Богомолка

Был апрель 1918 года. После теплого весеннего дня, как только скрылось солнце, стало прохладно, и белые стены Новосанжаровской церкви в сумерках были красиво освещены луной, а поодаль кладбище, и от крестов падали черные тени. В приходе шла всеношная на кануне вербного воскресенья. Службу вел священник отец Никон (в миру Лев Иванович Терлецкий). На правом пределе клироса читал дьякон Федот Михайлович Пиньковский, недавно пришедший с воинской службы, где там также исполнял церковные требы. На левом пределе клироса пел женский хор, и им во всеношной каждый раз после их пропетой октавы пропевали три раза мужским голосом – «свят господь бог наш…»
Прихожане были не только местные, но и со всей округи, из деревень Черноусовка, Жуковка, Бессарабка, Большая Павловка, Невольное. В церкви от стечения народа было тесно и жарко. Сверкало кадило, мигали лампадки, и свечи были густо натыканы у икон. Пахло свечным воском и потом разомлевших от духоты тел. Женщины шуршали своими праздничными шелковыми платками и кашемировыми кофтами с вышитыми манежками и манжетами. В глазах рябило от переливающихся разноцветными огоньками бус, крестиков, перстней и колец. Все порядком уже устали: и служилые, и прихожане - из-за того, что так долго длилась всеношная. Стали раздавать вербы, когда время уже шло к полуночи. Отец Никон был не в духе и вдобавок ко всему к концу службы совсем нездоров из-за того, что богохульники комсомольцы срезали два малых колокола на колокольне. Остался один большой висеть в одиночестве, на него, видно, не хватило у них сил. Колокола накануне службы мужики-прихожане кое-как подвесили временно на вожжах, по случаю праздника, ибо там нужна хорошая кузнечная работа, чтобы все восстановить, как было, а для этого требовалось время.
Из-за неправильной, видимо, выдержанной расположенности и веревочного подвеса колокола не подпевали в унисон большому, а издавали какой-то непонятный скрип, и это не могло не раздражать священника, да и прихожан тоже. К концу службы отец Никон уже был совсем нездоров, и ему казалось, глядя на прихожан, что они все на одно лицо и как в тумане проплывали у него перед глазами. Подвижная толпа подходила к нему за вербой, и он в золоченой ризе широким взмахом руки благословлял их, и ему казалось, что им не будет конца. Слезы заблестели у него на глазах и потекли по лицу, по бороде. Ему становилось все хуже, и он в своей скорби, в состоянии полубреда стоя за аналоем, так не к месту стал нараспев произносить:
– Братья и сестры, Бог послал нам тяжкое испытание. Чернь обезумела, жестоко и коварно разоряет храмы божьи, глумится над православной верой…
Люди, подходя за вербой, слушали, затаив дыханье, на душе у них было смутно, и, отходя, то тут, то там раздавались их скорбные вздохи. Слезы у отца Никона побежали уже ручьем, и перед глазами у него стоял уже сплошной туман. Дьякон Федот Михайлович Пиньковский, видя его нездоровое состояние, дал знать послушником прихода, и двое из молодых, взяв отца Никона под руки, повели за алтарь. Служба закончилась…
В лунном свете народ расходился по домам молча, задумавшись и переживая о случившемся каждый по-своему. У круглого озера прихожане из других сел распрягли лошадей и разложили костры, дожидаясь утренней службы. Отца Никона препроводили домой, как только он немного отдохнул и стал понимать, что происходит вокруг, спросив, который час. Жил он здесь рядом, в одной из половин приходской школы, еще с прошлого года, когда был выселен властями из своего дома.
Отцу Никону за пятьдесят, среднего роста, тучен, но бодр и подвижен. Длинная раздвоенная борода при небольших усах и черные волосы подернуты уже слегка серебром. Жил с матушкой Натальей Ивановной, моложавой женщиной около пятидесяти лет, доброй и услужливой.
Отец Никон был настолько нездоров, что не стал даже читать молитву на сон грядущий. В его голове молитва мешалась с воспоминаниями детства и юности, и ему от этого становилось еще хуже. Он разделся, лег и только тогда заметил как все же стало темно вокруг. Перекрестившись, закрыл глаза и постепенно вошел в сон. Среди ночи ударили в колокола к заутрене. Он, открыв глаза, приподнялся в постели.
– Спи, батюшка, – сказала жена, – и без тебя дьякон отслужит утреннею, раз ты нездоров совсем.
– Не спится мне, Наташенька, – сказал он, – нездоров я, должно быть, а чем нездоров, не ведаю. Помутнение в голове какое-то. Должно быть, помру скоро.
– Да Бог с  тобой, что ты такое говоришь сердешный, – она встала, засветила сразу две свечи и посмотрела на мужа. – Ты что ж это не в светлом духе?
– Нет, друг мой Наташенька, я спокоен, – он перекрестился и лег, повернувшись на другой бок, чтобы больше не думать и спать.
В вербное воскресенье после всеношной из-за недомогания отца Никона службу справлял дьякон Федот Михайлович Пиньковский. Батюшка к утренней все еще почивал, не ведая ничего, и проснулся, когда в церкви кончилась служба, где-то без четверти двенадцать. Народ расходился, разъезжались по своим селам приезжие. С утра было солнечно и тепло.
С улицы вошла Наталья Ивановна, с утра хлопотавшая по домашним делам.
– А ты, батюшка, уже не спишь, – глянула на приподнявшегося в постели мужа. – Кушать будешь?
– Нет, благодарю, не хочется.
– Ты оправился немного, как я погляжу, а то вчера после всеношней даже глядеть на тебя было тяжело, так худо было.
Послышался скрип телеги.
– Кто-то подъехал ко двору, – матушка выглянула в окно.
– На бричке или в коляске? – спросил батюшка.
– В коляске-пролетке.
Вдруг стук, хлопнула дверь, и на пороге показался Прокопий Иванович Спорник, который по старой привычке при старосте по надобности кучеровал. Он в шароварах, в  вышитой праздничной рубашке, подвязанной красным очкуром.
– Добрый день вам в хату, – сняв с головы картуз, он перекрестился, глядя на икону над лампадкой.
– И вам того же в сей светлый день, Прокоп Иванович, – отозвалась на приветствие матушка.
– Я по ваши души, Лев Иванович, к обеду кличут семейство Козярских. Народился у них внук у сына Якова, что в Питере в офицерах, так хотят отметить это богоугодное дело, да и праздник светлый сегодня!
– Да он у нас как будто не совсем здоров с вчерашнего, – глянув на батюшку, вызвалась Наталья Ивановна.
-  Отчего ж, голубчик мой, Наталья Ивановна, – пробасил Лев Иванович. – Оно, может, и к лучшему. На миру и горечь  слаще, легче тоску пережить.
– Ну как знаешь, – не стала перечить матушка.
– Так я жду, бо все уже собрались, гости-то. Выкурю, пойду пока цигарку, а вы сбирайтесь!
– Добро, Прокопий Иванович, сейчас сберемся, – взбодрился батюшка.
В большой саманной хате под железной крышей семейства Козярских (в этом доме позже в 40-х – 50х годах была аптека), стоявшей на конце южной улицы у редкого березняка около кочковатого озера, гости стали собираться после обедни. Старик Козярский, хозяин двора, пригласил гостей по случаю праздника и рождения внука. Гости были парами, семьи: Рыбалко, Щетининых, Жоровых, Кашневичей.
Веселье было уже в разгаре, когда, наконец, показался отец Никон с матушкой. Граммофон, отчаянно взвизгнув на высокой ноте, замолк.
Старый Козярский, возрастом лет шестидесяти пяти, встретил богослуживую чету, подойдя к ним и склонив седую голову, попросил смиренно:
– Благослови сие мероприятие, отец Никон!
Тот взмахом руки очертил над ним знаменье.
После этой церемонии  хозяин торжественно проводил новых гостей в дом, к столу.
Отец Никон, шурша лиловой рясой, подошёл к столу и широким взмахом руки благословил всех и все, что стояло на столе, и с матушкой важно уселся. Стол ломился от съестного. Здесь и украинские вареники со сметаной, без которых не обходился ни один званый обед на селе, разные соленья, холодец, жареная свинина и куры и даже заливная стерлядка. Перед  отцом Никоном, наполнив ему чарку, поставили бутылку с коньяком, и он, пожелав всем здравия на многие лета, осушил чарку и принялся за трапезу. Батюшка все же еще был не в духе.
Ел молча, сосредоточено, хмуря черные густые брови. Козярский, сидевший рядом с батюшкой, усиленно подливал ему коньяку, а тот, кладя на рюмку знаменье, осушил ее без остатка. Изрядно выпив коньяку, отведав всего, что стояло на щедром столе, отец Никон извлек из кармана рясы платок, вытер нос, губы и апостольную  бороду, спросил:
– Слыхали, что творится в нашем селе?
– Да-а, – протяжно в гневе откликнулся за всех хозяин, ведая историю про колокола.
– Что удумали антихристы, – продолжил батюшка, – церковь-божий храм, и эти пакостники, но не оставит нас господь в беде…
– Обстоятельства, батюшка Лев Иванович, сложились трудные, вот молодежь и лютует, – высказался Николай Рыбалко.
– Решается судьба отечества, тут уже каждый по своему разумению поднимает руку в свою защиту, – сказал Иван Щетинин.   
– Когда решается судьба отечества, как изволили выразиться, – обратился ко всем отец Никон, – то служители церкви не могут стоять в стороне от мирских дел. Мы призываем всех объединиться под священный стяг, взяться за укрепление основ государства.
 За разговором стал усиливаться шум спорящих мужиков, подпив, они азартно заспорили. Каждый старался перекричать другого, это бывает обычно, когда разгораются страсти, подогретые вином. Спор решил разом хозяин, предложив выпить.
– Друзья! – обратился он к расшумевшимся гостям, чтобы сгладить неприятности. – Россия - большая и сильная держава, – он поднял рюмку. – Время покажет, что нас ждет впереди. Выпьем же за нашу матушку Россию!
Уже порядком захмелевшие гости  поддержали его, осушив очередной раз наполненные рюмки…
Наконец напившись, наевшись и нашумевшись, гости потихоньку стали вставать из-за стола и расходиться по домам. Отец Никон, оглядев гостей, взмахнув широким рукавом рясы, бросил им вслед благословенное знаменье. Он был опять не в духе и матушку отправил домой одну, сказал, что прогуляется, дойдет сам домой, малость только соберётся с духом!
Хозяин, проводив гостей до калитки, вернулся в дом.
– Ну-с, батюшка Лев Иванович, по единой, – он хлопнул в ладоши, – и велю запрягать вам в дорогу.
– По единой на посошок, братец, и шабаш! Запрягать ненадобно, я прогуляюсь.
– Ну как знаете, батюшка, а то…
– Нет-нет, сердешный. Я сам справлюсь.
Они, выпив по последней, встали.
Отец Никон, глядя на икону в углу перекрестился, они с хозяином вышли во двор.
– Погода то божественная, как раз к светлому дню, – выходя за калитку, сказал отец Никон. – Ну-с, спасибо за угощение, прощевайте, храни вас Бог, – перекрестясь, тронулся домой.
Хмельной, возбужденный отец Никон, нелепо виляя ногами и выбрасывая вперед посох, шел, а в глаза ему глядело лучистое погожее апрельское солнце. Идет по длинной улице, но вот улица круто поворачивает вправо, обрывается и перед ним просторная площадь, а затем уже кладбище, окопанное по всему периметру возвышающимся бруствером. Он, взобравшись по откосу, покрытому уже мелкой зеленой травкой, повернувшись к белеющей на фоне зелени церкви, крестится, глядя на нее во все большие глаза, и приседает отдохнуть. Опрокидывается навзничь на травку, разбросав руки в стороны, а над ним широкое небо, залитое солнцем.
«Какое душераздирающее блаженство», - думает он про себя. Его берет дремота, и постепенно во хмелю засыпает…
День воскресный. Молодежь – комсомольцы, активисты села, двое молодых парней, покинув избу-читальню, где заняты были своей комсомольской работой, готовя плакаты и транспаранты к Первому мая, шли по селу и заприметили лежащего «Попа», как они выражались!
Поп лежал на траве, раскинув руки и ноги по сторонам, спал  глубоким сном. Они не могли остановиться и не полюбоваться на него.
– Эх, как важно развернулся, – сказал один из них.
– Давай над этим пережитком старого мира произведем экзекуцию, – сказал другой. При нем были бараньи ножницы, которыми они резали бумагу и материю на плакаты, и, оглядевшись по сторонам, парни, тихо подойдя к отцу Никону,  обрезали ему бороду и длинные волосы…
Пока отец Никон спал, в природе сокровенно шли изменения. Было солнечно, празднично, теперь же все померкло, стихло. За селом, за ракитами собирались облака и тучки кое-где. Тепло, мягко пахнет весенней сыростью. Он проснулся от разгулявшегося весеннего ветерка, несшего с собой прохладу. Поднялся и как бы в недоумении, что с ним такое, огляделся по сторонам и быстро понял происхождение.
Он поднялся, отряхнулся, взяв в руку посох, пошел быстро к дому, но чувствовал на себе что-то непривычное. Вытащив из кармана ризы платок, провел по лицу и ужаснулся – отсутствовала апостольная борода. В голову ему лезли всякие тревожные мысли, и единственное, что он хорошо понимал, так это то, что произошло что-то ужасное - страшное, загадочное для него и непоправимое.
С этими мыслями, бросив посох, он с шумом вошел в дом, особенно свободно распахнув дверь, бросился к зеркалу. Он увидел заспанное обезображенное лицо:
– Боже, Боже, – помилосердствуйте, люди!
– Батюшка, сердечный ты мой, да кто же это тебя так обезобразил? – увидела мужа матушка за зеркалом.
– Не знаю, голубушка Наташенька, – испуганно оглядел углы своей каморки. – Я ли не служил им божьей верой и правдой, – с печалью и тревогой произнес он. – А они какую низкую штуку со мной проделали.
Он не мог никак успокоиться.
– Дак это все молодежь, наверное! Ты их прости, батюшка, прости как Бог прощает наши прегрешения, – все успокаивала его матушка, – сами не ведают, что творят.
– Боже, Боже, как страшно вспомнить, сколь я был, матушка, бесстыж и сколько же в ту пору уязвен, – он, сидевший, от негодования вскочил и вышел на улицу. Матушка не могла его удержать.
– Ах, Боже! За что ты мне прегрешения эти посылаешь, я сам следов своих похабных не разумею и с тех пор и доныне только скорблю.
Он был осрамлен, но скоро все же остыл, отошёл от скорби и недовольствия и стал размышлять о делах своих и о прошедшем своем и о будущем, – сидя у окна, глядя уже в сумерках на кладбищенские кресты…
Уже в осеннюю пору следующего года к их хате рано утром подъехала трашпанка, и, погрузив свой нехитрый скарб, выехала богослуживая чета из села – неизвестно куда…
_______

В сороковые, первые послевоенные годы в усадьбе бабки Яворской появилась и проживала еще одна старушка – богомолка. Старушка худенькая, со сморщенным лицом, но с живыми приветливыми глазами. Одета в старую, но приличную «господскую» одежду из дорогой материи и от дорогого портного. Она иногда ходила по улицам села и, когда у хат сходилась в разговоре с женщинами, то говорила, что у нее муж был священником и служил когда-то здесь, в Новосанжаровском приходе. Но никто уже не помнил отца Никона, кроме бабки Яворской, что приютила ее из божьей милости. А многие и не знали вовсе, и она, чувствуя, что ей не верят, сама стала сомневаться в своей правоте. Так давно это было…и было ли вообще…