Халява

- Почему в девяностых СССР вдруг взял, да и кончился? А потому, что жить на халяву люди в социалистическом рае уже устали! Износилась гражданская идея построения коммунизма, а социализм оказался обидным выкормышем всеобщего дележа под уравниловку.

 Палыч с удовлетворением хлопнул себя по голому животу и повернулся на шезлонге к солнышку другим боком.

- Это для знатоков истмата и диамата, сдавших экзамены хотя бы на удовлетворительно.  Для тех, кто другого не читал, не видел и мечтать о другой жизни не мог, а неуёмно взрослел в брежневскую эпоху за железным занавесом вдали от мирового капитала!..

Вещать вслух на диком пляже в пять утра Палычу было привычно. Здесь, у моря Южного Берега Крыма, его голое тело в псориазных бляшках, скрытое за камнем от любопытных глаз, пеклось на солнце уже не первый день, с нарастающим успехом превращаясь в равно прожаренный кусок курортного шашлыка, состоящего из людей, приехавших сюда месяц назад.

Вечером, как солнце садилось, Палыч, окунувшись в масляную, не остывшую еще волну, мокрым возвращался в номер и соли с себя водопроводной водой не смывал: думал о бренном за бокалом вина, с балкона глядя на пропадающий горизонт между небом и темнеющим морем, пока не слипались глаза.

А утром, просыпаясь, шёл к своему камню на пляже и наговаривал на диктофон очередное голосовое сообщение сыну, социологу из Торонто. После короткой разминки, приняв удобное положение, он продолжал:

- Намекаю…
И включал диктофон.

«Вот родился бы ты провинциальным младенцем, которых в Союзе было процентов девяносто. Предки твои жили бы от получки до аванса, от урожая до урожая в зоне критического земледелия; кормили своих стариков и детей с огородов и с очередей в магазинах; о накоплениях и не думали, лишним, которого у них быть не могло и не было, не торговали; радовались, что денег на еду и одежду хватает. Вот и славно! Трам-там-там…

Война и голод долго в мозгах у предков страхом сидели. На оборону больше половины бюджета Союз тратил. А куда денешься? Зато сами себе хозяева. Независимость и атомная мощь дорого стоят…

Но покой в стране стоил этой дороговизны.

О работе большинство сильно не задумывалось. Работа была у всех. И платили за неё стабильно, но мало. Столько, чтобы ты - не дай бог! – что-нибудь лишнего не накопил. Это была главная ценовая политика: не дать лишнего, чтобы не поссорить людей друг с другом.

Человек в Союзе жил общим умом. Выражение «ты самый умный, что ли?» предупреждало мордобитие.

Потому малооплачиваемый «совок» не создавал проблем распределению. То есть за больший труд покупал чуть больше, чем все, но того же и одинакового. Отличаться от среднего было опасно хоть в сторону бедности, хоть богатства, да и вообще выделяться из толпы было невыгодно. Обидно для других. Они ведь тоже работают и хотят. Кто-то хуже, кто-то лучше, кто-то больше, кто-то меньше. Люди разные по силе, по уму, по трудолюбию. Но чем они отличаются от тебя самого? Ничем! Все из одной, в принципе, деревни вышли. В одну школу ходили, у одних учителей учились. Зачем тебе больше платить, если формально все одинаковы?

Ну, как тут лишнего заработать?!

Выходов из положения при социализме было два.

Первый: ехать туда, где больше платят. В Сибирь, на Север, или заграницу. Там коэффициент к той же зарплате прибавлялся. Но жить там скучно, холодно и далеко. Этим пользовались не больше пяти процентов трудоспособного населения.

Второй: пробиваться в начальники или партийные деятели. Там хоть зарплата и не видная, зато есть возможность получить многое и без денег, практически бесплатно. Такими стать удавалось меньше процента трудящихся.

Был, правда и третий путь, и четвёртый. Третий, криминальный, – красть и как можно дольше не попадаться. Четвёртый - родиться в правильной советской семье, у которой уже есть союзный статус: партийной и хозяйственной элиты, номенклатуры, научной, военной или дипломатической прослойки. В общем, родиться уже социалистическим мажором, которым достаточно было не спиться и не наширяться до смерти по пути к повторению отцовской карьеры. А то и вообще на работу забить! Числиться при каком-нибудь учреждении, а лучше становиться свободным художником: лабухом, киношником или бумагомаракой. Таких было меньше половины процента населения.

Принцип деления денег «каждому – по труду», в принципе, соблюдался. И то, что «лавэ» в массе своей прилипало к рукам делящих, всех, собственно, устраивало. Это определяло жизненную цель активного гражданина: прилепиться к положению разрешающего взять из делимой кормушки государства. Поэтому именно к ней, безразмерной, трудящемуся и д`олжно было стремиться, дабы владеть преимуществом выбора и необходимыми суммами для приобретения бледных социалистических благ…
Время течения жизни замедлялось столь лукаво в эти годы, что некоторые торопыги обзывали его «застоем», хотя точнее его можно было сравнить с тихим брожением, из коей барды старались и хлеб испечь, добавив муки, и выгнать спиртосодержащий продукт, опоив добрую половину народа. К чему данное население, помимо домино во дворах, чтения газет за две копейки и слушания общего радио из «точки» на кухне, было в ту пору весьма склонно.

Марксистская этика, выводящая общество потребления к своей вершине – коммунизму, связанному с равным распределением пищи по желудкам согласно просчитанному заранее плану, предполагала общую сытость и необходимое тепло для размножения.
 
А эстетика коммунизма умещалась в наслаждение дешёвым трудом. Ибо «кто не работает – тот не ест».

И тут возникли новые, неожиданные классовые противоречия, которые происходили в виде борьбы за место под социалистическим солнцем. Стремление людей как можно меньше делать и как можно больше получать стало основополагающим. «Халява», наконец, заняла своё главное место в жизни. Жить на «халяву» считалось достоинством и признаком недюжинного ума. Но она и погубила идею с такой кровью и потом созданного Союза.

Длившийся семь десятков лет социальный эксперимент закончился печалькой. Россия вернулась на свободный, но дикий рынок. Распиленное на куски богатство досталось кучке приближённых к корзине распределения. И всё двинулось по знакомому пути: богатые становились богаче, а бедные – беднели. Причём богатейших семей скоро стало по пальцам сосчитать, а нищие размножились как тараканы!

Итог очевиден. Бесполезность труда показала своё историческое нутро.»

Палыч отключил диктофон, попил минералочки и повернулся на скрипящем под ним шезлонге другим боком к поднимающемуся из-за моря светилу. Отерев лицо, поразмыслив с минуту, он опять включил запись:

«Халява, она заразна…

Вот учёба, скажем, бесплатная. Чему она научит? Что на лекции можно не ходить, что за одну тройку в сессию стипендию ещё платят, да эту тройку, кстати, задарма пересдать можно, чтобы повышенную получить…

Медицина тоже дармовая. Профосмотры, анализы, стационар с кормёжкой, роддом, ясли и детский сад за копейки, а у рожениц ещё и декретные на год, молоко, творожки для ребёнка, кефирчик…

Проезды в общественном транспорте по студенческому, выставки, театры, парки культуры…

Рыбалка - где хочешь лови; лес – грибы, ягоды хоть топчи, хоть собирай; и - чистый воздух задарма! Да ещё и с костерком, и с гитарой, да на байдарках на все майские – никто слова не скажет! От Прибалтики до Камчатки, от Мурманска до Душанбе… Свобода передвижения по советскому паспорту. Можно зайцем в электричке проехать, можно автостопом кататься, а то и на велосипеде – было бы время и желание.

Кто-то, конечно, и хулиганил. Но что с чужих полупустых карманов выгребешь? Мелочь… Так, часы или шапку снять. Ну, или зимние ботинки поновее у спящего в купе соседа стырить. Год-полтора дадут, да и то условно…

И никаких публичных домов за деньги! Женских общежитий хватало! Так в них ещё студента помоют и покормят от души и с любовью.

Жить бы да жить!

Так – нет!

Насмотрелись фильмов западных, на колу да на жвачку повелись, на шмотки их позорные…

Казалось, что жизнь дожить не успеем халявную, лёгкую. Всё торопились захватить вне очереди, думали навсегда такое, а оказалось, что на время. И короткая та жизнь оказалась. И вся теперь в кредит. И расплачиваться за неё уже нечем! Промотали, доразбрасывались дармовым да казённым…

Ох, как жалко!

Да-а… Было здоровье и молодость. И тратились они без оглядки. А тех, кто в крайности впадал, публично плевал на бесполезный труд, просто или сажали в ЛТП за алкоголизм, или за тунеядство, или в психушку… Лечили социальных изгоев в отдельных помещениях… А куда их ещё девать? Тут хоть крыша над головой…

Другим, правда, нужно было приложить усилия, чтобы получить жильё. Найти такую работу, где жильё «давали». Или, наоборот, найти жильё, чтобы рядом была «денежная» работа. Мечтать о том, чтобы в двадцать пять лет купить кооператив или самому построить себе место проживания и в те времена было невозможно. Не у всех бабушки умирали в Москве или Ленинграде и оставляли внукам квартиры, дачи и машины. Большинство жило по семейным общежитиям, съёмным коммуналкам или на головах у родственников.

Потом годами копили на холодильник, на стиральную машинку, на мебель, на телевизор, на магнитофон, на отпуск, в конце концов! За это время подрастали дети и требовали материальных затрат на себя. А там и родители старели и нуждались в лечении и ремонте ветхого жилья, на что их пенсии явно не хватало.

И этот цикл не укладывался в полвека, закручивался спиралью в следующее поколение, а передавалось от строителей эдакого коммунизма детям и внукам не материально ценное наследство, а что-то в виде виртуальной памяти о прежней дешевизне жизни и доброте бесхитростного общения трудящихся между собой: ну, типа, когда к любому можно было без предупреждения в гости завалиться и он был тому искренне рад.

И эти бесконечные разговоры с водочкой на кухне о справедливом миропорядке, красиво загнивающем капитализме, вере и совести…

А те же самые швабы из Казахстана, Киргизии и Новокузнецка через десять лет, после падения Берлинской стены, с гордостью показывали всем оставшимся в бывшем Союзе родственникам бесплатно вставленные им зубы в лагере для переселенцев на историческую родину. Вот, мол, видали как фашисты побеждённые теперь живут?»

Пал Палыч отключил диктофон, покрутился на шезлонге, пытаясь лечь на живот, но для этого надо было согнуть шею с головой затылком к спине, а это у него давно не получалось сделать потому, что с возрастом, оказывается, шея становится короче, а череп остаётся прежним по размеру. Да ещё какой-то горб растёт у шестого позвонка. Забывая об этом, Палыч каждый раз ошибался в производимом им телодвижении лёжа, а, когда приходилось возвращать тело в привычное для него положение на том или другом боку, но лучше на спине, Палыч тяжело вздыхал.

«Пора привыкать к гробу», - думалось ему. При этом он утешительно поглаживал живот и во всём винил его, а не шею, зарекаясь в который раз не жрать и не пить после семи вечера. Хотя… А в котором утреннем часу тогда можно начинать это делать? И вообще, как теперь стрелять из положения лёжа, если голову к прикладу не приподнять?..

Но, отогнав от себя эту милитаристскую мысль, улёгшись поудобнее на бок, он продолжил надиктовывать:

«На вашем Западе халява другого сорта.

От налогов с дохода труднее отвертеться, вам кредитная история скорее важна, чтобы следующий кредит взять, потому что с теми, кто даёт деньги, расплачиваться нужно вовремя. Иначе – имущество пустят с торгов, а то и посадят. А если успеешь нужную часть долга вернуть, всю жизнь можно в кредит жить, практически не работая, изредка перезанимая у других.

Они и у нас такие «трудящиеся» есть, только их, хитровыверченных, пока намного меньше. Зачем им с банками заморачиваться, мелкоте непосвящённой? Наши всё больше по «социалке» щиплют, на пособиях, на льготах, на коммуналке. Где удаётся не платить – не платят до последнего. Авось, обойдётся! И чаще всего, действительно, обходится… Долги списывают, входят в сложившиеся трудные обстоятельства, жалеют по старой памяти такие же «халявщики». Понимают, что и до них самих дело может дойти. А там – выше – и нужные законы под себя исправляют, и своих во всякие органы ставят. Для страховки.

Так что, по большому счёту, Союз не развалился ещё до конца. Он продолжает догнивать до сих пор, только это мало кто понимает. Цикл поколений ещё тянется внутри него, отмирая постепенно. А для ускорения его, для направления движения что надобно?.. Правильно! Цель! Национальная гражданская идея!.. И кто ещё?.. Ну, конечно, враг! Тот, кто этой идее не следует, противится, да ещё и других на бунт подзуживает!

Нужно, наконец, признать, что движущая сила любого человеческого общества не прогресс и последующее распределение благ, не коммунизм или свободный рынок, а халява! Что Маркс, как и Бог, себя изжил! Что жить за счёт других, честными паразитами, есть достоинство, а не грех. И что работать, тратя здоровье и нервы, невыгодно и неблагородно. Стыдно работать, товарищи! Позорно! Гадко!

Пришло время объявить это публично и во всеуслышание.

В эру расцвета искусственного интеллекта, когда он будет воссоздавать и обучать сам себя, напрягаясь за всех людей в труде и в бою, вставать на его пути с лопатой и винтовкой бессмысленно. Преступно, бесчеловечно…

Здесь, конечно, сразу зададут вопрос: если все бросят работать, кто же нас кормить будет?

Намекаю…

Никуда не денутся те нерадивые граждане, что от работы удовольствие получают! Те, что недалеко ещё от обезьян ушли, из которых труд человека ещё недоделал. На просторах Азии, Африки и Латинской Америки, на плодородных орошаемых землях, в джунглях, горах и пустынях этих сапиенсов миллиарды и миллиарды! И всё больше год от года становится.

Этих наказывать за работу не надо: пусть себе трудятся. Эта потребность клокочет в их горячей крови, руки тянутся к кетменю и калашу, к рису и маису, к горячему цеху и кимберлитовым трубкам. А, чтобы они оставались верны своему порыву, не надо их просвещать. Нельзя их знакомить с цивилизацией, европейской культурой и её достижениями. Пусть сами до них попробуют дожить, повоюют, поэкспериментируют, может, и дотянут лет через тысячу. Конечно, если запала хватит.

«Меньше знаешь – крепче спишь» - вот для них лозунг просвещённой халявы».

На этом Палыч микрофон выключил, понимая, что перебарщивает, и зло привстал на локте, покосившись на морскую поверхность, по которой метрах в двадцати от него проплывала одинокая ранняя купальщица в голубой резиновой шапочке, лениво перебирая белыми руками прозрачную жижицу перед собой. По цвету кожи он определил, что это новенькая. По равнодушному взгляду на него – возраста помоложе, чем он.

Прикрыв голый пах шортами, Палыч помахал незнакомой даме рукой и приветственно крикнул:

- Гуд монинг! Зе уэза из найс, изнот ич?

Пловчиха услышала его, но не ответила. Начала разворачиваться в воде и направилась прочь от голого старика за камень, который через минуту скрыл её и вовсе с глаз долой.

Тогда Палыч хмыкнул и вернулся к диктовке.

«Судя по проведённому опросу здесь, в Крыму, из ста человек только двое отказались принять новую гражданскую идею. Троим из опрошенных моё предложение показалось забавным, но интересным. Остальные девяносто пять согласились следовать идее безоговорочно.

Так что можешь отметить в своей фокус-группе, что подавляющее число российских респондентов готово к тому, что искусственный интеллект заменит их на рабочих местах. Они не паникуют и спокойны за своё будущее. А также уверены в том, что его присутствие обеспечит стабильность их существования и придаст им уверенности в завтрашнем дне.

Поэтому, пока понятие «халява» ещё живо в России, твой «фрибиизм» забугорный тут не сработает. И внедрять его у нас не имеет смысла. Так что можешь свой бонус от университета на исследование этого направления в российских жизненных ценностях потратить на более приятные цели.

А у нас тут всё идёт, напротив, к союзному возрождению. Халява подспудно объединяет и направляет россиян к новым горизонтам, сулящим нации знакомое с детства ощущение недалёкого счастья, для которого ничего делать не надо, кроме того, как беречь своё здоровье и красоту. И искусственный интеллект – первый трудовой помощник российского гражданина.

Так им всем там, в Торонто, и скажи!»

Пал Палыч отключил диктофон, потянулся, а, увидев на поверхности моря две розовые шапочки, прокричал им:

- Синьорита! Буэн тьемпо, но?.. Мадемуазель! Иль фе бу, нэспа?.. С добрым утром! Да куда же вы?

И, натягивая на ходу шорты, кинулся в воду.