Бумага

Зима наступает совершенно видимым образом – снегом, обесцвечивающим землю, которая из осенней гуаши за ночь может перейти в черно-белый эстамп вчерашнего. Лето крадётся незаметно. Подпитывает весну теплом и величиной зелёного и цветущего, неделями поливает дождями и солнцем свою предшественницу и не вдруг успокаивается, само для себя решив, что отмеренного на этот год пока достаточно, а там – поцветём и увидим, решим, чем вознаградить терпеливую фауну в зависимости от её летнего поведения. Потому как ей и влюбиться нужно успеть, и размножиться, и потомство подпитать к долгой зиме.

Те несчастные, которые вынуждены жить в климате без четырёх сезонов, лишены главного – четырехкратного в году переживания обновления пространства, подспудно заставляющего счастливцев плакать и смеяться, умирать и возрождаться не по своей, а по воле Божьей чаще, чем другие земляне. Ну, или по положению нашей планеты к Солнцу. Впрочем, тут разницы нет. Смятение чувств на умеренных широтах происходит несомненно чаще по погоде и её непредсказуемости даже в течение дня, связанного особенно с сезонами переходными, осенними и весенними.

Не зря именно этому посвящены лучшие поэтические и музыкальные шедевры, и обездвиженные полотна гениальных художников, и человеческие наряды от кутюрье и от районного портного. То с опозданием, а то с предвосхищением эти труженики страстей человеческих пытаются донести до прохожих сведения о сезонных переменах в той или иной части одежды и её аксессуаров. Шиномонтаж – о зимней резине, специалисты по холодильным установкам – о летних кондиционерах, коммунальщики – об уборочной технике и отключении горячей воды.

Не забывайте: всего подобного нужно в четырёхкратном размере! И если где-то в Африке или Азии достаточно крыши из пальмовых листьев и хорошего карабина, в умеренной полосе надо готовиться к каждому сезону отдельно, заставляя голову работать в четыре раза быстрее. Потому что погода движется здесь не по календарю, а спонтанно и непредсказуемо. И человек вынужден доверять своим глазам чуть больше, чем господу-богу.

Забота о хлебе насущном отодвигается тут на второй, а то и на третий план. Еды в России полно. И выкопать её из земли не составляет труда. С одной сотки - семь мешков картошки хватит человеку на год, да ещё и на посадку останется.

Пресной воды в избытке. Её, в отличие от дорогого вина и дешёвого пива, на всех хватает. Даже на помыться и постирать. Так что перспектива каждому остаться на весь год сытым и чистым совершенно реальна.

Остаётся жильё и одежда.

С одеждой при сохранении замены натуральных на синтетические волокна проблем не будет. Поднебесная всех ширпотребом обеспечит, как ёлочными игрушками.

А вот жилищный вопрос остаётся открытым…

Возьмём литературу. Ну разве не этот вопрос являлся главным в произведениях Гоголя, Достоевского, Лескова, Чехова, Булгакова, Платонова, Набокова, да и многих, несомненно, талантливых русских мыслителей, вынужденных создавать свои шедевры в пределах средней четырех-сезонной полосы России? Не являются ли бездомный Чичиков, безумный Раскольников, «Очарованный странник», обманутая Раневская, обокраденный Мастер, «Котлован» и «Дар» тому веским доказательством?

 Отсутствие жилья приводило героев к разным решениям, но столь знаменательным, что они запомнились грамотным людям уже навсегда. И этот страх потери своего крова над головой, безвыходность его поиска и фиаско в борьбе за право обладания собственным углом держали и держат русских людей в тисках первородного греха.
 
Каждый из русских рождается с тем, чтобы заново создавать пространство для жизни, угробив саму жизнь на это искупление перед лукавым господом. Но силы, потраченные на приобретение и оборудование стен и крыши, самим господом в расчёт не берутся. Он отворачивается в какой-то момент от верующего, предлагая ему заняться вопросами вечными, экзистенциальными, а порой и потусторонними, противоречащими самому его существованию. Заставляя сомневаться в правоте выбора, предлагая ответ в форме «лишнего человека», не нужного в этот момент на данном участке суши.

И это главный мотив русской литературы, на который редко кто из страха раскрытия истины обращает особенное внимание.

Есть, конечно, среди писателей и дворяне, собственники по рождению. Пушкин, Лермонтов, Толстой, Тургенев, да и Бунин, к квартирному вопросу плотного отношения не имели. Они занимали себя балами, дуэлями, адюльтером, войной, политикой и Нобелевкой. Но от этого вопрос не уходит со сцены, скромно прикрывая глаза. Он говорит совсем о другом! Он кричит о том, что, отлучённые от этой проблемы своим происхождением только выиграли в своём творчестве, освободив пространство ума для божьего оплодотворения светлых фенологических мыслей о природе человеческой души, стремящейся к божественному, как к заведомо доступному для представителей верхнего класса пожизненных собственников. В то время как отстранённым от земли пролетариям читать и понимать дворян становится всё труднее.

Ну, кто-нибудь может себе представить Льва Николаевича за приготовлением яичницы на утренней коммунальной кухне в Хамовническом перулке для Софьи Андреевны, утомлённой матери своих тринадцати детей? Или Тургенева на стремянке, меняющего шторы в гостиной дома в Буживале, построенном им для Виардо? Наконец, Бунина за прополкой морковки на даче в Грасе для жены и любовницы, живших в его шале по соседству? И совсем уж фантастический сюжет о том, как Пушкин с карточного выигрыша оплачивает долг за свои одиннадцать комнат на Мойке, 12, за полгода вперёд? Нет, уж лучше дуэль и слава! А царь с долгами как-нибудь после смерти разберётся…

Что, умылись, читатели?

С другой стороны и хороших писателей в 19 веке было мало, что бы про это ни выдумывали. Провинциальные бумагомараки измельчались до пыли в местечковых жерновах квасной пошлятинки и сытости. А столичный отсев шёл отнюдь не по таланту, а по платью, знакомствам, обеспеченности и качеству претензий претендентов к жилью и месту проживания.

И хоть не всем по карману и по чину было проживать в столицах, но все стремились в Петербург и Москву, потому что только там можно было пожить в доходных домах или у знакомых, лишь бы быть допущенным читать вслух свои произведения на редких литературных вечерах, обычно закрытых. Так что показаться провинциалам кому-то понимающему без протекции было сложно. Чаще посторонних просто не пускали на порог без рекомендательных писем.

Та же история была с газетами и журналами. Издать за свой счёт книжку без знакомства с редактором и в то время было дорого, а, в общем-то, безрезультатно. Без рекламной критики произведения канули бы в бездну. А, чтобы не подвергнуться осмеянию со стороны жёлтой печати, их просто сжигали в печи. Со времён Ганса Кюхельгартена это стало русским обычаем… Гоголь, Гончаров, Достоевский, Булгаков, Ахматова, Пастернак…

Такое положение с выходом в свет на задних страницах газет фельетонов под авторством писателей-провинциалов было на короткое время лояльно встречено молодой Советской властью, но быстро возвращено на прежнее место после отмены НЭПа уже в тридцатых годах как средство обострившейся классовой борьбы на литературном фронте. Жить студентам-графоманам предлагалось в общежитии литинститута, а за неимением мест – в служебных помещениях для дворников, сантехников и кочегаров в районе Марьиной Рощи. Ибо людям свободных профессий, прибывшим из местечек, жилья в столицах не выделялось вообще.

А давайте вспомним, кто составлял молодую поэтическую элиту шестидесятников?

Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина, Окуджава – москвичи, со своим родительским жильём. Рождественский – студент, а позже москвич (женился, будучи студентом Литинститута, на дочери директора ЦДЛ). Шпаликов, Аксёнов тоже не лимитчики в Москве пятидесятых. Это уже позже приближённым к советской культуре отдали целый комплекс в столице в районе 2-Аэропортовской улицы со своей клиникой, школой, детским садом, где проживало более двух тысяч литераторов с семьями. Впрочем, кооперативные квартиры достались позже детям и внукам писателей, которые с успехом перепродают их сейчас богатым негоциантам за десятки миллионов рублей. Лафа кончилась. И квартирный вопрос для новичков-провинциалов вернулся в прежнее состояние. Но этих бумагомарак уже миллионы!

Потому вернёмся к началу…

Неурядицы с квартирным вопросом среди литераторов не утихают.

Существует мнение, что неудачники, палящие свои рукописи почём зря в снятых помещениях столицы, были и остаются главными виновниками знаменитых московских пожаров. Русская традиция палить свои неудачные или опасные для автора произведения в бумажном виде до сих пор считается литературным подвигом творческого человека. Этот жест, сравнимый разве только с японским харакири, этот пережиток века просвещения, не достойный века интернета и толерантности, открывшего дорогу к виртуальному слову и общению на равных самых придонных слоёв населения, грозит геенной огненной всей российской литературе.

Загляните к себе в компьютер и ужаснитесь количеству пишущих в мире и вашей стране! Представьте себе пламя от тысяч гекатомб сожженных книг и Рэй Брэдбери со своим «451 градусом по Фаренгейту» покажется вам бледным угольком на фоне солнечного протуберанца. Ибо не у всякого в России есть ещё возможность обходится без бумаги, не все издательства разорены, но каждый пишет и не откажется подержать свою книгу в руках.

 Остановите издающихся и издающих в этом порочном круге! Запретите марать ни в чём не повинную бумагу! Сберегите для будущих поколений леса и хлопок! Просто нажимайте на клавиатуре почаще «delete» после каждой записи, и ни в коем случае не сохраняйте написанное!

Вот тогда и появятся свободные квартиры для виртуальных литераторов, которые пишут для виртуальных читателей на языках искусственного интеллекта!

Поверьте, опасения не беспочвенны. Москве достаточно искры, чтобы из неё возгорелось пламя на грудах макулатуры…

Переход творчества в виртуальное состояние уже начат.

С помощью ИИ мы стали уже обладателями всех шедевров музеев и библиотек, всех возможностей музыки и архитектуры, искусства театра и кино, мы в шаге от воспроизведения запахов и движения воздуха, своего перемещения в виртуальном пространстве, в сантиметре от вечной любви и настоящего оргазма независимо от возраста и расстояния между желающими. В недалёком будущем мы сможем воспроизводить виртуальных детей и воскрешать своих предков такими, какими захотим. Меняться, а не обмениваться эмоциями и мнениями. Заключать перемирия и объявлять виртуальные войны. Покорять Вселенную и умирать по собственному желанию. Мы сможем практически всё!

Но первое с чего нужно начать – это с ликвидации бумаги! Она изжила себя как накопитель и передатчик информации, она огнеопасна и вредна для человечества, как некогда свинцовые белила или римские виадуки, или свинцовые мази от сифилиса.  Ибо и на бумагу найдется свой пенициллин!

А пока – бросьте писать, успокойтесь, насладитесь миром, природой, той, что вокруг вас. Всеми разнообразными сезонами и их неуправляемостью.
Непредсказуемостью погоды, направлениями ветров, бесформенностью туч, - всем тем, до чего не добралась ещё электронная зараза. Поверьте, она и до этого доберётся. Так спешите жить и чувствовать в натуре.

И берегите бумагу. Берегите её чистой и мягкой. Глядишь, и пригодится для чего-нибудь…

Ну, вы меня поняли…