04 Юный философ. Толстой уходящий

       Юный философ.

       Есть ещё одна сторона становления толстовского разумения, без которой его мироощущение и его мировоззрение будет весьма затруднительно понять. И это — философия, это — изучение и разбор основополагающих представлений человека о самом себе, то есть о Человеке в этом Мире.

        «С 15 лет стал читать философские сочинения» [Гусев. Толстой в молодости, стр. 135].

       «Я смолоду занимался философией. Философия всегда занимала меня, я любил следить за этим напряжённым и стройным ходом мыслей, при которых все сложные явления мира сводились — их разнообразия — к единому» [Гусев. Толстой в молодости, стр. 135].

       «Я давно, ещё в детстве, почти 15-ти лет, решил, что время есть возможность понимать два предмета без понятия пространства, — надо, чтобы один ушёл, а другой пришёл на его место; пространство же есть возможность видеть, понимать два предмета без времени, надо, чтобы один стал подле другого. И что времени и пространства нет, а это только две возможности понимать предметы» [Гусев. Толстой в молодости, стр. 95].

       Совершенно очевидно, что тело своё — это тоже ПРЕДМЕТ. Из этого следует простой вопрос: что же такое я, если моё тело есть только возможность воспринимать и понимать себя? На этот вопрос Толстому придётся отвечать всю жизнь. Даже на смертном ложе он будет делать попытки на него отвечать. А заметьте, задался он этим вопросом пятнадцатилетним подростком.

       «Помню, как я, когда мне было 15 лет, переживал это время, как вдруг я пробудился от детской покорности чужим взглядам, в которой жил до тех пор, и в первый раз понял, что мне надо жить самому, самому избирать путь, самому отвечать за свою жизнь перед тем началом, которое дало мне ее» [37, 64].

       Пространство и время! От самого своего рождения человек формируется с абсолютным представлением о пространстве и времени. Такое представление является как будто врождённым. И оно очень простое: весь белый свет — это пространство, в котором собраны в нужном порядке необходимые для жизни предметы. Прежде всего — твердь земная, а потом уже всё остальное, весь видимый мир. Его ещё называют предметным. И этот предметный мир размещается в пространстве, в котором мы можем вступать в контакт с другими предметами, и пребывает во времени, то есть в отношениях между предметами происходят изменения различной длительности. И наша собственная жизнь есть такое же перемещение в пространстве и такое же определённой длительности изменение, кому сколько отмеряно.

       Такое представление о жизни и есть — абсолютизация пространства и времени.
Однако человечество в какой-то момент своего развития, то бишь развития своего абстрактного мышления, неизбежно и закономерно приходит к пониманию того, что пространство и время — это не свойства мира, не свойства всего, что существует на белом свете, а лишь свойство нашего восприятия всего окружающего. То есть так мы мир видим: пространственным и развивающимся во времени.

       На самом же деле мир совсем не такой; хотя бы потому, что восприятие чего бы то ни было — это отражение воспринимаемого (предмет) в воспринимающем (сознание), а отражение никогда не равно тому, что отражается. Одним словом, если мы мир видим таким, каким видим, то в реальности он на сто процентов не такой. А это значит в свою очередь, что реальность вовсе не такая, какой она нам видится. Как у юного Толстого: пространство нужно для того, чтобы представить один и тот же предмет в разных местах, а время — чтобы представить разные предметы в одном месте. А какие они, все эти предметы в реальности? И какова она на самом деле, эта самая реальность?

       Только представьте себе, мир, который занимает неохватное ни глазам, ни разумом пространство, куда вмещаются все возможные вселенные и галактики, который существует миллиарды, триллионы лет, а может, и вовсе бессрочно, — этот мир совсем не такой, каким мы его себе представляем. А ведь этот мир — единственная для нас, ни много ни мало, реальность. Другой реальности у нас просто нет. Так что же тогда реально? Какая она — безусловная реальность?

       Ведь относительность (условность) времени и пространства говорит о том, что реальная действительность пребывает не во времени и пространстве, а как-то иначе. Как?

       И ведь за любой реальностью скрывается ещё более реальная реальность, которую мы могли бы называть реальнейшей реальностью. Не за ней ли мы охотимся, развивая своё абстрактное мышление?

       Почему же мы приписываем тому, что видим и слышим, свойство действительной реальности?

       Посудите сами, у нас объёмно-пространственное зрение, так как у нас два глаза с расстоянием между центрами зрачков миллиметров 65. Но совсем несложно себе представить, что это расстояние может быть совсем иным: одна секстиллионная нашего расстояния, одна триллионная, одна миллионная, одна тысячная и так далее. Наше расстояние — 65 миллиметров, а может быть сто наших расстояний, тысячу, миллион, триллион и так далее — до бесконечности. В каждом случае тот же самый мир ведь будет восприниматься совершенно по-другому. Вывод: для мира нет никакого пространства или есть любое пространство, что одно и то же.

       То же можно сказать и о времени: чтобы происходящее перед нашими глазами выглядело непрерывным процессом, нам нужно воспринимать действительность со скоростью 24 картинки в секунду. Но ведь так же нетрудно представить себе, что эта скорость может быть какой угодно: миллиард картинок в секунду или одна картинка в миллиард секунд. Скорость эта зависит вовсе не от того, что мир таков, а от того, что так устроен наш мозг и органы нашего восприятия. Восприятие наше может «назначить» миру любое измерение времени, от минус бесконечности в секунду до плюс бесконечности в секунду, тогда как мир существует вне времени, у него просто нет скорости существования, он просто есть. Для мира никакого времени нет или есть любое время, что одно и то же.

       Почему же мы настойчиво приписываем миру время и пространство, которые есть лишь свойства нашего восприятия? Потому что во времени и пространстве пребывают процессы нашего физического выживания в этом мире. Так устроена наша взаимосвязь с этим миром, но не сам мир. Просто в философии без знания, что такое Мир сам по себе, невозможно составить представления, что такое твоё Я, само по себе.

       Подросток Толстой об этом задумался. Через 15 лет после появления на свет.
Человечество к пониманию относительности пространства и времени добиралось куда медленнее. Подбиралось к этому пониманию постепенно и с разных сторон.

       Кому-то приходило понимание, что в мировом пространстве нет света и тьмы, а есть электромагнитные волны разной длины. Кому-то — что звука нет, а есть наше восприятие процесса распространения колебаний в упругой среде. Кто-то открыл, что цвета в пространстве нашей вселенной не бывает, ни красного, ни синего, ни жёлтого, никакого, а есть в наших глазах палочки и колбочки, которые по-разному реагируют на электромагнитные волны. Кто-то догадался, что самой тверди предметной в реальности тоже нет, а есть атомы, которые по большей части состоят из пустоты. То есть нет в мире предметов и тел, распределённых более-менее равномерно в пустоте, потому как пустота между предметами — это такой же предмет, который лишь воспринимается нами пустотой.

       А в наши дни учёные даже утверждают, что «кирпичиками», из которых выстроена наша материальная вселенная, являются не элементарные частицы, как долго думали люди, а квантовые поля, то есть вся материя состоит из… не материи.

       И что тогда этот наш мир? Пространство? Чёрное, абсолютно чёрное, глухонемое, не холодное и не горячее, не твёрдое и не мягкое, не жидкое и не сухое, то есть никакое, никакое само по себе, но необъятное пространство, наполненное квантовыми полями, составляющими одно большое квантовое поле? Что тогда наше предметное тело в этом мире? Квантовый фантом? Что такое наше «Я»? В чём она тогда, реальность нашего «Я»? В чём реальность событийности наших жизней?
Человечество постепенно, словно обрывая листья с кочана капусты, снимало материалистические покровы с тайны бытия, чтобы добраться до «кочерыжки» — до сути нашего мироздания. И в «кочерыжке» оказалось спрятанным понимание, что «пространство и время суть формы нашего мышления, а не свойства нашего мира». Оказывалось, что столетия и столетия люди изучали и познавали не мир, а собственное мышление. Обыкновенно это открытие и его обоснование в современной философии приписывают Канту. Кант умер в 1804 году, Толстой родился в 1828. По историческим меркам — срок ничтожный.

       В подростковом возрасте Толстой взялся читать философские труды. К тому времени в Россию уже наверняка проникли идеи Канта. И не имея глубоких знаний ни в физике, ни в химии, ни в астрономии, ни в космологии, ни в философии, Толстой, благодаря Канту, начал сразу с «кочерыжки» — сформулировал формулу относительности пространства и времени, которая должна была поколебать его врождённую и абсолютную незыблемость его материалистического восприятия жизни.

       Но не тут-то было. Сразу это не привело к кардинальной перемене мировоззрения, никак не изменило внешних форм жизни. Как жил, так вроде и продолжил жить — во времени и пространстве. Однако «червь сомнения» в смысловой системе молодого графа поселился и подспудно, методично, неотступно — начал делать свою разрушительную работу: фундамент материалистического миросозерцания сначала пошёл микротрещинами, а спустя годы начал ветшать и осыпаться, переставая, собственно говоря, быть опорным фундаментом.

       У Толстого в дневнике за 1856 год есть такая запись:

       «4 Июня. Встал в 5, гулял, признаюсь, с ужасно эротическими мыслями. Читал первые стихотворения Пушкина. Потом разбирал свои старые тетради — непонятная, но милая дичь. Решил писать Дневник Помещика, казака и комедию. За первое примусь за казака. Завтракал, спал, обедал, гулял, купался в Воронке, читал Пушкина и пошел к мужикам. Не хотят свободу» [47, 78-79].

       Н. Н. Гусев (секретарь Толстого и его биограф) полагал, что «старые тетради» — это философские наброски казанского периода. В этих тетрадях студент граф Толстой, помимо прочего, излагал свои начальные философские воззрения. По прошествии почти десятка лет, уже повзрослевший Толстой добрался до этих тетрадок, разбирал их летом, посреди своей помещичьей деятельности и писательских занятий, обуреваемый страстями, творческими замыслами, планами освобождения своих крепостных. И назвал их содержание «милой дичью, да ещё и «непонятной». Знал бы он тогда, что эта «милая дичь» уже вовсю делает свою работу, переиначивая всю его систему смыслов, и приведёт его, через пару десятков лет, к катастрофическому мировоззренческому кризису и полному духовному перевороту. Перевороту, который станет самым великим «уходом» его жизни. (Однако об этом далее в продолжении.)

       «Сохранилась одна из трех больших книг, заведенных Толстым летом 1846 года; в ней содержатся девять отрывков философского содержания, написанных Толстым, по-видимому, в последний год его казанской жизни. Отрывки эти имеют следующие названия: «Философические замечания на речи Ж. Ж. Руссо»; «О цели философии»; «Определение определения»; «О рассуждениях касательно будущей жизни»; «Метода». Три отрывка заглавия не имеют. Ни один набросок не доведен до конца; некоторые содержат только несколько строк. Написаны только заглавия следующих двух статей, текст которых не был написан: «Определение времени и пространства и числа» и «Разделение философии, т. е. всех наук вообще». Во всех этих отрывках молодой Толстой пытается изложить еще только складывавшиеся у него тогда основы философского мировоззрения [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 217-218].

       «Одно из основных положений «новой философии», к которой приходит теперь юный Толстой, заключалось в том, что, по его мнению, «сущность души человека есть воля, а не разум». Он не соглашается с основным положением философии Декарта: «Cogito — ergo sum» («Я мыслю — следовательно, существую»). Декарт, — рассуждал Толстой, — «думал потому, что хотел думать; следовательно, надо было сказать: «Volo — ergo sum» («Я желаю — следовательно, существую»)». Свои размышления о значении воли в жизни человека Толстой изложил в неозаглавленном философском рассуждении, начинающемся словами: «Ежели бы человек не желал, то и не было бы человека». «Одно только верно, — утверждает Толстой в этом отрывке: что я желаю, и следовательно — существую». Теперь для Толстого «неограниченная воля» — высшее свойство человеческой психики; она должна направлять всю жизнь и деятельность человека, «должна быть вечно преобладающей над потребностями»» [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 196-197].

       «Следует отметить, что и в более поздний период своей жизни и творчества Толстой нашел нужным сделать ту же поправку в формуле Декарта. В неозаглавленном религиозно-философском сочинении, написанном в 1879 году и начинающемся словами: «Я вырос, состарился и оглянулся на свою жизнь...», Толстой свое воззрение на сущность человеческой психики выражает формулой Декарта, но с прибавлением того же глагола volo, так что у него получается формула: «Cogito, volo — ergo sum» («Я мыслю, желаю — следовательно, существую»)» [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 197].

       А это, ни много ни мало, перенос действительной реальности из мира чувств, ощущений и переживаний в мир мысли и волеизъявлений. Это два разных мира, две различных ипостаси мироздания. В пятнадцать лет это было, скорее всего, заимствованное утверждение, а не порождённое из себя. Головное, а не из глубины своей смысловой сути. А значит, оно никак не могло изменить Толстого кардинально и вырвать его из образа жизни среднестатистического представителя его класса.

       Гусев далее подмечает:

       «Один из философских отрывков молодого Толстого представляет собою начало работы, в которой он намеревался изложить историю своего умственного развития. Характерно начало этой незаконченной статьи: «С тех пор, как я помню свою жизнь, — пишет Толстой, — я всегда находил в себе какую-то силу истины, какое-то стремление, которое не удовлетворялось; везде одни противоречия, одна ничтожность. Чем больше я жил, тем несноснее становилась она для меня». «Я бросил с самого начала все предрассудки, не найдя в них ничего удовлетворяющего, — говорит далее Толстой. — Я сознавал, что я ограничен во всем — и между тем понимал неограниченность, даже находил ее в себе... Я отвергнул все, то есть все понятия, которые я прежде принимал за верные, и начал искать такое начало, которое бы было ясно для меня непосредственно, то есть которое бы не проистекало из другого понятия». Но такое начало молодой Толстой не нашел, и начатое им рассуждение продолжения не получило» [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 218-219].

       «Умственного развития» тогда не хватило, Толстой не сумел добраться в себе до того начала и тем более выразить то начало, которое позволило бы ему все впечатления от жизни, все ощущения, все полученные знания связать воедино и объединить в единый смысловой поток. Весьма показателен, кстати, тот факт, что Толстой так и не оставит после себя систематически изложенной и структурированной философской системы.

       Более заметное влияние на становление и поведение молодого графа оказало тогда, судя по всему, не философствование даже, а чтение книжек Жан-Жака Руссо.

       «Особенно сильное впечатление произвела на него «Исповедь». «Никогда не забуду сильного и радостного впечатления и того презрения к людской лжи и любви к правде, которое произвели на меня «Признания Руссо». Чтение этой книги привело Толстого, как рассказывает он далее, к размышлениям такого характера: «Так все люди такие же, как я! Не я один такой урод с бездной гадких качеств родился на свет. Зачем же они все лгут и притворяются, когда уже все обличены этой книгой?» Этим размышлениям он предавался «с наслаждением».

       Чтение Руссо настолько усилило в Толстом свойственное ему стремление к правдивости и отвращение ко всякой лжи и фальши, что в то время он склонен был признавать только одну добродетель — «искренность как в дурном, так и в хорошем».

       Тогда же Толстой прочел и другое произведение Руссо — его знаменитое «Рассуждение о том, содействовало ли возрождение наук и художеств очищению нравов», которое также произвело на него очень сильное впечатление. «Рассуждение Руссо о нравственных преимуществах дикого состояния над цивилизованным тоже пришлось мне чрезвычайно по сердцу, — пишет Толстой далее. — Я как будто читал свои мысли и только кое-что мысленно прибавлял к ним».

       Это было первое чтение Толстым женевского мыслителя, которого он впоследствии считал чрезвычайно близким и родственным себе писателем. Парижскому профессору Полю Буайе Толстой в 1901 году говорил (перевод с французского): «Многие страницы его мне очень по душе; мне кажется, я сам написал их».

       Эти слова, сказанные Толстым в 1901 году, очень напоминают его воспоминания о первом чтении Руссо, записанные в 1856 году («я как будто читал свои мысли») [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 197-198].

       По всему видно, что Толстой уже тогда пытался освободиться из пут общественных условностей, предрассудков и обычаев, но, самое главное, стремился выпутаться из тенёт общепринятых воззрений и представлений. Поначалу выходило всё часто по-детски. Он носил портрет Руссо вместо нательного креста.

       «Он перестал обращать внимание на свою внешность и стал стремиться к опрощению в одежде и обстановке жизни. Ходил в туфлях на босу ногу, сшил себе придуманного им самим покроя парусиновый халат, который он днем надевал, ночью пользовался им как постелью и одеялом, для чего в этом халате были сделаны полы, которые днем пристегивались пуговицами внутрь. Приезд гостей не заставлял его переменять свой костюм. Как вспоминала сестра Толстого, однажды в это лето в Ясную Поляну приехали какие-то барышни. Послали за Львом, который по своему обыкновению бродил или лежал где-то в саду. Он явился в своем халате и в туфлях на босу ногу, и когда тетушка Татьяна Александровна стала выговаривать ему за его неприличный костюм, он с жаром и даже с некоторым раздражением начал ей и всем гостям доказывать условность всяких «приличий», нисколько не конфузясь своего странного наряда. «В это время, — писала Н. Г. Молоствову С. А. Толстая, — Лев Николаевич старался быть похожим на Диогена, как он это сам рассказывал».

       Тетушка Татьяна Александровна бранила своего чудака племянника за его «философскую экзальтацию», от которой она не ожидала для него ничего практически полезного» [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 198-199].

       В архиве Т. А. Ергольской сохранилась и такая запись (перевод с французского):

       «Л. — непонятное существо, обладающее странным характером ума. Сирота с ранних лет и хозяин состояния, позволяющего ему отдаваться своим вкусам, он направлял их по очереди на различные занятия, бросал одно для другого после некоторого успеха, либо, достигнув некоторой высоты, его воображение не имело больше силы подниматься, либо эту переменчивость мыслей вызывало одно лишь любопытство... Изучение восточных языков, начатое им в Казани, занимало по нескольку лет каждое его ум; но с некоторого времени изучение философии наполняет все его дни и ночи. Он думает только о том, как углубиться в тайны человеческого существования, и чувствует себя счастливым и довольным только тогда, когда встречает человека, расположенного выслушивать его идеи, которые он развивает с бесконечной страстностью» [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 198].

       Однако Толстой в своём развитии не пошёл по пути чисто логического, понятийного философствования. Есть весьма показательная запись в его дневнике 1847 года:

       «19 Марта. Во мне начинает проявляться страсть к наукам; хотя из страстей человека эта есть благороднейшая, но не менее того я никогда не предамся ей односторонне, т. е. совершенно убив чувство и не занимаясь приложением, единственно стремясь к образованию ума и наполнению памяти. Односторонность есть главная причина несчастий человека» [46, 7].

       Другими словами, в познании мира чувство не менее важно, нежели разум. Толстому претит мыслить предельно конкретно, когда душа «взыскует нездешних пределов». Образное мышление, мышление образами, которые включают в себя и зримые картины, и звуковые фразы, и запахи, и ощущения, вызываемые всем этим комплексом воспринятого, и переживаемые при этом чувства, — всё это называется образным мышлением, которое характерно для художников, коим Толстой до конца дней своих и останется. Его смысловая система, по преимуществу, будет строиться из художественных образов, а не просто из понятий, как у философов от науки. Смыслы мы храним в образах и понятиях (словах). Оттого мышление у нас понятийно-образное. У кого-то в его объёме смысла преобладает понятийное, у кого-то — образное.

       Толстой изначально отдавал себе отчёт в том, что его Смысловая вселенная будет включать в себя чувство, а не голую мысль. В мысли чувства нет, разум порождает мысль, но убивает чувство. Толстой каким-то образом с самого начала это чувствовал. Чувствовал, что умозрительные построения без нравственного живого чувства — безжизненный пустоцвет.

       Поэтому смолоду для Толстого то, в какой форме происходит познание, было не менее важно, нежели само содержание познанного. Вот характерный фрагмент из черновых вариантов повести «Юность», в котором он описывает внутреннюю работу:

       «Из положения отчаяния, в которое привело меня мое посрамление в Университете, вывели меня надежда на будущее и умственная деятельность. Передо мной открывалось бесконечное моральное совершенство, не подлежащее ни несчастьям, ни ошибкам, и ум с страстностью молодости принялся отыскивать пути к достижению этого совершенства. И это увлечение совершенно утешило меня и изменило мое положение отчаяния в состояние почти постоянного душевного восторга. — В Москве я только перечел старые правила, окритиковал их и придумал новые подразделения, выводы и соображения. […]

       Выпросив у отца комнатку во флигеле, где никто не жил, я один, без человека, поселился в ней, так что сам убирал комнату, и никто не мешал мне; и там-то начались для меня эти чудные незабвенные ранние утра от 4 до 8 часов, когда я один сам с собой перебирал все свои бывшие впечатления, чувства, мысли, поверял, сравнивал их, делал из них новые выводы и по своему перестраивал весь мир Божий. Я уже и прежде занимался умозрительными рассуждениями, но никогда я не делал этого с такой ясностью, последовательностью и с таким упоением. […]

       Одно из главных стремлений на пути к счастью, вложенных в душу человека, есть стремление к самозабвению, к пьянству. Ежели это не пьянство наслажденья или любви, или труда, то это пьянство гордой умственной деятельности. Я все это время был совершенно пьян от наслаждения копаться в этой девственной земле детских впечатлений и чувств и делать из них новые, совершенно новые выводы. Ни семейные дела, ни прогулки, ни рыбные ловли — ничто меня не интересовало. Я в это время заметно охладел ко всем нашим. И я убежден, что выводы, которые я делал, были не только относительно меня, но положительно новые. Я чувствовал это по тому неожиданному, счастливому и блестящему свету, который вдруг разливала на всю жизнь вновь открытая истина. Я внутренне чувствовал, что, кроме меня, никто никогда не дошел и не дойдет по этому пути до открытия того, что открывал я. Никому не нужно было будить меня. Часто всю ночь я видел и слышал во сне великие, новые истины и правила, которые днем оказывались вздором, но которые большей частью будили меня. Я вставал, умывался, выкладывал на стол обе тетради, сшитые в четвертушку из 12-ти листов серой бумаги, садился за стол, с удовольствием перелистывал прежде написанное, радовался, как много, и приступал к дальнейшим умствованиям. Но тотчас я чувствовал такой наплыв мыслей, что я вставал и начинал ходить по комнате, потом выходил на балкон, с балкона перелезал на крышу и все ходил, ходил, пока мысли укладывались. Тогда я записывал, и снова делался прилив, и снова я выходил иногда даже на луг и в сад, в любимую мою чащу малины, где делались мои великие философские открытия» [2, 343-344].

       Однако все философские открытия в конце концов упираются в вопрос кончины, которая обессмысливает всё. Обессмысливает не по чувству, а по мысли. По логической схеме: к чему это всё, если придёт смерть и всё на этом закончится навсегда? К чему?!

       В смысловой вселенной Толстого вопрос этот «к чему всё» — насущным будет до самого конца, до самого смертного ложа. И Толстой всю жизнь будет решать вопрос «конечности любого бытия» и на уровне художественного образа, изображая приятие и неприятие смерти в своих художественных произведениях, и на уровне понятийного мышления, в котором мысль напрямую выражается словами.

       Конечность, кончина, конец — всё это имеет непосредственное отношение к понятию «время», поскольку конец имеет только то, что имеет начало. А это значит, что без времени и конец, и начало — просто бессмысленны. А ведь смысл любой философии в преодолении бессмыслицы, в восполнении потери смысла, только в этом.
Отсюда следует, что всеразрушающий смысл кончины может быть преодолён лишь тогда, когда человек преодолеет приятие времени абсолютной, реальнейшей реальностью. И Толстой будет постоянно и последовательно, в течение всего отпущенного ему срока, оживлять, возобновлять, поддерживать мысль об относительности времени и пространства.

       Будучи, например, уже семидесяти девяти лет отроду, Толстой мог протянуть нить воспоминаний к тому самому моменту, когда впервые осмысливал сущность времени и пространства. Вот выдержки из дневниковых записей его друга, пианиста и музыкального педагога, Гольденвейзера Александра Борисовича, в которых тот пытался фиксировать все высказывания Толстого.

       «7 сентября. (1907)

       Последний вечер провели в Ясной. Третьего дня Л. Н. сказал:

       — Не знаю, может быть, это пройдет, но теперь, особенно по утрам, у меня как праздник какой, такая радость, так хорошо!..

       Тогда же он еще сказал мне:

       — Я думал о философских вопросах и, между прочим, о пространстве и времени, и вспомнил свое давнишнее определение, которое я еще совсем молодым сделал. Теперь я его еще расширил и дополнил. Я думал нынче о вас и вместе с этим подумал, что вам это будет интересно и вы поймете меня.

       — Пространство — это наша способность видеть (воспринимать) два (или несколько) предмета в одно и то же время. Время — это наша способность видеть (воспринимать) два (или несколько) предмета на одном и том же месте. Для пространственных впечатлений необходимым условием является то, что мы называем материей, для впечатлений во времени таким условием является движение. Я помню, еще Страхову очень нравилось это определение. Разумеется, в нем есть тот недостаток, что оно для определения пространства уже предполагает время, и наоборот» [Гольденвейзер. Вблизи Толстого, стр. 166].

       10 августа 1909 года:

       «— Я сегодня думал, но вам еще не могу сказать — этого я еще не уяснил себе, — опять о пространстве и времени и о веществе и движении. Ведь это, собственно, одно и то же: вещество и движение, пространство и время — это корреляты одной идеи. Это великая заслуга Канта, что он доказал, что пространство и время только форма вашего восприятия» [Гольденвейзер. Вблизи Толстого, стр. 242].

       «12 февраля. (1906)

       10 и 11 февраля мы с женой и С. И. Танеев провели в Ясной.

       Л. Н. сказал Сергею Ивановичу и мне:

       — Кантовский категорический императив — не случайное понятие, а в нем — вся сущность его философии. Все величайшие философы в своих учениях не совпадают только наружно. «Воля» Шопенгауэра, «субстанция» Спинозы, «категорический императив» Канта — это только с разных сторон освещенная одна и та же духовная основа жизни. И у величайших не научных, а религиозно — нравственных учителей их учения в главном совпадают. Учение Христа и учение Будды очень близки друг другу. Сознание долга — это борьба человека с его материальной природой. Дуализма в сущности нет. Материальное «я» — тело и вообще материя — это только ряд отношений, иллюзия, из которой в нашей временной жизни нельзя выйти. Я сознаю себя духовным существом, но я отделен от всего остального мира известными пределами, которые и суть материальный мир. В расширении этих пределов и есть сущность духовной жизни.

       — Еще нынче я подумал: я скоро умру, и ясно почувствовал всю условность понятия «скоро». Для эфемерного существа этот мой остаток жизни кажется страшно продолжительным, для существа, живущего десять тысяч лет, — одним мгновением. Длинный, короткий, большой, маленький, твердый стол, мягкая скатерть — все это одинаково нереально» [Гольденвейзер. Вблизи Толстого, стр. 143-144].

       4 марта (1910). Ясная Поляна.

       «… Л. Н. сказал:

       — Я лучше это у себя в дневнике написал, но вот что я думаю: есть, существует только настоящее, вневременное — то, что мы сознаем на границе прошедшего и будущего, и это — наше сознающее «я». Все, что мы познаем в своем существе, — вне времени и пространства. Если мы сознаем время, которое движется, то это движение мы можем познавать только по отношению к чему;нибудь неподвижному. И эта неподвижная точка и есть мое вневременное «я». Если бы его не было, я бы не мог иметь представления о времени.

       И в этой вневременной жизни вопросы о конституциях и т. п. делаются такими пустыми, ненужными» [Гольденвейзер. Вблизи Толстого, стр. 280-281].

       Под конец жизни Лев Николаевич написал письмо некому Степанову, в этом письме с полным правом человека, преодолевшего абсолют материалистического воззрения на жизнь, мог высказать следующее:

       «14 февраля 1909 года. Ясная Поляна.

       Александр Константинович,

       В ответ на ваше письмо, хочется мне сказать вам следующее: Прежде, чем для меня существует материя, для меня существует мое «я», мое сознание. Материя есть для меня произведение нашего сознания; не будь сознания, воспринимающего данные наших чувств: осязания, зрения, слуха, обоняния, вкуса, не могло бы быть и никакого представления о материальном мире. Так что материальный мир, кажущийся нам столь несомненно существующим, между тем существует только потому, что существует наше сознание, воспринимающее данные чувства. И потому основное начало всего есть сознание, а никак не материя.

       То, что мы перестаем видеть проявление этого сознания на умерших, не может доказывать его уничтожения, как прекращение проявления сознания человека во время сна никак не доказывает уничтожения сознания этого человека. Наблюдая явления смерти подобных нам существ, мы видим только то, что в умершем существе прекратилась устанавливающаяся через внешние чувства связь сознания с материальным миром, тогда как в нас, в живых, связь эта с вещественным миром продолжает существовать. Заключать же из того, что для умершего существа уничтожилось воздействие на сознание внешних чувств, то, что уничтожилось, и то, что составляет основу жизни: сознание — так же неосновательно, как было бы неосновательно заключать об уничтожении реки по тому, что мельничное колесо перестало работать» [79, 72-73].

       Перед нами письмо человека, который уже совершил «уход» из материалистического представления о Мире, о Боге и о себе. Он уже вырвался из пут предметно-вещного представления о жизни, которое получил от взрослых вместе с заготовкой смысловой системы.

       Имея теперь возможность обозревать жизнь Толстого целиком с высоты минувшего со дня его ухода века, можно проследить связующую смысловую нить, которая связывала воедино все его «уходы». От подростка, только-только начавшего задумываться над основными вопросами, до умудрённого старца, построившего смысловую вселенную невероятных размеров. И через всю жизнь прочитывается связующая красная нить, по которой Толстой перебрался из одного воззрения на бытие в другое, где нет трёхмерного пространства и не бежит равномерно однонаправленное время, где смыслы более реальны, нежели атомы и молекулы. Толстой перешёл этот Рубикон.

       Человечество тоже подбирается к этому рубежу, многие туда заглядывают, но совершится ли когда-нибудь всеобщий переход — бог весть.





       Приложение.

       Мысли Толстого о времени и пространстве, собранные его другом и последователем А. Г. Чертковым.


       Дневник. 29 апреля 1904 г.

       Дух человека божествен, бесконечен, вечен, но сознание его ограничено, он может сознавать только во времени и пространстве, но время и пространство бесконечны, и потому и он бесконечен. Бог сознает все; человек же — только то, что отграничено пространством и временем.

       Дневник. 27 июня 1907 г.

       Я – неполное сознание Всего. Полное сознание Всего скрывается от меня пространством и временем. Пространство и время лишают меня возможности сознать Все.

       Дневник. 24 августа 1910 г.

       Только сознание своего не изменяющегося, бестелесного «я» дает мне возможность постигать тело, движение, время, пространство. И только движение вещества во времени и пространстве дает мне возможность сознавать себя. Одно определяет другое.

       Дневник. 24 августа 1910 г.

       Временная жизнь в пространстве дает мне возможность сознавать свою безвременность и духовность, т.е. независимость от времени и пространства.

       Дневник. 24 августа 1910 г.

       Если бы не было движения во времени и вещества в пространстве, я бы не мог сознавать свою бестелесность и вневременность: не было бы сознания.

       Дневник. 14 января 1907 г.

       Сознание ограничено пространством и временем, но оно само в себе независимо. Оно свободно, но может выражаться, проявляться только в пространстве и времени.

       Дневник. 30 апреля 1904 г.

       Для того, чтобы могло быть расширение сознания (благо), нужно, чтоб оно было ограничено. Оно и ограничено пространством и временем.

       Из писем. 27 декабря 1908 г.

       Для меня метафизическая основа всего есть сознание отделенности каждого из нас. Мы сознаем себя отделенными проявлениями Бога. Для того же, чтобы сознавать себя и Богом, и отделенным от Него, т.е. ограниченным, необходимы понятия пространства, наполненного веществом, и времени с неперестающим движением. Кант и немецкие философы выражают это тем, что пространство и время суть неизбежные формы нашего мышления.

       Дневник. 19 января 1904 г.

       То, что пространство и время не существуют сами по себе, а суть только необходимые формы мышления вследствие нашей отделенности, доказывается тем, что пространство и время взаимно определяются: пространство есть возможность представить (постигать) два предмета в одно и то же время, или вообще постигать два предмета (независимо от времени); время же есть возможность представлять, постигать два предмета в одном и том же пространстве или независимо от пространства.

       Дневник. 10 октября 1901 г.

       Два предмета в одном и том же пространстве — движение. Два предмета без движения — пространство.

       Дневник. 2 июля 1904 г.

       Я сознаю себя отделенным от Всего существом. Отделенность эта определяется с одной стороны тем, что Всё представляется мне бесконечным веществом, и что среди этого бесконечного вещественного Всего одну часть я признаю собою; с другой стороны, отделенность эта определяется тем, что Всё вещество представляется мне бесконечно движущимся, и что среди этого бесконечного движения Всего, движение той части вещества, которую я признаю собою, я признаю своим движением, своей жизнью. (Опять стал). Если бы не было внешних чувств и не было памяти, то не было бы ни вещества в пространстве, ни движения во времени. Внешние чувства дают понятие о веществе в пространстве, память — о движении во времени.

       Дневник. 30 декабря 1908 г.

       Жизнь есть сознание отделенности. Для сознания отделенности необходимо представление себя веществом, и непременно движущимся. Не движущееся вещество не могло бы быть отделено, а сливалось бы со Всем. Движущимся же может сознавать себя только вещество, занимающее часть пространства. Без вещества, занимающего часть пространства, немыслимо движение, а без движения немыслимо отделение. Сознание же себя движущимся может быть только при сознании непрестанного перехода настоящего в будущее и бывшего настоящим в прошедшее, т.е. при сознании времени. И потому сознание отделенности возможно только при сознании себя движущимся во времени веществом в пространстве. (Все неясно.)

       Дневник. 20 сентября 1902 г.

       Я не знаю жизни иной, как только ограниченную, отделенную от всего — частичную. И потому жизнь была и будет отделенная. Отделенную же жизнь я не могу представить себе иначе, как в пространстве и времени. Я не могу представить себя иначе, как в пространстве и времени, но это не значит того, чтобы не могла быть отделенность помимо пространства и времени.

       Дневник. 16 июля 1901 г.

       Пределы моего существа мне представляются веществом. Изменения моего существа мне представляются движением. Пределы моего существа по отношению других существ мне представляются пространством. Изменения моего существа по отношению изменений других существ мне представляются временем.

       Дневник. 16 июля 1901 г.

       Пределы моего существа, познаваемые сознанием, представляются мне материей; пределы моего же существа, познаваемые моими пятью чувствами, представляются мне предметами в пространстве. Изменения пределов моего существа, познаваемые сознанием, представляются мне движением; изменения пределов моего же существа, познаваемыми моими пятью чувствами, представляются мне движением предметов во времени. (Несколько яснее, но еще далеко не совсем.)

       Дневник. 18 февраля 1907 г.

       Движение относится ко времени так же, как тело к пространству.

       Дневник. 19 февраля 1903 г.

       Жизнь есть сознание изменений пределов отделенного от всего мира духовного существа, которое мы признаем собою. Изменения пределов этого существа мы не можем познавать иначе, как во времени. Самые же пределы этого существа мы представляем себе в пространстве. Совершающиеся изменения пределов своего духовного существа во времени мы познаем движением; пределы этого существа в пространстве мы признаем телом своим и телами других существ. Так что не будь изменений пределов духовного существа, признаваемого человеком собою, не было бы ни времени, ни пространства, ни движения, ни тел (материи).

       Дневник. 9 марта 1906 г.

       Наше представление о времени происходит от нашей неспособности познавания сразу всего предмета: время есть та постепенность нашего познания мира, которая вытекает из ограниченности наших способов познания.

       Дневник. 29 июля 1904 г.

       Время есть неспособность видеть себя всего сразу, — или возможность понемногу видеть себя всего. «Я» момент тому назад и «я» сейчас — два разные предмета, я не могу их видеть, сознавать вместе, вдруг, и потому я их вижу во времени. Или: благодаря времени я вижу, сознаю себя всего во всех моментах прошедшего. Время есть способность видеть, сознавать два предмета в одном и том же пространстве. «Я» в прошедшем и «я» в настоящем — эти два предмета. Мы говорим: человек имеет способность воспоминания. Воспоминания нет, а есть «я» (ограниченное пределами сознания Бога), которое сознает ряд своих «я», проявляющихся одно за другим, т.е. во времени. Если спросишь, как можно без времени познать себя ребенком, молодым, старым, то я скажу: «я», совмещающий в себе ребенка, юношу, старика и еще что-то, бывшее прежде ребенка, и есть этот ответ. Пространство же есть неспособность видеть, сознавать себя одним без отношения к другим существам, или возможность видеть, сознавать много предметов в одно и то же время. Пространство есть возможность видеть, сознавать несколько предметов в одно и то же время. «Я» в одно и то же время чувствует, сознает себя и свои пределы, состоящие из существ.

       Дневник. 25 апреля 1906 г.

       «Мы, по слабости своих познавательных способностей, не можем видеть мир, какой он есть, а видим его только раскрывающимся во времени, и нам кажется, что мы живем во времени». (Это хорошо)

       Дневник. 22 октября 1904 г.

       Жизнь наша представляется нам расширением, увеличением сознания. Но ведь это представляется нам только потому, что мы живем во времени. Вне времени, — для существа, которое вне времени, – нет и не может быть увеличения, расширения, движения...

       Дневник. 22 марта 1904 г.

       Явления жизни распределяются по времени: прошедшего, настоящего, будущего только потому, что я, ограниченное существо, не в силах обнять в одно и то же время прошедшее, настоящее, будущее. Точно так же человек не в силах совместить сознание тела, души и Бога, а они совмещаются в его жизни и живут одновременно в нем.

       Дневник. 2 апреля 1906 г.

       …Очень ясно пришла мне мысль о том, что такое время. Ни себя, ни мир, какой он есть, я никогда не мог бы познать, если бы он равномерно не раскрывался мне. Это раскрытие представляется мне жизнью во времени. Ближайшие пределы мои представляются мне веществом в пространстве. Если бы я был одно вещество в пространстве, то не было бы ни движения, ни того, что мы называем жизнью. Но это вещество в пределах постоянно раскрывается мне в предустановленных пределах (от рождения до смерти). То, что в веществе и пространстве есть мое тело, то в движении и времени есть моя жизнь. Я сам вместе с миром постоянно раскрываюсь себе: За 70 лет я был ребенком, и мир был мир 30-х годов; потом я раскрывался сам себе, и раскрывался мир в каждый момент моей жизни.

       Дневник. 17 марта 1907 г.
Жизнь человека всегда есть переход из сознания животного в сознание духовное. Но какой же может быть переход, когда времени нет?

       Перехода и нет, а я – и телесное сознание и духовное – доступно мне только через время, иначе сказать – в форме времени. Ты говоришь, что время только форма, что времени нет; а что же значит то, что тебя не было прежде, а теперь ты еси и живешь в мире и умрешь? Это значит то, что я не могу вместе понимать бытие и небытие в этом мире. Так что я и есмь и меня нет в этом мире.

       Дневник. 29 апреля 1903 г.

       «Времени нет. Это только ограничение». Это неясно. Нынче я понял, что источник движения и времени – это сознание множества ограничивающих сознание существ. Если бы одно существо ограничивало мое «я», то не было бы движения, но так (как) существ много, то для того, чтобы сознавать их, как пределы, нужна последовательность сознания. Она-то, эта последовательность, и представляется нам движением во времени. Нам кажется, что есть время, и оно наполняется последовательностью сознания существ; в действительности же есть только последовательность сознания, которая представляется нам временем. (Надо еще уяснить.)

       Дневник. 29 апреля 1903 г.

       Не время содержит события или, вернее, наши представления, а множество представлений и смена их дает понятие времени.

       Дневник. 24 августа 1910 г.

       Множество дает понятие движения и времени.

       Дневник. 17 марта 1907 г.

       Непроницаемость вещества в пространстве скрывает сначала от нас единство сущего духа. Движение во времени снимает эти покровы.

       Дневник. 8 августа 1907 г.

       Все есть. Нет ни пространства, ни тела, ни времени, ни движения. И вот в этом внепространственном, бестелесном, вневременном, не движущемся «Все» является человек и чувствует себя частицей, отделенной от Всего, и отделенное это представляется телом в пространстве. Но он чувствует себя и частью Всего, и это сознание своего причастия Всему он сознает движением во времени.

       Дневник. 30 апреля 1907 г.

       Пространство уничтожается временем. При бесконечном времени все перемены вернутся к единству и опять вернутся. А время уничтожается пространством. При бесконечном пространстве нет никаких перемен, нет времени. (Неясно.)

       Дневник. 13 февраля 1907 г.

       Для того, чтобы ясно понять нереальность пространства (телесности) и времени (движения), что и то и другое есть только ограниченность нашего мышления, надо подумать о том, что как мое тело в пространстве, так и мое движение во времени одинаково бесконечно малы в сравнении с бесконечно великим, которое я не могу не допустить, и бесконечно велики (в сравнении) с бесконечно малым, которое также необходимо мыслится.

       Из писем. 26 декабря 1908 г.

       Вы ищете разрешения занимающего вас вопроса о бесконечности времени (прибавьте, и пространства) и соответствующих этой бесконечности бесконечных изменениях в жизни мира. И вам кажется, что вы нашли это разрешение в пророчествах. Пророческие разрешения очень неопределенны и неясны. Разрешение же этих вопросов одно, само собой прежде всего представляется человеку, когда он серьезно подумает об объективном значении бесконечности времени и пространства. Мысль о том, что такое само в себе бесконечное, наполненное веществом, пространство, и бесконечное время, в котором совершаются бесконечные изменения, — сразу показывает человеку нереальность и пространства и времени; показывает то, что пространство и время суть только необходимые условия нашего воспринимания впечатлений — мира. Познав же нереальность всего пространственного и временного и вместе с тем, сознавая себя существующим, живущим, человек не может не перенести сущность своей жизни из материального в духовное, сознание своего духовного «я». Вот это-то перенесение жизни, которое, между прочим сказать, и составляет всякое религиозное отношение к жизни, и разрешает тот вопрос, который кажется вам столь неразрешимым, и, боюсь, очень неопределенно разрешается теми туманными пророчествами, которые вы приводите.