Апрельно

Эх! Выдался нынче день! Весенне – велосипедный. Апрельно…
Только я, асфальт и велик!
И даже с местной свалки не пахнет смертью, действительно, выдался день.

Я от города удрал за километры.
Еду, кручу педали. По обеим сторонам трассы раскинулись ещё жёлтые после зимы поля.
Кое-где виднеются белые пятна снега, но им не выжить. Под апрельским солнцем не выжить.
Вижу, что – то вдали чернеется на обочине.
Подъехал… вот тебе и эх, вот и выдался нынче день…

Асфальт сухой, тёплый, а на обочине… Ужас! Сырой, да холодный, весь почерневший труп.
Лежит, как коряга чёрная, отсыревшая, лицом в землю уткнулся, место себе выбирает?
Иль выбрал уже, да закопать некому.
Мне поначалу не по себе сделалось, а после свыкся.

Где- то в дальних закромах моего мозга зазвенели тревожные колокольчики.
После, с  головы перезвон на грудь перебрался, о рёбра недолго бился, да и затих вскоре.
С велосипеда слез, сел на обочинку рядом с почерневшим. Стал ждать, что кто нибудь да поедет и труп этот приберёт до морга.
Один на велосипеде я его никак не доставлю.

Интересно вышло: велосипед блестящий, лежит, на солнце переливается, а рядом этот, обочинный, чернеется и я между ними, не блещу, не чернеюсь, единственный живой.
Сижу, насчитываю ползущих по небу зверьков облачных. Солнце слепит, точно и не сосчитаешь, сколько их там проползает, на небе то.

Насчитал около пятидесяти, но сбился, и не из – за солнца слепящего, а из - за говорящего!
В тёплый апрельский ветер вшилась чья - то холодная фраза, залетевшая мне в уши:

-Сколь насчитал?

Я вскочил, осмотрелся, никого. Смотрю по обеим сторонам трассы, на поля, ни одного блуждающего и говорящего нет.

-Кто тут? – крикнул я неизвестно кому.

-Алябьев! – промычалась всё тем же голосом моя фамилия.

-Чего?! – удивлённо спросил я.

-Колесишь?

И тут взгляд мой с полей упал на почерневшего.
Он голову чёрную с земли приподнял и жёлтыми глазами на меня смотрит.

-Колешу, - простонал я дрожащим голосом. Дрожь в голосе была не от страха, а от удивления.

Сам того не знаю, почему страха - то не было. Сладко было, апрельно.

-Не езди по ужам, гадёнышь! – раззадорился он, сменив положение с лежачего на сидячее.

-Так это ж не специально вышло… - я начал оправдываться перед трупом, как ребёнок перед родителем и даже голову вниз опустил для вида, - я с горки ехал, а он дорогу переползал, вот я его и…  Да и было это в том году, - продолжил я.

-В том году или не в том году, а ведь было! – воскликнул он.

-Было…

-Тогда буду звать тебя Колесишь! – воскликнул труп, - Колесишь Алябьев! Вот, бери это новое имя, ты ведь любишь колесить?

-Люблю, - улыбнулся я, - Я так - то Витька, но и Колесишь имя хорошее, буду и его теперь носить.

-Носи, да не изнашивай, - сказал почерневший, - помянем ужа покойного? - предложил он, - ты чего вскочил - то? Махни на место, я не съем.

Я сел на обочинку, рядом с трупом, и мы продолжили разговор:

-А ты откуда знаешь, что я ужа в прошлом году переехал? – спросил я.

-Я тут лежал, правда, маленько подальше, вон там, в траве, - он указал рукой в сторону пожелтевших полей, где вдали ещё белелись небольшие пятна снега.

-И ты издали увидал, как я маленького ужика переехал что ли? – удивился я.

-Мы, трупы, зоркие слепцы, – заявил он с парадоксальной серьёзностью.

-Прям, как птицы, только птицы летают, а трупы ползают.

-По делу - то они лежать должны, то есть мы, а не ползать, - сказал почерневший.

-А ты тогда чего ползаешь?

-Греюсь. Там в траве студёный день, безрадостная холодность, а тут асфальт нагретый, и день теплее, радость!

-Значит, вы не как птицы, а как ужи, - сказал я, - те тоже на дорогу погреться вылезают за радостью.

-Согласен. И поэтому, из - за солидарности, хочу помянуть того самого, которого ты, ну ты понял.

-Понял, - я вновь опустил голову в низ, после чего, вдруг, спросил, - а чем помянем?

Почерневший вытащил из своего пальто бутылку шампанского, а из карманов два фужера.

-Не побрезгуешь? – обратился он ко мне.

-Плескай, - улыбнулся я, продолжив, - я сегодня странный, сладко как - то мне, апрельно. Меня трупами почерневшими не запугать, да и чего пугаться, когда с тобой по человечески разговаривают да ещё и выпить предлагают.

-Да, это они могут, то бишь, мы, – засмеялся почерневший, после чего засерьёзничал, - Отбой! Я ведь не смогу вот так вот взять и бутылочку обеспробить.

-Почему?

-Нужен клич со стороны, голос, команда! Дай команду!

-Открыть! Обеспробить! – заголосил я, и во рту поселилось сладкое предвкушение праздника.

-Иное дельце! – обрадовался труп, и  пробка с громкостью устремилась ввысь, к небесам! После чего она, едва слышно, приземлилась в сухую, пожелтевшую траву рядом с остатками снега.
Фужеры наполнились.

-Пьём, Колесишь!

-За ужика до дна! – поддержал я моего холодного друга, только что родившимся тостом.

За шампанским он поведал мне о своей бывшей жизни, и о том, как он этой жизни лишился.
Любил мой друг на молнии смотреть по лету, вот и до любился. Убило его в летний вечер белой молнией в поле, почернел он от удара, упал в травы, и там, в травах, свил себе лежбище и лежит никому не нужный уж который год. Изредка выползает из трав на асфальт погреться. А как так получилось, что живёт он, будучи мёртвым – загадка. Да и неважно это, друг он хороший, шампанским угощает, да и разговоры его светлые, апрельные, сладкие.

Мы долго поминали ужа шампанским и не заметили, как наступил вечер.

-Пора в травы… - пробубнил охмелевшим голосом труп.

-А мне куда?

-Вон, лисапед тебя ждёт, домой вертайся.

-Я ж пьяный, куда мне ехать? Вдруг, ещё одного ужа перееду, опять поминать придётся, так и спиться можно, - мы засмеялись, - тем более уж вечер, - продолжил я, - не видать их на асфальте вечером. Утром домой поеду, а сейчас спать лягу, прямо здесь.

-Ложись, Колесишь, - шепнул почерневший, - а я спою тебе колыбельную, чтобы сон быстрёхонько поспешал.

Я улёгся рядом с напоившим меня до пьяна другом, а друг чуть слышно запел колыбельную:

"-В Деревнях собаки лают,
А в домах пасутся сны.
Лай летает, улетает
До луны…
Вместе с лаем улетаем мы.
На листах, на лепестках – мы,
На белёсых облаках – мы,
На краю большой луны – мы,
А под нами, в океане – Мир…
Он смеётся, он рыдает,
Он купается в слезах.
То поёт, то замолкает,
Он и мачеха и Мать…"

Немногочисленные люди в противогазах обнаружили меня на следующее утро.
Я лежал на обочине рядом с чёрной, отсыревшей корягой. Неподалёку, блестя на солнце, валялся велосипед. Я умер от неизвестных ядовитых испарений, исходивших от огромной местной свалки.

Именно те испарения вызвали у меня галлюцинации, и коряга в моём сознании обернулась,
вдруг, живым, говорящим трупом.
В тот день погиб целый город. Свалка убила нас, люди убили нас. Но всем на это наплевать.
У тех людей, наших убийц, за окном океаны, и нет ни одной свалки.
Сладко было засыпать в последний раз, под колыбельную несуществующего трупа.
Сладко, апрельно…

2018