Мавка

Мавка.

В 80-е годы, каждое лето, нас с Настей, моей младшей сестрой, отправляли в деревню к бабушке. Деревня та, скажу я вам, была затеряна среди густых лесов, а за околицей начинались такие глухие места, что и волки, говорили, там не редкость. Сердцем этих мест был старый, дремучий лес, а в самой его чащобе, топкое, заросшее камышом болото. Бабушка строго-настрого запрещала нам ходить в лес одним, особенно к болоту.

— Не ходите, детки, — говорила она, крестясь на образа, — там Леший водит, с тропинки собьет, в трясину заведет. А то и Мавка болотная защекочет, утянет к себе на дно.

Мы, конечно, кивали и не верили этим сказкам, но лес манил. Чаще всего мы играли на опушке, где солнечные поляны сменялись первыми рядами сосен и берез. Собирали ягоды, строили шалаши из веток. Воздух там был такой, что голова кружилась, густой, пахнущий смолой, травами и еще чем-то неуловимым.

В тот день, помню, стояла особенно душная, предгрозовая погода. Бабушка ушла к соседке за молоком, а мы с Настей, которой тогда было лет семь, сидели на крыльце и маялись от безделья.

— Пойдем в лес? — вдруг предложила она, глядя на темную стену деревьев своими большими ореховыми глазами. — Только неглубоко. Ягод пособираем.

— Бабушка запретила, — начал было я, но сам уже чувствовал, как скука пересиливает страх.

Мне было десять, и я считал себя достаточно взрослым, чтобы защитить сестру. Да и не верил я в деревенские байки.

— Да мы же только на краешек! — уже вскочила Настя.

Ее светлые косички смешно подпрыгнули.

— Чего сидеть. Скучно ведь.

И мы пошли. Сначала лес принял нас ласково. Знакомая тропинка, птичий щебет, солнечные зайчики, пляшущие на папоротниках. Мы собирали землянику, болтали. Но незаметно для себя мы забрели глубже, чем обычно. Деревья стали выше, их кроны плотнее смыкались над головой, и солнечный свет едва пробивался тусклыми пятнами. Птицы умолкли. Стало тихо, даже как-то неестественно тихо.

— Слушай, — сказал я, чувствуя, как по спине пробежал холодок, — давай обратно. Что-то мне тут не нравится.

Но сестра не ответила. Она стояла, как вкопанная, и смотрела куда-то в сторону болотистой низины, которая виднелась сквозь редкие стволы. Воздух там был тяжелый, пахло тиной и прелью.

— Настя? — тронул я ее за плечо.

Она медленно повернула ко мне голову. И я увидел ее глаза. Они были широко раскрыты, но взгляд… Он был абсолютно пустой, какой-то стеклянный, словно она смотрела сквозь меня.

— Ты чего? — испугался я. — Пойдем домой!

— Там… — прошептала она, и голос ее был чужим, тонким, как комариный писк. — Там красиво… зовут…

И она сделала шаг в сторону болота.

— Куда?! — схватил я ее за руку. — Стой, дура! Там же топь!

Ее рука была холодной, как лед. Она попыталась вырваться, и в ее детском теле я почувствовал неожиданную, нечеловеческую силу.

— Пусти, — прошептала она снова, не глядя на меня. — Надо идти…

Я похолодел от ужаса. Это была не моя сестра. Моя сестрёнка никогда бы так не говорила, никогда бы так не смотрела. Ее лицо стало бледным, почти прозрачным, а губы слегка посинели.

— Настенька, очнись! — закричал я, чуть ли не плача, пытаясь встряхнуть ее. — Это я, твой брат! Пойдем к бабушке!

Она не реагировала. Ее взгляд был прикован к чему-то невидимому для меня там, среди коряг и зеленой ряски болота. Мне показалось, что оттуда, из глубины, донесся тихий, едва различимый смешок или вздох, от которого волосы на затылке встали дыбом. А потом, вроде бы, краем глаза заметил движение. То ли силуэт, то ли ещё что-то. Резко повернулся, но ничего.

И тут я вспомнил бабушкины слова про Мавок, что заманивают в трясину.

— Не пойдешь ты никуда! — изо всех сил рванул я ее на себя, так что она чуть не упала. — Бежим!

Я схватил ее крепче и потащил за собой, прочь от этого жуткого места. Она не сопротивлялась, но и не помогала, ноги ее заплетались, она была тяжелой, как мешок с картошкой.

Я бежал, не разбирая дороги, ломился сквозь кусты, спотыкался о корни, но не отпускал ее руки. Сердце колотилось бешено, тревожно. Перед глазами все плыло от страха и напряжения. Мне казалось, что за нами кто-то гонится, что ледяное дыхание болота следует по пятам.

Не помню, как мы выбрались на опушку. Я вывалился на знакомую поляну, таща за собой Настю, и рухнул на траву, задыхаясь. Сестра тоже упала рядом. Я посмотрел на нее. Она тяжело дышала, глаза ее были закрыты.

— Настя! — тряс я её. — Настенька!

Она открыла глаза. И это снова были ее глаза. Живые, испуганные, но ее.

— Где мы? — спросила она слабым, но уже своим голосом. — Что случилось? Я… я ничего не помню. Только будто сон страшный видела.

Я ничего ей не сказал тогда. Просто обнял крепко-крепко.

Когда мы вернулись, бабушка уже была дома. Она посмотрела на нас, бледных и перепуганных, и все поняла, наверное, без слов. Молча напоила нас горячим чаем с травами, уложила мою сестру спать.

Вечером, когда Настя уже уснула, я под шум дождя рассказал бабушке все, как было. Она долго молчала, глядя в окно на темнеющий лес.

— Мавка то была, болотница, — наконец сказала она тихо. — Заприметила Настеньку, чистотой ее души прельстилась, заманить хотела. Хорошо, что ты у меня смелый, не растерялся. Отбил сестру.

Вроде бы все закончилось хорошо. Настя на следующий день была как обычно веселая, беззаботная, и ничего не помнила о нашем походе в глубь леса. Но я помнил. Помнил ее пустые глаза, холодную руку и тот леденящий ужас, что шел от болота. С тех пор я никогда больше не ходил в тот лес дальше опушки. А когда мы уезжали из деревни, в тот год и последующие, я всегда чувствовал на себе чей-то долгий, немигающий взгляд со стороны темной чащобы. И до сих пор, спустя много лет, мне иногда снится топкое болото и тихий, зовущий шепот из его зеленых глубин.