Учитель

Вечерним августом затухал малиновый закат и над широкой степью стали сгущаться сумерки. Между озером Конур и ракитником был на выпасе табун лошадей. А у самых ракит стоял пастуший шалаш, где можно было табунщику укрыться от непогоды и слегка отдохнуть. Чуть поодаль от шалаша вырыта земляная печь, выложенная из дерна, а из излишек пластов сложена завалинка, какая бывает у хат, на которой можно сидеть, обедать или прилечь погреться на солнышке. На этой завалинке и сидел табунщик, дед Прокоп Спорник, и тянул вонючий самосад папиросы, слепленной из серой бумаги. К нему с озера подошел запоздалый охотник. Им оказался молодой мужчина с чеховской бородкой – учитель Иван Михайлович Мягчилов. И хотя в этих местах появился недавно, но для всех на деревне он уже был своим человеком, которого все уважительно по-простому так и называли – Учитель.
- Здравствуйте, отец! Помогай вам Бог, – поприветствовал деда.
- Никак учитель! – отозвался тот.
- Он самый.
- Припозднился однако, сынок! А ловко видать стрелял? – насмешливо улыбнулся дед, видя, что при нем не было битой птицы.
- Есть малость….Прикрыл у озера полынью, утром еще немного посижу. Вот к вам хочу попроситься на ночлег. Примете?
- Отчего же божьего человека да не принять. Что ж мы, некрещенные что ли. Вдвоем за разговорами быстрее и утренняя заря займется.
- Это верно. Да и одному, наверно, скучновато.
- Я не один, – он перекрестился, – с Богом.
Учитель снял с плеч двуствольное ружье и вещь-мешок. Ружье приставил к шалашу и, развязав сидор, вынул замотанный в тряпицу харч-сало и хлеб.
- Будем ужинать, отец?
- Дак и кондер в аккурат готов, – он снял небольшой чугунчик с печи, в котором себе на ужин готовил кашу, и поставил на завалинку. Бросил  в котелок с водой пару щепоток какой-то высушенной травы, поставив его на печь.
- Пока будем жевать, и чаек поспеет.
Сели вечерять.
- Тихо и тепло-то как! – умилялся хорошей погоде учитель.
- Да-а. Как  с весны погоду Бог дал, так и держится все лето. Мужики нынче все с сеном будут, – заметил дед, – летошний  год одна благодать. Птице и той нету переводу, – он посмотрел вдаль к озеру. Затем глянул на поблескивающие от заката стволы ружья. – Мой Григорий тоже увлекается.
- Вы без собаки караулите, а если волки?
- Собака хороша при скотине короткой на бег, коровы там, овцы всякие, а при табуне ни к чему. Лошадь сама слышит за версту волка. А случай чего, – дед кивнул в сторону шалаша, где в углу стояла одностволка «Фроловка», - на то берданка имеется….
- Ну спаси Христос, кажись, повечеряли, – дед поднялся за чаем. Отхлебывая из черепка чай, стал глядеть на небо. Он оказался куда как словоохотчив.
- Удивление и только, – после молчания продолжил он, – что делается на этом свете. Только вот, скажем, недавно пережили тиф и холеру, сколько людей склонило к гибели, а это все, – он развел рукой с грустной улыбкой на лице, глянув в степь, – божье рукотворье стоит себе благоухает.
Он уставился куда-то в одну точку, думая, по-видимому, чего бы такого высказать перед грамотным человеком:
- Нонче всех берут учить грамоте: и хлопцев, и девок-тоже, удивление и только.
- Ну а как же! Грамоте все должны быть обучены.
- Да, так-то оно так, – стоял  на своем дед, – только девкам ни к чему, баловство одно. Что же это, баба будет умнее мужика? Никогда кобыла в борозде не будет ходить лучше мерина – это факт.
- Предрассудки, отец! Время сейчас какое тяжелое, только кончилась гражданская  война. Надо поднимать хозяйство народное. Теперь, отец, все народное – свое. А не только тот клин пашни, что у каждого был хозяина двора. Грамотные люди нужны, чтобы все это поднять. Поэтому и надо всех учить, кто куда сгодится. Чтобы знать, как противостоять той же холере и тифу, от которых, вы говорили, много беды было. Надо учиться жить по- новому, чтобы этих бед выпадало как можно меньше.
- Ну да Бог с ними, с бабами, пущай учатся, – сказал дед так, как будто это зависело от него. – Оно,  конечно, при грамоте можно себя и к настоящему делу пристроить, – согласился, наконец, с доводами учителя.
- Потому и худо во всем, что не знаем от безграмотности своей, как ту же к примеру, хворь одолеть.
- Бога забыли, вот и пошли беды – вздохнул дед, как вздыхают рассудительные люди, – поэтому к худу клонится и неоткуда добра, видно, ждать. Опять уповать и надеяться только на себя приходится.
Он еще подумал и с расстановкой, с некоторой даже деловитостью повел:
- Когда в шестом году (1906 г – пр.авт)  прибыли сюда гуртом в четыре семьи, вот так все и зачиналось с шалаша до чистого места. Одно отрадно было: по-теплу ожила природа, и со снегом ушли и наши тревожные думки. Бывало иной раз, грех признаться, самого как бабу слезой прошибет, а как подумаешь про деток и что надо вживаться, другого ведь судьбою не дано, так в раз с себя эту мокроту рукавом и обсушишь. Обустраивались, Бог молитвами помогал, посеяли и убрали, землянки к зиме соорудили…. На следующую весну еще народу Бог принес, уже не выселки, а сразу целый хутор образовался, – он немного помолчал.
- Да-а, обживались, только хлебушка стали есть в достатке, как война с германцем. И веришь, с той поры по сей день спокою нету. Я так примечаю, что все к одному клонится, к всеобщей погибели.
- Ну, это вы напрасно, отец!
- Да, парень. Раз уже от Бога отказались, значит, всему божьему миру погибель пришла, – на его лице вспыхнула грустная улыбка.
- Вы говорите: миру погибель пришла. Я не буду касаться ваших до бога чувств, отец. Но скажу вам так. Нас с вами окружает весь этот природный мир, и все задачи, как понимаем мы этот мир, лежат в пределах самого человека и не распространяются дальше. А разгадка понимания мира в его мысли, это чувство присуще из всех живых существ на земле только человеку. Слабость человека – непонимание природных явлений. Это привело к тому, что человек напридумывал себе какие-то сверхъестественные силы. Придумал культ и обожествил его в виде религии, то есть Бога и в силу своей слабости перед явлениями природы поклоняется ему.
Он еще что-то хотел сказать, опираясь на диалектический материализм, но, глянув на задумчивое непонимающее лицо деда, осекся, закончив:
- Вот поэтому надо всем учиться, чтобы быть сильными и понимать, что происходит с нами и во всей природе тоже. Еще долго худо будет, отец. Народ столько терпел нужды и пережил столько горя, что еще нескоро все наладится. Бог терпел и нам велел, – он специально под конец упомянул Бога, чтобы хоть как-то в своих рассуждениях расположить к себе деда. Дед, по-видимому, желая уже прекратить не совсем понятный ему разговор, встал с завалинки и сказал:
- Пойду, надо сбить поплотней табун к ночи. А ты ложись, коли так. В шалаше  тулуп имеется.
- Спасибо, пожалуй, пора.
Учитель смотрел ему вслед, пока тот не дошел до стреноженного  невдалеке мерина и, убрав путы, подтянув отпущенные подпруги, сел в седло. Стояла уже прохлада. Чувствовалось близость осени – золотой поры, когда журавли начнут, улетая, оглашать поднебесье тоскливой песней. Затем начнут чернеть поля, наступит грязь и холод, и будет все во мраке стоять, пока не упрячет всю эту печаль белый пушистый снег.
Перед тем как лечь в шалаш, он печально поглядел еще раз по сторонам, и ему стало чрезвычайно жалко и обидно за деда, за всех их, пытающихся в природе найти выражение своего счастья, и что этой великолепной природе не было дела ни до германской, ни до гражданской войны, ни еще до какой напасти, что вытворял сам с собой человек.