Орлик

Конюшня на краю села представляла из себя большое вытянутое в длину саманное строение, крытое дерном и ракитой, снаружи небелёное, а только вымазанное небрежно рыжей глиной. Внутри досками, в решётку, поделено на стайки-клетки для жеребившихся маток. В одном углу глухими досками друг от друга отгорожены два места для жеребцов. В загоне, прилаженном к одной из стен конюшни, пристроен навес, крытый ракитой и соломой. Он служил рабочим лошадям и молодняку, (всего около ста голов), укрытием от холодных ветров, метели и лютых морозов…
В разгар зимней ночи, когда все сильнее завывала вьюга, в чернеющем окне стайки часом раньше родился жеребёнок. Рядом, слева и справа, напротив, через проход, лошади мерно, не спеша жевали пахучее сено, и никому дела не было до его появления на свет. Только его мать, четырехлетняя кобыла по кличке «Улыбка», каурой масти и с большой белой лысиной на лбу, облизав мокрого жеребчика счастливо негромко ржала и толкала его в бок мордой, пытаясь заставить подняться на ноги. Он с трудом поднимался, а она подставляла ему соски. Тыкался носом ей в пах и, не удержавшись, падал  передними ногами, на свежую вымощенную с вечера подстилку из соломы. Когда окошко стало выделяться в темноте голубизной, а затем через него пробились вовнутрь солнечные лучи, по проходу прошла морозная свежесть от отворенных ворот конюшни. Пришли конюхи задавать корм. Конюх Иван, лет тридцати пяти, проходя мимо, глянул через решетчатую дверь.
- Так-так, «Улыбка» ожеребилась. – и стал отворять дверь. Затем, прикрыв ее за собой, склонился к лежавшему малышу.
Жеребенок рванулся и, не устояв на слабых ножках, споткнулся на колени.
- Ишь, какой прыткий. А бурый, ни одного пятнышка, – он глянул на кобылу, – белой лысины, как у тебя, мать, и то нет.
Кобыла обеспокоенно заржала. Он быстро вышел. Но вскоре воротился с охапкой свежего сена и, немного погодя, насыпал овса в кормушку. Стал гладить ее по холке бормоча:  «Ешь, мамаша, заслужила».
Он окликнул проходившего мимо пожилого конюха.
- «Улыбка» ожеребилась, Корнеич! – пожилой подошёл к решетчатой двери.
- Ух, какой гордый, – сказал тот, глядя на жеребенка, который все время запрокидывал голову назад, – орел.
- Орленок…нет, Орликом назовем, Корнеич!
- Ну, расти на здоровье, не чахни, – и пошел Корнеич убирать лошадей.
Все последующее время он находился с матерью взаперти.
Но как только запахло весной, когда начал подтаивать и делаться мокрым снег, а жеребенок уже свободно гарцевал по стойке, их стали выпускать в загон. Среди таких же жеребят, как он, был всегда весел, взбрыкивая, готов был играть со всеми. Но самое счастливое время для него наступило, когда их впервые выпустили на простор, на зеленую траву. Он быстро научился щипать сочную молодую травку и, часто отрываясь от этого занятия, неустанно скакал, подняв свой еще  пушистый хвостик, и ржал, подражая взрослым…
Беззаботное детство, счастливая летняя пора пролетела незаметно быстро, и он уже к глубокой осени превратился в стройного стригунка. К этому времени все реже стала призывать к себе его мать, да и он уже сам почувствовал, что становится холоден и не нуждается в ее заботе. Всю зиму он провел со сверстниками в отдельном загоне под навесом, где жались друг к другу, согревались….
Когда прошла очередная зима и их со всем табуном выпустили на весеннюю травку, он стал уже заигрывать с кобылками. А к концу лета поведение одной вороной, уже родившей первенца, который ходил еще с матерью, как и он в прошлое лето, стало причиной величайшей перемены в его участи. Находясь рядом с вороной, он, потянув ноздрями воздух, уловил волнующий запах ее кожи и медленно, как бы кланяясь ей, опустил голову, – заржал. Вороная, щипавшая траву, загнула назад голову, потянув его, запах игриво ответила, взнесла задом и взвизгнула, но осталась стоять на месте. Насторожив уши и растопырив ноздри, он, порываясь всем своим молодым телом, почувствовал сильное телесное возбуждение и сделал то, что лишило его невинности. Крепкие ноги и тело были совершенны своей формой, и было в его фигуре что-то величественное, а испытание любовью придавало ему еще больше сил и сделало его фаворитом среди сверстников, с которыми был дружен и играл с самого детства. Но после случая с вороной он стал к ним насторожен и очень скоро увлекся любовью. Это его, может быть, даже чрезмерное увлечение было замечено конюхами:  «Хороший будет из него производитель».
Но однажды был наказан за чересчур раннее увлеченье.
Когда он обхаживал очередную кобылку, к ним подбежал на ее игривое ржанье старый и такой же бурый, как он, жеребец по кличке «Гордый». Жеребцы стали обнюхивать друг друга, и Орлик хорошо запомнил его острый запах. Затем они, выгнув шеи, взвизгнув, заржали и встали на дыбы. Получив копытами в бока, Орлик почувствовал некоторую боязнь перед эти закаленным годами жеребцом.
Сладость чувства любви придавало ему силы, но в схватке с Гордым, крепкий костяк которого напирал, не давал никакой возможности одолеть его. Орлик, дрожа всем своим молодым и красивым телом, вынужден был отступить…
Наступила глубокая осень, выпал уже первый снежок, но лошади оставались на подножном корме, пока не уляжется жесткий глубокий снег. Табун разбрелся широко по всему полю. Где-то с желанием общения любви игриво заржала кобыла. Орлик, жевавший траву, раздувая ноздрями пушистый снежок, поднял голову и тут же ответил ей протяжным  ржаньем. Игривый голос опять повторился впереди табуна, и он быстрой рысью понесся вперед на зов обольстительницы. Пробежав немного, он увидел бурого старого коня, в схватке с которым ретировался и который мерно пасся, опустив голову, и не отзывался на очередное игривое ржанье кобылы. Приблизившись к нему, Орлик насторожился, оскаля зубы, взвизгнул и с прытью бросился на своего обидчика. Тот, подняв голову, приложив уши и скалясь, вместо того чтобы ответить на его вызов, отбежал в сторону. Орлик ждал от него ответной реакции, но старый конь, вздохнув тяжело, пошёл прочь. Он уже перестал ржать, отзываться на призыв для общения любовью. Конюхи выхолостили его еще в начале осени, сделав из него только рабочую скотину. Его место по общему согласно конюхов и одобренное начальством должен теперь занять по праву Орлик, который не знал, что Гордый был его отцом. Шла очередная зима, и двухгодовалый Орлик  был определен в отдельную стайку, заколоченную наглухо от всех остальных сородичей.
Поначалу он ржал по ночам, которые долго тянутся в зиму, но скоро смирился с участью одиночества и, предаваясь воспоминаниям, видел воображением сочные луга в утренней заре, чувствовал душистый запах трав и игривое ржанье кобылиц. От такого удовольствия часто в полудреме нарушал стоящую в конюшне тишину коротким ржаньем. Затем умолкал, продолжая спать стоя, чуть покачиваясь на упругих ногах. Каждый день с наступлением утра в конюшне через узкие щели между досок к нему полосками пробивался солнечный свет.
Приходят конюхи убирать лошадей, и по проходу через отворенные ворота конюшни тянет ароматом свежести инея. Орлик слышит знакомый голос, дверь распахивается, и Иван высыпает мерку овса. Пока он жует овес, тот убирает навоз, жесткой щеткой проходит по хребту и бокам подопечного. Но были для Орлика среди этих зимних дней и более счастливые моменты. Бывало, когда он только доест овес, а Иван, сделав свою работу, к недоуздку, постоянно надетому на Орлике, пристегивал конец вожжей, взяв под узду, выводил его во двор. Во дворе привязанной к коновязи стоит кобыла. Изгибая назад шею, завидев своими большими черными глазами жеребца, начинает игриво ржать. Орлик отвечает на ее призыв протяженым ржаньем. Конюх отпускает вожжи, давая ему свободу. Он, изгибая шею, заплясал ногами, приводя себя в возбуждение. Овладев кобылою, задыхаясь от усилия, он испытывал уже знакомое приятное и жуткое своей всегдашней неожиданностью ощущение…
Прогнав на вожжах его по двору, взяв потом под узду, конюх заводил его на место. На третьем году с наступлением тепла его стали объезжать. Конюх Иван, к которому Орлик привык и откликался на его призыв, зайдя однажды среди дня к нему, надел уздечку, вывел во двор, где были другие конюхи. К ним подошел еще Корнеич, и они пристегнули к кольцам уздечки двое вожжей по обе стороны, чтобы вдвоем, если понадобится, легче было унимать его буйство. Надели на спину широкий ремень и привязали по сторонам на уровне стремян небольшие мешочки с песком. Орлик сразу почувствовал легшую тяжесть и, заплясав на месте, злобно заржал, выражая этим свое неудовольствие. Когда конюхи, державшие его под узду, стали отпускать вожжи, отходя по сторонам, Орлик пустился было в рысь, но лежавший на нем груз вызывал неприятные ощущения, и он старался избавиться от него.
Сердито визгливо ржал и, взбрыкнув, начал поддавать задом.
- Не балуй…не балуй, – подбирая вожжи, усмирял его Иван, – пошли…пошли…хорошо. – Орлик опять поддал задом. – Не балуй…не балуй…хорошо…
Висевший груз и натянутые по сторонам вожжи сдерживали его прыть и, поняв, что от него хотят, он, успокоившись, покорно ступал, выбрасывая вперед свои тонкие ноги. Затем его с грузом пустили по кругу. Когда через час-полтора закончили с объездом, его, всего взмыленного, окатили водой и, согнав со шкуры мокроту, дав немного обсохнуть, завели на место.
Иван был хорошим конюхом, хоть от него часто разило водкой и табаком, что не переносил Орлик. А иногда, бывало, даже запьет, и стоит его скотина голодная и неубранная целый день. Но когда, проспавшись, появлялся, задавая корм, принеся душистое сено и меру овса, всегда похлопывал по холке, как бы извиняясь, ласково разговаривал  с ним, что очень нравилось Орлику и вынуждало его к послушанию. А в один день, зайдя к нему, обнял его за шею и, надев потник, снял с жерди седло и стал пристраивать ему на спину вместо груза. Орлик, подняв голову, слегка заржал и стал пританцовывать, когда тот стянул подпруги седла. И когда Иван, взгромоздившись в седле, отпустил поводья, Орлик послушно пошел легкой рысью. В дальнейшем, когда на него восседал кто-то из конюхов, он не только не противился, но и стал находить в этом какое-то лошадиное удовольствие…
Его запрягли в тарантас первый раз среди лета. Как всегда, если что-то делалось с ним впервые, в оглобли заводили два конюха, чтобы усмирить его противодействие. На ласковые слова Ивана Орлик не стал показывать свое неудовольствие и, пятясь назад, зашел спокойно в оглобли. Затем его стали проезжать, опустив поводья, и он на удивление всем сразу покорно пошел быстрой рысью. Упражнения бегом продолжались несколько дней то с Иваном, то с Корнеичем, и он все больше и больше поражал их своим размашистым ровным ходом.
Иван стал иногда, по-видимому, в свою заведенную между конюхами очередь выгонять на Орлике весь табун на пастбище. Он любил такие выезды по утрам со своим наставником, хоть и ограничен был в своих действиях, так как Иван, усевшись в седло, начинал подергивать за поводья, будто Орлик сам не знал, что ему надо делать – держать табун от самовольства.
Он рассуждал по-своему, по-лошадиному, пусть, мол, Иван покуражится, тоже вообразил себе, что он владеет табуном – он тут главный.
С наступлением очередной зимы его несколько раз впрягли и прогнали в санях. Затем на молодом трехлетнем жеребце те, кто ухаживал за ним, на нем больше не ездили, ездил совершенно другой человек. Утром Иван выводил его в проход конюшни, снимал с гвоздя украшенную кистями упряжь и хомут, не заправив удила, вел поить, подводя к чану-бочонку со студёной водой, который по утрам наполняли конюхи. Сани плетеные «Кошелка» легкие, как пушинка. Поставив Орлика в оглобли, конюх шел за сеном, клал его в сани,  сверху прикрывал попоной и бросал на нее тулуп. Иван подавал извоз к конторе, поставив его у коновязи. Выйдет из конторы мужик,  которого, здороваясь, конюх называл Степанычем. Степаныч возьмет из саней тулуп, набросит на плечи, опустится  в сани,  запахнув полы, возьмётся за вожжи. Орлик покосится на него, ожидая приказаний. Степаныч, чмокнув губами, дернет слегка вожжой, и, сделав резкий разворот, жеребец пойдет размашистой рысью по рыхлому, с утра выпавшему снегу….
Так прошло еще три зимы с одним и тем же хозяином  Степанычем. А летом его выпустили в табун на выпаса.
Но  однажды среди лета случилось так, что в один из утренних дней вместо Ивана к нему пришел убирать другой конюх-казах Бидагир. По-видимому, Иван был уволен за очередное нарушение трудовой дисциплины, связанное с пристрастием к спиртному. Войдя к Орлику, он молча стал надевать уздечку, чтобы вывести во двор. Орлик, положив голову конюху на плечи, вроде как бы знакомясь с новым наставником, стал принюхиваться к нему. Тот оттолкнул от себя его голову и, замахнувшись, уздой больно ударил по верхней губе. Поступок этот сильно огорчил Орлика, но он не показал вида и послушно пошел за ним. Под навесом во второй половине загона в углу была оставлена кобыла из-за чересчур еще малого, недавно родившегося жеребенка. Завидя жеребца, кобыла, по-видимому, вздумала вскружить ему голову, игриво заржала с желанием общения любви. Орлик, подняв уши, ответил на ее призыв. Он дернулся, натянув поводья, удерживаемые конюхом. Желание любви было теперь в нем сильнее послушанья. Боясь не удержать возбудившегося жеребца, конюх быстро мотнул уздечку за жердь ограды, делившей загон на две половины. Сняв с плеча кнут, стеганул несколько раз, пытаясь усмирить его страсть. При  очередном игривом призыве кобылицы Орлик рванулся сильно с места, сломав жердь. Конец узды захлестнулся вокруг руки конюха, и жеребец, сбив с ног, увлек его за собой, протащив волоком вдоль ограды. Затем перепрыгнув через ограду, нанес сильное увечье конюху, поломав ему несколько ребер, а жердь пришлась по промежью, травмировав яичники…
После этого случая Орлик долго стоял без прогулок, убираемый конюхом Корнеичем. Спустя некоторое время появился им обиженный Бидагир. Он с каким-то неизвестным человеком, от которого разило непривычным запахом, долго стоял у решетчатой двери, и было похоже, что конюх в чем-то его уговаривал. Этот незнакомец был ветеринаром. В выходной день, когда весь табун и рабочие лошади в том числе были на выгоне, появился Бидагир с ветеринаром и еще двое незнакомых. Зайдя в стайку, надев узду, Бидагир вывел его во двор. Набросив на шею веревку, привязали к столбу. Затем обвили его веревками, чтобы он не бил задом…
После случившегося Орлик с помутнениями в глазах, превозмогая боль, освобожденный от пут  встал.
Его выхолостили самовольно, без ведомо на то начальства…
Прошло время, а вместе с ним боль, злоба и обида на людей. Хоть он стал теперь мерином, но любой, даже не знаток в лошадях, мог сказать, что было в его фигуре что-то такое: высокий, широкий костяк, а мышцы груди так и играли, когда он перебирал своими тонкими ногами. Гладкая шкура лоснилась, и переливался на гриве мягкий густой волос. Когда его впервые после случившегося выпустили в табун, увидя знакомые красивые фигуры кобылиц, ему сразу почему-то пришло в голову взбрыкнуть и заржать, но на его сиплое ржанье никто не отозвался, и он понял, что стал не нужен им.
Но статный склад фигуры Орлика, хоть он и стал мерином, всегда на выгоне  привлекал молодых кобылиц. И они часто подбегали к нему, чтобы подразнить его, мол, вот мы какие красивые и здоровые. Поступки эти хоть и огорчали  Орлика, но он не показывал никакого вида, равнодушно продолжал пощипывать травку. Одна только вороная кобыла после шуток молодежи сочувственно тихо подходила и прижималась мордой к его шее, а затем так же тихо отходила. Вороная была старше годом – полтора, с которой он был всегда дружен, и связано это было с историей их первой любви. До Орлика у нее просто было стечение обстоятельств, закончившееся рождением первенца. Когда была глупой двухгодовалой кобылкой, опрометчиво заявила ржаньем, что готова любить и была конюхами  насильно сведена с каким-то жеребцом. Люди ведь думают, что все им позволено, что они все могут. Но единственной настоящей привязанностью  с желанием готовности любить  был для нее только Орлик.
На нем почти всегда конюхи теперь стали выгонять табун на выпаса, это единственная работа была летом.
Когда табун  на ночь загоняли в загон и Орлик был освобожден от седла, они с вороной сходились, стояли тихо где-нибудь в углу подальше от других и не обращали внимание на шумный топот, взвизгивание, ржанье и брыканье остальных.
А с наступлением зимы его стали привлекать на другие работы, запрягая в  сани-розвальни коренным, и ставили с ним пристяжных. Орлик шел всегда машистой рысью, и по скорости бега можно было судить лишь по пристяжным, которые из-за его длинного шага все время вынуждены срываться в галоп. Конюхами было замечено, что Орлик с вороной в свободное от работы время всегда держатся вместе, и, запрягая его в сани, в пристяжные стали ставить вороную. Так они в паре проходили – прожили еще два года. С того времени, как стали его использовать для тягла в санях и верхом для выгона табуна, за ним уже не было того ухода, что прежде. За  все это время ему никто ни разу не чистил шкуру, не подрезал копыт, не обдавал водой. И он стал с наступлением очередного лета постепенно  хиреть.  Появилась вялость и слабость во всем теле, да вдобавок ко всему объелся раз пшеницы. На большой голове глаза провалились в глубокие впадины. На шее просматривались жилы. Тонкие ноги, когда-то стройные и пружинистые, согнулись в коленях и сделались на них наплывы. Игравшей мышцами груди не стало. Разбиты были копыта, а на хребте от черес седельника образовалась плешивина, которая уже не зарастала шерстью. Стали через шкуру просматриваться ребра.
И однажды на него конюхи не стали навьючивать седло, а позвали ветеринара. Тот осматривал, тыкал в бока, заворачивал губы и сделал заключение: « Надо пускать в расход, пока совсем не захирел»…
Когда табун проходил по вечерам тем местом  за конюшней, где были разбросаны кости и черепа лошадей, вороная, ковыляя, останавливалась, поведя головой, осматривала это место и втягивала в себя воздух, пытаясь уловить запах, который всегда исходил от ее Орлика. Табун проходил, а она все стояла, задумавшись, пока конюх не отгонит ее с этого места…
¬¬¬¬¬_________
Вороная еще после него несколько раз жеребилась, бегала в пристяжных. Ее череп был обглодан собаками гораздо позже и валялся с черепом Орлика и другими костями тут же на пустыре в ста шагах от конюшни, и никто не знал, и было невдомек ни лошадям, ни людям об их большой лошадиной любви.