую пору и днём и ночью роями вьются над тутошними болотами… Несметное множество этих иопеев – от горбоносого хервина до желтобрового песчаника – бродит, бегает и шмыгает по чарусе, но никакому охотнику никогда не удавалось добыть их.

У старого Лесника чаруса слывёт местом недобрым, заколдованным. Рассказывал он, что на тех чарусах по ночам бесовы огни горят, ровно свечи теплятся. А ину пору видают середи чарусы болотницу, коль не родную сестру побеждённого демона, так близкую сродницу всей этой нечисти анафемском: русалкам, водяницам и берегиням… В светлую летнюю ночь сидит болотница одна-одинёшенька и купается на свете ясного месяца… и чуть завидит человека, зачнёт прельщать его, манить в свои бесовские объятия… Длинные власы её, чернее воронова крыла, небрежно раскинуты по спине и плечам, убраны осокой и незабудками, а тело всё голое, но бледное, прозрачное, полувоздушное. И блестит оно и сквозит перед лунными лучами… Из себя болотница такая красавица, какой не найдёшь в крещёном миру, ни в сказке сказать, ни пером описать. Глаза – ровно те незабудки, что рассеяны по чарусе, длинные пушистые ресницы, тонкие, как уголь, чёрные брови… только губы бледноваты, и ни в лице, ни в полной, наливной груди, ни во всем стройном теле нет ни кровинки. А сидит она в белоснежном цветке кувшинчика с котёл величиною… Хитрит, лукавица, обмануть, обвести хочется ей человека – села в тот чудный цветок спрятать ноги свои гусиные с чёрными перепонками. Только завидит болотница человека – старого или малого, это всё равно – тотчас зачнёт сладким тихим голосом, да таково жалобно, ровно сквозь слёзы, молить-просить вынуть её из болота, вывести на белый свет, показать ей красно солнышко, которого сроду она не видывала. А сама разводит руками, закидывает назад голову, манит к себе на пышные перси того человека, обещает ему и тысячи неслыханных наслаждений, и груды золота, и горы жемчуга перекатного… Но горе тому, кто соблазнится на коварную красоту, кто поверит льстивым словам болотницы: один шаг ступит по чарусе, и она уже возле него: обвив беднягу белоснежными прозрачными руками, тихо опустится с ним на дно болотной пучины… Ни крика, ни стона, ни всплеска воды. В безмолвной тиши не станет того человека, и могила его на веки веков останется никому не известною.

А тех, кто постарей, иным способом залучает в чарусу нечистая сила… Старец-отшельник подойдёт к пожилому человеку, сгорбленный, измождённый, постный, железные вериги у него на плечах, только креста не видно. И зачнёт он вести умильную беседу о затворническом житии, но Спасова имени не поминает – тем только и можно опознать окаянного… И зачарует он человека и станет звать его отдохнуть на малое время в уединённой келье… Глядь, ан середи чарусы и в самом деле келейка стоит, да такая хорошая, новенькая, уютная, так вот и манит путника зайти в неё хоть на часочек, присесть – в ногах-то правды нет… Пойдёт человек с отшельником по чарусе – глядь, а уж это не отшельник, а седой старик с широким бледно-жёлтым лицом, и уж не тихо, не чинно ведёт добрую речь, а хохочет во всю глотку сиплым хохотом… То владыко чарусы – сам болотняник. Это он хохочет, скачет, пляшет, веселится, что успел заманить не умевшего отчураться от его обаяний человека; это он радуется, что завлёк крещёную душу в холодную пучину своего синего подводного царства… Много, много чудес рассказывал Лесник про эти чарусы… Чего там не бывает! Недаром исстари люди толкуют, что в тихом омуте черти водятся, а в лесном болоте – плодятся…

Однакоже нам, Охотникам, сам чёрт не брат, посему перехватываю половчее свой верный ТОЗик – и вываливаюсь на махоньку полянку с цветочками. Сломил деревце, опробовал – настоящая елань, не поддельная. Помолясь, наступил, потопал – кажись, держит. Прошёл, гляжу: посередь полянки – бочажок, с виду вылитый значок радиации… ну, знаете, трилистник такой в кружочке. Путеводитель моргает красненьким: сюда, мол, Игнатьич, пришли. Ну, пришли так пришли. Подхожу в бочажку – а водица в ём – ну чистый хрусталь, ажно до самого дна видать! Лесник объяснял, что на плавнях да торфяниках такое не редкость – места нехожены, вот вода годами и отстаивается, даром что болото, небось, должно быть всё грязное да замученное. Склоняюсь я над озерцом, и до того мне испить водицы той захотелось, что просто моченьки нет! Сложил я ладошку лодочкой, зачерпнул, осотом немножко порезался – и осторожно так пригубил. Ц-ц-ц! Как на духу признаюсь вам – ничего вкуснее я в жизни своей не пивал, а пивал старый Дмитро мно-о-ого чего, уж вы не сумлевайтесь, касатики! Пью я, значится, водицу енту сладкую да студёную, ино зубы сводит, и… верите ли?.. как-то покойно на душеньке становится… точно тяжесть какая отпущает… и по рученькам-ноженькам этакая живительная бодрость разливается, шо хучь прямо сейчас в пляс! А и пошёл бы, робятушки, вот ей-богу пошёл бы, кабы не кольнуло что-то в темечко: ой ты гой еси, Димитрий Игнатьич, пошто раскис-то аки сосулька на мартовском солнышке? Ностальгия пробила, пень старый? Ты, часом, ничего не попутал, ёкарный ты зипун? Это ж как-никак Зона отчуждения, а не песчаный бережок Припяти подле твоих родимых Копачей, земля им нежгучим пухом! А ну-тка встряхнись, сталкер, проснись и пой, ноги в руки – и ать-два за артефактом – авось не позабыл, хрыч, за каким лешим ты сюда припёрся?

Воды я боле не пил, ну её в жопу. Неровён час, в козлёночка оборотишься, дак свои же и пристрелят, и пачпорта не спросют! Потряс я башкой, похлестал себя по щекам. Постоял, подышал. Прошло наваждение. Неужто контролёр чары свои навёл? В сотый раз обглядел окрестности – как будто ни души. Да, знаю, мутанты прятаться мастера, а всё ж говорит охотницкая интуиция – никого здесь, один старый дурак Дмитро.

И тут по бочажку рябь пробежала, яко от ветерка, кой к ентому времени окончательно стихнул. Склоняюсь вдругорядь – а вода-то боле и не вода вовсе, а навроде чёрного стекла блестящего, гладкого-прегладкого – ни дать ни взять шлем той «Севы» новомодной, коей давеча наш Витёк хвастался! Стукнул я стекло енто слегонца – звенит, но глухо, словно не простое, а бронированное. Хватил сызнова, следом даже кулаком двинул – так костяшки расшиб, а стеклу хоть бы хны. Детектор горланит как оглашенный – тут он, артефакт ентот, ни дна ему ни покрышки, под самым твоим любопытным носом, Игнатьич – а что делать, и не соображу никак. Вот незадача! Придётся, знать, возвращаться несолоно хлебавши, шоб сопливые «отмычки» по всем закоулочкам разнесли: дескать, мол, не тот ужо Дмитро, не тот, сдулся старый пердун, пора пенсионеру на покой – артефакта разыскать не сдюжил! Ну, думаю, хрен вам. Рано Дмитра хоронить, мы ишшо повоюем, эвона! Не ворочусь без того, зачем подрядился!

Замахиваюсь я, значится, прикладом разбить бочажок этот бессовестный, что мозги мне крутить удумал – а с-под воды… охо-хо… вот на смех счас старика подымете! – оттеда на меня – олень смотрит! Цыц, шелупонь! На вас бы поглядел, буде на моём месте оказались бы! Да только куда там: вы токмо в баре отважные, да и то опосля третьей бутылки на десятерых. Короче…

Короче: стоит под водой олень и молча на меня пялится, да эдак по-царски, что кажется, будто не снизу, а наоборот – сверху вниз. Пристально так, внимательно… изучает. Молчит. Собой хорош и статен: грудь широкая – с густой опушкою, осанка гордая, благородная – по бокам златым белы пятнышки, ножки сильные да точёные – копытца вострые, с места не тронутся, рога ветвистые – цельный лес раскидистый. Стоит, похоже, на каком-то камне по типу тумбы… лишь на днях сообразил я, что это не просто камень, это его трон был каменный, а он сам – подводный король. Обратно мыслишка шевельнулась: ну как всё-таки контролёр дурит? Не прислушался Дмитро к мыслишке той, а заместо того сделал большую-пребольшую глупость – возьми да и спроси галлюцинацию:

– Ты кто таков будешь, мил зверь? Чьего роду-племени? Что тебе надобно, красавец, от старого охотника? Скажи как есть, не обижусь, ежели что!

«Ничего мне от тебя не надобно, старче, – ответствовал сохатый напрямую в голове моей. – Да и нету у тебя того, чем бы смог такой, как ты, потешить короля подводного. Напротив, желаю показать тебе кой-чего».

Ударил олень оземь копытом – и выпала двустволочка из рук моих ослабевших. Ударил второй раз – и подкосились коленки, упал Дмитро, крепенько так копчиком приложимшись. В третий раз ударил олень – и пропало всё. А и было ли, таперича думаю? Бог его знает, откровенно говоря. Мож, и привидилось с устатку. Зона, голубчики, в ней и не такое быват.

И тут бы кончится ентой истории, толком не начавшись, ан самое интересное как раз на конец-то и прибережено. Поднялся я было уходить – чай, не дурак, и олений намёк, надо думать, понят был мною правильно – глядь – а из зарослей на том бережку бочага – этот таращится, понимашь! Контролёр, едрить его в корень! Как жопой чуял, что за всеми проделками не иначе как псион и стоял!

Медленно тяну ствол – быстро нельзя, учует, вырвет, и тогда уж точно кранты – досылаю патрон, целюсь… охо-хо… а тот и не думает прятаться. Стоит и смотрит. Прямо как тот олень. Один в один, разве рогов не хватат. А я так не могу, шоб в беззащитного, пускай и контролёра. Хоть бы клешнёй своей дёрнул – немедля в лобешник бы картечью зарядил. Какое там… торчит столбом и не чешется.

«Не стрелять, – подумалось тут мне опять не моей мыслью. – Больно. Я опасен нет. Учёный. Т.И.Х.О.Н.О.В. Ты был искать артефакт. Я дать он. Ты уходить. Я уходить. Не враги. Не друзья».

И вот он был – и вот его нет. А как расстегнул я сидор свой походный, так чуть не ослеп – обещанное сокровище сияло, как в вёдро солнышко не сияет. Засим истории конец, а кто слушал – молодец! Хотите – верьте, хотите – нет, но любого спросите: не бывало ишшо такого, когда бы старый Дмитро приврал заради красного словца. Артефакт я сдал заказчику, и уж он так обрадовался, так обрадовался, что на радостях чуть лишь не расцеловал меня. Даже чутка надбавил сверху… и ни словечком не обмолвился о том, что опциональный пункт контракта – принести неповреждённую руку контролёра – выполнен не был. Я и не стал заострять.

Знаете, сталкерята, я ЧЗО, почитай, который уж годок топчу, и навидался всякого, и во всяческих переделках побывал, и вот что я понял, соколики. При всей ейной жестокости и ненасытности Зона – как зеркало. Один, при жизни на Большой Земле кривой да уродливый, станет здесь только кривее и уродливее пуще прежнего: начнёт гопстопить новичков, задирать слабых, стрелять раненых, не делая различий между зверем и человеком. Такий рано или поздно сам становится монстром, человекозверем: поглядишь – картина, а разглядишь – скотина. Зона таких не любит, и долго они у неё в гостях не задерживаются. Во всех смыслах.

Иные же совсем из другого теста. Как бы их не мытарило, куда бы ни швыряло – держатся, словно какой потаённый железный стержень в них, и вдобавок остальных держат. Вот с такими, что называется, как за каменной стеной. Жаль, что на дюжину первых попадается в среднем двое-трое вторых, не более. Что ж, тут уж ничего не поделаешь. Зло творить много легче и увлекательнее.

Но существуют и такие люди в Зоне, которые очень отличаются от других. Их называют охотниками, и про них старый Дмитро по понятным причинам промолчит в тряпочку. Не судите, да не судими будете, поелику судья всем нам один лишь Бог: и Зверобою, и Лису, царствие ему небесное, и гайдамакам Гонты, и Чучелу с Инквизитором, и вашему покорному слуге, и вам самим, мил-человеки. Каждый волен выбирать дорожку по себе.

А вот контролёров после того случая я сторонкой обхожу. Не хочу, понимашь, ненароком… ну, того. От греха подальше. Дмитро Игнатьич охотник, но не убивец, кто бы что там ни говорил. Нет, коли какая тварина сама первая нападает, то тут, вестимо, сам бог велел свой живот самооборонять, и трофеем таким гордиться – грех не великий. А так… кто знает, может быть, промеж мутантов тож встречаются такие, кто, сродни узнику в темнице, мучается внутри своего бренного искалеченного тела, не могя выйти на волю? Может быть, среди чернобыльских созданий есть и те, кто по сути своей – такие же неприкаянные бродяги, как и мы с вами? Может статься, в числе зверья, одержимого безумием, вечным голодом и жаждой крови, ишшо покамест остались подобные моему контролёру?

Одначе, как я погляжу, Выброс давно миновал, так что пора бы и честь знать. Будете хорошо себя вести, вечерком, что ли, ишшо что-нибудь расскажу. Ну, бывайте! Лёгкой вам дороги, богатого хабара – и да хранит вас Зона!

=========

В произведении звучат строки одиннадцатого стиха седьмой главы ветхозаветной Книги Бытия и первого стиха седьмой главы новозаветного Евангелия от Матфея, слышится голос прокуратора сатаниады Михаила Афанасьевича Булгакова «Мастер и Маргарита», наличествует флора эпического романа Павла Ивановича Мельникова-Печерского «В лесах» и фауна научно-фантастического романа Андрэ Элис Нортон «Угрюмый дудочник» (в переводе Александра Абрамовича Грузберга aka Д. Арсеньева), участвуют персонажи и локации видеосериалов сталкера Данилы Хабара «Зверь» и «Пробуждение» (https://www.youtube.com/@Stalker_Xabar), а также фигурируют элементы игрового контента серии «S.T.A.L.K.E.R.» компании ©GSC Game World®.