Чужая книга

Бывает, накатывает тоска по невосполнимому. Будто недостаёт неуловимого изъяна в логике того, что и как вообще должно происходить. Будто недостижимый изъян даёт шанс сделать нечто вопреки. Скажем, примерить роль персонажа чьего-то вымысла. Собственно, не обязательно персонажа – скорее, речь идёт о желании так или иначе быть зафиксированным типографским методом в чужой книге.

Тема, конечно, не новая. Например, в 2006 году вышел фильм Марка Форстера «Персонаж» («Stranger than Fiction»), где среднестатистический офисный сотрудник, совершая обыденные поступки (умываясь, переходя улицу), слышал некий голос, озвучивавший их. Действиями героя руководила стучавшая по клавишам машинки писательница. Уилл Феррелл, Эмма Томпсон, Мэгги Джилленхол, Дастин Хоффман, небанальная завязка и толковые драматургические решения вывели картину к статусу полноценной если и комедии, то точно экзистенциальной. Пожалуй, у меня другой случай.

Стать частью истории автора, с которым меня на определённом отрезке жизни что-то связывало – общие интересы, попойки, увлечения, походы в кино, фотосессии, поэтические чтения, музицирование, рабочие отношения, секс, в конце концов? Допустим. Тогда это могла бы быть исповедальная проза в духе Эрве Гибера. Попасть на страницы такой книги – несомненный риск. Нельзя предугадать, в каком свете будет представлена та или иная ситуация. Ведь идеальных людей не бывает. К сожалению или нет, но вероятные возражения в корне утопичны. Поскольку понятие идеала в данном контексте выглядит абстрактным и не применимым к реальному индивиду в реальных обстоятельствах. Любая попытка приближения к идеальности непременно будет пресечена одной (или множеством) из сторонних интерпретаций того, к чему важно стремиться. Упрощать весьма запутанный расклад апелляцией к десяти заповедям не стоит. В восприятии одного человека другим слишком много факторов и уровней тонкой настройки.

Так что оказаться среди эпизодических фигур сюжета – как минимум повод для потенциального дискомфорта. Тут легко столкнуться со страхом превратиться в объект разоблачения. В самом деле, любое отступление от совершенства или совокупность подобных отступлений может быть рассмотрена как область уязвимости. В этой области, как правило, есть вещи, разглашения которых не хотел бы никто из нас. При этом как бы старательно они ни скрывались, какой-то момент соприкосновения с предполагаемым автором предполагаемой книги способен навести его на известные подозрения, а то и сделать эти вещи для него очевидными. Несколько даже забавно, что получивший такое знание о нас (обо мне) вполне может им не дорожить. То, что для меня выглядит страшным предъявлением невероятного секрета, для него окажется ничего не значащим «фактиком», который легко забудется, но всё же всплывёт в рукописи – опять-таки как нечто проходное.

С другой стороны, не правда ли, есть своеобразная удаль в том, чтобы быть угаданным и выставленным напоказ со всем, что в течение жизни заметалось под ковёр, да ещё вот так – мимоходом и с обесцениванием того средоточия скрытых мнительности и комплексов, что тебя (меня) столь терзают? Порой и в чистейших душевных порывах проглядывает интенция эдакого внетелесного обнажения. Да и в том, как хочется (а время от времени неизменно хочется!), чтобы тебя услышали или увидели, есть что-то извращённое, словно для донесения до другого (других) важного, содержательного выносишь на всеобщее обозрение интимное закулисье собственных достижений и провалов. Словом, эта странная дерзость, соблазняющая пуститься во все тяжкие и чуть ли не желать, чтобы писатель обставил моё появление у себя пикантностями, апеллирует к эксгибиционизму.

Вопрос – здоровый ли это эксгибиционизм и может ли он в принципе быть здоровым – лучше вынести за скобки лабиринтов человеческой натуры. В то смутное пространство, где колеблются пропорции не поддающихся чётким разграничениям сущностей – от этических и эстетических переживаний до запутанных хитросплетений мужского и женского и непредсказуемой востребованности того же эксгибиционизма, а с ним и вуайеризма (в какой-то мере каждый кинозритель – вуайерист).

(Оставляю за скобками же, вернее, в скобках малейшую вероятность очутиться внутри каких-нибудь биографических изысканий. Соотношение моих амбиций и моей скромности вряд ли можно назвать образцовым. Однако есть нюансы. Биография всегда – так неотвратимо! – представляет собой слепок судьбы. При этом – как бы ни старался сочинитель – заимствованные из его опыта черты неминуемо оказывают влияние на окончательное формирование такого слепка. К тому же фигура застывшего отпечатка отсылает к посмертной маске. (Внутри ещё одних скобок надо заметить, что автобиографическое капсулирование только усугубляет описанную структуру.) Так что само написание биографического текста становится процедурой отчуждения и присвоения. Поэтому не принадлежащий себе объект биографии – двойник того, с кого она пишется, – затемняет, искажает, а то и заслоняет искомое отражение действительности. Едва ли я заслужил – в обоих смыслах – подобные искажения.)

Честно признаюсь – довольно редко беру в руки научные тома: альманахи, монографии, сборники исследовательских статей. Но ничто не мешает пофантазировать. Захожу в библиотеку, просматриваю каталог, заказываю книгу маститого французского киноведа, синематечной крысы (мечтать так мечтать!). Разумеется, в переводе – в фантазиях ставки высоки. Раскрываю именной указатель, нахожу свою фамилию и соответствующую страницу, на которую немедленно следую. И читаю цитату, довольно обширную, из моей статьи. Со ссылкой на публикацию. Ситуация, конечно, абсолютно нереальная. Что в ней смущает? Если не считать несбыточности, практически всё. Стратегия не оставлять следов, сжигать рукописи и не предлагать черновики аукционам может как завести в уютное убежище эскапизма, так и приблизить к героизации маргинальности (что зачастую – одно и то же). Слегка тревожит (изредка будоражит), как манит – пусть и умозрительно – сладость этого перезревшего и в чём-то запретного плода.

Занять своё место в кратком перечне посвящений, предваряющем литературное произведение? Вариант интересный. Но насколько я достоин этого места? А главное – готов ли к ноше доверия, которую возложит автор таким жестом неявной сакрализации, попутно наметив не проговорённое интимное родство? Включение же в список благодарностей в развёрнутом или кратком аппендиксе – в некотором роде противоположный ход вербального оформления текстовой основы – замыкает воображаемый круг тщеславия. Соответствовать ему – задача не из лёгких, и как раз невыполнимость миссии немного утешает.

Среди способов быть запечатлённым в этих странных бумажных кирпичиках, без которых до сих пор трудно представить себе традиции и актуальность зыбкого, но такого весомого культурного пласта, один вызывает особый трепет. Высший пилотаж – воплотиться в выдержке из собственного высказывания, увенчивающей фрагмент, а то и всё сочинение. Отдать виртуальную частичку себя, значимость которой неумолимо рисует кривую взлётов и падений подобно акциям на фондовых биржах в эпоху геополитических потрясений, на откуп тому, что задаёт тон общему писательскому замыслу, служит его камертоном. Осуществить не зависящий от моей воли акт безвозмездной передачи чего-то вроде итогов ментальных усилий, который что-то отнимает от моей личности, но что-то и даёт ей, – в виде эпиграфа. К главе, к части, к целой книге. Запредельность подобного опыта направляет окололитературные чаяния в ловушку трансгрессивности.

Чтобы со стороны оценивать эффективность всевозможных упомянутых, а тем более не упомянутых ловушек, приходится смириться с дарящим свободу пониманием того, что я никогда не попаду в чужое полиграфическое издание.

Как писал поэт Семён Ханин:
так и останешься лишь слегка вдалеке
не пространной записью в дневнике
а короткой зарубкою на прикладе