Верная река. Глава 1

(Перевод повести Стефана Жеромского «Wierna rzeka»)

Стефан Жеромский
Верная река
Семейное предание

Глава 1

    Снова вернулся раздирающий внутренности холод, а боль, будто топором, разрубала голову.  Правое бедро беспрестанно разрывалось, словно из него вытягивали застрявший глубоко крючок от рыболовной снасти. Каждую секунду непонятный, незнакомый здоровому телу огонь пробегал по его спине, а тьма, наполненная разноцветными искрами, ослепляла глаза. Раненый кутался в полушубок, который ещё днём снял с убитого солдата в зарослях у реки. Босые ноги и окровавленные бёдра глубоко впихивал в кучу трупов, ища те два тела, которые теплом сочащейся крови согревали его среди ночи, а вытьем и стоном будили от сна смерти к милости жизни. Но те двое утихли, остыли и стали столь же отвратительными, как поле, покрытое окровавленной стернёй. Руки и ноги, выискивающие тепла ещё живых, постоянно натыкались на мокрые и скользкие останки.

    Он поднял голову.

    Увидел и понял кончину, которую было пережил, осознал ту новую явь, заставившую страдать его дух. Лежало тут несколько сотен, представляя в утренних сумерках белую гору – добитые ещё будучи ранеными по приказу предводителя неприятелей, земляка и недавнего заговорщика*, раздетые солдатами до последнего лоскутка, распотрошённые штыками, по десять раз проткнутые насквозь и прибитые к земле остриём офицерской сабли, с головами, разваленными пулями, вылетающими из приставленных в упор стволов, раздавленные колёсами пушек Ченгерого**.

    Песчаный грунт далеко порыжел от крови, что вытекла до последней капли их этих останков. Намокли комья твёрдой пашни. Растаял снег. Притащенные сюда за ноги со всех сторон дочиста размели волосами широкую ниву. Прошлись, словно граблями, костенеющими пальцами. Нашептали в пахотные полосы последние слова и искусали землю в последнем стоне.

    Онемело и затихло малогощское*** поле. При свете тихой утренней зари последний живой солдат смотрел на него сквозь туман полусмерти.

    И казалось ему: вот только что ещё стояли на этом месте кони… Ещё гудит земля, когда со смертельным криком летят триста товарищей на предателя! Где жеребец? Где палаш? Где под сапогом железное стремя, последний товарищ?

    Уже не слыхать треска засыпающих долину гранат Добровольского. Исчезли фланкеры из козаков и драгун, что на протяжении свыше четырёх часов изрыгали наносящий урон огонь. Та южная сторона возвышенности, откуда вырывались тучи и клубы дыма и сверкал огонь, теперь сереет в полной тишине. С западной стороны – белеет кладбищенская стена, гнездо езёранчиков****, кавалерии, пушек… А там, посередине, где стояла пехота – там ничего! С двустволками (бьющими на сто шагов) у своих ног, под огнём роты неприятеля, которые прицельно палили в них, как по мишеням, из своих карабинов, поражающих на полторы тысячи метров. Терпеливо ожидали с выносливостью греков – приди и возьми! – пока враг не приблизится на расстояние выстрела, пока не выйдет приказ – в атаку! Лежали теперь, сваленные в одну груду. В отдалении клубились и расходились по долине дымы от дотла спалённого войском городка. Раз за разом широкое пламя вырывалось из руин, пепелищ и дымов, будто это взметалось вверх знамя неумолимости, мигающим блеском трепеща среди смертельной тьмы и говорящее с чёрным небом своими потрёпанными языками. До слуха раненого долетел душераздирающий человеческий крик, раздавшийся между почерневших печей – уже безразличный для сердца и неспособный побудить к действию. Подобно как огонь над руинами, вспыхивали в человеке чувства, но, также как и он, гасли в чёрном дыме мучительных страданий.

    Пошёл мелкий дождь со снегом. Из леса над Лосьной***** потянулась мокрая мгла. По голым и крутым склонам холмов поползли туманы, спустились вдоль реки и через поле. Увлажнили лицо, подобно мокрой салфетке. В этом утреннем тумане виднелся лохматый от елей тёмный лес. От монолитного строя деревьев на пустые поля расплывалось тёплое дыхание - ласковый шум ветвей. Медленно покачивались длинные вытянутые верхушки и низко распростёртые лапы, как бы призывая глухим голосом убегать в их сторону.

    Живых людей не было. Нигде и никого. Недалеко лежал убитый, на ногах которого были грязные грубые штаны. Перебравшись через полосу пашни, раненый стал снимать с него эту одежду, а затем быстро натянул на свои голые, дрожащие ноги. Искал глазами какую-нибудь обувь на трупах, но ни на ком не находил. Все были разуты и обобраны. Вдруг с восточной стороны, от Болмина, раздался треск пушечного выстрела. Потом другой… третий. Этот звук пробудил к жизни. Что-то во всём естестве вздрогнуло и наполнило энергией. Битва! К оружию! В строй! Начал ползти на четвереньках в ту сторону, по борозде, быстро, как только мог. Но уже после дюжины движений снова упал без сил, уткнувшись головой между пластами земли. Правая нога не слушалась. Невыносимая боль раздирала бедро. Ощупывая место боли, инвалид большим пальцем руки наткнулся на глубокую дыру в опухшем бедре, из которой хотя скупо, но всё ещё сочилась кровь. Левым глазом не видел. Лёгкими прикосновениями пальцев обнаружил в области брови, глазной впадины и скулы выпуклый клубень, в котором горел огонь и откуда, казалось, сыпались разноцветные искры. Уже не было глаза, только странное и забавное явление в виде большого нароста. Голова, посечённая во время битвы саблями, выпустила в волосы много крови, которая застыла сгустками и наплывами, образовав на голове настоящую красную шапку. В груди, между рёбер, в плечах нарывали раны от многочисленных штыковых уколов. Однако страшнее любой боли был холод. Железной пятернёй он хватал за окровавленные волосы, запускал свои когти в кости и между рёбер, сотрясая полуизрубленные останки беспардонной дрожью. Холод гнал вперёд. Пополз дальше на спине. Потом то на двух руках и левом колене, то на двух ладонях и ступне, при этом правая нога беспомощно волочилась сзади, творя из всей фигуры нелепый образ истового несчастья. Так дотащился до первых деревьев леса. Еловые ветви качались в холодном дожде и тумане. С них спадал на землю безмолвный шум. Только в нём не было ни жалости, ни сострадания, ни милосердия, ни презрения. Этот холодный шум долго сплывал на полумёртвое сердце.

    Одиночка приподнялся на руках и, обняв ствол первого же дерева, встал на ноги. Прислушался к отзвукам сражения. Ничто не прерывало тишины. Смотрел на место боя. Он не сожалел ни о тех, кто лежал в чёрном поле, ни о себе самом, ни о деле, ради которого шёл на смерть. Единственное чувство засело в его груди, единственная мысль под окровавленными волосами: сражаться. Был свидетелем, как солдаты добивали раненых, как ещё с полуживых срывали одежду… Не было чем загасить жизнь, превратившуюся в насмешку и позор. Пожалел, что больше не лежит между трупов. Стал искать смерти. Упал на руки и лицо. Его душу объяла тьма…

    Бесчувствие длилось долго - когда он очнулся, солнце уже было высоко. С поля доносился разговор. Подняв голову, увидел людей. Тащили трупы куда-то под гору. Кто-то отдавал людям приказы. Раненый ужаснулся, что его закопают живьём. Решил покинуть это место. Стал пробираться через заросли ельника, через полурастаявший снег, по скользким сосновым иглам. Одереневевшие ноги разогревались от движения, от ползания на колене и руках. Ему чудилось в разбитой голове, что лес собирается в одном месте, заслоняет зелёной шерстью, укрывает перед злыми глазами, словно лохматым покрывалом, что кто-то невидимый, но существующий, быстро-быстро показывает дрожащей рукой потаённые дорожки между стволами, оставленные рябинниками, тропы, протоптанные лапами и разметённые хвостами лисиц. Где-то на своём извилистом пути, уже далеко в лесу,  в глухом уголке он наткнулся на кривую клюку, высохшую еловую ветку, упавшую на землю с высокого дерева. На толстом конце ветки был сук, который идеально подошёл в качестве опоры под плечо. И по своей длине ветка годилась в качестве костыля. Опершись на свой посох, беглец коротко задумался о том, кто бы это мог подбросить ему опору под беспомощную ногу на дикой дороге. Бог Всемогущий или безжалостный рок? И рассмеялся над их милостью от глубины души - которая уже ничего не хотела ни от Бога, ни от судьбы, всё пережив в повстанческих походах и сражениях – имея в виду, что эту их милость презирает, что посланное ими удостоверение он легко может откинуть прочь! Однако вспомнил убитых братьев, пепелище Малогоща и крепко прижал к боку своё последнее оружие. Через всё его естество будто пролетел мстительный крик орла, а в сердце вошла яростная мощь. Почувствовал в себе дикую, сумасшедшую, старую, исстрадавшуюся душу Чаховского******. Теперь шёл вперёд, опершись на свой костыль, большими шагами, как на ходулях. Ему казалось, что направляется в сторону Болмина, на подмогу братьям. От движения тела боль в бедре, спине и голове становилась невыносимой, словно от ударов раскалённым прутом. В костях и жилах разгорался настоящий пожар, проникал в голову и застилал глаза тёмным дымом. Босая стопа то и дело попадала на сучки, коренья, палочки, лесные иголки, укрытые в снегу. Глубоко изрезанная, кровоточила. Часто изувеченное тело валилось в снег где-нибудь в подлеске или на полностью промокшем мху. Объятый внезапным холодом, человек вновь срывался с места и брёл в тяжёлом рыхлом снегу, по кустикам замёрзшей брусники, бродил по длинным, бесконечным полосам оттаявшей воды, неподвижно стоявшей по низинам. Насколько мог видеть глаз и слышать ухо, лес был пуст. То там, то здесь чирикнет лесная птичка, встревоженная шорохом человеческих шагов, и улетит куда подальше. Вокруг – немые деревья и немое над ними небо. Земля, поросшая окаянной растительностью, мучила пораненные ноги, кровь сочилась из ран. Её следы оставались на снегу, на еловых лапах, на стеблях и мху.

    В глазах постоянно падающего от слабости и боли тот лес, ещё недавно приветливый, вытягивался, расширялся, открывался всё дальше – показывал свои дивные тропинки и безвыходные западни, глухие глубины, полукруглые завороты и бесконечные коридоры между рядами деревьев. Шли часы, но тот огромный лес никак не редел и не кончался. Местами вздымался на пути песчаный холм, крутой и труднопреодолимый, как перевал в Татрах. Лесная дорога разделила чащу на две части, и сама в них затерялась. Опираясь на свой костыль, беглец добрался до одного из песчаных бугров. Лёг на нём и решил уснуть здесь навсегда. Жизнь и смерть выравнялись и стали для него одинаковыми. Только бы не трястись от холода, не страдать от необычных мук и не думать! Забыл, в какую сторону брести дальше. Сбился с пути…

    Уснул сразу. Однако это был сон страшный, полный видений и суматохи. Окружающий лес, казалось, дрожал и охал. Всё в этом сне кипело от ударов шального сердца. Ему мерещилось, что глубоко под землёй, на которой отдыхало измождённое тело, гремел  гром, сверкали молнии. Из глубин вырывался болезненный стон и, словно меч, рассекал надвое небо.

    Резкая дрожь снова подняла несчастного и погнала дальше. Снова началось блуждание с волочащейся ногой с правой и суковатым костылём с левой стороны. Опустился на локти и колено, держа найденный костыль подмышкой. Намоченные грязью и водой полы полушубка страшным холодом обдавали живот и грудь, а сухая его часть на спине заливала потом кровавые раны. Пробитые острыми предметами стопы распухли и окрашивали кровью каждое болотце, каждую лужу. Было далеко за полдень, так как солнце опускалось за верхушки деревьев. По низу леса потянулся острейший холод. Раненый искал подходящего места в лесной гуще, где можно было укрыться от холода. Но место вокруг него постоянно было влажное, заросшее высохшим тростником. Он пытался взять вбок, то в одну, то в другую сторону, и забредал в раздирающий валежник, в присыпанные снегом кусты ежевики, в иву и ракитник, в наставленные иглы, словно когти притаившегося сатаны. Пригнувшиеся стебли лесных малин и боярышников царапали лицо и ранили руки. Пробирался через те дебри, кляня свою долю. Выбравшись их тех зарослей, поднял глаза и, к своему глубочайшему изумлению, внезапно и неожиданно увидел поле, пустое пространство, низменные луга… Казалось, что это Бог своей рукой раздвинул заросли боярышника и дал лицезреть безлесную пустыню. Вдали тянулись заснеженные возвышенности, под последней из них был виден ряд деревенских хат. Над ними поднимались синие дымы на фоне розовеющего неба… На некотором отдалении от деревни – крупные строения с каменными столбами и чья-то усадьба с чёрной крышей, расположенные среди деревьев. Этот вид для повстанца был настолько неправдоподобен после бесконечно однообразного леса, что казался сном, иллюзией, проделками лукавого… Дома… Люди… Дым над счастливым очагом…

     Несчастный повалился на землю. Лёжа без сил, смотрел на плывущие в высоком небе белые облака, на холмистую землю, на жилища людей. И последние были также далеки, как и первые. Ничто, ни на земле, ни на небе, не принимало эту жертву, состоящую из ран и пролитой крови. Всё было к ней враждебно. Земля, на которую упала голова, была глуха. Пространство вокруг – слепо и немо. Издалека тянулся холодный ветер. Только этот далёкий дым… Голубой дым, прекрасным завитком поднимающийся кверху, призывал непонятным, и в то же время приятельским приветствием.

    Раненый отдохнул, встал и, опираясь на костыль, направился в сторону деревни. Местность на сей раз было ровная, без валежника и острых палок. Оттаявший за день снег покрылся от вечернего заморозка тонкой корочкой льда, что облегчало дорогу. Ноги передвигались по нему ловчее, без боли. Где на четвереньках, где на клюке больной преодолел практически всю ширь равнины. Уже слышал долетающий из деревни собачий лай, рёв скотины и голоса людей. Однако между ним и концом того луга возникла неожиданная преграда – река. Укрытая в высоких округлых берегах, устланных рыжей муравой, изгибаясь бесчисленными полукольцами, образующими длинную череду полуостровов, речка бежала быстрым чёрным потоком. По обеим сторонам у берегов была замёрзшая, но нигде ледяная перепонка не перекрывала водную поверхность целиком. Повстанец ползал вдоль берега в поисках настила или моста, по которым мог бы перебраться на другую сторону, но нигде ничего подобного не обнаружил. К тому же был так выбит из сил, что идти дальше вдоль излучин, вьющихся будто назло, будто для бесконечного удлинения его пути, не представлялось возможным. Как перед тем лес, так сейчас река представляла непреодолимую преграду. Линия её берега, вместо прямого пути предлагавшая вьющийся лентой зигзаг, была для утомлённого новой формой издевательства судьбы. Раненые ноги кружили по полуостровам, возвращаясь, как казалось, на прежнее место. Насмехающийся дьявол бросил под эти ноги реку и пустил их в танец, в пляс направо и налево, без конца и без цели…

     В одном месте, где вода разливалась пошире, а глубина была меньше, этот польский танцор прервал свой пляс, сунулся в воду и начал преодолевать её вброд. Войдя в воду, почувствовал облегчение. Чёрная речная вода окрасилась вокруг кровью. Забулькала, будто из глубины ёкнул её внутренний сторож. Нежным тысячекратным хлестанием, деловитым мытьём вода очистила каждую рану и, словно мать поцелуями, облегчила тяжесть страданий. Эта престарелая и вечно новая река щедро приняла в себя кровь повстанца, пересчитала её капли, деловито забрала себе, приняла в глубины, растворила, рассосала и куда-то понесла, понесла… Беглец ополоснул свои распухшие ноги в ледяной воде и, дрожа от холода, выбрался на берег. Грубые штаны прилипли к ногам и невыносимо студили, но из стыда он оставил их на себе, идя вверх, к деревне. Луга там кончились и начинались поля, отгороженные от низин. Между наделами пашни тянулся выгон с изгородями. Эта широкая наклонная дорога была истоптана копытами скотины, изрыта беспорядочными глубокими стёжками, завалена замёрзшей грязью. Раненый продвигался из последних сил, держась за жерди изгороди и опираясь на костыль. На той мозолистой дороге, казавшейся ему бесконечной, ему встретились люди с кадками и вёдрами, идущие к реке за водой. Это были мужчины и женщины, стар и млад.

    Заметив его, остановились, поглядывая с любопытством. Кто-то из толпы крикнул в сторону деревни, кто-то ещё быстро туда побежал. Молодой повстанец шёл дальше, беспомощно поскальзываясь на обледеневшей грязи.

    Со стороны деревни стали подтягиваться мужики, хозяева в сермягах и кожухах. Одни приближались статно, другие бежали, что-то между собой обсуждая. Во главе всей спускающейся с горы группы шёл селянин с жёлтой бляхой на груди. Он приступал смелым шагом, а, приблизившись, смерил взглядом окровавленного пришельца. Затем спросил:

- Человек – кто ты?

- Вы видите же, я ранен… - ответил вопрошаемый.

- А как же тебя так поранили?

- В сражении.

- В сражении? Так ты – повстанец?

- Повстанец.

- Ну, братец, коль скоро сам говоришь, что бунтовщик и что был в бою, то мы тебя арестуем.

- Зачем?

- До города тебя должны доставить.

- Вы? Меня?

- Ну да. Пойдёшь с нами. Я тут староста.

    Красный гость той деревни молчал. Это были именно те, за чью свободу он из господского дома пошёл спать в поля, зимой, на село, терпеть голод, как пёс слушаться приказов, сражаться без оружия, чтобы вот так с поля битвы вернуться. Подходили остальные, встали вокруг полукольцом.

    Тогда сказал:

- Дайте мне уйти, я же за вашу свободу и за ваше добро бился, и такие на мне раны.

- Э-э, подобную болтовню мы уже слышали… Ты себе говори, а у нас есть приказ. Иди лучше, брат, добровольно.

- Куда мне идти?

- Пока с нами в деревню. А потом узнаешь.

- Что думаете со мной сделать?

- На сене положим, чуток отдохнёшь. Сеном воз выстелим и подводой в город отправим.

- Неужто вы? Меня?..

- Это не наше дело. Таков приказ - и точка.

    Раненый молчал и спокойно на всех смотрел. Его трясло от холода. Он грустно усмехнулся при мысли, что с таким трудом преодолел лес и речку, чтобы в конце концов добраться до цели…

    Кто-то в толпе отозвался:

- И-и, такого везти! Упряжки жалко. Он же до фигуры в Борке не доедет - скопытится.

- Люди дорогие! Вы только поглядите, какая у него на голове красная магера!..*******

- У кого украл такую красную шапку, пане?

- Через реку, видать, перебрался… Вода у него с кожуха течёт…

- Люди! Он же на босу ногу идёт…

- Где же сапоги потерял, «свобода»?

- И издалека так идёшь, пане военный?

- Кожух у него какой-то со значком.

- Верно, украл…

    Староста настаивал, перебивая остальных и как-бы ища у всех собравшихся одобрения выполнения служебных обязанностей:

- Ну, хлопцы, вязать его нужно!

- Такого вязать…

- Верёвки жалко!

- Возиться неохота, только руки пачкать…

- Помрёт и без верёвки.

- Э, а может отпустить?.. – предложил тихо кто-то.

- А и правда, пусть ползёт откуда пришёл.

- Чтобы только через деревню не шло, пусть через выгон – не наше это дело.

- Лютого какого, кто буянит и головы людям разбивает, ведомо, отставляй. Но чтобы такого растяпу вязать…

- Всё же хрестьянин…

- Довольно! – крикнул староста. – Ясно, что по следам придут, увидят, что мы его в руках держали, но отпустили… Ты тогда за меня отвечать будешь, разве ты ногайкой получишь?..

- Ну, я не староста. Вязать так вязать.

- Верёвку бы…

- Сбегайте, кто-нибудь. Верёвку принесите…

- Пусть крайний бежит…

- Шевелись!

- У меня верёвки-то нет…

- Соломенным жгутом можно…

- А и правда, берёзовыми прутками – и делов-то…

    Пойманный заметил пролом в гнилой изгороди. Вошёл в него и медленными шагами, опираясь на костыль, начал пересекать наискосок поле, полосу за полосой, по направлению к строениям усадьбы. Пошёл туда, потому что в ту сторону вёл проход. Толпа последовала за ним, бубня, совещаясь и споря. Кто-то шёл сзади и призывал то вернуться, то остановиться. Но он не останавливался, а строения фольварка были довольно близко, так что сборище мужиков, следовавших за повстанцем, напирало менее настойчиво. Только раз за разом раздавался смех, всеобщий и громкий, по поводу забавных и несуразных движений беглеца. Кто-то из толпы взял ком мёрзлой земли и бросил. Попал в спину. Другой попал в голову, после чего она пригнулась ещё ниже, до самой земли. Обзывали его различными прозвищами, но как-то будучи от него всё дальше и дальше.

     Юноша дотащился до тыла господского сарая и опёрся плечами о каменный столб. Видел через огонь горячки наблюдавшие за ним глаза крестьян, которые остановились вдалеке и угрожали ему кулаками. Отдыхал. Ветер туда не долетал. Это место под защитой стен было тихое, сухое и радостное. В сердце не было ни грусти, ни сожаления, ни земных тревог.

    Только желание заснуть навечно.

    Чтобы не оставаться на виду мужичья, которое не расходилось и всё ещё совещалось на выгоне, двинулся дальше вдоль стены сарая. Когда стена кончилась, повернул за угол и оказался на гумне. Там было пусто, ни души. Открытыми стояли конюшни. Пришелец заглянул в двери – коней не было. Внутри клином лежал навеянный ранее снег. Ясли и лесенки над ними были пустыми. На другой стороне фольварка чернели развалины и головешки спалённых коровников, амбара и сараев. Даже деревья в прилегающем саду были наполовину обуглившиеся, а дальний забор закопчён. Значительно ниже, за пепелищем, виднелась большая старосветская усадьба.

    Повстанец пересёк двор и оказался у входа в кухню. Поскольку дверь была закрыта и нигде не было видно ни малейшего движения, несмело постучался. Не получив ответа, после долгого ожидания, взялся за скользкую железную ручку и попробовал открыть дверь. Дверь уступила. Он вошёл в тёмные сени, заполненные различным кухонным хламом, пустыми кадками, посудой и корзинами. Слева чернелась дверь, из-за которой слышался какой-то шорох. Тогда снова нажал простенькую ручку, открыл дверь и встал на пороге. На него повеяло теплом огня, пылающего под кухонной плитой. Как же глубоко это его тронуло! Перед очагом, лицом к огню стоял высокий, сгорбленный старик, белый как голубь, с очень густыми волосами и смотрел на большой казан, в котором булькала разваренная каша. Большая усадебная кухня была пуста, в глубине стояла кровать с грязной постелью. Пришелец позвал, но старик не обернулся. Позвал ещё раз – и снова напрасно. Тогда, вытянув костыль, слегка ткнул его в спину. Старик вздрогнул и резко обернулся. Был уже сильно в годах, практически одряхлевший, но широкий в плечах, костистый, быстрый в движениях и, видать, сильный. Его лицо цвета лёгкой ржавости зимнего яблока было сосредоточием бесчисленного множества морщинок, пересекающих его в разных направлениях, словно следы тесака на кухонной доске, образуя прямые лучи в области глаз и рта. Белая как снег, густая и плотная копна волос над распаханным лицом, полным силы и жизненного опыта, сияла в сумерках. Большие руки были как изношенный и стёртый от работы инструмент. При виде пришельца лицо старика стало суровым и страшным. Все морщинки собрались к кустам бровей и глазным впадинам, окружая их словно лесом ежовых иголок.

- Вон! – закричал старик, топая своими здоровенными сапожищами. Колени, вылезающие из дыр грубых порток, стукали в злости одно о другое. Между концами распахнутого воротника полушубка была видна складчатая, как у кондора, шея. В этих складках клокотали какие-то выражения. Кулаки были стиснуты. Глаза яростно сверкали. Гость не отходил. Жадно смотрел на огонь. Выйти из этого тепла на пронизывающий ветер в мокрых штанах, студящих ноги, брести снова опухшими ногами по ледяным комьям … Снова встретить на дороге сборище крестьян…

    Почувствовал в сердце высокое счастье, радостный покой, услышал возле головы как бы звучание песни. Заметил, что выплатил все долги, искупил не только свою вину, но и чьи-то чужие преступления, и стало на душе так хорошо, как никогда ещё не бывало в его жизни. Попросил жестом не умоляющим, а чем-то вроде кивка купца, чтобы ему было позволено отогреться у огня.

- Вон! – повторил ужасный дед. И ещё раз за разом произнося это слово, уставил на незнакомца свои чёрные как смола, проникающие глаза.

- Двор из-за тебя сожгут, ты, юха червона!******** Сколько уже сараев и амбаров подпалили, чёрт ты пропащий? Сейчас же вон!

    Беглец, будучи не в состоянии обратно переступить порог, в бессилии на нём уселся. Его руки обвисли до земли, костыль выпал.

    Старый кухарь расстегнул на себе полушубок и левой рукой что-то искал за пазухой. Невнятно при этом бормотал, щеря свои зубы, среди которых двух передних не хватало. Потом вдруг засуетился. Схватил чистую миску и, набрав рукавицей из казана готовой ячменной каши, положил в посудину и подал раненому.

- На, жри и тут же вон отсюда, ведь за тобой быстро по следам придут. Усадьбу сожгут, а меня ногайками забьют. Живее, шевелись!

    Повстанец показал жестом, что у него нет ложки. Старик бросил ему на колени деревянную, всю изгрызанную. Смотрел из-подо лба, как повстанец дрожащими руками подносит ко рту горячую кашу, как заглатывает её поспешно и с невыразимым наслаждением, обжигая себе губы. Вскоре миска была пуста, несравненно добротная и вкусная каша съедена без остатка. Раненый показал кухарю свои ноги - одну, раздутую в бедре, чёрно-синюю, цвета железа, другую – многократно пробитую в стопе, распухшую и окровавленную. Дед с отвращением шевелил губами, клял последними словами, плевал и выражал крайнее недовольство, но пристально смотрел на раны.

    Продолжая недовольно ворчать, дед потопал к своей постели, залез под кровать и вытащил оттуда кочергой пару рыжих, очень старых крыпцев – то есть истоптанные в грязи подошвы, передки, каблуки от подкованных мужицких сапог из твердейшей юфтевой кожи, от которых отрезаны голенища. Эти крыпцы были засохшие, твёрдые, будто бы выделанные из железного сырья. Молодой панич надел их на свои стопы и так с вытянутыми ногами, обутыми теперь в железные буты, сидел на пороге. Кухарь смотрел ему в глаза с прежней строгостью и потребовал немедленно убираться со двора. Но поскольку у того совсем не было сил подняться, схватил его поперёк, оторвал от земли и вынес в сени, вытолкнул наружу и захлопнул за ним дверь. Выгнанный замешался, в какую сторону идти. На гумно не хотел, так как за ним были мужики. Пройти перед усадьбой не осмеливался, так как её сожгут из-за него. Но дорога сама вела его вниз, как раз вдоль усадьбы. Дом был огромный, каменный, длинное строение с двумя крыльцами, с большой почерневшей крышей. Перед этими крыльцами проходила когда-то дорога вниз, к речке. Туда и пошёл кровавый солдат.

    Стремился как можно быстрее миновать тот негостеприимный дом. В сто раз сильнее болели его ноги в тяжёлой обуви, тяготили костыль в руке и «московский» полушубок на хребте, но прежде всего, прежде всего – неподъёмный груз позора, который тащил на себе… Прошёл мимо первого крыльца, не поднимая глаз. Прошёл мимо другого… Как вдруг с этого крыльца его кто-то окликнул. По нескольким каменным ступеням к нему спустилась молодая женщина и остановилась на полпути, поражённая его страшным обликом.

    Бродяга поднял на неё свои глаза и, несмотря на всё постигшее его несчастье, глядя сквозь предсмертный туман, был удивлён и восхищён её красотой. Улыбка, жалостная и вместе с тем счастливая, показалась на его губах. Не было чем и не знал, как поклониться этой прекрасной особе, потому только рукой выполнил какой-то знак приветствия. Она смотрела на него чёрными глазами, которым удивление, любопытство и чуточка жалости придавали ещё больше красоты.

- Со сражения? – только и прошептала.

    Он подтвердил, невольно продолжая ей улыбаться.

- А где был бой?

- Под Малогощем.

- Так значит, туда Ченгеры отправлялся, когда вчера около нас проходил…

- Да, так, там ещё и другие были…*********

    Приблизилась ещё на шаг, изучающе разглядывая военный полушубок.

- Я – повстанец… - объяснил. – А это на поле боя снял с солдата, после того как с нас одежду содрали.

- А как же пан сюда дошёл?

- Лесами.

    Она посмотрела на его красные волосы, выбитый глаз, залитые кровью ноги и задвигалась быстро, расторопно, не теряя времени и с какой-то особенной весёлостью в душе. Схватила его за руку, вытащила из неё суковатый костыль и отбросила прочь за поломанные остатки садовой ограды. Затем обняла раненого под руку и повела к ступеням крыльца.

- Усадьбу сожгут… - мягко сказал ей, поневоле обмякая.

- Как оно будет, посмотрим, а теперь – марш, куда скажут! – поспешно пробормотала, поднимая его по ступенькам.

    С трудом преодолел ступеньки и уселся на скамейке тут же на крыльце. Паненка зажгла лампу, стоящую там же и, отворив тяжёлую дверь, проводила гостя за собой вовнутрь. Его башмаки беспомощно стучали по каменному полу просторных тёмных сеней. Поднявшись ещё на пару ступеней, вступил в двери большого помещения, и, ведомый за руку, переходил из комнаты в комнату. Дом уже наполнился сумраком. Это место в полумраке, слабо растворяемом тусклой лампой, через многочисленные огни горячки, показалось пришельцу устрашающим. Ему мерещилось, что уже наступила смерть и его красивый ангел-спаситель провожает до удивительной усыпальницы. Пытался отступить, уйти… Однако маленькая, сильная рука не отпускала. Так миновал за проводницей большой, пустой, холодный салон и был впущен в маленькую, обогретую комнатку. Девушка посадила раненого на обычной обитой ситцем кушетке и, оставляя одного, шепнула, будто кто подслушивал:

- Я пойду посмотрю, не видел ли кто, и вытру следы крови с крыльца.

- В кухне меня видел какой-то старик.

- Ну, это свой… Кухарь, Шчэпан.

- Меня ещё видели крестьяне, как я шёл ко двору.

- И это ещё не самое страшное. Как бы то ни было – тихо…

    Она вышла из комнаты, унося с собой лампу. Больной облокотился спиной о стену и только теперь почувствовал всю свою немощь. Страдания как будто ждали этого момента. Они набросились на беспомощного все сразу, со всей своей безграничной мощью. Он завыл от боли… Заслонённые бельмом глаза видели светлый квадрат окна, несмотря на царящий в комнате мрак, муслиновые занавески, различные предметы, хотя разум не мог понять того счастья, что израненное тело укрыто среди стен человеческого жилища и имеет крышу над головой. Как сон, проходили перед ним картины боя, побега, леса, речки...

    Скрипнула дверь. Послышались тихие шаги. Молодая хозяйка вошла в комнату, неся свою лампу. Смеясь, поставила её на столе и сказала:

- Украли тут всё, даже подсвечники… Осталась только эта лампа. С ней сижу, как в амбаре. Слышал пан что-то похожее? Ну, вытерла все следы на крыльце. Пан ослабел?

- Да, нету сил.

- А какие у пана раны?

- Очень много… Только минутку отдохну… Сразу же пойду.

- Нате, сразу пан пойдёт. И куда же пан так направляется, если, конечно, можно спросить?

- Может, тут есть какой-нибудь погреб, или дровница, или чердак, где я мог бы улечься под крышей. Ну и укрыться чем-нибудь, каким-нибудь сукном – мне очень холодно…

- Сейчас, сейчас…

- Я уже могу идти, я уже отдохнул…

- Конечно…

    Оставила лампу на столе и куда-то побежала. Не было её довольно долго.

    Раненый впал в непреодолимый сон, в глухую, бессознательную дрёму. Он постоянно порывался влекомый непроизвольным желанием быстро уходить, укрыться – но не имел сил пошевелить рукой, повернуть голову. Не знал, как долго длилась эта борьба с сонным оцепенением. Но вот дверь открылась и показался тот самый старый кухарь, угостивший его кашей, неся вместе с молодой панной полную лохань воды, над которой поднимался пар. Поднесли посудину до середины комнаты и поставили на пол. Старик громко ворчал, сплёвывал и яростно взмахивал руками, но панна внешне не обращала ни малейшего внимания на такие проявления плохого настроения. Должен был делать, что приказывала. Она велела принести мыло, губку, несколько простыней, полотенец, бинты и корпию**********. Кухарь приносил всё по очереди, каждый раз переспрашивая, что ещё принести, словно слуга пани, и, донеся очередную вещь, отвратительно ругался по-мужицки, словно он тут распорядитель. Девушка кричала ему на ухо распоряжения с постоянным весёлым настроем. Когда служака принёс всё необходимое, сказала ему идти на кухню и приготовить новый котелок воды, чтобы вскипела как следует. Пробормотав что-то ужасно непотребное, он вышел из комнаты. Тогда она стянула с плеч юноши, беспомощно повисшего на её руке, грубый, провонявший полушубок и вынесла его в сени. Сняла с него твёрдые крыпцы, действующие на ноги подобно кандалам, и выкинула в то же самое место. Повстанец был практически наг, только в мокрых штанах. Не без труда стащила его с кушетки на расстеленную посередине комнаты простыню. Поместила его голову внутрь лохани, над горячей водой, и принялась мочить губкой ссохшиеся наплывы, комья, подтёки в окровавленных волосах. Отжимала маленькими ручками волосы от крови, делила их на отдельные узкие пряди, заботливо доставая всё новые завитки, вбитые в раны ударами палашей и штыков. Обнаружив очередную рану, тщательно промывала её, высушивала корпией и старым полотном. Обработав таким образом порезы и раны, обвязала всю голову бинтами, аккуратно, крест-накрест. Скоро голова больного была приведена в порядок. Но лохань была полна крови. «Сестричка» положила своего пациента на землю и позвала кухаря. Когда пришёл, гневный и злобно сопящий, приказала ему, крича распоряжения в ухо, прежде всего забрать полушубок и крыпцы. Полушубок порвать на куски и сжечь. Принести новый котелок горячей воды. Когда принёс воду, послала его за кадкой, чтобы слить окровавленную воду из лохани. Вынужден был это всё быстро и точно исполнять, так как паненка морщилась и топала ногой. Окровавленную воду вынес во двор и вылил в навозную кучу. Паненка сама налила чистой воды в лохань и занялась обработкой лица. С ним дело обстояло во сто крат тяжелее, чем с резаными ранами головы. Трудно было понять, сохранился ли глаз, так как под бровью на всей половине лица было единое чёрное вздутие, залитое кровотечением из раны. Молодая лекарка долго светила в область глаза лампой, пытаясь как-то его рассмотреть. Её прелестные пальцы старались найти место ранения, ощупать веки и глазное яблоко. Пришла к выводу, что это не была рана от пули или от удара палашом, но от укола штыком. Остриё попало в скулу и по ней соскользнуло в сторону носа, раздирая кожу и выталкивая глаз из орбиты. Был ли глаз цел, существовал ли ещё, никак не могла понять. Стала омывать и оплёскивать разрыв водой, пытаясь очистить рану на всю глубину. Заложила дыру ватой, наложила повязку и перешла к штыковым ранам в плечах и между рёбер. Это были в основном ушибы и неглубокие травмы. На спине обнаружила резаные раны от палаша, но они оказались несерьёзными – меховая куртка и рубашка смягчили удары. Самая тяжёлая и страшная рана была в бедре. Молодая лекарка была вынуждена забыть о своём положении паненки и полностью раздеть раненого. Когда дотрагивалась до чрезвычайно опухшей раны в бедре, повстанец выл от боли. Было ясно, что это не штыковая или сабельная рана, но что внутри сидит пуля. Девушка безуспешно пыталась обнаружить пулю пальцами. Она сидела где-то очень глубоко между костями, жилами и сухожилиями и вызывала страшную боль при малейшем беспокойстве. Пришлось ограничиться очищением и перевязкой этой раны. Мытьё стоп, из которых повытаскивала все занозы и иголки, завершило все медицинские процедуры. Одев больного в найденную в шкафах мужскую рубашку, опекунша завернула это средоточие ран в чистую простыню и с большим трудом, после многих долгих попыток, словно боролась с весом жеребца, втянула больного на свою девичью кровать. Хорошо укрыла его синим атласным одеялом с подложенной снизу тонкой простынёй и принялась тщательно вытирать с пола кровавые пятна, выливать красную воду в кадку и выносить при помощи кухаря наружу, а также наводить в комнате всяческий порядок.

    Её гость находился в сознании. Не спал. Посматривал на прекрасную женщину, суетящуюся в помещении, на её миловидную (с какой стороны ни смотри и в какой бы позе не была) голову с волосами воронёной черноты, расчёсанными посередине и прижатыми у висков, на правильные черты лица, от которого шло необъяснимое обаяние, на розовые губы, на которых вечно гостила радостная доброжелательная улыбка… Она была одета в широкое снизу платье, согласно моды, но не доходящее размером до кринолина. От работы её щёки окрасились, а руки были вымазаны кровью. Глядя на эту чужую, но такую очаровательную особу, которая его собственную персону, его раны и отвратительнейшую грязь перемыла с весёлой естественностью и доброй простотой, захлёбывался от наплывов счастья. Счастья, которое послал ему Бог после огромных страданий. Когда брёл через леса, воды и злоречил – оно ждало его в этом доме. Только он, один-единственный, был к нему призван…

    Вспомнил голые трупы, лежащие кучей на поле между полос, на останки отважных, тащимые за ноги в низину под лесом, и погрузился в мысли о Боге…

    Видения и муки, страшные образы и непонятные голоса окружили его со всех сторон. Над ним наклонялись ужасные страшилища в виде деревьев или неслись над головой, сверкая копытами, различные звери, покрытые пеной. Свои руки чувствовал тяжёлыми, как бы из мрамора. Ладони то висели высоко, словно прицепленные к потолку, то были по ощущениям настолько малы, что он никак не мог их обнаружить. Ноги бросало то туда, то сюда - как стволы на лесопилке. Голова стала будто раскалённая наковальня, по которой с размаху бьют молотами сразу несколько силачей.
   

Примечания переводчика к главе 1:

* «земляк и недавний заговорщик» - имеется в виду Добровольский Влодимеж (1834-1877) – поляк, подполковник русской армии. В молодости был близок революционным кругам, но потом порвал с ними всякие отношения. Отличился чрезвычайной жестокостью во время подавления восстания 1863 года
**Ченгеры Ксаверий Осипович (1816-1880) – генерал-лейтенант русской армии, участник Крымской войны (1854-1856) и подавления польского восстания 1863 (в чине полковника и должности командира Смоленского пехотного полка).
***Малогощ – селение в Радомской губернии на юго-западе Царства Польского, возле которого 24 февраля 1863 года состоялось сражение между повстанческими отрядами под общим командованием Лангевича и русскими войсками. Повстанцы потерпели поражение, понесли тяжёлые потери и были вынуждены отступить.
****Езёранский Антони (1821-1882) – польский революционер, полковник, один из военных руководителей восстания 1863года.
*****Лосьна (в верхнем течении - Лососина, в нижнем течении - Верная Река) – река в средней Польше, левый приток Белой Ниды; длина 36 километров.
******Чаховский Дионисий (1810-1863) – выдающийся военный руководитель, участник восстаний 1830-1831 и 1863 года; отличался бесстрашием, энергией, действовал часто дерзко и безрассудно, пользовался авторитетом в отрядах повстанцев, погиб в сражении под Креминой 6 ноября 1863 года
*******Magiera – (пол.) круглая или четырёхугольная шапка из грубого сукна с плоским верхом и без козырька
********jucha czerwona – (букв.) «красная кровь» – название древнего польского острого соуса
*********в сражении под Малогощем русские войска были представлены тремя отрядами: полковника Ченгерого, подполковника Добровольского и майора Голубова.
**********Корпия – нащипанные из старой полотняной ткани нитки; в прошлом употреблялась при перевязках вместо ваты.