Глава 10. Констанц и суд над Магдаленой фон Рихтен

Когда я вошёл в город Констанц, солнце уже клонилось к закату, бросая золотистые отблески на старинные стены и башни. Передо мной простиралась широкая улица, заполненная гулом голосов, криками торговцев и топотом множества ног. Дома теснились друг к другу стена к стене, словно жители боялись оставить хоть малейший промежуток для нечистого духа. Воздух был тяжёл и густ. Он был наполнен запахами пота, кожи, вина и свежего хлеба. Повсюду суетились ремесленники и торговцы, и только строгие лики статуй святых в нишах городских стен смотрели на эту суету с холодной отстранённостью.

Я поспешил исполнить поручение, вручив письмо монахам из канцелярии епископа. Пожилой брат в тёмной рясе, вглядевшись в печать аббатства Святого Августина, благосклонно кивнул мне:

— Добрый брат, завтра состоится судебное заседание по делу одной блудницы, Магдалены фон Рихтенберг. Его Преосвященство будет рад, если представитель вашего аббатства почтит своим присутствием столь важное событие.

Я поклонился, скрывая своё любопытство и смущение, и пообещал быть.

Один из монахов, сухощавый и немногословный, отвел меня в скромное помещение при дворе епископа, предназначенное для гостей духовного звания. Это была узкая, строгая келья со стенами,  сложенными из грубого камня и обмазанными неровной известковой смесью, местами потрескавшейся от времени и сырости. Побелка держалась не везде — кое-где проступала серая кладка, будто кость сквозь истончившуюся плоть.

По ногами скрипели тяжёлые доски, потемневшие от времени. Стол под узким окном, простая лавка. В углу — соломенный тюфяк на деревянном ложе, прикрытый грубой шерстяной тканью, по краям уже истершейся. Над изголовьем чернело распятие, вырезанное, вероятно, каким-то братом-ремесленником: лик Спасителя был строг и словно пристально вглядывался в душу.

На деревянной полке стояли кувшин с водой и чаша, обожжённая так неумело, что казалась кривой, как сама жизнь. За окном слышался звон вечерних колоколов и гул далёких голосов. Келья пахла воском, затхлостью и мышами.

Я присел на ложе, облокотившись на стену, но тут же отстранился. Стена была ледяной.

Здесь я провёл неспокойную ночь, ворочаясь и тревожась от близости чужого города, в котором воздух был пропитан суетой и напряжением, столь непривычными для меня. Только под утро, утомлённый мыслями и впечатлениями, я погрузился в короткий беспокойный сон, полный непонятных и смутных видений.

Суд был назначен на полдень в большом зале епископского дворца. Толпа зрителей наполняла зал; здесь были горожане, монахи, важные люди из магистрата, одетые богато и вычурно. Я встал позади, стараясь быть незаметным.

Когда привели подсудимую, в зале стало тихо. Магдалена фон Рихтенберг оказалась женщиной поразительной красоты. Её лицо, осунувшееся от бессонной ночи и слёз, всё ещё сохраняло необычайную прелесть. Глаза цвета весеннего неба, пышные светлые волосы, распущенные по плечам. Богатое платье, когда-то яркое и красивое, теперь выглядело помятым и запылённым, подчёркивая её унижение.

Епископ встал и строго произнёс:

— Магдалена фон Рихтенберг, ты обвиняешься в мерзком грехе прелюбодеяния, в измене супругу своему, благородному Хайнриху фон Рихтенбергу. Сознаёшься ли ты в содеянном?

Она подняла лицо, по которому текли слёзы, и ответила тихо и с надрывом:

— Милостивые господа, я согрешила, но прошу проявить милосердие! Я была слаба, я признаю...

— Блудница! Сквернавка! — выкрикнул кто-то из толпы, и зал возмущённо загудел. Судья ударил молотком по столу:

— Тишина! — рявкнул он. Затем продолжил уже спокойнее: — Слово предоставляется господину представителю магистрата Констанца.

Старый, строгий на вид мужчина с длинной седой бородой встал и обратился к залу:

— Грех её велик, ибо женщина сия растоптала святость брачных уз, посрамив и мужа, и род свой, и церковь нашу святую! Если позволим мы ей избежать наказания, разврат распространится, словно пожар по сухим полям! Требую наказать её смертью, ибо таково справедливое возмездие за подобное деяние!

В зале вновь раздались возгласы: кто-то требовал казни, кто-то просил о милосердии. Магдалена пала на колени, рыдая и протягивая руки к судье:

— Пощадите! Во имя Христа, пощадите меня, грешную!

Епископ долго советовался с монахами и представителем магистрата, затем поднял руку и объявил решение:

— Пусть будет проявлено милосердие в том, что мы оставим её живой. Однако преступление столь позорно, что прощения полного быть не может. Пусть Магдалене фон Рихтенберг отныне будет запрещено появляться в Констанце. Но сперва пусть будет явлен всем жителям позор её мерзости. Да свершится правосудие!

Толпа одобрительно заревела. Магдалену вывели наружу на городскую площадь, где уже ждал её палач с ножницами и бритвой. Взгляд её наполнился ужасом, когда грубые руки схватили её волосы и начали беспощадно стричь, а затем и бритвой срезать с головы последние остатки роскошных локонов. Палач содрал с неё одежду, и стояла она теперь нагой, дрожа и сгорая от стыда под гоготом толпы. От холода она покрылась гусиной кожей, и каждая линия её безупречного тела стала отчетливо видна. Высокая, с тонкой шеей и покатыми плечами, Магдалена тщетно пыталась прикрыть руками пышную грудь и округлости бедер, беспомощно съежившись под взглядами жадных глаз. На её нежном теле, прежде знавшем лишь мягкость шелков, проступили ссадины и красные пятна от грубых рук палача. Плечи её мелко дрожали, дыхание срывалось в судорожные всхлипы. Слёзы текли по раскрасневшимся щекам, смешиваясь с пылью и грязью городской площади, стекали на подбородок, затем на трепещущую грудь. Её ноги подкашивались, колени дрожали от холода и стыда, и она стояла, полностью лишённая прежней гордости и достоинства, жалкая и беззащитная перед немилосердной толпой.

Глашатай, стоя рядом,  звонко объявлял:

— Горожане! Смотрите на Магдалену фон Рихтенберг, блудницу и прелюбодейку, что преступила святую супружескую верность и предалась греховным плотским утехам!

Толпа ожесточённо кричала: «Позор!», вслед Магдалене летели грязь, камни, мусор, даже дохлые крысы и нечистоты. Босая и окровавленная, она брела по улицам, пряча лицо в ладонях, рыдая и спотыкаясь.

Взирая на это, я ощущал странное, пугающее смешение чувств. Моё сердце болело от сострадания, но одновременно внутри рождалось грешное, низкое и горячее вожделение, с которым я никогда не сталкивался прежде. С отвращением и ужасом к самому себе я отвернулся, стараясь не смотреть более.

И покинул я Констанц в тот же день, не пожелав остаться на ночлег. Долго шёл, пока не настигли меня сумерки, и только тогда остановился, осознавая, что не смогу ни забыть, ни оправдать себя за испытанное чувство. И молился я усердно и горячо, чтобы Господь очистил мою душу от этого греха и этого страшного видения, которое преследовало меня на всём долгом пути обратно к монастырю.