Шаги. Сюжет четвертый

Предвестье. Сюжет четвертый, тревожный.

*****

С Петраковым – вечно обо всем узнае;шь последним. Ранжировать события по степени важности – задача для него непосильная. Порой мне кажется: даже если небо упадет на землю, ровно в одиннадцать он все равно принесет мне «почту» и покинет офис точно в семнадцать сорок пять.

В тот день утром он явился ко мне с ворохом отписок по входящим письмам – письмам, которые вполне можно было просто и безо всяких ухищрений отправить в мусорное ведро. На мое предложение поступить именно так он уперся и начал кряхтеть: можно, но лучше не надо, ведь не положено, ведь письма в экспедиции отмечены, ведь могут начать их искать, и прочее, и тому подобное… По каждому письму, путаясь и сбиваясь, разъяснял мне суть и подсовывал свои ответные манускрипты; в общей сложности мы провозились минут двадцать – и только тогда, между делом как бы, он вдруг сообщил:

- Ершов-то уходит, слышали?

Я аж вспотел – очки чуть не соскользнули с носа.

- Что?!

- Ну увольняют… Позавчера на правлении еще, они там с Ковыляевым из-за чего-то поцапались…

На расширенное (то есть с участием не только больших корпоративных начальников, но и чинов поменьше, вроде меня) заседание правления должен был, понятное дело, идти
я, но ввиду тухлости повестки отправил туда Петракова…

- Да вы что?! В натуре, уходит? Как так? Что же вы сразу-то не…

- Да-да, с обходным уже бегает. Кадры вчера мне сказали. Да я думал, вы знаете…

- Б-а-а-а-л-л-л-я-я-я-ть!!! – высказался я. - Да кто вас просит: думать-то? Такие вещи сразу сообщать надо, неужели не понимаете? Откуда ж я узна;ю, если… А что там было-то? На правлении, в смысле… Что не поделили?

- Про бизнес-план вроде…

- Вроде?

Петраков пожал плечами.

- Бизнес-план? – вслух удивился я. – И что там может быть? Февраль ведь уже. Проходной вроде вопрос.

Я встал из-за стола, налил себе стакан воды, выпил залпом. Вытащил сигарету, закурил.

- Что-то нужно в связи с этим? – морщась от табачного дыма, опасливо поинтересовался Петраков.

- Да ничего не нужно! От вас-то уж точно… Просто… Блин, ну что это вообще за бред, а? Как это так: взять и уволить Ершова?

Петраков пожал плечами.

- Ладно, у вас все? – спросил я, подсказывая ему таким образом направление дальнейшего движения.

Он кивнул, поднялся и вышел.

*****

С Михаилом Евгеньевичем Ершовым, первым вице-президентом, ведающим экономикой, сталкиваться по текучке мне приходилось нечасто. Однако ж временами приходилось, тем более что в силу своей «первости» ему, наряду с Марченко, периодически случалось замещать отсутствующего по каким-нибудь (всегда весомым, конечно) причинам Ковыляева. И хотя первые мои впечатления от него были не самые приятные (за что-то наехал, за что не помню, ну а я в ответ нахамил… и что удивило тогда: ябедничать выше Ершов не стал; и после, конечно, меня замучила совесть, и я пришел к нему извиняться, и он удивил еще раз: свои слова обо мне тоже взял назад), в дальнейшем отношения у нас сложились ровные, можно даже сказать, теплые. С идиотскими вопросами, в отличие от большинства иных начальников, он ко мне почти не лез, авралов не устраивал; манеры являл интеллигентные, себя держал без высокомерия (случалось, чтобы,
вероятно, не казаться не подобающей статусу рохлей, пытался он нагнать на себя чуть больше, чем обычно, значительности – все равно ничего у него из этого не получалось); а однажды довелось мне с ним даже и выпить (случайно встретились вечером у Хабарова, а тот вдруг решил «угостить»), после чего он бросил говорить мне «вы» и стал называть без отчества, что из уст его почему-то не звучало ни фамильярно, ни снисходительно.

Вместе с тем, некоторое мое смятение после полученного от Петракова своевременного известия было вызвано отнюдь не наличием фактора взаимной симпатии. Не слишком смутило меня даже и то, что Михаил Евгеньевич, будучи весьма давним соратником Анатолия Петровича, по причине этой считался неприкасаемым. Куда более значимым виделось мне иное: в профессиональном плане Ершов был безо всяких натяжек и снисхождений человеком совершенно на своем месте – а такое соответствие, скажем без обиняков, вовсе не являлось характерной чертой управленческой культуры Топливной компании. Преимущественно было совсем наоборот: ежедневную свою повинность за относительно пристойную, очень пристойную и абсолютно непристойную компенсацию здесь отбывали сотни людей, из числа которых подавляющее большинство вообще не отягощало себя ничем, выходящим за рамки собственного узкого горизонта. По большому счету, Топливная компания представляла собой огромную контору, сплошь набитую Петраковыми: на нее им было глубоко плевать, а все их интересы, связанные с этим местом, носили характер сугубо личный. Если кратко, то так: сделать как можно меньше, а для себя урвать как можно больше.

Немалое время после того, как я удачным стечением обстоятельств обрел здесь свое нерядовое местечко, вся эта биомасса меня, конечно, страшно бесила. Со всей доступной мне искренностью я недоумевал: почему, с учетом платежеспособности, сюда нельзя набрать по-настоящему болеющих за дело людей? Не сразу, но поостыл – и постепенно научился воспринимать как данность имеющую место ситуацию; тем более что, как быстро стало мне ясно, коэффициент полезного действия моих собственных усилий на благо корпорации, сколь бы рьяно я тут ни усердствовал, столь же явно стремился к нулю. Со временем и в себе самом я постепенно стал замечать все больше характерных признаков превращения в обычную офисную крысу – превращения, впрочем, не окончательного, не бесповоротного: достаточно веские основания считать себя принадлежащим к меньшинству тех, кто, как я полагал, «действительно что-то делает», у меня все же оставались. Таких – на всю богадельню едва ли набралось бы несколько десятков, и главный корпоративный экономист совершенно точно был одним из них (а вот насчет президента я все больше и больше сомневался; раньше казалось: конечно, теперь: очень даже навряд; слишком уж многое указывало на то, что этот человек не столько заботится о вверенной ему корпорации, сколько обожает себя во главе ее). Старой закалки плановик, трудолюбивый, педантичный, планомерно строящий в подотчетной области систему управления, а не личной власти – за весьма краткий период Ершов едва ли не в одиночку (ведь гнать на улицу сонм подведомственных бездарей и бездельников ему не позволяло человеколюбие) сумел преодолеть организационный хаос, заставил дочерние предприятия перейти на отвечающие требованиям времени стандарты планирования и отчетности, выявил и оценил реальные перспективы (там, где они были) и прикрываемое потемкинскими деревнями «генералов» отсутствие таковых (там, где их не было), наметил основные «точки роста»… По сути, именно он и объединил рыхлый конгломерат разношерстых «активов» в единую компанию – как минимум превратил ее в структуру, способную смотреть вперед не на месяцы, а на годы.

Признаюсь честно, масштабы его титанических усилий и, соответственно, реальных заслуг довольно долго не были мне вполне очевидны; да и заходя в кабинет к Ершову, глядя на заваленный тоннами распечатанных таблиц рабочий стол первого-вице президента, трудно было отделаться от мысли, что этот советский бумажный червь точит камень беззубой пастью; и так было до тех пор, покуда уровень своей компетенции он несколько раз (не специально для меня, конечно) не подтвердил в моем присутствии виртуозным владением цифрами. Я убедился: практически любую бумагу, выхваченную мастерски выверенным движением из какой-нибудь стопки на столе, он может пересказать наизусть, в нее почти не заглядывая; любые показатели вспоминает сходу, просто и доступно разъясняя их значение; по любым заявленным данным, не задумываясь, предоставляет железное, тщательно выверенное обоснование; одним словом, профессионал – и без каких-либо преувеличений…

При всем при этом определенные признаки того, что авторитет Ершова в глазах Ковыляева пусть и не отвесно, но падает, в последнее время становились все заметнее. Недостатком (хотя, на мой взгляд, скорее достоинством) Ершова была старорежимная склонность к опоре на собственные силы – это распространялось не только на характерную для него манеру исполнения служебных обязанностей, но и, скажем так, на реализацию производственного потенциала компании. Иначе говоря, и краткосрочные планы, и стратегия виделась ему таким образом, чтобы, в широком смысле, жить по средствам.

И в этом вопросе против первого вице-президента действовала достаточно весомая оппозиция – в лице представителей отечественных и зарубежных (больше зарубежных) «финансовых институтов» или, как они гордо именовали сами себя, «институциональных инвесторов». Набившись с незапамятных времен в консультанты в Ковыляеву, эти многочисленные «китовые вши» активно навязывали ему свои услуги и настойчиво испытывали соблазнами жить не по средствам. Взамен они сулили ему обширные возможности отправлять наверх куда как более радужные реляции о своих успехах, чем те, на которые он мог рассчитывать при более консервативном подходе. Не будучи отягчены ни служебной ответственностью, ни реальными показателями производственной и коммерческой деятельности, банковские менеджеры всегда в итоге предлагали Ковыляеву больше, чем со своей стороны мог обеспечить Ершов; понятное дело, это ставило последнего в заведомо проигрышное положение.

И все же не только, вероятно, мне казалось так: именно по этой причине, то есть вследствие сохранения потребности в здравой оценке соблазнов, Ковыляев, как бы ни изгалялись жуликоватые оппоненты Ершова, от него никогда не отступится. И дело здесь было не только в том, что они вместе прошли через годы – просто слишком многое в Топливной компании держалось на спокойном трезвомыслии и несуетности «первого вице». Потому казалось: нет и не будет здесь такого человека, который решится поставить это под сомнение.

*****

Докурив сигарету, я закрыл кабинет и двинулся по коридору в сторону «президентского крыла» здания.

Я прекрасно понимал: если Ершов уходит не по собственной инициативе (а я был уверен: не по своей), мой визит к нему будет выглядеть нарочитым фрондерством; возможно, даже он сам расценит это именно так – поскольку было бы все же преувеличением назвать наши с ним отношения близкими или дружескими. Тем не менее сомнений: идти или не идти, у меня не было. Сказать пару добрых слов Михаилу Евгеньевичу – этого мне хотелось. Фрондировать, впрочем, мне тоже нравилось.

Кадровый вопрос никогда не был сильной стороной Ершова, и подтверждение тому я получил, оказавшись в его приемной: дверь туда была нараспашку открыта, так, словно бы любого проходящего мимо приглашали зайти посочувствовать, а секретарша на рабочем месте отсутствовала.

Дверь непосредственно в кабинет была прикрыта, но неплотно. Постучавшись, я просунулся в щелку.

- Михаил Евгеньевич, можно?

Кабинет у Ершова был, соответственно статусу, размером с теннисный корт, но сам он стоял у ближайшего ко входу шкафа и, как-то подавленно сгорбившись (и так-то он был и худощав, и ростом пониже среднего, а сейчас словно бы еще уменьшился), копался в лежащих там папках; поэтому или по какой-то еще причине скрыть свое смущение за обычно разделяющим его и входящего расстоянием он не успел. Несколько секунд он с неподдельным удивлением смотрел на меня и молчал, потом, опомнившись, все же ответил:

- Да-да-да, конечно-конечно… Входи, Антон Сергеевич.

Произнесенное им отчество резануло мне слух; к счастью, сразу на «вы» он перейти не додумался.

Я приблизился к нему, поздоровались.

- До меня тут дошли слухи…

Ершов поднял на меня взгляд: из-под стекол очков с тонкой, почти незаметной оправой серые его глаза смотрели на меня с серьезной осторожностью, широкое лицо не улыбалось, а тонкие губы и столь же тонкие брови заметно подрагивали – все было так, словно бы он чего-то опасался, словно бы, не торопясь реагировать, раздумывал, стоит ли подтверждать то, что может в дальнейшем повлечь за собой необходимость признаться в нелояльности к вышестоящему руководству. Раньше, находясь при исполнении, он бы, конечно, не колебался: нельзя значит нельзя; теперь же явно пытался понять, где новые пределы возможной откровенности.

- Это правда? – дабы пресечь его явно чрезмерные опасения на предмет последствий, превратил я свою неопределенную фразу в вопрос.

- Ну да… - решился тогда он и растерянно развел своими длинными, несколько обезьяньими руками. – Вот видишь: собираюсь.

Мы продолжали стоять у двери, и он не предлагал мне пройти и сесть; не сразу, но я все же догадался: не потому, что хочет от меня избавиться; скорее он сам не уверен, забежал я к нему на секунду, чтобы подтвердить информацию в профессиональных целях, или же пришел просто так, чисто по-человечески.

Сообразив, как обстоит дело, я сочувственно качнул головой и сделал не слишком явное, но все же заметное движение вперед корпусом, показывая, что хотел бы остаться.

- Чего ж стоим? Проходи… Или ты на секунду, только по долгу? – сразу подтвердил мою догадку Ершов.

- Нет, Михаил Евгеньевич, я не по служебной… Узнал просто только что, вот и… Как-то это все…

- Неожиданно?

- Неожиданно – без сомнения; но я даже не об этом. Хотел сказать: как-то очень неправильно.

Ершов криво усмехнулся.

- Тут, боюсь, мнение наше – оно не определяющее… Знаешь, давай, может, чаю сделаем, а? И присядем тогда?

- Давайте. Чаю я с удовольствием…

Мы вместе вышли в приемную. Ершов достал из секретарского шкафчика две большие чашки, бросил в них пакеты, налил из кулера кипяток.

- Сахар?

Я отказался.

С наполненными чашками вернулись в кабинет, поставили их на круглый столик – тот, что «для совещаний». Ершов вышел еще раз, принес конфеты.

Сели.

- Помню, Михаил Евгеньевич, - сказал я, - в выходные как-то мы у вас тут «отдыхали»… Президент нагрузил, как водится, из отлучки… Я тут был, ваши, Мищенко еще, по-моему, в общем, человек десять. И вы также вот вдруг в приемную вышли, и начали оттуда нам всем по очереди чай носить. Очень я вас тогда зауважал, честно.

Это была чистая правда, ничего не выдумал. Позже он не однажды еще выступал на моих глазах «несоответственно статусу»; но тогда я увидел это впервые, потому и запомнилось.

- Да? Я носил? А секретарша где же была? – удивленно и несколько по-детски улыбнулся Ершов: слова мои ему польстили.

- Не знаю. Выходной был, воскресенье, кажется. Или майские, точно не помню. Наверное, не стали дергать ее без острой необходимости. Кстати, а сейчас-то она где?

Улыбка Ершова опять стала скептической.

- Слушай, ты знаешь, это просто удивительно, я тебе скажу.

Он замолчал, видимо, опять раздумывая, продолжать или нет.

- Удивительно – что?

- Ее уже перевели.

- Перевели? Куда перевели?

- В департамент сразу взяли и посадили. В экономический, собственно, в мой. То есть в мой бывший, да… Тут же вот выяснилось, что там специалиста какого-то не хватает остро, и единица есть незаполненная. А я и не знал ничего… И вот, уже с сегодняшнего. По правде, думается мне, без личной инициативы не обошлось.

- То есть? Отмежеваться решила?

- Ну видимо.

- Боже, но зачем? Ей что-то угрожало?

Ершов посмотрел на меня с некоторым, как мне показалось, сочувствием, отпил чай из чашки, молча развернул и быстро съел конфету. Я не совсем уловил, что он имел в виду этим немым ответом: что я чего-то не знаю или что просто не понимаю – по неопытности. Уточнить хотелось, но я не стал, решив, что лучше будет поднять планку выше.

- Ну а что все-таки случилось, Михаил Евгеньевич? Почему, извините, столь скоропостижно? Это из-за того, что на правлении? Или тут что-то еще?

Сразу Ершов не ответил, и я поспешно оговорился:

- Повторюсь: это я просто для себя, строго между нами. И на ответе не настаиваю, конечно. Если вам неприятно или что-то еще…

Он кивнул.

- Это я понимаю. Вопрос тут не в том, что я лично тебе не доверяю, я тут скорее о тебе…

Ершов поднял палец вверх и сделал им круговое движение, подразумевая тем самым, что кабинет могут прослушивать. Я махнул рукой.

- Да ну, ей-Богу. Я свое мнение ни от кого не скрываю и скрывать не собираюсь.

Он качнул головой – и снова в этом проглянуло менторское слегка сочувствие, теперь уже отдающее неодобрением.

- То, что на правлении произошло, — это вершина айсберга, - тем не менее ответил мне он. - В принципе что-то такое давно зрело. Тут системный конфликт. Я, ты знаешь, всегда же был за то, чтобы развитие шло… ну, что называется, исходя из реальных возможностей. Увы, имеется на этот счет и другое мнение.

- Знаю, - подтвердил я, - но мне как-то всегда казалось, что президент… что он, конечно, ждать не любит, но все же и за рамки разумного выходить не станет…

- Все верно, долгое время так и было. А вот сейчас, видишь… Еще по тому году давление сильное очень шло. По этому тоже, при принятии. Но все же удалось отстоять какие-то разумные цифры(1). И думал, честно говоря, отбились. А тут вдруг снова: давай добычу корректировать. Что-то цифры у нас недостаточно амбициозные… а банки требуют, а инвестпрограммы, а финансировать надо, ну и так далее. Я и сказал в конечном счете: под предлагаемыми банками цифрами не подпишусь, они нереальны, столько мы не обеспечим. И дело ведь даже не в ресурсах, имею в виду: в финансовых. Это же, знаешь, как: и когда бензин на угли льешь, не всегда вспыхнет. Много ухнешь, можно и залить. А тут деньги… Если базы нет: ни производственной, ни организационной, ни кадровой, куда их толкать-то? То есть совсем другой нужен масштаб усилий. Подготовка серьезная, лет на несколько. Больше скажу: нам одним-то и не справиться. Имею в виду, только Топливной, без кооперации с другими компаниями. Как ни ругай советскую власть, а комплексный подход… Самотлор вот тот же взять – сколько там всего сделано было еще до того, как бурить пришли? А дороги, а электричество? Тогда, понятно, проще было: совмин решил, сроки поставил, все – под козырек. А сейчас? Никому ведь ничего не нужно… И как мы будем в таком случае сроки обещать, причем какие-то совершенно безумные? Безответственно это…

- А вы говорили об этом? В смысле, с ним лично, один на один?

- Конечно, был разговор. Не однажды был. Я бы даже сказал, многократно.

- И?

- Ну знаешь, вроде соглашался всегда. И последний раз вот – тоже согласился. Мне показалось: нормально поговорили, перевели в разумное русло. А на правлении – опять завел. Специально, думаю, это сделал так: чтобы я публично вынужден был сказать, что не готов подо всем этим подписаться. Я и сказал, а он… Да сам слышал.

- Не слышал, - честно признался я.

- Да ты не был, что ли? Ах ты сачок! – засмеялся Ершов.

- Да какой сачок? – не успев подумать, имеет ли это сейчас хоть какое-то значение и будет ли потому уместно, возмутился я. - Людей у меня нет, сам в мыле вечно! По повестке ничего вроде не предполагалось особенного, я Петракова и отправил.

Он сочувственно покачал головой.

- А, Петраков, помню-помню. По старым временам еще, доводилось сталкиваться. Наказание твое, да?

- Вроде того… А что делать? Не гнать же вроде, перед пенсией-то...

Ершов понимающе кивнул и сказал:

- В общем, возвращаясь: там это в итоге прозвучало так, что ежели вы, мол, не готовы выполнять серьезные задачи, которые ставит перед компанией собственник, их, значит, будет выполнять кто-то другой.

- Да вы что? Прям вот так?

- Именно так.

- Вот ведь какое ****ство! - не удержался я (пожалуй, и не хотел удерживаться).

Ершов снова неодобрительно поморщился.

- Ладно-ладно, ты…

Он повторно помахал рукой на потолок и стены; чтобы его успокоить, я кивнул, вроде как с ним согласившись.

- Почти как «задачи, поставленные партией». Дежавю… А вы что на это?

- Я? Пожал плечами, сказал: это вам решать.

- Там же, на правлении?

- Да, микрофон даже включил. Ну а что? Я и в самом деле так думаю. Я же его подчиненный. Если он считает, что я не справляюсь…

Я открыл было рот: еще чуть-чуть и спросил бы: а сами-то вы как считаете? Остановило лишь то, что я еще не привык к Ершову без привычного статуса.

Сказал:

- Формально это так, да; как раз поэтому и неправильно…

Ершов снова поморщился, в этот раз скорее болезненно.

- Мне, Антон Сергеевич, льстит, конечно, и твоя оценка, и твоя в ней настойчивость, но, как я уже сказал, наше мнение тут, увы, не определяющее, - повторил он.
- С этим, Михаил Евгеньевич, - отозвался я, снова отметив, что прозвучало мое имя-отчество, - я спорить и не пытаюсь. Если уж ваше мнение не определяющее, что говорить о моем.

Ершов взял с тарелки еще одну конфету, развернул ее, отправил в рот, а из обертки в несколько быстрых движений сделал бумажный самолетик.

- Есть уже какие-то мысли по поводу того, куда… куда вы, так сказать, переместитесь? – попробовал я перевести разговор в менее провокационную плоскость, и тут же, испугавшись, что проявление подобного интереса может вызвать подозрения в отношении моих истинных целей, снова на всякий случай оговорился: – Это я, как вы понимаете, тоже не из профессионального интереса. Просто подумал, что проблем-то у вас быть не должно, с вашим-то опытом и после такой позиции; ну а если известно что-то, может, вы и сами захотите этим публично поделиться…

Я действительно почти не сомневался, что дело обстоит именно так; поэтому то, что я услышал в ответ, стало для меня полной неожиданностью:

- Да куда там! - Ершов помахал туда-сюда рукой с зажатым между пальцами «голубем». – Не знаю я ничего. У меня вообще-то такое впервые.

Я вопросительно поднял брови.

- Ну да! - подтвердил он. – Впервые меня увольняют. Ну или я впервые увольняюсь, можно и так это назвать, разница невелика. Факт тот, что к своим пятидесяти пяти я еще ни разу в жизни не менял работу. Не менял таким вот образом, в смысле. Институт как закончил, так и… Все только поступательно. Меня даже не понижали ни разу.

*****

- Блин… - пробормотал я.

Ничего, кроме этого междометия, в голову мне не пришло – при том, что оно нисколько не передавало ни степени моей обескураженности, ни количества тех негативных эмоций, которые я испытал в этот момент в адрес президента Топливной компании. И дело было уже не в том, что само решение об увольнении Ершова выглядело в моих глазах неправильным, неадекватным. И сам поступок Ковыляева, и то, как он это обставил, и с совершеннейшей очевидностью вытекающий отсюда следующий его шаг – все это и самого Петровича открывало мне с какой-то совершенно другой, доселе не известной стороны. Мало того, что это было банально не по-товарищески: выставлять на улицу человека, который много лет служил тебе верой и правдой, человека к тому же немолодого и никогда не оказывавшегося в подобной ситуации (а не знать об этом Ковяляев не мог); так ведь еще и особую гнусность содеянному придавала избранная унизительная форма достижения искомого результата – избранная, можно не сомневаться, для того, чтобы в правильности данного решения убедить прежде всего самого себя. Что неизбежно вытекало из произошедшего, так это не слишком вроде бы сейчас уместный, однако же сразу встающий в полный рост вопрос: если непосредственный мой начальник способен на такое в отношении своего ближайшего, с позволения сказать, сподвижника, что помешает ему в любой момент поступить точно так же с кем-либо другим, например, со мной? Будет ли – в случае малейшего напряжения – у меня хоть какой-то шанс быть услышанным?

Как по причине неуместности, так и из-за опасений снова вызвать опасливое недовольство Ершова, заводить об этом речь я, конечно, не стал. Причины таковых опасений были, правда, мне не очень понятны: ему самому худшее, чем есть, уже не грозило, а радеть обо мне я его не просил; но с наличием стойкой мании преследования у всех без исключения представителей высшего корпоративного руководства приходилось мириться как с чем-то по определению неодолимым; говорить они всегда боялись даже о самых безобидных вещах, так что Ершов сегодня и так уже прыгнул выше головы.

- Блин… - повторил опять я. – Нехорошо это все же. Неправильно.

Бывший первый вице-президент на время погрузился в свою чашку, а после, поставив ее на стол (почему-то не на блюдце, а прямо на стол, хотя блюдце стояло рядом) и в очередной раз поморщившись, произнес:

- Сейчас, конечно, кажется: да, нехорошо. Но подозреваю: со временем покажется иначе. Я даже надеюсь на это.

- Это как? – не сообразил я.

- Да вот так. В какой-то момент нужно выскочить потому что. Может, сейчас именно этот момент. Я про себя в данном случае… А то ведь и до пенсии недалеко. Это же такой вот бесконечный марафон своего рода. Нет, правильнее даже: Тур де Франс, да, и тоже бесконечный. В том плане, что равновесие удерживаешь, только пока едешь.
Только вот финиша нет и не будет. Ехать, значит, и ехать, пока сам себя не загонишь. Ну а загнанных лошадей – с ними сам знаешь, как поступают…

Услышать подобный образ из уст человека, всегда оперировавшего конкретными цифрами, - такого я, конечно, не ожидал. Однако и поверить в то, что данная мысль была Ершовым выстрадана, а не вычитана, мешало его нынешнее положение: ведь ранее ничего подобного он при мне не изрекал.

- Тут, мне кажется, от организации процесса многое зависит, - аккуратно, больше для поддержания беседы, возразил я. – Если спокойно подходить, методично (ваш, между прочим, способ), то никакого марафона и нет. И велогонки никакой. Ну а если… не будем вдаваться в детали господствующего управленческого стиля… тогда да, тогда только так и будет. Всё вместе, всё одновременно, всё сразу. Такое нормальному человеку, понятно, противопоказано. И лучше держаться подальше, если возможность есть.

Ершов развел руками.

- Увы-увы, Антон Сергеевич, - снова назвал он меня по имени-отчеству. – Мы все функционируем, что называется, в предлагаемых условиях. Сами, конечно, делаем – точнее, я бы сказал, должны делать – то, что от нас зависит. Но есть вещи, которые, как говорится, не выбирают.

- Вы о начальстве?

- В том числе. Тоже ведь своего рода объективное обстоятельство.

Он натужно улыбнулся и поспешно загородился от меня своей чашкой. Я тоже усмехнулся, однако вовсе не потому что услышанное показалось мне удачной шуткой. Смешным для меня тут было скорее то, что человек, столь явно опасающийся произнести и самую малую крамолу в адрес руководства (даже бывшего), только что это самое руководство (а точнее вполне конкретного человека, безусловно, считающего себя таковым) совсем не шепотом назвал «объективным обстоятельством». Ежели на мой вкус и взгляд, таковое определение в адрес Ковыляева было куда более серьезным оскорблением, чем самое грязное ругательство: эдакое изысканное издевательство, поданное под соусом безусловной лояльности. Но это только на мой вкус; на самом деле (и я прекрасно понимал это) произнесенное было, наоборот, следствием излишней,
безоглядной лояльности; именно поэтому, именно из-за такой вот перманентно-опасливой аккуратности, оно и получилось таким издевательски-неаккуратным. Это вроде бы и насмешило меня, а вроде бы и расстроило: в Топливной компании, которая с некоторых пор стала основным содержанием моей жизни, все и всегда происходило именно так: вопреки самому элементарному здравому смыслу (в результате и получалось – прямо обратное задуманному); происходило потому, что сам воздух здесь был отравлен трусостью, бесхарактерностью, беспомощностью и безответственностью – иное здесь просто не приживалось. Передо мной сидел человек, в котором, в одном из немногих, я изо всех сил пытался разглядеть исключение (пусть не в виде открытой фронды – хотя бы в виде едва заметного сомнения); но только что именно он, а не кто-то другой, уже вышибая дверь головой и выкатываясь в прямом смысле на мороз (за окном было минус пятнадцать), зачем-то бросился защищать отвесившего ему пинка под зад начальника от безобидных, по сути, нападок. Ну а раз так, подумал я, не означает ли это, что все мои симпатии к нему в основе своей имели мои же иллюзии – иллюзии, призванные избавить меня от чувства полнейшего одиночества? Подумал – и вдруг поймал себя на том, что уже не знаю, куда девалось мое искреннее вроде бы к Ершову сочувствие: вот оно было, а вот уже его и нет; вместо него одно лишь холодное, презрительное сомнение: а может, не так уж безрассуден и глуп Ковыляев? Может, как раз поэтому ему и нужны другие? Разве не за этим самым когда-то появился здесь и я?

Этих своих чванливых мыслишек мне тут же, конечно, стало стыдно. Стыдно перед Ершовым, стыдно перед самим собой. Стыдно за то, что такими мыслями я, вне всякого сомнения, без очевидных на то причин поставил себя выше Ершова – и отнюдь не только сиюминутно. Выше Ершова, выше Марченко, выше Ованесова, выше Земляникина, уж, конечно, выше Рахманова, выше всех тех, кто формально был надо мной или примерно вровень. Да, я считал себя лучше их, считал себя умнее, смелее, сильнее, и ничего не мог с этим поделать. Я и не хотел ничего с этим делать – и даже в моем чувстве стыда тоже, по чести говоря, было что-то горделивое, такое, словно бы своего высокомерия я вовсе не стыдился, словно бы любовался тем, что способен себе в нем признаться, способен, получается, испытывать по этому поводу угрызения совести.
Высокомерие и стыд, самоуничижение и самолюбование – это было как отражение зеркала в зеркале, извивающаяся, как змеиный хвост, бесконечная вереница. Не самый лучший, но, вероятно, единственный пока доступный мне способ убедить себя: отсутствие искомых результатов моей профессиональной деятельности (точнее – того, что я сам готов был посчитать за результат) тоже есть следствие всякого рода «объективных обстоятельств».

*****

Я подкрепился конфетой, запил ее пока еще теплым чаем и спросил:

- А что, Михаил Евгеньевич, вы думаете по поводу… как бы это сказать? По поводу того, что ждет всех нас. Не персонально, я – про компанию в целом. А то, знаете, с такими-то делами…

- Что ты имеешь в виду?

- Вас вот имею в виду. Кое-какие еще признаки…

- Признаки чего?

- Ну признаки того, что команды… что ее, в общем-то, больше и нет. Старой команды. И важно, на мой взгляд, что это вообще-то его команда – а он ее сам, своими руками… С Коганом – пальцем ведь не пошевелил. Вас – так вообще непосредственно приложился. Кто следующий? Выглядит не очень обнадеживающе, короче.

На упоминание Когана Ершов отреагировал уже не только лицом, но и практически всем телом: он, можно сказать, скорчился так, будто я нанес ему укол в открытую рану.
И хотя история эта была, что называется, болевой для всех представителей «старой команды», сомнений у меня не возникло: причиной страдальческой гримасы бывшего первого вице-президента были не переживания за бывшего же начальника управления безопасности, а все тот же страх «слушающих стен». Оно и понятно: если и впрямь слушали, то делать это должен был как раз тот человек, который в данном вопросе имел непосредственную заинтересованность. Однако в очередной раз напоминать мне о необходимости соблюдать осторожность Ершов не стал: постеснялся или надоело – не знаю.

- С Коганом – там сложная история, - сказал он. - А со мной – не мне оценивать. То есть неприятно, да. Глупо отрицать. Но не стал бы я, пожалуй, говорить о какой-то тенденции. В конце концов, ротация кадров – дело полезное…

- Какая же это ротация?! – несколько горячее, чем следовало, перебил его я. – Ротация – когда горизонтально перемещают, а не пинком на улицу.

- Хорошо, даже если замена, а не ротация…

- То есть вам, Михаил Евгеньевич, не видится так, что есть, назовем аккуратно, некоторые признаки раздражения в отношении ближнего круга? А у меня вот, честно скажу, сложилось такое как раз ощущение. Не знаю, конечно, как там приватное общение у вас с ним протекает… в смысле, не только у вас, а у всех, вам равных. Не знаю
– и лезть в это не считаю себя вправе. Однако же есть то, что публично… На правлениях там, на планерках. Наезжает ведь на всех, причем на регулярной уже основе. На вас, на Ованесова, на Марченко, на Земляникина. И на… - я хотел сказать «и на меня», но язык не повернулся: во-первых, показалось нескромным, во-вторых, не очень-то мне хотелось в этот ряд. - Не помню, когда это началось, но точно после моего здесь появления. По правде, я все равно не думал, что может дойти до… Думал, это больше так, по-свойски.

- Есть, есть такое… - после еще одной, секундной продолжительности, мучительной гримасы признал Ершов. – Я тоже замечал, но как-то не обобщал, что ли… Относил на то, что зазвездил человек маленько, вот ориентиры-то и подутратил. Тоже думал: просто в плане поведения что-то с ним такое… Воспитания-то не получил он, судьба тяжелая, ну и вот. И хорошее, и плохое – только то, чего сам нахватался; а с такими людьми подобное происходит нередко…

Я сделал вид, что удивился, хотя не услышал ничего нового: примерно то же в свое время говорил мне про Ковыляева и Коган.

- А откуда, простите, у вас такие сведения? Про воспитание, в смысле…

- Да от него самого. Столько ведь лет рядом. С места на место вместе переползали. Наслушался я и про детство его, и про юность – рассказывал неоднократно.

- И что рассказывал, позволю себе все же полюбопытствовать?

Это, впрочем, было напрасно: лавины информации на меня не обрушилось. Ершов качнул головой с видом глубокого сочувствия и всего-то сказал:

- Ой, да много чего. Завидовать, скажу тебе, нечему. Пришлось ему нахлебаться.

Чуть подумав, добавил:

- Правда, в последнее время ничего такого он уже не рассказывал.

- Вот именно… – хоть и чувствуя неуместность, не удержался я.

Не удержался – и опять почувствовал себя неудобно: Ершов поглядел на меня, и во взгляде его, откуда-то из глубины, блеснули искры затравленной боли. Будто почувствовав, что я это понял, он быстро снял очки и начал мусолить их в руках – так он, вероятно, пытался сделать вид, что лицо его выглядит потерянным просто по близорукости.

- Ну да, ну да, - покивал он. – И все же, надеюсь, о тенденции говорить пока рано.

Последнее он произнес громко и четко, словно бы специально – для слушающих нас стен.

*****

У Ершова я провел около получаса, и в общем, наш с ним разговор только с очень большой натяжкой можно было бы назвать содержательным. Осторожность его оценок довольно быстро меня разочаровала и начала раздражать; возможно поэтому мне стало казаться, что нашим разговором он тяготится; в итоге, сославшись на нежелание злоупотреблять его вниманием, я засобирался, забыв даже спросить, кого прочат ему на смену. Хотя, наверное, именно об этом и впрямь не стоило его спрашивать.

Когда я поднялся со стула, Ершов вскочил вслед за мной и как-то неуклюже, даже жалко, затоптался на месте, потирая руки. Вспомнив концовку «Дуэли» и не иначе как ощутив в себе весомость фон Корена, я набрал в легкие воздуха, чтобы произнести в этой сцене что-нибудь убедительное и размашистое. Увы, ничего подходящего мне в голову не пришло.

- Ладно, Михаил Евгеньевич, всего вам, как говорится… - довольно уныло прокряхтел я.

- Спасибо, Антон Сергеевич, - опять «по всей форме» обозвал меня Ершов и несколько нерешительно протянул мне руку. – Спасибо, что зашел. Многие, знаешь, не заходят.

Его лицо блеснуло по;том, очки съехали по носу явно ниже, чем надо. Мне стало жалко его, и этой жалости стало одновременно стыдно; а еще стало страшно того неудобства, которое могло бы возникнуть, если бы он, не дай Бог, в приступе чувств пустил слезу – тогда бы я точно не нашелся, куда себя деть; от этого ли или от чего-то еще я вдруг сообразил, что же можно произнести такого, чего сказано еще не было, и, пожимая протянутую мне руку, солидно, с небольшим даже поклоном, отвесил:

- Для меня было большой честью работать с вами!

Услышав это, Ершов, как мне показалось, совсем смутился. Показалось: даже испугался – как будто заподозрил подвох. Он пробормотал «спасибо» и снова затоптался на месте, а я подумал, что неожиданным для него стало, наверное, то, что эти слова прозвучали именно теперь - тогда, когда, по его понятиям, у меня уже не было достаточно серьезных причин, чтобы перед ним расстилаться. Казалось бы, как раз это должно было заставить его поверить в мою искренность – но, судя по его виду, нет, не заставило.

Я вышел в коридор через пустую приемную. В президентском крыле было, как обычно, тихо: корпоративные начальники таились в тиши своих больших кабинетов, надежно отгороженные от внешнего мира шлюзовыми отсеками приемных.

Подумал: не зайти ли к Марченко – чтобы обсудить все это? Подумал – и прошел мимо. Необратимость произошедшего была очевидна; надежда услышать от Марченко что-нибудь вразумительное, тем более духоподъемное – более чем призрачна; усилия, которые пришлось бы затратить на то, чтобы прорваться через стоящую на страже покоя первого вице-президента секретаршу, явно не стоили ожидаемого результата.

Важнее, впрочем, было другое: моя собственная оценка произошедшего за те полчаса, что я провел у Ершова, странным образом размылась. Это было так, как бывает, когда на уроке изо рисующий акварелью ребенок берет на кисть слишком много воды – из-за этого у него не получается четко обозначить на белом листе бумаги границы цветов.
До разговора с Ершовым все выглядело для меня более чем однозначно: душою я точно был с ним. Теперь же – вовсе нет. Немного над этим поразмыслив, я даже сумел сформулировать для себя причину того, почему так произошло, и выглядела она следующим образом: если сам первый вице не уверен в собственной нужности (или даже незаменимости) – могу ли быть в этом уверен я?

Да и правильно ли это вообще, рассуждал сам с собою я, шагая по коридору: правильно ли забивать себе голову вопросами социальной справедливости? По меньшей мере, это наивно – рассчитывать, что в этом плане что-то и впрямь зависит от меня. Разве что на уровне требований к себе – да и то: возможно ли всегда и во всем соответствовать… соответствовать этому… как его там?.. ах да, категорическому императиву… Если о чем-то (в связи с тем, что пошла такая волна) и стоит задуматься, так это исключительно о собственных перспективах…

С другой стороны, думал я, а есть ли у меня в реальности хоть какие-то основания ставить себя в этот ряд? В один ряд с Ершовым, с Коганом, с Ованесовым, с Марченко?
Ведь это они – «команда». А я? Своим для них я не стал и не стану.

Быть может, и слава Богу.

*****

Хоть это и в самом деле не было целью моего визита к Ершову, получив подтверждение того факта, что Топливную компанию покидает ее первый вице-президент, проигнорировать… э-э-э… профессиональный аспект, я, конечно, не имел никакого права. Составить официальное сообщение, согласовать его с Ковыляевым, после сделать официальную рассылку – «по нормативам», естественно, требовалось поступить именно так. Однако же возиться со всем этим было мне неохота, да и необходимости особой не виделось: не глава ведь компании уходит, всего лишь зам, пусть и первый, но при этом не слишком, скажем так, информационно заметный. Кроме того, затягивание с выпуском из-за длительных согласований, пусть и с небольшой долей вероятности, но могло навредить: не дай Бог кто-нибудь нароет раньше, чем разродимся мы сами; и тогда все решат: раз молчат , значит, есть, что скрывать; решат – и начнется макрейкерство…(2)

Пока шел, раздумывал: кому же лучше слить? Ей (курсив)? Хотелось, понятно, ей; увы, по всем абсолютно параметрам, для слива это был не самый удачный вариант. И в плане оперативности: газета, то есть не новость, а статья, и выйдет только завтра; и в плане опять же макрейкерства: к нему больше обязывает именно газетный формат. Есть ли повод для целой статьи? Определенно, нет. Зато сойдет как повод для очередного скандала: как трахаться, так со мной, а как сливать, так вечно кому-нибудь еще; заведет, как обычно, эту шараманку, а вот этого – совсем уж не хочется…

Вернувшись к себе, позвонил Варданян.

- Приветствую, солнце мое! – раздалось из трубки. – И что это за радость у меня сегодня?

- Радость?

- А как же? Такой человек – да по собственной инициативе…

- Будто впервые! Тебе ведь – всегда все самое интересное…

- Неужто национализация?

- Побойся Бога… Пока что только Ершов, первый вице. Он нас покидает, а ты имеешь шанс первой поведать об это миру.

- И в связи с чем вас постигло такое несчастье?

- Будто не знаешь! Конечно же, в связи с переходом на другую работу…

- И на какую же?

- Об этом мы пока скромно умолчим.

- Понятно. И всё?

- Увы.

- Что-то, прямо скажем, тухловато…

- Ну знаешь, чем богаты. Нет, если неинтересно…

- Ладно-ладно, пощади старую женщину… А ссылка?

- Пока на источник. Ты пиши, я еще тут поработаю… может и подтвердим. Наберу.

- Спасибо, зайка…

Я нажал на рычаг и набрал секретарше Марченко, рассчитывая так: если соединиться и согласовать подтверждение не удастся, оставить новость со ссылкой на источник.

Секретарша сказала мне, что начальника нет, но предложила повисеть на трубке. Через полминуты она нас соединила: Марченко говорил, очевидно, с мобильного, а голос у него был такой, будто, отвлекшись от чего-то очень и очень важного, он, ввиду особого расположения ко мне, всеми силами старается не выказывать раздражение.

- По Ершову, кратко, - сообщил ему я. – Уже докопались тут некоторые. Не представляю, честно говоря, как. Хотел согласовать: подтверждаем?
Марченко покрятхтел и, как водится, сгрузил мне все обратно:

- А сам-то что думаешь?

- Думаю, да; нешто большой секрет?

- А причина?

- В связи с переходом, само собой.

- М-м-м, а если он потом…

- В том смысле, если никуда не… Так то ж потом. Кому это будет интересно?
Марченко тяжело вздохнул: так он обычно делал, когда соображал, можно ли обойтись без звонка начальнику.

- Мне кажется, тут проблем нет, Александр Валерьевич, - опережая любые вербальные проявления его сомнений, слегка надавил я. – Факт, насколько понимаю, свершившийся. Подробностей давать не будем. Думаю, если оперативненько подтвердим, никто копать и не станет.

Ответа не последовало: первый вице-президент ожидаемо «завис».

- Ну как, подтверждаем? – спросил я с еще большим нажимом.

- Ладно, - прохрипел после некоторой паузы Марченко. – Согласен, давай.

Я разъединился и снова позвонил Варданян.

- Ждешь?

- Жду.

- В начале ссылку на источник поставь. Типа: «как стало известно». А в конце допиши, что официальный представитель подтвердил. ОК?

- ОК.

- Ну все тогда, вперед.

Я положил трубку, зажег сигарету и, пройдясь взад-вперед по кабинету, присел вполоборота к окну на большой, почти метровой глубины, подоконник. Чтобы дым уходил получше, стоило бы, конечно, открыть створку, но делать этого я не стал: на улице сильно вьюжило, и даже от закрытого окна заметно тянуло холодом.

1.Речь идет о подготовке и принятии годового бизнес-плана.

2.Muckrakers (англ.), «разгребатели грязи» - изначально группа американских журналистов, выступивших в конце 19-го века с разоблачением существующих порядков. В дальнейшем термин начал применяться ко всей разоблачительной журналистике. В данном случае имеется в виду нездоровая склонность медиа к разоблачительному жанру ради повышения рейтинга, зачастую приводящая к целенаправленным измышлениям.