Обида

Завхоз маслозавода Александр Иванович Журавлев среди сельчан сыскал славу скряги, и по за глаза, они называли его «Плюшкин». Поговаривали, что его сделала таким немилосердным жизнь, за время которой он потерял утопшими двух уже парубков сыновей, а старшая дочь, жившая где-то неблизко, не баловала родителя своим присутствием и вниманием с тех пор, как он схоронил свою жену, ее мать. По истечении некоторого времени, с каких-то пор  и неизвестно при каких обстоятельствах, сошелся  он с дородной Екатериной Ивановной Уманской, которую он называл дома и прилюдно всегда Катериной, делая ударение на «и», а она его на людях Александр Иванович, а по-домашнему Сашей. Он был пред- пенсионного возраста, она моложе лет на 10-12, и никогда не была до этого замужем, Барышня!? И судя по тому, что люди никогда не видели на ней ничего лучшего, кроме валенок и телогрейки в зиму, а летом халата и тапочек, их что-то, по-видимому, сближало? Постепенно  обжились домом, ухоженным двором и небольшим хозяйством. И вроде как будто сложилось все хорошо-удачно. Но за те немалые годы, что каждый прожил своей жизнью до этого, наложило свой отпечаток на их характеры и, видимо, не без причин. И от их симпатий друг к другу в начале совместной жизни не осталось и следа. Теперь совместное проживание носило «дружеский» характер. Как уж там обходились они друг  с другом, живя под одной крышей, одному Богу известно. Но с работы домой каждый шел со своей  булкой хлеба и еще с чем-нибудь, что «Бог послал». Александра Ивановича никогда не видели в хорошем расположении духа, наверно, все подсчитывал свои убытки, так как все равно даже при таком образе жизни приходилось немало тратиться, а он имел с некоторых пор, большую слабость к накопительству сбережений. Вносил на сберкнижку под 3% годовых, и за все время накопления снял часть денег только однажды, когда вышло ему время брать машину «Жигули» как участнику ВОВ. Каждый раз при получении заработной платы надевал очки, долго вглядывался в подписной лист, затем рука медленно, как будто в принуждении, выводила против своей фамилии роспись. Придержав ведомость в руке, непременно глянет на денежное содержание сослуживцев. Получив свое, не выходя из бухгалтерии, присаживался в угол на стул, доставал из кармана записную книжку и, шевеля губами, подсчитывал все до копейки.
Затем, тяжело вставая, молча удалялся под косым взглядом служащих.
Примечателен один из случаев, характеризующий Александра Ивановича. Как-то руководство маслозавода договорилось с хозяйством о приобретении сена для нужд своих работников, услугой которого воспользовался и он. По неизвестным ему причинам сено обошлось ему на четыре рубля за тонну дороже, нежели его коллегам, отоваренным вперед. Факт такой несправедливости поверг Александра Ивановича в отчаяние и наставило его на путь восторжествования справедливости. Касаемо этого случая ему было разъяснено, что из-за нехватки товара (сена) пришлось дополнительно приобретать у другого хозяйства, чтобы удовлетворить нужду всех желающих. А покупали сено за счет взаиморасчетов с хозяйством, поставлявшим молоко на переработку с последующим удержанием из зарплаты у лиц, кто воспользовался этой услугой. Хозяйства выставили счета по разной  цене, разнившейся в четыре рубля  за тонну. Обращаясь в Местком за разбирательством дела, говорил: «Признаться, не хотелось бы заниматься этим из-за чепухи, но тут дело принципа,… Что, мне подавать в суд?»
- Да мы вас понимаем – отвечали ему заседавшие. Но так уже получилось, что некоторым обошлось оно дороже. Не мы устанавливаем цену.
Дело кончилось тем, что после  ухода оставшегося неудовлетворенным ответом заседавшие, посоветовавшись, решили выписать материальную помощь в размере двадцати рублей на одного из присутствующих, чтобы не вычесть эти деньги с просителя за разницу в цене и не поколебать в нем чувство справедливости…
Осенью того года, будучи уже пенсионером, опираясь на трость, прошелся по усадьбе и, присев у крыльца облегченно вздохнул: «Все в домашнем хозяйстве приготовлено, чтобы зимовать в сытости и тепле. Пожалуй, и переживем зиму. Авось волку не первая зима».
Но через несколько месяцев, в разгар зимы, вдруг занемог. Утром проснулся поздно, когда был уже рассвет, весь в поту, лицо побагровело, тяжело дышалось, но все-таки встал, опираясь на трость и пошатываясь, подошел к ведру и испил много воды. Глянул  в зеркало, лицо было розовое от жара, и ему вдруг стало жутко.
- Ка-те-ри-на… - хотел было позвать жену, но опомнился, понял, что она давно уже на работе, и бросил взгляд на ходики на стене, стрелки которых показывали одиннадцать часов. Он через силу оделся и, не позавтракав, тяжело ступая, направился в медпункт.
По выражению лица фельдшеры, принявшей и послушавшей его, по ее тону разговора понял, что дело плохо и что уже никакими уколами и таблетками, наверное, не поможешь. Однако она сделала, что ей полагается, помогла отправить его домой и пообещала непременно вечером еще заглянуть и если не полегчает отправить в район.
Испив чаю, и без того находясь в жару, он прилег. Как-то горько ему стало на душе. Стал думать за свою жизнь, не прошла ли она без пользы?
- «Не жалко умереть, – думал он, – но как-то обидно. С малых лет работал как проклятый, только стал иметь кое-какой достаток, тут грянула коллективизация. Только «обтесался» под новые условия жития, обзавелся семьей, опять беда-война. Сколько прошел по ее нелегким дорогам по истерзанной и измученной земле, сколько видел смертей и горя, так нет, судьбе мало было этих испытаний, выпавших на его долю. Проведению было угодно забрать еще двух подростков сыновей, да так глупо и безбожно, что не пожелал бы самому ярому врагу. И слезы  медленно потекли у него по впавшим щекам, скатившись на грудь….
Сколько раз он силился вспомнить свои молодые годы, но ничего раньше не приходило на память, а тут вдруг в памяти все стало проясняться. С чего бы это? Как живая покойница - жена и молодые ребята встали в его воображении. И как это вышло так, что за последние тридцать лет он ни разу не вспомнил о них и ему ни разу не мерещилось прошлое.
Скрипнула щеколда двери.  «Пришла фельдшерица,» - подумалось ему.
- Александр Иванович, где вы? Пенсию принесла, – послышался голос почтальонши.
- Подойди сюда, дочка. Подойди!
Она прошла во вторую комнату, увидев его, лежащего в постели.
 - О! Что ж это вы, Александр Иванович, вздумали болеть?
- Да вот полюбуйтесь, захворал.
- А где Екатерина Ивановна?
- На работе, где ж ей быть.
- Так я зайду на обратном пути, скажу ей. Или она в курсе?
- Сделай милость. Пусть плетется домой.
- Хорошо!
Помогла ему приподняться. Дав расписаться и оставив деньги по его просьбе на комоде, она поспешно вышла, громко лязгнув щеколдой двери. Слабость по всему телу не давала спокойно предаться воспоминаниям.  Чем крепче он думал, тем тяжелей становилось у него на душе. « Наверное, уже не поправиться мне», - но потом, как подумал, что будет с усадьбой, домом, у него сразу сжалось сердце и стало жалко свое добро.  « И не возьмёшь все с собой в могилу.»  Горько усмехнувшись, тихо произнес: «Все пропадет, таким трудом нажитое»
Опять скрипнула дверь, – пришла Екатерина Ивановна.
- Катерина! – позвал он жену. Она не сразу вошла к нему, слышно было, как долго копошилась у прогоревшей печки в передней. И вот, наконец, вошедши, опустилась на край кровати, готовая может быть к последнему откровенному разговору, – как всегда бывает в таких случаях.
- Ну! Чего это ты надумал валяться в постели?
Он молчал.
- Может, бульону сварить, – робко и сочувственно сказала она, глядя на него.
- Потом. Сколько там, на ходиках, – хрипловатым голосом проговорил он.
- К четырем часам приближается.
 - Ты вот что, пенсию принесли. Почта до пяти работает?... Снеси-ка деньги на книжку, а то я, наверно, сегодня уже не поднимусь. Деньги там на комоде.
Испуганное и недоумевающее выражение ее лица, охваченное в первые секунды, вдруг сделалось сочувственно-страдальческим.
Она хотела возразить ему, что, мол, не к месту и не время об этом сейчас думать.
Но, как всегда, повинуясь, даже не взглянув больше на него, молча подошла к комоду за деньгами и, наспех собравшись, вышла из дома.
Он все это время, пока ушла Екатерина Ивановна, лежал молча с закрытыми глазами. Мрачные мысли стали донимать его, и в голову лезла всякая чепуха, а он хотел все больше вспомнить свои молодые годы и силился, напрягая свое воображение. И вот в памяти прорезались те далекие годы из молодости, когда он с будущей женой прогуливался у круглого озера, водяная гладь которого багровела от заходящей поздней зари и стояла такая тишина, что слышно явственно даже писк копошившихся  вдоль берега маленьких болотных куличков. Как счастливы были они тогда! С уходом той далекой вечерней зари  началась заря их совместной жизни.
Открыв глаза, глядел в потолок и выражение его лица, было счастливое. Но, полежав так в молчании, с лица быстро сошла гримаса счастливых воспоминаний, и ему опять стало не по себе: «Помру, так все равно никто жалеть и горевать не будет. Только мужики, долбя мерзлую землю могилки, будут в душе ругать и материть, мол, не мог уже дотянуть до вознесеньев дня, до тепла, полюбуйтесь вот – представился. Уйти и то не мог по-человечески». - Так его мрачные мысли печалью отдавались на лице. Он тяжело вздохнул.
- Катерина! – хриплым голосом позвал ее. Вошла из передней Екатерина Ивановна.
- Ты… - заговорил прерывисто он, – сообщила бы дочке, что я … занемог. Ну, сама знаешь…что сказать.
Она глянула в его мутные глаза на розовом лице.
Похоже было на то, что дела совсем плохи, и она перевела взгляд на потолок, как будто обращалась к «всевышнему», но в душе, наверное, была «рада», что, наконец, он уходит, и тягостному их совместному существованию подходит конец. Она, вдруг опустив глаза, хлопнула себя руками по бокам. Ей подумалось: «Если заранее сообщать дочке, то мне из добра мало что достанется, ведь я с ним не зарегистрирована, а уж про деньги на его книжке и вовсе забыть придётся». Она глянула на него со скукой и безразличием, подумав, что нужно что-то предпринять и со словами: – «Не  думай сейчас об этом,» – поднялась и вышла из комнаты.
Вечером в полудреме ему опять мерещились детишки, явственно, как живые, выросли перед его воображением мальчишки-утопленники. А про меж них надвигалось бледное-большое, жалкое лицо покойницы-жены и, чем   ближе вырисовывались её черты, тем слышней отдавалось в ушах ее бормотание: «Отдай деньги внукам, отдай…отдай…»
Он заворочался и повернулся с боку на бок, как будто боясь, что она достанет рукой до его испуганного лица, а затем, открыв глаза, встал с постели. Слезы медленно потекли у него по щекам.
- Внуки! Я их раз всего-то и видел, когда приезжала дочка. Наверно, большие уж, – рассуждал он. – А и впрямь, ведь наследники, как не крути. Большие, а не жалуют деда своим вниманием, – тяжело ступая, продолжал бормотать, идя к ведру испить воды.
Поздно пришла фельдшерица, по-видимому, по просьбе Екатерины Ивановны и, сделав ему обезболивающие, ничего уже не расспрашивая захворавшего, поспешно ушла. Ему стало как бы легче дышать, и он провалился в глубокий сон.
На следующее утро и потом весь день он лежал не вставая и тосковал. Когда к нему за день подходила несколько раз  Екатерина Ивановна спросить, не надо ли чего, он закатывал глаза и, напрягаясь, проговаривал: «Нет! ничего не хочу»
Ближе к вечеру слабеющая память дала вспомнить опять погибших сыновей, а затем лицо жены, выплывая из дымки слезившихся глаз, приближалось к нему. Когда ему показалось, что она опять вот-вот начнет его в чем-то упрекать и бранить, он, испытывая мучительную обиду, приподнялся от подушки и едва слышно произнес: «Да знаю я и без тебя, что нужно…делать» Он почувствовал от напряжения в груди боль, а затем с исчезающим в глазах ликом жены воспоминания покинули его навсегда.