Замполит

Я абсолютно злопамятен. Ну и добро тоже. Я не столько помню зло, сколько не склонен прощать его. Без раскаяния злосотворившего (злотворителя). Мне тут напомнили о старом замполите первого факультета полковнике Иванове «рваном».На фронте(?) он получил ранение лица и имел искажающий шрам.

К слову, сложился абсолютно ангельский стереотип фронтовика, рыцаря без страха и упрёка. Этих рыцарей было по приговорам расстреляно больше двух дивизий. Так что даже по официальной доктрине на фронте подлецы были во множестве. Расстреляли, конечно, не всех. Более того, весь наш жизненный опыт подсказывает, что порядочные люди гибнут обильнее чем мерзавцы. Соответственно, масса мерзавцев вернулась припеваючи. И была провозглашена вся без исключения героями.

Но вернёмся к нашему герою. Как-то он заявился к нам в казарму на Софийке  и обходя расположение наткнулся на меня отбывающего очередной внеочередной наряд. По обычаю замполитской сволочи он принялся участливо меня расспрашивать о том как мне служится. Я, пользуясь случаем, принялся жаловаться. Надо заметить, что это была редкая возможность пожаловаться, т. к. сие действо в армии было обусловлено таким множеством препон, что дойти до сколь-нибудь вышестоящего над обидчиком начальства шансов почти не было.  И я излил перед ним свою боль – даже когда я на выходные и праздники не в наряде, в увольнение меня практически не выпускают. Эта старая политсука участливо поведала мне, что я частенько нарушаю дисциплину и соответственно непосредственные начальники невзирая на своё человеколюбие, просто обязаны, скрепя разрывающееся от боли сердце, налагать на меня взыскания. Я поведал ему, что на меня не накладывают взыскания типа неувольнения, а исключительно наряды, в основном на службу, по мере возможностей, и на кухню (но они к большому сожалению начальничков были не часто, зато почти все были мои), крайне редко на работу (которая выполнялись только после отбоя), но никогда не неувольнения, как чрезмерно мягкие по их мнению и к тому же им было жалко накладывать на меня невинное неувольнение, которое они практиковали без всякого повода вместо вполне живодёрских реальных нарядов. Сии наряды  главным своим действием имели лишение сна, вполне чекистская традиция.
 На сии мои ламентации благородный фронтовик, пастырь и печальник наших душ, ничтоже сумняшеся, с проникновенной скорбью поведал мне, что увольнение за пределы части есть мера поощрения и ко мне вследствие моей злокозненой злонамеренности мои человеколюбивейшие начальники ну никакой возможности применить сию, столь мною вожделенную меру не находят. Несмотря на всё их старание найти во мне, хоть каплю добродетели, ничего не получается.

К тому времени я уже чётко усвоил что доскональное знание уставов для меня есть архинеобходимая вещь.  И заявление профессионального демагога про то что увольнение есть мера поощрения меня могло только возмутить. Либо старый козёл устав держал в копытах ещё до войны, либо он просто глумился походя.

Больше ничего о сём воителе сказать не могу, ибо не помню. Сорок лет спустя пара моих однокурсников-приятелей о нём упомянули в благорасположительном духе. И были удивлены не только не встретив во мне сочувствия, но и услышав мой нелицеприятный отзыв о нём. Через несколько дней в памяти проявился этот разговор. Как вчера, вижу нас в дальнем аппендиксе казармы в так называемой «ленинской комнате», в центре, у стола с подшивками газет. Разговаривали мы стоя. Полвека назад.