Сол Беллоу Два рассказа с утра пораньше

(Saul Bellow, Two Morning Monologues)



[Перевод с английского. Рассказ переводился для текстовой инсталляции на именной выставке Беллоу в 2014, вроде бы, году; публиковался в "Крышах" в сети, здесь - в слегка обновленной  редакции]

***

9.00

Это всё отец виноват, что с самого утра и едва ли не до обеда я себе места дома никак не найду, так и тянет убраться куда подальше. Мне приходится работу искать. Нет, я серьёзно: вышел из дома прочь, и пошёл куда подальше. Кроме шуток. Это с его подачи тут теперь так заведено, что, застань он меня, скажем, до одиннадцати утра – стыдом заест, ещё и сам виноват буду. Родная мать – и та от него нахваталась этих подколок, хотя с нею-то, матерью-старушкой, ещё ничего, она и не догадывается даже, что происходит и как он мне мозг выносит.

«Гордость и капиталовложение»: вот что я значу для старикана, если в двух словах. «Молодчина, умница, истинный американец, не хуже других – а работы - зеро». Это первое. И второе: «Полюбуйтесь, сколько денег я на нем просадил». Думает, что всякий, в кого такие деньги вложены, не только работу себе влёгкую найдёт, так ещё и работодатели к нему в очередь выстроятся. «Таких прошаренных парней, как он, сотнями ищут. Ему бы рекламу сделать. Вот увидишь ещё», - доказывал он матери.

Собственно, дважды он рекламу уже сделал. В первый раз – без предупреждения: удивить нас хотел. Но, само собой, на объявление никто не откликнулся. За приступами регулярного послетрапезного отчаяния по вечерам на него пару раз снисходило озарение, что виноват во всём я. Подойдёт, бывало, молча – то в гостиной, то на балконе, темно уже. Но ни словом не попрекнёт, ни разу. Запрётся у себя и всё гадает, возьмусь ли я за ум…

Я бы вот тоже старательно отсиживался дома за «Диком Трейси», как бы ни было мне отвратно тут или от ежедневной соседской слежки. Нередко ловлю себя на мысли: вот было бы здорово, попадись мне счастливый билет – тогда-то можно съехать от обоих родителей, особенно от старика, на законных основаниях. В добровольцы, что ли, податься… Нечего и рассказывать, как мне хочется свалить куда подальше. Но, опять же, слишком я умён, да и слишком рассудителен к тому же. Познал себя доскональнейше, и тайного, и явного – то есть и себя самого, и свой среднестатистический портрет. Погрузился до самого дна. Ну и как тут поднимешься? Как ни раскладывай сумму – хоть с начала до конца, хоть от конца к началу, разницы никакой, итог всегда один и тот же: по нулям, зеро.

А старику все неймется. Качает себе головой, когда мы за столом собираемся к ужину. Послушать его, так вполне вероятно, если… Всё сходится, всё по уму. Сын такого-то получает столько-то. Хоть и сущий балбес. Ну, а ты-то чем хуже? Дела обстоят так-то и так-то. Стоит на своём, мне неловко даже. Ему-то кажется, будто всё просто. И не уймётся никак.

«Ты ведь преподаватель, так? Пять лет в колледже. Лучший из лучших, в первых учениках. Хорошо, допустим, учителем тебе никак не устроиться. На рынке труда, говоришь, переизбыток кадров? Ну так найди себе другую, временную работу». Вот его ответ на все мои резоны. Когда карта ложится так, что он не на работе и мы оказываемся дома вместе, постоянно пичкает меня это своей нудятиной, всё гундит и гундит. «Но ведь», - скажешь, бывало, - «я не один такой, не особенный я, сейчас много кто без работы». Подумать только! Вот до чего договариваюсь!

«Ну конечно», - кивнёт. Он же понимает. Миллионы безработных. Действительно ведь. Но на мне у него статистика как-то не сходится. Что истинно, когда речь о других, то ко мне неприменимо.

А реклама смешная, действительно смешная тогда вышла. И старушка, и я – мы оба просили отца моего имени не указывать. «Джейкоб, хватит и телефонного номера. Так ведь не принято. Сын прав, прислушайся к нему».

Сперва просто ужасно получилось. Надеюсь, никто особого внимания не обратил. Не люблю, когда обо мне в газетах трубят. Сколько себя помню, всегда стремился избегать излишней славы. Терпеть не могу шумихи. Невыносимо. Ни разу в жизни не смог я представиться так, чтобы горло не сдавило комом. А тут ещё и реклама эта…

Каждое утро одно и то же. С родителями, в одинаковых обстоятельствах, среди обойного рисунка в еловую лапку и ворсистого дивана, под сонный запах и кофейный аромат, старуха над раковиной чистит кастрюлю или нарезает апельсины, старик ждет, пока чай остынет. Неисходная аллея, и шест, и табличка на шесте с надписью 666. Таким же всё было и прежде, до того, как я пошёл в школу, а после – в лицей, в старшие классы, в колледж. Разве что лестница потемнела, прогнулась, сгорбилась, да щербины между ступеней - шире. Вот и всё, пожалуй. Я достаю своё домашнее чтиво, листаю прямо за кухонным столом. Будь то «Кони в яблоках», Вальтер Скотт или «Фальшивомонетчики». Этот дом отец ещё до моего рождения купил. И потерял несколько лет тому назад, но мы до сих пор здесь живём, в той же самой квартире, что и прежде.

Позавтракав, отец берёт сумку с рабочим комбинезоном и полотенцем, и отправляется на работу. Потом мать провожает меня до дверей и вкладывает в руку пакет с ланчем. На ней старый купальный халат, чулки под коленками кое-как подвязаны, спадают. Иногда порывается меня на прощание поцеловать, а я позволяю. Обычно она далека, будто покойница или нет её совсем. Но когда замечаю, что она существует – не просто живёт, а готовит мне перед выходом апельсиновый сок и выдаёт пакет с обедом – это вновь сближает. Я же единственный сын как-никак.

Кроме обеда, мне выдают по пятьдесят центов – на табак, на автобус, на стаканчик выпивки или, может быть, на газету. На всякие нужные мелочи.

Жду машину, автомобиль от Коттедж-Гроув - на углу, где бакалейная лавка Поляков. Поляки изучили меня доскональнейше. Их магазинчик тут, на углу, не один год простоял. Мистер Поляк машет мне из-за прилавка, вытаскивая руку из-за фартука, широко улыбается всеми своими огромными зубами, обесцвеченными досветла, будто подсветка к освещению бакалейной лавки с утра пораньше. На нём старомодная кепка с тесьмой под подбородком. Что-то говорит миссис Поляк – та нарезает бананы из грозди на витрине. Что ещё они могут сказать, кроме как «Ну, мандельбаумский-то парень до сих пор место ищет»? Их собственный сын, Бобби – бухгалтер. Мы с ним почти ровесники.

До конца пути ещё долго. Часто, когда спешить особенно некуда, выхожу и продвигаюсь пешим ходом. Так прошёл всю дорогу до конца, и мне известна каждая пядь пути: гаражи, прачечные, магазины подержанных вещей, фундаменты, автозапчасти, сорняки – и все в двух цветах: песочном и сером. А других-то и нет, то есть не предусмотрено иных сезонных расцветок. У Двадцать Третьей Стрит – несколько новых заводов: с разводами пятен на фасадах и неоновыми трубками дневного света в офисных окнах. А затем, когда путь сворачивает по Вайбэш-Авеню, мимо кинопроката, видны громадные таблоиды с поцелуями, ужасами и убийствами. Обычно-то я просто читаю книгу и ко всему равнодушен, пока машина, подпрыгивая, не доберётся до Петли-Развязки – ну разве что посмотреть, как там солнце. Поглядываю время от времени. Прежде чем мы вползаем под виадук, что у нас над головами, оно на мгновение показывается. Не сказал бы, что в этот миг у светила велики шансы продержаться на высоте. Если и превышают мои, то ненамного. Этим утром оно наводит на мысли, которые не важней размышлений о бумажной полоске на коробке с ланчем. Дёрни – коробочка и откроется. Сверху – игрушечный ценник: самолётик, скрещенные лыжи, крошечный ларец любвиэ…

Месяцев восемь тому назад прошел слух, что война принесла новые вакансии и где-то с неделю я, раз за разом рассылая резюме, кочевал от места к месту. Отец оживился: «вот сейчас обязательно получится! Будет у тебя работа! Вот подожди, ты еще нам всем покажешь!».

Очереди стояли гигантские. При всяком заходе мне становилось не по себе: слишком уж много знакомых лиц. Приходилось отступать, врать друг другу, делалось неловко. Потом, в конце концов, вышло, что всё было зря…

Прошёл слух, что компании открыли найм, и агентства содрогнулись от наплыва соискателей. Слухи оказались ложными, работы не прибавлялось, но от разговоров наступало временное оживление и я, бывало, пройду наскоро через холл к лифту, гордо вскинув голову, будто мне там по делам, по деньгам и по должности. Однако наверху мне приходилось вместе с прочими съёживаться в знакомое до боли ожидание, в сидение на скамьях, в скрещивание и расскрещивание ног, в чтение знаков о запрещённом курении и в выспрашивание расценок за услуги агентства. Теперь-то люди себя в таких местах иначе ведут. А раньше рассаживались по одиночке, напряженные, каждый в себе, и ждут, пока вызовут. Старались приосаниться. Как в школе учили. Пусть работодатель увидит идеального молодого человека или девушку: вышколенных, благоразумных, надёжных. Сейчас не то уже. Сидят сутуло, и не беда, даже если немного грязи под ногтями останется.

В общем, вот до чего мы дошли: раздаём бумажки, разглаживаем складочки, читаем, какие ещё корабли недавно торпедированы и наблюдаем за схваткой букмекеров и судов.

Этим я и занимался всю неделю. Даже не успевал сэндвич съесть (обычно – кусок блеклого мяса на хлебе), таскал в карманах, а к вечеру от него шёл тонкий пряный душок. Один из свернутых едва ли не в трубочку листиков, прикрывающих мою личность.

У меня и в мыслях не было бы проделывать то, чем я обыкновенно убивал тогда время: биться спиной в стену с выложенной побуквенно надписью «ВОЗМОЖНЫЕ ВАКАНСИИ» в надежде, что от удара распахнется потаенная панель, тайный ход.

Сложней всего слить день. Дома, как я уже сказал – неволя; на парковке и в окрестностях – слишком много прочих «успешно окончивших». Зато прокачиваются нестандартные навыки: умение питаться одними сэндвичами, заказывать лишь кофе, часами просиживать в одном и том же месте, высасывать из каждой соломинки до последнего, вытягивать из хабариков самую мякотку… Весна и лето лучше холодных сезонов, но более затратны. То прохладительного захочешь заказать, то на катере покататься.

В конце концов, всё образуется… вот только интервала между «в конце концов» и «сейчас» хватит, чтобы я сам смог там ноги протянуть.

Итак, мне пора. Что ждет меня сегодня: библиотека? Музей? Зал судебных заседаний? Профессиональная конференция?

11.30

Игрок

И что дальше? Давай навскидку, не глядя, а если не вслепую выбирать – так это я и сам смогу. Результат почти всегда одинаков: кислый вкус поражения. Система не работает, а попробуй обыграть – только зря стараться. Как ни всматривайся во внутреннюю бездну, что ни вытяни на поверхность, какие доказательства не предъявляй на посмотреть. Карта всегда выпадает нехорошая, в тёмную масть, а кости – на финальный бросок. Чё-то и кони даже… Чё-то кони? Сказал бы уж: особенно они! У меня на этот счёт дурацких иллюзий нет. Нас, кто до дна докатился, сложней всего одурачить.

Так рано, день ещё не начался, голова от сигарет кружится. Встать – шатает. Побрился – лицо мертвенно-каменное. Едва заставляю себя открывать рот и затягиваться. На губах – липкая папиросная бумага, шелковистый дым реет в зеркальном трюмо, над гранёным стеклом и грейпфрутом.

Сегодня в фаворитах вроде бы Филомела. Это ей подкова на счастье досталась, невестин букет. Словно по грязи шлепки, вот до чего их там пришпоривают. Или чёрная мамба в жемчугах шебуршит. Это если их подгоняют, конечно. По радио как-то хрипло говорят, не разберёшь. Было бы здорово увидеть их забег вживую как-нибудь. Издалека, выглядывая из-за книги в бакалейной лавке, над залом, где перекатываются гладкие бильярдные шары… Ну что же, ещё успею.

Поутру в такие часы чувства обостряются. Разве это жизнь? Затаившись в углу, под шконкой с колесиками… Душ слышен даже внизу, доносится туда, где девушки везут тележки под тентами. Падают мокрые полотенца, свисают сонные простыни, шкворчит бэкон с восковой корочкой… А вот и мой выход: туфли надраены, брюки со стрелками, шляпу на лоб, смакую первую сигарету по пути вниз на лифте…

И куда только подевался тот мозгляк? Тот, кто отдраивает решетку на жаровне, переворачивает яичницу, жадно окунает хлеб в жидкоe маслo, словно в купель… Никак не просчитаю ни его двенадцатичасовую смену, ни двенадцать часов у девушки по скользящему графику: восемь по книгам и четыре туда-сюда, так я слышал. Едва хватит концы с концами свести. Спасибо, дружище, не для меня такое. Без них нам никак, а без меня нам – очень даже ничего. Кто нам роли раздаёт? От кого или чего зависит, какое место достанется мне, а какое – им? И всё-таки – нет, не моё это. Хочешь жить — умей в расходы. Быть пробивным. До сих пор удавалось влезть даже в «Грэнд Нешенел», в приватно-эксклюзивные часы. Но я тогда подготовился. Было бы странно оказаться неудачником среди такого количества лохов. Да и вряд ли меня поймают уже. А если и прицепятся – знаю, как следы замести. Есть обходные пути. В этом городе, в этой стране их полно, и дело таких, как я – отыскивать лазейки.

Их нужно уметь распознавать. При правильном взгляде всё распадается на пики и черви. Даже на чёртовы дюжины из ремика. Главное – расклады правильно просчитывать. К отвальному подсосу надо затовариться: два в связку, потом прямым, навалить, если выйдет по уму. Но и наоборот случается в ту же монету: в небе надо всем миром падают самолеты, или шагнёшь – а на тебя поезд прёт, а то и под боевую пулю. Вот ещё поучительный пример: парочка из «Бухареста» в форде целуется, а небоскрёб - падает.

А вопрос-то, главный вопрос, вот в чём: есть ли выход? Часто кажется, будто он есть, ещё чаще – будто всё безысходно. Всего тебя перекручивает, перехватывает дыхание, как от вистовой десятки в масть. К тем, кто давно в игре, изредка приходит сходное чувство, но мамаши, дамы на пути к прикупу ещё важней. Девчонки на Двадцать Шестой тоже, бывает. Знаю я, как это случается. И ещё – пацаны из бильярдных раскатов…

Когда входишь в игру, там многое с отпечатками из детства связано. Даже когда можно жирный куш сорвать. Не только монетки или купоны там. Детям кажется, будто они в силах править миром. Пройдёшь через комнату – зазвонит звонок; бросишь в небо камень – жди дождя. И многие ведь дождутся. Помню, было такое как-то раз. Наступил на трещину по тротуару – жди беды. Приходилось и других игроков видеть – когда те злились на людей, не смотрящих, куда прут, и путающих все карты. Что там еще… А, ещё монетки в кровать, если заболеешь. Выложить поверх одеяла – падают. Пятёрками, тройками, в треугольники. А поднять в обратном порядке – станет больше. Такие трюки уже в крови.

Тогда начинает казаться, будто главное – держать руку на пульсе, контролировать. Справился – и ты крут. Смог – и стал неубиваемый. Отбиваешься в полную, прямо в лицо, наотмашь. В твоих руках, в твоих силах – отбиваться.

Пройтись по краю и не упасть. Упал – рявкни и двинь себе по уху, пока никто не видит. Вот так-то, видишь, вот он – край, предел, миг триумфа до того, как выскочит кто-нибудь из этих двенадцати, или пятидесяти, или восьми, или тридцати семи. Последнее мгновение – в безвоздушном пространстве, бездыханно, бесконечно. Впрочем, азарт слабеет, когда выходишь в игру день за днём и долгие расклады делаются похожими на управляемые поддавки, когда выигрываешь с ленцой, бесстрастно. Будто конверт с зарплатой забирать.

Но и проигрываешь тоже. Чаще – да, чем наоборот. Вот ведь как выходит. Долги, квартплату задержал, дыра на перчатке, одно яйцо на завтрак, дешевый табак… И вдруг – зашуршало в груди, будто колоду карт распушили влёт , а подмышками мокрые пятна разрастаются …