Миражи Владимира Тендрякова

Продолжу потихоньку о советских литераторах.

В общем, понятно, что до середины 30-х никакой такой советской литературы быть просто не могло. Если точнее, то так: литра вроде бы даже имела место, но сколочена она была писателями несоветскими, – банально, за неимением иных. И сколочена без огонька, так, шаляй-валяй.

В проекте Литературного Института Горький предусмотрел три направления деятельности: учебное (подготовка критиков и литературоведов), научно-исследовательское, и – творческое. ЦК два первых похерил: для штамповки кадров по п. первому хватало советских вузов, для п. второго организовали отдельный Институт Мировой литературы, а оставили – совершенно в мировой культуре неслыханный пункт третий.

Может показаться странным, что этого не сделали раньше, утверждается даже, что для такого масштабного дела нужен был гений Горького, который вернулся в СССР в 1932 и сразу сел на тему, но это не так: Горький скоро умер (тем или иным способом), а дело пошло только бодрее.

А просто создавать Литературный институт раньше было бессмысленно. Вообще, писатели, видевшие старую жизнь (а иные успели получить начальное и даже среднее образование) могли располагаться во всём творческом спектре от пушкинских традиций изящной словесности до большевистских фетв. Но эстеты были вредны (отсутствие практической пропагандистской пользы уже вред), а лоялисты вызывали подозрения – прямо пропорционально своему лоялизму: все понимали, что эти-то занимались откровенным придуриванием, прекрасно понимая, что к чему.

Для разгона годилось, но коммунизма с т. Демьянами не построишь. Негодяев уговаривали, подкупали, но, в общем, они надоели: требовалось слишком много отвлекаться, а хотелось, чтобы катилось само, как в Англии. Надоели все: и недалёкий Бедный – и капризный Горький. Полбеды, что бедные были богатейшими людьми даже по капиталистической мерке, так мало того. Бегай за ними! Следя за Горьким отвлекались от заплечных дел самые высокопоставленные стукачи, у Бедного цензором служил лично Сталин. Понятно, что фитилёк-то им прикрутили. Тебя поставили врать, но не завираться – последовал личный вердикт вождя (и не просто, а образцового писателя).

Нет уж, хватит.

Власти требовались люди, искренне верующие. То есть, в идеале, родства не помнящие, то есть, не знавшие старой жизни совсем или оставившие о ней смутные младенческие воспоминания. Дополнительным бонусом были правильные родители, то есть либо их отсутствие, либо такие, которые в семейных беседах о старой жизни не распространялись по причине преступного прошлого (террористы, шпионы, изменники Родины, на худой конец, дезертиры).
[Интересно, что в официальных мемуарах кровавая революционная простыня вывешивалась напоказ, но дома всё-таки люди стеснялись...]

Машина Литинститута взвинтила обороты мгновенно. Ковать личное счастье туда рванули толпы советских выдвиженцев – правильные потомки выдвиженцев. Платили писателям не просто хорошо, а хорошо вызывающе. Такого в принципе не могло быть нигде и никогда, но в этом был практический смысл: люди со счастьем и на свободе на своём опыте могли убедиться в прелестях советской жизни. Описывая «жить стало лучше, жить стало веселей», врать им не приходилось.

Беда в том, что человек слегка неглупый и весьма праздный время от времени всё-таки сталкивается с паровым катком реальности. «Мне врали, а я верил» – это запоздалый вопль из ночных кошмаров всего поколения литинституток, а не одного Тендрякова. Который в контексте русской классической литературы и традиций смотрится не просто жалко, а юродиво жалко.

Однако, если бы не этот довольно искренний (ну, проц. на 78) взрыд, то писать о Тендрякове и вовсе бы не стоило.

Жизнь Тендрякова, как и, например Трифонова, о котором я писал раньше, целиком прошла внутри лет СССР. Оба имели карьерных родителей, но ранг тендряковских (отец – судья и прокурор) был, конечно, на порядок ниже. Оба были поначалу совершенно бездарны, и никогда и нигде, кроме страны Советов им писателями бы не стать. Не нашлось бы читателей.

Это только кажется, что для писательства нужно иметь дар, – для писательства нужен издатель, особенно хорош издатель государственный, с корпусом государственных читателей. (Тут не лишне вспомнить английскую мудрость Горького, он этих госчитателей собирался учить там же, в другой двери ЛитИн. Вспомним и приезд как раз в 1934 Уэллса к Сталину, с просьбой навербовать литераторов в свой Пен-клуб.) Дверь в литературу совписы не вышибали с ноги, даже лучшие из них шмыгали в щель и ползли годами, понукаемые не талантом, а жаждой жизни – качественной, с необременительными обязанностями, в уважении сложившейся иерархии структурированных бездарностей.

Необременительными (напрягалась только типография) и непритязательными были и ранние творения Тендрякова. Поздние – тоже, но их непритязательность была иного сорта. Удивительно, как поток выпускников ЛИ медленно и жалко врастал в своё ремесло, но у некоторых в отсутствии настоящей конкуренции начинало что-то вырисовываться. «Что-то» – не в сравнении с русской литературой, а «хоть что-то». Сова уже приземлилась на глобус, но литературоводы ещё не подкрались.

Тендрякова определили в «деревенщики»: ну не было у советской литературы другого классификатора. (Тургенев был бы с ним в одной категории, Достоевский – это городской, Толстой – деревня в городе, как-то так.) «Деревенщику» полагалось быть деревянным и посконным, корявость у Тендрякова выходила органично, а посконность ему приписали от советской щедрости. Однако надо понимать, что и Тендряков и Трифонов и Шукшин толкались у одной кормушки и имели одну аудиторию, «образованщину». ПСС Ленина и «Новый Мир» читали одни и те же люди, которых было мало, но и тех, кто пожирал «Советский Спорт» подкарауливал там – на-тебе – Евтушенко.

В отличие от «диссидентов» Тендрякова можно назвать «асидентом», – наевшись, он корыта не переворачивал, всю жизнь ясно сознавая, кто сам и на чей счёт («пофартило!»). На фоне его пристойного поведения претензии советских «февралистов» выглядят банальным двурушничеством: их затащили на Олимп держатели кассы пить амброзию и изображать солнце пляжа, а не блевать на шерпов, и тем более не плевать на небожителей. Ладно, когда слепые филины ругались между собой, – элитному свинарнику это имманентно, – но советская литра целиком велением власти была натянута поверх глобуса русской литературы, и разрывы размером с океан штопались легионом приставленных к делу критиков и литературоведов.

Как и Трифонов, Тендряков пытался ответить на проклятый советский вопрос «Что случилось?» Где точка излома? Где начало советской истории? И косплеящий аскета на сорокатысячной даче в «Красной Пахре» (при зарплате в стране 100 рэ) придумывает полутарамиллионный флешмоб Гражданской войны, где знаменитые актёры играют сытого Ленина с обожравшимся Уэллсом, а массовка три недели реально голодает, – по просьбе самой массовки, ес-сно, – но продолжает героически снимать изнутри всё это лицедейство лиходейство на портативные камеры. Скачет батька Махно, матросня бродит с пулемётными лентами, – а поверх обложки пыжится деревенский философ в лабиринте вопросов советского бытия, да без толку для бытия.

Голод тут не случаен. Автор голод помнил хорошо. Помнил, в смысле, видел. Всё хлеб.

Почему «мне врали, а я верил»? Да потому что в советском храме за причастие выдают копеечку. Не явился – башка с плеч. Уверуешь тут. Осторожный стук в начальствующую дверь из лучших вещей Тендрякова: «Извините, а можно ли с совереном, но без массовых расстрелов? Без массового голода – можно?» Зырк. Молчание. Дверь тихо закрывается. Таково же и картонное христианство атеиста Тендрякова, призывавшего власть взять у попов всё самое лучшее. Власть посмеялась: да взяли всё уже, чудик. Лови серебряник!

Растерянность Тендрякова, всплывшая материализмом компьютерных Deus ex machina с передачей души на радиоволне иллюстрирует положение гомункулуса самой советской литры, столь же искусственного и нежизнеспособного без подпорок власти.

А, впрочем, есть рассказы стоящие. Например, «Донна Анна». Написанный в стол. И написанный хорошо. Доказывающий, что литература может быть только частной.

А впрочем, может, писателю и одного рассказа достаточно.