Система Лопатина – чуть ли не единственное стройное и глубоко обоснованное учение о мире, какое дала русская философия в XIX веке. Соловьев, конечно, превосходил Лопатина по размерам своего дарования, по многомерности интересов и по полету вдохновения. Но Соловьев не дал такой законченной системы, каковой является философия Лопатина. В чисто философском плане Лопатина можно считать вторым после Соловьева русским мыслителем XIX века.
С.А. Левицкий
Вся действительность – и в нас, и вне нас – в своем внутреннем существе духовна; во всех явлениях кругом нас реализуются духовные, идеальные силы, они только закрыты от нас формами нашего внешнего чувственного восприятия их; напротив, в нашей душе, в непосредственных переживаниях и актах нашего внутреннего «Я», в его свойствах и определениях нам открывается настоящая реальность, уже ничем не прикрытая... Таков коренной взгляд спиритуалистического, или духовного, понимания мира.
Л.М. Лопатин
Лев Михайлович Лопатин – самобытный русский философ и убежденный идеалист, разрабатывающий философскую систему «спиритуалистического монизма» и персоналистическую метафизику, написавший яркую и запоминающуюся книгу «Философские речи и характеристики» и изложивший свое учение в различных статьях и в своем главном труде – в книге «Положительные задачи философии», отличавшейся скрупулезностью анализа, широтой философских и научных познаний, ясностью и логичностью аргументации. Лев Лопатин – тонкий критик материализма и ноуменализма, великолепный диалектик и метафизик, по силе своего ума превосходящий Лейбница, Канта и Гегеля, он – один из ярчайших выразителей спиритуалистической философии в России и пламенный защитник субстанциальности нашего «Я», профессор Московского университета и один из редакторов основанного в 1889 году журнала «Вопросы философии и психологии» (с 1905 года – вплоть до закрытия журнала в 1918 году он был его единственным редактором), друг и оппонент В.С. Соловьева, один из наиболее выдающихся русских психологов и бессменный председатель Московского психологического. По высокой и справедливой оценке М. Рубинштейна, «спиритуалистическая теория Л.М. Лопатина с полным правом занимает одно из самых видных мест среди творений русской философской мысли». В свое время исследователь русской философии С.А. Левицкий в своих очерках констатировал: «в начале XX века Лопатин был несколько затемнен такими глубокими и блестящими мыслителями, как Лосский, Бердяев, Франк и Булгаков», что «объясняет его меньшую популярность в XX веке, но ничуть не умаляет его огромных заслуг перед русской философией XIX века». Заклейменный в советское время господства материалистической и атеистической идеологии как «философ-идеалист», в наши дни Лев Михайлович Лопатин воспринимается специалистами как признанный классик русской философии, стоящий в одном ряду с В.С. Соловьевым и князем С.Н. Трубецким – он уже не является «забытым мыслителем» – в середине 1990-х годов были переизданы его «Философские речи и характеристики» и выпущен сборник его избранных статей под названием «Аксиомы философии», а в 2005 году – «Статьи по этике», но его философское наследие остается в полной мере не изданным и не изученным. По справедливой характеристике Н.А. Бердяева, высказанной в его статье «Философская истина и интеллигентская правда», вошедшей в сборник «Вехи», Лопатин являлся замечательным и оригинальным русским философом, а его философия «требует серьезной умственной работы, и из нее не вытекает никаких программных лозунгов». На страницах своих произведений Лопатин затрагивал широчайший спектр философских вопросов метафизического, этического и гносеологического характера – от вопроса о свободе воли и основах сознательной нравственной жизни до теории познания, идей спиритуалистической метафизики и философии творчества. В области гносеологии Лопатин проявил себя как блестящий критик «эмпирической философии» и аналитического агностицизма, «освященного авторитетом Канта» – «ноуменализма», отрицая непостижимость кантовских «вещей в себе» и заявляя, что «непостижимым вещам в себе нет места в жизни духа, как им нет никакого места в процессах материальной природы». Как тонкий аналитик Лопатин в своей теории познания указывал на то, что чувственный опыт, не опирающийся на умозрение, неизбежно ведет к скептицизму и агностицизму – к утверждению того, что мы не в силах постичь сущности явлений, а, следовательно, не можем обрести подлинной картины мира и целостного миросозерцания, в то время как умозрительная философия – основа целостного миросозерцания. По проницательному суждению Лопатина, для выработки целостного миросозерцания нельзя искать основ только в вере и отказаться от умозрения, ведь хотя вера является сердцевиной религиозного миросозерцания, но оно обретает цельность только через волевой акт жизни и разумное усвоение церковной умозрительной философии – догматического богословия, раскрывающего идейно-смысловое содержание нашей веры. В области психологических наук Лопатин развивал метод самонаблюдения и дал превосходное философское обоснование субстанциального единства сознания и тождества личности, обратив внимание на то, что наше «Я», переживающее «психические процессы», изменяющиеся каждое мгновение, остается идентично самому себе – является сверхвременной субстанцией – «личным духом». По справедливой характеристике русского религиозного философа и князя Евгения Трубецкого, «читая книги Л.М Лопатина, поражаешься тем, до какой степени всеми положительными своими мыслями он стоит вне своего времени. С церковной мистикой у него никогда не было и нет ничего общего. Против Владимира Соловьева, который реабилитировал материю и в связи с учением о всеобщем воскресении высоко ставил «духовный материализм», он отстаивал спиритуализм в чистом виде». Важнейшей чертой спиритуалистической философии Лопатина является союз психологии и метафизики – он прежде всего метафизик и психолог, а в центре его философии находится внимание к душе человеческой – стремление постичь весь ее внутренний мир – как сокровенную сущность нашей души, так и все самые разнообразные проявления нашей душевной жизни. В своей книге «История русской философии» протоиерей Василий Зеньковский указывал на то, что «Лопатина можно назвать – без преувеличения – самым выдающимся русским психологом; его статьи по общим и частным вопросам психологии сохраняют и доныне свое высокое значение». По глубокомысленному замечанию выдающегося русского метафизика С.Л. Франка, не только разрабатывающего свою оригинальную версию философии всеединства, опираясь на идеи Плотина и Николая Кузанского, по и посвятившего целую книгу изучению души, в центре спиритуалистической философии Лопатина стояли не только вопросы метафизики, но и психологии – он «ниспроверг кумир «психологии без души», показав, что непредвзятому анализу душевная жизнь всегда предстоит как живое единство и творческая глубина, а не как комплекс «психических процессов». В центре этого анализа стоит глубокомысленное и, вместе с тем, необычайно ясное раскрытие сверхвременной природы душевной жизни и сознания. Вообще Лопатин дает впервые то, что теперь именуется «описательной психологией» или «феноменологией душевной жизни» и что в его время господства натуралистической психологии было делом совершенно неведомым». Современный российский исследователь русской философии Николай Ильин в своем очерке «Дух как союзник души», посвященном личности и философским воззрениям Льва Лопатина, задавался вопросом – «Где брал начало ручей лопатинской мысли?», отвечая следующим образом: «ответ очевиден – в его собственной живой человеческой душе, в его пристальном внимании к собственной душевной жизни… Основной философский акт Лопатина – это внимание к своей душе. Можно, конечно, сказать и короче: «ядро» философии Лопатина – самопознание». Философская мысль Лопатина была пристально обращена «на нашу субъективную психическую жизнь во всем ее разнообразии и составе, куда принадлежит и наша мысль, и наше чувство, и наша воля, и всякая наша активность; сюда же относятся и наши ощущения, и все наши внешние восприятия, поскольку они являются наличными событиями нашей душевной жизни». Как исповедник метафизического персонализма Лопатин всегда защищал непреходящую ценность и бессмертие личности, ее свободную волю и священное право нравственного самоопределения, указывая на то, что ее метафизическое ядро – наше самосознающее и познающее «Я», имеющее своей субстанцией – свободный и бессмертный дух.
В своих философских и научных изысканиях Лопатин подходил к грандиозной и до конца неизъяснимой тайне души и ее внутреннего мира во всех его проявлениях с подлинным «аристотелевским изумлением» – как персоналист он прекрасно понимал необходимость помнить, что каждая личность уникальна, а душа обладает неповторимой индивидуальностью – «о чужой душевной жизни мы можем строить разные предположения, но она закрыта для нас в своей внутренней действительности». Философ должен прежде всего изучить свою собственную душу – исполнить завет Сократа и познать самого себя, чтобы затем совершить переход от реальности своего сознания к реальности чужого сознания – «мы не считаем непосредственно переживаемый мир своего сознания за всю реальность – вот в чем лежит корень метафизики». Развертывая метафизические идеи в русле «спиритуалистического монизма» и «метафизического персонализма», Лопатин живо интересовался вопросами психологии и был убежден, что метод именно самонаблюдения имеет дело непосредственно с реальной жизнью человеческой души, а метафизика начинается с постижения своей души – с акта самопознания, который вел философскую мысль от познания своей души к познанию духовных основ бытия вселенной. В своем пристальном внимании к душе человеческой в ее сокровенной сущности и в самых разнообразных проявлениях Лопатин не был сухим рационалистом, а его раздумья о душе подчас приобретают пронзительно-экзистенциальное звучание, сближаясь не только с «Диалогами» Платона, но и с «Исповедью» Августина Блаженного и «Мыслями» Паскаля. В области этики Лопатин критиковал вульгарную утилитарную мораль и детерминизм, приводящий к величайшим и неразрешимым нравственным противоречиям, отстаивал идею бессмертия души, творческую природу нашего сознания и свободу воли. Можно с уверенностью утверждать, что Лопатин разрабатывал идеи онтологической и персоналистической этики, будучи убежденным, что коренное начало нравственности дано во внутреннем достоинстве человека как свободной и самоопределяющейся личности – одухотворенной и самосознающей. В области метафизики Лопатин излагал идеи спиритуалистического монизма – провозглашал, что в основе всего сущего лежит духовное начало, разработал оригинальную теорию «творческой причинности» и дал превосходное философское обоснование идеи сотворения Богом мира из ничего. Рассматривая «спиритуалистический монизм» Льва Лопатина, исследователь А.В. Громов пояснял, что ключевая идея лопатинского спиритуализма – внутренняя духовность всего сущего – универсальная и всепроникающая духовность бытия, непосредственно открывающаяся в творческой деятельности нашего «Я». Для исповедующего метафизический персонализм Лопатина было очевидно, что наше «Я» субстанциально, а его духовная и метафизическая субстанция – это дух, который нужно мыслить не трансцендентным – не запредельным разнообразным явлениям нашей духовной и душевной жизни, а имманентным, иными словами – сверхвременная субстанция нашего сокровенного и самосознающего «Я» есть бессмертный дух, творчески проявляющий и выражающий себя в нашей духовной и душевной жизни. Размышляя о миросозерцании Лопатина и его спиритуалистической философии, М. Рубинштейн охарактеризовал нашего классика русской философии как убежденного сторонника идеалистической метафизики: «Фихте говорит: какую философию выберешь ты, это зависит от того, что за человек ты. Эта глубоко проницательная мысль приходит в голову, как только мы зададимся вопросом об исходном пункте философствования Льва Михайловича Лопатина. Тут натура этого мыслителя сказалась с необычайной яркостью и выявила целый ряд сокровенных мотивов, которые красной нить проходят через все его труды и определяют направление его мышления. Весь уклад мысли Лопатина – резко очерченного метафизического характера, и его духовные запросы повелительно указывают ему в сторону идеалистической метафизики. Метафизические трансцендентные допущения, которых он добивается, это «реальность нашего собственного Я», реальность чужого одушевления, какая-то реальность независимого от нас физического мира и какая-то внутренняя связь со всем существующим, независимо от нашей мысли и нашего субъективного сознания – без этих допущений, по Лопатину, нельзя жить и нельзя мыслить».
В исследовательской литературе не раз отмечалось, что Лопатин испытал влияние идей Лейбница и Лотце, Шопенгауэра и Владимира Соловьева, но следует заметить, что прежде всего он был оригинальным и самобытным мыслителем – основоположником персоналистической традиции русской философии и основателем системы «конкретного спиритуализма», сближаясь с исповедником «конкретного идеализма» князем С.Н. Трубецким и предвосхищая персоналистическую философию свободы и творчества Н.А. Бердяева, но избегая его уклона в гностическую теософию Якоба Беме и Шеллинга. Протоиерей Василий Зеньковский особенно акцентировал внимание на духовную независимость «высокоталантливого мыслителя» Льва Лопатина и самостоятельность его мысли. Лопатин отличался самостоятельным мышлением и не примыкал ни к какой философской школе – его невозможно назвать учеником Декарта, Лейбница и Гегеля, хотя он усвоил и творчески переосмысли многие их идеи, разрабатывая свою собственную философскую систему конкретного спиритуализма. Констатируя, что с незапамятных времен в человеческих умах живет два противоположных миросозерцания: по одному истинная реальность – сущности вещей – остается непостижимой тайной, которую можно лишь условно изобразить в схемах и понятиях рассудка, а наш внутренний душевный мир, наше сознание и воля – только феномены психики, «поднявшиеся над темной, неизвестной, далекой от нашего самочувствия и непонятной основой»; по иному миропониманию – «только в своей душе, только в непосредственных переживаниях нашего внутреннего «Я» нам дана настоящая действительность и лишь через нее мы постигаем и всякую другую реальность», Лопатин ставил краеугольный гносеологический вопрос – «если наш дух никак не выражает в себе внутренней реальности остального мира, как мы можем что-нибудь об этом мире знать или даже вообще что-нибудь о нем утверждать?». Можно полностью согласиться с мыслью Э.Л. Радлова, писавшего о том, что философское миросозерцание Лопатина имело экзистенциальные истоки – «выросло из глубины его душевной жизни». По своему мироощущению Лопатин был спиритуалистом, подчеркивая, что «внутренняя духовность всего действительного и его живая внутренняя связь – в этом коренной тезис спиритуалистического мировоззрения». Критикуя рационально-механистическое и материалистическое миропонимание, он мог бы воскликнуть стихами русского поэта-романтика Тютчева: «не то, что мните вы, природа! Не слепок, не бездушный лик – в ней есть душа, в ней есть свобода, в ней есть любовь, в ней есть язык…». По слову Лопатина, непредвзятый внутренний опыт о нашем духе открывает его единство и свободу самоопределения, творческий характер всех его процессов и целеустремленное направление всей его самодеятельности. «Если мир духовен в своей внутренней сущности, то в его бытии должна изливаться единая, свободная, творческая сила, ведущая все ею созданное и вызванное к своим высшим целям. В этих целях осуществляется объективный идеал творения, и этот объективный идеал есть в то же время наш человеческий нравственный идеал. Ведь одна и та же сила движет миром и составляет глубочайший корень нашей индивидуальной духовности. Смысл жизни человека в том, что в нем вечное свободно ищет вечного. Таково в самых сжатых чертах мое философское кредо». По свидетельству А.И. Огнева, интерес к философии возник у Лопатина очень в раннем возрасте – с тех пор, как он прочитал Беркли, давшего ему «первый импульс к продумыванию системы динамического спиритуализма», в гимназические годы с увлечением читал Гегеля, а затем читал Фихте, Лотце, Канта, Шеллинга и Спенсера. Как вспоминал Лопатин во дни своей юности он увлекся как идеями славянофилов, так и немецких мыслителей: «в годы моего отрочества и юности я испытал сильное влияние славянофилов, многих из которых я знал лично, и в течение долгих лет после они были близки моей душе. С другой стороны, и для меня, так для большинства моих философских сверстников, великие представители немецкого идеализма были самыми большими авторитетами в сфере умозрения». Но при всей неугасимой жажде познания и неоскудевающем интересе к различных философским идеям и течениям, Лопатин не примкнул ни к немецкому идеализму, ни в славянофилам, а шел своим самостоятельным путем в области умозрительной философии. По заветному убеждению Лопатина, «философия не может быть только условным методом или логическою формою для изложения субъективных верований и чаяний высоко настроенных, пламенно верующих душ, она должна быть прежде всего системою объективных истин, обязательных для всякого разумного существа». Если наши классические славянофилы – А.С. Хомяков и Иван Киреевский – считали, что «последнее слово разума сказано в системе Гегеля и что это слово оказалось пустым и ложным», что побудило их искать истину «только в догматах и откровениях истинной Церкви», то Лопатин был убежден, что последнее слово в философии еще не сказано, а ее высочайшая задача – дать разумное понимание жизни, раскрыть ее смысл и разрешить вековечные вопросы, с древнейших времен стоящие перед человечеством. С грустью замечая, что люди зачастую отмахиваются от вековечных вопросов – особенно в дни житейского благополучия и относительно спокойные исторические эпохи, Лопатин обращал внимание на то, что во дни скорбей и тяжких испытаний, в катастрофические минуты истории вопросы о смысле жизни и правде, о Боге, душе и свободе воли, о добре и зле, о страданиях и счастье с новой и жгучей силой начинают волновать людей. Видя, что во время его жизни философии переживала «критический момент» – «система объективных истин разума о реально сущем не только не была найдена – перестали верить в самую возможность ее когда-нибудь найти», Лопатин полагал, что весь пройденный философской мыслью путь должен быть радикально пересмотрен, а единственный выход из страшного, охватившего философскую мысль, – «принципиальное сомнение» Декарта: «Со всею серьезностью и умственною добросовестностью надо отказаться от всех философских предрассудков – метафизических, гносеологических, психологических и космологических – от всех предвзятых предположений, из каких бы почтенных школ они ни исходили, от всех традиций – не потому, чтобы они были непременно ложны, а потому, что надо же отыскать критерий, чтобы оценить их по достоинству и выбрать между ними. Нужно отбросить все предвзятое и строить все заново, опираясь на очевидность разума, на то, что для него просто, ясно и несомненно, делая наименьшие допущения, и притом только такие, которые говорят сами за себя и логическая необходимость которых не может подлежать серьезному спору. Скептический путь к объективной истине – то, что одно остается для философии в эпохи ее великих потрясений. Я убедился, что долг современного философа вступить на этот тяжелый и тернистый путь, и тогда мне пришлось разорвать с немецким идеализмом и, прежде всего, с теорией разума Канта».
В своих воспоминаниях князь Евгений Трубецкой высказывал мысль, что в отличие от многих метафизиков, Лопатин «остался совершенно вне всякого влияния философской мысли Канта. В наше время это едва ли не единственный философ-рационалист, который решительно и без остатка отбросил целиком все кантовское. В XIX и XX столетии он сохранил почти в полной неприкосновенности философский стиль эпохи Лейбница. Рационалистические доказательства бытия Божия и бессмертия души, философский плюрализм динамических субстанций и «спиритуализм» – все это черты, живо переносящие в духовную атмосферу немецкой докантовской философии. Это оригинальная русская попытка воскресить монадологию. Не моту сказать, чтобы она открывала новые горизонты и пробивала новые пути. Но она была стильна, изящна; а главное, в ней чувствовалась своеобразная прелесть того небольшого, но уютного домика в Гагаринском переулке. Лев Михайлович Лопатин вообще исключительно уютный философ. Есть своеобразная дерзость в этом отрицании современности, и за нее Льву Михайловичу, конечно, приходилось платиться. С тех пор как я его помню, его упрекают в «философской отсталости», в особенности за его отношение к Канту». В изображении князя Евгения Трубецкого, Лопатин противопоставлял всем отрицателям метафизики лейбницеанскую веру в дух, отбросил всю философию Канта и не смог в полной мере понять и оценить огромную важность его идей, касающихся теории познания, равно как и идей неокантианцев – Когена и Риккерта. Но вопреки вышеизложенным мыслям князя Евгения Трубецкого, Лопатин превосходно понимал всю громадную сложность и значимость кантовской философии, о чем свидетельствует его очерк «Учение Канта и познании», вошедший в книгу «Философские речи и характеристики». Констатируя, что среди всех философов прошлого Кант занимает особое место – его идеи продолжают захватывать и волновать философствующие умы, являясь предметом страстной полемики, Лопатин подчеркивал, что хоть Кант и отказался от «догматического рационализма», утверждающего, что все сущее постижимо для ума, но оставался глубоко убежденным рационалистом, провозглашавшим, что наш разум может познать чувственный мир явлений, но не в силах постичь сущность вещей и разрешить метафизические вопросы о бытии Бога, бессмертии души и свободе воли. По убеждению Канта, непреходящую характеристику феноменального мира составляют априорные формы нашего чувственного восприятия – пространство и время, но ноуменальный мир – мир вещей в себе – лежит за пределами нашего чувственного восприятия. Если существуют ноумены – сущности вещей – то они сверхвременны и непространственны, поэтому мы не в силах чувственно и рационально постичь их и разрешить метафизические вопросы. По характеристике Лопатина, с одной стороны, Кант – эмпирик и скептик, учивший, что мы можем познавать только явления, воспринимаемые чувственным опытом, а все понятия нашего рассудка применимы только к феноменальному миру, а с другой стороны, Кант – рационалист и аналитик, которому не было равных по смелости мысли в истории, он убежден, что наш разум способен постичь материальный мир и научно изучить его, а в идеях разума о Боге, свободе и бессмертной душе нам приоткрывается ноуменальная реальность, лежащая за гранью всего феноменального. Великая заслуга Канта состоит в том, что его аналитическая и критическая философия делает невозможным материализм – материя лишь феномен, а не реальность мира сущностей. Для теории познания и психологии необычайно ценна тонкое аналитическое рассуждение Канта о том, что без изначального внутреннего единства нашего мыслящего и познающего «Я» невозможно было бы воспринять и осмыслить в единой и закономерной картине данные чувственного опыта. При всех неоспоримых достижениях своего аналитического и критического метода, Кант, говоривший, что «понятия без воззрений пусты», не смог разрешить парадокс нашего мышления – если мы не в силах постичь ноуменальный мир, то откуда в нашем разуме возникли идеи о Боге, свободе и бессмертии души? Если я могу размышлять о Боге и задуматься о духовных реалиях метафизического мира, то существует соизмеримость между моим разумом и сферой ноуменального бытия. Если я имею в себе бессмертный и свободный, мыслящий и самосознающий дух, то я принадлежу не только феноменальному миру, но и ноуменальному миру, следовательно – я могу жить духовной жизнью и познавать духовное бытие – познавать самого себя и свою душу, возвышаться до Богопознания. Громадная заслуга Канта состоит в том, что он строго очертил границы научного познания, но вся его теория познания имеет агностический характер – он утверждал, что мы можем познать только явления, но не сущности вещей, словно забыв, что существует не только физический мир, изучаемый наукой, но и наша собственная душевная и духовная жизнь, разнообразная сфера истории и культуры. Защищая метафизику и возможность познания ноуменального мира, Лопатин глубокомысленно пояснял, что Кант не сказал последнего слова в философии, поэтому все великие идеалистические системы – от Фихте до Шеллинга и Гегеля – стремились преодолеть «Критику чистого разума» Канта и разрешить вопрос о возможности метафизики и познания сущностей вещей.
По характеру своего мышления и своему жизненному призванию Лопатин был прирожденным метафизиком и блестящим диалектиком – он превосходно разбирался во всех тонкостях «кантианской схоластики», а одну из главных своих философских задач он видел в том, чтобы в эпоху величайшего упадка философии на Западе возвестить о возможности для философии «положительных задач» – о возможности метафизического познания и разрешения вековечных и проклятых вопросов, волновавших Иова и Соломона, Платона и Августина Блаженного, Шекспира, Паскаля и Достоевского. В своем очерке «Памяти Л.М. Лопатина» русский религиозный мыслитель С.Л. Франк писал о том, что Лопатин – один из крупнейших русских философов XIX века, принадлежащий к блестящему кругу московских философов – В.С. Соловьева и братьев Трубецких. Если Владимир Соловьев – богослов, поэт и публицист, стремящийся рационально оправдать «веру отцов», «при всей значительности его философских трудов, был натурой слишком универсальной – одновременно и интимно-мистической, и общественно-действенной – чтобы чистая философия могла стоять в центре его творчества», то «в противоположность Владимиру Соловьеву – натуры, в иных отношениях неизмеримо более духовно одаренной и глубокой – Л.М. Лопатин был образцом чистого теоретика-философа. В этом смысле Лопатин стоит в русской философии особняком, занимает свое особое место и нашел своих продолжателей лишь в русских философах-систематиках XX века. Лопатин первый в России создал систему теоретической философии». В своем главном труде всей жизни – в двухтомной книге «Положительные задачи философии» Лопатин смог изложить целостную систему спиритуалистической метафизики. Если князь Евгений Трубецкой считал, что Лопатин не вник во все тонкости и хитросплетения «кантианской схоластики», то С.Л. Франк убедительно доказывал, что «на основе исключительного по тонкости и проницательности критического анализа философии Канта», Лопатин защищал возможность для философии «положительных задач» – метафизического познания, изобличая «несостоятельность кантианского замысла гносеологии, как науки, предшествующей онтологии и долженствующей, путем исследования человеческого познания, определить его границы». Обращая внимание на то, что будучи значительным и самобытным мыслителем, Лопатин не избежал «духа эпохи», а пределы его метафизической мысли были положены тем, что ему остались чужды мотивы платонизма, Франк подчеркивал, что как метафизик Лопатин прежде всего «субстанционалист» лейбнице-аристотелевского типа мысли, а «его философия, несмотря на спиритуалистически-метафизическое ее содержание, на наш нынешний философский вкус все же отдает натурализмом. С методологической стороны Лопатин, вместе с тем, для нас теперь чересчур рационалистичен. Правда, ему принадлежит в этом отношении большая, в России особенно существенная заслуга отстаивания прав и достоинства философского разума, чистой мысли. Но резкость его противопоставления «разума» и «веры», отсутствие чутья к сверхрациональному интуитивному источнику рациональной мысли, – попытка в рациональных формах выразить то последнее, абсолютное в бытии, что по существу выразимо только в терминах «docta ignorantia», мистического видения рационально невыразимого – придает его философии односторонний рационалистический оттенок. И все же, философское миросозерцание Лопатина имеет для нас не только «исторический» интерес, и наше отношение к нему никак не может исчерпаться почетным упоминанием его заслуг в прошлом. Работы Лопатина должны быть без оговорок причислены к лучшим и высшим достижениям философской мысли последнего полвека, и потому никакое дальнейшее философское творчество не должно было бы их обходить. В частности, долг русских философов, – обычно набрасывающихся на всякую, даже мало значительную новинку западной философии – внимательно изучать философию Лопатина. В нынешнюю эпоху упадка мысли и интереса к мысли это особенно существенно». В свое время религиозный экзистенциалист и христианский персоналист Н.А. Бердяев заметил, что в идеалистической метафизике Платона и неоплатоников не раскрылась тайна личности и ее свободы. По своим философским воззрениям Лопатин был диалектиком-рационалистом и метафизическим персоналистом – он был намного ближе к Декарту, Лейбницу и Фихте, чем к Платону, Плотину и Владимиру Соловьеву с его тяготением к гностической метафизике и философией всеединства с ее пантеистическими мотивами. Но подобно тому, как В.С. Соловьева нельзя однозначно охарактеризовать как платоника или гностического теософа, так и Лопатин не был «ортодоксальным лейбницеанцем», а его спиритуалистическая философия была глубоко оригинальна и самобытна. В статье «Спиритуалистический монизм Л.М. Лопатина» А.В. Громов отмечал, что «система Лейбница – классический образец чисто спиритуалистического мировоззрения, выраженного в форме монадологии», но лейбницеанское «учение о монадах не есть единственно возможный вид спиритуалистической философии». Высоко оценивая Лейбница как одного из самых всеобъемлющих гениев за всю историю человечества – великого философа и математика, физика и богослова, стремящегося разрешить все споры, волновавшие его современников, разгадать загадку жизни и пришедшего к мысли, что в основе бытия лежит иерархия духовных субстанций – монад, замкнутых в себе, но являющихся живым зеркалом вселенной, а единство вселенной существует благодаря предустановленной гармонии, устроенной Самим Богом, Лопатин не был сторонником лейбницеанской монадологии и рационально-оптимистического миропонимания с наклонностью к механическому пониманию процессов природы. Признавая, что система Лейбница представляет собой оригинальное произведение умозрительного творчества, стремящееся преодолеть онтологическую пропасть между духовным и материальным, Лопатин разделял спиритуалистическое миропонимание Лейбница – его утверждение о духовности всего реального, о неразрывности субстанции и ее деятельной силы, о существовании духовных субстанций, но отвергал его гипотезу об абсолютной замкнутости монад в себе, его теорию предустановленной гармонии и признание господства механических законов над всеми процессами природы. Как пояснял в своей статье А.С. Торнуев «Место и назначение человек в антропологии Л.М. Лопатина», в философии Лопатина идеальной целью мира является полнота его бытия и мировая гармония, которая является не принудительной, а свободным порождением возвышающейся над миром Божественной воли и самоотверженного стремления индивидуальных «Я» к положительному всеединству сущего.
В своем очерке «Памяти Л.М. Лопатина» русский философ С.А. Аскольдов утверждал, что в метафизике и гносеологии Лопатин занимал несомненно высокое положение среди всех русских философов и принадлежал к широкому руслу лейбницеанства, его мысли всегда отличались самостоятельностью и оригинальностью, но как философов он не принадлежал к открывателем новых горизонтов. Мнение о том, что спиритуалистическая метафизика Льва Лопатина не открывает новых горизонтов для русской и мировой философской мысли высказывалась князем Евгением Трубецким, который утверждал, что статьи Лопатина и книга его жизни – «Положительные задачи философии» – принадлежит философской эпохе Лейбница с его рационалистическими доказательствами бытия Божиего и бессмертия души, теодицеей и онтологическим плюрализмом динамических субстанций. Но в действительности философский стиль Лопатина глубоко отличен от лебницеанского – своеобразен и оригинален, отличаясь ясностью мысли, взвешенностью суждений и четкостью логической аргументации, стилистическим изяществом изложения идей, а его спиритуалистическая философия открывала новые горизонты для философской мысли – как в области психологии и этики, так и в области метафизики. Весь пафос спиритуалистической философии Лопатина состоит не в том, чтобы вернуться к докантианской философии, как ошибочно думает князь Евгений Трубецкой, а в том, чтобы создать стройную систему конкретного спиритуализма – не назад к Лейбницу и Декарту, а вперед – к выходу из мирового кризиса философской мысли, к метафизическому персонализму и духовному миропониманию зовет нас Лопатин. Все философские статьи Лопатина отличаются обстоятельной аргументацией, тонкостью диалектических рассуждений и глубиной мысли, уходящей в неизмеримые глубины метафизики. В своей книге «Владимир Соловьев и его время» А.Ф. Лосев отмечал, что в сравнении с Владимиром Соловьевым и корифеями «русского духовного ренессанса» – Н.О. Лосским, С.Л. Франком, С.Н. Булгаковым, Н.А. Бердяевым и о. Павлом Флоренским – Лопатин был более абстрактно мыслящим спиритуалистом и метафизиком, далеким от бурь общественно-политической жизни и культурных веяний Серебряного века с его символизмом и декаденством: «В свои студенческие годы я, специализируясь на философии в Московском университете, должен был по необходимости посещать лекции Л.М.Лопатина и сдавать ему многочисленные экзамены. Я хорошо знаю, что, несмотря на свою личную близость с Владимиром Соловьевым, Л. М.Лопатин всегда был абстрактно-метафизическим спиритуалистом типа Лейбница, Лотце, Тейхмюллера или Бергсона и всегда избегал не только общественности и политики, не только всякой церковности, но даже и всякого теоретического символизма, который в те годы в России процветал, а в известных кругах был даже модой, и на методах которого я получал тогда свое первоначальное неоплатонически-шеллингианское образование. По причине этой абстрактно-метафизической позиции Л.М. Лопатин принадлежал к тем профессорам университета, которых люди, настроенные более общественно, называли дикими». Надо сказать, что лосевская характеристика Лопатина как «абстрактно-метафизического спиритуалиста типа Лейбница, Лотце, Тейхмюллера и Бергсона» во-первых, не раскрывает оригинальность миросозерцания Лопатина, во-вторых, является весь субъективной, ведь вдумчивый читатель, знакомый с трудами Лейбница и Бергсона, прекрасно понимает, что их философию нельзя охарактеризовать лишь как «абстрактную метафизику», в-третьих, мысль Лопатина касается не только вопросов метафизики и гносеологии, но и проблем этики – о смысле жизни, смерти и бессмертии души, о добре и зле и свободе воли. Как глубокомысленно пояснял протоиерей Василий Зеньковский, творческое ядро всех умозрений Лопатина лежало в области этики и антропологии, а центральная идея его метафизики и его ключевое этическое убеждение – творческая сила духа, делающего человека свободной и самоопределяющейся личностью, способной к творчеству и нравственной жизни.
В «Очерках по истории русской философии» С.А. Левицкий писал, что Лопатин «подобно Козлову, находился под сильным влиянием Лейбница и Лотце. В силу этого его философия по духу родственна философии Козлова, хотя влияние здесь исключено. Лопатин не только обладал чрезвычайно крупным философским дарованием, но в отличие от самоучки Козлова был профессиональным философом и психологом. Он построил свою систему с большей основательностью и многосторонностью, чем Козлов. Произведения Лопатина написаны и с формальной точки зрения блестяще». В словаре «Брокгауза и Ефрона сказано, что «в вопросе о сущности мирового порядка Лопатин примыкает к лейбницевой монадологии, что сближает его с представителями Московской философско-математической школы». Надо сказать, что с Лейбницем Лопатина роднило его спиритуалистическое миропонимание – убежденность в одухотворенности всего мира и актуалистическое понимание субстанций, но в то же время в противоположность интеллектуализму Лейбница и его рационалистической метафизике, Лопатин исповедовал метафизический волюнтаризма и провозглашал, что Абсолют есть надмирная Божественная Личность, обладающая совершенно свободной волей. Находя первоначалом бытия Божественную Волю, Лопатин истолковывал ее персоналистически – в согласии с христианским миропониманием, критикуя иррационалистическую философию и волюнтаризма Шеллинга и Шопенгауэра и поясняя, что в истоках всего сущего не может лежать бессознательная и иррациональная воля. Как отмечал М. Рубинштейн, хотя стимулы философии Лопатина заложены в немецком классическом идеализме, надо признать, что он прежде всего независимый и самобытный мыслитель – «Лейбниц не был для нашего философа исходным пунктом», равно как Кант с его аналитической критикой и Гегель с его отвлеченным идеализмом, что же касается волюнтаризма Фихте, Шеллинга и Шопенгауэра, то Лопатин переосмысливает это «наследие классического немецкого идеализма» персоналистически – в духе Лотце и христианского теизма – провозглашая, что Бог есть самосознающая и свободная Личность. При глубоком и вдумчивом прочтении философских статей Лопатина становится очевидным, что его невозможно определить как «русского лейбницеанца» – он слишком оригинален и независим в своих суждениях. На философскую мысль Лопатина оказали влияние Фихте, Шопенгауэр и Лотце, а также Владимир Соловьев, в молодые годы придерживающийся спиритуалистических идей, что отразилось на его «Чтениях о Богочеловечестве», где метафизика является не только эскизом к философии всеединства, но и оригинальным развитием монадологии Лейбница, однако при всех внешних влияниях Лопатин всегда оставался независимым и самостоятельным мыслителем.
Русский религиозный философ Евгений Трубецкой говорил даже о «глубокой трагедии духовного одиночества», которую довелось пережить Лопатину , которого «совершенно невозможно было сочетать с какой бы то ни было общественностью. Для общественного дела он слишком индивидуален в своих привычках». В то же время совершенно невозможно согласиться с мыслью князя Евгения Трубецкого о том, что «самоутверждающаяся индивидуальность человеческого духа у Лопатина превращалась в абсолютную душевную субстанцию. Индивидуальность в его понимании становилась какой-то в себе замкнутой, самодовлеющей монадой. С этим связывались свойственные ему преувеличения в самочувствии, преувеличенный индивидуализм старого холостяка». В философской системе Лопатина душа человека с ее уникальной индивидуальностью никогда не рассматривалась как замкнутая сама в себе лейбницеанская монада, а что касается жизни, то Лопатин обладал отзывчивой и доброй душой – он умел искренне любить людей, разделять их горести и радости. По свидетельству его младшего брата, не было случая, чтобы Лопатин отказал кому-либо в духовной и материальной помощи. По воспоминаниям А.И. Огнева, «как личность, Лев Михайлович представлялся человеком исключительного обаяния, которое невольно чувствовалось всеми. Основной чертой его духовного склада является безграничное благоволение ко всему живому. Полное любви, благожелательности и снисхождения созерцание бытия – вот основное, наиболее характерное для Льва Михайловича состояние его духа. Философия Лопатина немыслима без живого, полного любви и участия общения с людьми». Как глубоко верующий христианин, он стремился воплотить в своей жизни евангельский нравственный идеал – стремился помогать нуждающимся, умел находить нужные слова для страждущих, утешать скорбящих, давать добрый и мудрый совет обращавшимся к нему. Будучи чрезвычайно требовательным к самому себе, Лопатин был снисходителен к окружающим – он легко прощал обидчиков и не был злопамятен, был чужд гордости и самомнению, зависти и честолюбию. Будучи общительным и жизнелюбивым человеком, он легко сходился с людьми и умел найти общий язык с каждым, независимо от его возраста и общественного положения. Обращая внимание на «чрезвычайную общительность» Л.М. Лопатина и подчеркивая, что он был неизменным и любимейшим посетителем различных кружков и салонов, С.А. Левицкий констатировал, что Лопатин отдал много времени и сил общественно-культурным и педагогическим трудам, написав мало крупных философских произведений, но его творческое наследие имеет непреходящую ценность. Впрочем, существует мнение, что Лопатин не написал множества книг не в силу нехватки времени, а потому, что сознательно избрал для изложения своей философской мысли жанр статьи, в котором достиг неоспоримых высот.
По свидетельству современников, в быту Лопатин был «убежденным аскетом» – как истинный философ он умел жить скромно, всячески избегал излишеств и довольствовался маленькой комнатой, кроватью и столом, заваленным книгами и рукописями. Исследователь А.Ю. Кожеников, назвав Лопатина «рыцарем философии» и описывая его аскетический нрав и быт, писал: «После смерти родителей сестра Лопатина продала дом в Гагаринском переулке, однако Лев Михайлович сумел выхлопотать у новых хозяев свою комнату в мезонине. Жил философ очень скромно. Всю обстановку его маленькой комнаты составляли кровать, два стола и несколько стульев. Электричества Лопатины не завели, и философ работал при керосиновой лампе. На столе, заваленном книгами, он писал карандашом свои сочинения. На протяжении многих лет образ жизни ученого оставался неизменным: работал он по ночам, днем спал, а вставал во второй половине дня, из-за чего постоянно опаздывал на разные заседания. Опаздывал он также на лекции, которые читал, и уроки, которые вел, и эта привычка была предметом добродушных шуток его сослуживцев. По вечерам Лев Михайлович ездил на частные собрания, так называемые журфиксы, или просто в гости, где просиживал за беседой и чашкой чая до глубокой ночи». В житейских делах Лопатин был совершенно беспомощен и в практических вещах не разбирался – его ум, сердце и воля всецело были отданы философии и устремлены к духовному, сверхчувственному и метафизическому. К женщинам Лопатин всегда относился по-рыцарски и со многими был в дружеских отношениях, оставаясь при этом убежденным холостяком, не желающим связывать себя узами брака и боявшимся лишиться привычной свободы в жизни и повседневных делах. Характерной особенность Лопатина было сочетание духовной мощи и физической немощи. С детских лет он рос физически слабым и болезненным, худым и не приспособленным к физическому труду, с тонкими конечностями и слабыми мышцами, а в его фигуре, жестах и походке было что-то беспомощное. По словам философа и князя Евгения Трубецкого, в личности Льва Лопатина более всего поражало сочетание тонкого и ясного ума с почти детской беспомощностью. Здоровье его было слабым – он часто болел и страшно боялся простуды, из-за чего кутался зимой так, что из-под шапки были видны только глаза, а все лицо его было обмотано длинным вязаным шарфом. Как рассказывали современники, даже летом Лопатин ходил в теплых зимних галошах, из-за чего прослыл большим чудаком и оригиналом. На свое тело Лопатин смотрел, подобно неоплатонику Плотину, как на тяжкие вериги и боролся за независимость духа от тяжких оков бренного и хрупкого тела.
Как зеницу ока храня независимость духа и всегда стремясь мыслить самостоятельно, Лопатин сетовал на то, что его философская деятельность протекла одиноко, а его миросозерцание было слишком далеко от взглядов большинства людей, занимающихся философией. По словам русского поэта-символиста Андрея Белого – сына близкого семье Лопатиных профессора Н.В. Бугаева, спиритуалистическая метафизика Льва Лопатина не получила признания в философском сообществе тех лет – в начале XX века, а его критика позитивизма и кантианства не нашла отклика в умах молодежи, ведь в те дни неокантианство становилось все более популярным философским направлением в России, а идеи Когена и Риккерта господствовали в стенах университетов. В течение долгих лет жизни у Лопатина было много друзей, но очень мало единомышленников в философии. С первых шагов на поприще философии он шел против течения и не разделял господствующих в обществе умонастроений – ни эмпирическая философия с позитивистским сциентизмом, ни революционно-социалистические идеи, ни кантианская схоластика, ни классическая немецкая философия, ни славянофильские чаяния, ни оккультно-мистические веяния Серебряного века с его эстетической взволнованностью и апокалиптическими предчувствиями – ничто не могло удовлетворить его мыслящий дух, взыскующий познания Абсолютной Истины. При всей своей устремленности к познанию Абсолютной Истины, Лопатин отличался подлинным философским смиренномудрием, роднящим его с Пифагором, Сократом и Платоном – он никогда не претендовал на «всеведение» и не пытался «раскрыть всю полноту идеального смысла божественной и земной жизни», понимая, что всеведущ только Сам Господь Бог, а человек призван к познанию – от познания самого себя и окружающего мира мысль его должна возвыситься до Богопознания. По свидетельству П.И. Новгородцева и князя Е.Н. Трубецкого, Лопатин разрабатывал систему спиритуалистического монизма в то время, когда раздавались голоса, утверждающие, что дни философии сочтены, а «блестящие успехи опытных знаний затмили славу умозрительных систем». Как самостоятельный мыслитель и убежденный спиритуалист, Лопатин шел против общественного мнения – он не стал последователем ни немецкой классической философии, ни славянофильской веры, но стремился раскрыть свое спиритуалистическое миросозерцание в духе метафизического персонализма, подвергнув блестящей критике эмпирическую философию и кантианский ноуменализм – агностицизм, провозглашая высокую ценность умозрительной философии, углубленно занимаясь психологией, метафизикой и этикой, анализом философских учений былых эпох и критикой новейших философских течений.
По своему философскому миросозерцанию Лопатин был спиритуалистом и метафизическим персоналистом, называя свое учение «конкретным спиритуализмом». С дней юности и до конца своей жизни Лопатин был последовательным и непримиримым противником материалистической и эмпирической философии, выступая против вульгарного имманентизма ее приверженцев, отвергающих все трансцендентное – запредельное чувственному бытию и рациональному мышлению. Критикуя эмпирические методы познания, основанные на чувственном опыте, его анализе и рациональной систематизации, Лопатин в онтологии провозглашал первичность духа по отношению к материи, в гносеологии – возможность познания трансцендентного и метафизического, в этике – защищал нравственную свободу воли, а в антропологии – утверждал, что человек есть свободная и самоопределяющаяся личность, способная жить нравственной и духовной жизнью. Не отрицая «весьма важных заслуг материализма в научной сфере – в области наук физических», Лопатин глубоко и ясно осознавал ограниченность материалистического и рационально-механистического миропонимания, равно как эмпирических и рациональных методов познания, не способных познать мир во всей его грандиозной онтологической многомерности и разрешить вековечных философских вопросов – проклятых и метафизических вопросов, неотразимо стоящих перед каждым подлинным философом. Материализм не может объяснить существование личного духа, обладающего сознанием и свободной волей, но «мир сознания есть то, что несомненно существует». Материализм пытается рассматривать сознание как свойство материи, но дух и сознание нематериальны и имеют сверхчувственное бытие. Надо сказать, что спиритуалистическая философия Лопатина глубоко отличается не только от эмпирической философии – от гилозоизма древних натурфилософов и атомизма Демокрита до позитивизма и материалистических доктрин Нового времени, но и от платонического идеализма, полагающего в первооснове бытия абстрактные идеи, равно как и от идеалистических систем великих немецких философов – Фихте, Шеллинга и Гегеля с их абстрактным идеализмом. Различая вслед за В.С. Соловьевым «сущее» и «бытие», Лопатин критиковал отвлеченный идеализм Гегеля, диалектическую игру «неуловимыми абстракциями» и учение о Мировом Духе, подчеркивая, что в основе бытия лежит не абстрактная идея, но самосознающая и свободная надмирная Личность – Бог Творец, а человек есть Его творение, на котором отпечатлен образ Божий – свободный, бессмертный и мыслящий дух, облаченный в плоть, но способный жить духовной и нравственной жизнью. Великой заслугой Гегеля было то, что он провозгласил диалектику «подлинным источником философской истины», разрешающий метафизический вопрос о связи «единого» и «многого», над которым бился Платон в своих диалогах «Софист» и «Парменид». Констатируя, что в античных философских учениях – у Платона, Аристотеля, Плотина и Прокла – наряду с принципом единого Блага допускается второе начало – материя, Лопатин утверждал, что спиритуалистическая философия не должна мириться с подобным онтологическим дуализмом, а решение проблемы единого и многого, исходя из монистического принципа, стремились дать уже представители немецкого классического идеализма – Фихте, Шеллинг и Гегель, но их попытки не увенчались успехом в силу отвлеченного характера их идеализма с наибольшей силой сказавшегося на панлогизме Гегеля, выводящего весь мир из абстрактной идеи: «Как в самом первом моменте развития абсолютной идеи, так и в самом последнем его моменте, ее одинаково преследует характер отвлеченности, можно сказать, беспредметности: она только связная сумма абстрактных законов вещей, логически предшествующая вещам и условливающая их; она – совокупность чистых возможностей всего действительного, но еще не сама действительность». По критическому и проницательному замечанию Лопатина, абсолютная идея Гегеля осталась безжизненной абстракцией, хоть сам немецкий философ и пытался отличить ее от формально-общего понятия. Мировой Дух гегелевской философии «бездушен и пуст, это не существо, а лишь общее понятие о всякой существенности, предшествующее всему отдельному и обособленному; это отвлечение от всего данного – чистая абстракция». В исследовательской литературе не раз отмечалось, что в силу отвлеченного характера гегелевского идеализма абсолютная идея выступает лишь в качестве совокупности «чистых возможностей», находя свое выражение в ходе развертывания мирового процесса – природного и исторического. По воззрению Гегеля, природа есть инобытие абсолютной идеи, ее отчуждение от самой себя, а вся мировая история – это путь самопознания Мировым Духом самого себя, которое завершается в философии, которая в ее высшем достижении, есть сама себя мыслящая идея, сам себя познающий Мировой Дух. Анализируя философию Гегеля и изобличая пантеистический дух его системы, Лопатин не только усматривал явный пантеизм в стремлении Гегеля логически вывести весь реальный из абсолютной идеи, но и указывал на ахиллесову пяту отвлеченного гегелевского идеализма – абсолютная идея Гегеля есть абстрактное понятие, обретающее бытие для себя лишь в человеческом сознании, которое ее мыслит – погруженная во тьму природного бытия, она не обладает сознанием самой себя. Путь преодоления отвлеченного идеализма Фихте, Гегеля и Шеллинга Лопатин видел в конкретном спиритуализме и метафизическом персонализме, признающем, что в основе сущего стоит не абстрактное понятие, а надмирная Личность – Бог Творец, совершенно свободно сотворивший небо и землю, творческая причинность есть универсальный закон действительности, а все существующее имеет духовную основу, человек обладает бессмертной душой, нравственным сознанием и свободной волей, будучи творением Бога и причастником духовного мира. Как приверженец метафизического персонализма Лопатин был убежден, что личность, ее духовное достоинство и свобода имеет высочайшую ценность. Можно полностью согласиться с мыслью князя Евгения Трубецкого, гласящей, что «чувство индивидуальности духа, стремление во что бы то ни стало отстоять ее – вот пафос монадологии Лопатина. Что бы со мной на свете ни случилось, хотя бы моя телесная жизнь была унесена потоком времени, хотя бы время унесло и все мои мысли и чувства – все-таки моя неистребимая индивидуальность есть, она существует вечно. Таково коренное, жизненное убеждение Лопатина как философа… Убеждение Лопатина, горячее и непоколебимое, в неистребимой индивидуальности человеческого духа много важнее и интереснее, чем способы его обоснования. Это убеждение Лопатина, неотделимое и характерное свойство его облика, есть именно то, что сообщает этой личности ее значение и ее своеобразное очарование». Глубоко верны слова М. Рубинштейна в своем «Очерке конкретного спиритуализма Л.М. Лопатина» писавшего: «Открытая прямая спиритуалистическая метафизика во всеоружии критической мысли – такова теория Льва Лопатина. Она производит глубоко отрадное впечатление… От его трудов веет такой глубокой освежающей верой, убеждением в смысле мира, в ценности человеческой личности, что читатель почерпнет из них много новых хороших стимулов и для мысли и для жизни».
Лев Михайлович Лопатин родился 1 (13 июня) 1855 года в Москве в потомственной дворянской семье и был с самого детства окружен «атмосферой высокой культурности, гуманности и духовного аристократизма». Отцом Льва Лопатина был происходивший из старинного дворянского рода Михаил Николаевич Лопатин – выпускник юридического факультета Московского университета, разделявший идеи славянофилов поборник освобождения крестьян с наделением их землей, «идеалист и консерватор, жаждущий прогресса», известный юрист и неподкупный судья, деятель первых пореформенных судов и публицист, печатавший свои статьи в «Отечественных Записках», «Атенее» и газете «День». Матерью будущего философа была Екатерина Львовна Лопатина, урожденная Чебышева, сестра известного математика П.Л. Чебышева, который стал крестным отцом мальчика. В семье Лопатиных было шестеро детей, трое братьев пошли по стопам отца (четвертый брат – Михаил – умер в детстве, а Лев Лопатин избрал занятие философией); старший сын – Николай Михайлович, по образованию юрист, был известен как собиратель, исполнитель и издатель русских народных песен, средние братья – Александр и Владимир – стали судебными деятелями, причем Владимир вскоре избрал артистическую карьеру – стал выдающимся актером и играл в Московском Художественном театре. Единственная сестра Л.М. Лопатина – Екатерина Михайловна – «пробовала свои силы в изящной литературе» под псевдонимом Ельцовой. Детство Льва Михайловича Лопатина прошло в доме купца Яковлева в Нахцокинском переулке, в 1872 году семья Лопатиных переехала в собственный двухэтажный дом № 15 по Гагаринскому переулку – «в самом центре былой московской интеллигентной обывательщины». В своих воспоминаниях философ и князь Евгений Трубецкой образно сравнивал мировоззренческий стиль Льва Лопатина с его домом на Гагаринском переулке – уютным барским особняком с изящными колоннами, с мраморной облицовкой и благородными бронзовыми украшениями на камине: «Трудно себе представить более яркое, чем этот дом, олицетворение духовного склада самого Льва Михайловича. Он – также, как и эта изящная постройка, представляет собой явление другого столетия среди безвкусной современности. Картина современной философии во многом напоминает безотрадный вид современного большого города. Тут рушится индивидуальность домов, а там – индивидуальность философских систем. Господствующие философские направления чрезвычайно похожи на огромные небоскребы с великим множеством квартир и обитателей. Вот, например, «неокантианство» – многоэтажное казенное здание, где помещается неисчислимое количество почтенных, скучных и ненавидящих друг друга немцев. Вот, с другой стороны, эмпириокритицизм – тоже казарменно-образное здание, где живут под одним кровом, но в разных квартирах Авенариус, Мах, Оствальд и многие другие, тоже не особенно друг друга долюбливающие сожители. Было немало попыток завести эти немецкие казармы в Москве. И вдруг среди всех этих авенарианцев, когенианцев, риккертианцев – своеобразный философский стиль барского особняка, миросозерцание, упорно отстаивающее свою индивидуальность и всеми своими корнями принадлежащее к другому, давно минувшему столетию». В исследовательской литературе отмечалось, что становление жизненных взглядов и идеалов Лопатина протекало в старомосковской славянофильской среде, а огромное влияние на будущего философа оказал С.А. Юрьев, в беседах с которым юноша получил свои «первые философские уроки». Рассматривая исторический контекст детства и юности Лопатина и его общественно-политические взгляды, И.В. Борисова отмечала, что в те дни «российская история набирала обороты, повседневность расслаивалась и усложнялась, рушились устои, «менялись катехизисы» (В.С. Соловьев). Все чаще разговоры у Лопатиных обращались к «злобе дня» – к политике, но все же отнюдь не исчерпывались ею», при этом в революционерах видели разрушителей России, считая, что их деятельность подрывала прогрессивные реформы и вызывала «реакцию». Как метко подметил А.И. Огнев, будучи «сторонником просвещенного и либерального строя жизни, Л.М. Лопатин пророчески осуждал стремление нашей интеллигенции легкомысленно и преступно колебать устои русской государственности и национальной культуры».
Дом Лопатиных вскоре приобрел в Москве известность благодаря проводимым там «лопатинским средам» – собраниям научной и творческой интеллигенции, на которых можно было встретить Сергея Соловьева и Аксакова, Самарина и Кошелева и Гилярова-Платонова и Ключевского, Фета и Тютчева, Льва Толстого и Немировича-Данченко, Мочалова и Садовского, Кони, братьев Жемчужниковых и Плещеева. В своих воспоминаниях о знакомстве с Львом Лопатиным и Владимиром Соловьевым, о Москве в конце восьмидесятых и начале девяностых годов XIX века князь Евгений Трубецкой живо, образно и трогательно описал как знаменитые «лопатинские среды», так и философский кружок Льва Лопатина: «В Москве в то время не было дома, который бы столь ярко олицетворял духовную атмосферу московского культурного общества, как дом Лопатиных. Старик Лопатин – Михаил Николаевич – отец философа, устраивал с осени до весны по средам еженедельные вечера с ужином, где собирались и засиживались до двух-трех часов утра наиболее интересные из представителей умственной жизни Москвы. Это было общество весьма разнообразное. Сам Михаил Николаевич – видный судебный деятель эпохи великих реформ, товарищ председателя Судебной Палаты – собирал в своем доме прежде всего товарищей по службе. Все, что было выдающегося в московском судебном мире, бывало по средам у него. У него же можно было встретить выдающихся профессоров Московского университета – В.И. Герье, Василия Осиповича Ключевского, М.С. Корелина, литераторов, в особенности из «Русской Мысли», В.А. Гольцева и старика Юрьева. Благодаря Льву Михайловичу по тем же средам собирались все московские философы различных метафизических направлений: В.С. Соловьев, Н.Я. Грот, по переселении последнего в Москву, A.Иванцов, мой брат Сергей. Из звезд педагогического мира бывал известный Л.И. Поливанов, в гимназии коего все Лопатины кончили курс, а Лев Михайлович, будучи уже профессором, преподавал историю. Кроме того, благодаря незаурядным драматическим талантам Льва и в особенности Владимира Михайловича Лопатина, по средам у Лопатиных можно было иногда встретить и представителей московского драматического мира. В течение всей моей жизни я не помню в Москве кружка, столь богатого умственными силами. А при этом благодаря удивительной простоте, радушию и истинно московскому хлебосольству хозяев, дом Лопатиных был одним из самых приятных в Москве. Центром «умных разговоров» был крошечный облицованный мрамором кабинет empire Михаила Николаевича, всегда переполненный до последних пределов вместимости и покрытый густыми облаками табачного дыма. Там иногда, при общем хохоте, Соловьев декламировал какое-нибудь свое юмористическое стихотворение, ораторствовал Ключевский или Поливанов смаковал последнюю новинку, только что вышедшую из-под пера Льва Толстого; помню, как он яростно защищал против меня «Власть тьмы» последнего, не признавая в ней даже мелких недостатков. Когда в кабинете раздавался хохот, крикливые верхние ноты и взвизгивания Соловьева покрывали все голоса. А иногда в отсутствии Соловьева читалась только что присланная из Петербурга рукопись какой-нибудь его новой статьи для журнала «Вопросы философии и психологии». Помню, например, как однажды читалось таким образом открытое письмо Соловьева Николаю Яковлевичу Гроту, причем читал сам Николай Яковлевич. Иногда, когда собрание было особенно многолюдно, оно делилось на две, а то и на три части. Дамы и барышни, подруги Екатерины Михайловны Лопатиной, собирались в гостиной с серыми мраморными колоннами, где председательствовала старушка Екатерина Львовна Лопатина. Там было, конечно, не так интересно, как в кабинете, а потому далеко не так полно. Наконец, философы иногда устраивали еще третье отдельное заседание наверху в мезонине в крошечной комнате Льва Михайловича, где я свободно мог коснуться пальцем потолка. Это случалось редко, когда нужно было устроить какое-нибудь философское а parte. Так, например, в этой комнатке мы уединились втроем с Соловьевым и Лопатиным при первом моем знакомстве с Соловьевым, когда нужно было выговориться до дна по основным философским и религиозным вопросам. Потом, по окончании всех а parte, все общество соединялось за ужином в столовой, где за стаканом красного вина разговор затягивался до утра. Эта последняя часть вечера бывала обыкновенно менее серьезна. Ужин становился особенно оживлен и весел, когда бывал в ударе В.О. Ключевский или Соловьев. Иногда же вечер кончался страшными рассказами Льва Михайловича Лопатина, на которые он был великий мастер».
По воспоминаниям современников «страшные рассказы» Льва Лопатина, пользовались популярностью среди молодежи, а его часто специально приглашали на ужин, чтобы послушать леденящие душу истории, которые он умел рассказывать настолько выразительно и виртуозно, что присутствующим становилась жутко. Страшные рассказы Льва Лопатин неизменно содержали в себе «мистический элемент» и были глубочайшим образом связаны с его спиритуалистическим убеждением в бессмертии человеческой личности, что же касается могучей силы их художественного воздействия, то она определялась как незаурядными артистическими талантами Лопатина, так и его горячей верой в то, что существует жизнь и после смерти – душа не умирает со смертью тела. Выступая за научное изучение мистических явлений, Лопатин писал в своей статье «Неотложные задачи современно мысли»: «Чем шире, богаче и разнообразнее раскрывается пред нами область религиозного и мистического опыта, тем более серьезным становится вопрос о всестороннем изучении всех ее фактов, касаются ли они непосредственного взаимного соприкосновения сознаний живых людей, разделенных огромными расстояниями, или восприятия будущего, или общения живых с умершими, или, наконец, таинственного созерцания конечным сознанием бесконечных глубин абсолютного духа. Эти факты стоят перед нами нерешенными и загадочными проблемами. Что именно в них дано, что они значат и чрез какие посредствующие звенья они вплетаются в нашу жизнь? Нам пока нечего ответить с научною уверенностью. Но мне кажется, что и теперь дело стало настолько ясным, что мы уже можем чувствовать, как серьезны и как трудны эти вопросы. А к серьезным и трудным вопросам подходить надо мирно и спокойно, без экстатических восторгов, но и без предвзятого слепого осуждения». По своему мироощущению Лопатин был мистиком и спиритуалистом, что наложило неизгладимый отпечаток на его философию. Но при всем мистическом и спиритуалистическом характере своего миросозерцания, роднящим его с Владимиром Соловьевым, Лопатин был утонченным метафизиком-рационалистом и стремился выражать свои мысли с полной ясностью и отчетливостью. Все сочинения Лопатина всегда отличались крайней продуманностью – он долгое время вынашивал свои мысли, облекая их в четкие формулировки, и лишь потом записывал на бумагу. Мышление Лопатина отличалось логической стройностью, аргументированностью и ясностью изложения – он умел каждому не сведущему в философии человеку «доступным языком объяснить самые трудные философские понятия». Каждый раз, готовясь к научной и философской дискуссии, Лопатин заранее обдумывал и записывал свои аргументы, намечая возможные ответы и возражения своих противников, что делало его «неуязвимым спорщиком». Будучи мягким и добродушным от природы, он становился «догматичен и нетерпим, когда речь заходила о философских вопросах», он был тонким, искусным и проницательным критиком, умеющим зорко подмечать «ахиллесову пяту» различных философских учений. Когда Лопатин о чем-нибудь спорил, философствовал вслух или рассказывал свои страшные истории, то его глубокий и ясный взор загорался особенным блеском, а благородное лицо с высоким лбом, закинутыми назад светлыми волосами и умным глазами становилось необычайно выразительным. Известная русская меценатка и участница религиозно-философских собраний Маргарита Кирилловна Морозова вспоминала о внешнем облике Лопатина: «Его маленькая, худенькая фигурка всегда казалась какой-то беспомощной в висевшем на ней длинном черном сюртуке. Выделялась довольно крупная голова с сильно выпуклым открытым лбом, с длинными, закинутыми назад волосами и большой седой, заросшей бородой. Особенно привлекали вниманье его большие, умные, выразительные глаза с косматыми, нависшими на них бровями. Глаза эти очень внимательно смотрели и часто загорались огнем и даже сверкали гневом при каком-нибудь горячем споре. Спорил он с азартом, особенно когда затрагивалась близкая ему тема на каком-нибудь философском собрании».
С детских лет узы крепкой дружбы связывали Л.М. Лопатина с русским религиозным философом, поэтом и публицистом Владимиром Соловьевым, который имел огромное значение на формирование его философских взглядов. Как признавался сам Лопатин в своей статье «Владимир Соловьев и князь Евгений Трубецкой»: «Я страшно много обязан Соловьеву и нравственно, и умственно». Семьи их родителей жили по соседству и всегда поддерживали близкие отношения, а летом отдыхали на подмосковных дачах в Покровском-Стрешневе. По воспоминаниям Е.М. Лопатиной: «Семьи наши были очень близки настолько, что почтенная, весьма известная в Москве старушка, остаток умершего славянофильства, пресерьезно доказывала мне, что Соловьев мой двоюродный брат, и рекомендовала обратиться за справками к моим родителям… В воспитании обеих наших семей было много общего; огромное уважение к родителям, к деятельности и к миро созерцанию отцов, чувство постоянной заботы и опеки и потому недостаток самостоятельности, чрезвычайно высокий этический уровень жизни, незнание практической, материальной ее стороны, даже полное презрение к ней, и отсутствие систематического воспитания. Воспитывала не система, даже не лицо, а та умственная, духовная атмосфера, которой мы дышали. При всей заботе о детях и любви к ним, дети были как бы придатком к жизни родителей, и как-то само собой разумелось, что они должны быть хорошими, ибо должны походить на своих отцов». В возрасте семи лет Лев Лопатин познакомился с Владимиром Соловьевым, к пятнадцати годам сойдясь с ним на философском идеализме, а в семнадцать лет став его полным единомышленником: «Мне даже трудно вообразить себе, чем бы я был, если бы никогда не встречал Соловьева. Пережитые Соловьевым кризисы так глубоко на мне отражались, я так внутренне боролся против некоторых из них и в то же время был так беспомощен, по своей юности и малой подготовленности, пред его страстною проповедью, что они обратились в целые эпохи моей личной жизни, которых нельзя забыть. Соловьев до основания поколебал мою наивную детскую веру, когда мне было всего двенадцать лет, и с тех пор мне пришлось, рано и мучительно, вырабатывать свое миросозерцание в непрерывной борьбе с Соловьевым. Эта борьба потеряла свою остроту к моему пятнадцатилетнему возрасту: от веры детства у меня оставалось уже мало... Мы сошлись с Соловьевым на философском идеализме. Однако и тут вскоре обнаружились важные разногласия Соловьев в эту эпоху чрезвычайно увлекался Шопенгауэром и принимал его философию всю целиком, как некоторое полное откровение истины; я же старался объяснить предпосылки идеалистического мировоззрения в духе Беркли с некого теизма или второй системы Фихте, а с другой стороны, пытался приноровить к моим умственным потребностям идеалистически перетолкованного Спинозу и пользовался также для этой цели некоторыми положениями с Гегелевой логики; все это заставляло Соловьева обвинять меня в рационализме и гегельянстве. Только к моим семнадцати годам я сделался настоящим единомышленником Соловьева. В это время он уже прошел через свое увлечение Шопенгауэром и Гартманом, и прочно остановился на признании умозрительной истинности христианства. Теперь в защите положительных религиозных верований он стоял уже впереди меня». Нельзя согласиться с мнением Николая Ильина, утверждавшим, что Лопатин «утратил способность смотреть на Соловьева зрячими очами» и «стал постепенно все сильнее идеализировать Соловьева и его учение, пытаясь таким образом, пусть безотчетно, увидеть в этом «религиозно-философском» учении как бы искупление Соловьевым подлого греха юности». Духовное и умственное развитие Лопатина и Владимира Соловьева шло параллельно. Вспоминая о своем двенадцатилетии – тех днях, когда Соловьев, переживший духовный кризис и на время ставший материалистом и нигилистом, «до основания потряс» его детские верования, Лопатин признавался, что с тех пор стал мучительно вырабатывать собственное мировоззрение в постоянной борьбе с Соловьевым. Высоко оценивая Владимира Соловьева и считая, сто душа его «сделана их драгоценного камня», оставаясь его добрым другом и признавая его огромное влияние на своем миросозерцание, Лопатин избрал свой собственный философский путь и выработал свое собственное философское учение – систему спиритуалистического монизма. Как самобытный и оригинальный мыслитель Лопатин не мог быть последователем Соловьева, ведь по своему миросозерцанию он являлся конкретным спиритуалистом и персоналистом. Владимир Соловьев верно утверждал, что на философии Лопатин лежит неизгладимая печать рационализма, о чем свидетельствует не только влияние Декарта, Лейбница и Лотце, но и лопатинская попытка создать систему «рационального теизма», которая, по справедливому замечанию протоиерея Василия Зеньковского, «не открывает простора для религиозной жизни». Для справедливости нужно отметить, что как глубоко верующий христианин, Лопатин доказывал, что единственной истинной формой метафизики является теизм. В своей статье «Спиритуалистический монизм Л.М. Лопатина» исследователь А.В. Громов утверждал, что в философских трудах Лопатина «трудно уловить какое-нибудь особенное сочувствие христианству». Но при вдумчивом и глубоком изучении сочинений Лопатина становится очевидным, что с этой мыслью невозможно согласиться – хотя он не был богословом и его спиритуалистическая метафизика изложена в духе переосмысленных идей Декарта, Лейбница и Лотце, но в основе миросозерцания Лопатина и всей его спиритуалистической метафизики лежит христианский персонализм и интуиция свободы и неповторимой индивидуальности каждой человеческой личности, вера в бессмертие нашего духа, стремление во что бы то ни стало отстоять его достоинство, субстанциальность нашего «Я» и его сверхчувственное бытие. Если мы обратимся к великолепной речи Лопатина «Нравственное учение Шопенгауэра», прочитанной на торжественном заседании Московского психологического общества 14 февраля 1888 года, то мы увидим, что пессимистическому мировоззрению Шопенгауэра с его буддийскими идеями и безотрадной мыслью о том, что жизнь есть страдание, а освобождение от страданий – угашение воли к жизни, русский философ противопоставляет именно христианство – «воззрение, по которому вечный Разум и вечная Любовь есть творческий источник всякого бытия», а высшая цель нашего бытия – восхождение к святой и вечной жизни Царства Небесного. Как известно, после краткого увлечения материализмом, а затем немецкой классической философией и идеями Шопенгауэра и Гартмана, Владимир Соловьев возвратился к христианской вере и начал разрабатывать свою собственную религиозную философию всеединства с ее пантеистическими нотами и гностически-теософскими мотивами, в то время как Лопатин разрабатывал философию в духе конкретного спиритуализма и метафизического персонализма, полагая, что наше «Я» есть сверхфеноменальная и сверхвременная сущность, субстанцией которой является наш бессмертный дух. Прекрасно понимая, что соловьевская философия всеединства неблагоприятная для метафизического персонализма, Лопатин провозглашал самобытность каждый личности, защищая ее свободную воли и субстанциальность нашего «Я». Если Владимир Соловьев считал, что спиритуалистическое учение о субстанциях проистекает из декартовского принципа – «я мыслю, следовательно, существую», то Лопатин проницательно замечал, что отрицая субстанциональность нашего «Я» Соловьев неизбежным образом приходит к «феноменизму» – разрывая связь между субстанцией нашего «Я» и ее разрозненными переживаниями. По определению Лопатина, феноменизм – это воззрение на душевную жизнь человека и загадочный мир его сознания как на совокупность чистых явлений, в которых не присутствует никакой субъект, обладающий реальным субстанциональным бытием. В статье «Типические системы философии» Лопатин пояснял, что «под феноменизмом иногда разумеют учение о том, что никаких субстанций нет, а существуют одни явления. Однако в этом случае все зависит от того, как понимают слово явления. Если под ним разумеют движения материи, происходящие вне нас и независимо от нашего восприятия, тогда феноменизм окажется лишь особою формою или, лучше сказать, особым и при этом малоподходящим и двусмысленным словесным обозначением материализма. Если, напротив, понимать под явлениями чисто субъективные состояния нашего сознания, кроме которых ничего нет, тогда мы получим своеобразный вид спиритуализма в субъективно-идеалистической форме. Но тут едва ли можно говорить о каком-нибудь совсем оригинальном типе умозрительного миропонимания». В своей книге «Владимир Соловьев и его время» философ А.С. Лосев высказывал мысль, что «спор между Владимиром Соловьевым и Л.М. Лопатиным в значительной мере является недоразумением и основан на терминологических преувеличениях», но с этим мнением невозможно согласиться, ведь в основе их философского спора лежит принципиальная разница в метафизических воззрениях. Если для Владимира Соловьева с его гностическими и пантеистическими пристрастиями, субъект мышления – это лишь феноменологический факт, а личность человека не обладает субстанциальным бытием – «не существует в собственном смысле», то Лопатин защищал субстанциальное бытие каждой личности и свободу ее воли и самоопределения, являясь метафизиком спиритуалистического и персоналистического типа.
Если «первой философской любовью» Владимира Соловьева был Спиноза, в философии которого, по словам Лопатина, «сначала мир уничтожен в Боге, но только для того, чтобы потом Бога уничтожить в мире», то «первым толчком» к формированию философских воззрений Лопатина послужило чтение сочинений выдающегося философа Беркли, а затем – Декарта и Лейбница, Канта, Гегеля, Шеллинга и Лотце. Поступив в 1868 году в известную поливановскую гимназию и блестяще окончив ее в 1875 году, Лопатин признавался, что испытал личное влияние «блестяще плеяды людей сороковых годов» и гимназических учителей – Л.И. Поливанова и Н.И. Шишкина. Как выдающийся педагог, Л.И. Поливанов привил своим ученикам интерес к литературе и искусству к произведениям Шекспира, Гете, Данте, Пушкина, Жуковского, Толстого и Тургенева. В гимназические годы Лопатин стал «большим любителем Шекспира» и поклонником театра, участвовал в драматическом «Шекспировском кружке» и отличался незаурядным сценическим талантом, исполняя роли Полония, Лоренцо, Генриха IV, Скупого рыцаря и Яго. Как вспоминала о Лопатине Маргарита Морозова: «Он был большим любителем Шекспира, особенно роли Яго, которая была его лучшей ролью, когда он играл в Шекспировском кружке». Любовь к театру Лопатин пронес через всю жизнь, впоследствии став членом редакционного комитета московского Малого театра. Если Л.И. Поливанов привил Лопатину любовь к театру и искусству, то учитель математики и физики Н.И. Шишкин умел ясно объяснять самые сложные научные проблемы и привил будущему русскому философу любовь к точным наукам. После окончания гимназии в 1875 году Лопатин поступил на историко-философский факультет Московского университета, в котором кафедру философии, после смерти П.Д. Юркевича, заняли М.М. Троицкий и В.С. Соловьев – «эмпирик» и «мистик». В июне 1875 года Владимир Соловьев отбыл в научную командировку в Лондон, а вернулся через год – из Египта, «уже не профессором по духу». В 1877 году Владимир Соловьев подал в отставку, а единственным ординарным профессором остался Троицкий – «защитник традиций английского эмпиризма и ассоцианизма – от Бэкона и Локка до Дж. Ст. Милля и Г. Спенсера», отрицающий ценность метафизики и констатирующий торжество эмпирической философии: «С шестидесятых годов нарождается в России новое направление философии, так называемое позитивное, или положительное, не в узком смысле философии Конта или контизма, а в широком смысле исследований, не признающих метафизику реальною наукою, ограничивающих область познаваемого предметами опыта Направление это выразилось в охлаждении ко всякой немецкой метафизике – идеализма и реализма; охлаждения этого не избегла даже реалистическая метафизика немецкого материализма». Как поясняла И.В. Борисова в своей статье «Профессор философии»: «Основными философскими дисциплинами Троицкий считал – в противоположность «метафизике души» – логику и психологию, законы которых должны, с его точки зрения, представлять собой индуктивные обобщения эмпирических наблюдений. Полное единодушие с Троицким в оценке роли психологии со стороны Лопатина опиралось на прямо обратные основания: метафизика является неустранимой формой жизни человеческого духа, психология – необходимым и существеннейшим элементом метафизики, причем «метафизики души», однако же и современная английская, и современная немецкая психология с этой точки зрения неудовлетворительны. Брани Троицкого в адрес немецкой психологии Лопатин противопоставил попытку объективно-научного анализа». После окончания обучения в университете в 1879 году со степенью кандидата, Лопатин выразил желание продолжить научную деятельность, но, опасаясь соперничества со стороны Лопатина и критически относясь к его спиритуалистическим идеям, Троицкий воспротивился тому, чтобы его оставили на кафедре. После окончания университета Лопатин стал учителем русского языка в реальном училище, затем – учителем литературы и истории в поливановской гимназии и в женской гимназии С.С. Арсеньевой. В качестве помощника Поливанова Лопатин принял участие в организации торжеств по случаю открытия памятника А. С. Пушкину, где познакомился с великим русским писателем Ф. М. Достоевским, который характеризовал его как «человека чрезвычайно умного, весьма мыслящего, чрезвычайно порядочного и в высшей степени моих убеждений». По приглашению профессора В.И. Герье в 1881 году Лопатин начал преподавать философию на историко-философском факультете Высших женских курсов, а вскоре вернулся на кафедру Московского университета. В восьмидесятые годы XIX века начинается литературная деятельность Лопатина, напечатавшего «Русской мысли» в свои первые статьи «Опытное знание и философия» и «Вера и знание». Как писал А.Ю. Кожевников в своей статье «Рыцарь философии»: «Литературная деятельность Л.М. Лопатина началась в 1881гогду. В «Русской мысли» была напечатана его первая статья «Опытное знание и философия», в 1883 году – статья «Вера и знание». Основной труд ученого – «Положительные задачи философии» (1886-1891), в который вошли его магистерская и докторская диссертации. Среди других работ ученого: «Вопрос о свободе воли» (1889), «Критика эмпирических начал нравственности» (1890), «История древней философии» (1901), «Психология. Лекции» (1902), «Научное мировоззрение и философия» (1903), «Настоящее и будущее философии» (1910), «Философские характеристики и речи» (1911), «Спиритуализм как монистическая система философии» (1912), «Лекции по истории новой философии (до Канта)» (1914). Во всех своих работах, тщательно продуманных и отличавшихся обстоятельностью аргументации, при простом и одушевленном изложении, ученый настаивал на необходимости умозрительного начала во всяком цельном миросозерцании. Лопатин по праву считается создателем первой в России системы теоретической философии». Зимой 1883 он сдал магистерские экзамены и начал читать лекции в университете, не оставляя преподавания на Высших Женских Курсах и в гимназиях, а в мае 1886 года защитил магистерскую диссертацию под заглавием «Область умозрительных вопросов», которая представляла собой первый том книги «Положительные задачи философии». В 1886 году Троицкий ушел в отставку, а философскую кафедру Московского университета занял профессор Н.Я. Грот, с которым у Лопатина установились дружеские отношения. В декабре 1889 года студент Гершензон писал своему брату: «Надо тебе сказать, что «философы» нашего университета делятся на две группы: на метафизиков и позитивистов, так сказать, или реалистов. К первым принадлежат Н.Я. Грот, Трубецкой и, кажется, Лопатин, единственным представителем второй школы является Троицкий». В октябре 1891 года Лопатин успешно защитил докторскую диссертацию на тему «Закон причинной связи, как основа умозрительного знания действительности», представляющую собой второй том книги «Положительные задачи философии», а в 1892 году он был назначен экстраординарным профессором Московского университета. Вся дальнейшая жизнь профессора Л.М. Лопатина была связана с Московским университетом, в стенах которого он проработал тридцать пять лет.
В годы своей преподавательской деятельности Лопатин прочел множество лекционных курсов по истории древней и новой философии, по античной культуре, о Платоне и Аристотеле, «Введение в философию» и курс по психологии и «Основным проблемам познания», равно как и спецкурсы – «Европейская философия в текущем столетии», «Философия Канта», «Этика», которые слушали будущие философы Павел Флоренский и Владимир Эрн, Свенцицкий, Шпет и Лосев, психолог Блонский, поэты Валерий Брюсов и Андрей Белый. Русский философ и богослов Н.С. Арсеньев в своей книге «Дары и встречи жизненного пути» следующим образом описывал свое впечатление от курса Лопатина «Введение в психологию»: «Убедительно, ясно, с сильной аргументацией и – вдохновенно – он говорил о правах духа, о реальности, исконной решающей реальности духа. В мысленном общении с Лопатиным на этих лекциях молодой человек входил в общение со страстным и добросовестным, и глубоко убедительным для мысли и захватывающим по силе нравственного подъема свидетельством о подлинном существовании духовного мира». Несмотря на то, что Лопатин проявил себя как замечательный педагог, он не смог создать своей философской школы, а в воспоминаниях слушателей его лекции мало восторженных отзывов. Во дни господства позитивистских идей немногие могли по достоинству оценить идеи Лопатина и его спиритуалистическую метафизику. Но если поэт-символист Андрей Белый отдавал предпочтение князю С.Н. Трубецкому как лектору и говорил что «у Лопатина скучно учиться», а религиозный философ Н.О. Лосский утверждал, что Лопатин «как лектор не отличался достоинствами», то Владимир Эрн с благодарностью вспоминал о лекционных курсах Лопатина, отмечая, что «его преподавание давало больше, чем простое увеличение сведений, больше, чем школьную дисциплину мысли – оно вводило в живую атмосферу ежеминутно на деле являемого умственного творчества». Размышляя о жизни Лопатина как ученого и мыслителя, Э.Л. Радлов писал: «Жизнь ученого, занятого своей наукой и той работой, которая непосредственно связана с нею, т.е. редактирование журнала, руководительство ученым обществом, чтение лекций и печатание ученых работ. Такая жизнь не требует прямого участия во всех треволнениях политических и общественных событий и сосредоточивается главным образом в своем кабинете и в интимном кружке близких людей. Такова, как мне кажется, была жизнь Л.М. Лопатина...». В 1885 году при Московском университете М.М. Троицкий основал Московское Психологическое общество, объединившее в своих рядах не только психологов, но и философов. Выступая с докладами на его заседаниях и участвуя в издании журнал «Вопросы философии и психологии», ставшего крупнейшим российским философским журналом, Лопатин с 1889 года – после смерти Н.Я. Грота – стал новым председателем Московского психологического общества, являвшегося на тот момент «главным питомником русской философской культуры» (выражение Б.В. Яковенко), продолжая оставаться редактором журнала «Вопросы философии и психологии», сначала вместе с В. П. Преображенским, а после его смерти – вместе с князем С. Н. Трубецким. После смерти князя С.Н. Трубецкого в 1905 году руководство журналом «Вопросы философии и психологии» целиком перешло в руки Лопатина – «вплоть до закрытия издания в 1918 году». В 1911 году Московское психологическое общество торжественно отметило тридцатилетний юбилей научной деятельности Л.М. Лопатина, названного «одним из самых значительных представителей философской мысли в России», «выдающимся национальным мыслителем» и «рыцарем философии». В конце торжественного заседания Лев Михайлович Лопатин произнес возвышенную речь, кратко изложив свои философские воззрения. К юбилею Лопатина был издан посвященный ему «Философский сборник», переиздан первый том его книги «Положительные задачи философии» и опубликован сборник его блистательных и глубокомысленных статей «Философские характеристики и речи», достойный быть настольной книгой каждого русского философа.
В Татьянин день – 12 января 1917 года – Лопатин выступил на торжественном заседании Московского университета со своей знаменитой речью «Неотложные задачи современной мысли», в которой он указал на кризис философской мысли и всей европейской культуры, изложил ключевые идеи своей философской системы конкретного спиритуализма и затронул самые сложные метафизические, этические и богословские проблемы – о Боге и теодицее, о происхождении зла и бессмертии души. В историософской оценке Лопатина «уже давно чувствовалось и многими было указано, что философская мысль в современной Европе переживает болезненный и длительный внутренний кризис и что она нуждается в коренном пересмотре своих общих проблем и в радикальной переоценке начал и понятий, от которых она отправляется в своих построениях. Однако до сих пор это сознавалось лишь как теоретическая потребность. Только в наши дни потребность в таком пересмотре и такой переоценке всех ценностей мысли и жизни превратилась в настоятельную, жгучую и неотложную необходимость. Чем бы ни кончилась переживаемая нами грозная и кровавая борьба народов, после ее завершения мы уже не будем смотреть на жизнь, на мир, на человеческую историю и на наше собственное будущее теми глазами, какими смотрели на них раньше. Каковы бы ни были внешние последствия великой войны, ее внутреннее и притом очень печальное значение уже успело раскрыться: она представляет великое крушение европейской культуры во всем том, что составляло, казалось, ее наиболее прочные и драгоценные приобретения и ценности; и, что еще изумительнее, это крушение последовало прежде всего среди тех народов, которые в служении культуре видели весь смысл своего существования. Кровожадное одичание, варварское зверство, сознательная бесчестность и беспощадность в выборе средств истребления, грубое попрание всех принципов человечности и права, вот те новости, которые принесла растерявшемуся человечеству внезапно грянувшая всемирная война». Характеризуя начало двадцатого века с первой мировой войной как «небывалую и поистине катастрофическую эпоху», Лопатин с горечью замечал, что «никогда еще не было такой свирепой борьбы колоссальных народностей, превратившихся в многомиллионные армии, никогда еще не проливалась зараз в таких колоссальных размерах кровь, никогда еще люди не прибегали к таким невероятно жестоким и в то же время низким средствами взаимного истребления». В кровавой трагедии первой мировой войны для всех трезвомыслящих людей рассеялись утопические грезы «о лучезарном и непоколебимом царстве правды, разума, свободы, мира и безмятежного всечеловеческого счастья», которое должно было с прогрессом установиться на земле. Констатируя, что «картина будущего неизбежно становится загадочною и даже жуткою», Лопатин предостерегал, что в будущем бесчеловечность, злоба, жестокость и моральная беспринципность могут не только не уменьшиться, но еще более разрастись – «в какое страшное орудие взаимного истребления и уничтожения всего лучшего, что создали люди раньше», чему буду способствовать «чудеса будущей техники и открытия будущей науки». Научно-технический прогресс не гарантирует духовно-нравственного и культурного прогресса. С невероятной историософской зоркостью расценивая первую мировую войну как предвестницу грядущих катастроф, Лопатин указывал на то, что она водворяет в сознании людей две наглядные истины: «1) человеческий род вовсе не добреет, и он очень еще далек от такой внутренней организации, при которой война станет невозможной; 2) при непрерывном и безграничном росте техники разрушения каждая последующая война будет гораздо ужаснее войны предыдущей. Если развитие техники будет идти тем же шагом, каким оно шло до сих пор, то в сравнительно близком будущем любой народ, любая культура, любая цивилизация могут внезапно погибнуть с катастрофическою и обидною случайностью только оттого, что какой-нибудь другой народ успел незаметно подготовиться и вовремя выступить». Характеризуя свою историческую эпоху – начало двадцатого столетия – как «печальное, мрачное время великого уныния и безверия», Лопатин иронично замечает – «мы серьезно думали, что стоим у светлого завершения исторического процесса» благодаря «религии земного прогресса и культуры» – «геоцентризму» – «сосредоточению всех человеческих целей на интересах земного существования», а оказалось, что мировоззренческий геоцентризм вел человечество к духовному опустошению и страшной исторической катастрофе. Будучи убежденным, что человек не может жить, ни во что не веря, Лопатин провозглашал, что единственный выход из охватившего Европу и целый мир духовного кризиса – возвращение к духовному миропониманию, обосновывающему «самые важные и существенные верования и чаяния нашего духа, вносящему высший моральный смысл в космическое бытие и в существование всех отдельных тварей, выражающему высочайший нравственный идеал, видящий в каждой духовной личности незаменимую цель в себе, а в самоотверженной любви и внутренней солидарности полагающий истинную жизнь всего духовного царства». В последние годы своей земной жизни Лопатин все более обращался к религиозной философии и религиозно-философским исследованиям, придя к мысли, что «требования разума совпадают с великими заветами Евангелия». Речь Лопатина «Неотложные задачи современной мысли», опубликованная как его последняя статья – это произвела огромное впечатление и, по словам философа С.А. Аскольдова, стала «лебединой песнью» мыслителя, а я бы сказал – его духовным завещанием грядущим поколениям. Когда разразившаяся в России революция 1917 года разрушила привычный образ жизни философа, то Лопатин оказался в тяжелых жизненных условиях, но продолжал философствовать и выступил в 1918 году с «Тезисами о создании Всемирного Союза Возрождения Христианства», сохранившимися в архивных бумагах о. Павла Флоренского. В последние месяцы своей жизни Лопатин был бодр духом и с оптимизмом смотрел в будущее, веруя, что человек не умрет, пока не совершит на земле своей жизненной миссии. В ноябре 1919 года он писал бывшей слушательнице курсов профессора В.И. Герье – писательнице Надежде Петровне Корелиной: «Устали мы бесконечно, замучены страшно, и просвета нигде не видно. Это не значит, что его и в самом деле нигде нет. Опыт жизни научил меня, что в исторических событиях обыкновенно происходит не то, что кажется наиболее вероятным и чего все ждут, а наступает нечто совсем неожиданное, о чем никто не думал. Вера моя меня не покинула, хотя опирается она не на исторические, наглядные основания, а имеет религиозный характер. Я убежден, что все происходящее нужно, что оно представляет болезненный и мучительный процесс возрождения человечества (да, человечества, а не одной России) от задавившей его всяческой неправды и что приведет он к хорошему, светлому и совсем новому. Конечно, тут много трагического, но вольно же было современным нам, хмурым, серым и жизнелюбивым людям так основательно забыть, что жизнь человечества в ее целом, да и жизнь каждого человека, являет собою великую трагедию. И вот на этих хмурых жизнелюбцев обрушилось такое море трагедий, которых не изобразить и двадцати Шекспирам и которым и сам Шекспир далеко не всегда мог бы придать художественно-примирительную форму. Мне кажется, и это было нужно, нужно, чтобы поняли люди серьезность смысла жизни и строгую высоту ее задач». Несмотря на бодрость духа, физическое состояние Лопатина ухудшалось, а в марте 1920 года он заболел гриппом, осложнившимся воспалением легких. Скончался Лев Михайлович Лопатин 21 марта 1920 года у себя дома в Москве – в окружении узкого круга учеников и знакомых. Как вспоминал А.И. Огнев, последними словами его была предсмертная фраза: «Там все поймем». Эти предсмертные слова – глубокомысленный афоризм, выразивший как смиренномудрие русского мыслителя, так и важнейший экзистенциальный мотив его философского творчества и его религиозную веру в посмертное бытие души и существование духовного мира. Похоронен Лопатин был на территории Новодевичьего монастыря, рядом с могилой брата Николая и недалеко от могилы его покойного друга – философа В.С. Соловьева, а в 1922 году в память о нем вышли несколько некрологов и книга А.И. Огнева «Лев Михайлович Лопатин». По слову философа С.А. Аскольдова, «Москва потеряла в лице Льва Михайловича Лопатина одного из самых видных и деятельных представителей московской интеллигенции, успевавшего внести одухотворяющее влияние своей обаятельной личности во всей центры московской интеллектуальной и культурной жизни». В силу многогранности своей личности Лев Михайлович Лопатин может быть помянут как педагог, философ, психолог и общественный деятель, но он умер, так и не исчерпав до конца ни творческого потенциала своей оригинальной философской мысли, ни своего литературного таланта, который продолжал расти и развиваться.
Как верно подметил С.А. Левицкий: «Основным философским убеждением Лопатина было убеждение в субстанциальной природе человеческого духа – убеждение в том, что свободная человеческая личность предшествует в бытии всякой необходимости». В основе спиритуалистической метафизики Лопатина лежала «конкретная интуиция нашего духа», а его главное философское произведение – «Положительные задачи философии», написанная против засилья позитивизма, стала не только вызовом господствующему умонастроению среди образованных русских людей, но и манифестом метафизического персонализма и конкретного спиритуализма, ведущего к духовному пониманию мира. Весь метафизический и этический пафос его книги состоит в защите субстанциональности нашего «Я» и его свободы. По слову Лопатина, «мы непоколебимо убедимся, что мыслить дух как простую серию чистых психических явлений или событий так же невозможно, как нельзя мыслить существо в виде простого преемства неудержимо сменяющихся движений. Одинаково мы убедимся, что субстанциальный элемент душевной жизни не лежит где-то за пределами ее непосредственно сознаваемого содержания, а выражается в ней самой. В самом деле, если мы даже отбросим теперь те отвлеченные логические противоречия в гипотезе чистых, бессубстратных явлений, на которых останавливались раньше, во всяком случае мы должны видеть, что если бы душевная жизнь состояла только из них, она имела бы совсем другой виц и образ. И прежде всего ясно, что ее конкретное содержание было бы тогда безусловно ограничено рамками настоящего без малейших перспектив в прошлое или будущее. Прошлых явлений уже нет, будущих еще нет, а может ли душевная жизнь слагаться из, того, чего совсем не существует? С этой точки зрения все содержание нашего сознания в каждое данное мгновение должно абсолютно исчерпываться явлениями настоящего момента, во всей его неуловимой мимолетности, и в нем не может быть дано ничего длящегося. Если б даже какое-нибудь явление продолжалось, сознание не могло бы этого заметить, потому что содержание пережитых мгновений для него абсолютно исчезало бы и оно было бы постоянно обращено лишь к тому, что дано теперь. Душевная жизнь действительно представляла бы только серию непрерывно пропадающих звеньев». По справедливому критическому замечанию Лопатина, «феноменистическая теория, обращающая душевную жизнь в простую совокупность бессубстратных явлений, в окончательном результате должна давать такое изображение внутреннего мира, все подробности которого противоречат сами себе и не уживаются друг с другом. Жизнь духа оказывается каким-то чудовищным хаосом абсолютно неуловимых и бессвязных призраков, к которым никакие логические категории и точки зрения, очевидно, неприменимы и которые явно не отвечают тому, что действительно совершается в душе». «Душевная жизнь для строго проведенного феноменистического взгляда – хотя он и кажется иногда правдоподобным и простым – должна разлететься на бесчисленные клочки, одинаково призрачные, ничтожные и неуловимые». Глубоко и всесторонне анализируя понятия субстанции и явления в их соотношении, Лопатин пришел к умозаключению, гласящему: «Нет явлений вне субстанций, как нет субстанций вне их свойств, состояний и действий… Иначе говоря, субстанция не трансцендентна, а имманентна своим явлениям». Наше субстанциальное «Я» – это не «пучок ассоциаций» и не «поток переживаний», а метафизическое ядро нашей личности, при этом «субстанциальный элемент душевной жизни не лежит где-то за пределами ее непосредственно сознаваемого содержания, а выражается в ней самой». «Постоянным и единственным предметом нашего внутреннего опыта оказывается всегда субстанциальное торжество нашего сознания в его разнообразных выражениях».
В своей ранней статье «Теоретические основы сознательной нравственной жизни» Лопатин ставил краеугольный метафизический вопрос – признать ли «всемирную психическую силу, разлитую везде, которая непрерывно творчески рождает внутреннюю жизнь индивидуальных центров, или надо признать, что индивидуальные центры сознания обладают своим независимым творчеством?» – разрешая его в персоналистическом духе. В своей книге «Положительные задачи философии» Лопатин придерживался мировоззренческих позиций метафизического персонализма, при этом провозглашая связь и общение человеческих душ, выступая как против замкнутых в себе монад Лейбница, так и против мотивов имперсонализма в последних статьях Владимира Соловьева. Излагая свою «аксиому субстанциальности», Лопатин писал, что «во всяком действии, явлении, свойстве и состоянии что-нибудь действует, является, обладает свойством и испытывает состояние». «Каждое явление, в своей подлинной действительности, есть сама субстанция в данный отдельный момент своего бытия». Субстанция открывает себя в явлениях и «утверждает себя в них как реальную единую мощь многочисленных проявлений и качеств». В своей статье «Явление и сущность в жизни сознания» Лопатин писал: «Субстанция сознательной душевной жизни должна быть непосредственно открыта для нас, как для нас была бы открыта субстанция жизни физической, если б мы воспринимали ее явления совсем так, как они совершаются в природе. Субстанция души не трансцендентна, а имманентна своим явлениям. Явления духа должны быть не только показателями, но и прямою реализацией его существа, потому что они суть его акты и состояния, а дух вне своих состояний и действий есть пустая абстракция – словесный термин, а не действительность». Будучи метафизическим персоналистом и критиком всех форм пантеизма, Лопатин решительно выступал против учения Спинозы о том, что существует только одна субстанция – Бог. Провозглашая бытие множества субстанций в духе лейбницеанской спиритуалистической метафизики, Лопатин полностью переосмысливает монадологию Лейбница и отвергает его идею «предустановленной гармонии», установленной Богом без участия Его творений. Нравственный пафос монадологии Лопатин состоит не только в интуиции индивидуальности нашего духа и его свободы, но и в «мысли о взаимодействии реальных центров бытия». В отличие от Лейбница и подобно Козлову, Лопатин убежден, что существует реальная связь между различными субстанциями – наша душа является не лейбницеанской монадой, замкнутой в самой себе, она открыта миру – возможно взаимодействие монад, а стало быть – реально не только мое личное «Я», но и «Я» других людей – «реальна чужая одушевленность». Жизненное ядро всей метафизики Лопатина и центральная идея его философии – творческая сила и нравственная свобода нашего духа, принципиальная убежденность в субстанциональности нашего «Я», а весь нравственный пафос его статей состоит в защите абсолютной ценности каждой человеческой личности, духовного и метафизического характера ее «Я», ее уникальной и неповторимой индивидуальности. Для спиритуалиста Лопатина, метафизика начинается тогда, когда мы обращаемся к тайнам нашей душевной и духовной жизни, «которые, хотя и почерпаются нами первоначально из самосознания, но в которых мы уже отвлекаемся от всякого частного психического содержания и сосредотачиваемся на самых всеобщих признаках нашего внутреннего существа». Во всем разнообразии явлений духовной и душевной жизни Лопатин обнаруживает важнейшую общую черту – их непосредственное переживание человеком. Когда вдумчиво читаешь и анализируешь философские статьи Лопатина, то отчетливо понимаешь, что его нельзя охарактеризовать как рационалиста в классическом смысле слова – как великолепный диалектик и метафизик, он соединял в своем опыте философствования как приверженность рациональному мышлению, так и обращение к интуиции – интуитивизм: «Наша мысль всегда должна отправляться от чего-нибудь данного, от непосредственно и интуитивно сознаваемого и переживаемого; это относится и к нашему пониманию самых абстрактных истин: они всегда, в последнем основании, бывают отвлечены от чего-нибудь наличного сознанию, – в этом неизбежное и непременное условие положительной содержательности каких бы то ни было наших утверждений». В исследовательской литературе уже обращали внимание на то, что переживание – «одно из ключевых понятий в философском лексиконе Лопатина», оно включает в себя всю полноту переживаемого – мысль, желание и чувство. Выступая против всех вульгарных попыток объяснить душевный и духовный мир человека как «движение материи», Лопатин подчеркивал, что «само наше сознание есть бесспорно подлинная действительность» не только психического, но и метафизического порядка. В спиритуалистической метафизике Лопатина понятие «дух» имеет самое возвышенное и глубоко метафизическое понимание – критикуя мысль о бессознательном духе, бытующую о немецких мыслителей с пристрастием к иррационализму – у Шеллинга и Шопенгауэра, русский философ констатировал, что абсурдное понятие «бессознательный дух – это существо, которое думает, ничего не понимая, хочет, ничего не желая, ощущает, ничего не чувствуя». Критикуя романтическую философию искусства Шеллинга и пессимистическую мысли Шопенгауэра о том, что в основе мира лежит бессознательная мировая воля, а также выступая против тех идей, которые буду впоследствии высказаны Фрейдом и его последователями, Лопатин провозглашал, что в сокровенных глубинах сознательной душевной жизни лежит не темная бездна «бессознательного», а бессмертный дух – сверхчувственный источник нашей творческой силы и метафизический залог свободы нашей личной воли.
Вслед за Августином Блаженным и Декартом, Лопатин убедительно доказывал, что, если я сомневаюсь, то мне не может казаться, что я сомневаюсь, при этом мое сомнение есть акт моего мышления и психологического самонаблюдения, а если я мыслю, то, следовательно – существую. Как и древнегреческий мудрец Сократ, Лопатин считал, что философия начинается с самопознания – обращение к своей душе, а «наш внутренний мир есть единственная точка, в которой подлинная действительность раскрыта для нашего прямого усмотрения». Для всей нашей духовной и душевной жизни принципиальное метафизическое значение имеет внутреннее единство нашего самосознания, которое зиждется на субстанциональной реальности нашего «Я», на неустранимом тождестве нашей личности в ее динамичном бытии, благодаря чему становится понятной не только загадка самосознания, но и феномен памяти – в том числе и акт воспоминания, который «в качестве одного акта связывает прошлое с настоящим, относясь и к тому, и к другому, как к вещам, одинаково для него реальным». Констатируя, что проблема памяти занимала философов и психологов с давних времен, Лопатин задавался вопросом о том, как возможна память: «Вчерашние события прошли – их нет; а моих теперешних представлений не было вчера. В чем же, когда и как я могу их сравнить? Почему эти мои представления о вчерашней поездке служат для меня копией действительных событий, вызывающею к себе безусловное доверие? как мы можем вообще сознавать время? Почему наша мысль относится к прошлому и будущему как к чему-то бесспорно реальному? Если в нашем сознании содержится только то, что дано теперь, то как мы сознаем то, чего теперь никоим образом не дано, а что или уже прошло, или еще не наступило? Как для сознания может оказаться действительным то, что недействительно по всему своему составу, а таково, как мы знаем, время...». В своих очерках по истории русской философии С.А. Левицкий верно отметил, что наиболее блестящие страницы «Положительных задач философии» Лопатина посвящены доказательству сверхвременности субстанций. По глубокомысленному рассуждению Лопатина, сознание реальности времени доказывает сверхвременную природу нашего «Я» – «время не может быть наблюдаемо и понято тем, что само по себе временно. Для сознания времени нужно, чтобы во временном процессе стояло нечто такое, что им не поглощается и в нем не исчезает и что поэтому может находиться в положительном отношении к его различным моментам. Если можно так выразиться, сознание времени есть субстанциальная функция души». В своих рассуждениях о времени – более глубоких и тонких, чем раздумья Августина Блаженного о тайне времени в его «Исповеди», Лопатин указывал на то, что сознание времени есть субстанциальная функция души, которая является сверхвременной, что объясняет феномен памяти, предполагающий свервременность памятующего о времени. Тонко подмечая, что субстанция всегда остается сама собой, в то время как ее явления и действия изменяются каждое мгновение, Лопатин пояснял, что это означает, что субстанция имеет сверхвременное бытие, но при этом «понятие о сверхвременном никак не нужно отожествлять с понятием вневременного, или безвременною, которым обыкновенно обозначается абсолютная непричастность временным отношениям и определениям». Учение о сверхвременности духовных субстанций у Лопатина сочеталось с христианской верой в то, что все существующее сотворено Богом из ничего. Со всей силой своего философского ума провозглашая сверхвременность и субстанциональность нашего «Я» и бессмертие наших душ, Лопатин не отвергал их сотворенность, избегая онтологического плюрализма и разрабатывая систему спиритуалистического монизма. Размышляя о единстве нашего сознания и его связи с загадкой реальности времени, Лопатин пояснял, что осознание времени есть «трансцендентальные факты нашего внутреннего опыта: в них мы непосредственно воспринимаем внутреннее тожество нашего сознающего существа и они представляют нечто в самом строгом смысле первоначальное в нашей душевной жизни». Размышляя о тайне душевной и духовной жизни человека, Лопатин как персоналист и спиритуалист пояснял, что загадка души волнует его не только как метафизика, верящего в то, что душа есть самобытная и бестелесная субстанция, которая возвышается над противоположностью духовного и материального, но и как психолога, исследующего, как протекает душевная жизнь конкретного человека и как формируется его нравственная система ценностей и миропонимание. Признавая, что в каждом человеке есть качества и черты личности, заложенные с рождения, равно как таланты и темперамент, Лопатин подчеркивал, что это не отменяет свободной воли человека и его творческих возможностей. «Характер человека есть только общая тема, заданная ему его природою – тема, которую он должен художественно воплотить в жизни…Человек созидательно идет навстречу свойственному ему идеалу, он должен создать действительность, такому идеалу отвечающую, – говоря словами более простыми, он должен свободно выбрать между бесчисленными возможными путями к его осуществлению». «Нравственная жизнь не вершится в нас, а мы ее совершаем в самом строгом значении этого слова: в ней не содержалось бы совсем ничего без постоянного творческого самоопределения нашей воли. Вся психическая жизнь есть порождение духовного творчества, а нравственное добро представляет высшее проявление сознательного, личного творчества». Если бы человек не был бы свободной, самосознающей и самоопределяющейся личностью, то его жизненные цели, творческие замыслы и свершения, его поступки и слова – вся его жизнь лишилась бы нравственного значения и духовной ценности, а стало бы и своего сокровенного и священного смысла. Но «в каждом целесообразном поступке мы имеем некий перевод всеобщего и неопределенного в конкретное, индивидуально законченное, а это я и называю творческим актом». Предвосхищая ключевую антропологическую мысль Н.А. Бердяева, Лопатин определял человека как существо не только мыслящее и чувствующее, но и творческое – прежде всего свободное и творческое, а каждый жизненный путь и творческий акт – это индивидуальный акт и конкретизация волевых актов человеческого духа. Для того, чтобы лучше понять персоналистическую и спиритуалистическую метафизику Лопатина нужно четко понимать, что в его философской системе дух – это метафизическая основа души и сокровенная субстанция нашего «Я», а душа – это самораскрытие духа в области душевной жизни, поэтому, во-первых, Лопатин писал о душевной жизни и духовной субстанции нашего «Я», а во-вторых, понимая, что между душой и духом нет абсолютной границы, как не существует ее между субстанцией и ее явлениями, он указывал на то, что внутренняя жизнь человека имеет духовно-душевный характер, а философия конкретного спиритуализма представляет собой союз метафизики и психологии, сочетая психологический метод самонаблюдения и живой интерес к индивидуальной душевной жизни каждого конкретного человека с сократической заповедью самопознания, декартовским сомнением и тончайшими диалектическими рассуждениями. По оценке протоиерея Василия Зеньковского, «антропология Лопатина может быть охарактеризована как этический персонализм, ибо независимость, сила и творчество духа ярче всего открываются в моральном сознании и «в возможности нравственного перелома». Но Лопатин очень много сделал и для персоналистической метафизики – его блестящие и глубокие статьи о «реальном единстве сознания», о «явлениях и сущности в жизни сознания», равно как и блестящие страницы книги «Положительные задачи философии» заключают в себе высокоценный материал для персоналистической метафизики».
Метафизика Лопатина – это спиритуалистическая и персоналистическая метафизика, в основе которой лежит духовное миропонимание и вера в творческую мощь и свободу человеческого духа. Заветный ключ к миросозерцанию Лопатина и его философским воззрениям нужно искать не только в его спиритуалистической метафизике, но и в его персоналистической и онтологической этике. Нет ничего удивительного в том, что такие выдающиеся историки русской философской мысли как протоиерей В.В. Зеньковский и философ С.А. Левицкий находили разгадку философской системы Лопатина именно в его «этических мотивах». Можно полностью согласиться со словами протоиерея Василия Зеньковского, писавшего, что «мы видим высочайшую философскую ценность творчества Лопатина больше всего в его этическом персонализме, в его учении о человеке. Лейбницианство на русской почве именно у Лопатина раскрывается со своей этической стороны, метафизическая же сторона определяется именно этическим персонализмом». В своей статье «Теоретические основы сознательной нравственной жизни» он высказывал свое заветное убеждение в онтологическом значении этики: «Нравственное действие должно иметь мировое значение, простирающееся на всю вселенную». Видя метафизические истоки и коренное начало нравственной жизни человека в духовном достоинстве его богоподобной личности, Лопатин указывал на то, что нравственная жизнь имеет сокровенный и вечный смысл лишь в том случае, если «добро есть свойство и закон природы». Не впадая в беспросветный пессимизм Шопенгауэра и его философию отчаяния, но в то же время, избегая наивного метафизического оптимизма Лейбница с его убеждением, что наш мир не есть лучший из всех возможных миров, Лопатин, видел, что в мире царит зло и с горечью наблюдал «некое бессилие добра». Сетуя на то, что «власть стихийных случайностей, бесплодные мучения живых существ, их бессмысленная гибель – вот что окружает нас», Лопатин задавался краеугольным этическим вопросом: «Можно ли найти какие-нибудь основания для мысли, что постепенное торжество добра в природе и человеческой истории не есть явление мнимое и обманчивое, а коренное и телеологическое, что основа мира не относится равнодушно к осуществлению нравственного идеала?». Для того, чтобы человеческое бытие имело смысл нужно признать реальность нравственного миропорядка и то, что каждый человек призван к духовной и нравственной жизни. По заветной мысли Лопатина: «свобода человеческой воли и нравственная разумность мировой жизни – два коренных предположения этики». Нравственная жизнь должна иметь онтологическое основание в метафизической основе мира и замысле Бога Творца, а человек иметь в себе духовные силы для осуществления нравственного идеала в своей жизни. «Задача жизни не в исключительной, ко всему враждебной единичности и отдельности, а во внутреннем единении многих. Наша воля тогда только совпадает с телеологическим законом внутреннего развития мира, когда мы признаем равноценность духовных существований, лучше сказать, когда мы всем сердцем поймем бесконечную цену всего, в чем дух воплотился. Какую формулу дать этому идеалу? Переведя его на отвлеченные термины, мы получим категорический императив Канта: «Действуй так, чтобы ты относился к человечеству, будь то в твоем лице или в лице твоего ближнего, всегда как к цели и никогда как к средству». На языке живого чувства это будет вечная заповедь Христа: Люби ближнего, как сам себя». Весь нравственный пафос онтологической и персоналистической этики Лопатина состоит не в том, чтобы «примирить требования этической жизни с жестокими фактами природы и истории», как ошибочно думает С.А. Левицкий, а в том, чтобы человек осуществил высочайший нравственный идеал в своей жизни. Человек есть самоопределяющаяся личность, наделенная сознанием и творческими талантами, а его свободная воля делает возможным нравственную жизнь. Догмат о свободной воле – краеугольный камень этики Лопатина, убежденного в том, что «всякое покушение на это чувство нашей самодеятельности влечет за собою фатализм, а где фатализм, там уже нет места для нравственной ответственности и личной инициативы». Рассматривая спор между детерминистами и волюнтаристами, Лопатин раскрывал суть философской дилеммы о свободной воле следующим образом: «или душе на всех ступенях ее развития принадлежит сила самодеятельности и самоопределения, тогда свобода нравственная будет только одною из форм проявления этого общего свойства; или явления духа совершаются с необходимостью явлений материальных, тогда ни о какой свободе говорить нельзя и всякое предположение о ней будет непременно ложным». Вопрос о свободе воли – один из ключевых вопросов этики и метафизики, это – вопрос о природе нашего духа – сродна ли нашему духу способность творчества и дана ли ему власть самоопределения? Рассудительно заметив, что «теория механического фатализма не только уничтожает всякую этику, но и вообще идет вразрез со всеми показаниями здравого смысла», Лопатин писал, что «воля есть действительный фактор в природе, и она может склонять ее стихийный ход в добрую или злую сторону. Человек не затем поставлен в пустыне мира, чтобы явиться беспомощною игрушкою бездумного проталкивания его составных частей, а затем, чтобы созидать свое и оставить на нем печать своей идеальной мощи. Самоопределение, подлинная самодеятельность – субстанция духа, в этом и настоящая сущность нашей нравственной личности». Для того, чтобы была возможна нравственная жизнь нужны разум и самообладание – человек должен уразуметь в чем состоит нравственный идеал и иметь силу волю исполнить его – творчески реализовать в своей жизни: «Чтобы сознательно стремиться к добру, надо понимать, в чем оно, и сознательно представлять его требования; другими словами, нравственная деятельность предполагает прежде всего нормальные отправления мысли. Но и правильное развитие мышления мало помогло бы человеку, если бы в нем не было того, что я раньше назвал безвластием инстинктов над человеческим сознанием, а также противоположности прирожденных влечений души – бескорыстных и симпатических, с одной стороны, эгоистических и злых – с другой. В этих качествах коренится нравственное самообладание людей. Когда мы душевно здоровы, то ни одна страсть не владеет нами настолько, чтобы мы совсем не могли над нею возвыситься, не могли противопоставить ей других побуждений, иногда непосредственно даже гораздо слабейших, но за которые стоят санкция нашего разума и предписания нашего идеала. Напротив, если духовное равновесие разрушено совершенно, если человек, как бесноватый, одержим одною дикою страстью и ко всему другому восприимчивость в нем потухла, он или маньяк, которого надо лечить, или воплощенный дьявол, для которого все человеческое кончено». В своей статье «Вопрос о свободе воли» Лопатин писал: Если правы детерминисты, то «человек, думающий, что он что-то вносит в действительность своими решениями и личными усилиями, ничем не отличается от щепки в водовороте, которая вдруг возмечтала бы, что это ей самой захотелось так кружиться и метаться из стороны в сторону. Где фатализм, там нет места серьезным стремлениям к осуществлению нравственного идеала, а фатализм и детерминизм нераздельны». О свободной воле человека свидетельствует не только творческая активность его духа и способность к самоопределению, но и «возможность нравсвтенных переворотов» – «великий, коренной факт человеческой природы, который один дает законченный смысл нашему нравственному существованию и обращает голос нашей совести во что-то неизмеримо более ценное, чем простое свидетельство о живущем в нас зле, порождающее только ряд бесплодных страданий». Нравственный переворот совершается в человеке не сам по себе – не случайным образом и не силу некой необходимости, а представляет собой свободный акт его духовной жизни и подлинное усилие воли: «Человек сам разрешает великий спор двух внутренне безмерных сил о его существе – спор, которому нет механического разрешения по самой природе его данных. «Царствие Небесное силою берется» – сказал Христос. Необходимые отношения между явлениями присутствуют и в нравственной жизни – как их можно найти и во всех других областях бытия, но как в мире, так и в человеке в основе необходимости лежит творчески свободная духовная мощь, и без нее ничто необходимое не могло бы возникнуть. Мы властны в той потенции, которая окончательно овладевает нашим существом, от нас самих зависит смысл нашей жизни; это значит – мы от себя ставим тот идеал, который преследуем в нашей деятельности. Мы свободны не только в выборе средств для выполнения целей, нам предстоящих, мы создаем для себя самые цели. В этой последней способности и заключается сущность того, что мы назвали нравственною свободою человека. В ней лежит черта, отделяющая человечество от погруженного в темные инстинкты мира животных, и, если б она в нас отсутствовала, наша жизнь была бы сновидением, бесплодным и мучительным». Если философский или религиозный фатализм отрицает духовное достоинство личности и ее свободную волю, обращает ее жизнь в механическую связку процессов, в которых все заранее предустановленно, то мысль о свободе воли есть основание этики и всей нравственной жизни: «Свобода воли есть непременное условие нравственной жизни, а если свободы в нас нет, никакие моральные предписания не имеют смысла». Констатируя то, что «детерминизм приводит к величайшим нравственным противоречиям», Лопатин выступал против фаталистической предопределенности всех событий, но пояснял, что признавать свободу нашей воли – означает не отвергать закон причинно-следственных связей, а признавать, что человек есть свободна личность, несущая нравственную ответственность за свои поступки. Глубокомысленно и тонко различая два понятия – «механическую причинность» и «творческую причинность», Лопатин пояснял: «всякая механическая связь подразумевает вещество, его законы и движения уже данными, то есть вселенную уже существующей; всякое механическое действие есть только продолжение процесса, начатого раньше в каких-либо элементах», а «исконная, первоначальная причина есть творческая; всякая иная есть вторичная и производная». Как спиритуалист и волюнтарист Лопатин провозглашал, что «сверхфеноменальная основа мира не может относиться к миру как механически предшествующее к механически последующему», иными словами – мир возникает не механически из своей сферхменоменальной и метафизической основы – Абсолюта, а творческим образом – через свободный творческий акт Бога, возжелавшего быть Творцом.
Размышляя о возникновении мира, Лопатин пришел к библейской идее о сотворении Богом мира из ничего, ибо «между миром и Силой, его произведшей, мыслимо лишь творческое отношение». Надо сказать, что Лопатин совершенно прав, когда замечает, что «если Бога к Его творчеству ничто не понуждает, если Он свободно ищет мира, как связного многообразия конечных существ, Его отношение в миру не может быть безразличным, а тем менее отрицательным или враждебным: такое отношение мыслимо лишь как положительное. Если ему указывать аналогии в наших душевных переживаниях, его всего скорее придется охарактеризовать как вечно живую любовь и благую волю». При всех достижения своей метафизической мысли, Лопатин не всегда оставался на высоте христианских догматических истин – не в силах выразить тайну любви Бога к сотворенному Им миру, он пришел к мысли, что возникновение мира – это не плод чистого Божьего произвола, а «своеобразная необходимость», ведь «для Бога, который есть Любовь, ничего не творить и оставаться в состоянии безразличной потенциальности значило бы не быть Самим Собою». В рассуждениях о Боге и Его акте сотворения мира Лопатина отчетливо звучат отзвуки немецкой классической философии – до конца не преодоленных Гегеля и Шеллинга, ибо, во-первых, Бог Сам в Себе и Своем предвечном бытии не пребывает в «состоянии безраличной потенциальности», а является всесовершенной и самодостаточной Любовью – Святой Троицей, во-вторых, хотя акт сотворения мира есть акт Божественной Любви, но в ее основе лежит не «своеобразная необходимость», как ошибочно думает Лопатин, а абсолютная свобода, тем самым сотворение вселенной есть не случайный плод произвола и прихоти Божией и не результат «своеобразной необходимости» стать Творцом, а совершенно и абсолютно свободный и осмысленный акт творческой любви. Если по воззрению Лопатина «свободное самоутверждение Божества с внутреннею неизбежностью переходит в творческую любовь к бесконечному разнообразию реальности», то для православного христианина очевидно, что Бог сотворил мир не в силу «внутренней необходимости» стать Творцом, а совершенно и абсолютно свободно. Протоиерей Георгий Флоровский писал, что Бог есть совершенно свободный Дух и самодостаточный Абсолют – Он мог бы и не творить мир, но по Своему свободному желанию – безмерной творческой мощью Своей Он создал все сущее из ничего, не имея нужды ни в каком совечной Себе материи и руководствуясь лишь Своей совершенно свободной волей. В своих метафизических рассуждениях Лопатин касался проблемы зла и теодицеи – вопроса о том, как всемогущий и благой Бог Творец допускает существование зла в мире: «Если мир создан благим и всемогущим Богом и у него нет никакого другого начала, тогда Бог является прямым виновником всякого зла и страдания в жизни и самая идея о благости Божией получает очень неправдоподобный вид: всемогущая сила, если б она была в самом деле благою, конечно, сумела бы создать мир так, чтобы в нем всегда выполнялись требования добра и справедливости и чтобы в то же время никакая тварь в нем не страдала и не мучилась». «Если Бог всемогущее существо, если в нем единственная причина бытия всех вещей и единственный источник всякой реальной силы в мире, то всякая связь в вещах, всякая необходимость в них и все законы, которым они подчинены, зависят исключительно от Божественного произвола и Божественной прихоти. Если б Бог захотел, то обязательное для нас добро превратилось бы в зло, правда стала бы ложью и ложь правдою, злая воля оказалась бы доброю и добрая злою, логические и математические законы перешли бы в свое собственное отрицание и в этом новом виде покорили бы себе ход всей жизни. Богу достаточно было бы пожелать, и круглое стало бы квадратным, оставаясь в то же самое время круглым, и дважды два, оставаясь все-таки двумя, взятыми два раза, составили бы не четыре, а пять или три. Нельзя не видеть, что если Богу принадлежит всемогущество такого сорта, то понятны и едва ли устранимы пламенные упреки, с которыми иногда обращаются сторонники дуалистического понимания мира и плюралисты по адресу религиозного монизма: ведь стоило Богу захотеть, и свободная воля тварей, оставаясь свободною, никогда не отклонялась бы к злу и искала только доброго, ограниченные и даже извращенные существа нисколько бы не испытывали ни своей ограниченности, ни своей извращенности и пользовались бы бесконечною полнотою жизни и бесконечным блаженством, никто бы не страдал, а все только радовались…». Надо сказать, что Лопатин верно указывает на то, что единый Бог существует в трех Лицах не актом Своего воления, а от вечности – по Самому Своему бытию, ибо Он есть Сущий именно как Святая Троица, Он никогда не совершает зла и не посягает на свободу Своих разумных созданий – Ангелов и людей, но во-первых, лопатинское всемогущество «в ограниченном и относительном смысле» – это абсурдное понятие, ибо всемогущество в подлинном смысле этого слова всегда абсолютно – Бог обладает всемогуществом в абсолютном смысле, а во-вторых, Бог от вечности есть Сверх-Абсолют как Святая Троица, где каждая Ипостась есть «всецело Бог» – Любящий, Любимый и Любовь, для Него нет ничего невозможного, но Он никогда не сделает зла и бессмыслицы, ибо Его всемогущество изнутри проникнуто Его премудростью и святостью, а то, что Он не посягает на нашу свободу выбора и самоопределения говорит о том, как высоко Он ее ценит – Богу нужны любящие и свободные сына, а не трепещущие рабы и наемники. Не приняв сердцем и не осмыслив умом богооткровенную истину библейского абсолютного волюнтаризма, Лопатин утверждал, что «Бог в проявлениях Своей благой воли ограничен реальностью твари», в то время как Библия возвещает, что Бог абсолютно всемогущ и намерение Его не может быть остановлено, но Он не посягает на свободу нашего духа, ибо каждый из нас – свободная и самоопределяющаяся личность, сотворенная по образу и подобию Божиему, а наша духовная свобода – печать Богоподобия.
Как приверженец персоналистической метафизики и глубоко верующий христианин, Лопатин выступал против неоплатонического понимания Бога как безличного Единого – Бог «не есть отрицательное и безразличное единство, в котором тонет и исчезает всякое многообразие свойств, отношений, проявлений и актов», Он – Абсолютный Дух и Абсолютная Личность: «Бога можно содержательно и без противоречия мыслить лишь как изначальное и в себе реальное единство в себе реального множества, или, говоря более конкретными определениями, как предваряющий живой разум и единую творящую волю созданного многообразного мира. Только тогда Бог действительно понят как Дух, а если реальное единство разума и воли в едином бесконечном субъекте может быть названо Личностью, то Он понят как личный Дух. А этим само собой определяется отношение Бога к миру: в мире выражается свободное, осмысленное, осуществляющее полноту разума Божественное творчество. Такое творчество не может не быть гармоничным и целесообразным: формы творчества единой, свободной и разумной силы должны обладать взаимною приноровленностью и соответствием и осуществлять единый смысл. В реализации истинного смысла жизни в гармоническом и солидарном духовном творении поэтому только и может заключаться цель мира, или замысел Бога о нем. Иначе сказать, по самому существу Божественного творчества она должна заключаться в живом внутреннем единстве живого множества духовных существ с их вечным источником и между собой. Разумность творческой силы неизбежно предполагает совершенство творения. Цель мира в бесконечном благе всех духовных существ, и поэтому ни одно из них не бывает только средством в путях Божественного творчества, а всегда есть и цель его. Жизнь мира может и должна быть лишь осуществлением абсолютного добра». Спиритуалистическая философия Лопатина в объяснении происхождения мира и в разрешении этических и метафизических вопросов обретает отчетливое религиозное звучание. Вслед за святителем Григорием Богословом русский мыслитель считал, что Бог созерцает в Себе или лучше сказать в Своем уме все существующее – «как мир вечных идей», тем самым мир первообразов существует в уме Бога и задуман Богом, а наш мир – творческое осуществление Божьего замысла, трагизм же нашего бытия связан с драмой грехопадения, которую Лопатин трактует как драму «исключительного самоутверждения – в котором поэтому все разделилось, распалось и раздвинулось». Как верно пояснял С.А. Левицкий, «в отличие от Владимира Соловьева Лопатин чуждался строить религиозно-философскую систему, он лишь подводил философию к религиозному порогу». Характеризуя свои религиозно-философские воззрения как «теизм в пределах рациональной метафизики», Лопатин утверждал, что или философия раз и навсегда откажется от идеи Абсолютного – что невозможно для метафизики, или она должна прийти к теизму как единственно подлинному миросозерцанию. По слову протоиерея Василия Зеньковского, «теизм у Лопатина имеет чисто рациональные корни», но вернее было бы сказать, что к библейской идее сотворения Богом мира из ничего и к христианскому теизму Лопатин пришел чисто философским путем, разрабатывая свою спиритуалистическую метафизику. Придя философским путем к религиозному убеждению, что в основе бытия мира стоит «единый, живой, творящий Дух (потому что духовность и творчество – понятия нераздельные)», Лопатин считал, что акт миротворения – это «свободное осуществление Богом творчески поставленной общей цели и нравственного идеала». Идея сотворения Богом мира из ничего дает возможность гармонично согласовать онтологический монизм с метафизическим плюрализмом – согласовать веру в единого Бога как Творца мира с бытием множества субстанциональных «Я», сотворенных Им и наделенных сознанием и свободной волей. Свою философскую систему Лопатин определял как спиритуалистический монизм, ибо реальная метафизическая и сверхчувственная основа мира состоит в едином и творческом первоначале – в свободной воле Бога Творца. Убежденный, что дух и материя не могут рассматриваться как два равноправных начала, лежащие в первоистоках бытия мира, Лопатин анализировал различные типы монистического миропонимания: спиритуализм – «признание истинно сущего за дух», и материализм – «признание всего реального за бытие, всецело и в себе внешнее», разрешая труднейший вопрос метафизики – проблему духа и материи: «Если дух имеет бытие только внутреннее и субъективное, а материя – лишь внешнее и объективное, если дух, в силу своей чисто внутренней природы, совсем непротяжен и не имеет к пространству никакого отношения, а материя, напротив, всецело в пространстве, и протяженность есть ее коренное свойство, составляющее основу всех других ее качеств, тогда им так же невозможно проявиться друг в друге и оказать друг на друга влияние, как немыслимо для непостижимых сущностей, не имеющих никакого отношения ни к чему материальному и ни к чему духовному, вызвать какие-нибудь перемены в нашей психике или окружающей нас физической вселенной. Такому духу и такой материи негде сойтись и нечем прикоснуться друг к другу. И если тем не менее дух и материя не только составляют один мир, но в человеке даже сливаются в одно нераздельное существо, то этот факт представляет загадку, не допускающую рационального решения; чтобы его чем-нибудь объяснить, пришлось ссылаться на чудо… Дух-то наш, как мы его непосредственно знаем, вовсе не есть в себе протяженная сущность, раз вся его жизнь и все ее состояния не имеют протяженности… Самые привычные для нас образы всемирной поэзии не имеют и никогда не имели физической реальности; Гамлета, Фауста, Дон-Жуана, Дон-Кихота, Чацкого, Печорина, как их воображали их творцы или воображаем себе мы, физически никогда не было, даже в человеческих головах. Мы, конечно, мало знаем о том, что делается в клетках мозга, когда в нас протекают различные душевные переживания, но мы можем быть вполне уверены в одном: совершающиеся в них физические события не имеют с этими переживаниями в их внутреннем содержании никакого сходства. Там нет ни наших мыслей, ни наших фантазий, ни наших воспоминаний, там даны только движения атомов, происходящие в неуловимый момент настоящего. Мир мозга, как физической реальности, и мир духа – совсем два разных мира, и наличное в одном совершенно отсутствует в другом. А это все значит: ничто психическое физически не протяженно. Между тем если это так, то из материи и духа как самостоятельных начал нельзя строить одного внутренне целостного мира». Констатируя, что все дуалистические философские теории терпят крушение о неустранимые парадокса и антиномии, а материалистические миропонимание с его абсолютизацией законов механики не в силах объяснить загадку возникновения жизни и сознания – «в решении проблемы сознания материализм одна из самых беспомощных систем», Лопатин провозглашал, что «метафизическая истина или должна лежать в спиритуализме, или ее совсем и нигде нет. Легко также заметить, что в спиритуалистической теории есть одно колоссальное преимущество перед всеми другими метафизическими предположениями, в ней не приходится духа – внутреннего и субъективного бытия сознания – выводить из бытия ему инородного и по всему существу чуждого; в ней не приходится непосредственно нам известного и абсолютно наличного объяснять из элементов, по всем своим признакам ему противоположных или даже не имеющих с ним ничего общего». Возражая на распространенную мысль, гласящую, что спиритуализм и материализм представляют две противоположные и одинаково односторонние точки зрения на действительность – «материализм не в силах объяснить существование какой бы то ни было психики», а спиритуализм «вынужден отвергнуть реальность внешней природы и превратить ее всю в простое сновидение духов», Лопатин пояснял, что вся сущность спиритуалистического миропонимания состоит в признании бытия духа первоначальным, но при этом спиритуализм не отрицает физической природы: «Спиритуализм вовсе не отрицает внешнего чувственного опыта, он только отвергает его определенное толкование. Спиритуализм не упраздняет физической природы; он только полагает, что сама в себе она не то, что о ней обыкновенно думают. Для спиритуалистической философии материальное бытие в своей действительной сути не исчерпывается и не может исчерпываться теми внешними свойствами и отношениями, которые открывает нам о нем наш чувственный опыт и которые достаточны для физики, потому что задача физического исследования заключается в систематизации и схематизации опытных данных. Монистический спиритуализм учит, что протяженность, непроницаемость и движение – не суть атрибуты материального в нем самом, а только формы и способы его действия и проявления: во-первых, в его совокупности – для нашего чувственного сознания, во-вторых, отдельных материальных единиц для других единиц, от них отличных и им внешних». Для конкретного спиритуалиста все сущее имеет духовные истоки, а материальная вселенная – это реально существующий мир. Спиритуалистическое миропонимание не отвергает реальность чувственного мира и не отрицаем естествознание как совокупность наук о феноменальном «мире объектов» и «законах природы», но констатирует, что эмпирические науки о природе «не могут выйти за пределы внешних чувственных схем и символов». Духовное понимание мира не заменит естественных наук, а система наук не в силах дать человеку стройное и целостное мировоззрение, ведь естественные науки не дает разгадку внутреннего мира человека и его самосознания, они не разрешает вековечных и проклятых философских вопросов и не возвышают нас до познания метафизической основы мира.
Видя логическую трагедию современной мысли в отказе от попыток проникнуть в сферу трансцендентного, что отчетливо видно как в ноуменалистическом агностицизме Канта, так и в эмпирической философии позитивистов и гносеологическом релятивизме скептиков, Лопатин сетовал на то, что «физика подменила метафизику», а «чистый опыт оторвался от всяких умозрительных толкований». Выход из страшного духовного кризиса, охватившего философию, русский философ видел в духовном понимании мира и постижении универсальных онтологических истин, иными словами – в концепции конкретного спиритуализма: «Вся действительность – и в нас, и вне нас – в своем внутреннем существе духовна; во всех явлениях кругом нас реализуются духовные, идеальные силы, они только закрыты от нас формами нашего внешнего чувственного восприятия их; напротив, в нашей душе, в непосредственных переживаниях и актах нашего внутреннего «Я», в его свойствах и определениях нам открывается настоящая реальность, уже ничем не прикрытая. И то, что в этой реальности есть основного и от нее неотделимого ни при каких условиях, то должно быть основным и во всякой другой реальности, если только в мире есть внутреннее единство и если он не слагается из элементов, друг друга отрицающих, ничем не соприкасающихся между собою, по всему своему существу навсегда оторванных друг от друга. Таков коренной взгляд спиритуалистического, или духовного, понимания мира». Критически относясь к позитивизму и рассудительно замечая, что разрозненные науки не дают нам целостной картины мира, Лопатин указывал и на то, что естественные науки не оправдывают веру человека в нравственный миропорядок и не отвечают чаяниям его мыслящего духа и совести. Коренной недостаток современного научного миросозерцания Лопатин видел в его всеохватывающем гипотетизме – «оно все сплетается из гипотез, притом взятых в таком широком масштабе и размахе, что едва ли может быть когда-нибудь речь об их исчерпывающем и действительном доказательстве в этом их виде. Это одинаково относится и к тому, что современное мировоззрение заимствует из науки, и к тому, что оно извлекает из философско-гносеологических теорий. Что касается положений научного характера, то даже самые прочные обобщения физики, будучи перенесены в философское миропонимание в образе универсальных и абсолютных онтологических истин, распространяющихся на все реальное, приобретают догматический, шаткий и крайне сомнительный вид… Во всепроникающем гипотетизме предпосылок современного научно-философского миросозерцания заключается весьма серьезный суд над ним. Гипотезы – всегда гипотезы; они помогают нам ориентироваться в проблемах, но, пока они остаются только гипотезами, они ничего не решают. Тем более сомнительным оказывается их употребление, когда специальные допущения отдельных наук обращают в основоположные начала законченного миропонимания и через это приписывают им абсолютное онтологическое значение». Для того, чтобы разрешить вековечные и проклятые вопросы философии, человек должен обрести метафизическое знание. Метафизическое знание возможно, если существует «трансцендентное нашему сознанию реальное бытие, из предположений о котором слагаются все метафизические теории». Критикуя ноуменализм – кантовский агностицизм, утверждающий непостижимость метафизической реальности – сущности явлений – «вещей в себе», Лопатин был убежден, что «непостижимым вещам в себе нет места в жизни духа, как им нет никакого места в процессах материальной природы». «Для самого Канта мир ноуменов есть прежде веет мир духовный, управляемый верховным законом нравственного добра; и в этом смысле миросозерцание Канта тесно сближается со спиритуализмом. Но такой его взгляд на истинно сущее диктуется у него морально-практическими соображениями. Напротив, с строго теоретической точки зрения он дает понятию ноумен чисто отрицательную характеристику». Во всем блеском своего ума обрушиваясь на эмпирическую философию позитивистов и ноуменализм Канта с их убеждением, что «нам доступна только внешняя видимость природы, возникшая в нас сообразно особенностям нашей чувственной восприимчивости», Лопатин никогда не отрицал значимость чувственного опыта и естественных наук, но подчеркивал, что чувственный опыт – не единственный источник наших знаний, ведь существует разум и интуиция, а человек не только чувственное, но и мыслящее и одухотворенное существо. Протоиерей Василий Зеньковский охарактеризовал Лопатина как рационалиста, который в гносеологии «не дал ничего значительного». Это суждение – глубоко ошибочно, ведь, во-первых, Лопатин прекрасно понимал, что рациональное мышление не в силах охватить всю действительность и иронизировал над «неудержимым нашим желанием придать вселенной более рациональную форму, та, в какой дает ее нам опыт», а во-вторых, гносеология Лопатина явно тяготеет к интуитивизму. Вслед за Шеллингом и Владимиром Соловьевым, Лопатин признавал возможным не только чувственное созерцание, какое единственно допускал Кант, но и сверхчувственное созерцанием, дающее возможность познавать сущность вещей – метафизическую реальность. По мысли Лопатина, интуиция человека имеет двоякий характер: во-первых, она обращена на внутреннюю жизнь человеческого духа во всем ее разнообразии, а во-вторых, на внешний мир. Существует высшая мистическая интуиция – непосредственное соприкосновение с Богом «в глубинах своего индивидуального духа». Подобно немецким поэтам-романтикам ставя способность творчества и художественного воображения выше рационального и логического мышления, Лопатин указывал на то, что существует не только логическим и дискурсивно мыслящий рассудок, но и интуитивно и художественно мыслящий «творческий разум»: «Рассудок или разум логический только дает ясную, раздельную форму тому, что возникло в другой, таинственной и смутной, почти убегающей от сознания области. Творческий разум есть способность замыслов по преимуществу; рассудок переводит темные идеи разума творческого на язык ясных, резко очерченных понятий; в этом смысле он выше последнего. Но непосредственный творческий ум богаче содержанием: его идеи невыразимы в своей полноте и жизненности, он чует истину и там, где она не может быть уловлена в формулу, в этом его изначальная, непобедимая сила. Его идей часто нельзя высказать словом, не исказив и не опустошив их, на них можно только намекнуть в символе или художественном образе». В понятии «творческого разума» у Лопатина сливаются воедино две способности – интеллектуальная интуиция – способность созерцать идеи, воспетое Платоном и неоплатониками, и художественное воображение – способность представлять идеи в виде художественных образов. Познание сущности вещей доступно не рассудку, а интеллектуальному созерцанию – интуиции, которая дана каждому человеку, но требует нашего духовного и интеллектуального совершенствования. Как немецкие романтики, Шеллинг и Владимир Соловьев, Лопатин был убежден, что в творческом разуме «заключается основа гения», а философия – это своеобразный вид не только интеллектуального, но и художественного творчества, она одновременно наука и искусство. Веря в возможность интеллектуальной интуиции и познания сущностей вещей, Лопатин пояснял, что его спиритуалистическая философия не имеет претензий на абсолютное знание, ибо абсолютное знание – «всеведение» – принадлежит одному премудрому Богу – Абсолюту. В гносеологии Лопатина огромное значение имеет вера – в его философии она стоит между чувственным опытом и разумом, являясь источником действительного знания. По воззрению Лопатина, вера есть «начало понимания, а не завершение его». Если в основе философии веры – религиозное чувство, до конца не подлежащее анализу, то метафизическое знание – плод и достояние понимающего разума, способного созерцать идеи и художественно выразить их. Великий философский гений – от Платона до Шеллинга – может выразить вечную идею, которая не поддается логическому и аналитическому рассудку, она носит почти мистический характер и сродни таинству веры, но это еще не есть философия в подлинном смысле слова. Философия есть ясное знание и разумное понимание сущего, а «не чаяние и не непосредственное восприятие чувством». Философ может быть глубоко верующим и религиозным человеком, но он должен четко различать разницу между тем, что он понимает и тем, во что он верит. В своих рассуждениях философ может цитировать Священное Писание и опираться на учение святых отцов Церкви, но подлинный метод философии – умозрение. Если в основе христианской религии лежит вера и Божественное Откровение, то в основе философии – умозрение и разумное, логическое и диалектическое искание Истины. Метафизика имеет свои содержанием логически достоверные истины разума, в то время как «теософия стремиться раскрыть всю полноту идеального смысла Божественной и мировой жизни во всех ее конкретных перипетиях». Со всей очевидностью выступая за ясное и разумное знание, Лопатин призывал не смешивать умозрительную метафизику и теософию – не растворять философию в мистических переживаниях и не делать е служанкой богословию, но в то же время он провозглашал, что философское умозрение должно иметь не «односторонне-рационалистический», а «конкретно-жизненный» характер. При всем рационалистическом характере своей спиритуалистической метафизики, философским воззрениям и идеям Лопатина не были чужды экзистенциальные мотивы – он стремился преодолеть трансцендентальный рационализм, хотя до конца так и не смог этого сделать.
Экзистенциальные мотивы и религиозные ноты спиритуалистической метафизики Лопатина с наибольшей силой звучат в его раскрытии идеи бессмертия души. Вера Лопатина в бессмертие души и убеждение в неуничтожимости нашей личности со смертью тела зиждилась на его персоналистической и онтологической этике и имела евангельский и кантианский характер: «Мир, если он создание свободы и разума, должен носить в себе цель, и этой цели ни в чем другом без противоречия положить нельзя, как в согласном осуществлении и бесконечном совершенствовании того, что имеет в себе настоящую, исполненную действительного творчества жизнь. Человеческая душа есть то бесконечно ценное в себе, пред чем бледнеет значение всех других вещей. Христос спрашивал: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?». Если мы хотим, чтобы наша деятельность отвечала внутреннему, независимому от нас смыслу жизни, мы должны всегда помнить о несравнимом превосходстве человеческой личности над всею остальною природою. Истинная нравственность начинается лишь там, где человек на человека всегда смотрит как на цель и никогда только как на средство для иных посторонних, признанных высшими целей». В области нравственной философии Лопатин виртуозно сочетает «категорический императив» Канта и возвышенную этику Евангелия, нравственный закон кенигсбергского затворника и заповеди Христа Спасителя. Критикуя утилитарную этику, для которой каждый отдельный человек есть «раб некоторой внешней, неопределенной цели, которая состоит в наибольшей сумме радостей у наибольшего количества людей», Лопатин писал, что при утилитарной морали «всякое личное совершенство и достоинство получает цену только относительную, по своим результатам для общества; единственно здравый принцип быта политического обращается в исключительный двигатель всего нравственно доброго». Но для истинной этики каждый человек имеет такую же цену, как и все, ибо христианскую этику «вдохновляет не математическое взвешивание отдаленных последствий, а живая любовь ко всему, в чем теплится живая душа… Когда человек борется со своими низкими страстями, когда он старается вырвать свою волю из-под власти чувственных побуждений, он не только изображает общественного слугу, который соблюдает душевную и телесную опрятность, чтобы общество не понесло какого-нибудь ущерба от его распущенности. Он не раб чужих удовольствий, он прежде всего человек, и цель нравственной деятельности заключается в нем самом столько же, сколько и в его ближних». По заветной мысли Лопатина как убежденного христианского персоналиста: «Душевная чистота, целомудрие, самообладание, бдительность и чуткость ко всему происходящему внутри его нужны человеку не менее, чем сострадание, самоотверженная любовь и героическая готовность послужить себе подобным. Аскетический момент нравственности, в прежние времена нередко получавший господствующее положение в морали, в последние века иногда совсем отступающий на задний план и вводимый в нравственные предписания только под видом одного из средств для развития общественного благосостояния, через это восстановляется в своем истинном и самобытном значении. Человек, даже если он находится на необитаемом острове и для него навсегда потухла надежда вернуться в общество, может все-таки жить нравственно хорошо или дурно. Как ни святы общественные связи, не в них единственное условие человечности». Но если высший смысл жизни человека – осуществление в жизни высочайшего нравственного идеала, а человек есть цель сама в себе и не может рассматриваться как средство и инструмент, то духовное достоинство его личности требует ее бессмертия. Признавая высокое этическое значение вопроса о бессмертии, Лопатин был убежден, что «идея о бессмертии менее всего дает пищи для эгоизма и чувственных вожделений. Насколько велика нравственная потребность верить и продолжение личного бытия за земными пределами, настолько же велика невозможность ясно и адекватно его вообразить. Таинственность и громадность перехода слишком очевидна для самого грубого ума, чтобы можно серьезно и без колебаний рассчитывать на загробное удовлетворение наших мелочных житейских интересов». Если смерть есть уничтожения личности, то она обессмысливает наше бытие и делает все наши дела и достижения эфемерными. Но если смерть – это исход души из тела и таинственный переход в иной мир, то смерть освобождает нас от значительной доли ужасов жизни, окружающих нас со всех сторон. По проницательному суждению Лопатина, «с эгоистической точки зрения мысль о совершенном уничтожении личности в момент смерти едва ли не предпочтительнее всякой другой», ведь тогда человек не несет нравственную ответственность за свою жизнь. «Вообще настоящие эгоисты едва ли испытывают большую положительную потребность в вере в бессмертие: я думаю, каждый из них, положа руку на сердце, предпочел бы – вместо жутких и загадочных загробных перспектив – после долгой и счастливой жизни, посвященной удовлетворению всех своих прихотей, желаний и страстей, заснуть вечным сном без всяких сновидений, в котором он ни разу и не вспомнит, чем он был и чего он лишился». Но нравственное сознание требует бессмертия личности, чтобы восторжествовала высшая правда на посмертном Божьем суде и было изобличено безумие и гибельность эгоизма. По мысли Лопатина, «историческая жизненность христианского миросозерцания в том и заключается, что в нем не только даны прекрасные правила любви и самоотречения, но указан и подлинный источник гибели духовной личности в себялюбии и злобе». Метафизическое основание веры в бессмертие личности Лопатин находит в спиритуализме. В своей поздней статье «Неотложные задачи современной мысли» Лопатин писал, что «умозрительное решение вопроса о бессмертии не представляет особых трудностей в пределах спиритуалистической системы: оно явно подразумевается уже в первых ее предпосылках. Для спиритуализма истинная субстанция в существующем есть дух и, наоборот, всякий дух есть субстанция». «Спиритуализм, в отличие от других философских систем, приписывает сверхвременную субстанциальность только духу. Все недуховное для него лишь несамостоятельное проявление и отражение духовных сил и деятельностей. Но в то же время для последовательно проведенного спиритуалистического взгляда эта пребывающая субстанциальность не принадлежит только бесконечному Божественному Духу, в котором все вне времени и который не задевается никакими переменами, и каждый конечный дух есть сверхвременный субстанциальный центр». «Наша душа бессмертна просто потому, что она есть сверхвременная, внутренне единая, субстанциальная сила…». Если свободный и бессмертный дух есть подлинная субстанция нашего «Я», то со смертью тела мы не исчезаем в небытии, а продолжаем существовать в духовной форме бытия. Уже в своей ранней статье «Теоретические основы сознательной нравственной жизни» Лопатин высказал тонкое психологическое наблюдение, звучащее в наши дни как пророческое предостережение и напутствие: «нельзя отрицать, что господство механического фатализма в нравственной области ведет к неисцелимому душевному разладу. Может быть, этот разлад имеет роковое значение и человеческий род никогда над ним не возвысится в будущем: об этом можно думать как угодно. Но, во всяком случае, не в эпохи такого разлада, как бы долго они ни тянулись, нравственное сознание может найти свое законченное научное обоснование и строгое философское выражение. И то и другое достижимо лишь при таком миросозерцании, для которого свобода воли, разумный нравственный миропорядок и вечность внутреннего существа человека перестанут быть пустыми словами». Высочайшая ценность спиритуалистической философии Льва Михайловича Лопатина состоит в его персоналистической и онтологической этике, соединяющей лучшее в нравственной философии Канта с заповедями Евангелия, в метафизическом персонализме и вере в нравственный миропорядок и духовное достоинство каждой личности, в пламенной защите ее свободы и в признании «чужой одушевленности», в апологии бессмертия души и субстанциональности нашего «Я», в духовном миропонимании и признании возможным познания сущностей вещей и обретения метафизического знания, в нравственном оправдании жизни, несмотря на весь ее трагизм.
Спиритуалистическая метафизика Л. М. Лопатина
© Copyright: Руслан Игнашкин, 2025
Свидетельство о публикации №225051700465
Свидетельство о публикации №225051700465
Рецензии