Ради своей благоверной

Летнее время – июль месяц, будний жаркий день. К плетню усадьбы Новосанжаровского мужика Петра Костенко рысью, прогремев втулками колес, подкатила бричка. Быстро соскочили с нее двое. Сразу видно, что по спешному делу. Бросив вожжи на хорошо упитанного мерина, потянув у недоуздка одну сторону вожжи, младший из них крутнул ее вокруг торчавшего кола плетня и следом за старшим вошел в усадьбу. Случайными посетителями оказались отец и сын  Жоровы.
Петр Костенко, молодой мужик, был в селе добрым мастеровым чеботарем-сапожником, а также хорошим бочкарем – мастерил бочки, маслобойки и из непотребного для этих тонких вещей материала сколачивал-строгал гробы. Одним словом, не сезонно, а круглый год был занят нужным людям делом. Из приоткрытой двери столярки, пристроенной к амбару, вышел хозяин.
 – Здорова, Федот Максимович, какая нужда привела, – приветливо встретил посетителей хозяин, – что-нибудь по сельскому обиходу? – подал обоим руку Петро.
Федот Максимович сделал такую жалобную физиономию, что грех было его не пожалеть.
 – Беда у нас, Петро, моя благоверная-то представилась, – он снял с головы картуз и перекрестился, – гроб нам надобно.
Как рачительный хозяин Петро из того, что мастерил, всегда имел небольшой про запас, выставленный вдоль небелёной стены столярки, – вроде как на показ посетителям.
 – Даже  не знаю, что вам и предложить,  – заскромничал Петро, когда вошли в столярку и направились в угол, где стояли два неокрашенных гроба. – Вам, видно, понаряднее надо! – сказал хозяин, зная их достаток.
 – Да, конечно, что-нибудь поприличнее, – вяло промямлил Федот Максимович,  – для старушонки моей, – прослезился он, – хворь прибрала до сроку без богова на то дозволения, – продолжал давить на сочувствие…
– К куму в Рядовое хотел было сгонять, дак куда в такую пору, косовица пошла в поле, каждый час дорог. Не остаться бы нынче без сена.
 – Я, папаша, сгонял бы в раз, для матушки-то, – резанул до этого молчавший сын Трифон.
Федот махнул рукой:
– То-то и дело, что для мамаши…
 – Ну ежели только этот, – Петро стал отнимать у одного крышку, стоявшего ближе к окну.
Федот Максимович трогает гроб рукой, а сам переводит глаза на соседний с почерневшей доской на крышке:
– А этот, нук оберни.
– Да, иссохся уже весь и почернел, все собираюсь разобрать на топку да минутку не выкрою, – оправдывался Петро за некачественный вид, снимая с него крышку.
- Доска-тес шершавая, нестроганая изнутри, дно из двух половин рассохлось так, что образовалась большая щель. - Но тут Федот Максимович  вдруг на удивление хозяина оживился, в радостной надежде на скидку за работу.
 – Нет, это совсем уж, Федот Максимович, брак, одним словом, – отворотив взгляд, произнес хозяин, приставляя крышку на место.
 – Этот брак возьму, коль скинешь цену, и то беру ради своей благоверной.
Петр молча махнул рукой, дав согласие. Погрузили гробовину на бричку, и, пока сын подтягивал супонь на хомуте, Федот Максимович, сидя уже на бричке сбоку, опершись спиной на гроб, подсчитывал экономию, молча загибая свои корявые пальцы, а затем, улыбнувшись, вслух произнес:
– Как раз попу за отпевание. Трифон, сынок, трогай…
Петр, стоя у плетня, прикрыв вход, глянул вслед отъехавшим, затем сплюнув, повернулся и пошел по двору, бормоча себе под нос:
 – Для моей благоверной.