Они становятся чудовищами

 Море качало волнами наш драккар, словно стыдилось, что принесло нас сюда. Мы — незваные гости на чужой земле.

Эбенхард — метис фриза и датчанина, наш седой капитан. Носил серьгу из тюленьей кожи и страшный шрам на лице от стрелы, что вынимали на живую. Он стоял, опираясь на мачту, и молчал. Ни о чём не сожалел — знал, что кара настигнет нас, но зато прокормим семьи.

Бьярни — рыжий юнец. Присоединился к нам недавно. Носил в кармане зуб младшего брата — с зарубинами, которые делали, пока тот был в сознании. Мальчишка попросил себе две засечки — хотел доказать Бьярни, что уже мужчина. Младший умер от оспы месяц тому назад. Теперь зуб служил амулетом. «Он думает, что я герой», — горько усмехнулся парень и сунул свёрток с талисманом за пазуху.

Хельги — наш рулевой. Он всегда знал, куда плыть, даже когда Тор гневался и хотел нас потопить. Худой, как иссохшая мумия, зато быстр в бою. Его дочь родилась слепой. «Она видит лучше нас», — говорил нам всегда. Брал её на охоту, а она мечтала пойти с нами в набег. Мы говорили, что возьмём, когда та подрастёт, но не хотели обрекать на такую жизнь. Мы — чудовища, и нас не жалко. Мы грабим, чтобы наши дети не стали такими, как мы. После набегов Хельги обычно долго ни с кем не разговаривал.

Ульф — молчаливый великан. Любил щенков и презирал людей. Ульф — единственный, кому нравилось то, чем мы занимались. Верил, что собаки лучше. Мы не спорили с ним — не знали, что сказать. За нас говорило прошлое.

Корабль воткнулся носом в песок. Мы скинули мешки и развернули небольшую стоянку. Небо хмурилось — оно знало, какой ветер принёс нас сюда. Ветер отчаяния. Чайки кричали, пытаясь прогнать. Они кружили над кораблём, ища, что схватить, но хватать было нечего. Капитан рухнул на песок и разулся. После схождения на сушу у него всегда гудели ноги. Юнец Бьярни разводил костёр, а мы с Ульфом готовили оружие на завтра. Вечером собрались. Ужинали теплом от костра.

— Бойня будет, — вздохнул Хельги.

Ульф щёлкнул языком и усмехнулся. Здоровяк щепой ковырялся в зубах.
Эбенхард покачал головой:
— Эти не будут драться.
— Почему?
— Потому что у них ещё есть что терять. Их ни разу не грабили.

Хельги сплюнул в кубок и протёр его. Он бросил недоверчивый взгляд на капитана:
— Почём тебе знать, седой?
— Они не били в колокол, когда видели наш корабль. Вон они, за лесом, сейчас спят спокойно. Не ценят покой, который имеют. Мы отнимем его завтра. — Старик воткнул нож в бревно. Затем вздохнул: — Только бы их дети не геройствовали… Как в прошлый раз…

— Хотя бы боги будут нами гордиться, — пробормотал рулевой Хельги, наматывая оплётку на нож.
— Боги мертвы. На западе появился новый Бог. Говорят, он воскрес из мёртвых. Те бедолаги за пролеском в него верят. Посмотрим, воскреснут ли они завтра. Ха, верят в дурацкие сказочки.

Ульф улыбнулся. Бьярни положил руку на грудь — за пазухой, где носил талисман. Я отпил кислого вина из кубка:
— А ты не веришь в богов?

Старик повернулся ко мне и снял фетровую шапку. Взгляд тяжёлый. Глаза, иссечённые морщинами былых эмоций:
— Глянь в мои глаза. Посмотри, не стесняйся. Видишь? Думаешь, эти глаза ещё во что-то верят?

Эбенхард встал и пошёл к палатке, но на входе обернулся:
— Видели достаточно.

После этого я и остальные тоже пошли на боковую.

На рассвете мы были уже в деревне. Местные не сразу поняли, что сейчас начнётся, и отреагировали на наше появление без особого интереса. Хельги первым поджёг избу. «Прости…» — прошелестели его губы, но ветер унёс слова туда, где небо уже почернело от пепла. Огонь факела дрожал, пытаясь сбежать, словно не хотел быть причастным. Следом жёг я — руки тряслись от криков женщин. Бьярни, Эбенхард и Ульф искали еду. Здоровяк выбивал ногой двери, замахивался кулаком на крестьян. В этом он был бесподобен. Староста быстро провёл нас в погреб, где прятали остатки зерна. Они так не хотели отдавать его лорду, что бросили сыреть в подвал. Теперь его забрали мы.

Эбенхард методично резал скот. Мы грабили не из жадности. Жадность — это когда у тебя полный живот. Мы грабили, потому что за спиной стояли они: старики с пустыми глазами, женщины, чьи груди высохли от голода, дети, которые не плачут, чтобы сохранить силы. Каждое зерно, каждую овцу мы делили на части, как тело врага — и всё равно этого было мало.

Когда корабль грузили добычей, ветер принёс с моря солёный запах. Юноша сидел на корме, сжимая в руках горсть украденного зерна:
— Вырастет ли из этого хлеб? — пробормотал он.

Рулевой молча смотрел на свои сапоги — они промокли от крови, которая уже не отмывалась. Ульф пересчитывал овец, бормоча цифры, как молитву:
— Две — для моей деревни, три — для вдовы Торгнира…

Мы оттолкнулись вёслами, увозя в трюме не трофеи — груз стыда. Но когда вдали показались наши огни — тусклые, как надежда, — Эбенхард обернулся к нам:
— Завтра они будут есть.

И мы поверили ему. Потому что правда была страшнее меча: чтобы жить, мы убивали в себе всё, кроме голода.