Не бойся меня

К вечеру они наконец вышли к деревне. На карте, вроде, ее не было, но что с того?
На этой карте еще много чего не было, потому как рисовали оную герцогские писари со старого «Землеописания». Одно хорошо – перерисовывать с оригинала украшеньица навроде зверя-скорпиония писарям оказалось некогда. Вот и щеголяли копии пустыми краями, отчего их оказалось удобно прикалывать к земле или дереву. Гвоздиками, ага.
Капитан Ижихо по прозвищу Ломоть похлопал свернутой картой по грязному обшлагу рукава. Они двигались на соединение со вторым авангардным отрядом, который должен был пройти здесь месяц назад.
И прошел, это уж точно – ребята дорогой время от времени находили разную дрянь, которую всегда оставляют после себя люди. То отбитый и ржавый до невозможности кусок кольчужного рукава, то драный плащ, а дважды – лошадиные трупы с перерезанным горлом. Но к этой деревне второй отряд прошел как по ниточке, ага. Видать, карты у них не чета ижиховым, еще бы – аж два гербовых рыцаря в отряде-то! Поди, писари расстарались и нашли для них что-нить посвежее книжки про путешествие монаха вековой давности…
Только следы все куда-то пропали, и вокруг деревни – сугробы, ни тропиночки единой не нахожено.

- Чего ждем, а? – спросили за спиной. – Никак ночевать в лесу собрался?
Капитан покрутил головой, оттянул замерзшими пальцами ворот куртки.
- Не нравится мне место, Крыс, - наконец признался он. – Как есть не нравится. Сам погляди – вон нетель в загоне ходит, а? А куры ихние – ты когда-нибудь видал скотину в деревне, ежли по ней целый отряд прошел, с фуражирами и голодными рекрутами?
- Так, может, второй герцогский свернул куда? – сказал Крыс и замолчал вдруг.
Вспомнил, наверно, что сам нашел шагов пятьдесят назад очередное тряпье. Крыс потянулся за мечом, стиснул пальцами рукоять.
 - Спросить надобно, слышь, капитан. Чего это отряд сюда шел, по какой такой нужде. Слышь? Спуститься надобно, говорю.
- У тебя там, кажется, брат служит?
Крыс оглянулся, прищурился на заходящее солнце.
- Служит, ага. Младший мой. Договаривались встретиться на мосту у Перестарка, да отправили их в эту глушь лесную. Обещался значки оставлять, слышь, капитан.
- Нашел значки-то?
- Нашел, да только перед лесом последний был. А на проклятой просеке – нету ни одного. Ровно глаза мне кто отводит – нету. Эх, кабы не снег! За месяц-то ни следочка уже не найти, только рвань ихняя осталась.
Он проморгался от снежной слепоты, посмотрел за частокол, окружавший деревню. Нахмурился, вновь машинально цепляя оружие.
- Часовни нет, - подтвердил Ижихо, заметил движение. – Это я сразу углядел, хотя может, в соседнюю деревню молиться ходят. Ну что, спускаемся. Обрадуй там ребят, да скажи, чтоб глядели в оба, по темным углам не шарахались зазря. Но и руки не распускали раньше времени, осмотримся сначала.

***

Девки в деревне оказались порченые. Бабы тоже.
Да не по-городскому, а весьма погано: на щеках красные язвы, у одной пятна проступали, как мониста, на лбу по краю плата. Ижихо, недолго думая, завернул красивой угрюмой бабенке рукав, потом выругался и отшвырнул женщину от себя подальше. На локте пламенели округлые язвочки, словно дешевой коралловой низкой охватывая руку.
- Надо вам чего? – равнодушно спросила баба, обтирая руку о подол. Она вышла во двор с ведром помоев и как ни в чем не бывало выплеснула их в канаву, как бы не под ноги солдатам.
Капитан оглянулся на своих людей.
- Постой нам нужен, - сказал он, не увидав на заросших лицах желания шалить. И то сказать – дураков нет ходить с проваленным-то носом.
Крестьянка подхватила ведро, задумалась. Ковырнула обутой в чуню ногой снег. Эх, красивая нога-то… вот дьявол. Глянула из-под платка недоверчиво.
- А вы чьи будете, а?
- Герцога твоего солдаты, дура! Не мародеры мы, не бойся. Скотину заберем с собой, так бумагу выдадим, все честь по чести. После войны пошлете старосту к герцогу, выдаст серебром сколь положено.
- Ага… - протянула баба, - выдадут, знамо дело. Да.

От соседнего дома, проулком, к ним пробиралась еще одна. Без плата, но в широком переднике – замужняя все-таки. На левой щеке язва зажившая, на шее, над костяными крашеными бусами – еще одна, свежая.
- Ишь, радостная какая, - прошипел Крыс вполголоса. – Капитан, чего они все, а? Ночевать в холодной постели будем, чтоль?
- Хочешь, иди вон к ней под бочок, - негромко ответил Ижихо. – Видать, штрафники когда-то через деревню прошли. Наберут каторжан в смертники, а потом вон, красота какая повылазит у деревенских баб. А можо, не только у баб, кто их знает, может, родились уже такими. Лекарь в замке очень тогда ругался на штрафные отряды. Говорит, какой только заразы не натащут крестьянам, потом его светлость еще пожалеет…
Та, что подошла, пошушукалась с бабой, кивнула в сторону. Улыбнулась капитану, поклонилась, низко, так что бусы по снегу шаркнули.
- Пойдемте, господин. Холодно нынче, да и солнце скоро сядет, негоже на улице стоять. У нас скоро уж все готово будет, небось отогреетесь.
Крыс скинул с плеча скатки, шагнул вперед.
- Погоди, капитан. Скажи, а видали ли вы месяц назад – отряд здесь проходил?
Баба улыбнулась очень ласково, отчего у Ижихо вдруг захолонуло сердце, и сказала:
- Как не проходить. Был у нас отряд, останавливался. Переночевать попросились. Только не месяц назад это было, а три недели как. Три недели назад то было, добрые господа. А что тебе? Никак ищешь кого? Вы ступайте, ступайте за мной. Вот тут, проулком, небось ножки не запачкаете.
И пошла вперед, загребая снег чунями.
«… еще больше», добавил про себя капитан, двинувшись за ней.

Дом, в который пригласили самого капитана, оказался почти в центре деревни, и принадлежал этой самой, приветливой.
Дети, один другого меньше, с интересом следили за ним из закута, но, как заметил Ижихо, без страха, скорее с жадным любопытством. Крестьянка была очень ласкова. Улыбалась много.
А потом вдруг сказала:
- Краша говорила тут, вы скотинку у нас заберете. А? Плохо нам будет, без скотинки-то…
Ижихо привычно сунул руку за пазуху. Всяко с ним после таких слов бывало, и топором швыряли, и собак спускали. Ему не привыкать.
- Заберем, хозяйка. Вы-то небось, на земле живете, как-нибудь прокормитесь до весны. А нам дальше идти надо, на соединение с основными частями. Справедливую войну герцог наш затеял, а воинам, сама знаешь, нужно мясо, чтобы силы были. Не крестьяне мои люди, травой питаться не могут. Так что заберем у тебя скотинку, я тебе за то бумагу специальную выдам.
Капитан оглянулся и сел на лавку. Оружье рядом сложил.
Хозяйка стояла перед ним простоволосая, с язвой этой дрянной на шее, спокойно сложив руки на чистом переднике. Чуни, как он заметил, баба отрясла, перед тем как войти.
Не нравилась ему крестьянка, хотя и придраться вроде не к чему. А они ведь не разбойники, чтобы просто так головы рубить. Не мародеры… за каждую голову герцог спросит.
- Слышь, баба, мужики-то у вас в деревне где?
- Так ясное дело, герцогские рекрутеры еще летом мужиков увели, ага. Небось, урожай сами снимали, господин солдат. А когда вот вернутся-то они, не знаешь?
- Да как закончится справедливая война, так и вернутся, кто жив останется. Что, и старосту увели? Ой, не верю я тебе, баба.
 - Нету у нас старосты, господин добрый. Мы всё вместе решаем, на старом торжище собираемся. Место у нас тихое, сам видел, одна просека и ведет к людям. Да и ту по осени снегом заметает, вот и отрезаны бываем круглую зиму, и вести никакие не доходят. Сам понимаешь, не со зла интересуемся. А только скажи, бумагу, значит, нам выдадите, за скотину-то? Неужели всю заберете?
- Бумагу дадим, как положено. Сам его светлость обещал - после победы серебром заплатит за каждую животину. Надо только старосте вашему придти будет с замку, и стало быть, у эконома свои деньги по бумаге получить. Да ты не бойся, бумага законная, все по чести будет.
Крестьянка ласково улыбнулась, стрельнув глазами в сторону детячьего закута. Поправила передник и зашуровала у плиты.
- А я не боюсь, господин, только вот дело-то такое – нет у нас старосты. Как быть? Не всей же деревней к нему идти, к эконому?
- Выберете, значит, и пойдет.
- Так ведь не по обычаю это.
- Ну значит, останетесь без серебра. Сама сказала – не всей же деревней идти. Бунт это называется, за такое дело не серебром платят – виселицей.
Она согласно покивала, раздувая угли в каменной плите. Потом выпрямилась и замерла на мгновение, глядя за окошко. Когда капитан повернулся… но нет, только тень мелькнула чья-то.
Уже вечерело, дети в закуте сидели тихо, есть не просили. Видать, сытые? Да и в доме было чисто, и… пусто как-то. Ни теленка в сенях не стояло, ни коза в углу комнаты сено не жевала. Не по местному обычаю, значит, со скотиной в доме жить.
Крестьянка задумалась на мгновение, теребя желтоватые бусы. Потом на плиту поставила котелок с похлебкой, улыбнулась рассеянно.
Будто что-то хорошее за окном увидала.

***

Ижихо откинулся к стене, прикрыл глаза. Усталость брала верх – последний переход дался нелегко. Снегу меньше чем за день навалило выше колен, идти было тяжело.
Хозяйка, наконец замолчав, возилась с плошками. Шикнула на детей, потом брякнула на изрезанный ножом струганный стол большую миску похлебки. Положила рядом круглую медную ложку, а вот хлеба не дала.
Ижихо поднял взгляд от похлебки, зачерпнув густой бульон.
- И муки у вас нету, что ли?
- Осенью все зерно в замок свезли. – Баба усмехнулась, ровно что забавное сказала. – Не успели даже смолоть. Так-то.
Похлебка была навариста, мелко накрошенного мяса в ней оказалось полным-полно. На курятину непохоже, никак кабанчика в лесу завалили?..
Ижихо ополовинил миску, и только потом, почувствовав в животе тяжелую сытость, спросил:
- Браконьерствуете никак? Или его светлость, когда зерно вывозили, позволение на охоту прислал? Чего молчишь?
Та поджала губы, на мгновение подрастеряв приветливость.
- Бычка давеча зарезали, - процедила она, сощурившись. – Племенного. Когда господа ваши рыцари постоем были. Хороший был бычок, взрослый почти, да вот уже доедаем. Жалко его.
И с размаху поставила котелок с кипятком считай что под самый нос, да так, что на стол плеснуло. В бурлящей воде крутилось какое-то сено.
- Это что?
Крестьянка вздохнула, отвела глаза от темной похлебки. Покрутила в котелке длинной резной ложкой.
- Травки это, господин. Они самые, ага.
- Ну и зачем мне твои травки? – доедать уже не хотелось, но капитан все же взялся за ложку, вычерпывая мясную гущу.
- Мяско запить, - ласково улыбнулась та, вытирая руки об передник. Бусы на шее казались темней в свете лучины. Они тихонько клацали, когда хозяйка поднимала руки или наклонялась. – Запить, говорю, надо, очень уж мясо тяжелое, особенно с переходу. В лесу долго пасли, а там что растет? – мох белый да всякая дрянь. Лугов-то нет у нас. А тут, в котелке, то есть, чабрец да златоголовик – хорошие травки. Без них ночью сон дурной будет.
Чабрец капитан узнал. Отпивая глоток сладковатого пряного взвара, Ижихо успел подумать про Крыса, как он там, нашел ли братнины условные значки?
Потом перед глазами резко потемнело.

***

Последних  коров у них угнали еще по осени. Тетка Маруши бежала за обозом до самой просеки, за руки солдат цеплялась, умоляла оставить хоть ее Красаву – дети ведь без молока помрут! Но получила кнутовищем поперек лица и отстала, упала на коленки в холодную грязь.
Обоз ушел дальше, свернув за лесом к замку. С ним пропало в господских закромах и то зерно, которое удалось спрятать летом. Последнее зерно.
Два года герцог вел справедливую войну за броды у Перестарка. Два лета нанимал иноземных солдат, снаряжал рыцарей, кормил их челядь. На третий год он оставил своих крестьян умирать с голоду зимой. Фуражиры отбирали уже последнее, не оставляя даже овса, даже клочка сена – наемничьих коней тоже требовалось кормить.

Фраска была вдовой. Мужа, дезертировавшего летом из войска герцога, чтобы помочь ей в жатве, повесили на опушке лицом к ограде деревни. И снимать не давали две недели, это в самую-то жару. Тогда ей казалось – скоро небо упадет на землю, казалось – сердце остановится в груди. Но наступал новый день и оказывалось, что Фраска еще жива. Зачем, Господи, жить, когда Ангу вороны уж глаза обклевали?!
А по большому снегу она зарубила свою годовалую Латку, младшую из шести детей, чтобы накормить старших досыта.

Пока были силы, они всей деревней ходили в лес, обдирать с деревьев белый волглый мох, который варили с корнями осоки на суп. Находили в траве редкие поздние грибы, которые ели прямо на месте, сырыми. Потом мох кончился, а на речке стал лед, и до осоки было уже не добраться.
Маруша похоронила одного за другим троих детей, младенца удавила сама, когда обсохло молоко в груди. На второй неделе ноября черноглазая хохотушка Марушка упала перед колодцем и не встала боле.
Фраска не видела тогда, но знала, что тело на кладбище никто не отвез. Оно будто растаяло в воздухе, растворилось в людних следах на осенней грязи проулков. У них дома в тот день был праздник – в погребе нашлась крыса, из которой сварили похлебку для всех. Даже Латка ела.
Через неделю двое старших не смогли утром подняться с постелей, совсем ослабли. Или через две? А Латка лежала на тряпье без движения и скулила как летошний щенок. Ребра у ней были все в поясках, ноги держать перестали.
Фрася все утро сидела, ровно покойница, на высоком стуле во главе стола. Переводила мертвый взгляд от старшеньких на последнюю дочь, Ангову радость. Долго сидела. Потом попила из баклажки елового отвару, подхватила дочку, как есть, в тряпье – только голова мотнулась, и вышла с ней на пустой двор.

Дети к вечеру ожили, зашевелились. Выползли из закута на улицу играть, а там – солдаты. Страшные, оборванные, пехом. По всему видно – мародеры, из отряда бежали. Пряжки при них были герцогские, да только зачернились уже все. Небось, у герцога никто бы им не дозволил пряжки нечищенными держать…
Вошли в сени, как к себе домой, обыскали все. Фраску отшвырнули подальше, как разглядели.
Тетка Марушки их научила – ежли обцарапать щеки, да втереть хорошенько чесночный сок – язвы пойдут, прямо как от дурной болезни. Глядишь, солдатня и не кинется юбку-то задирать. Чеснок они, конечно, давно подъели весь, а только на голодном теле язвы заживали плохо. Вот и мародеры вдовой побрезговали.
Детки спрятались подальше. Оборванцы шугались в доме, слышно было как разломали ларь в холодном коридоре – искали, видать, муку.
Фраска молча стояла у калитки, глядя на улицу – чего волноваться? Еды не найдут, остатки похлебки закопаны вместе с котелком у старой яблони.
Она повернула голову, почуяв чужой взгляд, и встретилась глазами с теткой Марушки. Возле той стояла старая Гата с невесткой. Старуха молча поманила ее рукой.
- Сколько у тебя в дому чужаков? – спросила она требовательно.
- Трое, - негромко ответила Фрася, чтоб не услышали от окна.
- По деревне еще четверо ходят. И лошадь у них есть, слышь? Живая лошадь, здоровая, а один из них ранен.
Гата стукнула клюкой по мерзлой земле. Кивнула невестке, будто продолжая давнишний разговор.
- Я у двоих торбы видела, - шепнула тетка Марушки, - а в торбах-то – зерно!
Невестка старухи тихо проронила:
- Лошадка-то тоже навьючена. Поди, и овес в тороках есть, и чечевица.
Замолчала. Гата сгорбилась, как высохшая от бескормицы старая ворона, снова поковыряла клюкой землю.
- Семеро, а? Нам бы до весны как раз хватило, слышь, Фрася? Мало, конеш, ну да чай не балованные… Двадцать домов осталось-то всего нас.
- Хватило бы, - негромко подтвердила Фраска, и вдруг улыбнулась, - Протянем зиму, ага. А весной, слышишь, старая, зерно-то засеем. А? Прокормим лошадку?
- Прокормим, - сказала тень из-за плеча голосом соседки. – Я ключик знаю, там поляны в самые морозы снегом не заносит. До пахоты дотянем. А там, глядишь, еще мародеры придут. С зерном.

Солдат догнали сразу за околицей…

***

Ижихо по кличке Ломоть очнулся как-то вдруг, словно на него плеснули из ведра. Темнота, окружавшая его, шептала и бормотала высоким старушечьим голосом, и то, что привиделось ему в полусне, было лишь старым рассказом.
Он шевельнул руками – не связаны. Нашарил у пояса мешочек с огнивом, запалил широкий огарыш, который таскал с собой.
Вокруг пахло залежью, плесенью и чуть-чуть могилой. Слабая вонь старой кровью шла откуда-то сбоку, смешиваясь с запахом земли. На свет потянулось мошки, бабка, которая всё шептала о горячей жирной похлебке посреди зимы, наконец умолкла. Запавшие ее глаза блеснули влажно в пламени свечи.
Капитан, чувствуя во всем теле нехорошую слабость, прилепил огарыш к грубому высокому столу, потом огляделся. Черные стены, земляной пол, углы подвала – а что это подвал, он не сомневался,  - тонули в темноте. Рядом с ним на широкой крышке ларя сидела старуха в белом длинном платке и с улыбочкой глядела на него, щурясь от света. Капитан подумал, что такие платки он только в часовне на фресках видал. Может, еще монашки носили, но старая на монашку похожа не была.
Круглые щеки, все в морщинах, беззубый рот. Натруженные желтоватые руки с большими суставами спокойно лежали на коленях. На шее – крашеные бусы рядов этак в пять, да и крестьянская короткая юбка вся обшита бусинами. Белыми, как… костяшки.
Бабка выглядела мирно и нарядно, будто ярмарочная кукла.
Капитан помотал головой, проясняя рассудок.
- Это… это ты мне сказки рассказывала? А, бабуль? – он шагнул ближе, но ему в грудь уперлась костлявая бабкина ладонь. От нее пробрало холодом, голова закружилась, Ижихо вдруг пошатнулся, да и сел на земляной пол.
- Ты кто? – спросил капитан, начиная понимать, что он вляпался. Что они все, кажется, здорово вляпались с этой поганой деревней, которой и на карте-то нет.
-  Фрасина дочка, - ласково улыбнулась та, щурясь совсем как приютившая его хозяйка. Даже слова говорила также – по-старому, немного протягивая гласные.
- А что за война была тогда?
Старуха молчала, неторопливо перебирая бусы.
- Не знаю, - наконец растерянно пробормотала она, - давно началась, я тогда маленькая была.

Глубоко посаженные глаза бабки были безумны, а шепелявость – сродни детской.
- Послушай, старая, цела ваша клятая скотина! И война, эта война - первый год началась. – Ижихо сам не понимал, зачем говорит это, но чуял – говорить надо. Может, удастся доказать, объяснить вот этой… этому. – И сеньор наш раньше войн никаких не затевал, молодой он совсем, наш герцог. И отец его не воевал ни с кем.
Капитан запнулся на полуслове. Не воевал… старый герцог. Ни с кем не воевал, а правил как бы и не полвека. Карте из книжки монаха уж век стукнул, а деревни-то, деревни на ней нету…
Он рванулся к старухе, идолом сидящей в душной темноте. Схватил за тощие плечи, потряс - руки прохватило зимним холодом. Дернул ее с лавки к столу, на котором оплывал огарыш. Темные провалившиеся глаза равнодушно следили за ним из-под длинноугольного плата. На тонких иссохших губах змеилась ласковая усмешка.
- Как герцога вашего звали? Говори, упырица!

Старая крестьянка переступила ногами, от браслетов, надетых поверх нарядных чуней, пошел костяной шорох. Облизнулась на его руку, лежащую на плече.
- Анюг, Краший сын, внук королёва наместника. Тридцать лет нами правил, изверг, - шепнула она в полумрак, - и кажный год новую войну затевал. И всё справедливые. Это он людоед, он, проклятый!

Ижихо отшвырнул ее за пределы желтого круга, очерченного пламенем свечи.
Старуха не шагнула обратно, осталась там, в пахнущей могилой темноте. Шептала тихо, так что приходилось прислушиваться, а не слушать было невозможно. Капитан почуял озноб, волной продравший до пяток.
Был такой герцог, самой недоброй славы. Почти разорил свои земли непомерными амбициями, в конце концов сгинул в очередном заговоре. Даже род наместников с тех пор сменился. Да только это все триста лет тому назад было. Триста! Что это за деревня? Почему оказалась забыта?
И кто бормочет там, за границей света?
- Эй! Слышишь? Что это за место, а?
- Погреб, - тонко хихикнули за спиной. Костяные бусы постукивали. – Погреб, ледник, чуланка. Как хошь назови. Еду тут хранят, добрый господин. Ты вон только встал не ко времени. Спал бы и спал, а я бы вам сказки говорила… чего встал-то? Только шум от тебя, слышь, только накоптил тут своей свечкой.

Под ногой у него звякнуло. Ижихо поднял с пола латунный медальон, поднес поближе к свету. На лицевой стороне был выдавлен большой глаз и цифра «два». Металл едва начал тускнеть, вощеный шнурок был оборван.
«Были они, а как же. Только не месяц – три недели назад».
И похлебка из темного мяса в дешевой треснутой миске.
«Бычка зарезали».
Капитан сжал медальон в кулаке.

Старуха заговорила снова.
- Когда герцог наш Анюг преставился, нас сожечь хотели. А только не получилось у них ничего, - насмешливо протянула она. – Ходили тут, ходили… искали, стервятники проклятые! Где они были со своим королевским судом, когда мама Латку в котелок для нас крошила?! Старшие лежали, не видели, а я в сени следом выползла, да-да, выползла. Все видела, да не сказала – больно уж есть хотелось.

Ижихо тяжело сглотнул, зажмурился, вспомнив жирные куски, плавающие в бульоне.
- Мама-то до весны не дотянула тогда. Очень уж человечину есть не хотела, думала на траве да крысах перебиться. Нас кормила досыта зато. Ох и вкусно было, после лежалой-то соломы да осоки! А сама слегла и померла, еще до того как снег последний сошел.

Пламя свечи заколебалось, когда холодная старуха подошла ближе. Как голова кружится…
- Землю мы вместе со всеми пахали. У лошади силы невелики были, после зимы-то. Сами в плуг впрягались, да и тянули как могли. А что посеяли да сжали – не-еет, на муку не перевели. Мало его получилось. Да и сеньор забрал бы всё. Урожай мы в лесу схоронили надежно, чтоб не подмерз, не подмок.

Огарыш начал чадить, от него остался огрызок полпальца высотой – вот-вот погаснет.
- Так и жили, я за старшими смотрела, младшим помогала. Мама, когда слегла, мне наказала заботиться, - голос на мгновение стал нежным. – А потом, после, после всего, мне уж много лет было – тогда пришли в дом страшные. Сказали – я последняя из виноватых.

Старуха замолчала, пошуршала чем-то в углу. Всхлипнула.
- Заперли меня в темноте, в тесноте холодной. А мне, хоть и старая была, страшно оказалось в темноте сидеть. Так тесно, что ни вздохнуть, ни шелохнуться, и колет всё, колет. А все не умирается никак, хотя эти сказали «сдохнешь скоро». И сидела там, сидела, пока вконец ум не потеряла. 

Огарыш потрескивал, чадно вспыхивая и, мигнув, вдруг погас.
- Да только внук Анюга снова начал войну свою. Справедливую. Вот и вспомнили про меня, старую, когда есть нечего стало. Открыли меня, освободили из последней тесной моей домовины-то. Чтоб, значит, научила их, как без каши-то, без хлеба прожить.

Холод стал ближе, видимо, старуха подошла к столу.
- Что смотришь? – спросила она Ижихо. – Твои-то уже все тут, да только не меня бойся, господин. Тебе их бояться надо, баб, у которых щеки порчены, а язык забыл вкус молока и хлеба. Не от голода они такие, от злобы на герцога вашего. Я ведь, хоть и сижу здесь, а все слышу. Скотины полны загоны, а едят темное мясо – разве дело это? Мы-то ведь, мы по-другому не могли, слышь.

Бабка возникла откуда-то сбоку, дотронулась до шеи ледяной рукой.
- Мы не могли по-другому - нам другого-то и не оставили. А они не хотят, вот так. Привыкли, милостью герцогов ваших, солдат. 

И темнота сомкнулась над капитаном по имени Ижихо, по прозвищу Ломоть. Только землей чуть опахнуло.