Дед Иван

Баня, небольшое шлакоблочное здание, поставлено специально на краю села у небольшого овражка, чтобы туда стекали стоки. Построенное наспех в конце 50-х годов, с образованием совхоза, как временное необходимое общественное заведение, вот уже служило более десятка лет.
Глубокая осень. Пошел большими мокрыми хлопьями первый снег. Суббота – банный день. Мы с другом – школьники, дожидаясь своей очереди помыться, заглянули в кочегарку бани, от котла  которой уже у входа несет теплом и запахом соляра. У самой двери лежат два массивных березовых чурбана, не поддающихся расколу, а на них брошена широкая толстая доска – лавка, на дальнем краю которой сидит кочегар. Он глянул на нас:
- Озябли, сорванцы? Милости просим гостями быть. Скоротаете времечко, пока дойдет очередь до вас.
- Здравствуйте, – сказали мы разом.
- Доброго здоровьица, ребятишки. Погоду не иначе, как сглазили, – продолжил он, – нынче весь день снежок порхает, да все равно бестолку, - махнул рукой. – Растает, однако, еще рановато зимушку зазывать.
Кончив скручивать цигарку, всю ее обслюнявив, встал, подошел к котлу и, открыв дверь топки, зажег лучину – подкурил.
Этого мужичка – кочегара звали дедом Иваном. Нас, подростков-старшеклассников, все потешало в нем: очень малого росточка, сухощав, со впалыми щуками. На нем был длинный, надетый на майку поношенный пиджак, так что из-под его полов ноги торчали, как два обгоревших березовых тонких стволика. На ногах огромные резиновые сапоги, в голенища которых уходили колени. На голове не по сезону легкая, летняя соломенная шляпа с засаленными до черноты полями. Когда говорил, голос был негромкий, но выразительный, глаза серые  выцветшие, ничего не выражавшие, кроме усталости жить. В то же время во всей повадке было в нем что-то задорное, беспечное, присущее больше молодым людям.
- Вы тут один работаете, дед Иван? – спросил мой товарищ.
- Один вахту несу, два дня в неделю – помовычные. А более и нет необходимости двум находиться. Двум кобелям в одной конуре не жить – пошутил. Он втянул вонючий запах табака и, запрокинув голову назад, медленно протяжно дышал, выпуская дым изо рта. Ему было немногим более шестидесяти лет. Появился он в селе не так давно, приехав доживать свой век к единственному сыну. А до этого по большей части своей «трудовой» жизни находился на казенных харчах, пробыв там в общей сложности лет двадцать  или около этого. И теперь, имея уже за плечами пенсионный возраст, надо было работать – дорабатывать нужный трудовой стаж, чтобы начислили хоть какую-нибудь трудовую пенсию. У котла стояло цинковое ведро, он встал, снял с него крышку и, пошевелив булькающее в мыльном растворе тряпье, опять накрыл.
- Постирушка кое-какая образовалась, по моему вдовьему делу.
- А дома вам разве не стирают? – спросили, зная, что он живет с сыном.
- Дома не обходят вниманием, грех жаловаться. Только я привыкший сам себя обхаживать. Кончив дымить цигаркой, снял пиджак и повесил его на гвоздь. Открыв топку, бросил туда окурок и стал из кучи у котла метать туда лопатой уголь.
- А вы и раньше кочегаром работали? – не унимались мы, досаждая его расспросами.
- Как водится, на казенном, вот так при печке, – выдержал паузу, – от звонка до звонка.
- А вы в морфлоте служили ? – увидав без пиджака татуировку якоря на правой руке чуть выше кисти, спросил мой товарищ, поскольку я по большей части молчал.
- Доводилось и в морфлоте службу нести и в авиации.
- А в авиации зачем? – прервал мой товарищ.
- Ну как же, это сейчас самолеты на реактивной тяге, а тогда без парку никуды: «Илья Муромец» – самолет был такой, небось слыхали? Тоже ведь на пару довелось, да-а.
Мы понимали уже в силу возраста нелепость им сказанного, но сочувственно выслушивали, уж больно трогательно, а самое главное, со всей серьезностью рассказывал он про свое прошлое, которое притягивало нас в нем его простодушием.
- «И где-то вдали плывут корабли», – напевал вполголоса. Затем подошел к навесной полочке, задернутой белой, но почерневшей уже от сажи шторке, сдвинув ее, достал бутылку, наполнил стакан наполовину самогоном, судя по запаху, и со словами:
- Вы уж извините, ребятишки, с угощением, не предлагаю по причине недозволенности, – имеет ввиду наш возраст, – принялся цедить через зубы мутное содержимое стакана. Отщипнув от краюхи черного хлеба кусочек, мокнув его в соль, зажевал выпитое.
Из-под майки было видно, как во всю его костлявую грудь вытатуированы барельефами вожди мирового пролетариата. По порядку: Маркс, Энгельс, Ленин – устремив свои взгляды куда-то в «Светлое будущее». Упреждая наши расспросы по случаю запечатления на груди вождей, начал:
- Помотала меня, ребятишки, судьба-судьбинушка. Я ведь с сынишкой своим и молодой женушкой всего-то восемь годков и прожил. Лебедушки моей-то уже давно нет,  так и не дождалась. Хорошо хоть под старость моих лет не отвернулся сынок. Куском хлеба не попрекают со сношенькой, грех жаловаться.
- А за что вас? – сочувственно отозвались мы, зная, что он сидел много лет. Он молчал, видимо, подбирал нужные слова, чтобы своим рассказом не так сильно ранить наши юные души, а затем, вздохнув, тонко повел:
- Время, ребятишки, было тогда такое. Я, женившись, скоро отошел от отца,  сам стал хозяйничать. Отделил мне родитель полагающиеся мне две десятины земли с семейного круга да пару быков, чтоб, значит, пахать. Рад был, что сам хозяйничать стал. Было это в аккурат перед началом коллективизации. После урожая налог свез, а остальное планируем по хозяйству, что на продажу, а что опять в землицу. Только не вышло по-хорошему. Чем дальше,  тем хуже. Стали окромя налога все подчистую выгребать. И такая злоба взяла, что ж это получается, ты свою землю обхаживаешь, как дитя малое, с каждого зернышка пыльцу сдуваешь, а пришел какой-то чужой дядя в галифе и отдай – да еще задорма! Не только я, но и другие молодые мужики стали в штыки….
В общем, записали в неблагонадежные и неугодные советским властям. Затем вроде как малость  попритихло, а в 1937 году повязали нас да к ответу. Так свой первый «червонец» и получил  как враг народа. А дальше все как по накатанной  дорожке, чуть где что-то там непорядок, сразу, не разбираясь, хватают и в кутузку к ответу. За что? А ни за что!.... Ежели вы спросите сейчас, сынки, что же я чувствую теперь, под старость лет, за поломанную жизнь – злобу или жажду кому-то отомстить? Представьте себе: ровно ничего. Несмотря на перенесенные муки и тиранство. Вот все говорят: прошлое да прошлое. А что прошлое? Так, только слабые воспоминания всего того, чем жил когда-то…..
На улице наступили сумерки, и от входа потянуло слабой негою.
- Ну что, ребятишки? Наверно, вам пора. Спасибо за компанию.
Пошли мыться. Мы обычно при мытье  малость пошаливали, обрызгивая друг друга, а тут после разговора с этим человеком непростой и тяжелой судьбы молча терли свои бока мочалками, каждый переживая разговор по-своему. Уже все вышли из помоечного отделения, остались мы одни и уже смывали с себя последнюю пенку, как вдруг на помывку зашел с ведром дед Иван. Он приветствовал нас, уже как старых знакомых, поднятием руки и пошел к разбору воды.
Наше внимание привлек, извините, его зад. На одной половинке ягодиц была татуировка с изображением открытой дверки печи, а на другой -совковая лопата с дымчатой кучей-углем. При походке подергивание ягодиц приводило в движение рисунки, имитируя бросанье угля в печь. Я перевел взгляд от интимного места деда Ивана на друга. Тот, тоже отвлекшись, посмотрел на меня и, пожав плечами, со всей серьезностью сказал: «Согласно специальности».