Доктор

Когда бывший медицинский санитар Красной Армии Александр Ильич Горицин, демобилизовавшись в начале двадцатых годов, появился в селе Новосанжаровка, найдя здесь своих родственников-переселенцев, в околотке быстро разнеслась молва о людском фельдшере. Не имея на то время государственной службы по медицинской части, он все же, видя некоторые мучения и страдания от недугов селян, стал помогать им по силе своей возможности, начал практиковать, врачуя больных и убогих. Потянулись люди из соседних сел и деревень. За чуткость и отзывчивость его уважительно стали величать «Доктор». Видя его такую заботу о людях, на сельских сходах решили и обеспечили всем необходимым, снабдили гужевым транспортом, закрепив за ним кучера Фоку Мазура, и работа доктора намного активизировалась. У него было очень много работы, и он никак не имел свободного времени, которое убегало в трудах и одиночестве.
По истечении определенного времени у него была уже большая практика. Каждое утро принимал в своем селе больных, а став посвободней, выезжал в соседние деревни, иногда возвращаясь через 2-3 суток…..
В майский теплый день объехали с приемом две деревни и к концу вторых суток въехали в село Бессарабка. По обе стороны стояли землянки и кое-где верховые саманки, крытые очеретом – камышом. Подъехали к одному широкому двору, куда заранее были определены на постой, поросшему сплошь мелким шпарижом-травой. Кучер осадил лошадей. Сирень под домом еще цвела, и в теплом весеннем воздухе чувствовался ее нежный аромат. На скрип тарантаса вышла женщина.
- Здравствуйте! Пожалуйста, доктор, проходите, – любезно пригласила полноватая хозяйка двора, средних лет, – как раз к борщу поспели, – мило улыбнулась она, – только вынула из печи чугунок.
- Здравствуйте! Спасибо, – почтенно ответил на приветствие доктор.
Через сени вошли в горницу, где было сухо,  опрятно выбелены стены и кухонная печь, изрядно занимавшая в передней места.
В горнице была дочь хозяйки, девушка лет восемнадцати. Он был восхищен детским ее лицом, но телом она была уже развита, как молодая женщина. Мать обратилась к ней:  «Клава, собирай на стол».
Глянув на доктора, она, скромно опустив глаза, поздоровалась с ним и принялась за посуду.
«Совсем уже взрослая-большая», – она  в первую же минуту произвела на доктора приятное впечатление. Но ему, сорокалетнему мужику, было немножко стыдновато оказывать знаки внимания молодой девушке. После ужина все поспешно разошлись спать. Во второй комнате-светелке, где отвели ему угол для ночлега, он был один и все что-то читал и записывал уже при лампе.
Затем отвлекся, взглянул в окно, за переплетом рамы которого стояла майская лунная ночь. Убавив фитиль в лампе, как можно осторожней прошел через горницу в сени. Взглянул мельком на пустой топчан, приготовленный для кучера. Он вышел во двор. Что за ночь! Тишина до умиления, и трепещет волнуясь душа от этой прекрасной ночи. Просторный двор и все постройки – все стояло в лунной прозрачности. В углу двора их тарантас, лошади стреножены и недалеко пасутся. На тарантасе-пролетке спиной к дому сидит кучер Фока, потягивая самокрутку, глядит куда-то за плетень в даль. Доктор окликнул, но он не слышал, погружен в свои думы, потому как  не оборачивается на его зов. Он сидит боком на козлах, накинув на себя замызганный полушубок, в подаренной доктором старой фетровой шляпе. Подошел к тарантасу.
- Не слышишь, Фока! – тот лениво оборачивается. – Чего не спишь?
- Думаю.
- Да как же, все давно спят, один ты как сыч. Чего не идешь в сени на свой топчан?...Ночью прохладно все же.
- Сам чего досель бодрствуешь, небось за день намаялся-то. Наслушаешься этих бабьих вздохов, да плачев детворы на приеме…Средь них и очуметь недолго. Господи, прости, – крестится и поправляет сползший с плеча тулуп. – А мне не холодно. На мне зипун овчинный, шо ж мне будеть.
- Завтра попутно заедем еще в один хутор и домой. Уж третий день к утру, как из дома.
- Да мне спешить некуды. Дома никто ни ждеть.
- Дак женился бы, нашел бы себе бабку, ты еще не старый, ненамного меня старше.
- А на кой она мне, жена. Одна обуза. Мне теперь, слава Богу, ничего не надо. Я тут и при деле, и при харчах. Сам-то чего не женишься. Вон образование имеешь и ремесло твое дельное, нужное людям, опять-таки почет и уважение. А живешь, как какой-нибудь обсевок – придорожная трава. Ноне я примечал за вечерею – он повеселел глазами, – заглядывается на тебя хозяйкина дочка. Славна девка – гладкая. Грех такую не ублажить, – он шутливо толкнул рядом стоящего доктора в плечо.
- Да вижу, только совестно мне, Фока, сорокалетнему мужику волочиться за восемнадцатилетней девчонкой.
- Чего тут совестного, – как можно серьезней отозвался Фока, – дело житейское, как ни крути, а корни свои пускать надо. Сам говорил намедни, что зажился в порожняках – обсемениться пора.
- Ну да ладно, приятель, как знаешь, а я пойду прилягу, – уклончиво ответил доктор.
- Належусь еще в земле, успеется, а ты иди приляжь, намаялся за день-то, крикнул Фока ему вслед.
Утром посетители с полтора десятка, в основном женщины с детьми, облепившие дом управы, где был назначен прием, завидя доктора, здороваясь, почтительно сторонились. Прием шел быстро, ему помогал иногда Фока, стриг наголо завшивевшую ребятню. Каждый раз, когда доктор обращался к нему, он при всех делал серьезный вид человека, «не постороннего» к делам медицины.
Прием закончили после полудня и часам к трем выкатили за село. Фока гнал рысцой, но пристяжной мерин иногда срывался в галоп. Он молчал и думал про свое. Затем обернулся:
- Едем напрямую через «Молдованы», так что к закату дня, надо думать, будем дома, Ильич! – и помолчав, начал. – А она-то, хозяйская девка, все глядела нам вслед, как мы уезжали. Верно, не спроста? Хороша невеста. Бабы те ж как помидор, – обернулся он корпусом, – созрел, не сорвали-вовремя все равно лопнет – пропадет, – сказал Фока с присущим ему юмором. Может, в следующие разы запишусь в сваты, – и не дождавшись ответа, продолжал:
- А девка хороша, – от  удовольствия он сдвинул на голове шляпу и почесал за грязным ухом.
- Вот и вышел Иван, –  о чем-то подумав, сказал Фока, – надо ублажить девку, а то ведь так и свекуешь один.
Покачиваясь молча в тарантасе, доктор думал не о сватовстве, а о том, что всегда приходило в голову, когда видел своих пациентов, этот безликий народ: «Пусть революция, посулили там разные улучшенья, но все же и теперь народ ничем не отличается по «виду» от тех, которые были до революции, когда еще не было «улучшения».
Как фельдшер-медик он рассуждал по-своему: «Хроническое страдание народа – коренная причина их неустроенности, и она неясна и неизлечима, как «болезнь». Работают без отдыха круглый год в нездоровой обстановке, живут  впроголодь и только изредка во хмелю «отрезвляются» от этого кошмара».
При посещении людей он в их лицах угадывал физическую нечистоту, пьянство, нервность, от которой меж собой срывались в грубость.
 Непроходимое невежество, сплошная безграмотность, скучный однообразный тяжелый физический труд - вот основной диагноз их «здоровья».