Эпизод

— Так ты что, ты мне не веришь?

— У моей знакомой тоже так было: требовал верить... — дальше я не слушаю, просто не могу. Весь этот бред начинает пролетать мимо меня.

Вчера Игорь сказал: «А хочешь посмотреть, как снимают кино? Короткометражка, правда. И играют студенты. Зато в ней примет участие Сам!.. Завтра снимают первый эпизод. Хочешь посмотреть?» Я с недоумением поднимаю брови. «А разве посторонним можно?» — «Я уже договорился насчёт тебя. Пойдёшь?» Пойду, конечно. Интересно же. А съёмки где? «На квартире, так дешевле.» А как мы все поместимся в квартире? Да ведь ещё техника: камера, осветительные приборы?.. Игорь смеётся: «Мам, ты отстала от жизни, сейчас всё другое». У меня тысяча вопросов, но я сдерживаюсь, всё равно завтра всё увижу своими глазами.

Большая прихожая с высокими потолками заставлена разнокалиберной, но монументальной мебелью. Квартира, судя по всему, огромная, но мы дальше прихожей не проходим. Снимать фильм будут здесь. Ещё раз осматриваюсь. Мебель давит на психику, громоздкая и очень тёмная, стен из-за неё не видно. Двери, ведущие в комнаты, отгорожены ширмами в цвет мебели. Центр прихожей занимает овальный стол, оставивший для прохода не больше метра. Тесно, неуютно и гнетуще. Пытаюсь представить, как можно в этом жить. Не понимаю. Пытаюсь определить, к какому социальному кругу принадлежат хозяева. Явно очень богаты. Но похоже, что мысль пригласить дизайнера их не посещала.

Никаких софитов («Решили обойтись естественным освещением, это модно», — шепчет Игорь) и микрофонов, две видеокамеры... Игорь ловит мой взгляд: «Мам, это же студенты, нет смысла тратить много денег. Это курсовая работа Амалии, режиссёра. Сценарий тоже её, — показывает мне на девушку с медно-красными волосами. — Это их квартира. А вот её родители». У одной из ширм стоят принаряженные мужчина и женщина. Я вежливо кланяюсь, они наклоняют головы в ответ. Нас с Игорем ставят рядом с ними, так, чтобы мы не попадали в кадр, недолгие приглушённые обсуждения, и съёмка начинается.

— Я хочу есть, — доносится из глубины квартиры юношеский голос.

Из-за второй ширмы выходит девушка лет восемнадцати. Она без косметики, длинные волосы распущены, одета в одну футболку, босиком. Явно фильм начинается после сцены любви. Подходит к маленькому холодильничку для напитков (надо же, а я его и не заметила!), открывает. Холодильничек девственно бел и совершенно пуст.

— У меня в холодильнике ничего нет! — сообщает она.

Из-за той же ширмы появляется юноша того же возраста, совсем одетый, даже в головном уборе.

— Тогда я сейчас схожу, — говорит он и обувается.

Девушка, не глядя на него, закрывает лицо руками и тихо-убито произносит:

— Как ловко... — вслед за чем медленно садится за стол.

— Стоп! — командует Амалия. — Аня, я тебе сто раз говорила: тебя ударяет молния. Ты — сосна, высокая сосна, в которую бьёт молния. Ты держишься, но ты уже расщеплена. Изобрази мне это достоверно!

На лице Ани вижу досаду. Со своего поспешно стираю оторопь. Пока не понимаю, о чём вообще идёт речь. Но вот после нескольких проб Амалия удовлетворена.

— Как ловко!

— Ты чего? — интересуется ничего не понимающий юноша.

— Как это у тебя ловко получилось!

— Ты о чём?

— У моей знакомой тоже так было. Сказал: я схожу, —  а сам больше никогда не вернулся...

Юношу осеняет понимание. Он подходит, целует её в макушку, прислоняется головой:

— Девочка ты моя...

Дальше — больше. Девочка, несмотря на попытки юноши успокоить её, продолжает наворачивать истерику — сначала убито-спокойную, но вот в голосе появляются звенящие нотки, похоже, актриса наконец вжилась в роль. И вот:

— ...ты мне не веришь?

Я мысленно отвечаю: да, не верю. Ни ей, ни ему, ни происходящему. Оглядываюсь вокруг себя: неужели, кроме меня, никто не видит этой безумной фальши и нелепицы? В глазах стоящего рядом Игоря замечаю смешливые огоньки, кажется, он от души наслаждается. Мама Амалии, стиснув руки, подалась вперёд и восхищённо глядит на дочку. Папа невозмутимо-спокоен. Я чувствую, что очень хочу свежего воздуха. Дотронувшись до Игоря, демонстративно стучу по часам на руке. Он вздёргивает брови, потом смекает. Амалия вновь прерывает съёмку и что-то вещает, я тут же пользуюсь паузой. Вежливо говорю маме, что всё просто потрясающе, но как жаль, мне через полчаса нужно быть в поликлинике, записана к эндокринологу. Мама сочувственно покачивает головой и вновь вперяет взгляд в дочку. Раскланиваюсь с папой и выхожу.

Яркий свет ослепляет меня. Затем замечаю, как в лобовых стёклах встречных машин отражаются голубое небо и облака, много-много кудрявых облаков. Это потрясающе: навстречу мне плывёт целая улица белоснежных облаков! Затхлая пещера с нелепой истерикой вылетает из головы.

Игорь возвращается к ужину. Я сделала наш любимый салат с кукурузой. Он поднимает большой палец, потом хитро смотрит на меня: «Ну как?» Я делаю вид, что не понимаю. Тогда он уточняет: «Какие впечатления?» Я осторожно интересуюсь: «Сына, ты ведь тоже на режиссёра учишься, ты что, тоже такое снимать будешь?» — «Ма-ам!..» — кажется, он шокирован. «Смотри, своими руками придушу!» Он хохочет, потом машет рукой: «Да ладно тебе, это же золотая молодёжь, её не бросят. Со временем, может, насобачится, натаскают». Да уж. А как Игорь вообще в этот круг попал? Ах, вон что, оказывается, эта Амалия воздыхает по его лучшему другу. Мысленно благодарю Господа, что не по самому Игорю. Игорь так, сбоку припёка. Но я не успокаиваюсь: а как Сам-то в это влип? Понятно. Это какие-то его родственники, не получилось отказать; и то согласился только на эпизод, дескать, занят так — хоть режьте, больше не смогу. Он и вправду постоянно занят во всевозможных сериалах, деньги зарабатывает; для души снимается редко. Но уж когда показывает свой талант во весь рост — это потрясение.

«Знаешь, давай посмотрим что-нибудь хорошее, из классики, например.» — «Например?» — «Ну, может, «Бриллиантовую руку» или что-нибудь такое.» — «Согласен. Можно.» — «Вот же снимали раньше!» — «Мам, смирись: кино превратилось из искусства в производство. Те времена гениев вряд ли вернутся. Если два-три фильма настоящих сделаешь — уже не зря жил.» Наверное, он прав, но как всё же жаль и обидно. После паузы я продолжаю: «Но, знаешь, всё равно я повторю: и всё-таки я верю!» — «Ага. Михаил Ромм, — кивает сын. — Только ведь и Амалия верит.» Я умолкаю, потом говорю: «Да, наверное, верит. Только во что? В кошелёк папы? Или в себя, любимую? В то, что у неё всегда всё будет маслом намазано? И что будет ей слава и успех? Верит ли она во что-то выше себя? Что она любит, чему поклоняется? Ты её знаешь лучше меня, скажи». — «Мелодрамы она любит и верит им, — мрачно отзывается Игорь. — Так и будет и сама их штамповать, беспроблемно и бесперебойно.» — «А ты?» — «А что я?» — «Ты сможешь сказать, как Ромм: и всё-таки я верю?» Он ещё пытается отвертеться: «Так Ромм же это сказал про общество». — «Не финти, ты ведь понял. Ты готов верить в себя и в искусство, в дело жизни, готов работать, а не зарабатывать, падать и вставать, не предавать и не уходить на лёгкие дорожки?» Долго молчит, потом, тихо: «Наверное, да. Или я потеряю себя и буду уже не я». Я внимательно смотрю на сына. Надо же, а он ведь уже совсем взрослый. И всё понимает. Мне становится легко и одновременно как-то тревожно. За него. Ну, всё же мать.

...Ночью мне снился Эльдар Рязанов, который порол ремнём маму Амалии...