Текущее Дневниковые записи

 

                Рынок.
               
     Рынок — это плошка. Плошка кормящая, плошка шумящая, плошка гомонящая… Можно сказать, что и жемчужина тоже: «Подходи народ, выбирай на вкус товар, это тебе предложим, и то… денежки только готовь, не скупись!».
     И не скупится зашедший приобрести обнову, и достает он свои купюры, и торгуется, если умеет, и протягивает свои купюры продавцу, трепетно протягивает, а иной сунет, будто угостил, задобрил, вот такая она купля-продажа: шелестят рублики, щекочут нутро и продавцу, и покупателю, праздник словно, представление.
     Современные рынки стали ухоженней, расцвели, пестрят своими палатками и шатрами, шумными своими распевами зазывал и музыкальными киосками, аппетитными завалами снеди, чебуречными и шашлычными. Рынок стал теперь чуть ли не место досуга. Все совместилось, все приняло новое обличие, все под рукой: вот тебе и пивко рядом, вот тебе и шашлычок-балычок, все есть на рынке, как в хорошей сказке, рублики только готовь! И готовят! И охотно поедают в этой пестроте шашлычок-балычок свой, и пивка глотнут после дел закупочных-то: дело-то сделано, наливай! Отдых настоящий, – отдых среди шатров пестрых. Слава такому рынку! Слава людям рынка! Слава тому, кто все это придумал!
     А придумал все это не то Господь, не то сама Жизнь.
     Вот так изловчилась и повернулась в один прекрасный момент к людям: «Глупые вы! — сказала Жизнь, — чтоб вы там не выдумывали со своим марксизмом, только одни несуразицы получаются.  Ухватиться за меня хотите?  Так я и есть рынок. Такой ли, не такой ли, но рынок! И учитесь вы после своего марксизма но-новому. Учитесь и ума-разума набирайтесь, в общем, без меня — сказала Жизнь, — вы никуда…». Сказала и как отрезала. Сказала — и началось…
     Одни говорят: нам так не нужно, другие говорят, что не умеют, третьи — институты им, видишь ли, мешают…  Не хотели, в общем, саму Жизнь понимать. А она все равно свое. И шумели-то одни, и трепыхались-то другие. А вышло в итоге, как сама Жизнь им сказала: «Хватит ерепениться, знаете, что в-третьих странах делается?.. вот-вот, то-то же!  Так что, быстренько за прилавок, профессора тоже нашлись… на штаны сначала заработайте, а потом уж…».
     И стоят теперь за прилавком люди вполне квалифицированные: порой диплом красненький у кого-то имеется, порой и аспирантура кое-где человеком покинута, и стоят они дотошные, и подают тебе то одну вещь, то другую, подают и улыбаются, словно китайцы какие, и снова подают…  терпеливые, заботливые, приятно смотреть стало, на человека-то. Можно сказать, что счастливым стал: сытым и одетым, чудо стал, а не человек: щеки в два раза толще, румяные.
— Ну как тебе? — иногда спрашивает такого Жизнь, — лучше стало? а трепыхался-то как? Как рожицу-то корчил? Ну работай-работай, никому не скажу, с Богом, в общем.
     И работает наш теперь средний класс, и не расстается ни с прилавком своим, ни с калькулятором, серым веществом-то своим и вертит, и крутит… уценивает и наценивает, ибо теперь Жизни самой верит, а не кому-ни будь. И куда жизнь человека-то не кинет, туда и бежит, сломя голову:
 — Бегу, Мать Родная, Бегу! — любит теперь он Жизнь-то, да и как не любить, с чего?..      
   Вот такие теперь дела. И коль рынок рядом, то можно во всем убедиться, присмотреться — рынки, действительно, стали другие: богаче, ухоженнее, масштабнее, есть теперь и рынки мегаполисы, есть и рынки-малютки, есть рынки невидимые, где оборот свершается в сверкающих офисах, в банках, но это все равно рынок. Так что принцип рынка вошел во всю нашу жизнь. Рынок вышел на поверхность. Из презренного, второстепенного превратился в ведущего. Стал центром и города, и села.
     Теперь рынок стал кормить. Кормить и тех, и этих…
     Видимо, спохватились. Поздно, правда, но все равно: кто рынок презирал и презирает сейчас, тот тоже лопает, морщится, правда, но лопает. Если мало накладывают, то старается брать уже и сам, словно газонокосилка, срезая все лишнее, что выходит на поверхность и выпячивается.
     Но не будем касаться того, чего касаться не следует, а окинем еще раз взглядом наш рынок, поедим шашлычков-балычков, послушаем музыку на дорожку и посмотрим на прохожих и задумаемся: хорошо все же на рынке-то!  И сидится тут хорошо!  И люда-то здесь разного — уйма! Тоже ведь хорошо! Где еще столько встретишь? Счастливчиков-то.
             

                Служба знакомств.
               
     На объявления я западал давно. Но только в мыслях. Казалось, что там все будет легко, без проблем, и ждут тебя там, ой как ждут даже.  Если ты Квазимодо, к примеру, или Бэтмен, человек-пингвин, или еще пострашнее, уродливее.
     Легкость всегда манит. На легкость люди западают с той же легкостью. На вокзалах, например, видно: сколько желающих сыграть и выиграть. А остаются с носом. Денежек захотели, но ушли ни с чем, да своего еще прилично оставили, так же легко и быстро. Гуд-бай, в общем, поплачь за кустом, захочешь еще — приходи.
     То же самое и с этими знакомствами: не верю я в это, вот убей — не верю. «Все свершается там, на Небе», — хочется мне крикнуть и докричаться, все в нас, и компьютеры, анкеты, и базы данных… ничегошеньки не стоят.
     — Людей, — заявляю, — сводит судьба! Не дано, значит и не будет, не твое никогда не будет твоим. Желаешь души, тепла, тела, так возьми это без посредников, подойди и возьми.  Не хочешь так, то возьми это как-нибудь по-иному. Не можешь? Тогда, о чем здесь речь: ты не можешь взять то, что тебе хочется. Подумай! Ты уже что-то не можешь. Так что ты тогда можешь?  На что ты претендуешь тогда? Вот и мозгуй! Сядь, успокойся и мозгуй. Дошло? нет? То-то же, герой…
     Еще в школе идет выбор, кто с кем: принцы выбирают своих принцесс и наоборот. Принцы это те, кто первые, первые решаются, несмотря ни на что и ни на кого, первые выбирают, имеют первый уже личный опыт, за ними, как после команды, решается и второй эшелон. Ну решился и на том хорошо, но остаются еще и третьи — это те, кто всегда будет во всем опаздывать, наблюдать за действием первых, наблюдать и хныкать в свою жилетку. А возможно, что будет вообще без претензий, претензий ни на что и ни на кого, даже на себя. Вот они-то и есть потенциальные клиенты этих контор, агентств. Пиши, брат: молодая, красивая, бюст такой-то… Так что же она в этом агентстве-то делает, в списках их?  Да мужики таких баб уже по дороге в агентство растаскивают, в метро или уже в подъезде начинают, да такая сейчас и шага не шагнет, чтобы иномарка не остановилась, уж очень сидящих в ней бюст будет этой милашки впечатлять, мешать будет светофоры разглядывать: вместо красного, например, будет только этот бюст и видеться, вспоминаться… или еще как. Вариантов уйма!
      Бывает, правда, что человек, вынужден обращаться в агентства и по возрастным причинам, или еще по каким, уважительным. Но все равно это уже отступление, компромисс с собой, со своим я.
      Нужно ли такое счастье?  Да и счастьем бы я это не назвал. Сделка она и есть сделка. Как все, что печатается в такой форме, в такой прессе. Как пресса эта коммерческая, второсортная, можно сказать, так и информация в ней такая же, не поэзия, одним словом, да и на прозу не тянет, не ахти, в общем, какая, так…
      Сейчас очень модно искать «спутников» за рубежом. Естественно, что заявители на иностранцев — это люди, решившие проблемы свои с сородичами, мол, этого добра у меня хватает, и всегда, когда захочу…
     Ну что ж! дерзай, детка! дерзай! Только чем тебе соотечественник не подходит?  Человек он и есть человек. Две руки, две ноги, глаза, все остальное… что там, что там… одинаково. Деньги? Может, в этом причина? Но и у нас, смотрю, с бумажниками тугими полно ходят. Что тогда? Мир посмотреть?  Но зачем тогда человеку голову морочить? Да на всю жизнь обещать… покупай путевку и вперед! Найди спонсора и езжай! По приезде расскажешь. Что-нибудь, и откроется: лучше там нашего или хуже.
     Но дело это все же личное, это вроде хрусталя, чешского стекла, чуть что не так и…  осколки одни, а ведь ждал, лелеял в душе-то, звон постоянный был: сберегу ли? А оказывается, все просто: продать, обменять, договориться… конечно, можно и продать, можно и так договориться: только как без хрусталя-то, без песни-то этой, как?
               
               

                Зина.
   

 Удивительное лицо! Простое, крестьянское, с добрыми и ясными глазами. Почти искрится, особенно когда на нем отражаются первые лучики апрельского солнца.
    — Здравствуй, Зина, — чуть ли не издалека вырывается у меня. И мы идем спешно друг другу навстречу. Она — с вытянутыми в стороны руками. А я — с очередным гостинцем.
    — Зина, это тебе, чтоб было немного радостнее.
    — Спасибо, — говорит она и, как ребенок, рассматривает мой подарок.
    Подарки привозят Зине чуть ли не каждый день. Кто приезжает, тот и везет. А вернее, кто любит, тот и везет. А любят Зину все. Все, кому доводилось с ней сталкиваться по жизни. Рыбачить, останавливаться на постой, наблюдать, как эта мужественная женщина трудится в своем медвежьем углу у озера, вдали от людей и цивилизации. Почти что одна, если не считать брата-соседа, но по большому счету, все равно, что одна. Так вот и живет она на озере. Живет и рыбачит. А озеро-то это называется Селигером. Красивое и большое. Жемчужина, считай, наша Российская.
    — Как, Зина, лед-то? — спрашивают ее по телефону.
    — Крепкий, — отвечает она.
    Ну, значит, пора. И едут рыбаки то ли из Москвы, то ли из Твери, а может и из своего родного Осташкова к Зине, на зимнюю… И вновь встречает она человека, и вновь рада ему, как никогда, и идет навстречу с распростертыми объятьями. Соскучилась, видно, тяжело одной-то. Но Зина все же не одна. Есть у нее еще и скотина. И скотины-то этой — не счесть. Десять котов, считай, у Зины и четыре собаки. Козы, поросята, индюшки и гуси… И всех она кормит. За всеми чистит и убирает. Ласкает и лечит. Всех любит Зина, всех! Я часто говорил с ней на эту тему и убеждал ее со скотиной не перебарщивать.
    — Ничего, Бог помогает, — отговаривается обычно она.
    — Ну сократи хоть на половину-то, — настаиваю я.
    — Подумаю, — уклоняется она от разговора.
    Но думать Зина, конечно, не собирается. И ежедневно с рассветом начинает свой новый трудовой день. Чистить, поить и кормить.  Ждут уже, родимые ее… И живность эта только с каждым годом только прирастает.
    — Откуда, — спрашиваю, — Зин, у тебя этот котяра-то?
    — Да по весне и пришел. На грудь прыг и в истерику… еле   успокоила. Намучился, видать, по лесам-то, изголодался… Три дня молоком только отпаивала.
    Вот так и приходят к ней, то коты, то собаки, а то и лосенка глядишь принесет… Но лосей Зина гонит. Хлебушком угостит и гонит. Прутком или поленом назад в лес, ибо лесной зверь, как говорит она, в лесу быть должен.
Много разных еще историй с ней приключалось и приключается, и везде сердце свое приложит, не остается сторонним наблюдателем, а живет с самой природой, со временем и местом.
    А места-то на Селигере насыщенные, рыбные места и глухие. Поэтому, возможно, и интересные, с медведем даже можно по душам поговорить, с рысью, например. Хатку ту же бобровую посетить и подивиться ее размерам и упорству строителей, ибо все удивляет Зину и дает, видимо и силу, и здоровье, а, следовательно, и счастье. Простое деревенское счастье. Счастье жить и трудиться. Быть независимой и свободной. И платит она за это любовью. Любовью и к человеку, и к природе, и к зверькам этим…
    Живи Зина долго! Живи и радуй людей своим примером, обликом своим и глазами, спокойными и чистыми.
    Я иду к ней навстречу по льду и расставляю широко руки. Мы обнимаемся, я достаю из сумки сверток.
    — Это тебе, — говорю я ей. — И Зина смеется…
               

               

                Брат.
   



 Юра — мой брат. Двоюродный, из родных у меня только сестра.  Но Юра родной. По крови, не по крови, но родной. Это я чувствую. Ощущаю и ощущал с детства. С ним как-то уютно. Качество по нынешним дням редкое.
Доброта от него несметная:
— Юра, — говорю ему, — товарищ-то тебя вокруг пальца обводит.
— Ну что с ним поделаешь. 
—Прижми, — говорю ему, — хохлов-то этих, воруют же.
—Не могу, не мое это.  —  Вот так всегда.  Но доброта-то эта выливается порой в полную беспринципность.
    Бац! — кулаком по столу. И все тут. Но снова слышу я «не мое».  Поэтому и ездят на Юре все, кому взбредется, ругают, потакают, отбирают, недодают…  Но, любят, любят уж точно. Молчи, и тебя любить будут, не ершись только по жизни-то, не ухищряйся и… мил голубок, муженек, или кто там еще, в общем, будь Юрой, его копией, один к одному, и все устроится, все будет сносно: и семья, и работа, и подельники, все, в общем.
    В детстве наша семья жила в казарме, не военной, как это мы сейчас понимаем, а казарме Морозовской, текстильной, построенной еще в конце 19 века и, как видно, на века. Савва, в общем, был человек!  На целый век о людях позаботился. Приютил, обогрел, бани даже построил. Банька, я смотрю, до сих пор народ обслуживает — крепкая такая, основательная…
Так вот жили в коморке, тесно, неуютно, коммуналка, считай, только семей на двести будет, вонь тут, конечно, смрад, за дверью народ туда-сюда мается, у брата только и спасался:
   — Юра, — говорю ему, — пришел вот к тебе как брату, сил моих больше нет в этом гадюшнике жить, поиграем, может, в чего? Съедим, может, чего?
Юра недовольно морщится: ты сюда, говорит, только есть и ходишь. Но Юра добрый. И вот мы уже достаем всю вкуснятину на стол и начинаем жевать. Жуем долго и основательно. Ибо родители лелеяли Юру. Обожали Юру. Юра в семье был Бог.
    Потом мы отправляемся с ним на прогулку. Лучшим местом для нас было железнодорожное депо, или «нефтяник», как его называли. Мы взбираемся на ржавеющий паровоз и громко, каждый по-своему, пыхтим. Мы уже машинисты, ремонтники, пассажиры… Далее мы обходим свое хозяйство и ревностно смотрим на приближающихся пацанят. Чужаки нарушают наше спокойствие, мешают нам сосредоточится на игре. Мы переглядываемся и… уходим. Мы придем сюда в следующий раз, в следующую субботу или в воскресенье. Явимся и начнем делать то же самое: дергать, гудеть и стучать… Мы придем пораньше, чтобы быть одним, только одним, ибо это все наше, наше и больше никого. И он был наш, этот мир. Мир детских фантазий и чудачеств.
    Жизнь потом разводила нас в стороны. Юра стал офицером, познакомился с девушкой, но мы все равно были вместе, хотя каждый уже жил своей молодой и кипучей жизнью. Вскоре брат стал семейным человеком и права на него мною были как бы утеряны…  Когда Юра женился во второй раз по прошествии лет, мы снова сошлись с ним. Мы как бы соскучились друг по другу, истосковались, и общались с большим наслаждением.
    Так уж выходит по жизни, что какие-то волны притягивают вдруг неожиданно людей, неожиданно и отталкивают, и вновь… бросают в объятья. И ты понимаешь: вот чего тебе так не хватало по жизни, чего ты искал в других, искал долго и безуспешно.
Родной ли? Может, конечно, и так.  Но, я думаю, просто близость характеров, некая общность свела нас во второй раз и надолго. Потом мы были «челноками» в Польше, стояли на московских рынках, строили и устраивали нашу жизнь вместе.
    Мы — два брата. Два родных, кровных, идущих вместе по жизни, помнящие о своих ржавых паровозах. Мы похоронили наших родителей. Сначала я, потом он. В одной оградке лежат четыре близких нам человека. Наши корни, наше детство, наша юность…Из мужчин мы остались одни, один на один с жизнью. Кажется, каждый из нас это понимает. Но у него есть я. А у меня есть он. Еще можно жить. За что-то еще можно ухватиться. Мы и живем. Живем и играем в свои паровозики.  У него свой, у меня свой. Иногда мы встречаемся с ним на путях. Иногда на остановках. Иногда в депо. Мы приветствуем друг друга длинным гудком, машем друг другу рукой и отправляемся в путь. Далекий ли? Скорый ли? к сожалению, из нас никто об этом не знает. Такова игра. Таковы ее условия. И изменить что-либо в ней уже нельзя. Узкоколейка уходит все дальше и дальше. Я смотрю на приближающийся горизонт и думаю о брате, о своем паровозике, о том, как все начиналось…. О том, что где-то там, за горизонтом есть последний пункт, пункт назначения. А пока, я нажимаю рычаг и издаю длинный гудок.
    Я приветствую тебя, брат!
               

 

                Ксюша.
               
 



 Вот уже год как нет Ксюши. На нее наехал КАМАЗ. 
— Б…ь!.. — кричал я, но Ксюша лежала уже в крови. Тело еще было теплое, но ее уже не было. Я понимал, что произошло что-то непоправимое… Но внутренне все было как обычно: казалось, что Ксюша вот-вот встанет и мы пойдем дальше, к себе, к дому. Марк и Ксюша знали, что их ждет лакомство. Спешили домой.
     Ксюша понемногу коченела. Кровь стала бурой и, кажется, перестала клокотать… Я положил ее у кювета и пошел…
     Марк плелся за мной. Думаю, что он все понял, притих. Так молча мы дошли до дома, но понимание надвигалось… Я смотрел на Марка и старался представить его одного, без Ксюши. Цепь обрывалась. И я снова собирался с мыслями и осознавал…в конце-то концов все это кончилось истерикой…
     Водка не помогала…
     Ксюшу закопали без меня. На следующий день мне показали ее могилку. Небольшой холмик на пустыре и бурьян. После того, как пропал Лор, я стал немного сильней, вернее сказать, стал привыкать, но все равно, как можно к этому привыкнуть? Перед глазами постоянно Марк и Ксюша. Играющие, бегающие, нетерпеливо ожидающие свой кусочек. Марк теперь один. Тоска по подруге выражается часовой лежкой, в неумении быть одному, в потерянности…
     С Ксюшей мне не повезло с самого начала. Купил спонтанно, для кучи, заодно, когда выбирал Марка. Уж очень «сумели». Ну, взял и взял. Но дома обнаружился большой «недокус», с палец. Собака была некрасивой, как бы несчастной с самого рождения. Два щенка и Лор для двухкомнатной — это много.
     Лор смотрел на меня удивленно: «Зачем?» И порыкивал на щенят. Затем пришел страх. Страх за содеянное. Смогу ли?  И началось... Собака «ходила» в доме очень долго. Полы превратились в обрывки линолеума, запах мочи был жутким.
     Каждый день я тянул прикус. Ксюша висела на тряпке, и я мотал ее взад и вперед. Но тряпка не помогала, а месяца через два выдохся и я. Ксюшу я решил отдать, пристроил ее к знакомым. Мы были без нее, пока не пропал Лор. К тому времени вернули и Ксюшу. Собака не ела, с ней было что-то непонятное… Решение пришло сразу. В тот же в вечер я привел ее в дом.
     С тех пор мы с ней не расставались. Она не отходила от меня ни на шаг. Я перестал ей тянуть прикус и любил ее такой, какая она есть. Потеря Лора стала переноситься легче, что-то компенсировалось…
     Когда я уезжал, Ксюша забивалась в угол и не ела. Это понятно. Боялась. Боялась меня потерять. Когда ее не стало, кто-то мне об этом напомнил. Я кивнул… Но Ксюши уже никогда не будет.  Как не будет и Лора. «Не будет» — это очень страшно. Но нужно к этому привыкать. Но как?  В глазах постоянно Лор и Ксюша. Я смотрю на Марка, и мне кажется, что я смогу. Марк смотрит на меня ласковыми глазами и вертит хвостом.
    — Гулять, Марк, гулять!..