Мюнхен Marginale 1. Часть 3. Бредорожное

                Часть 3. БРЕДОРОЖНОЕ
«Пражские приключения пропускаем нахрен. Игнорируем Карловы Вары, девочку Фаби и вообще кладём на дам. Плюём на Крушовице – оно когда-нибудь воздастся. Пропускаем девочку Фаби и ещё раз кладём на дам… четыре пениса Симплициссимуса.»


          БАВАРСКИЕ СТЕПИ, КРЕСТЫ, ДРАМ-ЭНД-БЭЙС
          [глава достопамятная]
«Утро было прохладное. В жемчужном небе путалось бледное солнце. В травах кричала мелкая птичья сволочь. Дорожные птички «пастушки» медленно переходили дорогу перед самыми колесами автомобиля. Степные горизонты источали такие бодрые запахи…»
                «Золотая антилопа». Ильф и Петров

«Насчёт степи Чен согласен с Бимом, но то, что это, однако, не лес, прислушивается к Кирьяну Егорычу Туземскому. Тот всё-таки ближе к натуре. И он соглашается с Туземским: «Пиши, хрен с тобой».
                «ЧоЧоЧо»

     1.Белинский и Гоголь
     Бим в затруднительном положении по отношению к нужности баварских степей. Потом соглашается. Жуёт карандаш – им он почиркивает в контрольном экземпляре книги, ищет ошибки с долготами, а их выше крыши:
     – Ладно, хэ с ним. Пусть пока побудет. Потом решим. Вдвоём решим, ты не боись. Я помогу. У тебя всё-таки прав-то....
     – Побольше прав, –  сказал Егорыч, –  Гоголь-то всё-таки я, а ты как Белинский… при мне. Это неплохо – свой живой критик. Правильно? А Белинский же не мог Гоголю запрещать, да же?
     –  На Белинского согласен, –  сказал Бим.
     Такой статус ему в кайф, хотя от права голосовать спорные вопросы он бы также не отказался.
     Далее Биму не нравится словосочетание «баварские степи».
     – Откуда степи в Баварии? Это что, степи? Так себе – лужайки в лесу.
     – Бим, дорогуша, про то и речь: называется не степь, но смысл тот же. Земля делится на участки: часть заросшая – это леса, боры, джунгли, а всё остальное – пустыни, прерии и степи. То, что ни то, ни это – саванны, перелески. То, что ни вода, ни суша – болота. А твои лужайки в Баварии – это то же, что степи у нас, только масенькие. Степьки! Степьки с кепьки, – понимаешь-нет? Синонимы – знаешь что такэ? А гиперболу пользовал? А тропы? Думаешь, тропы, это всегда тропинки в лесу?
     Бим насупился и молчит. Он первый раз слышит «тропы» в литературном смысле.

     2. Ну и вот... Пишет
     …Если не всматриваться в дорогу, а глядеть поверх неё, то и не поймёшь: едут путешественники то ли по Германии, то ли по Родине. То ли это происходит сейчас, то ли тогда.
     Степь – лужайки. Дорога. Трава. Отары. Одна, другая.
     Стадо это у них; у нас же тощей кости коровёнка.
     Невесело как-то. У кладбища чуть радостнее: там кресты и рябины.
     Ассоциации? Запросто: кровь и смерть, война, революция, злая царская Россия и ещё более сволочная Германия.
     Вспомнился Егорычу малогабаритный стишок Алессандры Клок. Это, наверно, фрагмент из её русской жизни.

  За трактом даль,
  Луга, кресты.
  Светит фонарь. Там смех и слезы.
  Селянка с маскою мимозы
  Пешком припёрлась
  На сеанс.
  А там в разгаре декаданс,
  Рулетка, шлюхи на гробах,
  В кустах трусы и миллионы
  Мещанок с пулями во лбах.

     3. Все кресты на виду
     Вернее, их верхушки торчат из зарослей. Это у нас. А у них могильные камни с тонкотелыми просечёнными крестиками.
     В ход пошли имена и фамилии. Как тогда, и как теперь – ничего за сотни лет не изменилось. Природа и традиции – образования консервативные. Случаи и воспоминалки –  верное и беспроигрышное подорожное развлекалово.
     Эта байда в салонах авто продолжается, бодро, до тех пор, пока кто-то не осечётся, вспомнив о чёрте, сглазе и накликушестве. Или пока водителю не станет страшно.
     Тогда он прикрикнет на орущих и перебивающих друг друга пассажиров.
     Азартные, вошедшие в раж пассажиры, забываются. Они в поисках хлёсткого аварийного эпизода и забавных поминок, которых на их памяти пруд пруди.
На возу и в бричке проще. Там можно стращать людей и пугаться самому, до самого вечера, и никому от этого худа не станет.
     Лошадушка добредёт сама. Ей не обязательно управлять. Она знает направление пути, час и место бивуака. Она довезёт седоков голодными, но живыми. А как добредёт, то без подсказки остановится. Встряхиваясь крупом, выпучивая медленные глаза и кося из щелей-шор орёт ржачьим голосом: «Очнитесь, вояжёры. Кто моложе – спать, остальные к костру! Жрите, ссыте и рассказывайте свои бредни хоть до утра».
     Автомобили лошадиным умом и чутьём не вооружают. Подсказки цифруют. Мир наш железный. И разной догады полно. Металл и синтетика поглощают цивилизацию, берут её в плен. Дух поглощает цивилизацию быстрее. Силициум не в моде, а его хоть задом ешь. Синтезировать почву из песка не научились. Превращать кристаллы в биологию даже в мыслях нет. Все силы направлены на самоуничтожение: высока нынешняя культура! Золото! Золото! Где оно – заменитель бумаги!? Инфоденьги, бе-е-е! Биткоины, хрю-у-у! Чем они лучше? На инфу разве нет ноосферных червячков?
     Пока человечество решает: что крепче – дух или материя, Сатана радостно потирает руки. Вот тут-то он человечество и прижмёт.
     Всё у Сатаны под присмотром: и дух и материя – только оступись!

     4. На автобанах придорожных крестов нет, так же, как рекламы на кладбищах
     Рекламу на автобанах читать ни к чему – там скорость даже в правом ряду – читайте знаки, если вам скучно.
     Так ведь скучно! Ещё бы не скучно!
     Засыпаете? Вон с трассы.
     Врезались, шина лопнула? Пожалте за сплошную черту и звоните в скорую помошь, если вы в России. А если в Германии, то в ADAC. Жёлтые ADACы понатыканы в Германии на каждом километре.
     Книжка надоела – бросайте её! Не под колёса! На диван, на сидушку, подальше, чтобы позже извлечь и дочесть, честь, честь ей, прочесть, сосчитать, съесть её, сожрать – книжку! Неумную, нострадамскую какую-то.
     …Отдельные кресты по единой, подозрительно русско–немецкой традиции, имеются. Но в Германии они только на ландштрассах. А ландштрассы пристроены к дубам.
     Смертельные дубы стоят на поворотах. Специально. Чтобы ловить деревянными свими руками – корягами и ветками анакондовой толщины – бешеных дойчландских киндеров, торчащих головами и ногами из мерсов-бенцев. Чтобы крушить их бумбоксы, нарушающие программу сельской идиллии и природного покоя.
     Из фольксвагенов белые немецкие косточки торчат гораздо реже, потому, что  фольксвагены у молодых шулеров и шулерин  сегодня не в престиже.
     Господи... прости...
     К германским чёрным крестам отцы и матери самоубиенных деток присовокупляют свечки, кадят дымом, пряча их от дождя и ветра, отдавая на милость Христа, прося Gottова, немецкого значит, прощения под латернами, крашеными, само собой, по старинке.
     ...Прости, прости.
     В Руси крестов поболее, и расставлены они не у дубов, а внизу трасс, под тополями, у кустов, на пустом месте, где когда-то лежало колесо, тело, оторванный рукав, нога в сапоге, туфелька – в отдалённости от пустых обочин. В виду дальней сопредельности крестов от города и сложностью их посещения, родственники снабжают эти метки смерти долговечными венками из пластмасс, на железных прутьях; и крепко-накрепко прикручивают их к основаниям.
     Почему происходит вся эта вакханальная статистика, и почему плотнеет сеть разреженной покамест кладбищенской красоты?
     Ответ по-литературному прост и банален: скучно русскому без быстрой езды.
     Над последней расхожей и великой фразой, определяющей одну из верных сутей русского человека кто только не издевался.
     «…был я только по образу своему человек и по имени христианин, а в остальном совершенно скот...».
     Так ли это как в цитате?
     Чёрт его знат. Но больше всего над ней надругивают сами русские. Некоторые, не все.
     Взять, к примеру, новорусского классика постмодернизма и деконструкции писателя Пелевина: «Какой русский не любит быстрой езды Штирлица на мерседесе в Швейцарских Альпах».
     Ловко сказано, хороший каламбур. Литературный бог прощает Пелевина, как самого себя.
     Простит и тысячи других, использующих эту фразу в примитивных целях: тривиализация, превращение древних клише самоосознания в шутку, выделения на этом фоне себя – такого умного и свободного. Вот и наш графоман туда же. Только длиннит и нудит, раздевая ум, повторяя ошибки гиперклассиков, только извращает слова, воспроизводя ляпсусы литературной перезагрузки.
     ...Эта набившая оскомину фраза о быстрой езде, возрастком в пару столетий, навсегда вписана в список главных отличий русского человека. И, если некий средний русский вовсе не желает быстрой езды, то опознавательное правило Гоголя обязывает его.
     Современный молодой русский любит пугать встречных и задирать обгоняемых; немного завидуя чемпионам и насмешливо поглядывая в зеркальце на отставшие «копейки». Они не читали «Трёх товарищей» и не знают как посмеяться над чопорными задавалами, всего лишь навсего затолкав в «копейку» мерсовский мотор.
     Немецкие молодцы обожают шутковать над друзьями с приспущенными штанами и подбадривать подружек с задранными юбками, истязающими друг дружку виброкроликами, королевскими пальчиками и прочей фалло****опродукцией. Они истерят от радостных ощущений. Они истирают юными задницами микрофибру сидений.
     Пожилой русский – владелец далеко не изнеженного тухиса и музейного седана с трёхлучевой звездой во лбу капота, не любит кочек и гололёд, хотя при перелёте через заснеженный кювет таки испытывает редкий и приятный для его сурового возраста выпрыск адреналина.
     Эйфорично крутить блинчики на трассе, подморозившей асфальтовую шкурку до состояния всемирного обледенения.
     Особо волнителен обгон по встречке, когда к тебе, для последнего поцелуя в лоб, приближается многотонный дальнобой.
     Русские не любят автосервис и дорожную науку. Больше всего ненавидят мздоимцев в кустах.
     Немцу, воспитанному в бюргерских традициях, этого никогда не постичь.
     А вот русские крендели (и новорусские в особенности) пуще всего любят дорожную рулетку. Мчат под двести на спидо, в дождь, слякоть, снег, невзирая на правила, хохоча и матерясь. В барабане у такого водилы одна пуля вместо положеных пяти-шести-семи. А это шанс на выживание пассажиров, включая водителя.
     Это немало. Забавно гнать авто, когда у каждого виска револьвер или наган, в котором крутится барабан, запараллеленный с педалью газа.  Щёлк-щёлк: осечка-осечка. И снова ты жив. И пассажиры, какой сюрприз, живы. Все рады. Веселуха! Замените ртутные градусники на адреналиновые!
     Гусарят русские кренделя и богатые феминистки. Сеют раны и раздают костыли. Отнимают почки и рёбра, ключицы и зубы. Цепляют отточенными косами, лупят кувалдами, давят прессами людишек, не успевающих порой даже выпучить глаз за мгновение перед смертью. Это утешает: они хотя бы не мучились, как прочие ждуны.
     Гробят из-за углов, на поворотах и переходах нормальное человечество с мозгами, соблюдающих правила, но беззащитных перед кренделями и бешеными феминистками.
     Вместо сердец у них наколки, а в мозгах сперма: «судьба – она вам сегодня злодейка», – говорят они неудачнику, а себе: «вот такой сёдня пикничок». А в смартфон: «Варюха, поезжай к Петьке одна, я в околотке сочинение пишу».

     5. Он видел и слышал, о том и свидетельствует
     Опять степь. Баварская ли, русская, машины ли, кони ли – всё едино.
     Не было б встречных возов – умереть бы и не подняться.
     Смотреть не на что. На возах стога, на стогах бабы. На автобане, ихъдойчмать, блескучие, шинные с кордом, шарабанистые возы. Проскочут за железякой по другой стороне – сто пятьдесят встречных плюс сто пятьдесят наших.
     Да хоть бы два на полста! Не успевается ничего: ни разглядеть любопытной поклажи на крышках их, ни подивиться старушке, выстрелившей пломбиром в разделительную загородку! Уж не в русских ли метила, в наших то есть вояжёров?
     Уж не в их ли георгиевский, гвардейский ли флажок – полосатый! колорадский! что на антенне – целилась?
     Не увидеть толком ни девки, совершающей маникюр… На руле, ребята!
     Лишь востроглазый Бим Нетотов-Несётов отметил данное косметическое злодеяние. На трассе, бля! Маникюр! Вот те и немчура, вот те и гитлерюгенд, вот те и дожили!
     Но промолчал…
     Ни сложить бабских их глупых лет… чтобы установить средний возраст лихих обладательниц немецких штурвалов – так быстро проносятся современные фраумадамы.

***

     На своём возу родные в доску тюки.
     Там шерсть (шмотки) для продажи (для пользы).
     Значит, обратная дорога пройдет без тюков: и в первом, и во втором случае, зато с подарками супружницам и коллегам.
     И при любом раскладе трасса пройдёт через кабак. Непременно!
     Премного благодарны. Здрасьти-насти. Скорей бы уж.
     Это радует, но ненадолго. И не всех.
     Штрафы и промили в Германии значительно кусачее русских.
     Кучеру-шофёру скучнее вдвойне.
     Кучер трезвее, чем мужик на шестерике, что на фронтоне одного столичного театра.
     Одна рука мужика занята поводьями. В цитру ли, в арфу ли на полном скаку, с одной свободной рукой – сильно не разыграешься.
Москва далёко. Не каждый москвич определит в кучере красавчика Аполлона: лень им, видите ли, задирать голову.
     А тот бренчит на струнах: не смотря на неудобство, на голость собственную мраморно-бронзовую.
     Ну? Что скажете?
     Три секунды, две, одна.
     Кто будет отвечать?
     Малёха?
     Да, он спец по музыкальной арифметике.

     6. Драм-энд-бэйс
     Современному и пожилому Аполлону за рулём Рено – папе Ксан Иванычу, сынок Малёха вместо то ли арфы, то ли цитры, мелькнувшей давеча в пункте NN, предлагает послушать, с оказией, конечно, редкий по совершенству драм-энд-бэйс.
     Что за драм? Что за бейс?

     Рассказываем неискушённым.
     Драм-энд-бэйс это стиль такой. Где хреначат (бумчат, тарахтят, бумкают) большей частию басы. Он на любителя этот бейс, который преимущественно бас. С крепкими нервами у любителя и с железобетонными перепонками, что в ушах и, для смеху что ли, «барабанными» называются. Кто это, интересно, по ушам барабанит? Древние греки или медики алхимического рассудка?
     А этот драмбейс, который бас, – собственного Малёхиного, слегка антирусского, зато домашнего, а ля сибирского приготовления, превращённого за годы тренировок на папиной мансарде в образец указанного стиля.
     Если, конечно, эту вибрацию воздуха (эфира, газовой смеси, атмосферы на отметке «200 м» над уровнем океана) можно назвать музыкой.
     Кирьян Егорыч с Бимом в некотором сомнении на этот счёт.
     Но послушать надо.
     Сокамерники тоже слушают коллег.
     Иногда.
     Хотя бы из уважения.
     И чтобы не сразу в морду, а поразмышлять сначала.
     И что?
     А вот что. Такая звуковая картинища складывается в салоне Reno:
     Рёв, бой курантов под ухом, мозги в курантах, там ещё басовый колокол.
     Ты бьёшься изнутри колокола, об его стенки, башкой, как самец дрозофилл, увеличенный для опытов со звуками.
     Хотя тебя и дрозофилла (дрозофиллиного мужа) об этом никто не просил. Жена дрозофилла для таких опытов не годится: слишком слаба: сдохнет на первой же ноте.
     Малёхин драм хорош первые десять минут.
     А в первых минутах можно даже неосмотрительно смело похвалить композитора:
     «Гром и молния, Малёха... бля буду... будем... это ш-ш-шыдэвер!»
     Но, может быть зря так… торопиться с посылками?
     Шипит пластинка. Гремит колокол. Мечутся внутри самцы дрозофилл. Похожи на наших старичков в кепках.
     Кишки и в дрозофиллах, и в самцах.
     Одни кишки короткие – в одну линию, другие длинные – метров по пятнадцать-двадцать – кто б их мерил.
     И они дребезжат… нет, герцы не те, они скрежещут в такт, в размер, в долю малёхиной музычке.
     Готовы разорваться, испустить дух, ибо не свойственны такие широкие колебания нежным старичковым потрошкам.
     Дребезжит автомат. Музыкальный. Бесконечный. Безжалостный. Запускает купидонов.
     А это эротичные такие, воздушные такие, концентрированные такие кванты, пузыри-пульки-пузыри… гаубичной величины и веса, величины и веса, веса и величины, три раза.  Целит в головы. Сулит незабываемое.
     Пусть впечатления эти для наших бедняжек обратятся оладьями из плаценты, вином из надуванчиков.
     Пусть они напомнят невинный секс с придорожницей, вкалывающая не за бабло, не по любви, но по причине бешеной матки. Это как-то скрасит малёхину музыку.
     – Конкурент! – подумал Сан-Антонио (четырежды глотнув последний абзац), он же Дар-Фредерик что ли, не знаем такого, а Егогыча знаем, вот об Егогыче и подумал Дар-Антонио, – созрел сука, обгонит гад.
     – Француз, бля! И тексты его такие же… французские. Потные и неповоротливые. Балабол и отрыжка. – Это Егорыч так решил, когда прочёл Дара. И когда с собою сравнил – не особо умным, зато честным и без бабла поэтому. Ну вот, не любит он астов с эксмами, и продажных критиков их с критикессами, и начальство их, и главных редакторш… Не любит и всё тут: их улыбки, и фамилии их.
     Тошнит от  кучеряшек заместо мозгов… парик тут ни при чём. И от их протухших формул новизны и свежести.
     «Скорость и драм в унисоне зудьбы» – сказал один из наших, подозреваем, что пока молодым был и ранним. И шутки его такими же были. Дурацкими на вид, а весь серьёз в портках спрятан – тут призадумаешься что почём. И кто такой Пригов – человек или шутка языкатая. И Сорокин кто, и Пелевин. Срамники или фокусники? Графоманы? Честные ремесленники или перевёртыши с единственным даром – рубить бабло, комбинируя слова и знаки препинания?
     – Носятся люди, снаряды и кони. Военная ярмарка. Что-то в этом есть, – думают Кирьян Егорыч, он же Киря, он же Егогыч, и его начальник по профилактике мозгов Чен по фамилии Джу с зелёными рожками в молодости, и в майке на голое тело, когда маскируется под дедушку-бедняжку.
     «Я бы так не сумел после трёх великих классов великой моей скороварной, своей в доску, домашне-форте-пьяной школы с училкой по вызову, двухметровой величины, у которой вместо дамских пальчиков-виноградин дубовые сардельки!» – он же, том такой-то.
     Ноты (если там кроме громкости есть ноты) раскачивают салон в такт громам и молниям. Несущимся из колонок, припрятанных по углам Reno.
     Немецким школьникам в мерсах и даже самому великому композитору Рамштайну такая свермощная, такая прибывшая из далёкого далёка, такая дикая сибирская музыка не снилась ни в преддверии, ни в сам октобэрфэстный перепой.
     Папа и галёрка, слегка совладав с собой и с нахлынувшими впечатлениями, на основании первой прослушки упрекают Малёху в сокрытии гениальности. Мир же обвиняют в незамечании талантов – при наличии их ростков в удалённых протекторатах.
     Россия – роддом, колония, мекка для таких талантов… малёхиного типа.
     Кто обнаружил тут иронию?
     Следовательно, нужны России музыкальные оранжереи. Где бы… Дабы… Абу-Дабу-
     Гулаги чтобы строили, гулаги стандартной музыки и фабрики по приумножению таких талантов... малёхиного типа. И требуется правильное мелодическое воспитание для мальчиков… вроде Малёх. Они вообще-то могут, но им направление задайте. Типа пинка под зад. От Пегаса музыкального. И только после этого чтобы по радио крутили, и чтобы в душевых кабинах музычка лилась, и чтобы чистилась кожа сама собой – от музыки такой, от правильной, заместо ****ского рэпа. И чтобы заменяли прекрасные мелодии онон с мастурбом, чуете разницу и пользу? А если уж попёрло… ну, мастурб, то чтобы быстро, без самоистязания и лишних организму энергозатрат.
     Вспоможите, депутаты, молодому искусству! Братья вы нам или вредители… за наши же деньги?
     Ну всё, кажись высказались. Записали рецепт, пошлём его в Конституцию, – будем ждать результатов.
     Но это всё после. После вояжа то есть.
     А в натуре происходит другое.
     В натуре: ждут и мужественно терпят.
     Следующие полчаса ждут, а то и час.
     Происходит одно и то же: музыка, музыка, музы…
     Нет, бля, это бейс, бейс, три бейса и один драм. Похож на хлам.
     Больше ничего.
     Гармония блин… Какой, нахрен, респект ей? Кто её такую выдумал? Где гармония? Не то чтобы гармонии, нот не наблюдается: вместо аккордов септы, ноны и, бля… што за джаз, что за блюз, хто тут в эфире?
     Нет ответа.
     Выдумала это сатанинское искусство самая распоследняя сволочь, самая безжалостная тварь…
     Фамилию твари назовите, я её распну на странице.
     Время тянется бесконечно. Как резинка не хочет на хрен, который обмяк на прошлой неделе.
     Боязно старичкам сбива… нет, останавливать-душить птицу-мать, брюхатую золотыми рок-шмок шмяк-бряковыми яйцами.
     Жаль гробить проклюнувшееся золотонесущее яйцо.
     Там птенец с пятьюжды, нет, 999-й пробы золотыми талантами.

     7. Малёхо понимает
     Малёху переохолонило. От гордости и ваще.
     Он подумывает о победе над папой, который в домашних условиях не верил в талантливого сыночку. А мама говорила папе: ты с сыночкой, мол, поаккуратней, он в наших окрестях самый талантливый сыночка.
     Малёха заценил последствия для четырёх взрослых дедушек, оттопырившихся музыкой таланта: и травки им не надо, кайфуют.
     Только зачем-то прячутся за спинки сидений. Бим натянул кепку на уши. Вот оно место силы! Вот она сила мегабаса!
     А Егогыч вспомнил ракету 8К64У на старте. Жаль, Малёхе пофиг военизированные метафоры. На романтику Егорыча ему насрать с высоты его музыки.
Малёха кожей чует: близящуюся покупку девайсов, способную продвинуть сочинённые им драм-энд-бэйсы в веках.
     Приобретение колонок в пользу фонда мировой музыки с тратой… – неужто общественных денюжек? – теперь никто осуждать не будет.
     – Мой драм-бейс уложил их всех, – думает Малёха. – Зря жабились: соломины им в ухи, и надуть!
     А что было животинкам предпенсионным делать?
     – Напротив: если подвезёт, – подумывает Малёха чисто по-достоевски – грубо и в глаз, – то свежие почитатели… пусть они пердуны песочные – вот они сидят и слушают, твари дрожащие – они не просто слушают… Что? Мой драм-бэйс. Они внимают, гады мерзкие! А пройдёт немного времени, – дальше подумывает, аж передёрнуло Малёху, – колонки будут куплены папой. Вот оно щастье! Вот она победа. Над всеми врагами кряду, одним махом семерых… Убивахом, бля! Получайте, черти!
     Так, так, так. Читатль начинает понимать. Но: Где это произойдёт?
     По плану – в Гронингене. По факту – не скажем. А если будут пытать, то за нами не застоится, мы не терпилы, а коллективные рассказчики: сдадим и этот факт.

     Гамбург! Конечно Гамбург. Только в Гамбурге и остались в продаже драгоценные для Малёхи колонки. То бишь динамики басовой линейки.

     …Так эти, старички, ещё встанут… перед Малёхой на колени.
     И с колен будут просить: дай нам, дорогой наш компаньон, мобыть можливо понесть твои колонки…
     Ну позволь, родной ты наш Бах и Бетховен, Шопен и Гендель, Гедике с Чайковским…
     Ну хотя бы от магазина. Хотя бы до рыдвана нашего Reno.
     Позволь-те.
     Будьте любезны-таки.
     Вон же он, Reno наш, – в трехстах метрах.
     Ну, разреши-те-ка, милорд нашей молодости, мы осторожно…
     И, отталкивая друг друга, молясь на суперкомпозитора Малёху, будут паковать-смаковать пупер-колонки, мегабасовы, невиданых частот и неслыханой дальнобойкости.
     Будут трамбовать багажник, выбрасывая избытки неправедной жадностию снисканы.
     Колонки таперича цари-короли, всё остальное – хлам, выбросить рухлядь нахрен.
     Гамбург стерпит.
     Кинутся выкидывать свои шмотки, а их немало, ставшими супротив колонок ганзейской красоты и гениальной малёхиной музыки жалкими, нищенскими предметиками, бытовым сором, напрасным для сладкоухого человечества... В лице Малюхонтия Ксаныча, ага!

     Выкинут даже-придаже ПЕНЬ. Неподалёку от Бункера.
     Стоп! Что вы сказали? Какой-такой ещё пень? Уж не тот ли, который есть НАСЛЕДИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА? Ну тот, на котором Бим хотел сфоткаться… на фоне Эйфеля…
     Читатль ещё не забыл Его Величества Пня?
     Конечно, не забыл. Наш читатль внимательный.
     Вот это судьба! Вот это горе. И что? Как Бим отнёсся к этому?
     А вот это-то мы как раз не расскажем.
     Пусть это будет главной тайной вольного ганзейского города  Гамбурга. «Как один сибирский пень (с передничком кружавчатым? с тайной запиской? с чем? wow!) так как он оказался на газоне города Гамбург… неподалёку от старинной тюрьмы, что в самом центре, что не под силу сделаться разбомбленной стальными английскими бомбардировщиками?»
     Гамбург не ждал таких подарков из Сибири. С кружавчатым переднич… тьфу, со шпионским передатчиком, блин;, блинЪ, блё. Всё-то эти проклятые русские хотят знать о доброй, keineswegs-ничуть не хотящей войны, мирненькой такой, притаившейся, притворившейся белой пушистенькой германской лебёдушкой.

     8. Надоело
     Но! Горе рано уверовавшим в лёгкость победы! Ещё пара таких побед и от армии ни хрена не останется! Гениальный драм не вдруг, но в хлам начинает надоедать.
     Сначала будто ещё ничего: бас ритмично колотит в уши, и сиделец Рено чувствует себя героем прерий, попавшим в объятия океанского свежачка-мэйнстрима.
     Потом уши начинают постукивать по черепу, а бас будет обмолачивть кувалдами твои мозги. Далее мэйнстрим переходит в техстэп и ты, утопленный в кокаине нижних регистров, постепенно и трудно начинаешь вспоминать другую музыку.
     Станешь не на шутку мечтать о немудрёных и волнообразных звуках арфы, перебираемой тонкими пальчиками чёрноволосой гречанки.
     Или, на худой, прикрытый листиком, конец, вспомнишь о стареньком инструменте, навечно вставленном в руку обветшавшего под московским солнцем Аполлона.
     И сюда забралась Греция! Какая наглая, какая заразная национальность эти греки!
     Но нет поблизости арфы (опять эта ****ская арфа-цитра – никак без неё!) – она чугунная и зависла далеко, аж на крыше Большого театра.  Не понять этого талантливого чудака Бове, штампующего одинаковых богов в одинаковых колесницах в один и тот же исторически-художественный период. Архитекторы едут в авто – отсюда и ассоциации.
     Зато Бове и его колесница пришлись по душе всем любителям кроссвордов, любителям заколачивать нахаляву миллионы, отвечая на вопрос телеведущих «А не знаете ли вы, дружок, а кто это там на крыше, а что за звери? Точно кони? А четверик там, или шестерик, а может цуг?»
     Все знают, что лошади, но не цуг; и не все знают, что именно находится в руках голого парня на крыше, и что там за жилочки-верёвочки кроме натянутых поводьев. Аполлон едет без палки как скейтбордист с наушниками, вцепясь слухом и всем телом в неслышную остальным музыку.
     – А бронза, или (каверзно), может быть, там мрамор?
     Не мраморный, а тупо свинцом убитый, Игорь Тальков заржавел в дисководе, не пришедшись по душе рьяным иностранцам: Ксан Иванычу со своим сыном Малёхой.
     В бричке Рено на заднем сиденье двое относительно весёлых людей. Они не за рулём, и поэтому им позволена сытность пива.
     За баранкой трезвый кучер. Он готов засунуть в пасти весёлых людей каждому по стволу и шевельнуть пружиной спуска.
     Рядом с кучером попутный молодой человек. Это сын его Малёха. Он нырнул с головой в бушующие волны самодовольного дримм-драма и поэтому по-настоящему счастлив.

     Разрешим ему уединиться, а сами попрёмся дальше. За каждым поворотом там приятно раскрытая халатность на женском теле приключения, и совсем уж охоланивающий призрак невнимательности переставляет указатели и прячется за камнем с биноклем. На траве ждёт винтовка с прицелом. Будет ли применена по этим?

     9. О степи
     О чём это? О чём, о чём? Ага. Вот. О настроении.
     Читали «Степь» Чехова? Тоскливо. Какое скучное словоместо взято им для названия – «степь»!
     Да, степь это вам не прерия с ковбоями и не живописные джунгли. Ни тебе, ни стрельбы, ни Бегущего По Американской Дороге Кролика, ни таинственно белого рояля в кустах, уж не цистерна ли это припрятанная с перестроечной водкой, все помнят это пойло? Ни особенной какой-то фабулы.
     Литератор, чем отличается фабула от сюжета?
     Ха, наш литератор того толком не знает.
     Едут себе его людишки, а они главные герои, а не пыль дорожная из прозыру , кто куда, везут с собой в бричке ребятёнка на учёбу в город, едут себе, едуть и едутъ, блин.
     Едят, блин, что попало, блин.
     Балдеют, ихъ бин, до ужастя скучно.
     Шерстится пыль в тюках, погруженных на возы лошадиного каравана.
     Цель для всех разная, но попутная и понятная.
     И наши туда же. Тоже едут, аж торопятся. Везут дитятку, только не на учебу, а за колонками в немецкие магазины.
     И все сопровождают Малёху, и все по этой причине тоже едут в Гамбург.
     Nachuy учёба! Двадцать первый век на дворе. Надо иметь правильного папу.
     И хорошо иметь послушных попутчиков.
Чехов... да что Чехов – были бы тогда колонки, глядишь, повёз бы Чехов Егорушку вместо Тьмутаракани в самое пекло – в город Гамбург. Да только нахрен они тогда были кому нужны эти колонки.
     Псалтирь, псалом, Идифум, Асаф, первый начальник хора, второй начальник хора, третий начальник хора, музыкальное орудие шошан. Всё равно песнь любви.
     Воспоминание о субботе. Прекрасные, видно, субботы, что аж до песни дошло субботе. Отдельно кореевым сынам. Твердыня! Щедроты! Понедельник. Упования.
     Хватало для всего этого добра скрипок, роялей и духовых.
     А тут дримм! Что за дримм? С чем его кушать? Не придумали тогда ещё колонок и не придумали дримм-драмм-басс. А тут взяли и придумали.
     Камни Хеопса приподымаются от такой музыки. Конь замертво падает, или ест со страху землю, или хочет зарыться от такой басовой трубы.
     Автомобиль же терпит, ибо он из железа и пластмасс.
     Желает взлететь, но не взлетает, ибо он из железа и пластмасс.
     И без крыльев, а то бы взлетел, не беспокойтесь, не глядя на железо и пластмассу.
     Не любили даже древние своих детей так сильно и нежно, как нынешний папа Ксан Иваныч любит своего Малёху, и как уважает его железотворную с бетоном, многоэтажную, фашиствующую прям-таки музыку.
     Вот и едут себе чего-то чеховские и наши, поди по одной и тоже дороге, только теперь наша заасфальтирована. Опять едут и едут. Надоели читатлю: слишком мало глаголов, объясняющих разнообразие и красоту многодневной асфальтовой езды.
     Хоть бы раскрасили graue und braune Asphalte свои в Regenbogenfarben – радужные цвета!
     Вот обещанные костры уже жгут, спят под телегами, мучают и тешат себя страшными рассказами. Они не бьют себя в грудь, как наши путешественники (наши-то нескромно намылились в ганзейский Гамгород!), а те, чеховские, бьют себя для собственной дури, скачут жеребятами после первой же чарки, по полям. И готовы повеситься без особого какого-то каприза, на первой же пригодной ветке.
     Контрастны тележные люди!
     А наши?

     10. А наши не хуже
     Они современнее, но не забывают истоков. Везут себя, думают думы: каждый свои.
     Немного раздрая имеется средь их сердешных, да, но то пустяшное, как ветра порыв: дунет, но не перевернёт, а охладит слегка. Везут груз…
     Зачем груз? Зачем везут? Дальнобои что ли? Далеко ли везут?
     Что-что, куда-куда: куд-куда, вот куда.
     В багажнике Рено колошматит и давит продовольственные авоськи неотёсанное и глупое, то ли живое, то ли мёртвое, то ли в трансе, то ли в забытьи – тяжелючее брёвнышко деды Бима.
     У бревна есть имя. Егорыч говорил, а мы запомнили: бревно зовут мистером Пнём.
     Эй, послушайте: «Этот мистер Пень всем пням пень. Бим выгуливает мистера, как Папа своего Малёху, как Создатель выгуливает Землю по кормящему кругу.»
     Подскажем, типа спойлера, уж простите – если нарушили чьё-то ожидание: он живой, а не мёртвый. И не в забытьи этот мистер Пень. И не обкуренный мистер. И не голый, как некоторые мэны, поперёк ослов и верблюдов лежащие, везомые на ослах и верблюдах в Ниневию какую-нибудь, на показ скучающей царице. А «покрыт лаком – поштишто фраком»: от тараканья всякого, зубатого, от червячков, от жучков дровосеков, от их личинок. Но матовым лаком, а не блестящим: чтоб люди, а они злыми бывают, а также извращенцами, чтобы не спутали такие прокажённые роскошью люди бимова Пня с мебелью ориджинал. Много таких желающих за границей Угадая – превращать пни в мебеля. А Бим не китайский лесоруб и скульптор по вечерам, чтобы так мастерски измываться над природой.
     Он – Пень – отдыхает в багажнике. Ему тряска – вроде массажа… его деревянного мускулистого тела.
     Он жив. Хотя бы регулярностью совершаемого на нём ****ства. Живого, а не понарошку.
     И это не шутка. Об этом Кирьян Егорыч вроде бы писал. Говорят, что в каком-то романе. Будто бы. А после – то ли забраковал, то ли что. Но, следы, если писал, а не сбрехнул щас, где-то есть. Интернет ничего не забывает. А Кирьян Егорыч Интернета с Клавкой любит больше, чем Ундервуда тыща бородатого года, который у него есть. Правда заржавел малёхо его Ундервуд…
     Шариковые ручки с карандашами также не в почёте у Кирьян Егорыча.
     Это Бим может карандашом – ему так приколистей. Но он не пишет толстых романов, а лишь грозится: может, мол, ерунда всё это большое писательство.
     Читатль от такой бимовской у-грозы не промокнет ни разу. И даже зонтика не потребуется.
     Но их – следы эти, ****ства, то есть, на пнях, бля, – их можно найти.
     Но никто не ищет. Потому что Кирьян Егорыч не знаменит ни разу… Может разве сегодня ктонить спохватится и полезет гуглить… А там: ОГО-ГО!
     И для этого – в случае, если бы знаменит, – нужен кто-то вроде следователя. В кино таких называют «следаками» … юмористы чёртовы!
     Да где ж такого найдёшь в наше время, – ну, чтобы как следователь рылся в архивах…
     Ну-ну, поищите, ленивые, когда не верите, а тайну хотите раскрыть.
     Только не забудьте приготовить деньжат. Так как бесплатных следаков в наше капиталистическое время не бывает напрочь: не в кино люди живут, и не в сказке.
     Живут двуногие существа в книге… то ли Кирьян Егорыча, то ли ещё кого, и не отличить книгу от реальности, а людей от персонажей. Кирьян Егорыч наш – любитель так всё запутать, что не только распутывать, но и читать его порой… то ли не хочется, то влюбляются до беспамятства. А это тоже неправильно.

     11. Валенки для Парижа.
     Валенки для Парижа Бим забыл. В спешке. Дома. Вместо валенок взял сандалии – сын гумна стрижены волосья борода умалена вретищем опоясан.
     Пень-брёвнышко без валенок плохо равняет наших путешественников с чеховскими.
     А вот скукотища равняет хорошо: опять же – бабья нет, да и степь всё не кончается.
     Какой-то Мойдодыр из багажника путает карты.
     Бежит то ли в Германию, то ли в Швейцарию розовая Челюсть с белоснежными зубами. Клацает, кусает всех подряд, не взирая на должности и на цвет кожи, не просится никому в рот на постой – может и бежалось бы ловчее.
     Да и многим европцам, уж не говоря о мигрантах с Востока, такие челюсти не по карману: европцы могли бы хвастать ими перед любовницами, а мигранты брать деньги за погляд.
     И вместо одноходовки в сто страниц множится как оживающие враги под джойстиками плутоватый детектив неизвестного жанра.

     12. Рено без труда обгоняет фуры.
     Распухшая фура забита доверха. Она особая, потому как редок груз. Там швейная машинка, прялка, обручи для бочек, корзины с половыми тряпками, колёса от телеги, тачка, колья для забора, ржавые пилы, топоры, болты, ветхие одёжки, дырявые сапоги, корыта, юная полуцепная собачонка и три вставленных кота, не перестающих грызть решётки передвижной светлицы. Дешёвые тростниковые клетки едва вместили котов. Так ведь и перегрызть могут клетку со злобы!
     Бабушка переезжает из России в Германию. Едет к доченьке. Доченьке с полста уж лет. Мать моя деревня! Бабушка копила это добро целую жизнь, слилась с добром телом и душой. И не может с ним расстаться. – Доча моя не сможет без этого прожить! Как там в Германии этой без хозяйства? Поди газончики одни, и больше ничего. А как же без скотинки, без выжловки, а без взрослого цепного пса? Опасно, страшно без пса. Кругом фашисты с бандерами. Али забыла уже? А я рассказывала. Что там у неё в коттедже? А что, а ничего: немецкая пустота и злобство на улице.
     Рамштайн вместо Бабкиной и суровые по-прежнему и сладкие до нелепости демократические нынешние немецкие законы. – Бабка, слушала Рамштайна? – Рамштекс знаю, борщ знаю, солянку. Рамштайна вашего знать не хочу.
     – Ой! Ёй!
     – Так вот, доча, что за жизнь: на красный свет не ходи, этого не ешь, бойся гостей, сама тож не ходи, неси к ним своё, коли удумала. Сделай приобретение автамабыля. Можно в рассрочку. Без авта ты не фольк, а на выдаче русскому барину еловой твоей головой с пздёшкой! Виноватая есть!
     Она рыдала от того, что не может взять собачью будку, и залила слезами рукава, грудь и ширинку шофёра, съехав как полагается при казни к коленям (не убивай, пощади). Он, приложив все возможные усилия, не смог втолкнуть в кузов стиральную машинку года выпуска тыща девятьсот шестьдесят один. Язви его душу! Пёс достался соседке. А у неё самой трое здоровущих сучьих голов. Не слюбятся, раздерут мово Жука! Поросят пришлось... корову... за чайник яиц да за стаю птиц. Ой и пеструшечка же была! Качают обе головами как параллельные римские маятники.

     13. Скукотища у Чехова специальной выделки:
     так бы ею и назвать повесть... пока не вчитаешься. Там, ептыть вам, глубина!
     При полном отсутствии подтекста и тайны так долбанет простодушным, но, ять, таким глубоким, ять, сквозь всю повесть русским настроением, ять, прошибленным то болью, то безалаберной добротой, то спокойной и невыпяченной мощью отдельных предпринимательских лиц с щетиной на подбородке и вечной озабоченностью своими пыхтящими заводиками с рабочим людом в застираном тряпье!
     Что это теперь после всей тирады?
     Ответ один: «Достоевщина, Ъ!»
     Какая сильная, какая въедливая эта достоевщина!

     14. Достоевщина
     Достоевщиной до сих пор болеют не только читатли, но и политики, и обыватели, которые Достоевского даже не читали. Убивают они и воруют не по-достоевскому, а как-то буднично и ежедневно. Миллионами и рублями, складывающимися в миллиарды, биллионы и трети бюджетов всей страны. Копаются в русском своём псевдосознании. Гордятся тайной душой. Любят друг дружку по очереди, высчитывают кто кому и сколько должен, чтобы развестись выгодней. Жуют свои, кто пельмени из магазина, кто севрюгу посольскую, а кто простую капустку из бочки в сенцах. И все, независимо от степени важности, ждут подсказки, пинка, потопа, вождя, революции.
     Русь, ять! На Руси время граблей не сказывается... А и у других тоже так, чего уж греха таить. Молитесь, люди! Коммунизм не панацея, капитализм – вред. Америка – подлая вруша. Чего ещё бывает? Может всем на деревья лезть пора? И выкинуть мобильники. В них вредная частота волны. 4К –вот придумали, – ваще смерть коровам и людям с тонкой организацией души. И через них шпионят за тобой, пусть ты хоть президент, хоть бомж в теплотрассе.

***

     Заехали нечаянно обратно в двадцать первый век. Что у нас там в Рено? Ага, видим: там те же русские едут – современные дядьки и один парниша среднего устатку.
     Что в их ячейке творится? Дружба, совет, да любовь? Да нахр им этот реликт!
     Там творится то же самое, ять, что и у всех русских, только не в мировом масштабе, а на движущемся пятачке. Речь о пиве, бунтах по поводу пития в салоне, обрыгалово и опять всё от пива. Всё, всё-привсё самое плохое (конкретно у наших мужчин) от пива .
     Но с одной маленькой разницей: всю эту головную похабень наши вывезли с собой за границу и пытаются приспособить иностранные правила под свои привычные.
     А можно бы наоборот.
     Ага!
     Это сюжет, да? Это красная линия? Yмать меня – не переYпать! – сказал бы, не сдержавшись от гнева, любой маломальский классик, болеющий за судьбу русской литературы.
     Ну, не войти Туземскому даже в сотню! Ой не войти!)
     – А это, вообще-то, то, что у вас сейчас в руках, бумажная солянка эта, хоть как-то похоже на литературу? – спрашивает наивный Чен Джу.
     – Хуля там, литература, – отвечает грамотный, культурный, возмущенный и прямолинейный русский читатль, напрочь презирающий раблеанство, свифтство и салтыков-щедринство, – издевательство над нашей культурой. Берём призы: кто лучше в культуру серанёт и лучше всех опишет пенис на фоне писсуара. Стебать, да горло драть все умеем, а как написать толково и без мата – тут дак по кустам сидим. Где доброта, сердечность, любовь? Без любви кто-то вообще читать не будет.
     – А с воблей может случиться ровно наоборот, – говорит другой, – исподтишка люди тоже умеют читать. И при этом неплохо маскироваться от мужей и скромных подруг. А скромные тоже читают, вы не думайте. Иной раз в добрых глазах живёт такая стервь... а и ладно, не наше это дело. Люди должны быть контрастными, чтобы проще примагнитить-найти половинку...
     А ещё зовёт этот хренов писатель: «Читатль, пошли поссым вместе, вон там, в единственном кустике за северным фасадом Святого Вацлава».
     – Тьфу. Не клюнем, – говорит читатль. – Ссыте сами, а мы посмеемся над тем, как вас заберут в блошницу.
     А-а-а! Помнят ещё старину! Дедушки поведали им давнишние слова.
     И захлопывают книгу: «Завтра отнесу на барахло».
     Но читают они и на следующий день, чтобы узнать только одно: забрали героев или нет, а потом всё равно избавиться от дрянского, соломенного, хрустящего и смердящего фолианта – склада убитых писателем букв.   
     Не забрали ссыкунов? Очень странно.
     И почему-то читают дальше, плюясь в Интернет и в бумстраницы, сморкаются, портят воздух точно так же, как замороченные ерундой герои, и передают друзьям их адреса.
     А потому, что приятно чувствовать себя выше кого-то, кто  губит бумагу, лес, из которой бумагу готовят, и убивает  своё личное время, которое могло бы стать драгоценным и даже симпатичным. Но это если заняться тем, что умеешь, а не вытягиваешь из себя клещами по дурацкой зауми, пограничной с павлиньим невежеством и утопическими хотелками.
     Читатль клюнул. Он крушит привычный распорядок, листая нескончаемые страницы уровня плинтуса «Бесконечной шутки» – а то! два автографа за десять лет!
     Один – шариковой ручкой, на руке юноши, с дуба свалившегося и принявшего Егорыча за невесть какую попсовую личность – благодаря всклокоченной бурорыжей с седыми проплешинами бороде.
     И другой – юному товарищу пидорасьего вида, занимающегося выращиванием конопляных листьев на прорезиненной ферме в арендованной квартире.
     Юноша обещал не мыться неделю. Товарищ был удивлён известности Кирьян Егорыча в молодёжных кругах того самого вида, в котором чтение литературы считалось вроде грехопадения.
     Ой, ещё был третий автограф. Этот – над пупком, естественно юном мамзельском, и не говорите, что это похоже на соблазнение.
     Отнюдь. И… Смотря, конечно, кто кого. Это окраску немного меняет…
     Ох, не надо тут намекать на «Радугу тяготения» и тыкать в нос неким сходством с «Улиссом» – первому в подмётки не годится (ну это, как сказать!), второй на твоём фоне – глыба осмысленного подсознания против ума дрессированной букашки, смердящей, по вражескому понятию.
     И снова автор не согласен с неприятельской формулировкой, ибо смердящей бывает тварь (согласно достоевскому «Преступлению с наказанием»), а не дрессированное чудо (согласно опусу Кириянуса Егорычуа Маргиналезе, сравнимого в колумбиях и других полуденных америках с самим Маркесом Габриэлем Гарсиа).
     Так что читатль рискует, укладывая в постель книгу вместо законной супруги (сама виновата, нефиг бродить простоволосой и читаемой, при половой нужде, за пять секуд, как этикетка на корейской лапше одноразового употребления).
     И это вплоть до угрозы развода – пока не приходит на ум славная мысля, нехай опосля, что читать путячую книгу, оказывается, можно вместе: лёжа: втроём: в одной постели: до, во время, и после секса.
     Вот такой можно сварганить личный хронотопище библейского значения!

     15. Польза степи
     И, о, чудо! О, польза мата и бескультурщины! Кто-то из указанных нашёл на полке великолепную, золотую чеховскую «Степь», нашёл бабкины свечи и до самых петухов сверял её с великолепным абсурдом Кирьян Егорыча.

*** 

     ...а прочие, коротко описанные Чеховым характеры всех встреченных по дороге, не говоря уж о главных героях –  даже не о героях, а так – попутчиков – да это же иконостас русской души. И даже не иконостас – это слишком выспренно... излишне празднично для несладкой каждодневности.  «Степь» Чехова – это те самые чернявые иконы, что висят по закопчённым углам русских изб и пугают своими сверлящими глазами не только бедных детей и хозяина избушки, а ещё в большей мере трогают заблудших случайно атеистов и простодушных писателей, вечно испрашивающих совета у старших.
     – Правда и пронзительность! «А степь там только для фона», – говорит, толком не подумав, Чен Джу.
     Кто, блин, такой этот толком не объяснённый, и, кажется, закадровый персонаж, который постоянно суётся не в свои дела? Дурилко картонный или гуру необъявленный?
     – Вот так новость, – вскрикнул изумлённый читатль. Такое подсовывание ненужностей ему в новинку. Будто в жизни бывает как-то иначе.
     – Вот так-то, дорогие читатли, дорогие мои москвичи и сибирячки, – утверждает Чен Джу, – всем известно, не говоря про мастеров интерьера: чтобы главное выглядело выпуклей, надо его подсветить, но самое важное – подстелить под ним блёклый (а ещщо лудчше блёкглый) фон. А главное там, это характеры.      Справочник по русской душе. Понятно?
     – Согласимся. Частично, ничего на веру…
     – А наш, Ъ, путевой роман кто читает? Кто-то. В основном никто. Листнут и бросят. С душой, запоем читает один только Порфирий Сергеич! Он один, читает про самого себя всю правду и не верит, что он сам всё это успел сотворить и столько за дорогу выпить. Он почёсывает голову полусырым черновиком («брульон» по научно-романтическому), и разгоняет им сластолюбивые мысли.
     Вот вторая польза всей этой стёбаной литературы. Отвлечь от пива, заставить чесаться в голове вшинкам-мышьслишкам!
     И это настоящий и живой, русский Порфирий – эталон интеллигента и пьяницы в одном лице.
     Вот где настоящее терпение и настоящая русская душа!
     Куда там Чехову со своими правильными, по-достоевски думающими и по-живому, по-бунински, то есть в полном одиночестве, выступающими героями, когда и не герои – это даже вместе с главным задавалой и одиночкой по большому счёту, а полные антигерои, на которых не то чтобы равняться, а даже стыдно порой слушать.
Брань и перепалки, самолюбование и плаванье по течению, когда каждый поворот – почти смерть, а каждый камень на дне – якорь, нырок и головная боль – вот антитеза сюжету.
     Эк заехали... Нет, Чен Джу (или наполовину Туземский?) иногда бывает прав, но бывает неправ очень круто: загибает, попросту говоря.
     – Киря, – говорит Порфирий Сергеич Нетотов, – хуля ты гнобишь Чехова! Описания природы его не читал? Одна гроза чего стоит! Да что тут говорить: ты что, Ъ, про мозг я согласен. И про душу русского человека.  Нет, ты на природу посмотри. Внимательней. Пока не буду тебя ругать, но намекаю: Чехов – гений и талант, каких в мире единицы. А то больше и не будет таких вообще. Вот глянь на своё чтиво! Как гришь, ингредиенты, да? Зачем так? Почему не главы? Выделываешься ты, Кирюха, понапрасну.  Не строй из себя Набокова, не выйдет так. А по смыслу как у тебя? Язык длинён, я вижу. Не истёр ещё? Нет? Врёшь, истёр! Вот, глянь: что у тебя: путешествие есть? Есть. Страны есть? Есть. Только, б***ь, всё наоборот, как-то. Волосатость на третьем месте, архитектура эта... как бы… между слов она. Хулиганите много, сударь. И долго топчете асфальт. И чукотским мусором забиваете уши. Можно короче: у меня сил уж нет прочесть с начала до конца. Это я. А читатль твой, так он вообще запутается, и никакой красоты в словах не увидит. Природу, вот, не замечаете вообще, мелькает она у вас, километры бегут шибко быстро...
     – Как титры плохого кино? – кокетничает Туземский (Чен Джу-1/2Э, ктобля?), – я, блинЪ, с тебя списываю отчёт. (Уберите «яти»!) Я не придумываю ничего: всё идёт само собой – успевай догонять!
     Кокетство перерастает в прокурорскую речь.
     – Сам ты кто? Ну ладно, алкаш – это слишком тебе обидно. Конечно не алкаш. Пусть будешь ласковым выпивохой, любителем. Это от беды… ну, от неудовлетворённости. И остановиться сознательно не собираешься. Я тебя не ругаю: это твоё личное дело. Сам точнее обзовёшь. Оправдание, поди, даже есть. Формулу себе придумал под это дело. Ну, типа алиби такого… А хулиганит кто? Я? Да ты сам... тут... на первом месте. 
     Выпалил всё это Кирьян Егорыч и замолк. Обиделся за справедливые бимовские слова.
     Да, уж, над архитектурой у него рассуждают, чёрт с ним, мимоходом... ну не алкаши уж совсем конченые – волосатые архитекторы с кружкой. Забот-то у них будто только три: напиться пива, найти укромный сливной уголок и помечтать о бабах. А разве нельзя, если это в совокупности и есть радость и смысл жизни?
     – Ёпть, это только с виду, Порфирьич! Блин, ну я не согласен. Ну ты глянь: есть, ей богу, есть правда жизни у Чена, ну ты, б***ь, листни внимательней... – Сильно волнуется Кирьян Егорыч, и только от этого забывает о цензуре слова.
     – Продолжайте, – говорит православный башкир Порфирий, ковыряя черепаховой дужкой очков в своём (не в Кирьяновском же волосатом) ухе. Где его столица? Уфасарай?
     – Да ну, как так, блЪ (Ять, побыковав, вернулся), – горячится туземский Чен, – чистой воды журналистика в лицах, прямо с листа, живое как есть. Если воняет, так воняет. Хулль (новый персонаж?) зеркалу пенять. Ну, ты, вот... вот хоть бы архитектуру взять. Архитектура наличествует... Ну это, волосатость наша? Мы же так договаривались крестить ея на семипятидесятилетии Режьздтцова? Хоть он и отпинывал: не моё говорит это, это от Кагарницкого... А Кагарницкий – чел пожимший, пожилой значит: обижать нехорошо, мол, и первенство отнимать... А я всё равно поменял.
     – Ну, уж. Я то! Я за неё, мать нашу! – смеётся Порфирий Сергеич. Сильно он уважает матерь всех наук и готов за неё не только порвать виновных на кукурузу, но и тут же почикать их челюстями, превращая в хлопья.
     – Ну, дак, я ж не могу подробно как Стендаль, хоть он завирака каких сыскать... а вы мне время дали? Всё бегом. Книжку хрен где купишь. Я, почитай, год в книжный хожу. А нету, – говорят. Не читают щас Стендаля. «Длинный и скучный путеводитель», – говорят.
     – А ты про что это?
     – Я про «Прогулки, ёпть, по Риму», – сознался Кирьян Егорыч. – В детстве не дочитал. Снова хочу попробовать. Не сокращённый вариант: полный, вот как. Он толстый этот Стендаль. В детстве нудноват показался, а сейчас думаю: в самый раз будет. И главное: съездить туда на недельку. По прочитке! Ну! Я вот специально один поеду, но, заметь: сначала в Венецию ещё хоть разок. Может, последний уже разок. Жить-то осталось тьфу! Сяду, вот, блинЪ, под Сан-Марко, и буду узорчики глядеть, глядеть... С пивом – без пива, а главное, чтобы один. И чтобы узорчики рассмотреть, и запечатлеть на фотки. А после разобраться: кто и что там привнёс. Там же сущая путаница! И Византия, и местные, и, говорят, русские поучаствовали. Интересно же, да? И чтобы самим собой руководить, а не чтобы...
Дальше шопотом: «Как Ксан Иванычи разные с Малёхами... План, блЪ, график!  Движение, подъем, блЪ, в шесть – saibalo!»
     – Да уж!
     –  Баста! Сяду сам там, сначала в кафушку… Пару пива, винцо, пасту. А там старинные есть кафешки… Один, стульчик с собой, акварельки, фотик... и буду выглядывать: где какая бучарда неправильно тукнула... Про это кто знает? Ты знаешь? Вот, не знаешь… поди, и не был ни разу…
     – Не был, – сокрушался Порфирий Сергеич.
     – Ну и вот! А ещё архитектором себя мнишь. Нет, никто! Даже учёным людям это до лампочки. Им годы подавай, и стили. А мне нет. Мне не до лампочки. Я люблю чуять перед фасадом живого человека – строителя, художника, скульптора. Мне архитектор… ну этот, яже бумажки с макетиками… маленько похеру. Я это... как будто туда... к ним на стройку... стою… в фартучке сам, и рядом будто стучу и каблучусь... носилки ношу, камушки кладу, тукну там, сям, понимаешь? Матюгнусь, если что не так, рукоприкладством займусь: по морде хрясь, хрясь работничка, разуме? А туда же наверняка уже хохлы проникли… халтурщики ихние… ну, типа рабы они были с Византии.
     Эти догадки чисто Кирьян Егорычевы…
     – Понимаю, – лепечет Бим. – Я бы тоже хохла шмякнул, если что не так. Ни хера себе: эти ж камни денег стоят!!! – криком.
     – Мне это... как ты там говоришь? – продолжает Кирьян Егорыч, – всё торкает в душу! Я, может, задним ходом посоветовать им хочу! И на машинке времени туда вжик! И мне для этого не надо итальянский учить...
     – Мда-а. Интересно, ...а я бы... английский ваш весь... тоже nachuy!
     – Вот то-то и оно-то.
     – М-да, Сан Марка ваша это ботва. Новодел, – встревает Порфирий. – Кирпичи. Собаку придавило всего-лишь, ну и сторожа впридачу. У нас дак, как рухнет рынок, или стадион, там… так тыщи... Утром все как на парад пришли... смотреть навал кирпича. Кто-то с тачками. Пиzдили и строили. Тоже мне катастрофа! А Везувий-то...
     – Что Везувий?
     – А не скажу! Дышит Везувий, вот что. Тряхнуло тогда. А никто не заметил. Думали: а-а, брак. Собаки не почуяли, а фундамент – он-то чутче собаки! Дрожит себе… только незаметненько. Гавкать-то фундамент не умеет. Согласен, что не умеет? И змей там нет… а то бы заметили. А охранник, может, бухой тогда был. И не его это задача – за фундаментами следить… Да, сядь, вот, под Дожей... Это правильно. И жди… Ну, или под часы… Там же есть часы?

     На каждой уважающей себя площади есть часы.

     Бим спутал колокольню Кампанилла на площади Сан-Марко с собором Сан-Марко и вообще со всей площадью, и потому посылает Кирьяна Егорыча в другую сторону от Кампаниллы. Но, если бы Порфирий покупал Кирьяну Егорычу лодочные билеты с материка в Венецию, то он не сильно бы ошибся: между Кампаниллой и Дворцом Дожей всего-то десять косых сажен: или пять добротных наших харчков.
     И Кирьян Егорыч на Порфирия-Бима не обижается.
     – Ну, под Дожей… ну на харчках… Под чемодан, так под чемодан. Согласен. Есть на чтЁ посмотреть, и есть чтЁ покритиковать.
     Кирьян Егорычу похрену «чтё» критиковать, потому что у него indy-vindy взгляд на шедевры. Лишь бы на него самого не руши… нет, рухалось. Он считает, что его взгляд реалистичен и, кроме того, лично сам архитектурно-художественно подкован. Он допускает полигамию стилей.
     Бим на этот счёт более резок. Он может опустить в канализацию Леонардо да Винчи, Бернини и помешать их Эйфелем. Недавно он готовил русский вариант соуса чили из алтайских томатов, при этом мешал смесь керамической скульптуркой... не Эйфеля, конечно, но тем, что под рукой.
     «Их времена прошли», – говорит он уверенней некуда. – «Этот постарался маленько, а этот карандаша толком не поточил. Железяку построить – это каждый сможет. Разве что ещё немного подрассчитать, чтобы Париж не завалить... Чем? Металлоломом. Эйфелем... Ну, что останется от Эйфеля? Он вниз упадёт или вбок? или в Сену? Как думаешь?»
     В разговор вступает Кирьян Егорыч, реалист. Ему плевать как будет падать Эйфель: «Вот, Гоголя берём. Понимаю, он красавчик. Вся публика его готику цитирует и ссыт от радости. Дырки, свет, воздух, Ъ, голова кружится. А его Белинский, huyak, и опустил. Там, где про Париж. Про тот ещё, не про готику. А он вовсе не от себя говорил, а от главного героя. Герой и автор не всегда же одинаково думают, правда? Обидно Гоголю? Обидно. А он даже не огрызнулся на этого... мать его, Б-бэ-ббелинского. Ещё и Б-бунин поддакнул, что ему г-гхотика п-па душе будто. А потом взял и сознался, что слёзы-то у него, де, в русских с-соборах текут, а вовсе не в г-готике. В г-гхотике… кхых… в г-гротике (ухмыляется) он просто навытяжку… с-стоял… И выл… К-как, мол, гхотика х-хороша… А поживи на чужбине, так ещё не то будет. И на конурку собачью зарыдаешь: русская-таки собачка! И конурка особая… развалюшка такая… Никто её черепичкой не покроет, как итальяшки…»
     – Мне Б-белинский ваш с итальяшками похрен. Не знаю кто таков. В школе уже забыл, – сказал Порфирий.
     – Ну, ладно, смотри далее. Вот мы её мусолим...
     – Кого-кого?
     – Ну, архитектуру эту, нашу мать... волосатую. Х-ха! – хмыкнул Кирьян Егорыч, – пара алкашей, даже и не полных алкашей, не трущобных этих, гиляйских, а так – между делом. В Томске тоже трущобы. Были, были, не щас… а кто их знает эти нашенские трущобы? Пирожки с человечьим мясом пробовал? Нет. И я нет. И в блокаде не бывал. И кошек не ел. Трещим себе и трещим, сидим в миру, то есть без войны… небольно трещим, не желаем знать родных нам пирожков. Отдыхаем, философствуем. Ну матюгнёмся... а суть-то от этого...
     – «Ссуть» между тремя кружками пива, – поправил смысл ссути Бим.
     – Хоть бы и так. Вот мы её щупаем, щупаем. А она иностранная, интересная, Ъ. Мы что, Ъ, клерки? Археологи? Мыши навозные? Копать приехали научные норки... диссертации? Бля-ать! Не накопали ещё в Праге? У них, ты понимаешь, ты понял, в чем дело, у них своих навалом ученых. Всё уже уписано и переписано. И обоссано. Ха-ха-ха, – задорно, – кхе-кхе! – старчески, – вот пошляк.
     На ха-ха-ха Кирьян Егорыч удачно запустил в салон колечко дыма, а Бим так же удачно – на кхе – пришлёпнул его к потолку ладонью.
     – А мы их по-бытовому – шлёп! И По! И Ху! И по Ю!    Знаешь такого китайского умника… По Ху Ю? Нет? Ну так вот, По Ху Ю этому было достаточно в пещере сидеть и глазеть на звезды, и как яйца в земле догнивают. Ему точность нужна, чтобы преподать. Это его жизнь и весь интерес. А нам пещеры мало: надо посмотреть, как другие живут и чем дышат. Мы для себя ехали, не по командировке, и не по необходимости. Нами двигал культурный интерес. Ну и немного выпендрёжа.
     А как без него? Скучно.  Что нам интересно – мы смотрим. Неинтересно, ну не легло в глаз, – ну и мать его имать. Наплевать, словом!
     – А мне интересно на собор поссать и посмотреть, как стекает: как у нас по швам, или по-особому, – выдал заветную тайну Бим; и этим в очередной раз опустил европейскую культуру.
     По-настоящему это редко удается – кругом толпчится народ, копы в фуражках – сусликами... и молчат сусликово. А копотное телевидение настраивает свои будто бы пытливые оки.
     – И опять, цукинии, молчат. Всё молча делают! Понимаешь? Где свобода исповедания? Перед нормальными людьми, перед собой, а не перед зрителем, не показушно? Ангажемент, блЪ, из пустоты! Кроликов из шапки достают, достают, достают, а они всё не кончаются, не кончаются, не кончаю...
     – Ну хватит про кроликов, ишь как тебя... – Кирьян Егорыч не может так долго слушать про одинаковых кроликов… хоть бы подцветил…
     Но, как приём, брульонный, конечно, можно взять на вооружение.
     В длиннотах тоже есть музыка... как движенье воды.

     16. Шамбала архитектурная, как без неё?
     Удивляется Ксан Иваныч странному культурному диалогу коллег, но не встревает.
     Малёха хранит статуарное мраморное, спрятанное в карьерах безмолвие.
Аркаим! Круг на равнине. Шамбала! Дырка в горе.
     Локаторы мира ловят критические слова великих сибирских волосатых: один бездельник поневоле и оттого теоретик, другой практик – любитель проектировать города и дома разврата на склонах Алтаев.
     Непонятные мысли Малёха передаёт в долгий отсек мозга, чтобы потом переспроситься у папы, мол, все ли волосатые архитекторы такие или только эти двое чокнутых?
     Папа бы ответил, что только эти. А на самом деле все.
     Потому и архитектура в России в основном конченая а ля хрущ: а до того сталинский ампир в урну. И всё никак не хочет она походить на «одноэтажную», красивую такую одомашненную Америку.  А Ксан Иваныч только об этом мечтает. Ну, таунхаусы ещё можно, дома на склоне, и прочий горох: Сент Эннсы, Оксклоузы и Портмедоки, Мидпюнкты и Аархусы. Будто делать больше нечего, а слизать лучшее есть у кого. Ну не хочет он видеть в Угадае небоскрёбов –хмарочёсов по-украински! Категорически. И потому Кирьян Егорыч ему не дорог, и вообще отступник.
     А Кирьян Егорыч всего-то за разнообразие приёмов: елижды решать надо «по месту», равно по ситуации, а для того родить «акцентный концепт», то есть и десяточек силуэтиков внедрить в Угадае: от тридцати до ста этажей: «Красиво будет, – говорит он, – речная панорама имеет право на существование».
     Но теперь он начинающий писака, архитектура и силуэты ему побоку. Каким жанром вооружиться он не решил, и потому прёт по «потоку… пардон, по дороге сознания»: «Я  хотел поначалу черновик назвать «Европейскими ссыкунами». Заранее знал, чем мы там будем заниматься…»
     – Это нормально, – встрял в потрезвевший диалог генерал Ксан Иваныч, – когда без мата, скромно, и со вкусом. Зачем срать на русский язык? Высунь у половины народа… для проверки на вшивость… – так весь в прыщах от сквернословия.
Чёрные мифы о Руси от самих же русских! Всё не так, но являют прекрасный предмет для спора и культурного соревнования. Насчёт культурности самих спорящих, конечно, большой вопрос. Вроде бы и знают, что так нельзя, но, елижды среди своих, то становится можно и даже маленько клёво.
     Весь путь продолжают обижать друг дружку и всю Европу Бим и Кирьян Егорыч в силу своих некоторых противоположных особенностей, а при этом пуще сближаются, как на необитаемом острове ровно посерёдке Европы. Это, товарищи, натурально «товарищи по несчастному своему товариществу».
     Там ещё Ксан Иваныч и Малёха. Эти в своре. Только у них, как в особой подсекции, свои раздельно-спаренные тайны и замыслы.

     17. Роман для баловства.
     – Реалистический этот романчик, серьезный, или так, для баловства? – задают сами себе одинаковый вопрос Туземский и Чен Джу, пока они были (заочно) дружны, и когда не был ещё смонтирован механический сочинитель ДЖУ-1. И сами себе отвечают: «Конечно, для баловства. Хоть и не на стопроцентной, но на живой основе, не считая полудохлых монстров-многоголовок. Вот и весь сказ типа ответ».
     А отчего так злословят враги и завистники баламута Туземского с деятельным и злым Ченом Джу – псевдонимом? Отчего суетятся серьезные критики и попутные смутьяны, так неразумно накинувшиеся на это псевдопроизведение? А бог его знает. Может от того, что целлюлозы им жалко? Хотят, может, чтобы их тоже за пустословие пропечатали.
     – Ну и флаг им в руки, барабан на шею, – говорит Бим. – Не слушай никого, продолжай строчить. Время покажет.  Мне нравится. А Набокова всё равно не переплюнешь.
     – Ну, так и читай на здоровье, – говорит ему Кирьян Егорыч Туземский. – Книжка для одного человека. Это в наше время большая редкость. А Набоков мне не пример. Я не соревнуюсь. Я первоиспытатель сам себе. Мне интересно. Я обожаю процесс. Я, может, погибну, но мне эталоны и ваши правила все нахер! Вот так вот, Ъ.
     – Никто вообще читать не будет – утверждает Трофим Митрич про растущую книгу Кирьян Егорыча. Это уже по приезду в Угадай.
     – По мне Джойса уже меряют. Я Сантимэтр! А он Мэтр. Я уже – одна сотая от него.
     – Джойс – болтун, – говорит Бим, хоть и не читал, и даже не слышал такой фамилии.
     – Философ, – утверждает К.Е. (Он прочёл 14% Джойса). – У него даже спичка звучит как монумент. Он каждому слову придаёт особое значение. Это как клятва. Вроде звук… а, вот же, не фига! Не звук, а музыка.
     – Не доказано. Болтает что видит, а критики наделяют, потому как понять не могут.
     – Читать будут, если захотят. Но как высунуться?
     – Не хочут – заставим! – смеётся Порфирий. – Вставим в ЕГЭ, пусть молодежь думает – литература это, или рюссь...– франсюсь... аттраксьон...   
     – В его книге даже кошка курит, – добавил.

*** 

     Но никто его не слышит и не спрашивает, почему же егорычевых кошек заставляют курить, а у Пелевина, к примеру, нет?
     У Сорокина настек кушают, а у Егорыча их мечтают завалить в кровать. Правда, этим и ограничивается.
     Почему «Днепрогэс» в брульоне Егорыча расположен на Енисее и цепляется за жёлтые «Пороги», а в «4етверых в Reno» он станет Челюстью, притом, самоходной как робот, и, главное, умной челюстью… Нет, с заглавной буквы, вот так: «Челюсть». И не злой. И умной: умнее, чем «умный дом».
     А далее, плюя на права хозяина, каковым является мистер Бим, эта Челюсть помчит по германдиям, направляясь в Люцерн. Почему? Кто её сподобил? Травы в пасть напихали?
     А в Люцерне она, сама доброта, чуть не досмерти покусает чешского шпиона Вовочку.
     Зачем?
     А потому и затем, что и то, и это, и третье, и четвёртое, и всё недосказанное, полезно читатлю.
     Особенно если тексты облачить в культурные выражения, приблизившись по убедительности к Ветхому Завету, к которому у человечества претензии отсутствуют.
     И тем самым добавит оживляющей квинтэссенции для гаснущего, наивного, но честнейшего движения пантагрюэлизма.
     И разрушит зашквары выродков, умеющих писать буквы, и расплодившихся на Руси как чумные крысы.



          ГРАНИЦЫ, АВТОБАНЫ, ГРИНПИС
          [глава фотографическая]
     – Через пять кэ-мэ немецкая граница, – проверещал Кирьян Егорыч, – Ксан Иваныч, притормаживай.
     Проснулся Бим: «А мы ещё не в Германии? Грецию проехали? А Парфенон?»
     И почесал шейный позвонок: затёк падла. Он в каждой главе что-нибудь да чешет.
     И Джойс чешет. Так долго чешет, но так заманчиво, так бессмысленно… на первый взгляд, что школьникам для глаз вреден, а взрослым для ума. «Улисс» в  списке шедевров мирового значения, причём на первых местах.
     А Кирьян Егорыча – любителя джойсовских долгот, нет ни в каких списках. Видать не в долготах дело, а в златоустье тарабарщины что ли?

***
 
     Бима перед каждым новым шлагбаумом следует готовить к деклемансу . 
     –  Пограничник – наш первый враг, –  учит Ксан Иваныч, – таможенник – враг №2. Опыт граблей у нас есть. Не надо на них наступать. Впереди ещё девять шлагбаумов. Берегите лбы, пацаны!
     Бим Мраморный Пенис, прервал акт с русской учительшей Верочкой на ступенях Акрополя. За три секунды переместился в Германию.
     Занозистый Кирьян Егорыч не против секса вообще, и Верочкиного с Бимом в частности.
     Брульонист Кирьян Егорыч категорически против перемещения национальных достопримечательностей из одной страны в другую.
     Стендалист-джойсовед Кирьян Егорыч против ультраправых отклонений сценария, мирно текущего «по ходу дела» и тему «мраморного пениса Бима» отклонил как чрезвычайно вредную. Для карьеры и вообще.

     Кроме того, и это важно для биографов, уже на родине (в процессе оформления романа) Егорыч переругался с Бимом на предмет надобности глав «Границы, автобаны...» и «Зелёный гражданин». 

*** 

     В это же время в Праге.
     Гражданин-критик Чек энд Хук просрал сеанс связи с Малёхой и безуспешно пытался прорваться в интернет-клаб, что на Гавилке.

*** 

     Граница в стандартном понимании – это отметина между чем-то осязаемым ногами и чем-то соседним, до чего ещё нужно добраться.
     Даже жёлтая черта поперек асфальта может обозначать границу. Это в бедной стране, где на шлагбаум жалко бабла.
     Но, чешскую границу не заметил вообще никто. Не было даже черты.
     Может, черту обозначала промелькнувшая в лесу будчонка без всякого характерного для погранпоста козырька (где можно пободаться или перекурить с пограничниками).
     Может, это был пост местного ГИБДД.
     Может, пост олицетворяла промелькнувшая в кустах и задравшая юбку тётка в неснятой фуражке (явно для нас, она извращенка), может поста не было вовсе.
     Даже «чёрте-что» может обозначать границу! Даже чуть-чуть другой расцветки кролик. Кролики нынче могут нести радиопередатчик. Мухи – видеокамеру. Саранча – беду урожаю. И готовь для канадца денежку. Зерно покупать. Для живых тварей границ нету! И совести у них нет: покупаются на сладкие шпионские сигналы. Тут уж кто опередит!
     Природа, вторя пограничному пренебрежению, ни в окружающих пейзажах с одинаково ровно  раскрашенным голубым верхом, ни в характере придорожной растительности, расставить отличий не удосужилась.
     Разве что давеча промелькнули на горизонте несколько высоченных, одиноких и изящных, совершеннейших красавиц – современных ветряков, скорей даже шалых ветрениц, и поправили они скукоту безоблачного неба, подтвердив тем самым относительную близость Голландии, но никак не соседство с Чехией и Германией.
     Даже сочные шлепки от тел бабочек-самоубийц, почти что наших желтушных лесных партизанок и мелкокрылых полевых капустниц, не признающих никаких границ, были абсолютно идентичными.
     ...Была бы скорость и жизнестойкость хрупких творений побольше, – заполонили бы они любвеобильностью весь мир.
     Но не получается: не хватает бабочкиной жизни, чтобы перелететь океан.
     Нынче путешествуют только бабочкины трупики – в серых трюмах кораблей и между стёкол иллюминаторов. Бабочки познаменитей пухнут важностью в плоских, многоэтажных коробках энтомологов, напоминающим то шахтёрские мигилы, то сейфы сумасшедших коллекционеров с призраками недоразвитых видов. Несутся божьи твари с попутным ветерком куда-то, теряя по дороге своих товарищей в миллиардных количествах.
     Редко какой бабочке удается при жизни поглазеть на своих чужеземных коллег, не говоря уже про замужество с усатым иностранцем.
     Редко какой бабочке удаётся незаметно перелететь Днипр (тут без избитого сравнения никак, но с добавлением современной колкости: при их наиху...дейшей политпогоде. Заметьте: тут девятый год и бандерской псевдореволюцией, проплаченной Америкой, даже не пахнет).
     Даже стадца коровёнок и там и здесь, и сям  выглядели и побздёвывали по-зарубежному одинаково: гёрловажно и педерасыто, перекликаясь между собой  на международном коровьем в прогалинах лесов, притулившихся на гладких склонах то ли Шварцвальда, то ли чешских Судет.
     В контурных картах без подсказок, не говоря уж о физической географии, не  силён ни один из путешественников.
     Но: граница немецкая, очень даже приметная и в чём-то вызывающе элегантная, неожиданно вплыла в раму ветрового стекла, сразу же за поворотом трассы. Грубые как оклик окончания немецкого ворда резали белым текстом по синим указателям: они требовали от путешественников уважения к постгитлеровскому распорядку.
     В салоне авто так же быстро образовалась и по мере приближения к пограничной черте – оплоту законности превратилась в наказательный кол, известный каждому современнику, проблема добрых, но запустивших воспитание отцов, и их отпрысков, курящих незаконное зелье по молчаливому согласованию с папой и мамой.
     Ладно бы эта проблема решалась отдельно и в секрете от путешественников, но в салоне автомобиля, как в изолированном от всего остального мироздания космическом отсеке, все проблемы неизменно становятся общими. Пукни незаметно, и об этом станет известно не только на орбите, но и в НАСА; а оттуда разные С&P + СМИ  раструбят всему миру.
     Бабское радио в космосе работает лучше, чем на земле.
     До Ксан Иваныча суть дошла не сразу.
     Перво-наперво он и не подумал сбавлять скорость. А косящий под наив великовозрастный мальчик Малёха  воспринял приближающуюся границу как последнюю возможность курнуть дури в Чехии.
     – Это что? Граница? – спросил Ксан Иваныч всех сразу, не подозревая опасности справа,  – Малюха, доставай фотик, снимай!
     – Вроде того, – за всех ответил Егорыч.
     – А что Катька говорит?
     – Катька ничего не говорит, она за дорогой следит. Двигаться, говорит, левее. Скорость, говорит, сбавьте.
     – Почему левее?
     – Правее грузовики.
     – Что? ТРАВЕЕ???
Дешёвый литературный приём, построенный на близких по звучанию словах. А в жизни не дешёвый. Так бывает. Так было и в этот раз.
     – Правее!!! От слова право, а не лево. Нам левее держаться!
     – Правильно, левее, – всмотрелся в наружные знаки Бим. – Катька неправильно говорит. Устала нахер Катька. Кирюха, смотри, какая травка стриженая. Причёска, бля! У нас на границе ***ньки кто так пострижёт.
     – У нас траву солдаты красят, – вспомнил Кирьян Егорыч. Он старший сержант стратегических ракетных войск и разных артиллерий. Петлички у них замаскированы «под одинаково»: под скрещённые пушки. А ракетные погреба под хуторок в тайге с мягкой сибирской земелькой.
     Американы, естественно, обижаются. Им приходится рыть камни Кордильер и отгребать щёточками песок американских калахарий.
     – Малюха, ты всё выкинул? – вдруг ассоциативно понял, оценил и задергался за баранкой отец. Он вспомнил проблемы с сыном и его таинственными заначками, непостижимым образом остающимися в собственности Малюхи даже после обысков и крутых разборок на дорожку.
     – А что? – прикидывается божьей коровкой «непонятливый» Малёха Ксаныч, достойный хитростью сын своего отца.
     – Что-что, граница! Вон она, видишь! Немецкая! Не выкинул что ли... дурь свою?
     – Нет, осталось ещё, – говорит бережливый Малюха и лезет в карман за зажигалкой: как бы откурить последнюю!
     – Тля, ты чё! Выкидывай скорей! Ты чё? ****улся? В окно давай. Незаметно! Я не буду тормозить: нас видят. Уже увидели. Кончай курить. Что за ху***ня! Йобана pik-pik в лоб!
     (Тут читающие проститутки России схватились за черепа и понеслись к зеркалам. Покраснели от стыда начинающие мелькать приграничные столбики зебряной фактуры.)
     Малюха зашебутился пуще, загнобил в переполненной пепелке окурок, прищемил крышкой палец и вспомнил что-то про чью-то мать. Он торопко извлёк из вороха пакетов с гамбургерами дорожную сумчонку. Из сумчонки – таинственную и горячо любимую, плоского вида коробчонку (из-под гигиенических палочек для ушек и носиков). В экзотической  россыпи спичек, палочек и сосательных конфеток принялся высортировывать дурь-крошки, расфасованные аккуратным новомястским продавцом по мелкорозничным целлофанам.
     – Скорей давай!
     – Малёха, торопись!
     Ноль! Камень на обочине! Стеклянные уши!
     – Не могу так сразу, – сказал сынок, засмолив дури. Ты, пап, приостановись немного... я это... раз... дыхну и выкину. Можешь не беспокоиться.
     – Мы тоже возжелали остановиться... Бы! – любезно подлил  в огонь горючего масла Порфирий Сергеич. Он не понял сути темы.  – Отлить пора, да, это верно. Хочу, давно хочу.
     Граница надвинулась на русских ответной березяной оглоблей восемьсот двенадцатого года.
     Автомобиль путешественников въезжал в коридор,  отгороженный от остального мира  полосато окрашенно стальным заборчиком ноль зпт семидесяти пяти метрового роста. Ровно в ста метрах в сторону Гринвича выстроилась вереница дальнобойных фур иностранных флажков и мастей. Честные легковые номера двигались с небольшой скоростью. Повинуясь зелёным мигалам на карнизе, сортировались адресно по ячейкам таможни.
     – Мужики, вы ohueli! Траву nahuy!  Какое ссать? Ограда тут. Всё. Попали nahuy! Малюха, pizdez тебе. БлЪ! Отпутешествовали! Куда мне рулить? Говорите!
     – Стой, Ксаня! Тихо. Мы будто по нужде... и быстренько всё сделаем, – советует, настаивая, шустромудрый Кирьян Егорыч.
     – Перелезут через забор, нах. На забор поссут – в чём, бляхмух, проблема?
     Действительно: нет проблемы: нужда застала – что, блин, людям делать?!
     Ничего не бу...
     – Ничего не станется!
     Не будет нарушения международного права. И скандала не будет.
     – Давай, блЪ, Малюха, двигай шустрей! Бим, блЪ, прикрывай!
     Количество блЪдей в речи Кирьяна Егорыча сделали своё дело.
     Ксане ничего другого не остаётся.
     Он матерится тихо: так пшиздит и шорохшится папиросная бумага на ветру.
     Он, мямля, сдаёт вправо, видимо что-то нарушив (штраф опять же!) и удручается оттого.
     Он притормаживает у бордюра, шмыгает шнобелем.
     Поблёкшим взором пойманного вора вглядывается сквозь лобовое стекло. Что-то ищет. Не находит.
     Ветровое стекло запотевает, надышанное страхом.
     Он в трансе неизвестности.
     Озирается по сторонам: будто на них написана степень опасности и дороговизна проступка, в еврах.
     Беглый осмотр показал:  на границе всё спокойно.
     (Примерно так тихо и спокойно, когда под кладбищенскими воротами  в  проливной дождь собираются временно не заинтересованные друг дружкой пока что живые вурдалаки и их будущие жертвы.)
     – Пеших людей в форме вроде  бы не видно, значит, – решает Ксан Иваныч, – прячутся, суки, в кибитках с зеркальными, блЪ, однокамерными, блинЪ, стеклопакетами.
     – И не мёрзнут же сволочи. Ишь, выгадывают: ищут  штрафников.
     – Ишь, разглядывают нас в бинокль.
     – Сучары!
     На самом деле пограничный контроль этот особенно никому не нужен. Границу построили из-под палки, от немецкой обязательности. И то, потому только, что так положило на закон их высшее своё, и общее на Европу, руководство.
     – Тихо, мужики, руками не машите – увидят. Спокойно вылазьте.

***

     Малюха с Порфирием выпадывают из машины порознь: ровно и на авось, как ночные десантники с одноразовыми парашютами.
     Малюха, встав на бордюр, артистично совершает естественное дело, совмещая его с делом грязным, а именно: одна рука имитирует интим, другая рука  выкидывает трубчонку с хренью. Носком правой ноги, ловким  футбольным приемом запинывает дурь с микрокурительным прибором за ограждение: в зону, не видимую для наркослужащих.
     Порфирий выполняет ритуал в растянутом, как в фугах Баха, темпе: сначала легкое порыгивание – это басовая прелюдия, потом отправление нужды – апогей с высокими и звонкими нотами, струящимися как дешёвый водопад в угадайской «Розетте».
     Потом глубокий вздох облегчения – це  духовые.
     И под coda – соло на китайском баньгу – энергичное ознамение затылка, пупа и сердца троеперстием пальцев (безымянный в них коряв как известно).
     Под конец  церемонии – внимательное вглядывание Бима в единственное на небе облачко,   которое явно неспроста кто-то подогнал.
     «Ну и, слава богу», – мычит.
     «Обошлось!» – Кирьян Егорыч в резонансе.
     «Эх, сыночка, сыночка...», – завершил мысль коллектива папа.

***

Тишина на границах древнего континента.
Подобрели люди служивые.
Поисчезали враги противные.
Перекрасилась немчура.
Лень и жара прёт из всех щелей.
Кругом мир и согласие.

***

     Давненько Европа не слыхала зубастого, как смерть, оклика «Halt, Hande hoch!».
     Никто прилюдно не сымает штанов, не заглядывает в кальсоны в присутствии любовниц и жён, не щупает подмышками, не мучает чемоданов, не проверяет паспортов и не меряет черепов линейками, метрами и штангенциркулями на предмет присутствия-отсутствия юдской пропорции.
     Если присутствие, то finale vaginale твоему путешествию: дальше поедешь даром. И, возможно, в другую сторону. И,  возможно, навсегда.
     – Езжайте мимо, люди милые, люди добрые в страну следующую: пусть ваши проблемы решают соседи.
     Так обстоит сейчас.
     Скучно стало в Евросоюзе без войн.
     Ещё скучней в Шенгене.
     Надеемся, верим и не желаем верить, что всё ещё впереди.

***

     Навес издали казался олицетворением мощи нынешнего германского государства.
     Вблизи же – это примитивная горизонтальная занавеска от солнца и дождя.
     И ничего неожиданного под ней. Никто никого не собирался журить. Польская погранзастава против этой внутришенгенской, как тигр против телёнка.
     Вахтовые таможенники попрятались в кабинках.
     Офисное начальство на подозрительные русские номера (к радости честнейших путешественников) не отозвалось.
     Собачками-наркоманками не пахнуло.
     Ругать Малюху за траву папа не стал, удовлетворённый  славненько обошедшимся.
     Малюха попытался-было наехать на отца: за напрасно выброшенное зелье, так милое его сердцу.
     Папа на провокацию не поддался:
     – Вот Малёха, сын ты мне или кто, – а если бы остановили... Раз на два не приходится... Что бы случилось, как думаешь?
     – Ты только говоришь так: в Бресте и Польше собак тоже не было.
     Тяжело видеть Малюхе, как выбрасывается дурь, купленная на тяжело доставшаяся ему инвалюта в виде чешских крон.

*** 

     Сразу за таможней – при въезде на автобан – с путешественников взяли десять евро.
     – Евры на ветер, носки – покойнику, – уверен Порфирий Сергеич.
     Платный автобан это нормально: не только для фур, но и для малогабариток.
     Для Порфирия и Кирьян Егорыча это ясно. Денег не жалко: коли платная дорога, стало быть есть за что. Германский автобан, разумеется, лучший в мире.
     Но! По некоторым сведениям, в частности по развединформации Ксан Иваныча, проведённой неряшливо, выходило, что будто с них и денюжки-то взяли зря. Он вычитал где-то, что автобаны до поры были бесплатными. Потом – с две тысячи пятого года – ввели плату, но только для крупногабаритной фуры.
     Ксан Иваныч нахмурил брови. Полчаса провел в раздумьях, пытаясь посчитать бабло, что придётся отвалить за дорогу до Мюнхена. Он полагал, что за каждую трассу с другим номером придётся платить по новой.
     Ксан Иваныч прощал нерадивым информаторам – путешественникам, сплавляющих познания о реформированной Германии в Интернет. И обожал справочники в связи с определением ими автобанов, как лучших дорог в мире.
     Кто пустил этот древний слушок никому не известно. Видно это были сами немцы, а слух пошел сразу после кайзера, – так неразумно полагали и Ксан Иваныч, и Кирьян Егорыч.


***

     Дотошные немцы любят порядок и качество: во всём. Это и плюс и минус, ибо крайность е.
     Гумно и точило не будут питать их, и надежда на виноградный сок обманет их.
Сорок лет бродить – не перебродить! Не будут они жить на земле господней. На автобанах (согласно фюреру) тоже должно быть всё хорошо.
     Близок туристский сезон, поэтому время от времени дорожные службы в  рыжих касках аккуратно перегораживают дорогу,  запуская автомобили в узкие щели, окаймлённые полосатыми столбиками. Асфальт украшен временными оранжевыми полосами.
     – Интересно, какой краской рисуют (алкалоид, нитруха, ПХВ, ПВХ, какая?), а как скоблить, ведь через некоторое время они будут совсем не нужны? – думают опытные и взрослые русские архитекторы.
     – Заплатки... ещё заплатки... одни заплатки... ах как кружится голова, – задумчиво и вяло констатирует открывшуюся ему картинку Бим, проснувшийся на пятидесятом километре в положении «лоб в стекле» и заметивший заделанные выбоины. Бим вовсе не имеет целью подцепить Ксана Иваныча. – Ксаня, у тебя башка не кружится? А меня так уже болтает. Ещё километр и я сблевну.
     – Есть такое дело, – соглашается Егорыч. Он тоже отметил совсем не идеальное качество перехвалёной дороги – её надо периодически чинить. Для этого лепить оранжевые заплатки.
     – Я не сблевну, но рябит, ей богу, сильно.
     – Главное, не трясёт, – утверждает Ксан Иваныч, – а на другом цвете никто не спотыкался. И не блевал. У одного парня дома все стены рыжие, а у Гирича так вообще красные были и что? А ничего. Красиво. Все бабы были Гиричевы. Кирюха, у тебя дома какие стены? Цветом каким?
     – У меня дизайном клопы руководят. Я их (следы от клопов) закрашиваю, Разно. В зависимости от лишних тюбиков. Чаще всего сепии и красная земля. А она больше коричневая, говённая слегка. Мидий ел?
     – Не мидий, а этих... как их...
     – На вагинок похожи?
     – На рачков!
     – Папрично!

     ...В первом утверждении Ксан Иваныча наивное заблуждение. Егорыч, будучи в студенческом бодуне, разбил ноги об лунную дорожку, которая, как позже оказалось, была обычной белой, потерянной горе-перевозчиками бетонной сваей, упавшей с самосвала и лежащей в назидание селянам поперёк разбитой в дрободан дороги.

*** 

     Малёха высунул голову в окно и свесился в сторону асфальта. Затрепетала причёска. Пахнуло бедой.
     –  Сына, что с тобой?
     –  Тошнит.
     –  Крепись, сына, тут нельзя останавливаться.
     – Я же говорил, – радуется Бим, не только я. А вы на меня бочку котите.
     – Может курнёшь?
     – Нечего, – говорит сын. – Сам же велел выбросить.
     Диалоги в умах:
     Бим: «Врун!»
     К.Е.: «Всяко бывает».
     Папа: «Ну что с него взять! Ребёнок есть ребёнок».
     Вот же: толпа мужских бл***ей!
     Заранее включаются мигающие красные и солнечно-жёлтые глаза на передвижных колёсных табло,  похожих на роботов. Роботы и спецвышки, немыслимой красы германские фраумамзели с флажками, дорожные рабочие с фонарями на палках подсказывают о сужениях дороги. Намекают:  «Вам тут не Дакар. Nechuy гнать. Вы попали в Германию».
     Чем больше пиар, тем мельче победа. Настоящей победе пиар не нужен.
     Хвалёной немецкой  скорости при щепетильной заботе о заявленном не получается. Эксплуатация сверхкачественного продукта требует больше времени и денег, порой до полной дискредитации качества.
     Ксан Иваныч пытается выжимать газ: время потеряно на крюк в незапланированные Карловы Вары.
     Прямая вина Ксан Иваныча в просранной дороге на Пльзень видна без адвокатов.
     Но, прямых улик нет.
     Ксан Иваныч в тандеме с сыночкой умело огрызнулись и замяли вопрос. Но сторона обвинения, – Порфирий с Кирьян Егорычем, – знает поднаготную.
     Притворяясь политическими проститутками и затаив глубокую обиду,  Порфирий с К.Е. молчат: нехрен накалять обстановку. И пьют с горя пиво. Авоська заполнена пустыми банками доверху.
    Срать культурно больше некуда.
     – Давайте остановимся и купим целлофану! – кричит Бим.
     – Да что ж тебе так неймётся!
     У Бима песни не сатирические, а юморные.
     У Ксан Иваныча песни с мазохизмом и нервами.
     У Малёхи концлагерные с поддувалом бесхитрия русского.

*** 

     Да так оно и было бы всё нормально и простительно: все в одной лодке.
     Но в случае с Ксан Иванычем не всё так просто. Ксан Иванычу не хочется чувствовать за собой даже намёка на вину, и потому он пытается гнать вовсю.
     Успокаиваются пассажиры, заглаживаются оплошки, километры наматываются на ось спидометра. Но что-то не так споро, как хотелось бы генерал-шофёру.
     Суровые ремонтные пробки перехвалённого автобана продолжают путать путевые карты. Пробки вкупе с Карловыми Варами выбили путешественников из графика на несколько часов. Генерал переживает:
     – Ну, вот, теперь приедем... только к вечеру, а хотели во второй половине дня. Чо там хостел? Хостел заказан. Ждут нас там. Может быть... Теперь. Может быть, уже проданы наши места, – голосом кулика-накликухи.
     – Да и подождут, – ласково утешает Бим. Он вновь нарушил обет четырёхчасового молчания, к которому его после  карловаровых неудач добровольно-принудительно подтолкнуло сообщество. – Ничё такого не случится...  – И неожиданно за старое: «А чё, смотрите, тут тоже хмель!»
     Хмель в Германии чисто по виду плантаций и дерево-проволочных пространственных конструкций, обнятых вьющимися растениями, выглядит по другому, нежели в Чехии. Вдоль богемских дорог растет знаменитый заац , а вдоль немецких – хмель без названия. Такой же стандарт растет везде, где не озабочиваются брэндом.
     То ли погода в Германии похуже, то ли позже посажено, то ли кривогусто и так, что не хватает на всех солнечных лучей, но немецкий хмель поменьше ростиком и не так пышен, как заац. Группа это замечает.
     – Вот оно немецкое пивко-то, – намекает Бим, – поди по два урожая собирают...
     – Баварское, – строго поправляет Ксан Иваныч, – это разница. Немецкое – оно и есть немецкое, то есть никакущее, а баварское… о-о-о! – это уже пиво. Ещё Берлин вспомни. Там пиво вообще барахло. Там, можно сказать, пива вовсе нет!
Мало, кто в это верит. Однако:
     – Гут, гут, ферштеем, – не желают спорить с шефом –   огребёшься!
     – В Чехии по три урожая... – умничает Кирюха Егорыч, водя перстами в навигаторе.

***

     Судорожные пик-пики навигатора смущают водителя. 
     – Нам Берлин не заказывали, – реагирует Бим.
     Ксан Иваныч: «Чё там Катька? Опять блукавит?»
     –  Неа, Мюнхен набираю.
     – Мы правильно едем? – пугается Ксан Иваныч, – сколько километров до хостела? Набирай хостел. Он в центре.
     – До Мюнхена знаю, до хостела нет. Как зовут хостел? На какой улице?
     – Хостел Мейнингер. Может, Менинген. Улицу в навигаторе посмотри.
     Кирьян Егорыч жмёт кнопки джипиэса.
     Малюха решил помочь: зашелестел бумагами: ищет карту и листки с гостиничными делами.
     Катька-тварь помалкивает, словно заржавела.
     Только Бим не работает на компанию. Он злится. Ему хочется пивка, ему хочется отлить: не дали по-нормальному на границе, занемели в коленях согбенные ноги. Он несчастен с утра. День не принес радости: он не сфотал хмель в Чехии. Здесь тоже не дадут – фотайте в окошко, если возжелаете. И не отпробовано живой «Крушовицы» с королевской пивоварни близ города Раковник. Он в курсе, что пивоварня продана  полупортовой фирме Heineken N.V., но качество фотографии с того бы не снизилось.
     Бим от расстройства потерял рассудок. Он неподобающим образом игнорирует кресты на придорожных часовенках и проплывающих вдалеке шпилях немецких кирх. Не молится, и не крестится. Оттого удачи в команде не стало.
Автобан и его главный пропагандист Ксан Иванович не позволяют останавливаться: ни в хмельной плантации, ни для отправления нужды.
     – А что, в Германии до Мюнхена  мы будем делать остановку? Ну если приспичит?  – наивно, не подозревая о последствиях задаёт  вопрос великий русский путешественник Порфирий Сергеич Бим Нетотов-Несётов.
     А уже начинает спичить.
     Пятки, губы, всхлипы, голые на пляже, карта пляжей, джипиэс, пиво и туалеты Ксан Иваныча нынче не колышат. Вообще. От слова никак. Он мчит, не глядя на мелькающие красоты природы и на создания рук человеческих: он догоняет свой план.
     – В Регенсбурге что ли?
     – А хоть бы и в Регенсбурге.
     – Уважаемый! БлЪ...
     – Я не блЪ!
     – Извините. Ну, вот... Сергеич... Порфирыч... ну как бы  мы... у нас был запланирован Регенсбург...

***

     А Регенсбург был запланирован.
     Верный долгу Кирьян Егорыч приложил немало усилий, чтобы разузнать побольше «этакого вкусненького», и о Регенсбурге в том числе; но его пухлые скоросшиватели с напечатанной на принтере познавательнейшей информацией оставались  невостребованными.
     С Варшавы, стремительно пронзённой насквозь, и остановки на Лопушаньской 2, на четверть часа – ради заправки  бензобака Reno и на четверть – желудков пассажиров, – началась грандиозная чистка наработанных исторических Анналов. Ни одна псевдотоварищеская сволота не пожелала знать – чем же «супер-пупер-этаким» знаменита польская столица, и почему в таком гордом шляхетском городе отсутствует объездное кольцо.

// Волонтёры (ради правды жизни) уговорили автора сего приложить часть путевых записок  Кирьян Егорыча. Вы их найдёте по концевой ссылке…. Кажется, под номером… Нет, извините, не найдёте.  //

     В Праге раздосадованный Кирьян Егорыч уменьшил вес автомобиля ещё на полкило.
     Там же прекрасная коробка была отторгнута от её настоящего владельца: она была реквизирована хитроумным донельзя воротилой хитрых, придворных, хапужных, подпольных дел – Порфирием Сергеичем – в пользу его множащихся и неумещающихся в личных (скудных) ёмкостях подарков для Родины.
     – Если тебе некуда класть шмотки (флажки, значки, стикеры), – говорил он периодически Кирьян Егорычу, – то клади сюда, до МОЕЙ (!) кучки. Дома поделим. А други свои  домашни заготоуки (речь как раз об Анналах) клади в багажник: нах они кому нужны.
     Вот те и на! Так просто Кирьян Егорыч не хотел сдаваться. Но, приходилось: под напором друзей-подлюк. Малёха соблюдал нейтралитет.
     – Кирюха, может, лекцию нам дашь (ага, в машине!) про Варшаву (Прагу, Мюнхен, Люцерн... и т.д.), – говорил стандартную фразу Ксан Иваныч. Ему жаль Кирьян Егорыча: за напрасно потерянные дни, проведённые в Интернете (по его же заданию, кстати).
     – Я за навигатором слежу, – отвечал обиженный в усмерть Егорыч, – некогда мне отвлекаться… на лекции (тут бы ему самое время матюгнуться, pik-pik, например). Сами читайте. Вечером. Вам же не***й  делать вечером… (ну да, если считать пьянство не***я неделаньем).
     И в этом была меленькая такая (с тунгусский метеорит) крупица горькой правды.

***

     – Ну, чё, пацаны, – заявил сдавшийся обстоятельствам Ксан Иваныч, елижды заметил знак, на котором написаны и нарисованы «Regensburg», стрелка прямо и цифра «95», – обоссались, поди? Передохнём?
     А Бим давно уж скрючился. Его бочонок полон. Но он героически молчал, обречённо поглядывая на бензозаправки и съезды на растплатцы .
     – Хереньки, – сказал он зло, – давай машину обоссым, а лучше сдохнем. Ехай уж до Мюнхена. Тебе же в Мюнхен приспичило. Если чо, я в штаны смогу. А вы терпи;те. Терпилы чёртовы. Нормальный вариант?

     Ксан Иваныч свернул на растплац. Причалил.
     Разновозрастные «пацаны» бросились кто куда: Бим в кусты, Малёха к биокабинкам: вон они, в двадцати метрах.
     Егорыч терпит. Разминает ноги подскакиванием. Поглядывает по сторонам: куда бежать? Лучшие места заняты товарищами. А он хочет интима.
     – Немцы – аккуратисты. Россию проехали, а такого не видели, – отметил Егорыч, – блеск и чистота. Вот суки конченые!
     – Тут и перезакусимо слегка, – сказал Ксан Иваныч, не откликнувшись на сук. И полез в багажник. – Тут у нас  безалкоголь есть. Альтернативный напиток.
     Щастье!
     Малёха повертевшись у кабинок, вернулся несолоно хлебавши: «Не работают кабинки. Заперты все».
     – Иди в женскую, – сказал отец, – видишь, где тётки курят.  Такой же прибор...
     Малёха не хочет к тёткам: стеснительный малыш. И последовал примеру Бима: бегом в кусты. Спрятался: только макушку видно. Потом и голова скрылась.
Ксан Иваныч разложил закусь на столешнице. Искусственный камень.
     – Не первого сорта камень. Бетон говённый. С белилами и крошкой, – отметил Егорыч.
     Он ревнует к месторождениям мрамора и бетонным заводам своей страны.
     – А местность красивая, – рассуждает Ксан Иваныч, – всё твёрдое ухожено, всё  мягкое пострижено.
     «Прошлась миниатюрными грабельками по лесу фея». – Это  Ксан Иваныч, на минуту оборотился поэтом и сказочником.
     – Эвридика, – сказал Егорыч.
     – Вроде того.
    – Добрая. Рыжая. Фея, а не аккуратная. Есть проплешки, – оценил качество фейной арбайты Егорыч.
     – Немецкие рабочие плохо не делают.
     – Нашим таджикам столько же заплати,  так и стволы все вылижут, и извёсткой покрасят. 
     Егорыч – апологет презумпционной невиновности. По его мнению все, кто в стране живёт, автоматически становятся «нашими». Таджики и татары, если судить его манерой, больше русские, чем сами русские. Его легко оспорить. Но он эту тему держит в себе, рассуждает только с молодыми – за кружкой в Угадае. Среди них есть апологеты, – вы только вслушайтесь, – презумпционной виновности!!! И с ними Егорычу интересно. Вопрос «какая из двух презумпций главнее» есть предмет их интеллектуального спора.

     Сорнякам в лесу высунуться совестно.
     Дорожки, разметка – всё сорта «абгемахт». Пешеходные «тропинки» в массиве асфальта выделены цветным булыжником. У «столовой зоны» – ландшафтные композиции из валунов с жёлтым песком. У бордюров метровой высоты камушки. Ни заблудшего поросёночка, ни дряхлой козы, ни коровьих мин тебе, ни вороньих кишок на асфальте.
     Мерзко вояжёрам от идеальной чистоты. Непривычно. Так и тянет приставить ко всей этой деятельности  ласкательные суффиксы с окончаниями: –чки и –шки.
     – Декорации всё это, – говорит Ксан Иваныч.
     – Красиво, блин!
     Отдают должное германцам и завидуют одновременно патриоты России.

*** 

     – А ЭТОТ что? Траву смолит? – как бы невзначай и по честному пошутил вернувшийся в радужном настроении Бим.
     Он дёрнул ширинку, которая съела край рубахи. И торжественно:  «А я поблювал».
     – Уважаемый! – взвился Ксан Иваныч, – выбросили уже всю травку. На границе. Сам же видел. Опять начинается? Вы блюёте, а Малёху просто приспичило... по-большому. Нельзя уже и посрать?
     Бим не верит в Малёхину честность, но и не стал противоречить отцу. Он на все сто уверен, что у Малёхи  имеется крошечная заначка, и он тупо покуривает в отдалённости, от папы подальше. А срать и закрытые дверки это прикрытие: в кабинке не покуришь: придут, нюхнут, доложат куда надо, поймают. Посадят на толерантный немецкий кол закона  как бы.
     – Вот ты говоришь: Гринпис, гринпис, блинЪ, матюкаешься, – уничижает Ксан Иваныча Бим. – А Малёхе значит можно всё. Лес можно обсирать.  Он необыкновенный, да? Сам говорил – никому никаких привилегий. Все равные.
Ксан Иваныч свирепеет:
     – А ты чем там занимался в лесу? Кустики смотрел? Ягодки кушали-с? Салон засрал – вот тебе твой Гринпис. Кто отвечает?
     – А хоть бы и ягодки. Я до сортира уже не добежал, БЫ. Это как? Нормально столько терпеть? А салон – это Россия – чо хочу там, то и делаю.
     Позицию «салон это Россия» Бим отстаивает обстоятельно и методично: всю дорогу. Защищая права россиянина, наступает на Ксан Иваныча:
     – Я чуть не помер в машине. У меня давление. А твой... Банки на обочину кидает... бумажки вот теперь в лесу говняные. Русские, блинЪ, понаехали...
     – А вы бы ещё... а вы бы ещё... Бочку с собой в салон поставьте. Бы! С пивом... Против твоего давления, блЪ, лекарство! Красную рыбочку, блин! Позвоночники, блин, по салону... Кости, слюни! Чешуя, блин, на крыше. А этому я скажу... своему... говорил уже... Конечно, скажу... и ещё скажу. Сколь надо, стоко и скажу...
     С пылом-жаром ругается Ксан Иваныч… и сам себе не верит. 
     Судя по приобретенному в дороге  опыту, вряд ли он мирно озвученными критериями сможет переубедить Малюху в святой надобности чистоты.
     – Вы вот отвечаете за Гринпис, так и не забывайте. Никаких, блин, обязанностей. Прогуляться решили. По Европе, блин! Ешьте, давайте. И молчите... Кирюха, а ты что приник. Аджичка вот. И пива не грех выпить. Вон Пилзнер стоит: Гольд: золотой.
     Улыбнулся наконец-то Ксан Иваныч и сверкнул глазами так искренне и лукаво, как может только он один, на всём белом свете. Жаль, что случается такой феномен редко. Как у холерика со стажем. Да он и сам это знает. Можно было бы смолчать.
     Да не получается смолчать, ибо на этом тоже замешано. Это важная компонента. Красочка, так сказать, неважного цвета. Краски бывают всякие. Без чёрной, например, и светлое будет блёклым…
     – Вот нравится мне Кирюха, – расслабляется Ксан Иваныч,  – одну выпьет, ну две. И в адеквате. Я и не против, когда одну, даже в салоне. А когда литрами...

     Кирьян Егорыч созрел для похода в туалет. Он идёт к кабинкам, умеренно пританцовывая, у него есть запас, уверенный, что у немцев такого вот не может быть, чтобы – бац – и кабинки были бы закрыты.

     К столу приближается Малёха, садится молча, угрюмо перебирает закуску на столе. Обречённо опускает голову. Он, как кирьяновская Соломоша, курящая интерьерный дым: она  вчерашнее не ест – морду воротит (слишком умная тварь!)  и воду пьёт только доказательно налитую перед носом.
     – Жрать нечего, – говорит Малёха: готов к голодной забастовке.
     – А мы не жрать, а «перекусить будемо», – говорит, коверкая русский язык, ставший ни с того ни с сего балагуром и весельчаком Ксан Иваныч. У тебя же макдон... это... гамбургер остался. Доставай его, сверху вот аджичкой намажь. Ну, чем не еда?
     Полукилограммовый тюбик с аджикой, купленный в России, кончаться не собирается.
     А непривередливому Биму очень даже нравится аджичка. Он может её есть с хлебом, булкой, намазывать на край бокала, на мясо, на рыбу. Может просто выдавить в рот. Он солдат! А солдату не привыкать.
     – Мне по-ху-ю! – говорит он, крестьянски медля во многих ситуациях зажима.
Малюха, рохль такой, жуёт макдон-гамбургер (аджику в игнор) и думает думу скоромную.
     Малюха не против Гринписа в мировом масштабе. Но Малехе похеру Гринпис, когда Гринпис зацепляет его интересы. И грёбаная аджика ему не в кайф. Малюха едет в Амстер за чистым куревом. И в Гронинген за колонками: там его любимые шмокеры-басисты. А мужики с заднего сиденья ему до смерти надоели.

*** 

     – Там просто толкать надо дверь, а не на себя тянуть, – говорит доброжелательно в сторону Малёхи вернувшийся удовлетворённым Кирьян Егорыч. Где тут пиво? И вообще удивительно. Дорога в лесу, а тут тебе и дезодорант, и салфетки. КоммунизЬм, блин. И никто ничего не пиzдит.
     – А че пиzдить, – говорит Бим. – Спиzдишь, другой спиzдит, третий. Крапивой будешь подтираться. Все ж понимают. А ты чего с очками ходил? Прислеп? Попал в дырку-то?
     Очки предусмотрительный К.Е. брал с собой на всякий случай – вдруг замок какой–нибудь хитрый окажется, или щёлку для монетки разглядеть, или инструкцию по пользованию сливным устройством. Зрение у К.Е. последнее время не очень. Мало ли что могут фрицы в туалете сочинить-изобресть...
     – Ну что, нашел щёлку в горшке? – продолжает язвить Бим. – Дверь закрыл – фонтан сработал, или наоборот? Монетку засунул? Скоко стоит отлить?
     – Да там бесплатно всё. Порножурнал лежит. Зеркало есть.
     – Забыл кто-то журнал. А ты в мужском был или в женском? – спрашивает Ксан Иваныч, – а Малёха-то наш открыть не смог.
     – В мужском. Крутку просто вертишь, а не дёргаешь её… зачем дверцу насиловать… она не баба… и заходишь.
     – Попользовал журнал? – схитромудрил Бим.
     Ксан Иваныч заинтересовался ответом. Малюха застыл, даже перестал жевать.
Смеются над Егорычем. Неужто вздрочнул старичок?
     Но Егорыч невинен: по недогадливости.
     Удивляются путешественники, будто в одной точке сконцентрировались старик, больной и труп: «Вот это придорожный сервис!»
     – Дай-ка я тоже прогуляюсь до клозета. Оценю, что и как, – сказал Ксан Иваныч.
     Теперь переглянулись Малёха, Егорыч и Бим: «Ну, батя, ну даёт!»
Военная обстановка разрядилась как в окопах под Новый год.
     – Ну, чо, немчура, брататься будем? – спросил Бим, когда Ксан Иваныч вернулся, вертя концом ремешка. – Где тут  у нас трубка мира?

***

     Хлопнул дверцей машины и подошёл к путешественникам коренастенький немецкий гражданин. Зовут его Николай Петрович, годков под тридцать пять. 
(Где-то это имя мы уже слышали.)
     Одет в аккуратную футболку, лёгкий животик, в руках картузишко с немецким гербом, руки в карманах брюк. Николай Петрович по жизни бегрешен и стыдится только двух своих слабостей – он однолюб и неизменщик.
     – Здравствуйте, – бормочет он вежливо по-русски, ёжась и глядя в асфальт, будто чуть-чуть стесняясь своего любопытства и заочной смелости,  – а я смотрю: российские номера. Дай, думаю,  подойду к землякам. А вы откуда?
     – Мы из Сибири, – говорит Ксан Иваныч,  – а вы кто?
     Последовал рассказ о том, как Колян прижился  в Германии. Он не немец, а настоящий русский из-под Красноярска. Жена – немка из России. Приехали вместе, обитают тут уже четыре года. Родили дочь, назвали Мартой, потому, что родилась в праздник, придуманный Кларой Цеткин. Поведал короткую историю – как он тут поживает и как работает.
     Прозвучало имя  «Марта», и мужчины нашенские  переглянулись:  что за хрень, имя-то немецкое! Мимикрируют помаленьку бывшие русичи, портятся на глазах!
По всему, не шибко скучает парень по России. Но любопытно ему теперь уже со стороны, ведь по-прежнему тянутся с родины магнитные волны. Что сейчас на бывшей его земле? А тут и, откуда ни возьмись, первоисточники подъехали.
     Ксан Иваныч в сжатой форме живописал политическую и экономическую обстановку на отчизне: про удачно начатую посевную и про новости в культуре. Майкла Джексона только-только начал травить врач, Орбакайте ещё не судилась с Чечнёй, известная певичка Шонк из Соединенного Турецкого Королевства и Таиланда переспала с Туземским уже два года как назад, а...
     – Егорыч, откуда ты говоришь,  Шонк?
     – Теперь не важно. Из пЪзды, вестимо.
     – Кто такой Туземский? – перебивает Колян. – Знаю, знаю Шонк, нравится она нам... Да всем!  Зверь тётка. Приезжала в Берлин давеча, молодёжь на уши поставила... А чё вот вы её... Что вышло, кто такой... как его, Туземский, так вы сказали?
     – А, есть у нас такой «лицедей»  на родине... – гордо сообщает Ксан Иваныч – почти что свидетель этого немыслимого происшествия, и подмигивает Кирьяну Егорычу.
     К.Е. прилип к лавке.
     Тут хочешь-не хочешь, а придётся рассказать читатлю кое-что неприличное.
Придётся, но не в этот раз .


          ДОРОГИ ЖЕЛЕЗНЫЕ И ВСЯКИЕ
          [глава-размышление]

     Российские просторы – не маленькие, а о-ё-ё какие огромные!
     Будто худосочные червячки, улитки, змеи процарапали, начертали, намокрили  траектории на поверхности шестой части Земли человейской.
Русские и нерусь, инженеры, чёрте-кто и чёрте-что: паровозы и верблюды, войска и машины, телеги и толпы, беженцы и беглые… Обозначили они в песках, степях, лесах вечную тягу живых масс к перемещению: куда-нибудь подальше: от себя неспокойных: от одного насиженного места к другому, ещё не освоенному ими, но такому привлекательному, такому зовущему: аж жуть: глубь и красота, неизвестность и долг, надежда и великий Авось.
     С муравьями понятно – инстинкт выживания, единый организм, всё такое научное. А вот что заставляет двигаться толпы людей, а если далеко и наобум? Поиск мирной жизни? Красивое слово «миграция» и некрасивое «исход»? А если движутся они по дорогам, соединяющим центры скандалов и драк? Уж точно не мир и спокойствие. Разве что поиск последнего. Да и то не всегда, а часто ровно наоборот. Или так: «из огня, да в полымя».
     Ну, а дорогам вообще не везёт. Обычно говорят про те точки, которые дорога соединяет.
     А та нитка, да что нитка – нитища, обычно умалчивается, она как нечто само собой разумеющееся.
     И всё, что на ней происходит, рассматривается либо как посодействовавшее путешественнику, либо как помешавшее, а то и сломавшее, и не только колёса, но судьбу и кости.
     Порча настроения из-за ухабов и слякоти – самое меньшее в этом списке.
     Словом, дорога в этом смысле на вторых, даже вспомогательных ролях – как в театре уборщица сцены. Нужна, но не артистка. Что за роль у неё?
     А мы знаем. Она всегда виновата: её не похвалят, на неё легко свалить неудачу: подвела, сглазила, невовремя шоркнула шваброй, масла подлила, песочку подсыпала. Она копирует судьбу пресловутого стрелочника.
     А если не двигаться?
     Ах, ты не такой, ах, тебе приспичило отсидеться дома?
     Увалень ты увальнем в таком случае, сидень ты сиднем, задница задницей, и знаться с тобой любому мало-мальскому путешественнику по этой причине неинтересно.
     С таким неподвижным филеем ты не только  меркантпрофит с натюргешефтом пропустишь, но и капли адреналина в твою вялую кровь не попадёт.
     И невесту-то ты  – царевну придорожную не встретишь.
     Естественно, что не вытащишь её из клещей капиталистической эксплуатации… тела, тела – ты правильно заметил, что могла бы она стать не женой, конечно, нафиг такие нужны, а хотя бы сюжетом небольшого анекдотца, историйки, рассказа ли… шванка, травелога, романуса и романсеса, если уж мы так любим обращаться к бумагомарателям нестандартного вида (как в нашем, собственно, случае…).
И никого другого иного пола, а в 21 веке и пола аналогичного, по пути ты не полюбишь, потому что сидишь на диване, молча, а не молотишь языком за рулём авто, не жмёшь педаль газа и не читаешь указателей…, что есть дорожный план, сюжет, идея, мать её ити.
     Свежих побасенок дорожных ты не услышишь.
     Живого волка с бандитом не увидишь.
     Номерной знак у тебя не утащут, стало быть удивительных эмоций не испытаешь.
     Шлагбаум будешь знать лишь по картинкам, а не по битому стеклу ветрового окна, не по осколкам в карманах, не по шишкану во лбу.
     И вообще ни дна, ни покрышки тебе; и вовек не будешь знать их.
     Так и помрёшь, не образованный дорожной училкой, равно судьбою цыганскою.
     А что было раньше?
     А ничего. Так это и есть: и если говорить про раньше, и про то, как сейчас. 
Философической разницы никакой, кроме внешних декораций и того двигательного прибора, в который ты тухис угнездил.
     Твоя-то физика не изменилась, и люди умней не стали, ни на грамм: кичатся только, и расслоились по профессиям.
     Стар и млад понимают в медицине и архитектуре: доведись выдернуть зуб дверью – организуют, каких петушков намалевать на фасаде (тюряги, к примеру) и это знают.
     Все спецы в реалистической живописи: абстракция – говно, стрит-арт – так себе занятьице, зебра на харе со звёздами – к соединённым штатам.
     Написать слово из трёх букв на заборе – смогут. По–английски не обязательно.
     «Ну тупы-ы-е», –  сказал Задорнов.
     Хлебом не корми – дай потолковать об эстетике и стилях. Энциклопедисты туевы. Привет Дидро, Руссо, Гельвеций.
     Было так? Было.
     И сейчас то же самое.
     Этот пишет программы для турполётов, у этого турполёты на Марс, у этого в шахту, тут на острова, а этот лузер, этот юзер, этот просто лох.
     А разницы никакой: все во всём понимают, один больше, другой меньше. Я тебя тут сделаю. Тут ты меня. Счёт один-один, крови нет и все довольны.
     Что на дорогах сейчас, то было и раньше. Разве что антураж поменялся и технические стредства.
     Движение, скорость, поломки, попутчики, вокзал. Подъёмы, спуски, переправы. Асфальт, бетон, земля, окружение. Горизонт, тучи, карта. Начало и конец пути. Вот и всё!
     Думаете – больше?
     Немного, может, и больше, но, как вояжёр известный, заверяю: не настолько больше, чтобы можно было бы, к примеру, придумать оригинальный жанр. Ну, на дорожную тему.
     Вы писатель, да ещё фантаст? Вам повезло, я есмь справочное бюро, раскрашенное хохломой со зверями в позе рака. Другие рекомендации нужны?
     Если «ага», то вам нужен алгоритм, и он один. Зато верный. Берите Джерома, Верна, Пруста, меняйте окружение, вставляйте имена, замените профессии, оружия с патронами с собой побольше, еды поменьше: кушайте из тюбиков или делайте пищу из воздуха и дерьма (на космотрассах). На Земле – из дорожной пыли.
     Добавляйте звуки: писк, треск, свист.
     Внезапности и рваных ран побольше, любви поменьше, чтобы не отвлекаться на ерунду. Любовь, само собой, это ерунда и обман зрения, причина которого чаще всего ниже пояса.
     А если случится последнее (обман зрения и оголение причинных мест), то не забудьте, что не за местную валюту, а за баксы: выйдет дешевле. Ибо курса валют местные не знают.
     Меньше лепечите философского, больше отбирайте у других.
     С пафосом убивайте, и, да, перестаньте ненавидеть врагов, тем более, что они бумажные, а часто тупо картонные: без глаз, без биографии, и нервов у них железно нетути.
     Но, убивайте их любя, как велит Создатель. То есть для блага самого убиенного. Так он хоть в рай (у нас топ 99) попадёт, не успев натворить лишнего.
     Включите во все сцены голый рацио.
     Перемешайте любовь с неутомимым грехом в ситуации, если уж клюнули.
     Снабдите трах и убийства модальными междометиями, ёмкими шуточками из кино, нечего упражняться в индивидуальном красноречии.
     Не то, пока будете тренироваться, подбежит новый герой, о котором вы ещё даже не успели подумать – от другого, более шустрого сочинителя, и, к примеру, сзади, и вонзит вам в спину дротик с винтом. Смерть будет не мгновенной, а медленной, чтобы успеть выразить убийце всё, что о нём думает его невеста, и как убиенный до смерти его бабушку имел. С хорошим монологом убитого персонажа можно в кино для малолеток попасть. Станете известным и цитируемым.
И вот про дротик… Вот станет враг вывинчивать дротик из вас спереди, чтобы использовать вторично, а он дорогой, фабричной работы. И пока вы мучаетесь и харкаете кровью, он смотрит вам в глаза и остроумно, коротко, с этаким смешливым свинцом в голосе произнесёт: «Ну что, допрыгался, писатель! Недооценил новых технических возможностей? А взялся писать боевую фантастику при дорожном сервисе. Не додумался до урбанизма, эх ты! А техно тебе чем плох, а хоррор, а фанфик, а?»
Если убрать несколько последних обзацев, то уже был бы роман готов. Готов, батеньки!
     Просто хорошие романы постоянно кто-нибудь да портит.
     Знаю я этих людей. Это, конечно же, придорожные тролли. Ох и паскудные же люди. Если это, конечно, люди, а не современные твари, которые….
     Которые суются во всё, и запросто из конфетки сделают гуано. Да ещё растрезвонят. С визгом. По миру как распоследние потаскушки… Про то, как ты орал, когда из тебя вытаскивали боевое сверло. Если эти бабы в трусах, конечно. А если бабы в штанах, то плюнь им в харю: это не бабы, а феминистки проклятые, живоглотки и дуры, рожать не умеют – только вонять.
     А если эти пищащие с пенисами, то  это сплошь доморощенные пидоры и мастурбаторы, у которых от тёрки уже невстой...
     Но о чём это я? Видать сомлел малёхо.

*** 

     Я вам щас немножко правил и давней терминологии подкину – с чем путешествовать. Вы прыгнете из нынешнего века назад.
     И станете спецом века девятнадцатого. Обещаю, но не сильно. Ельми убо тороплюся на свиданку.
     С цензурой, а вы что подумали?

*** 

     Для преодоления человеческих расстояний (особенно в кандалах,  а также на сменных лошадках с  нумерными колокольчиками на дугах и с почтовыми отправлениями в мешках, даже на резвых скакунах, везущих военные циркуляры, защищённые от постороннего взгляда всего лишь сургучами) требуется немало мастерства.
     Сколько таких циркуляров было отнято и порвано  по дороге любопытствующими и, порой даже не умеющими читать разбойными уполномоченными?
     Об этом мало кто думал.
     Надо доставить пакет – под козырёк и помчал!
     Надо отобрать – забрал и прочёл.
     Не пригодилось чтиво – выбросил.
     Не смог прочесть – утешение тебе: приспособь для туалета.
     Не понравился тебе посыльный. Варианты: рябостью, робостью, рвением, наглыми глазами, криками о помощи, обещанием мести – дак пристрели его и концы в воду (синонимы: делу конец, шабаш, кранты, баста, точка).
     Делов-то, понимашь, одна пуля всего, а тебе тир и радость, память детства и юношества.

     Каков русский язык! Каково разнообразие обозначений смерти! Застегни мне молнию на ширинке моей памяти, о божественная Первопочта!

     Сколько при этом пролито крови! Мама родная!
     Реки этой жидкости окружают аллеи мёртвых.
     Аллеи мёртвых раскинуты по берегам эритроцитных рек.
     Сколько сляпано по-быстрому придорожных крестиков, если узнают, конечно, родственники и попутчики последний час  биографии несчастного посыльного, путешественника он же путник!
     Опасны эти профессии в применении к русским дорогам. Америка со своими понаехавшими из ирландий разных с голландиями, тут рядом не стояла. 
     В безрессорных бричках с побритыми, именитыми ссыльными и на обычных телегах с переселенцами, и даже для набитых социалистическими каторжными  теплушек, снабжённых бодро лязгающими колёсами, исстари времени требовалось больше, чем для пересечения с аналогичными целями – хоть вдоль, хоть поперёк – любой, не объятой войной, европейской державы-державочки.
     Война и революция в контексте дорог – мероприятие особое. Любил слово «мероприятие» очень-приочень некто Щипок из Угадайгорода, пока здоров (был), и всем того же желаем. Нет, он не убивец, к слову пришёлся. А после взял, да внезапно умер, вечная ему память, и пел с душой.
     Понятие времени в ратно-дорожном пространстве непредсказуемо и одновелико между перевалочной  станцией, незапланированной остановкой и конечным вокзалом.
     Оно равно расстоянию между жизнью и смертью.
     Кстати сказать, в изначальные времена вокзал был местом развлечений. С ресторацией, с платформой для наблюдения за поездами, это было на манер шоу. Там сидели дамы с зонтиками и махали ручками друг дружке. Это было со сценой, с певичками, а то со стриптизёршими, в голом виде скачущими по столам. Лежачие дамочки тож оттелева пошли: жратва на животах, меж грудей, самое вкусное в устричном районе, сверху липстик салата, сбоку веточка укропа, рядом чашечка с соусом, бери свою макаронину, твоя личный макарон spagetti уж рвётся из панталон наружу, дамы пожирают его глазами, макай на выбор, вон в ту голубоглазую, и кушай взаимность...
     Смотреть и промакивать можешь не отрываясь: никто из тётенек тебе плохого не скажет, они все как одна рота солдаток женского легиона – лесбиянки плюют на тебя ненужного, с побегом мужской принадлежности, яже после первой крепкой рюмки становится невидимкой, ибо скукоживается в стручок, горошек, гашек, гашетка, стреляют...
     Опа, перебор, кажется, что-то попуталось со временем... Механический сочинитель… Интернет-репетитор, двухъядерный орфограф… Зело-зело-заело, там и сям.
    

     Другое дело
     Другое дело – передвижение в период войны.
     Военная дорога равняет безбилетного генерала, едущего на фронт, с мирным обывателем, приобретшим ничего не гарантирующий клочок бумаги в обмен на шмот сала, завернутый в революционную газетёшку «Искра» и газетищу «Правда».
     Тираж подпольной газеты отпечатан на уворованной  печатной машинке.
     Печатная машинка для пущей конспирации стоит в подвале губернаторской фазенды.
     Тираж чистый позволял завернуть в него тонны революционной валюты – буржуазного сала.
     Тираж промасленный  скрывал от посторонних глаз тыщи матросских маузеров и кулацких обрезов.
     Оружие прячется в дорожных баулах, под дорожными завшивленными тюфяками и в изящных дамских сумочках с бисером из Египта и стразами из стекла… много более, нежели самое лучшее и прозрачное стекло из Мурано, ибо достоинство батьки их с мамкой позволяло им полагать, что всё великим трудом добытое, потому именно и великую цену имеет и тем дороже бывает; а то, что дорого знатным людям, более всего приличествует и сходство с ними во всем являет.

     Россия по расстоянию с запада на восток держит с большим отрывом прочно первое мировое место. Для выяснения этой аксиомы инопланетянину, читающему эти строки, достаточно бегло взглянуть на глобус.
     На железных, грунтовых и асфальтовых дорогах России иносказательно и всамаделишно родилось немало писателей, гениальных воров, философов и мыслителей, шпионов и клофелинщиков, химиков и фальшивомонетчиков, ядерщиков, бандитов и беспризорников. Все они отцы и деды себе подобных.
     Дороги России это отдельная от государства страна, узкая и длинная до невероятности.
     Порою механическими фрагментами она неумело встроена в политгеографическую карту. Пропорции их – полное говно. Золотым сечением тут не пахнет. Масштаб отсутствует: не в Гугле поди.
     Золото партий на дорогах не валяется
     Золото партий – оно, говорят, на заграничной побывке.
     Дороги – почти живые существа, они и весёлые ящерки, и угрюмые, тарахтящие, вечно несчастные в себе, они – транспортёрные ленты.
     Родные дороги это сказочная страна с неврологическими симптомами и слабонервным окончанием. Как правило с одним, зато окончательным окончанием, уж простите, что не Гоголь.
     Большинство дорог  не обозначено ни официальными границами, ни столбовыми камушками.
     У них нет  начала и кричала, конца и молчала.
     Там нет надписей типа: налево пойдешь... направо... а если прямо, то вообще копец.
     Они паутиной накрыли Русь, а её пауки творят и безобразят, дёргают, подтягивают и сжирают.
     Наши дороги, кроме скучных буквенно–цифровых обозначений, имеют  яркие прозвища, иной раз навеянные именами главарей хозяйничающих банд.
     Железные дороги имеют назначенные сверху правила. Их вывешивают рядом с окошечками билетных касс.
     У мягких дорог правил нет. ПДД не в счёт. Ибо речь про настоящих разбойников, а не про хитромудрый, но беззлобный в общем случае наш ГИБДД.
     А что особенно важно, так это то, что и твёрдые, и мягкие дороги, имеют свои собственные неписаные законы, незнание которых не освобождает граждан от ответственности: своею шкурою, товарищ, отвечаем.
     Злыми и весёлыми гражданами придуманы изощрённые приёмы нарушения служебных законов и норм добропорядочных отношений: одинаково как на простых, так и на железных дорогах.
     Злые граждане, к примеру сказать, особенно и не старались искать в Библии, прописанных хотя бы намёком, норм поведения на ЖД. Без правил злым гражданам жить выгодней.
     В момент написания Всемирного Оберега от Прохиндейства, железных дорог с паровой энергией ещё не было придумано.
     Это важная промашка везденоссующего, но ни хрена не делающего, суперленивого Бога.
     Бог не контролировал путевого творчества литераторов-пророков и самопальных миссионеров.
     Его Жарчайшая Наисветлость не передала людям умнейших наставлений  бродячих лапотников c мюзикмэнами.
     А в горестных лютнях были прописи на все дорожные случаи – впрок и задним числом.
     Боговым горепророкам не хватало материалистического мышления,  экстрасенсорного мастерства и денег на машинку времени, чтобы быстренько сбегать туда-сюда и подправить свои пророческие писульки.
     Всякие есть карты. А Разбойной Карты до сих пор не составлено, и не было их в давнишние времена.
     Другими – добрыми гражданами, – иной раз на основе личного опыта, местами на основании опыта своих соседей, бесшабашного эксперимента односельчан и родственников, не вернувшихся с дальних путей следования, с иногородних рынков, с отдалённых пасек и особо гиблых рыбных мест, пользуясь слухами и рассказами огрёбшихся и раненых придорожных горе-путешественников, задним умом бабушек и физическим опытом дедушек выработаны правила выживальческого контроповедения.
     Горе тем взрослым внукам, кто пренебрегал дедушкиными советами и не брал с собой в дорогу и не припрятывал бы под ветхую попонку укороченные вилы, колотушку потяжелее, или бердан с волчьей картечью, равно действующей хоть на настоящих хищников, хоть на ряженых в овечьи шкурки.
     Нарушители бабушкиных правил безопасности (бережёного Бог сбережёт), ссылающейся на опыт неумелых предшественников и страдальцев, своей кровью добывали дополнительные доказательства обоснованности и поправдашнего, извечного и нешутейного их существования на дорогах просёлочных, проложенных по полям, степям и лесам. 
     Что такое «по весям» – никто не знает, а коли бы знали, то без зазрения совести включили бы в список и «веси».
    
     До рождения графомана,
     словоблуда и полуудачливого полупутешественника наполовину Туземского на четверть Кирьяна и полного Егорыча, назвать русские дороги Отдельной Страной, несмотря на наличие специального министерства и море поэтов-новословов,  пока никто не догадывался и не решался. Хотя собственная милиция есть и на железных дорогах, и на прочих.
     Дороги Европы – более естественное, академически вырисованное материальное и географическое образование. Эти дороги, в отличие от вывернутых наизнанку русских дорог, конкретно связывают пункт А с пунктом Б, как послед матери.
     С иностранного отрезка А-Б можно временно свернуть на пункт В, развлечься в пункте Г, найти там девок и выпивку, сослаться жене или фаворитке на пункт Д, и  при этом не заблудиться и не пойматься на вранье.
     Не по-бандитскому интимные, фундаментально задуманные, функциональные дороги Европы, не предназначены ни для каких иных манипуляций, кроме основной цели передвижения по ним.
     По причине коротышечности (даже не помогает  современная гладкость) не годны они для философских размышлений, корреспондентских записок, художественного романописания, сочинительства планов революций, законодательных правок и криминальных изысков, что так  часто случалось и до сих пор натуральным образом происходит у русских.
     На железных дорогах российских земель, если в пути не пить водку и не иметь основным занятием лузганье семечек, раскорлупливание варёных яиц или  языкочесание  с соседями – что тупят на противоположной лавке –  принято читать книги. Или делать вид, что читают книги. А на самом деле косят глазом, ища в попутчиках шпиона, ловеласа, жертву лохотрона.
     Оттого у нас такая просвещённая глубинка.
     На дорогах Европы вряд ли кто-то мог бы успеть быть зачатым, рождённым и брошенным единовременно. А в России – стране  нелюбимых, вечно подозреваемых и отверженных своих сынов, в частые смутные времена такое приключалось нередко, если не сказать – постоянно.
     За короткие пробежки по дорогам  исторической Европы ни один из западных писателей не успел написать ни романа, ни мало-мальски стоящей повести. Все это делалось европейскими писаками по прибытии в родовое поместье, в городской дом, до постоялого двора или отеля, по заселению в ночлежку для бедных или в конченую съёмную мансарду с непременно запылённым оконцем во двор. В углах окна ещё более непременно дохлые мухи, комары и – жёлтые с красным – панцыри божьих коровок.
     В роковом и от этого не менее любопытном дворе, по мировому стечению обстоятельств, всегда проживает прекрасная проститутка, болеющая кровохарканьем.
     Или, на худой конец, засыпает последним сном раззорившийся банкир, который только и ждет, кому бы успеть передать карту с местом захоронения сундучка, таящим в себе остатки золотого запаса и завещание с пропущенной строкой – для собственноручной вставки фамилии счастливца.
     Мансарда – это особо почитаемое место для начинающих писателей – романтиков и фантазёров.



          ЗЕЛЁНЫЙ ГРАЖДАНИН
Всё там же: растплатц на границе лесного массива, не доезжая ХХ километров до Регенсбурга.

     Растплатц
     – А мы тут все архитекторы, кроме вот этого молодого человека, – отчитывался Ксан Иваныч. – Сын мой. Музыкой занимается. Передовик. Как твой стиль называется, Малюхонтий?
     – Неважно, – отвечал  воспитанный молодой человек по имени Малёха. А в уме: 
«… не трогали хотя бы тут… щас о музыке давайте… оптом поговорим... знатоки хреновы…»
     Ревнует Малюха дримм-бас ко всем остальным, ничтожнейшим, само-собой, направлениям в музыке.
     И очень ему не нравится, елижды говорят «дримм», потому что по-правильному это вовсе не «дримм», а «драм», а, во вторых, там столько нюансов, о которых бы он с удовольствием поговорил с ребятами из Noisia , ежели б довелось, но только не с этими старикосами, помешанными на пивной дегустации. И даже не с отцом, в музыке низких регистров понимающем столько же.
     Между тем Ксан Иваныч тайно от сидельцев галёрки подумывал вставить в маршрут Гронинген, сделав подарок  сынку.
     Это сильно осложнило бы путево'му генералу жизнь, если, конечно, бывает вообще спокойная жизнь у генералов архитектуры… при отсутствии равновесного  здравомыслия… в части любви к сынам своим, а ещё пуще к левым барышням-дианам из англий. Прости его, господь, насквозь грешного, и члены его заморозь, не ведают члены верного жития, не слушают советов разума и всё такое.
     Ибо и братья твои, и сестры братьев, и жены твои слабовольные, и домочадцы отца твоего, и они вероломно поступают с тобою, ибо потакают твоим слабостям. Это они кричат вслед тебя громким голосом, сошедши с ума музыкального: «Дрим, дримм, драм!!!»

     Николай немецкий 
     Николай вгляделся в Малёху. Подвоха не понял, но ненависть учуял.
     (Не верь оркам из Мордора, когда они говорят тебе доброе.)
     Кирьян Егорыч в уме: «Это у нас великий  музыкант».
     – Оболтус! – блеснуло у Бима.
     – А у нас кризис в разгаре, – продолжил Ксан Иваныч. (Так и есть). – Работы нет. (Тоже правда, но наполовину). Вот мы,  покудова то да сё, решили проветриться по Европе.
     – Хороший у вас кризис. Катаетесь. Отдыхаете. А нас тут сильно прижали, – говорит с немецким акцентом бывший русский инженер гидроэлектростанции (что под Дивногорском), а теперь герр бизнесмен  Николай.
     Неплохо так прижали русскоязычных германцев, – думают правильные русские. – Мужик на новеньком Оппеле. Холёный. Попахивает дорогим одеколончиком, – «Dgoker», между нами мужланами говоря, – как же тогда у них было до кризиса?  Нас бы так прижали…
     Приятный во всех отношениях русско-немецкий мужик Николай ещё раз посмотрел по сторонам, вгляделся в Рено: «Это ваш коллега?» – спросил он в сторону машины.

     Господи помилуй
     «Господи! Помилуй сына моего; он в новолунии беснуется».

     У Рено, спиной к путешественникам, стоял странный персонаж. Он в рыбацком плаще болотного тона, плащ ниже колена, с чёрным капюшоном, выглядывающим из плаща как инородная принадлежность, с завернутыми по локоть рукавами. Гражданин, опираясь рукой на крышку багажника, потрогал фару, погладил номерной знак и будто смахнул с него прилипшую травинку. 
     «На капусту похож», – подумал Кирьян Егорыч.
     «Летом в плаще, что за херь», – удивился Ксан Иваныч.
     «А говорили, что в Германии идиотов нет», – вспомнил Порфирий Сергеич напутственное слово барона фон Хольца...
     /// Барон из Угадая всю свою жизнь мечтал перебраться в Кёльн на ПМЖ, на крайняк сошёл бы Порц или Брюль. Главное, чтобы рядом был какой-нибудь хоф с пивом и видом на Рейн. Но барон не предпринимал активных действий, а в его родословной биографии отсутствовала печать немецкого посольства.  ///   
 
     «Задница под плащом нервно шевелилась: будто слон Ганнибала засунул в одёжку погонщика хобот и включил, чисто из мести, воздухонаддув», – записал в ночной дневничок Кирьян Егорыч – потенциальный хоррорист и фантазёр каких поискать. И добавил чуток романтики: «Аромат свежий мандаринового болота донёс от Рено ветерок».

     – Что ему там надо, – буркнул Малёха, обеспокоившись.
Кирьян Егорычу показалось, что похожий костюмчик он уже видел… ну, когда стоял на мосту между Беларусью и Польшей. Но промолчал: могли принять за выдумщика.
     – Нет, это не наш,  – сказал он Николаю, – но я его засёк,  когда с горшка сходил. Странный чувак. Из рощи выполз. Может местный бомж? С книгой тут ферментировал... или с ноутбуком.  Издали не видно… 
     – Компьютер... книга, – фыркнул Малёха. – Вы, Кирьян Егорыч, разницы не ощущаете?
     Озаботился Ксан Иваныч: «Пойду, отгоню. Что ему от  машины надо?»
     – Посмотрит и отойдет, – успокаивал Колян (на лице  досада),  – это менеджер ватерклозетов. У них служба такая… придорожная. И компьютеры с собой, и айпады... вооружены. Только они в жёлтом должны бы...
     Тут он стушевался, будто сболтнул лишнего и засуетился:   
     – Не видел в Германии такой машины. Классный у вас агрегат.
     Это единственное, что сказал Колян на прощание.
     – Невоспитанный чувак, – буркнул Малёха.
     – А чё? Он нам не друг, – сказал Ксан Иваныч. – Это его личное дело как отъезжать.
     – Странный не друг.

***

     Взгрустнулось. Да и гражданин в плаще  растворился будто и не было.
     «Плащ невидимка», – решил Кирьян Егорыч, – слыхал он про такое в ШМС РВСН.
     «Чудило стоеросовое», – решил Бим.
     «Дэвид Кооперфилд местный», – вынес  вердикт старший Клинов, – «нас дешёвкой не напугать».

***

     Порфирий Бим Гринписович сгрёб мусор и рассортировал по ближним контейнерам.
     – Там у них всё как надо, – делился впечатлениями, – дырки сбоку, не воняет. Стекло отдельно, люминь отдельно, бумажки и говно – всё отдельно. Ляпота!

     «Вот, я сделал тебя острым Молотилом, новым, зубчатым; ты будешь молотить и растирать горы, и холмы и мусор сделаешь, как мякину» .


     Снова «Мойдодыр»
     – Мужики! – сказал Ксан Иваныч, – это не я, я багажник закрывал, честное благородное, а он снова открытый. Вот те и Рено… Как в Беларуси, помните? Замок когда барахлил. Мы с открытым багажником ехали.
     – Быть такого не может, – сказал Кирьян Егорыч, – нас бы ветром вынесло... со шмотками!
     – Малёха! Не ты?
     – Я не вор, – сказал Малёха.
     Заколдобилась над авто мга болотистой наружности с тухлым запашком.
     Метнулся Ксан Иваныч к багажнику.
     Подняв одеяло, просунулся глубже.
     Извлёк главный по;ртфель.
     Щёлкнул клапаном и перерыл отделения.
     – Бабло на месте, документы… тоже, вроде бы.   
     Оглядел вещи, постучал по банкам: «Целое всё!»
     – Коробочку мою тожмя глянь, – донеслось от контейнеров.
     – Твой мусор, сам и смотри. Дуй сюда. Щас поедем!
     – Пап, ноут на месте? – обеспокоился Малёха.
     – На месте. А почему не выключен?
     – Я это... маме...
     – Ты маме звони по телефону... СМС-кой. Деньги на интернет экономь.
     – Я сбросил... утром.
     – Ещё сбрось – она же волнуется.
     – Ага.
     – Что сверху – ничего не спиzдили, – заключил Ксан Иваныч.
     Ёжику понятно: ему и коллективу важней всего портфель с документами. А его личное бабло… на всякую попутную ерунду… кто бы знал какую… у него в пиджаке.
     – Оба на! «Мойдодыр»! Порфирий, бля, твоё туфлё!? Выбрось нахер.
     Все знают как пованивают мокрые книжки, особенно если в траве полежат. Тем более в московской. Хотя бы с недельку. И сколько в них живности соберётся. Чудес не меньше в тех, что на чердаках дедушкиных и бабушкиных: в Томске, Тобольске,  Тюмени. Три «Т».
     Не стал Порфирий выкидывать мокрое. Тем более, что не туфлё это, а книга – подарок судьбы, реликт, можно сказать.
     – Нечего говно своё возить. Тем более из Москвы, – сказал Ксан Иваныч, и, кажется, прогулял «Мойдодыра» до контейнера сам.
     За это «кажется» никто не поручится, так они точно знают:  генерал с мусором не совмещаются.

***

     Ехали молча.
     Малёха надулся:
     1. Он целые сутки (можете себе представить!) кое-чем не баловался.
     2. Он помнит как выкидывал «Мойдодыра» в Буг.
     Скверно всё ему:
     1. Не верит в возвращенцев с того света.
     2. Не верит в сказки Кирьян Егорыча и книжек его дурацких читать не станет.
     3. И в Крампуса не верит.
     4. И герр Кооперфилд ему не родственник. Давно вырос Малёха из детских штанишек, а его обратно засовывают.
     5. Малёха верит в дримм-бас, который вовсе драм.

***

     Загрустил Бим. Его искреннее недовольство сменилось на безразличие.

***

     – А этот Николай Петрович не так прост, как кажется, – заявил Ксан Иваныч.
     КЕ. – А что такое?
     КИ. – Его послали за нами, – выдавил он сокровенное.
     Бим. – Чего вдруг? – и оживился. – Зачем?
     КЕ. – Зелёного что ли?
     КИ. – Коляна этого.
     – Зелёный подозрительней, – сказал Бим.
     КИ. – Зелёный – херня на палочке. А вы заметили...  какой спокойный… Кольян этот.
     – Колян, а не Кольян! – поправил Кирьян Егорыч.
     Бим. – Двери, ремни, Кирюха, джи пи эс,  зажигание! – вспомнил Порфирий Сергеич формулу правильного отъезда. И заулыбался.
     КИ. – А как этот Колян всё выспрашивал, вспомните? – продолжил Ксан Иваныч. – А может он и не Колян вовсе, а... посланный!
     КЕ фантазёр. – Ага, немецкий чекист.
     – Отвлекал от Зелёного! – догадался Малёха, - они вместе работают. Обычные жулики на дороге.
     Бим. – Цыгане? Подорожники, думаешь?
     Кирьян Егорыч: «Не фига, он его первый заметил».
     Бим: «Вы чё, мужики: нормальный чел. Теперь на каждого смирного будем ярлыки клеить?»
     КЕ. – Он русский. Переформат слегка. Но не гад.
     – А вы общались когда-нибудь с фээсбэшниками? Там все такие тихие, аж спокойные, – с уверенностью Василия Блаженного (собора что ли?), заявил Ксан Иваныч.
     Ксан Иваныч, на удивление Кирьян Егорыча графоман-писателя,  склонен верить в то, что «…птицы и стрекозы на самом деле не братья наши меньшие, и не твари божьи, а маленькие самолёты и дроны, нужные для слежки за населением». Во как оно!


          РЕГЕНСБУРГ  НЕ  УВИДЯ,  С  ФОСТЕРОМ ПОЗНАКОМИЛИСЬ
          [короткое]
«…Когда Бавария сопротивлялась ему,
Цезарь занял Регинсбург.
Здесь он нашёл доспехи и шлемы многочисленные,
И встретил множество героев метких –
Защитников города,
Вставших против него стеной…
Какими были отважными они,
Можно читать в манускриптах древних.
Здесь можно услышать о Noricus ensis,
Что означает «баварский меч»,
О том хотели римляне узнать:
Был ли лучше меч для удара?
Он пересекал весь шлем до конца.
Так воинский дух жил в нации этой
И отвага их тут выковалась.
Пришли они из Армении, страны горной,
Где Ной покинул ковчег свой,
Когда от голубя получил ветвь оливковую.
Ковчег и по сей день на месте своём,
На высокой вершине Арарата.
И говорят, там есть много людей,
всё ещё разговаривающих
на диалекте германском…»
          «Песнь Ана». XI век.

     Промолчал Кирьян Егорыч на душевный вскрик Ксан Иваныча.
     – А я заметил, как ты ему гумажку хотел передать, – сказал Бим, – ты нам скажи: ты агент русской национальной безопасности? Ты герой, или МИ-6? Что везёшь,  чертежи? Что там нарисовал? В Йеле учился? Еле-еле, ха-ха. Сколько Петрович заплатит? А где Дианка живёт? А с Маруськой знаком?
     – Дурень ты и больше никто, – сказал раскушенный пополам архитектурный диверсант, воришка собственных идей и подлый торговец-феркауфер никому не нужной арчитект-политмакулатуры. – Идиёт ты Достоевского. С тобой ехать… опасно.
     И, совсем озверев: «Будешь болтать дурака – высажу нахрен!»
     Малёха, выронивши руль,  сидит бледный как чешуя лосося,  красномясого, вытащенного на сушу.
     Реношка шоркнула по колесоотбойнику, встряхнув вояжёров как макароны на дуршлаге.
     Егорыч попытался вспомнить цвет глаз Николая Петровича. И не смог: Николай Петрович, кажется, ни разу не посмотрел на него.
     Лица Зелёного тоже никто не видел.
     – Вот посмеиваемся над Ксан Иванычем, над добрым немцем Петровичем, над Зелёным этим, а жизнь штука такая, что иной раз засомневаешься в очевидном, – так размышлял ленивый графоман и писатель в будущем.
     Так и записал впоследствии, ни буквы не исправив.

***

     Тишина в салоне Рено. Глупая до невозможности.
     Мягко урчит мощный мотор. Он будто отдыхает, везя рассорившихся путешественников по немецкой глади.
     – Вон за теми полями Регенсбург,  – сказал Егорыч. Катька Джипиэс только что выдала новые сведения.
     – Маленький и некичливый старинный городок, – добавил как юный гид, вызубривший подстрочник.
     – А чё, неплохой силуэт, – сказал Ксан Иваныч, бросив взгляд на три четверти полудня, – ближе подъедем и тогда разглядим.
     В далеком мареве горизонт. Колеблются островершия кирх.
     Перед самим мостом в прорехах крон мелькнули красные параллелограммы крыш со штрихкодами труб.

     Ну не любит брульонист подробных описаний.

     Бим оркитектор: «Силуэт это херня. Там центр красивый».
     «Он на острове», – врёт.
     «Или в излучине», – версия.
     «Там речка какая-то», – 100%-ная правда.
     (Ага, ослепли все.)
     И закричал: «Вот она, речища целая! Кирюха, как её зовут?»
     – Надо с трассы съехать…, – предложил Кирьян Егорыч.

     (Ага, под трассой всё написано.)

     – Макдональдс там есть? – спросил Малёха.
     …
     …
     …
     Центр Регенсбурга не на острове, он на берегу.
     На берегу не просто речки, а немалого…
     До великолепия…
     Ну, это если отмерить по течению ещё вёрст на полста…
     А пока что обыкновенного Дуная…
     Шириной в Вонь-реку угадайскую…
     Собственно, все реки у истоков
     одной ширины…
     даже Амазонка.
     А если рассуждать по-другому, то Регенсбург ровно посерёдке и немножко вбок между Нюрнбергом и Мюнхеном.
     …
     …
     …
     – Дунай, Дунай! – завизжали вояжёры второго и третьего уровня… неважности своей.
     Визжали хором – ровно в тот момент, когда Катька, с перепугу, наверное, поведала Кирьян Егорычу данную тонкость географии, а игривые наши малыши… ближе к шестидесяти… ощутив себя первооткрывателями, блюли величие момента.
     Знаем: ровно в той же тональности орали моряки
Колумба, увидев землю на горизонте.
     Земля Колумба обещала морякам воду и пищу,
     а нашим вояжёрам – кому развлекуху с пивом,
     а кому макдон в брюхо.
     Ксан Иваныч угрюмо молчал.
     Причина молчания проявилась не тотчас.

     И выяснилось следующее:

     a. Мюнхен был главнее Регенсбурга.
     b. Развлечения, сосиски и макдоны в Мюнхене явно жирнее.
     c. Кроме того: Макдональдсы в Мюнхене имелись наверняка, чего не скажешь о подозрительно провинциальном Регенсбурге…
     d. Не, не так: Регенсбург, в плане Макдональдсов, находился вааащщще в жопе.
     e. Потому, по совокупности признаков, Ксан Иваныч, как заботливый отец и генерал тупой зольдатни, ни в пфенниг не поставил Регенсбург.
     f. И не только не возжелал поискать съезд с трассы, напротив  – изо всех сил стал жать на педаль газа:
     g. чтобы транзитом проскочить Регенсбург;
     h. чтобы не дать разнузданным сволочам – Биму с Егорычем, ни шанса для незапланированных развлечений.

     Малёха переобулся на лету и перешёл на сторону папы: нахер Малёхе драный тухлый город, где нет даже намёка на  заповедную «М» на красном фоне!
     Ближе к городу и готический силуэт, и черепичные крыши скрылись за  шумоотражающими конструкциями трассы.
     Автомобильный шум направляется в небо,
     а там пожирается речными чайками.
     Стоит большегруз, аварийка не включена. На автостраде так не делается:
пример немецкой безалаберщины.
     «Осторожно!»
     «Да вижу я, вижу».
     Объехали. Молчали. Берегли калории.
     Реклама поперёк трассы: растяжка по-научному.
     Папа: «Малюха, переведи, что написано?»
     Сын: «Это не ко мне, это Кирьян Егорыч немецкий учил».
     И: «Не трогайте меня. У меня живот болит».
     Бим: «Оттянуться хочет».

***

     Ни Биму, ни Кирьян Егорычу брульонисту и естествопознавателю не довелось нюхнуть регенсбургского площадного воздуха.
     Не удалось пощупать камни и поискать ржавых гвоздей в кирхах этого средневекового уютнейшего городка, попавшего в списки ЮНЕСКО, с невеликой, но таки особенной историей.
     Не увидели Кирьян Егорыч с Порфирием Сергеичем знаменитой Ослиной башни, чудом оставшейся от разрушенной романской  церкви.
     Не послушали они лучший в неметчине хор Domspatzen.
     Не побродили по раскопкам древнеримского лагеря и еврейского квартала, что прямо в центре, рядом с туристической кассой. А Малёхе не довелось отпробовать регенсбургский макдон. 
     Льстивая надпись «Eine der schonsten Stadte der Welt «  и подпись «Норман Фостер»: именно так было написано на  огромном баннере, прикрывшим натуральный вид старинного города Регенсбург в единственной прорежине  шумозащитных экранов.
     – Ну, вот, в Регенсбурге, побывали, – прокомментировал фотографию Порфирий Сергеич.
     Вот так представители сибирской архитекуры, хоть и заочно, но таки  познакомились с великим Норманом Фостером.
     Кирьян Егорыч ближайшим же баварским временем, в коем подвывают волки нюрнбержце-симплициссимусные: «Покойной ночи, господа, чего не спим?!», поставит очередной крестик на путевой карте.
     А пока что он растормошил Катьку Джипиэс на предмет дезорганизации судьбы их злодейки.