Труп

Мое усопшее тело покоилось на одеялах в просторах полутемной комнатушки. За окном в ночи скулил морозный зимний ветер, и освещались предметы для постороннего глаза исключительно в счет наибравурнейшего уверования. Труп уже был не первой свежести, по комнате витал запах разлагающейся плоти, а я созерцал свой лик смиренный — и не мог понять своих полных ощущений. Чем больше я смотрел на впалые щеки, изменившиеся контуры лица, покойную ауру утихомиренного естества, — тем больше скручивался в спираль самовоспроизводящихся вопросов. Где то блаженное спокойствие, к которому я так стремился? Где облегчение от избавления постоянного напряжения, овладевавшего одинокою душою скитальца на протяжении всей существовавшей жизни? И почему, наконец, не покидает стойкое гложущее чувство, что при малейшей возможности отмотать все назад, — я бы ринулся не раздумывая, — но она, увы, не предусмотрена мирозданием?
Я всмотрелся в глаза, бывшие некогда моими. Глаза, некогда пылавшие огнем любознательного энтузиазма, глаза, которые смотрели на жизнь с неподкупной наивностью, глаза, являющиеся оболочкой восприятия окружающих вещей и явлений и проводником во внутренний мир познания личности и характера, — и не узнал. Не узнал я эти глаза, пробравшись сквозь опущенные веки, наблюдая их впритык, впритирку, слыша безмолвный крик полной отчаяния мольбы о непересечении точки невозврата, крик боли и осознания, что пламя нестерпимой печали разъест всю душу изнутри, — и не узнавал их.
Трупные пятна, высушенными озерами раскидавшиеся по коже бесперебойными очагами, очень явственно иллюстрировали мой путь от рождения до непогребения, весь пожизненный цикл, незыблемо ведущий меня по направлению того, что само по себе является сутью экзистенциальной, по-человечески порочной, не жаждущей по натуре своей приниматься вскоре и впопыхах. И, несмотря на то, что я мало себя находил в сем разящем разлагающемся туловище, я поймал-таки себя на мысли, что очень необычно быть — хоть и порознь с телом — с недышащим воздухом организмом. То, что было сутью жизни, то, что претерпевало и могло вынести и даровать, то, что являлось одновременно и темницей и клетью, вхожей в мир ласк и земного, — вдруг стало куском ненужности, наружным зубоскаляньем, воплощающим в себе все то горькое разочарование, что принесли импульсивные потуги перекрыть линию, главенствующую в сокрытии таинств отсутствия обычного человеческого несчастия, черту, стоящую на пути того, что никто еще не познал, а познав, не вернулись в самого себя.
Обернувшись, я завидел брата. Он стоял в дверном проеме, его очи округлились от страха, рот был открыт в попытке выплеснуть дикий вопль кромешного мрака ужаса, но кроме хрипящего воздуха, — ничего не издавал. Его взгляд был прикован к тому, что я когда-то из себя представлял, к его остаткам. Запах гнили остро контрастировал с хорошей прической на моей голове, что было действительностью только в его, брата, черепной коробке. В его представлении я имел молодое лицо, живое, возможно — даже шевелящееся. Одетый опрятно, и готовый к жизни. Но он знал, что я мертв, и мертвее меня нет никого в его жизни. Он хотел метнуться в другую сторону, но ноги его не слушались, они словно приросли к полу. Хрип, дикий хрип вырвался из его детской груди, закружил, обуял пространство, сбил с ног его малое тельце. В этом его сне он почему-то был ребенком, десятилетним пацаном. И непонятно было, как забрел его сон туда, где меньше всего ожидаем был быть.
Я отвернулся от того места, где только что был мой брат, который унесся в мир, воспринимаемый за реальный, подивившись тому, что смог его лицезреть хоть не воочию, и попытался сосредоточить свое внимание на окружающем. За окном гудела нескончаемая ночь. В ней не было ни намека на снисходительное согласие уступить место утренней заре. Вечная тьма, подсвечиваемая метельными снежинками, которые были практически незримыми, если не включать воображение. В самой комнате было не так много вещей. Вообще, сама по себе комната являлась собирательным образом квадратных строений, но основой служила комнатушка, которая и дала жизнь тем деяниям, о которых я уж сожалел. В дальнем углу стоял диван, на котором покоилось бренное скукоженное тело, подле него подпирал пол деревянный табурет, похожий на тот, который в детстве в деревне рассыпался под непоседливым энергичным малым. В дверях — занавеска. Возможно, мимо нее даже летали мухи…
Внезапно я почувствовал, что что-то не так. Присмотревшись — не органами зрения, а чутьем, — я обнаружил, что в горле застрял свалившийся с переднего ряда мостик металлокерамики. Тело понемногу начинало рассыпаться. Я не спешил переживать, я знал, что процесс распада — это лишь иллюзия, по крайней мере, мне так хотелось верить. Хотелось думать, что человек — нечто большее, чем банальная случайность, продукт рандомного стечения обстоятельств, жеребьевка звезд. Хотелось придать значимости и важности, по сути, пустынным вещам. Вкусить приторное чувство фальсификации. Тешить себя самообманом. Иметь меч против косы окаянной…
Мостик, встрявший в нёбо, не притеснял проход дыхательных путей. Недифференцированное тело, занимающее свою нишу в неписаной иерархии всего сосуществующего, громогласно свидетельствовало о неминуемой необходимости изменить порядок вещей, двигающихся своею стезею по рьяно надуманным правилам жизни. Я смотрел, не в силах оторвать взгляда от человеческого механизма с иссякаемой от природы батарейкой, и мой дух, атрофированный жизнью, избиенный приземленными перипетиями, но грозящий кулачишкой внеземным зрящим силам, — сжался с такой силой, что еще миг — и после последовавшего большого взрыва образовалась бы целая вселенная, прям внутри меня, — нематериального, неосязаемого, несуществующего и придуманного богами для каких-то собственных эгоистических содомитских утех.
Вот он я, весь как на ладони, передо мной, лежу, исчезаю физически. И наконец приходит понимание — не будет того, на что был нацелен расчет. Все повседневные проблемы, вызывающие головную боль, все переживания за низменности, все без исключения горечи и печали, окутывающие твой слабый потрепанный самим собою стан, — все это на поверку сказывается не более, чем вымышленными причинами уйти в зачаток, стать клокочущим ключом в поисках непреложной истины в последней инстанции, попыткой отыска стимулов и их нежеланий. Сделать шаг, сделать тот самый шаг, после которого нет шагов обратно, — оказалось непростительной ошибкой, из омута которой доносятся лишь эха погибших умов.
В голове заиграла песнь голосов некогда близких и родных сердцу персонажей. Трель, льющаяся ручьем покойных благ. Теперь, по истечению последствий непродуманных импульсивных деяний, мы стали — дальше некуда, и кто же знал, кто же мог предугадать, что на послежизненной стадии ты не только распрощаешься с теми, кто продолжает топтать землю, но и со смиренно почившими в деревянных покоях.
Рядом со своим трупом я неожиданно заметил некий комок. Сосредоточившись, я понял, что это было, — мертвый кот, лежащий на диване не по прихоти своей, и так же, как и я, желающий вернуться в мир, туда, где ты чувствуешь себя, где жизнь течет фонтаном и солнце дает свет и тепло, туда, где сердце бьется о скалы стен, словно запертая в клетке птица, а дыхание такое спокойное и ровное, как будто полный штиль на мертвом море. Но нет пути назад, все было в его кошачих лапах лишь при его жизни, сейчас же он, более даже, заперт в темнице собственной плоти, и тело, мертвое, раздавленное кем-то тело, с раскидавшейся по разным сторонам шерстью, с рваными кусками мяса среди нее, — все так же по инерции подымается и опускается, имитируя дыхательный процесс, — однако это не более, чем рефлекс, попытка организма выбороть хоть каплю похожести на продолжение жизни, и, невзирая на адскую боль и агонию, преследующие все оставшееся время после кончины, чувствовать эту жизнь, ощущать эту жизнь, обрести ее заново по познаниям и сенсорам жизненного приемника, довольствоваться ею, принимать как есть все огорчения и сложности, научиться заново радоваться всем мелочам и величинам того, что имеешь. Но — приходит с запозданием, замурованному в реберной клетке, и кот, — кот, с переполовиненным хвостом, с выбитым глазом и оторванными усами, — мертвенно-мертвый кот полной явью поглотил все мое естество, заставил проникнуться его историей, ее нескончаемым окончанием, и понять одну простую истину: ничто на этом свете не имеет своего рационального объяснения, ничто не имеет и на том…
Я посмотрел на трупик кота, на струйку, стекающую с его единственного глаза, и взглянул на себя. Мое покойное окоченевшее тело почти полностью распалось на составляющие составляющих. Кости, прожилки и хрящи медленно увядали и превращались в пыль. Более всех в воздухе отпечаталось лицо, — грустное, поникшее. На его исчезающих очертаниях все еще блестели неупокоенные слезы.