Нар Дос - Смерть - перевод с армянского-47

Нар Дос - Смерть - перевод с армянского языка -47

8

Шахян вернулся домой в очень счастливом настроении. Он вспомнил, что был в таком веселом расположении духа в первую ночь, когда встретил Еву, когда вез ее от вокзала к их дому в карете. Теперь он удивлялся, как просто оказалось пойти к пани Зданевич, которую он так боялся в тот день.

Была уже довольно поздняя ночь, и Шахян немедля же лег спать, но опять же, по старой привычке, мысли не давали ему заснуть, несмотря на то, что он плохо спал предыдущую ночь и весь день провел в необычном возбуждении.

Он думал о пани Зданевич.

Теперь уже не плотское желание занимало его больное воображение по отношению к пани Зданевич, а мысль о том, что он оказал большую услугу этой несчастной женщине, выведя ее из затруднительного положения. И он чувствовал особое удовлетворение, льстившее его самолюбию, что такая женщина, как пани Зданевич, смотрела на него с искренней благодарностью, называла его своим «честным», «милым» другом, своим «братом» и проявляла к нему такую близость, что даже доверила ему свою самую интимную тайну, открыла ему свое израненное сердце и искала в нем утешения.

Умом своим он считал поведение Базеняна очень низким, но чувством он был совершенно равнодушен, напротив, в глубине души, как бы скрытно от себя, он даже завидовал Базеняну за то, что тот сумел пленить такую женщину, как пани Зданевич. О, как было бы здорово, если бы и ему предоставилась такая возможность. Тогда, вместо того чтобы обращаться с такой замечательной женщиной так безжалостно, как Базенян, он бы обожествлял ее, боготворил бы ее до последнего вздоха, с радостью умер бы за нее.

И сердце Шахяна снова наполнилось отчаянной грустью. Возможно, никогда его девственное сердце так горячо не жаждало любить и быть любимым, как сейчас. В своей пустынной жизни он встретил прекрасную Еву, которую, по-видимому, полюбил с самого первого раза, но разочарование вскоре убило первые зародыши любви. Теперь судьба свела его лицом к лицу с некоей пани Зданевич, которая стояла на вершине своей невероятной женской привлекательности, прекрасная и величественная. Шахян мысленно сравнил Еву с пани Зданевич и увидел, как девственная, невинная, непорочная красота Евы медленно увядает, испаряется в воздухе, как нечто бестелесное, как прекрасный сон перед совершенной, столь самодостаточной и доступной красотой пани Зданевич. И он думал и никак не мог решиться, кому бы он отдал предпочтение — Еве или пани Зданевич, если бы оба одновременно выразили желание быть его. Он бы желал обладать ими обеими — Евой, чтобы поклоняться ей как святой, и пани Зданевич, чтобы обладать ею как желанной женщиной. Однако Шахян чувствовал, что он готов сосредоточить свою идеальную любовь и страсть в равной степени только на пани Зданевич, но в то же время он чувствовал, что он, как любовник и как муж, будет весьма ничтожным существом перед этой великолепной женщиной. Ему казалось, что если такая женщина, как пани Зданевич, сделала бы его объектом своего внимания, то только потому, что ее к этому вынудила необходимость, иначе разве он мог бы когда-нибудь подумать о существовании Шахяна на свете всуе?

И Шахян вернулся к мысли, что он всего лишь капля воды, неуклюжее, жалкое существо, которое, казалось, живет только для того, чтобы при каждом удобном случае думать о своей ничтожности и все больше и больше мучаться от осознания этого.

Шахян снова почувствовал сильную ярость против себя.
— Нет, надо или жить, как другие, как все живут, или не жить вовсе... Иначе нельзя вынести эти вечные муки, этого мучительного самобичевания, которое возникает при каждом случае. Чтобы жить в этом мире и быть свободным от этих ужасных душевных мук, нужно быть таким же смелым, дерзким, безжалостным, лживым, даже безнравственным, да, безнравственным, как Базенян. Это дар, который природа дала почти каждому человеку, с которым каждый живет беззаботно и счастливо. Только Шахян был лишен этой благодати и потому чувствовал себя таким сиротой и чужим на празднике жизни. Так почему же он жив? Что такое жизнь? Жизнь — это женщина, желанная женщина. Уберите из мира существо, называемое женщиной, и даже аскеты не захотят жить. Ошибаются моралисты, считающие альтруизм основой индивидуального счастья. Это очень однобокое учение, потому что желудок голодного человека не будет насыщен, если он испечет хлеб для кого-то другого. Женщина, желанная женщина — это единственный ключ, открывающий дверь не иллюзорному, а настоящему счастью.

Думы о женщине всегда была для Шахяна темной и неопределенной, но со вчерашнего дня они вдруг приняли ясные и определенные очертания и воплотилась в образ пани Зданевич. Женщина и пани Зданевич теперь были для него синонимами, и он мог представить себе существо, называемое женщиной, совсем не как нечто столь безумно желанное, как пани Зданевич.

Больное воображение Шахяна вновь разыгралось. Апатичное чувство, которое он испытывал к пани Зданевич, снова сменилось чисто патологическим влечением, и пани Зданевич снова предстала перед его взбудораженным воображением, как женщина, возбуждающая необузданное плотское в мужчине, со всем своим неотразимым женским очарованием...

Внезапно он вскочил и сел в постели, пораженный мыслью, что пани Зданевич уедет утром. Утром... так рано... И он... что ему делать тогда с чувством, которое жгло его и напрягало все его существо? Разве он мог бы это вынести... разве он не сойдёт с ума... Разве не сошёл бы с ума человек, который долго бродит по пустыне, томимый жаждой, и вдруг находит источник, бросается к нему, чтобы утолить жажду, но вода вдруг отступает и уходит в недра земли, не оставив ни одной капли?... Нет, нет, это невозможно. Что-то надо сделать... что-то надо сделать, чтобы пани Зданевич не уехала, осталась, осталась навсегда и...

Шахян опустился на колени и обхватил руками свою раскалённую голову. Он долго сидел так, размышляя о том, что ему следует делать и что еще он мог бы сделать. Прижав ладони к вискам, он почувствовал, как вены на голове пульсируют так сильно и быстро, что ему казалось, будто что-то скрытое внутри его головы стонет в агонии.

Внезапно он выпрямился и уставился в воздух широко открытыми глазами, как человек, чей разум внезапно просветлел от невероятного открытия. Пробыв так недолго, он медленно встал с постели, машинально вдел ноги в поставленные перед кроватью туфли и с теми же широко открытыми глазами, как лунатик, подошел к столу, сел, взял листок бумаги, взял ручку и замер. Затем медленно и осторожно, словно боясь забыть то, о чем думал, он начал писать.

«Уважаемая пани Зданевич.

Я хочу сделать Вам очень смелое предложение, не согласились ли Вы стать моей женой, моей женой — перед Богом и людьми? Если да — ответьте, если нет — то же ответьте. В любом случае я приму Ваш ответ, которого буду ждать всем сердцем и со всей благодарностью. В любом случае, умоляю Вас, не оставляйте меня без ответа.

Ваш покорный слуга, всегда готовый

Левон Шахян».

Р. S. «Я излагаю свое предложение в письме, чтобы избавить Вас и себя от неизбежной неловкости, связанной с необходимостью говорить об этом лично».

На всякий случай, он добавил свой адрес ниже, затем аккуратно переписал все письмо на другом листе бумаги, запечатал его в конверт и снова погрузился в глубокие раздумья. Теперь предстояло решить еще один сложный вопрос, как доставить письмо пани Зданевич — лично или через слугу? Последнее было неудобно, помимо этого, ему пришлось бы утром идти к пани Зданевич, и на этот раз он хотел бы её увидеть, но не как прежнюю пани Зданевич, а как свою будущую жену. и это возбудило в нем такое непреодолимое любопытство, что он решил непременно пойти и самому передать письмо. Передать — но когда и где? В гостинице, на вокзале или в самую последнюю минуту, в вагоне, во время прощания? Последнее, конечно, было удобнее, потому что в первых двух случаях он бы просто провалился сквозь землю от стыда, увидев, как пани Зданевич раскрывает письмо у него на глазах, читает его и...

«Так вот, я передам свое письмо в самую последнюю минуту, когда прозвенит третий звонок, так что бы она не имела возможности увидеть его следа», — решил Шахян и, чрезвычайно счастливый и успокоенный, лег спать. Но вдруг он снова встал, разорвал конверт и добавил в конце письма следующее:

«Если Ваш ответ положительный, Вы обязательно вернетесь с первой станции и сможете остановиться в моём доме, где Вас ждут все удобства и сердце, бьющееся от бесконечного счастья».

Последние слова, написанные спонтанно, так понравились Шахяну и наполнили его сердце такой светлой надеждой, что позже, когда он снова лег, он повторял их в уме, пока сон медленно не одолел его.

Утром, открыв глаза, он подумал, что это просто еще один из его обычных праздных дней, что он может повернуться на другой бок и поспать еще часок-другой, но вдруг его осенило, что сегодня утром ему нужно пойти к пани Зданевичу, от чего он вскочил с кровати, как человек, которого укусила змея.

Первое, что он сделал, — набросился на письмо и прочитал его. Он прочитал и пришел в ужас. Хотя он знал слова письма наизусть, повторяя их много раз ночью в постели, теперь эти же слова, на бумаге и при свете дня, были для него совершенно новыми. Ночью он видел только сны, и именно выражение этих снов было перенесено на бумагу. Ночь прошла и унесла с собой его мечты, но выражение этих снов осталось на бумаге. И он должен был передать эту бумагу пани Зданевич, а пани Зданевич должна была прочитать эту бумагу... Что бы мы могли сделать, если бы он не присутствовал при ее чтении, но кто знает, он мог бы себе представить, с каким удивлением пани Зданевич прочтет его смелое предложение, а, если её ответ будет отрицательным или, если она вернется с первой станции и придет прямо к нему домой... Шахяна не было. Он размышлял, что для него будет страшнее: получить отрицательный ответ от пани Зданевич или принять его в своём доме. В первом случае его самолюбию был бы нанесен смертельный удар, а во втором?... Однако Шахян отказывался даже представить, что с ним будет, если пани Зданевич приедет к нему домой прямо с вокзала и скажет: «Вот я, вернулась и согласна стать Вашей женой».

«Нет, нет, нет, я, должно быть, вчера вечером сошел с ума, написав такое письмо», — сказал себе Шахян и поспешно бросил письмо в потрескивающий огонь в печи…

         Когда Шахян вошел в номер пани Зданевич, та проверяла свои счета со служащим отеля. Возле двери комнаты стояли два больших чемодана. Сама пани Зданевич была одета в немного устаревшую, но аккуратно и со вкусом сшитую дорожную одежду, через плечо у неё висела сумка. Она приняла Шахяна очень любезно и тепло, затем извинилась и вернулась к счетам, представленным служащим отеля.

Шахян сидел поодаль и ждал с каким-то тупым спокойствием. Он напоминал холодного и равнодушного человека, готового свести счеты с жизнью. Тот огонь, который так яростно горел в нем по отношению к пани Зданевич, теперь, казалось, погас, и ему казалось, что этот погасший огонь теперь испускает дым там, в глубине его души, такой же густой, тяжелый и удушливый, подобно тому, как на горящие дрова налили воды.

Пани Зданевич быстро закончила свои дела со служащим отеля и, когда тот ушел, быстро повернулась к Шахяну.

«Представьте себе», — воскликнула она с каким-то беззаботным смехом.
- Если бы не Вы, мне пришлось бы оставить здесь все, что у меня было. Но теперь, слава Богу, все мои вещи в сохранности.

Она спешно собрала несколько мелких вещей, разбросанных тут и там, и начала упаковывать их в один из чемоданов, с той же беспечностью жалуясь на царящий в отеле хаотичный беспорядок, возмутительно высокие цены и отсутствие всяческих удобств. В своём бессвязном многословии, она внезапно запнулась, инстинктивно оглянулась на Шахяна, на мгновение оценила его застывшее лицо, затем медленно отложила что-то, что держала в руке, и приблизилась к нему.

«Что с Вами случилось, пан Шахян?» - спросила она с неподдельным беспокойством.

Шахян был слегка ошеломлен. До этого момента он, казалось, спал, и только тогда проснулся.

«Со мной?... Ничего», — промолвил он, машинально вставая со своего места и недоумевая, что же заметила в нем пани Зданевич.

- Тогда почему Вы так бледны?

- Бледен... неужели?

— Посмотрите в зеркало... Вы, должно быть, заболели.

Шахян в замешательстве машинально посмотрел в зеркало, висевшее на стене, издалека и не увидел своего лица.

«Вероятно, это потому, что вчера я лег спать позже обычного и сегодня встал рано, чтобы встретиться с Вами», — сказал он и попытался улыбнуться.

Пани Зданевич с серьезным выражением лица и скептицизмом покачала головой, не сводя пытливого взгляда с очков Шахяна.

— Вы хотите обвинить меня, но жаль, что я не могу быть уверена, что виновата действительно я. В любом случае, позвольте мне сказать, пан Шахян, Вы кажетесь очень странным молодым человеком, настолько холодным и равнодушным, что кажется, будто мир для Вас не существует.

Шахян рассмеялся очень странно. В его смехе слышались нотки оскорбленного эгоизма.

«Я бы хотел, чтобы это было так», — тихо сказал он, а затем добавил с несвойственным ему раздражением.
 — Мой мир не только существует для меня, но само его существование так угнетает меня, что я хотел бы избавиться от него ценой своей жизни.

Пани Зданевич была ошеломлена.

- Это Вы так говорите, пан Шахян?

- Да, я так говорю.

- Будучи в столь молодом возрасте?

— Да, будучи столь молодым.

- И без шуток?

— Без шуток.

Шахян давал ответы быстро и уверенно. В этом его воодушевляло дружелюбное и покровительственное отношение пани Зданевич. Он видел, что очень заинтересовал пани Зданевич, поэтому возгордился и не побоялся прямо высказать свои мысли. Он быстро прошел по комнате, слегка поскрипывая обувью, и, хотя он не смотрел на пани Зданевич, чувствовал, что та наблюдает за ним с не предвзятым взглядом. Это было очень приятно для Шахяна, и в то же время он чувствовал, что возвысился в собственных глазах.

«Послушайте, пан Шахян», — заговорила пани Зданевич после короткого молчания. - Вы, конечно, преувеличиваете, потому что, как я вижу, Вы еще очень неопытны. Может быть, с Вами произошел какой-то неприятный случай, который сделал Вас таким...

— Да, весьма неприятный случай, пани Зданевич, — резко и отрывисто добавил Шахян, прислушиваясь к скрипу обуви.

- Какой случай?

— Тот факт, что я родился.

Шахян действительно произнес эти слова достаточно серьезно, но потом, сам не понимая почему, посмотрел на пани Зданевич. Их взгляды встретились, и они оба одновременно рассмеялись.

«И Вы говорите, что не шутите», — заметила пани Зданевич.

— Нет, Вы ошибаетесь, думая, что раз я засмеялся, значит, я шучу. Я повторяю самым серьезным образом, что единственное и самое большое несчастье, которое когда-либо со мной случалось, это то, что я родился.

«Но это же событие случилось давно?»-  воскликнула пани Зданевич, продолжая смеяться.

— Да, но, к сожалению, это событие, всю серьезность которого ощущаешь лишь позже.

— Однако, Вы философ, пан Шахян.

- Это и есть плохо. Я бы лучше был животным.

«А, Вы дважды философ», — воскликнула пани Зданевич, на этот раз ещё громче рассмеявшись.
- Вы пессимист, я это поняла. И конечно, Вы атеист, правильно?

Шахян нахмурил брови и задумался.

«Вы издеваетесь надо мной, пани Зданевич», — заметил он с обидой.

«Конечно же, я шучу, а Вы о чём подумали?» — добавила пани Зданевич с серьезным, дружеским упреком.
- Сколько Вам лет?

Шахян не ответил. Он смотрел на подол пани Зданевич.

— Вам едва ли двадцать или двадцать пять лет, не так ли? И в этом возрасте Вы позволяете себе иметь столь старомодные взгляды на жизнь? А разве Ваша юность, Ваша кровь, все Ваше существо не протестуют против этого гнилого взгляда? Как это возможно? В Вашем возрасте человек должен быть воплощенным желанием жить, жить и только жить. Он должен сочинять гимны, посвященные жизни, жадно наслаждаться всеми благами жизни, часто отнимая эти блага у неё силой, и, по крайней мере, он должен вести ожесточенную борьбу против идеи смерти. А Вы...

И я считаю все это пустым и бессмысленным.

- О, Вы хотите смыслы?

- Непременно.

- Но смысл всего этого именно в том, о чём я говорила. Чего же Вам еще?

— Вы меня не понимаете, пани Зданевич.

— Я вас очень хорошо понимаю, пан Шахян. У Вас распространённое заблуждение, присущее всем пессимистам, Вы не замечаете то сокровище, которое находится у Вас под носом, а мечтаете о нечто непостижимом, что находится за пределами Вашего видения и совершенно для Вас недоступно.

«Что это, аллегория?» - подумал Шахян, не совсем понимая смысла слов пани Зданевич, и медленно, боязливо взглянул в её кротко и чуть насмешливо улыбающиеся глаза.

Пани Зданевич подошла к нему и на этот раз заговорила с ним так, как взрослый разговаривает с ребенком.

— Я хочу дать Вам совет, пан Шахян. Прежде всего, должна Вам сказать, что своим пессимизмом Вы производите на меня впечатление ребенка, продающего сигареты. Я не извиняюсь перед Вами за это сравнение, потому что я так сочувствовала и полюбила Вас, мой честный друг, что мне искренне хотелось бы, чтобы Вы освободились от этой страшной болезни. А пессимизм — это действительно страшная болезнь, от которой нужно стараться избавиться всеми способами. И это несложно. Вам просто нужно войти в жизнь, попробовать жизнь на вкус и, — выбросьте книги, которые Вы читаете. Да, да, мой дорогой друг, я вижу, что Вы очень неопытны, Вы не знаете жизни, Вы совсем ее не пробовали и говорите только по книгам. Но если бы Вы прочитали книгу жизни, Вы бы увидели, что ее страницы не такие черные, как Вы думаете. Запомните, это Вам говорю я, которая испытала в жизни столько горечи.

 Жизнь, какова бы она ни была, всегда дорога, по крайней мере, дороже и желаннее смерти, именно в силу естественного закона, по которому географическая родина человека дороже и желаннее чужой, неведомой страны. Умереть всегда возможно, пан Шахян, кто бы этого ни хотел, но вот жить дальше, увы, суждено только Лазарю. Думайте, думайте сколько хотите и углубляйтесь в поиски высшей цели жизни, в разгадку загадки человеческого существования — что из этого получится? Ничего. Вы не можете думать, надеясь, изменить законы мира. Эти законы были, есть и останутся прежними, независимо от того, как Вы их интерпретируете. Чем больше Вы о них думаете, тем больше Вы подвергаете себя их давлению, тем больше Вы страдаете от неопределенности, и в конечном итоге Вы пришли к тому, чтобы покончить жизнь самоубийством. Но почему? С какой целью, я Вас спрашиваю, с какой целью? Вы ищете цель жизни, но почему Вы не думаете о цели смерти?

Пани Зданевич замолчала и посмотрела на лицо Шахяна теми же спокойными, чуть насмешливо улыбающимися глазами, что и прежде, но с сочувствием.

Шахян молчал. Он чувствовал, что сейчас находится в том же состоянии, в котором был во время разговора с Ашхен и Евой на ту же тему. Однако между этими двумя схожими состояниями имелась существенная разница. Во время разговора с Ашхен и Евой он просто почувствовал, что невольно обнажил свою полную интеллектуальную и нравственную пустоту и стал объектом насмешек и разочарований, а это было для него подобно смерти. Между тем сейчас он вообще ничего подобного не чувствовал. Правда, он видел, что пани Зданевич тоже издевается над ним, тоже называет его ребенком, но эта насмешка была ему дорога и приятна, и он чувствовал себя от этого ближе к пани Зданевич. Он чувствовал, что вовсе не является пессимистом, его злило, почему он притворяется, почему у него не хватает смелости открыть свое сердце пани Зданевич, которая своим душевным и покровительственным поведением внушала ему столько доверия. И впервые он очень пожалел, что поспешил сжечь письмо.

Теперь он стоял перед пани Зданевич, просто обескураженный тем, что та, несмотря на свой сильный внутренний позыв, трусливо уклонялся от того, чтобы сказать правду. И эта правда была в том, что он хотел жить, хотел пасть перед этой любимой, этой обожаемой женщиной, пасть к ее ногам и воскликнуть: «Твои увещевания излишни, я лучше Вас понимаю, как дорога жизнь. Но жизнь, моя жизнь, это Вы сами. Останьтесь, не уходите. Останьтесь, станьте моей, и Вы увидите, какие гимны я посвящу жизни, как буду обожествлять Вас и с Вами вместе — жизнь...»

«Как? Вы принимаете мои советы или нет?» — спросила пани Зданевич, улыбаясь.

«Я и сам прекрасно понимаю эти увещевания, но... одного понимания недостаточно», — сказал Шахян, стараясь не терять прежней манеры разговора.
- Чтобы полюбить жизнь, нужно ею управлять.

- Так, управляйте, кто Вам запрещает?
— Кто запрещает... Я сам!
— Вы сами?

«У меня нет воли... Я тряпка», — сказал Шахян, и голос его задрожал. Он сел и чуть не заплакал.

Пани Зданевич посмотрела на него серьезно и удивленно. Затем она резко сняла сумку с плеча и отбросил ее в сторону.

«Я никуда не уеду, я остаюсь», — сказала она.

Шахян вскочил со своего места, и слезы, душившие его, пересохли у него в горле.

«Я не уеду отсюда, пока не узнаю, в чем Ваше горе, и пока не смогу Вас утешить», — добавила пани Зданевич.

Шахян был ошеломлен и не знал, что сказать, он смотрел на пани Зданевич как идиот через свои очки, и ему казалось, что он сходит с ума. Его бросало то в холод, то в жар от подозрения, что, возможно, он сам себя предал, и пани Зданевич уже поняла, что с ним происходит.

Пани Зданевич взяла его за руку и пристально и испытующим взглядом посмотрела ему в глаза.

— Слышите, пан Шахян, я остаюсь, я не уеду. Ваше положение, Ваши слова кажутся мне очень странными, и все же я настолько Вам сочувствую, что не могу уехать со спокойным сердцем, пока не узнаю, что с Вами происходит. Я вижу, что Вы в некоторой печали, что Вы хотите что-то сказать, но не уверены. Скажите мне, не бойтесь. Лучшего друга и советчика, чем я, Вам не найти. Говорите, говорите смело.

«Мне... мне нечего сказать», — прошептал Шахян таким жалким голосом, словно его обвиняли в каком-то смертном преступлении, от которого он пытался отречься. И, не чувствуя этого, с инстинктивной трусостью, он медленно выдернул свою руку из руки пани Зданевич и отступил назад, будто женщина грозилась раздавить его своим огромным ростом, уничтожить его своим любопытным взглядом.

Пани Зданевич застыла на месте. В течение минуты она в полном изумлении смотрела на свекольно-красное лицо Шахяна, затем пожала плечами, подняла сумку, перекинула ее через плечо и подошла к чемоданам.

«Я не понимаю, ничего не понимаю», — сказала она, словно сама себе, и занялась укладкой остальных вещей в чемодан.

Шахян пришел в себя и только тогда понял, какой драгоценный момент он упустил. Он хотел исправить ошибку, но было слишком поздно. Он побледнел, как будто его застали на месте преступления. Это было подобно тому, когда чрезвычайно хрупкий и драгоценный сосуд в ваших руках внезапно падает и разбивается, и то, что разбилось, уже невозможно ни починить, ни даже скрыть. Шахян чувствовал, что если он чем-то и привлек внимание пани Зданевич, то оно уже утеряно, ушло безвозвратно, теперь он просто производил на эту женщину впечатление идиота. Если бы он не боялся большего позора, он бы просто схватил бы шляпу и выбежал бы, чтобы не видеть разочарованного, изумленного лица пани Зданевич...

Они прибыли на станцию как раз в тот момент, когда прозвенел второй звонок. Пани Зданевич ожидала, что Шахян поможет ей поскорее сесть в один из вагонов, но, увидев, что тот стоит там как вкопанный, побежала покупать билет, а затем подтолкнула носильщика, который нес чемоданы, вперед, к поезду. Шахян машинально последовал за ней и почти потерял её из виду в толпе, толпившейся на платформе. Пани Зданевич едва успела пожать ему руку.

«До свидания, пан Шахян», — сказала она. «Я не забуду ни Вас ни своего долга. И не забывайте, что Вы остались для меня загадкой», — добавила она с улыбкой и еще раз крепко пожала ему руку.
- До свидания.

Она подобрала полы своего длинного пальто и забралась в вагон как раз в тот момент, когда поезд тронулся.
Больше Шахян её не видел.