Шаги. Сюжет пятый. Часть вторая

Другая половина. Сюжет пятый, в двух частях, трагичный и обычный.

Часть вторая. Обратный отсчет.

*****

В тот теплый день в начале сентября вечером на детскую площадку мы с Настей попали позже обычного, часам к семи или того позднее: днем я, как обычно, заснула и, компенсируя ночную бессонницу, проспала кряду три с половиной часа. За Настей в сад бежала бегом, но все равно застала ее последней, из-за чего, конечно, было мне и стыдно, и мерзко; по счастью, придя, я нашла картину почти идиллическую: моя дочь солидно беседовала с воспитательницей, а та в свою очередь не выказывала никаких признаков недовольства происходящим. Извиняясь перед ней, я сумбурно врала про срочные дела и думала о том, какой предстоит ближайший праздник: чтобы получить повод за доброе отношение воздать милой женщине каким-нибудь подношением.

Еще издалека, хоть уже и начинало понемногу смеркаться, в песочнице я разглядела мальчика, чье лицо показалось мне знакомым; однако, если бы Настя, вмиг растеряв обычную свою серьезность, не воскликнула бы радостно приветственное междометие и не устремилась бы к нему буквально бегом, сама я, честно говоря, вряд ли додумалась бы, что мальчик этот – тот самый нагловатый Андрюша из детского садика, которого по вечерам оттуда почти никогда не забирали раньше, чем я Настю; а потому его выходки мне приходилось наблюдать практически каждый день.

Соединив, таким образом, с помощью дочери разрозненные детали в единую картину, я, конечно, пришла в некоторое недоумение: забрести вечером на нашу детскую площадку случайно даже этот бойкий ребенок вряд ли сподобился бы; стало быть, он, подумала я, и живет наверняка где-нибудь поблизости; если же это так, как могло получится, что мы никогда с ним здесь еще не встречались? Не слишком вроде бы существенная, эта проблема засела у меня в голове совершенно несоразмерно своему масштабу; вероятно, я испугалась, что дополнительно ко всем своим кошмарам разжилась еще и потерей памяти. Странным показалось мне и то, что Настя, встретив здесь своего «поклонника», не выказала ни малейшего удивления: после того как я донесла ей вслед по-прежнему актуальный набор игрушек, они с мальчиком принялись орудовать в песочнице так согласовано и споро, что стало очевидно: вместе они здесь не впервые. Осознав еще и это, я загрузилась окончательно и, присев на самую дальнюю, а потому пустую скамейку, начала готовится к своей регулярной встрече с мраком, успокаивая себя разве что тем, что дважды сойти с ума все же вряд ли возможно.

Темнело довольно быстро, вскоре зажглись фонари; по моим понятиям, для прогулки, особенно совсем с малышами, было уже поздновато; но на улице было слишком хорошо, чтобы этим пренебречь: легкий и теплый ветерок приятно касался лица, на деревьях шелестела уже желтеющая, но еще не начавшая опадать листва, а безоблачное небо, медленно чернея, поблескивало красивым пепельным заревом; и родители с детьми, ловя прощальные ласки лета, не спешили расходиться. Настя и Андрюша возводили в песочнице стены и валы, затем рушили их, затем возводили снова – и так многократно; я, наблюдая за ними, не столько созерцательно, сколько с целью контроля обстановки, думала о том (помню это совершенно отчетливо), что пора, пожалуй, согласиться с мужем и уехать куда-нибудь на пару недель. Мысль банальная, совсем обычная, но для меня в тот период весьма неординарная; уцепившись за нее («Да-да! Уехать, уехать!»), я впервые за длительное время ощутила вполне конкретное, сформировавшееся желание совершить какое-то действие. Лето пролетело, а мы так никуда и не выбрались: сначала отнекивалась я, потом Антон и предлагать перестал. И вот сейчас вдруг остро захотелось к морю: в Испанию, в Турцию, в Крым, хоть куда; впрочем, возникшее желание долго со мной не продержалось – бессилие быстро отбросило меня назад; помню, подумала дальше, что вряд ли все это получится: вот так взять и сорваться в сентябре, ведь в это время, по словам Антона, начальство его, вернувшись из отпусков, всегда приходит в состояние повышенного возбуждения...

*****

То, что на скамейке я уже не одна, уйдя в себя, заметила не сразу. Обратить на это внимание меня заставило детское кряхтение. Осторожно косясь, я бросила взгляд в сторону и увидела молодую женщину, худощавую, светловолосую, с короткой стрижкой; рядом с ней стояла разложенная прогулочная коляска с опущенной спинкой.
Ребенок в коляске, по-видимому, только что предпринял попытку проснуться, и женщина, полагая, вероятно, что потенциал здорового сна
на свежем воздухе на сегодня для ее чада еще не исчерпан, начала мягко покачивать коляску. Одновременно, почувствовав мой взгляд, она повернулась ко мне и приветливо улыбнулась; я же, рефлекторно изобразив на своем лице подобие вежливого дружелюбия, поскорее отвернулась обратно.

Ребенок быстро затих: заснул снова. Еще некоторое время я слышала поскрипывание качающейся коляски, потом прекратилось и оно. Дети в песочнице увлеченно таскали ведрами песок с одной стороны на другую; в голове моей опять заплескались кажущиеся чем-то мистически спасительным теплые морские волны.

- Вы, наверное, мама? Мама Насти? – услышала я громкий шепот.

Я не сразу поняла, что это адресовано мне: мысль о том, что моя девочка и этот мальчик определенно встречались не только в детском саду, но и здесь, во дворе, к этому моменту еще не настолько закрепилась в моей голове, чтобы я успела сделать из нее далеко идущие выводы. Судорожно пытаясь сообразить, откуда у женщины с коляской могут быть сведения обо мне (и что это могут быть за сведения), я снова повернулась лицом к соседке по скамейке, но не успев справиться с решаемой в голове логической задачей, на вопрос так и не ответила. Зависнув в задумчивом молчании, я несколько секунд смотрела на женщину, но сквозь нее, пока наконец та, решив, видимо, что я ее не расслышала, не поспешила разъяснить:

- Я поинтересовалась, мама ли вы Насти? Вы извините, если это не к месту, я…

У нее было весьма приятное, с мягкими и правильными чертами, но при этом какими-то едва уловимыми деталями странно суровое лицо. В этой суровости мне почудилось
что-то такое моряцкое, но не по-настоящему, а с картинок в детских книжках; и видимо, из-за подобного сочетания первое, чисто визуальное, впечатление сложилось у меня неоднозначное; на всякий случай я испугалась и желанием вести светскую беседу с ходу не воспылала.

- Нет-нет, что вы… - все же сумела выдавить из себя я. – Я мама Насти, да.

Спросить, откуда она это знает, мне вроде бы хотелось, но это как раз означало бы втянуться в разговор – поэтому я предпочла ограничиться только ответом.

Моих вопросов для продолжения, однако, и не понадобилось.

- А я Андрюшкина мама, - сообщила женщина. – Меня зовут Екатерина. Можно – Катя.

- Я Таня, - по-прежнему не слишком охотно откликнулась я. – Очень приятно.

Женщина снова заулыбалась; или, если быть точнее, заулыбалась шире прежнего – теперь уже скорее радостно, чем просто приветливо.

- Наконец-то мы с вами встретились! – сказала она. – Дети-то наши давно уже знакомы, играют, а мы друг друга и не видели ни разу.

Я все еще не была уверена, хочу ли поддерживать этот разговор, но банальная вежливость снова обязывала что-то да произнести в ответ.

- С вашим сыном я знакома: в садике его почти каждый день вижу. А здесь вот что-то не пересекались, хотя мы тут вроде постоянно…

- Вы, наверное, раньше гуляете, - выдвинула очевидное предположение Катя. – А я не успеваю Андрюшку раньше забрать. С маленьким – пока то, сё… С коляской в
садик бежим, потом сразу сюда, вот и получается позже. Ну и гуляем уже, пока Сашка не…

Она вдруг резко осеклась, замолчала и торопливо опустила глаза. Улыбку словно смахнуло невидимой тенью. Эти изменения произошли очень быстро и слишком уж бесхитростно, открыто, как-то даже неуклюже; наверное, именно поэтому я сразу поняла, что это значит.

Я помню: больно мне не стало, а стало почему-то неловко, неудобно, как будто вдруг выяснилось, что все вокруг знают о самой постыдной моей тайне. Это пересилило все, и о том, откуда эта не знакомая мне женщина может знать, что со мной случилось, я в тот момент, к счастью, не задумалась – к счастью, в первую очередь, наверное, потому, что, если бы задумалась и, приглядевшись повнимательнее к Кате, поспешила бы с выводами, все могло бы обернуться совсем иначе, чем в итоге обернулось.

- Да, скорее всего раньше, - поспешила согласиться я, чтобы снять неловкость. – Обычно раньше, - сразу поправилась, вспомнив про сегодняшнее. - Правда, мне почему-то показалось, что ни Настя, ни… - я запнулась, не зная, как будет вежливее: сказать «ваш сын» или назвать мальчика по имени, - ни Андрей совсем не удивились, встретившись здесь. Может, уже встречались… без нас… ну или точнее без меня.

- А вы этого не знали? – ободренная мною, Катя подняла взгляд и посмотрела на меня с нескрываемым удивлением.

Мне стало совсем неловко, и я снова прикрылась суровой маской безразличия.

- Нет, а что я должна была знать?

- Как? Правда? – почти воскликнула Катя, настолько, насколько можно воскликнуть шепотом. – Они же у нас друзья, можно сказать, лучшие. И в садике, и… Они по выходным здесь всегда вместе гуляют. С папами.

- М-м-м… - промычала я.

- Ну то есть с вашим мужем и с моим, - уточнила Катя – так, будто сказанное до этого можно было понять как-то иначе. - Я ведь потому и сказала: наконец-то и мы увиделись. В том смысле, что дети вот дружат, мужья общаются, а мы с вами…

- М-м-м… - опять промычала я, тем самым как бы не протестуя, но и не проявляя в то же время однозначного согласия с тем, что общение между собой детей и пап обязательно предполагает также и участие мам.

- Неужели муж вам совсем ничего не говорил? – делая вид, что не замечает моей осторожной реакции, переспросила Катя и тут же сама ответила: – Ну наверное, не до того было просто…

- Может быть, - согласилась я – по правде говоря, опять из вежливости.

О том, почему Антон не рассказывал, как он, оказывается, плодотворно выполняет свой отцовский долг по выходным, я в тот момент даже и не задумалась. С тех пор еще, как обозначились первые трудности во время моей беременности, Антон перестал говорить о многом. Возможно, так он понимал свою заботу обо мне; возможно, так ему было выгодно, и он просто использовал повод – ответа я не знала и, погруженная в себя, долго не пыталась получить. А когда – уже позже – я вдруг осознала, какой огромной, почти безбрежной, стала между нами эта пропасть молчания, я поняла, что ничего на свете я не боюсь больше, чем попросить мужа восполнить какой-либо из множества пробелов.

- А мне Егор говорил, - продолжала между тем взволнованно шептать Катя. - Рассказывал и про детей, и про вас… ну то есть про вашего мужа. Егор – это мой муж, да. Он к нему… ну, то есть к вашему мужу… он как-то, знаете, к нему расположился, а с ним такое вообще-то редко…

Расположение к Антону тогда демонстрировали многие и очень охотно. Его мобильный не замолкал ни в будни, ни в выходные, ни в праздники.

- Ну да, он умеет к себе располагать, - подтвердила я. - В смысле, он такой, что к нему располагаются.

Я думала так вполне искренне и потому последним словам Кати не придала особого значения. Вспоминать об этом мне было потом неприятно. К счастью, мое неумышленное высокомерие Катю с толку не сбило, и лишь много позже я поняла почему: как раз в этом случае вообще ничего специально не демонстрировалось.

- Это так хорошо, что дети наши дружат! – переключилась с мужей на детей Катя. – Андрюшка у нас шебутной до невозможности, гиперактивный, как это сейчас называют. Ему общество такой спокойной, разумной девочки просто-таки очень показано. Если вы, конечно, не против, на что я очень-очень надеюсь.

- Нет, что вы? Я вовсе не против, - скорее вздохнула, чем сказала я. – Ей, в свою очередь, по-моему, просто необходим кто-то, кто будет ее слегка тормошить.

Говоря так, я, возможно, и покривила душой, но возражать Кате мне действительно не хотелось.

Словно услышав нас обеих и решив проверить наш консенсус на прочность, шебутной, гиперактивный мальчик и спокойная, разумная девочка, до этого общавшиеся в песочнице вполне мирно, вдруг резко перешли на повышенные тона.

- Андрюша, ну что ты делаешь?! – по-девичьи капризно взвизгнула Настя. – Это же мой домик, с этой стороны! Зачем ты высыпал на него свой песок?

- Я не хочу больше твои домики! – выкрикнул еще громче Андрюша. - Давай теперь просто сыпать гору!

- А я гору не хочу! Мы уже делали с тобой сегодня гору! Теперь моя очередь решать, что строить!

- Нет, моя! Мы домики тоже делали.

- Нет, я не хочу! Отдай мое ведро!

- Не отдам!

- Отдай!

- Не отдам!

Обстановка накалилась слишком быстро, чтобы я успела среагировать. Вероятно, еще немного – и моя спокойная, разумная девочка устроила бы свой фирменный номер: громкий и пронзительный вой со слезами. Нужно ли говорить, что Катя, хоть ей и пришлось для этого оставить без присмотра коляску, оказалась у песочницы быстрее, чем я встала со скамейки?

- Дрюша, не кричи, не кричи! - быстро, но негромко заговорила она со своим сыном, взяв его за руку. – Во-первых, ты сейчас Сашку разбудишь, и нам уходить придется. Во-вторых, Настя –девочка. Уступи ей, пожалуйста, тогда и она тебе захочет уступить. Ты же захочешь, Настя, правда?

Настя, воспользовавшись подоспевшей помощью, выхватила у Андрюши ведро, яростно растоптала и свой «домик», и все, что было насыпано вокруг, и убежала ко мне.
Реветь она, слава Богу, не стала, но заявила громко и членораздельно:

- Мама, пошли домой! Не хочу больше с ним играть! Вообще не хочу гулять!

И без того-то, когда Настя капризничала на людях, мне становилось страшно неудобно, как будто это был мой личный и притом совершенно немыслимый провал; а тут еще Катя прямо перед этим наговорила своих комплиментов; и мне стало не просто неудобно, а донельзя досадно, словно мы обе – и я сама, и Настя – только что не оправдали оказанного нам высокого доверия.

- Ты тоже не кричи, - неуклюже попыталась я унять Настю. – Слышала же: маленький спит.

Настя, надувшись, уселась рядом со мной на скамейку. К счастью, она хотя бы закрыла рот.

Еще с полминуты Катя в песочнице продолжала вполголоса увещевать Андрюшу. Видно было, что идея уступить девочке ему не очень-то нравится, но все же после того как его мама привела ему наиболее, вероятно, весомый свой аргумент, поцеловав его в лоб, он подошел к Насте и, выразив согласие строить все, что ей захочется, позвал ее играть дальше. К моему удивлению, этого оказалось вполне достаточно, чтобы Настя растаяла и перестала требовать немедленного окончания прогулки.

- Ну вот, уладили конфликт! – радостно констатировала, вернувшись на скамейку, Катя. – И даже Сашка не проснулся, кажется, так что совсем все хорошо. Можно пока еще пообщаться!

Честно говоря, мне трудно было понять, почему Кате так хочется «еще пообщаться» со мной. Собеседницей я явно была так себе. У меня, как мне самой казалось, даже не особенно получалось напустить на себя хоть сколько-нибудь заинтересованный в общении вид. Ни для того, чтобы наши дети играли вместе, ни тем более для того, чтобы мужья имели возможность вести какие-то свои разговоры на детской площадке, этой женщине вовсе не нужно было со мной мучиться. В том, что фальшь на самом деле не фальшь, убеждать себя я умела; но и эта программа никак не включалась: фальши просто не было, я это чувствовала, а потому списать все происходящее на опосредованный (с целью поиска потенциальных выгод) интерес к Антону тоже не решалась.

- Конечно! – как смогла, подтвердила я ответную готовность «пообщаться». – Младшенький ваш молодец – спит богатырски!

- Это просто повезло! – засмеялась Катя. – Обычно бывает совсем не так. А тут, видно, почувствовал: нужно помолчать. Да он, в общем, не такой уж маленький, третий год…

Не зная, что сказать, я невразумительно кивнула. По-прежнему не вполне понимая, есть или нет у Кати какая-то еще цель, кроме объявленной, я ощущала некоторую тревогу. Признаться, я даже начала жалеть, что по нерасторопности своей не успела согласиться с Настей и не бежала с ней домой до того, как Андрюшу уломали пойти на попятный. Тем более что странное замешательство Кати, проскочившее в начале разговора, явно указывало: ей обо мне кое-что известно, и это кое-что как раз из той области, о которой мне совсем не хотелось бы распространяться. Конечно, в свете информации о дружбе мужей и детей сомнительной ситуация уже не выглядела, но особого облегчения мне это не приносило. Если о произошедшем рассказал Антон, все равно возникал закономерный вопрос, зачем ему это нужно: делиться нашим несчастьем с малознакомыми людьми; ну а если, по его же выражению, «утекло через Настю», то для меня это был прежде всего упрек в собственный адрес: значит, как ни старалась, я все же не сумела оградить дочь от ненужной ей «нагрузки».

Возникла небольшая пауза. Я молчала, не зная, как продолжить разговор – ведь никакого конкретного дела у нас друг к другу вроде бы не было. Катя, по всей видимости, тоже замешкалась, не сразу сообразив, куда направить нашу светскую беседу. Молчала и коляска, а Настя и Андрюша снова мирно возились в песочнице.
Сумерки постепенно превращались в темноту.

- Егор говорил, ваш муж – журналист, - не дождавшись инициативы с моей стороны, нашлась в конце концов Катя. – Сам-то он – историк по образованию. Работает, ясное дело, совсем в другой области, основная профессия – больше как хобби. Наверное, они тут, на площадке, и вычислили друг друга – как гуманитарии. Нашли общие темы. Вряд ли ведь о детях…

- Да уж, вряд ли, - согласилась я. – Антон-то - он журналист тоже скорее номинально. По образованию – факультет журналистики, да, но работал по специальности мало. Сейчас он как бы в смежной области. По правде сказать, я и сама-то не очень понимаю, чем он занимается.

- МГУ заканчивал?

- Да.

- И альма-матер, значит, одна. Егор говорил, что муж ваш… что он… э-э-э… пи… - Катя запнулась и прыснула. – К стыду, не знаю, как правильно: пиаровец? Позор училке – но в школьной программе такие слова нам не встречаются.

- Они вроде себя называют пиарщиками. И да, он – по этой части. В крупной одной компании.

- Понятно… А мой-то – совсем далеко: обслуживание атомных станций. По истории – только для себя пока пишет.

- Наверное, этим много не заработаешь…

- Мужчины… - с грустным каким-то сожалением, можно сказать, с горечью, протянула Катя. – Им в этом плане тяжелее.

Я не поняла, что она хочет сказать, а переспросить не решилась; но Катя, безошибочно определив как вопрос само мое молчание, пояснила:

- Я про то, что, когда нас, жен да детей, кормить нужно, тем, к чему душа лежит, больше им жертвовать приходится. Чаще. Я-то вот – как хотела с детства учительницей стать, так и пошла в итоге. Педагогический, потом младшие классы немного, потом уже и предмет. Как по накатанной – да все только благодаря мужу. А ему как раз вот поэтому – только в стол писать.

С этой мыслью я не нашла в себе сил однозначно согласиться: кормить семью – мне казалось это естественным для мужчины состоянием, даже, в известной степени, потребностью, так что о данной стороне вопроса я как-то и не задумывалась.

- А предмет вы какой ведете? – сдвинула я тематику чуть в сторону.

- Вела, правильнее сказать, до детей. Сейчас-то я в декрете еще как бы, назовем это так. После первого на год успела только выйти – и опять. А предмет: русский и литературу. Не слишком почетно, конечно, но мне все равно нравится. К тому же в московской школе – о таком я вообще когда-то и подумать не могла. Платят слезы
– вот и получается, что муж обеспечивает мне возможность иметь такое вот хобби, при котором я еще и от дома отлыниваю…

- Вы не из Москвы? – спросила я.

По лицу Кати пробежала едва заметная тень, и я подумала, что заданный вопрос прозвучал некорректно, хоть я этого вовсе и не хотела: мне действительно стало интересно, откуда она, поскольку только сейчас, когда она сказала про «московскую школу», я вдруг поняла, что та суровость, которая увиделась мне в первый момент в ее облике, была скорее отсутствием столичного лоска и фальшивой светскости: отсутствие, выражающееся прежде всего в том, что человек и внутри, и снаружи один и тот же.

- Я с Севера, из Мурманска, - ответила Катя. – Муж из Москвы.

Все стало понятно, все объяснилось. Я попыталась сгладить неловкость:

- Вы не подумайте, я ничего такого не имела… Просто про московские школы – это было с таким… с таким уважением. Я этому, наверное, удивилась. Не уверена вообще-то, что по сравнению с мурманскими они заслуживают каких-то особых характеристик. В общем, захотелось узнать, откуда вы, вот я и…

Катя опять улыбнулась.

- Да нет, все нормально, - успокоила она меня. - Застарелый провинциальный комплекс, вы тут не при чем. Вообще-то я даже не из Мурманска, а из Полярных Зорь. Это совсем небольшой городок в Мурманской области.

- Я бы никогда не подумала, - попыталась неуклюже польстить я. – По вам совершенно не скажешь. Пока вы про школу не сказали, я не…

Чувствуя, что получается не лучше, а как всегда, я запнулась. Довольно неожиданно для меня самой в голове моей в этот момент родилось другое, чуть более изысканное продолжение:

- Полярные Зори? – переспросила я. – Кольская атомная станция, правильно?

Это была удача.

- Вы знаете?! – Катя, насколько я смогла это различить, буквально просияла.

- Если честно, скорее, слышала. У матери моей один был… м-м-м… знакомый. Он в министерстве работал, которое… Не помню, как оно называлось, но что-то как раз на эту тему. Меня от него дважды по большому блату в пионерлагерь отправляли. Видимо, из их с матерью разговоров что-то и осталось. Командировку упоминали, или еще что-нибудь в этом роде.

- Вот ведь! Не ожидала… - все еще сияя, с видимым удивлением проговорила Катя. – У меня мама ведь – до сих пор там живет. И тоже в школе работает. А вы, Таня, чем занимаетесь?

Наверное, и у нее не было никакой задней мысли, и ей просто хотелось проявить ко мне встречный интерес; но счет по неловкостям она в итоге сравняла: этот вопрос я не любила и сколько бы ни готовила на него какой-нибудь ответ, вроде того, что «пока посвятила себя семье», все равно всегда оказывалась застигнутой им врасплох – и не в том даже плане, что не знала, что на такое сказать: просто в глубине души я совсем не верила в убедительность сказанного.

- Ну, я… я в известной степени тоже… - забубнила я. – Психологический закончила… но по профессии совсем не пошло что-то… Офисная работа всякая, потом ребенок,
потом… Так и не вышла снова. Ну и решила, как говорится, посвятить себя семье. А потом…

Это последнее слово, «потом», слетело как-то само собой, автоматически, и вдруг, уже произнеся его, я до дрожи отчетливо поняла: никакого «потом» ни для кого не было. Только для меня. Для всех вокруг – просто шесть лет дома. Шесть лет пустоты, после которой никто и нигде тебя не ждет. Что происходило со мной в эти шесть лет – никому ровным счетом это неинтересно. Да и последний мой год – для всех он лишь один из этих шести.

Уже почти стемнело; лицо Кати я видела плохо, и то, что она в этот момент услышала не то, что было сказано, а именно недосказанное, я поняла по ее дыханию: оно стало глубоким, прерывистым, выдающим волнение; и теперь одним этим дело уже не ограничилось: не успела я снова подумать, что ей что-то и откуда-то обо мне известно, как ее прорвало длинным, сбивчивым потоком едва различимых в срывающемся голосе слов:

- Вы простите меня, Таня, простите, ради Бога, простите, но я… Я могу пытаться делать вид, но все равно, все равно ведь не получится… А вы, наверное, все равно все уже поняли… Но это не специально ведь, так получилось просто… Так получилось, что я знаю… знаю, что у вас случилось… Мне так неудобно, но ведь уже не… Это так ужасно, так ужасно, так нечестно, так несправедливо… Ах нет, все это не то… Просто слов нет, никаких слов, чтобы выразить, но поверьте, я вам так сочувствую, очень сильно, никак не выразить, нет… И пусть будет это странно, я понимаю, ведь ни я вас, ни вы меня… И я прошу, не сердитесь на нас… и на мужа не сердитесь, пожалуйста… Это, так вышло, он Егору сказал, но он ведь не жаловался вовсе, совсем нет… Мой мне рассказал потом… говорит, неудобно так вышло, говорит, он вовсе не хотел… Просто вашего спросил как-то, есть ли, мол, у Насти сестричка там или братик… Говорит: думал просто, может, старшие есть, вот и брякнул, так получилось… А ваш, говорит, он и не ответил сначала… А Егор – он не спрашивал больше, ваш потом сам… молчал, молчал, потом сказал: нет, Настя у нас одна… потом еще помолчал и… Егор говорит: он так об этом сказал, что перетряхнуло аж… Сижу, говорит, куда деть себя не знаю, нужно вроде поддержать как-то, сказать что-то, чтобы облегчить – нужно, а слов нет… Мой ведь, знаете, он такой, не болтливый вовсе… Он, знаете, повидал вообще-то немало, но тогда вот он домой пришел – и лица на нем нет… Очень сильно его зацепило, поэтому и мне рассказал, наверное… А я… я вообще… вообще не знаю, зачем я все это говорю… Просто тоже хочется как-то… а как – не знаю… Ой, простите меня, Таня… не знаю зачем… простите…

Я слушала молча, глядя прямо на нее или, если точнее, на ее силуэт в темноте. Странно: казалось бы, то, что это прорвалось, произнеслось, должно было меня неприятно шокировать, напугать, как минимум, заставить, как это всегда со мной бывало, почувствовать себя глупо, неудобно, виновато. По крайней мере, если бы я предполагала такую ситуацию, я была бы уверена: будет именно так. Да оно так и было – буквально только что, когда произнесенное Катей еще висело недосказанным.
Понятное дело, существовало некоторое количество наших с Антоном родственников и знакомых, которые знали о произошедшем, но таких людей, во-первых, было немного, во-вторых, все они были в курсе скорее по необходимости: просто потому, что от них все равно не получилось бы скрыть. А сейчас, когда вдруг выяснилось, что о случившемся знают совсем вроде бы посторонние люди (этого я всегда боялась больше всего, считая потерю ребенка не только бедой, но и самым позорным своим позором), открывшееся совершенно непонятным, необъяснимым образом не только не обострило боль, но и принесло мне неожиданное облегчение: сама не понимая в первый момент, как может такое быть, я почувствовала так, будто с моих плеч, с моей шеи, с моей спины, с меня со всей – свалилась огромная, уничтожающая тяжесть.

И по сей день я не могу с уверенностью сказать, что же именно в Катиных словах произвело на меня тогда столь сильное впечатление. Такое сильное, что мои привычные ощущения вдруг, в один миг, и при этом впервые, изменились на прямо противоположные. Возможно, это было то, что она сказала про Антона – и я уже не просто догадалась, а получила однозначное свидетельство: всеми силами стараясь мне ничего не показывать, не отягощать меня своими переживаниями, он, получалось, болел случившимся ничуть не меньше меня, болел тихо, глубоко внутри, с болью уходил на работу, с болью возвращался домой – и в этой боли, значит, был с нами, был со мной, а вовсе не отдельно, как мне это, к стыду моему, часто виделось (или хуже: как хотелось мне это видеть, чтобы в своих страданиях быть одинокой, быть единственной, быть неповторимой). А может быть, не это, а совсем иное: хотя бы, допустим, то, что посторонняя, малознакомая женщина, волею судьбы узнав про меня все, меня, по всем признакам, за это «все» вовсе не презирала, не чуждалась и не считала саму во всем виноватой. Или, в конце концов, вообще не «что», а «как»: срывающийся, взволнованный голос Кати лучше всяких слов подтвердил мне, что ее «пообщаться» имеет отношение только ко мне, без какой-либо скрытой за внешней мишурой корысти; и после такого всего несколько секунд понадобилось нам обеим, чтобы из чужих друг другу людей превратиться в близких, понадобилось мне, чтобы впервые за долгие однообразные месяцы почувствовать себя чуть менее одинокой – и только потому, что кто-то вдруг не побоялся заговорить со мной о главном.

Не знаю, сколько раз еще Катя произнесла бы слово «простите», если бы я не прервала ее.

- Да ну что вы… о чем? зачем вы извиняетесь? – залепетала я, пытаясь найти хоть как-то подходящие к ситуации слова. - Наоборот, спасибо: за сочувствие… и за то, что вы рассказали. Это действительно неожиданно, но вместе с тем скорее приятно, а вовсе не… ну насколько это вообще возможно, вы же понимаете…

- Конечно, конечно… я понимаю… я… - спеша, сбиваясь, снова взволнованно зачастила Катя. – То есть нет, наверное, это неправда… как я могу понимать? Но честно: мне было очень, очень больно за вас! Мне трудно это объяснить, ведь я вас совсем не знала… но, понимаете, Егор… он так рассказал, что я… как будто… как будто…

Словно захлебнувшись, она запнулась. Я даже не услышала – скорее почувствовала, как она борется с собой, пытаясь сдержать слезы. Испугавшись столь бурного проявления чувств, я растерялась и молча застыла, не зная, как повести себя дальше. Катя же, сделав несколько глубоких вдохов, продолжила:

- Просто Егор… он ведь, понимаете… он непонятно с кем не станет… Ну то есть… не очень он общительный. Поэтому я очень серьезно всегда отношусь к тому, что он говорит о людях. Может, даже слишком серьезно… Боже, нет, не слишком… это я не про вас, извините. И он, в общем, когда сказал… когда сказал…

Вторично сдержать эмоции у Кати не получилось. Самих слез я не увидела; но то, что они все-таки появились, сразу стало понятно: вытащив из кармана до такой степени белый, что он, казалось, светился в темноте, платочек, Катя несколько раз приложила его к глазам.

Дистанцию с посторонними (а часто и не очень посторонними) людьми я обычно держу до последнего. Сократить расстояние, физически приблизиться к другому человеку – для меня это своего рода преодоление естественного состояния. Чтобы такое произошло, мне нужно убедиться: человек энергетически безопасен, не станет меня использовать… Конечно, это не был первый случай, когда физическое расстояние я сократила сама, без встречного побуждения; но точно – один их немногих. Катя сидела молча, не двигаясь, держа свой платочек рядом с лицом; и кроме его белизны, лишь еле слышные редкие всхлипы выдавали ее, когда я, вдруг поняв: если кому-то сейчас и неловко по-настоящему, и за себя стыдно, и страшно (как бывает, наверное, страшно поднявшемуся во весь рост с белым флагом парламентеру: ведь он знает, что именно на него в этот момент наведены сотни стволов) – так это всё ей, этой худенькой женщине, безоглядно, бескомпромиссно, через рвы и овраги нашей с ней незнакомости бросившейся почему-то ко мне на помощь, бросившейся, еще не зная толком, желаю ли я на самом деле помощи, это ей – стыдно и боязно, хоть и нет для этого никаких настоящих причин (кроме разве что бессмысленного, но почти неизбежно захватывающего с течением времени каждого из нас одеревенения, кроме страха перед огромным, бессердечным, пожирающим годы миром-временем, кроме желания спрятаться от этого страха в толстом чеховском футляре), неожиданно прежде всего для самой резко придвинулась к ней и не слишком уверенно, но все же достаточно выразительно для того, чтобы продемонстрировать и благодарность за ее поддержку, и свою поддержку ей, тронула ее за локоть.

Катя быстро и крепко сжала мое запястье, но тут же, словно снова испугавшись, отпустила его.

- Простите… - снова с трудом выдохнула она. – Это совсем неуместно, я знаю. Я, честно, пойму даже, если вы сочтете меня сумасшедшей и не захотите больше видеть.
Но с тех пор, как Егор сказал, с весны еще, как-то сильно очень запало мне это в душу. Специально ведь не готовилась, но накопилось, вот и не получилось сдержаться. Неудобно. Не хотелось бы, чтобы вы подумали…

Я опять перебила ее и сказала то, чего опять же сама от себя совершенно не ожидала:

- А я подумала, что мы могли бы перейти на «ты», вот что!

Зажглись фонари. Видно друг друга нам стало лучше, но из коляски в этот момент послышалось кряхтение. Катя отвлеклась от разговора со мной и снова начала осторожно, можно сказать, нежно, покачивать коляску. Не получив ответа на свое предложение, я молча ждала; правда, особых сомнений в том, какой будет реакция, у меня уже не возникло.

Маленький Саша, вторично проявив понимание своей сегодняшней миссии, после минутного покачивания успокоился, и Катя заговорила – уже даже не вполголоса, а совсем шепотом, так, что мне пришлось придвинуться к ней почти вплотную, чтобы хоть что-то услышать.

- Да, извините… о чем мы там? Ах да, конечно, давайте на «ты», я и сама хотела предложить, но думала: еще как-то рано… Простите все же, я, наверное, немного вас шокировала...

- Да ну, о чем вы? – еще раз прервала я намечающийся поток извинений. – Потом, знаете, временами, быть может, это даже хорошо… нет, не то слово… это даже нужно – когда тебя кто-то встряхнет, потому что иначе…

Не договорив, я махнула рукой.

- Понимаю, - кивнула Катя. – То есть мне кажется, что понимаю… День от дня одно и тоже, один сплошной быт, головы не поднять. Завтрак, обед, ужин, сад, коляска, прогулка…

Она опять осеклась, но быстро проглотив комок, продолжила:

- Иногда ощущение, что тебя самой словно бы и вовсе нет. Как приложение к чему-то. Собственно, к семье, к детям, не к чему-то, конечно… С другой стороны, когда усталость такая накатывает, что хочется лечь только и не вставать, - я в таких случаях думаю: ведь это очень все ненадолго. Настолько ненадолго, что пройдет все, а потом только это вспоминать и будем. Настоящая жизнь – она и есть. Не какая-то там потом, а прямо сейчас, вот она…

- Да уж, - подтвердила я, хоть мысль и не показалась мне особенно оригинальной. – Ценить текущий момент, и все такое… Научил бы еще кто-нибудь, как это делать.

- Отчего же вы не пошли по профессии? – без какого-либо перехода и при этом все еще обращаясь на «вы», вернулась Катя к прежней теме. – Такое у вас образование… МГУ, я так поняла?

Я пожала плечами.

- Да, МГУ. Если честно, даже не знаю, что ответить. По окончании – не казалось, что перспективно. После университета, в девяносто пятом… Ну и куда с этим? Школьным психологом или в детский сад. Еще попробуй найти заведение такое, где до этого дозрели. А где дозрели – зарплаты-то, сами понимаете… Аспирантура? Научной карьерой (а потом преподавать, как предки мои?) – этим как-то никогда я не болела. Жить-то нужно, муж… вернее, тогда еще и не муж… в общем, не зарабатывал он еще. Секретарю больше платили, чем психологу, ну вот поэтому… Сейчас, конечно, все эти причины – они кажутся… не знаю даже какими. Недальновидно? Наверное. Потом дочь, потом вроде острая необходимость отпала. Ну а после… Как ребенка потеряла - после этого и до сих пор об этом как-то совсем не думалось. Вот вы… то есть, извините, ты… Ты сказала – теперь только подумала. И хотела бы, наверное, но куда? По профессии? Как-то слабо себя я в ней теперь представляю. Да и вообще… Изначально ведь – тоже в педагогический, кстати, хотела.

- Правда?! – хоть и шепотом, но почти воскликнула Катя. – И почему же не…

- Опять же – так получилось… Не то, чтобы именно вот хотела конкретно: поступить в педагогический. Просто как род занятий – скорее к этому меня тянуло. Даже и в школу необязательно. В детский сад, в ясли – короче, чтоб с детишками… С другой стороны, это все голословно, я понимаю. Сама ж говорю, могла бы попробовать в школу когда-то – так не пошла; а теперь вот сижу, рассуждаю…

- Таня, послушайте… то есть послушай… если об этом, так ведь это сейчас совсем не закрыто, совсем! – быстро и горячо, словно боясь, что я не дам ей закончить мысль, зашептала Катя. – С таким образованием – это ж куда угодно! Предметники везде нужны. Да и в младшие классы… Переучиться – вообще не вопрос! Русский, литература, общество(1), история… Работа нелегкая, да, бумажной возни всякой… ой! Все эти планы, блин, отчеты… И денег по-прежнему не очень, особенно поначалу. Но ведь работа – это не только и для денег, нет, мне так кажется… Или, может быть, муж не очень хочет, чтобы вы…

Катя не договорила, снова, по всей видимости, смутившись своей прямолинейности, но и недоговоренный, этот вопрос поставил меня в тупик: о подобном за последние несколько лет я и вправду ни разу не задумывалась. Любые мысли о работе казались мне настолько далекими от осуществления, настолько прожектерскими и иллюзорными, что я никогда не пыталась представить, как отреагирует на такую идею Антон.

- Да нет, не думаю, - ответила тем не менее я – не слишком, по правде, уверенно. – Тут скорее дело во мне. Не знаю… Мне кажется, это не очень уже реально.

- В каком смысле?

- Ну как? Вот справлюсь ли? Я же этого никогда не делала. И навыков нет.

- Да там, поверьте… то есть поверь… там сверхспособностей вовсе не требуется. А ты – МГУ закончила! Я вот педагогический – и ничего, справляюсь. И ты справишься – это совершенно точно.

- МГУ-у-у-у… - с оттенком ностальгии протянула я. – Когда это было?

Мне и в самом деле казалось, что это было или в другой жизни, или вообще не со мной.

- Да когда бы ни было! - просто сказала Катя. – Полно мест, куда возьмут, желающих не так уж и много. Всем бы только в офисы, оно и понятно. Но думаю, это изменится.

- Что изменится? – не сразу поняла ее я.

- Вот это: что учителям платят так мало.

- Да уж сколько это так? - засомневалась я. - Сколько себя помню, считай. Так и всей жизни не хватит дождаться.

- Хватит! – убежденно прошептала Катя, и мне показалось, что при этом она даже слегка нахмурилась. – Неизвестно, правда, будет ли от этого лучше.

- Это почему?

- Да потому что полезут в школы тогда все – как и в офисы эти, за деньгами только. А сейчас у нас те, кто этого действительно хочет. Не все, конечно, нет. Есть и такие, кого больше никуда не возьмут, не без того. Но таких меньше.

- Вы оптимистичны… - по–прежнему с некоторым сомнением пробормотала я.

- Ты.

- Ну да, ты…

- Может быть… - Катя вдруг тихонько засмеялась. – Просто я в офис совсем не хочу! Чур меня, чур!

- Тут я с тобой полностью… - согласилась я и на сей раз нисколько не из дипломатии. – У меня, правда, опыт недолгий, но из приятного – нечего вспомнить. Да и глядя на мужа, знаешь… С одной стороны: мужчина – ему нужно себя чувствовать… солидным, что ли? И мне, чего греха таить, приятно иметь солидного мужа. С другой… ну не знаю. Как раз то, что ты говорила в начале.

- Мучается… - то ли спросила, то ли подтвердила Катя. – Вот-вот. Им, мужикам, сейчас правда тяжелее. Получается так, что нам – реализовываться ну хоть как-то да можно; а им – только деньги зарабатывать. Мы за их счет себе позволяем, а им – за чей?

- Не знаю, - повторила я. - Карьера – тоже вроде реализация…

И я не лукавила: правда, не знала.

- Да ну! Какая же это реализация: бумажки в конторе перекладывать? Егор вот мой, я же говорю: он свою реализацию – в стол пишет. А это плохо, я думаю. Мужиков у нас и без того мало, и живут они меньше, а тут еще и делать им нельзя того, к чему душа лежит. По-моему, это очень плохо…

Сообщив мне свои печали и не выдержав собственной серьезности и моей ответной кислой мины, Катя слегка прыснула:

- Я, правда, и здесь надеюсь, что так не навсегда. Когда-нибудь мы отдохнем и увидим небо в алмазах…

Я улыбнулась вслед за ней и подумала, что уже очень, очень давно, совершенно непонятно сколько, не видела Антона пишущим. А ведь именно тот момент, когда он
доверил мне читать им написанное (а произошло это далеко не сразу после знакомства), стал для меня настоящей отправной точкой в наших с ним отношениях. Конечно, он нравился мне и раньше, но терзающие душу, как звук виолончели, поющие заунывным голосом подростковые его рассказы, а еще больше, наверное, совершенно какие-то бездонные, таящие в себе целую россыпь самых неожиданных смыслов стихи – это они влюбили меня в него по-настоящему, бесповоротно, сплавили с ним в единое целое. По крайней мере, тогда это точно было так. Тогда он еще писал, хоть уже и довольно редко. Потом, несколько лет назад, это прекратилось окончательно, и я почти забыла о том, что это было. Забыла, как о какой-то давней детской игре, которой совсем не место во взрослой, серьезной жизни…

- Да, и еще услышим ангелов… - пробормотала я(2).

Сразу после этих моих слов в коляске началось активное движение. Катя попробовала покачать ее, но без особой, кажется, уже надежды; да и мне подумалось, что утихомирить Сашу в третий раз – на это вряд ли стоит рассчитывать.

- Похоже, вам все же придется ретироваться, - сказала я.

- Наверное, - уже не пытаясь понизить голос, откликнулась Катя. – Его бы и пора уже поднять. Не уляжется иначе ведь до поздней ночи. Да и муж дома уже, думаю.

- И нам пора. Настя! – позвала я. – Заканчивайте потихоньку, пойдем домой.

- Увидимся еще, надеюсь, - будто оправдываясь или пытаясь утешить, сказала Катя. – Вы теперь знаете, во сколько мы выходим. Просто раньше я никак не успеваю.

- Увидимся, конечно, - на сей раз с вполне искренней готовностью откликнулась я. – Нам в принципе почти все равно, когда выходить. Если бы я раньше… Может, мы
как-то телефонами…

- Действительно! – засмеялась Катя. – Честно говоря, опять же не решилась – вот так сразу спросить твой номер.

- Если уж мы на «ты» перешли, то и номер, наверное, можно… - ответила я, чувствуя некоторое смущение, но не очень понимая, с чем оно связано.

Катя продиктовала мне номер, я набрала ей, она зафиксировала мой.

- Ну вот! Теперь точно увидимся!

Коляска ходила ходуном.

- Ладно! – заторопилась я, чтобы не заставлять Катю задерживаться из вежливости. – Вам нужно бежать. Настя, прощайся, пойдем.

Дети уже стояли рядом.

- Пока, Андрюша! – сказала Настя.

- До завтра! – неожиданно солидно, без обычной лихости отозвался Андрюша.

- До свидания! – помахала нам рукой Катя и улыбнулась так счастливо, будто сегодня сбылась самая заветная ее мечта.

- До свидания! – сказала я. – Спасибо вам… то есть тебе.

Катя кивнула. Она продолжала улыбаться, но мне показалось, что в тот момент, когда мы начали удаляться, она снова задышала не так ровно, как обычно, и быстро, пытаясь этого никому не показать, сглотнула подступивший к горлу комок.

*****

В тот день, впервые за долгое время, вечер для меня обошелся без приступа мрачной меланхолии. Как ни странно, непосредственно тогда я не вполне отдавала себе отчет во взаимосвязях. Разговор на детской площадке и вечер без нервно-гнетущего ожидания моего спасителя от самоуничтожения далеко не сразу слились у меня в голове в одно, единое событие. И даже когда такое понимание пришло, я вовсе не вдруг ощутила именно тот день как точку свершившегося перелома, как истинный, установленный момент начала обратного отсчета, как момент первого удара колокола, возвещающего о приближении перемен. И наш разговор с Катей, и последующее мое вдохновение, которое, хотя бы и на один всего вечер, таинственным образом рассеяло мрак – эти часы я помнила всегда подробно, детально, словно бы сделала о них документальную запись. И конечно, тогда я еще не знала, что для того чтобы прочувствовать, а затем и осознать, те, казалось бы, обычные, простые вещи, о которых говорила Катя, мне придется пройти еще долгий и нелегкий путь; не знала, как сильно то, через что придется пройти, изменит впоследствии и меня саму, и всю мою жизнь. Изменит – до полной неузнаваемости.

Нечасто бывает, я думаю: не слишком ли все изменилось? Не слишком ли это получилось… радикально, что ли? Какой бы могла быть сейчас та, другая, моя жизнь? Понятно: стремилась я к лучшему; но лучше ли это: навсегда потерять то, что было так дорого, пусть и обретя не меньше взамен?

1.Обществознание.

2.«Отдохнем и увидим небо в алмазах», «услышим ангелов» - вольное цитирование заключительного монолога из пьесы А.П.Чехова «Дядя Ваня».