Письмо Губерману

Пролог
... Из-за поворота уже слышен гудок тепловоза,  все ближе шум надвигающегося состава.  Но показать свой страх нельзя. Они ныряют в сумрак тоннеля и замирают, прижавшись к бетонной стене. А состав все ближе, здесь в бетонной трубе грохот усиливается многократно, страшное лязгающее многотонное чудище наваливается на них всей своей железной грохочущей громадой и сейчас задавит. Все вокруг дребезжит, стонет, гремит, скрежещет. Все! Не спастись! Прочь! Скорей! На волю! К солнцу! Но сильные горячие руки удерживают его. Откуда-то, еще не ясно, откуда, доносятся еле слышные поющие голоса. Он слышал эту песню, он когда-то знал ее и даже пел. А голоса все громче: … «голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве...чьи вы, хлопцы, будете? Кто вас в бой ведет? Кто под красным знаменем раненый идет?...»

1.

"Оставив посмертной оценке
Судьбу свою, душу и труд,
Я стану портретом на стенке,
И мухи мой образ засрут!!!" 

Константин Викторович завершил четверостишие Игоря Губермана жирным восклицательным знаком. Подумал и от себя добавил еще два. С чувством добавил, чуть не порвал тонкий лист конторской тетради, в которую приноровился  записывать свои размышления о жизни, рецепты из газет, наблюдения за погодой, а в последнее время -  и письма.

Пожевав губами, он нахмурился и продолжил: «...Да, Игорь-свет Батькович, жестко, жестко Вы завернули. Не оставили и щелочки, чтобы протиснуться, просунуться, просочиться в жизнь иную, где всё ля-ля-ля и бла-бла-бла: дети почитают родителей...»

Константин Викторович отложил ручку и задумался. Вот врачи  советуют старикам  побольше и почаще писать, развивать мелкую моторику. Тогда, мол, и альцгеймер не страшен. А кому писать? И кто ответит? Разленился народ в наши дни, шлют друг другу по телефону смайлики —  и все. Ни тебе тепла, ни тебе внимания. Константин Викторович представил, как он сейчас вдруг решился бы написать письмо  сыну. Вот бы тот удивился, пожалуй, решил бы, что отец с ума сошел. А больше писем писать некому. Друзья, родня — все поумирали. Один  только сын и остался...

Но Константин Викторович и тут нашел выход. Он приспособился писать длинные подробные письма, да не абы кому, а самому Игорю Губерману. Конечно, знаменитый поэт и знать не знал, что  стал невольным собеседником и адресатом для душевных излияний одинокого старика, потому что все письма Губерману Константин Викторович записывал в большую конторскую тетрадь и отсылать их поэту  не собирался. Письма покоились в конторской тетради, как в братской могиле, но и в таком, уцоканном, эпистолярном общении было свое преимущество: можно  не выбирать выражения. Константин Викторович и не выбирал.

Вот и сейчас он вздохнул и продолжил недосказанную мысль: «...дети почитают родителей... А есть ли такие дети, товарищ поэт? Или Вам предпочтительней обращение «господин»? Я, Игорь Батькович, наблюдаю жизнь. В глазах молодых мы — старые надоедливые дураки. Им даже разговаривать с нами невмочь. Зато, если срочно нужны деньги, слова мгновенно находятся,  а у родителя, у этой гнилой кочерыжки,  они, эти вожделенные деньги,  еще есть, лежат в матрасе под старой, обоссанной жопой. Матрас, конечно, не банк...»

Константин Викторович отложил ручку, с наслаждением потянулся и решил размяться. Ноги сами понесли его к холодильнику. Он задумчиво обозрел содержимое холодильного шкафа и остановил свой выбор на ряженке и булочке с изюмом. Все хлебные изделия Константин Викторович по традиции хранил в холодильнике. Привычка эта завелась  у него еще при жизни жены. Она, собственно, и приучила его к такому рачительному отношению к хлебу. Константин Викторович поначалу смеялся над женой, сопротивлялся, но в конце концов вынужден был согласиться: нынешний хлеб такого отвратительного, ненадежного  качества, что только в холодильнике ему и место.

Константин Викторович отхлебнул из керамической кружки в форме бочонка ледяной ряженки, закусил ледяной булочкой и зажмурился от удовольствия. Холодная ряженка знойным летним днем —  не еда, а именины сердца.

Вот и отец Константина Викторовича очень уважал холодную ряженку. Вольными отпускными днями в гостях у деда с бабушкой все семейство охотно лакомилось домашней ряженкой. Припомнился Константину Викторовичу  старинной, еще дореволюционной постройки дедовский дом, где первый этаж — из толстого пузатого камня, а второй — легкий, деревянный, с почерневшими от времени кружевными наличниками на окнах. Обычно в августе родители ехали к деду в отпуск. Как же Костик любил эти поездки в маленький городок в русской глубинке. Узкие, вымощенные булыжником улочки то взбирались на горки, то стремительно падали вниз к берегу речки Бормотушки. Костик помнил: рано утром в Бормотушке струилась не вода, а расплавленное солнце. Из этой солнечной  ослепительной воды тут и там торчали  рыбаки в высоченных резиновых сапогах, широкополых соломенных шляпах, похожие на экзотические грибы. Иногда рыбаки взмахивали удочками, и  в воздух взлетали маленькие рыбки, ослепительно посверкивая на солнце. Каждое утро отец надевал такие же глубокие сапоги, дедову соломенную шляпу и, выпив кружку ледяной ряженки с домашним хлебом, отправлялся на речку выдергивать из солнечного потока сверкающих рыбешек. 

Ряженку бабушка приносила из ледника, куда маленького Костю не пускали, боялись, что простудится. Но он все равно ухитрялся прошмыгнуть в подвал, где на здоровенных глыбах льда, присыпанных соломой, хранилась разнообразная снедь, а глечики с ряженкой и молоком укладывали прямо в лед, в специальные углубления, прорубленные топором.  Конечно, нынешняя ряженка не чета той, домашней. И вкус не тот, и запах, сладкий запах топленого молока безвозвратно исчез. Константин Викторович вздохнул, допил ряженку, смахнул в рот булочные крошки. Все не то! И жизнь не та! 

Он снова склонился над тетрадью и написал: « Возвращаясь к ряженке, - вздохнул, пожевал губами, зачеркнул и исправил «ряженку» на «матрас», - возвращаясь к матрасу. Он, конечно, надежней банка. Только не подумайте, господин поэт, что я жалуюсь. Отнюдь!  Я сторонним беспристрастным взглядом охватываю весь этот семейный и не только катаклизм, пытаюсь извлечь уроки из чужого опыта. Я пока еще держусь. В категорию: «достал-этот-старый-хрыч»! - меня, слава богу,  пока не перевели».

Ох, лукавил Константин Викторович. Вот и перед поэтом хорохорился, мол, не страшны нам житейские бури. За внешней бравадой и напускным цинизмом прятал Константин Викторович свою растерянность. Не мог он признаться даже в письме, которое никто никогда не увидит, как  обманула его жизнь. Или он сам обманулся?

Да нет, начиналось все хорошо. Можно даже сказать — прекрасно! Рыбаки в речке, солнце, ледяная ряженка с пахучим куском домашнего хлеба. Огромный, как великан, сильный, как сказочный богатырь, отец. Он хватал Костика под мышки, и тот сверкающей рыбешкой  взлетал к солнцу, отец сажал его на плечи, и они оправлялись гулять по городу. Костик тоже становился великаном, а отец щекотал его босые пятки, и Костик заливался смехом. Сколько ему тогда было? Лет семь, наверное.

В тот год он пошел в первый класс, и отец подарил ему роскошный набор цветных карандашей. Огромная коробка вмещала в себя карандаши самых разных оттенков радуги. И на каждом - золотыми буквами начертано: фабрика имени САККО и ВАНЦЕТТИ. Эти слова звучали, как сказочное заклинание, как пропуск  в иной мир. Костик еще не знал, в какой, но сердце его замирало от восторга. Он даже подрался с одноклассником, доказывая, что сакко и ванцетти — такие же волшебные слова, как «крекс, фекс, пекс» для совершения чуда. Однако, сколько ни повторял Костик заклятие, чуда не случилось, зато драка удалась на славу.

Отец осмотрел лиловый синяк под глазом, выслушал сбивчивый рассказ сына, а потом усадил Костика на диван и огорошил известием, что Сакко и Ванцетти — это фамилии итальянских рабочих, которых несправедливо приговорили к смерти и казнили за то, что они боролись за лучшую жизнь для всех угнетаемых на Земле. Рабочие всех стран поднялись на защиту Сакко и Ванцетти, но ни губернатор штата Массачусетс, ни президент Америки не захотели помиловать приговоренных к смерти рабочих. Костик был потрясен рассказом отца. Особенно его поразил поступок Ванцетти, у которого был реальный шанс спастись. Слишком несерьезны оказались доказательства его вины. Ему надо было только согласиться на отдельный от Сакко судебный процесс. Но Ванцетти не захотел оставить друга и в результате вместе с Сакко был осужден и пошел на электрический стул.

Вот так надо дружить, сынок, - завершил свой рассказ отец, - а не фонари под глаза друг дружке навешивать. Нет ничего хуже предательства. Ты понял?

Переполненный чувствами Костик молча кивнул. Тогда он еще обожал отца.

А в пятнадцать он дал себе слово никогда ни в чем не походить на отца. Наверное,  та злосчастная поездка в гости к младшей отцовской сестре сыграла свою роль. Тетя Светочка с мужем ютились у родителей мужа. В семье безраздельно царила и властвовала свекровь. А все остальные, начиная со свекра, беспрекословно подчинялись.  Надо ли говорить, что самым бесправным  существом в этой семье оказалась тетя Светочка, которая была и прислугой за всех, и виноватой за всех. Константин Викторович, тогда еще пятнадцатилетний Костя, хоть и молод был, а сразу во всем разобрался, окрестил свекровь Салтычихой и бросился к отцу с требованием вступиться за безответную тетю Светочку. Он кипел от негодования.

Отец тогда пустился в длинные рассуждения о сложностях семейной жизни, о вмешательстве, которое может только ухудшить положение тети Светочки, а ей ведь еще жить в этой, прости господи, семье. Костя отмел все осторожные высказывания отца, как предательские по отношению к Светочке,  наговорил грубостей Салтычихе, нахамил отцу, припомнил историю Сакко и Ванцетти. Словом,  пытался восстановить справедливость, как он ее понимал. Салтычиха выставила гостей за дверь, а Светочка осталась собирать осколки своей несчастливой семейной жизни, кое-как склеивать их. Закончилось все бегством тети Светочки из семьи. А бежала она, естественно, к старшему брату, потому что больше бежать было не к кому. Конечно, беглянку приютили, но сколько она жила у брата, столько и попрекала его и Костю за свою разрушенную семейную жизнь. Костя был потрясен такой неблагодарностью. Он-то действовал из лучших побуждений. А Светочка, не долго думая, завербовалась на стройку и уехала, как отрезала. Ни письма, ни весточки. Тогда эта история оставила Костю в глубоком недоумении: неужели надо было молча смотреть, как злая тетка издевается над безответной девчонкой, только потому, что существуют какие-то семейные сложности, которые надо претерпевать, даже если это претерпевание больше походит на пытку. И зачем нужна такая семейная жизнь?

Собственная семейная жизнь Константина Викторовича сложилась точно по пословице: попадется хорошая жена — станешь счастливым, плохая — станешь философом. Константин Викторович, женившись,  ударился в философию. А что еще оставалось делать? Не разводиться же! И не то, чтобы супружница, действительно, оказалась стервой. Нет! Дура, конечно, но не злая. Не сразу а все-таки выяснилось, что разные они, совсем разные, и никак им друг к другу не притереться. Чужие. А уже сын подрастал. И Константин Викторович, замкнувшись в своих мыслях, терпел рядом нелюбимую, постылую женщину, утешая себя тем, что у сына должен быть отец. Уйти о жены, по его системе ценностей, означало - предать сына. Рассказ о Сакко и Ванцетти упал на благодатную почву. Никогда никому не признавался, но, когда жена умерла, Константин Викторович даже обрадовался, как узник, которому дали пожизненный срок и вдруг отпустили на свободу.

Константин Викторович вздохнул, оторвавшись от невеселых размышлений и вернулся к прерванному письму.

«И да. О Вашем горьком стихо про мух, которые засрут мой образ после смерти,  я так скажу: мне, как философу-одиночке, естествоиспытателю проживаемой жизни наплевать, где будет валяться мой портрет после моей смерти. Не все ли равно? Да и нет у меня  никакого портрета. Кхе-кхе-кхе! А  сын - есть. Так что говорю со знанием дела, как практикующий эксперт  отношений «отцы-дети».

Да, господин Губерман,  я  в качестве эксперта трезво смотрю на жизнь и понимаю, что все эти россказни о какой-то неземной любви детей к  состарившимся родителям —  не более, чем мифы и легенды нашей суровой жизни.

Длинными бессонными ночами  эти  легенды сочиняют растерявшие зубы и остатки здравого смысла замшелые романтики. Худшие из племени старых болтунов.  Конечно, нам, старым пердунам, хотелось бы до самой смерти быть объектом бессознательного карго-обожания и преклонения наших детей. Как в молодости: «Мой папа — самый лучший! ЛучшЕе всех пап на свете!» Так когда-то говорил мой сын. Но время наивного обожания безвозвратно проходит. И с этим фактом надо смириться. Как Вы там пишете?

Не ведая притворства, лжи и фальши,
Без жалости, сомнений и стыда
От нас уходят дети много раньше,
Чем из дому уходят навсегда.»

Константин Викторович опять отложил ручку. Странно, но он никогда раньше не задумывался, как старел, о чем думал его собственный отец.  Ну, да, встречались они нечасто. Жили-то в разных городах. Обычно в отпуске Константин Викторович выбирался на недельку к родителям. И уже на третий день начинал тосковать и стремиться из родительского дома на волю, как стреноженный конь. Мать, утирая слезы радости, целыми днями топталась у плиты, стремясь накормить сына, побаловать. И Константин Викторович скучал, томился, но  из вежливости ел, ел, словно не в себя. Мать ему обижать не хотелось.

Когда мать умерла, он честно  хотел забрать отца к себе. Но отец отказался. И Константин Викторович вздохнул с облегчением. Вот и ладно! Жить со стариками  - это вам не плюшки с чаем пить: капризы, вынос мозга, болячки. Стариков, конечно, надо любить, но лучше издали. Чем дальше, тем роднее. ( так он подумал тогда). Хотя, откуда ему было знать, каково это — жить со стариками!

Любил ли он родителей? Наверное, любил. В десять лет так точно обожал, в пятнадцать уверился, что старики, которым в ту пору едва стукнуло тридцать пять,  ничего не смыслят в жизни в силу преклонного возраста. К своим тридцати годам Константин Викторович если и не научился понимать родителей, то хотя бы научился притворяться, что понимает.   

А вообще странно устроена жизнь, размышлял философ-одиночка, естествоиспытатель проживаемой ( или прожигаемой?) жизни Константин Викторович. Он вдруг поймал себя на мысли, что именно сейчас, когда он сам: и отец, и уже дважды дед - ему не хватает... отца. Уж сейчас бы он нашел, о чем с ним поговорить. И как ни смешно это звучит для философа-одиночки, говорили бы они о любви.  Да, любовь... Давно нет в живых отца, да и сам он вот-вот отчалит в «ту страну, где тишь и благодать...» А если разобраться, ничего он не знает ни о своем отце, ни о любви. Ни-че-го-шень-ки! Кроме самых общих сведений, словно кадровик в отделе кадров.  Да и тот, наверное, о своих сотрудниках знает больше, чем Константин Викторович о родном отце.  Как же так получилось? Жизни не хватило, чтобы поговорить по душам. Ну, любил отец рыбалку, холодную ряженку, футбол любил смотреть по телеку. И это все?

Константин Викторович вскочил со стула и забегал по комнате в сильнейшем волнении, словно надеялся вызвать к жизни что-то давно забытое, но очень дорогое.

 А ведь отец  любил петь. Да не какой-нибудь там «шумел камыш».  Отец уважал революционные песни. Такая вот у него была фича, как сказал бы старший внук Константина Викторовича. Ну, конечно! Он и Костю пытался научить этим песням, да как-то не очень задалось. Хотя, помнится,  пели  они  с отцом. Было дело! Константин Викторович усмехнулся, вспоминая то совсем далекое и почти забытое время. И песню — ее не часто крутили по радио — наверное, поэтому отец ее особенно любил. Что-то про красного командира. Надо же, забыл!

Константин Викторович снова залез в холодильник, достал сардельку и съел ее  сырую,  жадно вгрызаясь в копченую пахучую мякоть. На него, когда он волновался, всегда нападал жор. Съеденная сарделька несколько успокоила его, и он, вытерев руки о спортивные штаны, снова уселся за письмо.

«А я вот со своим сыном песню про красного командира не пел. И даже про камыш не пел. Мы с ним все больше ругались да спорили. Вот умру я, а что мой сын обо мне вспомнит? И вспомнит ли вообще? «Мой папа лучшЕе всех на свете!» Хотя нет!  Время наивного обожания прошло. Пришло время подводить итоги.  Сын вырос самостоятельным. Уж я постарался. Он у меня бизнесмен. Хотя, если разобраться — обыкновенный — купи-продай. Но ничего не попишешь, пришло время продаванов.  В свои дела он меня конечно  не посвящает, советов не просит. Да я и не лезу.  Меня другое беспокоит.  Только не смейтесь, господин поэт! Я понимаю, что выгляжу смешным,  но я хочу понять, разобраться, почему мой сын не любит меня?  Не любит. То, что Зойка,  невестка,  меня еле терпит - понятное дело! Она чужая. А вот сын...Да я, собственно, и не претендую. Умом я понимаю, что нас, стариков, не за что любить.  Мы отработанный материал, досадная помеха. Старичье! Но все же хотелось бы понять...

Не знаю, замечали ли Вы, хотя, может, с поэтами все происходит иначе, но с нами, простыми стариками,  общаются, как с дебилами, это в лучшем случае. В худшем - как с сопливыми пятилетками, наложившими в штаны. Ага! А попробуйте вы заикнуться   молодым засранцам, что у вас стопиццот лет трудового стажу, они, сморщив носики, объяснят вам, куда засунуть этот стаж и заодно жизненный опыт, приобретенный еще до Куликовской битвы. Популярно и жестко расскажут, что жили вы не так, думали не о том, читали не то. А потому ваша жизнь — дерьмо. А вы — отстой, социальный хлам.

Вы скажете, ничего нового: типичный конфликт отцов и детей, можно сказать, отточенный тысячелетиями. И будете правы. Правда, в нашей великолепной реальности  это извечное противоречие поколений осложнилось. К традиционному непониманию и отрицанию добавился слом политической системы и снос целого государства. Отсюда все побочки: ненависть острее, упреки  обиднее».

Константин Викторович задумчиво посмотрел в давно не мытое окно. Окно из года в год показывало  соседний дом с такими же мутными стеклами. Словно и в том доме за каждым окном сидел и тосковал одинокий старик.

«Впрочем, все было бы не так катастрофично, если бы мой сын меня...»

Звонок в дверь прервал Константина Викторовича. Он засуетился, отложил  тетрадь, которую в шутку именовал «кондуитом».  Но тут же спохватился и спрятал кондуит под матрас, туда же засунул и шариковую ручку, которая немедленно упала на пол и закатилась под кровать. Константин Викторович было полез доставать ручку, но повторный — сердитый! - звонок остановил его, он с трудом поднялся с колен и заторопился к входной двери.

2.

Долго гремел запорами — руки не слушались -  наконец открыл. Обычно сын, буркнув: «Превед,Медвед!» - устремлялся на кухню, молча выгружал из сумки кефир,  хлеб, пакет с пельменями, еще какую-нибудь бакалейную мелочь, забирал деньги и улетучивался. Никаких лишних разговоров. Разве что  брошенная вскользь фраза: «Плохо выглядишь!» Константину Викторовичу иногда казалось, что произносит эту фразу сын в тайной надежде, что так оно и есть, словно  не может дождаться, когда же надоедливый старикан ( «А мой папа лучшЕе всех пап на свете!») освободит от своего назойливого присутствия, избавит занятых людей от беспокойства и хлопот. Но он тут же успокаивал себя: сын вырос мужиком, а настоящий мужик скуп на слова и на чувства. Все нормально. Все, как надо. И  на дежурную фразу Константин Викторович привычно отвечал  дежурной шуткой: «Не дождетесь!»

Но сегодня сын не побежал на кухню разгружать сумку. А потоптался у входа и пробормотал:

- Здоров, бать! Поговорить надо.

Прошли на кухню, уселись за стол, Константин Викторович пристально всматривается в лицо сына. Выглядит неважно. Постарел,  опухший какой-то, словно с  перепоя.

- Может, ряженки выпьешь? Холодненькой! На рынке вчера у деревенской тетки прикупил.

Сын раздраженно машет рукой, мол, не до ряженки. И молча сопит. На отца не глядит.  Константин Викторович не выдерживает:

- Ладно! Говори уже, не томи!  Ну, не тупи,  не тупи! Онемел что ли?

- Тут такое дело, батя, квартиру твою, то есть не твою, конечно, хотя конечно твою... - Сын запутался, помолчал и брякнул, как в воду прыгнул, - словом, продал я твою квартиру. До конца недели тебе надо съехать. Вот!

Такого удара Константин Викторович не ожидал.
- Как же так? - прошептал он. Хотел крикнуть, повторить это свое растерянное «как же так?» громче — и не смог. Голос пропал.

Он вспомнил, как год назад, когда затеял оформлять дарственную на сына, соседка Инесса Николаевна предостерегала его от этого, как она тогда выразилась «безумного» шага. «Успеют еще детки попользоваться вашей квартирой, - увещевала Инесса Константина Викторовича, - вы очень, очень рискуете». Но как раз мнение Инессы Николаевны менее всего внушало доверие Константину Викторовичу. Слишком навязчива была соседка, слишком  зазывно улыбалась при встрече, норовила затянуть в гости, прикармливала пирогами и тортиками. Константин Викторович тортиками лакомился охотно. Но дальше — ни-ни! Он не без оснований подозревал, что у Инессы Николаевны свой, конечно же корыстный, интерес к вполне еще бодрому соседу, точнее, к его квартире. Он  почитывал криминальную хронику и помнил истории про доверчивых старичков, которых моложавые жены отправляли на тот свет, как говорится, досрочно. Тогда ему казалось, что поступает он хитро. Этакий ход конем - подарить квартиру сыну, чтобы отбить раз и навсегда желание поживиться у всех охотниц на одиноких вдовцов.

Но сейчас, ошарашенный  известием, Константин Викторович вспомнил, как спорил с Инессой Николаевной, убеждая ее, что уж его-то сын не посмеет так обойтись с отцом.
- Да почему же? - искренне изумлялась Инесса Николаевна, передергивая пышными плечами.
- Потому что я — отец! - неубедительно возражал Константин Викторович. Упрямая соседка не знала, а он помнил и никогда не забывал - «Мой папа лучшЕе всех пап на свете!» И как бы ни складывались его отношения с сыном, в глубине души Константин Викторович почему-то был убежден, что  сын при всей своей внешней холодности  отцом дорожит. А как же иначе? Отец же!

И вот — нате, пожалуйста... На него вдруг накатила огромная усталость, словно это не соседи по планете, а он собственноручно  выкопал Черное море, причем за один день. Впервые он ощутил свои семьдесят лет, как тяжелый, неподъемный груз. Под левой лопаткой заныло. Горькие мысли вспухали и тяжело ворочались в разболевшейся голове. Многое хотелось сказать сыну, но Константин Викторович только шептал  растерянно:

-  Как же так, сынок? Как же так?
-  Партнеры подвели, - сын смачно ругнулся, - сорвали поставки. Кредит отдавать нечем. Форс-мажор, батя, форс-мажор.

Сын цедил слова, не глядя на отца, губы кривились, словно произносить каждое слово ему было не просто мучительно - противно.

- Ты пока на даче поживешь. Я уже «буржуйку» заказал, эту зиму как-нибудь перезимуешь. А по весне придумаем что-нибудь с отоплением.

Летний домик на так называемой даче — скворечник в два этажа, сколоченный из дерьма и палок — способен был защитить разве что от мух и комаров, но никак не от зимних холодов. Из всех удобств в скворечнике присутствовал только свет. Дощатый нужник в дальнем углу участка, да колодец для полива. Вот и вся цивилизация. Питьевую воду сын обычно привозил из города в пластиковых емкостях. Константин Викторович живо вообразил, как он с «буржуйкой» будет зимовать на даче  и засипел:

- А чего там на дачу! Ты меня  в подъезд выселяй. Все теплее, чем на твоей даче, да и соседи, авось, не дадут с голоду помереть.
- Смешно, - сын раздраженно смахнул со стола невидимую соринку и, хлопнув ладонью, поднялся как бы подводя итог разговору.

Константин Викторович с каким-то затаенным страхом вглядывался в лицо сына. А ведь он меня и в самом деле не любит. И совершенно спокойно свезет меня на дачу, как старую мебель. И если я там зимой окочурюсь, он только с облегчением вздохнет. Я избавлю его от хлопот и забот.

- А еще лучше, сын, ты мне таблеточку раздобудь. Раз — и я уже на небесах.

Вспомнилась популярная фразочка из культового фильма: «Мы тебя не больно зарежем. Чик — и ты уже на небесах!» Константин Викторович хотел произнести эти слова легко и небрежно, а получилось как-то очень уж мелодраматично, как в бразильском кино про неземные страсти, где герои  - и мужики, и женщины — рыдают, заламывают руки, произносят пафосные речи. Все эти сериальные страсти ничего, кроме скуки и раздражения у него не вызывали.  А теперь — вот же насмешка судьбы! - он сам очутился в положении сериального героя. Впору самому рыдать и заламывать руки.  Но не перед сыном же, которого он всегда стремился вырастить настоящим мужиком. Сколько раз он повторял сыну: мужик должен быть жестким. Он кормилец, добытчик. Лирика, всякие муси-пуси — это для девчонок. А с пацаном сюсюкать нельзя, иначе бабу вырастишь. Много их сейчас развелось мужиков, совершенно обабившихся. Смотреть противно! Вот и он, Константин Викторович, вроде все делал по уму. И даже удостоился высшей похвалы от сынишки: «Мой папа лучшЕе всех пап на свете!» Ведь было же это, было. Сам слышал, как сын хвастался перед пацанами новым велосипедом и все повторял про папу, который лучшЕе всех.

Вспомнилась ему вдруг история с  приблудной дворняжкой, которую сын притащил домой. Как же ее звали? Как-то смешно. Ах, да, Мальчик! И собака дурацкая, и назвал ее сын по-дурацки. И ведь нашел же время, когда Константин Викторович отдыхал в санатории. Мать уболтал паршивец, несмотря на строгий запрет заводить дома какую-либо живность. Ну, супружница никогда особым умом не блистала, да и хозяйкой была так себе. А Константин Викторович во всем любил порядок, чтоб каждая вещь на своем месте, чтоб чистота была не хуже, чем в операционной. А тут — уличная собака с помойки!  Возвращается Константин Викторович  домой. А этот помойный приблудень на него с лаем, как на чужого, набрасывается. Словно, он в доме хозяин. Да хоть бы породистый пес был!  Еще полбеды. А то  криволапый рыжий уродец с длинными, словно лопухи, ушами. И хромой!  Хромой!  Ну, Константин Викторович и показал семье, кто в доме хозяин. Жена сразу заткнулась и на кухню убралась. А сын его, признаться,  неприятно удивил, не ожидал Константин Викторович, что наследник такой размазней растет. Разревелся, рассопливился, за руки хватает, целует: «Папочка, не надо! Папочка, родненький, не тронь Мальчика!». Слабак! И это его сын? Очень огорчился тогда Константин Викторович, и всю дорогу, пока вез дворнягу за город, в дачный поселок, все перемалывал в мыслях  эту собачью эпопею. Ругал жену, давшую слабину.  Дура!  Ругал сына. Вот из-за них теперь вынужден тащиться за город, терять время. Он завез Мальчика в березовую рощу, за дачным поселком, собрался привязать его подальше от дороги. Но в роще после дождя было сыро,  пачкать  новые ботинки не хотелось. Уже уезжая, он увидел в зеркало заднего вида, как приблудень ковыляет за машиной. Дуралей! Где ж тебе, хромоножке, с машиной тягаться! Константин Викторович отвел глаза и прибавил газ.

И вот сейчас ему вспомнился нелепый пес, хромающий по усыпанному желтой листвой проселку. Картинка так живо встала перед глазами, что Константин Викторович даже головой потряс, прогоняя видение. А псина, наверное, сдохла с голоду. В пустом дачном поселке едой не разживешься, а из хромого какой охотник? Запоздалое сожаление тонкой иголкой кольнуло где-то в районе сердца. Погорячился он тогда...Погорячился. Но теперь чего уже сожалеть! Поздно. Интересно, до Мальчика или после сын хвалился друзьям «Мой папа лучшЕе всех пап на свете!»

Константин Викторович криво усмехнулся. Дожился, лучший папа! Свезет тебя сын, как Мальчика, на дачу. И хоть руки целуй, хоть в ногах валяйся - не поможет. Ишь как смотрит! Волком. И это на родного отца? Константин Викторович  съежился под холодным оценивающим взглядом сына. Нет, не так должен сын смотреть на отца. Не так. Константин Викторович  сокрушенно качает головой.  Не так он представлял себе свою старость. Не так. И отношения с сыном он представлял по-другому.

«Ну, что, Костька,  плохо тебе? Уконтрапупил тебя сынок? - вдруг послышался Константину Викторовичу глуховатый насмешливый голос отца. Отец называл его Костькой.  Вроде грубовато, а у отца получалось не обидно. Константин Викторович вздохнул, перед мысленным взором его возникло лицо отца, каким он увидел его в ту прощальную ночь.

3.

Телефонный звонок ворвался в сон, безжалостно вырывая его из тяжелого забытья. Накануне Константин Викторович, тогда еще вполне себе молодой мужчина,  посидел с друзьями в ресторане, ну и перебрал. Он помнил до мельчайших подробностей свое нелегкое пробуждение, как с трудом разлепил тяжелые веки, помнил ноющую боль в правом подреберье, помнил, как от каждого резкого движения в голове взрывалось острой болью что-то колючее. В телефонной трубке бился пронзительный взволнованный голос.  Звонила соседка  отца, многословная, говорливая Валентина Васильевна. Константин Викторович со своей больной головой никак не мог прорваться сквозь поток бессвязных слов. Валентина Васильевна, как обычно тараторила, причитала, ахала. Наконец, Константин Викторович  разобрался: отцу совсем плохо, скорую вызывали. Надо бы тебе, Костик, приехать.

Жена что-то недовольно бурчала про утро, утром-то сподручней ехать, хоть протрезвеешь.  Константин Викторович не слушал жену, он сумрачно хлебал горячий куриный бульон в попытке протрезветь по-скорому. Необходимость срываться среди ночи и куда-то мчаться, связанные с этой поездкой хлопоты ничего, кроме раздражения не вызывали. И он сердито стучал ложкой по тарелке, хмурил лохматые брови, наливался больной злостью. В голове с вечера торчал здоровенный ржавый похмельный гвоздь и растопить его мог только стопарь ледяной, из морозилки водки. Но пить в дорогу нельзя, и Константин Викторович давился куриным бульоном и матерился на сонно копошившуюся жену. На хрена  чемодан достала? Ты бы еще сундук из кухни приволокла! Сумку дорожную, сумку возьму! Жена молча прятала чемодан, доставала сумку.

Вконец раздерганный Константин Викторович прибыл в аэропорт. Билетов на нужный рейс не оказалось, чтобы не терять времени, решил лететь в соседний город, а оттуда добираться на такси. И все мучительно долго хромавшее  время, пока он летел, а потом мчался с совершенно безбашенным водителем   по горному серпантину,  в голове болезненно ворочался один вопрос: «Зачем?» Зачем он сорвался из дома и летит в город своего детства? Увидеть отца? Отметиться? Мол, приехал к умирающему отцу. Типа, хороший сын.

Мог бы отговориться срочной командировкой, выслать Валентине Васильевне денег на похороны и спокойно жить дальше. Кому и что он хотел доказать? Соседке? Чтобы она потом своим длинным языком не трепала его имя по микрорайону? Да не все ли равно, что будет врать Валентина Васильевна своим знакомым? Все равно будет врать. Или он должен услышать нечто очень важное от отца? Как говорится, духовное завещание, наказ сыну? Да нет же! Уже давно мнение отца ничего для Константина Викторовича не значило. Ничегошеньки! А только раздражало своей безапелляционностью и слезливой навязчивостью. Практически каждый телефонный разговор с отцом заканчивался глухим раздражением и острым желанием послать предка к чертовой матери. Он, Костя, давно уже вырос из ползунков и не нуждается в дурацких, опоздавших на полвека советах отца.

Но отец никак не хотел этого понять и все стремился руководить сыном, передать ему свой бесценный  жизненный опыт, который и на хрен никому не был нужен в новых-то реалиях. Константин Викторович как-то не выдержал и сказал отцу, особо не выбирая выражений, все, что думал и о прошлом, и об отцовском опыте. «Вы, батя, ваше поколение, свою страну профукали, - сказал он тогда отцу, в последнюю секунду заменив матерный глагол более мягким «профукали», - и опыт ваш — это опыт разрушителей, промотавших  наследство. Лучшее, что вы можете сделать — это заткнуться и молчать в тряпочку. Вам еще кажется, что вы живете, но вы  по сути уже покойники, как и ваша разрушенная страна. Не нравится? А как вы хотели? На что рассчитываете? На ордена? Или усиленное питание?» Много еще чего, такого же жесткого и грубого говорил он тогда отцу. Говорил, уверенный в своей правоте. Отец обиженно сопел, утирал набегавшие слезы, беспомощно повторял: «Ты, Костька, ты это... ты не прав...».

Пока отец был жив и относительно здоров Константин Викторович легко рассуждал о жизни и смерти  поколения совков, так бездарно проживших свои жизни. Тупые, ничтожные людишки, лузеры, так и не поняли, что  случилось со страной и с  ними. До сих пор заливаются соплями и слезами, вспоминая советскую юность, ничего, кроме раздражения у Константина Викторовича эти сентиментальные воспоминания не вызывают. Он, Константин Викторович давно понял, в каком мире живет и все пафосные рассуждения о замечательных людях, населявших Советский Союз, вызывают  у него только желчный смех. Замечательные? Добрые, честные, порядочные советские люди? Откуда же тогда взялись  эти капиталистические акулы в таком количестве и так быстро? Их что? С другой планеты завезли? Идиоты! Константин Викторович повозился в кресле, усаживаясь поудобнее. Опять заныло в правом подреберье,  заломило в висках.

Странное дело, но сейчас все эти мысли о лузерах и негодных совках отошли на второй план и рассуждать об отце, как о тупом совчеле, профукавшем страну, ему расхотелось. Он подумал, что сейчас, может, в эту самую минуту отец борется со смертью, Как там у Цветаевой? «Уж сколько их упало в эту бездну, разверстую  вдали...» Вот и отец уже на краю. Балансирует между жизнью и смертью. Надеется дождаться единственного сына.  А может, и не борется, может, уже сделал этот последний шаг,  памятуя, как сын не раз и не два заявлял, что совки не выполнили свою миссию на Земле. И единственное, что им остается —  побыстрее выпилиться из жизни.

В салоне самолета остро пахло пластиком и еще чем-то специфически самолётным. За иллюминатором, далеко внизу, подсвеченные холодным мертвенным светом луны, взбухали  облака фантастического бледно-сиреневого оттенка. Самолет, казалось, завис над чужой незнакомой планетой, затерявшись во времени и пространстве. Пассажиры спали.  Константин Викторович вдруг почувствовал себя  одиноким и беспомощным, словно во Вселенной их осталось только двое: он и где-то там, за облаками, умирающий отец. И это удалое словечко «выпилиться», всегда нравившееся ему своей  какой-то бесшабашностью, сейчас, здесь, в ледяном небесном пространстве, показалось несуразным,  несоразмерным происходящему. Он с прежней легкостью мог бы пошутить над своей смертью. Как все достаточно молодые и  не обиженные здоровьем люди, он был полон жизни и не очень верил в свой уход. Но отец, над которым Константин Викторович  так  легко и, как ему казалось, остроумно посмеивался, отец, который раздражал и злил сына своей тупой привязанностью к прошлому, вдруг затеялся умирать. «Ну, а что ты хотел, батя? Все там будем». Еще вчера он с легкостью  повторил бы эту расхожую фразу отцу, но не сегодня ...

Что-то  связанное  с отцом  терзало его память этой бессонной нескончаемой ночью.  Что-то, давно забытое, о чем Константин Викторович не вспоминал и вот, вжимаясь в неудобное кресло эконом-класса,  пытался вспомнить.  Болтаясь между небом и землей, он почувствовал, как непривычно заболело, заныло сердце. Попросил у стюардессы валидола, но боль не проходила. Валидол не помогал. И только под утро, когда восходящее солнце, затопило облака жидким золотом, Константин Викторович понял, почему так неспокойно и больно сердцу. Но на размышления уже не оставалось времени. Самолет  заруливал на стоянку, пассажиры заторопились к выходу.

Ему казалось, он готов ко всему. Но увидев на скомканной подушке исхудавшее изжелта-бледное лицо отца, он внутренне ужаснулся. Неловко склонился над стариком обнять, почувствовал застарелый запах больного умирающего тела и  его чуть не стошнило. Он торопливо присел на кровать, собираясь с силами, стиснув изо всех сил дорожную сумку, чтобы скрыть предательскую дрожь пальцев.

Отец, завидев сына, разулыбался и тихо не проговорил, а прошелестел: -   Костька... Приехал, значит...

 Константин Викторович тупо молчал, не зная, что сказать. Не умел он разговаривать с умирающим человеком. Да и кто из нас умеет!

-  Как ты, батя, рассказывай! - наконец пробормотал он.

- А чего рассказывать? «Вот вышел постепенно, слава Богу,
потратив много нервов и труда, на ровную и гладкую дорогу,
ведущую к обрыву в никуда», - голос отца срывался на шепот, в груди что-то булькало.

«Нет. Я так долго не выдержу. Надо что-то решать», испуганно подумал  Константин Викторович, а вслух сказал:

- Маяковский что ли?

- Темный ты, Костька, хоть и начальник, - вздохнул старик, - это же Губерман. Помру - ты его книжечку-то забери. Она у меня под подушкой.

Константин Викторович  сморщился:

- Ты...это...не выдумывай...помру...ты еще поживешь, батя.
 
Следующие два дня Константин Викторович пробегал в хлопотах, определяя отца в хоспис.  Отыскал  школьных друзей, те напрягли своих друзей, сунул денег, кому надо. Соседка, приглядывавшая за стариком, неодобрительно хмурилась, выслушивая не очень убедительные оправдания Константина Викторовича, что, мол, отпустили его всего на несколько дней, надо возвращаться, работа не ждет. Дела, дела, Валентина Васильевна! Но вслух ничего не говорила, только поджимала тонкие бесцветные губы.
Утром третьего дня Константин Викторович объявил отцу, что должен уехать, командировка и все такое прочее, а отец пока полежит в больнице, где его непременно подлечат. И все будет хорошо!

- Как же так? - растерянно спросил отец? - Ты уедешь и бросишь меня в больнице?

- Не волнуйся, я денег Валентине Васильевне оставлю, она и навещать будет, и покушать приготовит домашненького. А поправишься — я тебя к себе заберу.

Отец замолчал и молчал, пока Валентина Васильевна собирала сумку с вещами, молчал, пока ехали через весь город в такси и только в палате, когда санитарочка уложила его на кровать, укрыла одеялом и собралась уходить, задержал ее руку и спросил:

- Как, говоришь, милая,  называется больница?

- Это хоспис, дедушка, не волнуйтесь, вы в хороших руках.

- Хоспис, угу... значит,  все. Конец мне, - в уголках  мутных глаз  задрожали слезы и медленно покатились по морщинистым щекам. - И то верно.  Как ты там говорил, сын? Пора выпиливаться? Ты был прав, сынок. Мы, совки, ни долгой жизни, ни доброго слова вдогон не заслужили. 

Константина Викторовича бросило в жар.  Он опустил голову, не зная, что сказать.

- Да  ты,  сын, себя не кори. Я на тебя не в обиде. Я-то что! Я уйду,  а ты  переживать вдруг будешь. Не переживай, Костька. Страну тебе оставить не смог, ты уж прости, а квартирку оставил. Завещание  на тебя оформил. Хлопот не будет.

Старик помолчал, словно поджидал, что сын ответит. Не дождался. Вздохнул и тихо сказал:

- Ты хоронить меня не приезжай. Не траться.

- Ты это, батя, того! - вскинулся Константин Викторович, потер обросшую жесткой щетиной щеку и замолчал, подбирая слова. А они никак не подбирались.

Формально Константин Викторович был свободен, мог вернуться в квартиру отца, переночевать, а утром уехать домой. Мог отправиться в аэропорт прямо из хосписа. Но слова отца  задели его, и он — неожиданно для себя — решил остаться в хосписе  на эту ночь, чтобы утром еще раз проститься с отцом и уехать.  Да, так и надо сделать, переночевать здесь, а утром еще раз поговорить с отцом, успокоить его. И даже не столько его, сколько свою вдруг разболевшуюся совесть.

Отец умер во сне под утро, в тот самый час, когда  Константин Викторович наконец забылся беспокойным сном на жесткой кушетке. Переночевать в подсобку его за две штуки  пустила  хмурая пожилая медсестра. Она же растолкала его рано утром. Она что-то говорила ему, эта усталая хмурая женщина. Вроде жалела его. А он сидел, сгорбившись. Болела шея, измученная неудобной кушеткой, ныло сердце, в голове тупо ворочались обрывки мыслей. 

Отца погрузили на каталку, накрыли простыней с черным размытым штампом и увезли, а Константин Викторович остался сидеть в палате. Один. Он слышал, как позвякивают разболтанные колеса каталки, увозившей отца, словно обрывались, звеня, незримые нити, связавшие его с отцом этой прощальной ночью.

Одиночество окутало его, отгородило от жизни, которая продолжала свое неспешное течение в этот утренний час. Санитарка ловко перестелила постель отца, и уже ничто не напоминало о старике, отошедшем с этой больничной койки в иной мир. В коридоре раздавались чьи-то шаги, то легкие, то шаркающие. Константин Викторович сидел на жестком неудобном стуле, прислонившись к холодной стене. Ему не хотелось шевелиться.

Он закрыл глаза и увидел тропинку, бегущую через луг к железной дороге. Ему лет восемь. Они с отцом идут на рыбалку на озеро и поют. Раннее утро, луг пестрит цветами, на небе ни облачка.  Отец шагает широко,  а Константин за ним вприпрыжку, старательно подпевая:

Хлопцы, чьи вы будете, кто вас в бой ведёт?
Кто под красным знаменем раненый идёт?» —
«Мы сыны батрацкие, мы за новый мир,
Щорс идёт под знаменем— красный командир.

В голоде и холоде жизнь его прошла,
Но недаром пролита кровь его была.
За кордон отбросили лютого врага,
Закалились смолоду, честь нам дорога

Костька счастлив, как можно быть счастливым только в детстве, беспричинно.

- Папка, а мы тоже сыны батрацкие?

Отец подхватывает сына на руки и смеется:

- Самые, что ни на есть батрацкие! Ты, Костька, об этом не забывай! Потому как  закалились смолоду и честь нам дорога!

Костька не очень понимает отца, но ему радостно и спокойно. У железной дороги они с отцом  останавливаются отдохнуть. Растянулись на траве, смотрят в бездонное небо. Сладко пахнут нагретые солнцем цветы, розовые, белые, голубые. Сыто гудят пчелы, лениво перелетая с незабудок на гвоздики.

- Костька, а знаешь, как определить, что скоро поезд пройдет?

- Неа, а как?

- Надо рельсы слушать. Они гудят. Айда послушаем.

Они вскарабкались на высокую насыпь. Рельсы, горячие от солнца, обжигали щеку. Костька даже глаза прикрыл от старания и вдруг через тишину, через знойный звон луговой мелочи скорее почувствовал, чем услышал, как гудит и даже движется под щекой  стальная рельса.

 -Слышу! Слышу! - завопил он восторженно.

- Товарняк идет, - подтвердил отец, - айда!

Они скатились с насыпи. Прямо перед ними  в колючих зарослях шиповника  открылся проход под  насыпью. По дну струился небольшой ручеек,  из-под насыпи пахнуло сыростью и прохладой. 

- Слабо под поездом постоять? - отец хитро улыбается.

Костьке совсем не хочется лезть под насыпь, он побаивается. А из-за поворота уже слышен гудок тепловоза,  все ближе шум надвигающегося товарняка.  Но показать свой страх перед отцом Костька тоже не хочет. Он ныряет в сумрак тоннеля вслед за отцом, они замирают, прижавшись к бетонной стене. Сквозь тонкую ткань рубашки Костька чувствует ее ледяной, пронизывающий холод. А состав все ближе, здесь в бетонном тоннеле грохот усиливается многократно, страшное лязгающее многотонное чудище наваливается на них и сейчас задавит всей своей железной грохочущей громадой. Костька вцепился в руку отца, зажмурился. Все вокруг дребезжит, стонет, гремит, скрежещет. Все! Им не спастись! Костька заорал и рванул в сторону. Прочь! Скорей! Отец подхватил его на руки и крепко прижал к себе.  Костька уткнулся лицом в надежное отцовское плечо и замер. От отца вкусно пахло табаком и одеколоном. Эти привычные, родные запахи успокаивают Костьку.  А страшный грохот удаляется, товарняк скрывается за лесополосой. И наступает благословенная тишина. Отец выносит Костьку на солнце, щекочет его затылок, что-то шепчет на ухо, и  Костька начинает слышать.

- Не бойся, - шепчет отец, - я всегда с тобой, никогда ничего не бойся!

Костька кивает и смеется, мир вокруг снова становится радостен и весел.
Константин Викторович открывает глаза и видит заправленную кровать отца. Он тяжело поднимается и выходит из палаты. Его мысли печальны. Как же он мог забыть про этот поход с отцом. И ведь никогда не вспоминал, а сегодня, когда отец навсегда ушел, вот вспомнил. И крепкие отцовские руки вспомнил, и веселые черные глаза с золотыми искорками, и свою несокрушимую веру в могущество отца вспомнил. Молодой, озорной отец стоял перед глазами, как живой. А где-то там, в подвале, по бесконечным коридорам санитарки  увозили каталку с телом отца, и эта мысль была невыносима, как ноющий зуб.

И он так и не сказал отцу простые, но очень важные слова. Жизни не хватило. Отцовской жизни.

- Так что делать будем? - голос сына возвращает Константина Викторовича в реальность. Мыслями он все еще там, в прошлом. Непонимающе смотрит на сына и молчит. Потом, словно очнувшись, улыбается и говорит сыну:

- Я сейчас деда твоего вспомнил...

- Какого деда?

- Ну как же! Виктора Петровича, твоего деда, отца моего.

- И что? Ну, вспомнил — дальше что?

Константин Викторович вздохнул. Многое хотелось ему сказать сыну. Но не поймет. Сейчас не поймет, это точно. Может, придет время его понимания, а может, и не придет. Он с пронзительной четкостью вдруг понял, что нет у него с сыном общих воспоминаний, за которые вот сейчас можно было бы уцепиться, как за спасательный круг. Нету! Не нажил! И вот пришло время, когда надо говорить, достучаться до сына, а слов нет. Не выросли те слова в его душе, а значит, и у сына не выросли. Пусто. И даже песню про красного командира он с сыном не пел. И других песен не пел. Ерундой считал все эти нежности. Муси-пуси! Вот тебе и муси-пуси! Эх! На память пришли строчки из старика Губермана, и, криво усмехнувшись, Константин Викторович произнес наставительно:

- Жестоки с нами дети, но заметим,
Что далее на свет родятся внуки.
А внуки - это кара нашим детям
За наши перенесенные муки.

Сын откашлялся и, не глядя на отца, сказал:

- Развлекаешься? Стишочки почитываешь? Ну-ну! Развлекайся.  Завтра Зойка приедет, поможет вещички собрать.

И ушел. А Константин Викторович прошелся по квартире, словно знакомился заново. Мебель, наверное, свезут на мусорку. Вот и итог всей жизни. Мусорка. Суетился, мельтешил, все старался заработать, чтобы купить вот это барахло, которое завтра свезут на мусорку. А что же останется? Что вспомнит сын, когда меня не станет? А вспомнит ли? Может, вздохнет радостно, обрадуется? Как я обрадовался, когда его мать преставилась.

Константин Викторович присел на старый, видавший виды диван. Давление, наверное, подскочило, что-то затылок ломит, надо бы таблетку выпить. Шаркая враз отяжелевшими ногами, он прошел на кухню, где в шкафчике хранилась аптечка, выпил таблетку, побрел в комнату прилечь и обомлел: на диване, откинувшись на спинку, закинув ногу на ногу, в вольготной позе расположился какой-то незнакомый мужик. Сидит, улыбается.

- Ты кто? - испугался Константин Викторович. Он растерянно топтался в дверях, не решаясь войти в комнату. Неужто новый хозяин приперся, не дожидаясь, пока  квартира освободится.

Мужик все так же улыбался и молчал. Константин Викторович заволновался, теперь уже и в висках заломило. Он сощурился, вглядываясь в непрошеного гостя, где-то он его видел. Но кто такой — убей бог — не помнил.

- Викторыч! Не узнаешь? Письма мне пишешь, а признать не хочешь? Мужик приглашающе похлопал по дивану:

- Присаживайся, не стесняйся!

- Какие письма? - оторопел Константин Викторович.

- Короткая у тебя память, Викторыч! А ну-ка вспомни:

Вновь закат разметался пожаром —
это ангел на Божьем дворе
жжёт охапку дневных наших жалоб,
а ночные он жжёт на заре.

Константин Викторович как-то неловко, словно сломавшись, рухнул на колени и пробормотал:

- Господи! Это ты?!! А я же в тебя не верил! Прости меня, Господи!

Мужик вздохнул и покачал головой:

- Викторыч, опомнись! Где я, а где Господь! Ты кому письма в кондуит свой строчишь? Старый ты чмудак! Не узнаешь любимого поэта?

- Игорь Батькович?!! - прошептал Константин Викторович ошеломленно.

- Вообще-то Игорь Миронович!

Константин Викторович тяжело поднялся с колен и нерешительно присел на краешек дивана.

- Не может быть! - пробормотал он. - Я сплю?

- А кто не спит? - хохотнул гость. - Не горюй, старик, наливай! Наше небо в последних звёздах, устарели мы, как трамвай, но зато и не портим воздух.

Константин Викторович жадно всматривался в  неожиданного гостя. Растрепанные, ежиком торчащие волосы с проседью венчали высокий умный лоб. Глубоко посаженные, карие глаза смотрели на Константина Викторовича с веселой усмешкой, тонкие губы змеились в улыбке, крючковатый нос тянулся книзу и, казалось, тянул за собой все лицо.

- Что? Не нравлюсь? Ничего, приглядишься. Ну, что тебе сказать, друг Викторыч!  Полон жизни мой жизненный вечер, я живу, ни о чём не скорбя. Здравствуй, старость, я рад нашей встрече,  а ведь мог и не встретить тебя!
К тебе, Викторыч, это тоже относится.

Константин Викторович несмело улыбнулся. Он  любил этот гарик, и часто повторял его про себя, когда хотел поднять себе настроение. Он помялся и нерешительно произнес:

- Давно хотел спросить, да как-то вот не у кого было. Вот вы, Игорь Миронович, в жизни все понимаете.  Я тоже вроде  понимаю, только вот так красиво сказать не могу.

Гость улыбнулся и подбодрил хозяина:

- Смелее, Викторыч!

- Помогите понять, почему сын со мной вот так обошелся? Не по-людски! Выкинул меня из квартиры, а ведь меня предупреждали, не дари поперед смерти, не дари! Живи! Так нет, это ж сын! Разве ж он может вот так вот с отцом! А он меня — на дачу, в скворечник выселяет. Мироныч, что делать-то! Не любит меня сын! Тяжело это признать, а куда ж деваться? Я ж думал, это у других так бывает, а меня-то не коснется. Я же жизнь свою ради него, стервеца, положил. С нелюбой бабой всю жизнь проваландался, чтоб у него все, как у людей было. Семья и все такое прочее. А он!

Гость нахмурился, вздохнул:

- Ну, что тебе сказать на это, Викторыч? Строки вяжутся в стишок, море лижет сушу. Дети какают в горшок, а большие — в душу. Ну, это так, шутейно. А если серьезно, Викторыч, чтобы вот так не маяться, надо помнить три простые вещи, не так больно будет биться об углы.

Чтоб выжить и прожить на этом свете,
пока земля не свихнута с оси,
держи себя на тройственном запрете:
не бойся, не надейся, не проси.

- Прав! Как всегда прав! Слушай, Мироныч, скажи, что хоть у тебя все в жизни хорошо. Пусть хоть у тебя все будет хорошо.

- Эх Викторыч...- вздохнул гость.  Помолчал, а потом, словно вспомнив что-то забавное, улыбнулся и продекламировал.

Я курю, бездельничаю, пью,
грешен и ругаюсь, как сапожник;
если бы я начал жизнь мою
снова, то ещё бы стал картёжник.

Это, чтобы ты не очень обольщался по по поводу меня. Не журись, Викторыч!

Ушиб растает. Кровь подсохнет.
Остудит рану жгучий йод.
Обида схлынет. Боль заглохнет.
А там, глядишь, и жизнь пройдёт.

- Эх, Мироныч, а давай споем. Песня есть, отец мой ее любил, мы ходили на рыбалку и пели вслух, громко.

- А чего ж не спеть! Давай споем! Водички принеси, будь ласков, что-то в глотке пересохло.

- Я тебе, Мироныч, сейчас ряженки из холодильника принесу. Отец мой очень ее уважал.

Константин Викторович поспешил на кухню уважить дорогого гостя. Налил в стакан ледяной ряженки и, улыбаясь, понес угощение  в комнату. С удовольствием смотрел, как гость пьет ряженку и нахваливает.

- Эх, угодил! - гость облизнул губы и взмахнул рукой. - А теперь споем!

Если бы кто-нибудь посторонний в этот вечер заглянул в окно на огонек к Константину Викторовичу, то увидел бы, как в большой запущенной комнате одинокий старик сидит на диване, отбивая рукой ритм, и сам себе поет хриплым, неуверенным голосом:

Шёл отряд по берегу, шёл издалека,
Шёл под красным знаменем командир полка.
Голова обвязана, кровь на рукаве,
След кровавый стелется по сырой траве.

«Хлопцы, чьи вы будете, кто вас в бой ведёт?
Кто под красным знаменем раненый идёт?» —
«Мы сыны батрацкие, мы за новый мир,
Щорс идёт под знаменем— красный командир.

- Ты послушай, Мироныч, какие слова, какая сила! Сыны батрацкие новый мир строили! На что замахнулись! И отец мой это понимал. Я не понял по дурости своей. А отец понимал. Эх, батя! Что ж  не подпеваешь, Мироныч! Или песня тебе не по нраву?
В голоде и холоде жизнь его прошла,
Но недаром пролита кровь его была.
За кордон отбросили лютого врага,
Закалились смолоду, честь нам дорога».

Тишина у берега, смолкли голоса,
Солнце книзу клонится...

Песня внезапно смолкает, старик неловко заваливается на бок, и в комнате устанавливается сторожкая тишина, не прерываемая ни звуком, ни дыханием. Жизнь ушла из этой комнаты, оставив, словно в  подтверждение, что была,  нетронутый стакан ряженки на столе, зачитанный сборник стихов Игоря Губермана да недопетую песню.