Альтруистка Часть 2 Глава 9

В пути Оля старалась ни с кем не знакомиться и могла, наконец, в полной мере предаться своим мыслям, зачастую превращающимся в довольно странные фантазии. С щемящим душу сожалением она смотрела на свои пальцы, ногти, волосы и думала: от меня, знавшей и осязавшей Филиппа, когда-нибудь не останется и следа. Кожа тихонько отшелушивается и отваливается микроскопическими чешуйками. Ногти уже сменились на новые. Оболочка, которая знала Филиппа и к которой он прикасался, незаметно истаивает, как дыхание на стекле. Исчезает та счастливая Олимпиада, которую Филипп сжимал в своих объятьях. Неумолимо слазит с подушечек пальцев эпидермис, который «помнил» прикосновения к сильным плечам Филиппа. Нет больше той гречанки, которую он так любил.

Ах, волосы, - последнее спасение! Волосы ещё не успели отрасти настолько, чтобы потерять память о Филиппе; вот они, примерно от затылка до лопаток, - потому что мама за это время всё равно подравнивала концы, - струятся и берегут в своих мельчайших порах воспоминание о его неровном дыхании. Возможно, в тот день он уже был заражён, и с его лёгкими происходили страшные, необратимые процессы, но оба они тогда думали, что его сбившееся дыхание, - это, конечно, от волнения. Он не заразил её. Почему ты не заразил меня, Филипп?

Несколько раз ей казалось, что все её путешествие - сплошная бутафория, и оно обернётся фиаско. Как отнесётся к ней Александр Иерсен? Что она ему скажет? Зачем ночует теперь в бесприютных, не всегда чистых гостиницах, мёрзнет на полустанках, трясётся в дилижансах, а порой - и в самых обычных крестьянских телегах, и конца и края нету её пути? Бывало, что уверенность и самообладание покидали Олимпиаду до такой степени, что всё, что ей хотелось - это лечь в могилу рядом с Филиппом и навсегда закрыть глаза. Её сводила с ума мысль, что и места упокоения Филиппа она не знает, не сможет прийти присесть около его надгробия, тихонько поплакать, провести пальцами по прохладному камню, положить на плиту розовые пионы… И тогда она заставляла себя воспарять духом, - именно об этом она скажет Александру, если потребуется, именно ради этого ночует в бесприютных и гостиницах, мёрзнет на полустанках, трясётся в дилижансах и телегах. Как только она вспоминала о Филиппе, все сразу становилось на свои места, сомнения утихали, прибывали силы.

Даже если с её тела постепенно исчезала память о Филиппе, оставалась память сердца, откуда, - с удивлением открыла Олимпиада, - ничего так просто не стирается. Память сердца не истончается и не отшелушивается, она всегда с человеком, который желает её сохранить, и становится тем остовом, на который опираешься в трудную минуту. Олимпиада любила свои раздумья ещё и за то, что они иногда порождали совершенно удивительные открытия. Возможно, что в масштабе всего человечества эти откровения были уже миллионы раз познаны, но для Олимпиады они были уникальны, глубоко индивидуальны.

Так, придя к осознанию чего-то важного, человек представляется себе гигантом мысли, разбухает, раздувается в собственных глазах. Тем сильнее было разочарование Олимпиады от себя самой, когда маленькая иностранка, чужеродная француженка, почти силой затащившая её в Посольский монастырь, явила пример почти детской чистоты и сердечности, которые Оле всю жизнь приходилось из себя выжимать.

Восторженно рассказывать про монастырь Жанна начала ещё несколько дней назад, упрашивая Олимпиаду сопровождать её в обитель. Посольский Спасо-Преображенский монастырь находился севернее города Посольска, и вместо того, чтобы продолжать двигаться на Селенгинск, нужно было свернуть налево и потерять ещё несколько дней пути.

- Зачем тебе в монастырь? - досадливо произнесла Олимпиада. - Да к тому же ещё и мужской, - нас с тобой туда не пустят. А тебя не пустят ещё и по другой причине - ты другого вероисповедания.

- А я слышала про ортодоксальные монастыри, что они принимают всех путешественников без различий. Что ваши монастыри - образцы гостеприимства.

Что на это могла ответить Олимпиада, когда она совершенно ничего не знала о православных монастырях. Она была крещёна во младенчестве, матушкой, на острове Родос, в монастыре Панагии Тсамбики. Олимпиада родилась на греческом острове, знаменитом легендой об одном из чудес света, колоссе Родосском, якобы предварявшим вход в гавань. Возвышался этот гигант на огромных, вдающихся в Эгейское море, понтонах, которые местные жители до сих пор с гордостью показывают приезжим, дескать, именно здесь стояли каменные ступни в сандалях высотой в несколько человеческих ростов. Сбавляя ход, заходили в порт разномастные корабли, скользя между ног гиганта по ласковой, ярко-лазурной глади моря. В бухте за статуей оно, усмиренное особенностями ландшафта, уже мирно и безобидно плескалось под кормой, обещая измотанным морякам кров, пищу и вожделенный отдых. В мускулистых руках Гелиоса, по преданию, горел огромный факел, который служил маятником всем без разбора кораблям и народностям, которые только бороздили Эгейское и Средиземное моря. Порты жили по своим собственным законам терпимости к разным языкам, культурам, цвету кожи. Точно так же, как солнце светит всем одинаково, факел Гелиоса радушно освещал путь всем без исключения морским путникам.

На Родосе семья Шишкиных обосновалась за пару месяцев до того, как Ирина Фёдоровна должна была разрешиться от бремени, и решила задержаться, чтобы мама и малышка смогли достаточно окрепнуть в мягком морском климате. В семье, по инициативе Алексея Петровича, охотно велись беседы о героях Древней Греции, о мифах, легендах, о сонме греческих богов-олимпийцев (Оля знала их всех поимённо, будто, право слово, своих родственников), подвигах Геракла и приключениях аргонавтов.

Когда в последствии состоялся переезд во Францию, беседы за ужином приобрели иную, не менее увлекательную наполняемость: говорили о сказках Шарля Перро и о том, что, дескать, совсем не детскими и не предназначенными для детей были эти сказки; вспоминали труверов и трубадуров, их пасторали, смелых рыцарей, прекрасных дев, пленниц неприступных замков, гномов, эльфов и всякие средневековые легенды, которые далеко не всегда были безобидными и заканчивались весьма неоднозначно.

О России, естественно, тоже было сказано не мало; читались русские книги, русская классика; воспевались богатыри, рассматривались иллюстрации шатров, палат, храмов, увенчанных куполами, - которые маленькой Оле напоминали луковицы, из которых их кухарка варила бесподобный луковый суп, такой вкусный, что от него не отказывались даже дети. Пока, наконец, она ни увидела купола Василия Блаженного. «Это же целое блюдо с меренгами!» - воскликнула тогда девочка, и с тех пор ей начало казаться, что весь собор - съедобный, сделанный из пряника и глазури. У неё даже появилась мечта: если когда-нибудь она очутится в Москве на Красной площади, обязательно попробует пряничный собор на вкус, не осознавая, что в таком случае ей придётся лизнуть стену у всех на виду. Маленькая Оля, конечно, не представляла, что Красная площадь - слишком оживлённое место, историческое сердце русского царства, исток древней Московии, и что найти укромное место возле собора Василия Блаженного на Рву, как его величали в народе, ей вряд ли удастся.

Вскоре эта мечта позабылась, как забывается всё, что не подкрепляется повторением, зрительным контактом, прорастанием в кровяное русло, жаждой сердца. Никто не читал маленькой Оле народных сказок, и о греческих героях она знала куда больше, чем об Иване-царевиче, Бабе-Яге, Василисах, о славных городах Киеве, Новгороде и красавице Ладоге. И теперь, когда она начала было кичиться, не явно, но внутренне, перед любознательной Жанной своей русскостью, ей вдруг пришлось признать, что она знает о России не многим больше, чем бывалая путешественница.

Жанна вскользь (а, может, Олимпиада просто плохо слушала её, погружённая в свои мысли) рассказывала, что отец её тоже был путешественником, вечно пропадавшим то в африканской саванне, то в северных ледяных краях, и она рано или поздно переняла такой стиль жизни, и он пришёлся ей по душе. Цыганкой она была не по происхождению, но по страстности своей натуры и по любви к скитаниям, и Оля тоже, при самой первой встрече, подумала, что перед ней - истинная гитана, - просто прекрасно говорящая на языке Мольера.

Так они и бороздили, Жанна и её отец, меридианы и параллели земли, чтобы время от времени пересекаться в условленной точке, стареньком домике в Бургундии, в живописной деревушке под названием Сансер, где производилось великолепное, кристально-прозрачное, как слеза, пронизанное солнцем совиньон блан. Пересекались, выпивали по бокалу любимого вина, отец давал ей деньги на дальнейшее житьё и снова исчезал. Стены их домика давно сплошь заросли одичавшими лозами винограда, никто их не выдёргивал, не приводил сад в порядок, потому как дочь навыкла испаряться вслед за отцом.

Жанне очень пришлась по сердцу Россия, ещё более удивительным было то, что француженку влекли самые неприглядные и захолустные её уголки.

- Я люблю ваши храмы, они не такие, как у нас, они другие. Более светлые. Даже с тёмными стенами и фресками, они более светлые. Я расскажу тебе историю, которая связана и с моей, и с твоей родинами, - её в своё время рассказал мне мой отец. А ему поведал эту историю его друг, он умер восемь лет назад, а звали его Жюль-Эмиль Планшон. Я любила, когда он приезжал к нам в гости, я звала его дядюшка Планшон. Сколько всего он знал о растениях! Он знал такие виды, которые ещё не были известны общественности, создал огромную картотеку трав и цветов. Он мог без страха потеряться в лесу, потому что знал, чем там можно пропитаться, а чем - вылечиться от лихорадки или помочь себе, если поранился. Дядюшка Планшон, будучи талантливым биологом, самозабвенно  спасал бургундские виноградники, которые заразились филлоксерой. Ты знаешь, что это такое? О, это мерзкая микроскопическая тля, которая селится на корнях виноградных лоз и тихонько убивает их. Через трещины в корнях в лозу легко проникают бактерии и грибы, - и всё, отныне лоза обречена! Тлю эту завезли с восточного побережья Америки, загубив львиную долю европейских лоз, поставив всю винодельческую отрасль на грань вымирания. Дядюшка Планшон тогда очень много сделал для восстановления виноделия в регионе и мог по праву гордиться собой, но, несмотря на успехи, по-человечески он всегда страдал, потому что наши исконные лозы пино нуар удалось сохранить только путём прививки американскими видами. По сути наше истерическое винодельческое наследие было прервано, мы утратили то, что девственно произрастало на нашей земле ещё с римских времён, а были это по преимуществу красные сорта винограда… Да-да, ma tr;s ch;re Olympiade, наш славный совиньон блан - это всего лишь новодел, сущий младенец на наших полях! А ещё дядюшка Планшон рассказывал, как в его рабочей группе оказался в ту пору православный монах. Не совсем ясно, какими путями он там очутился, енн как будто никто не приглашал, он прибыл во Францию, откомандированный своим монастырем для изучения лоз и особенностей местного виноделия. Его любили, но никто не относился серьезно к его обычаю каждый день проходить через виноградники с молитвой. Он брал с собой внушительных размеров чашу и крепило и неутомимо шагал среди рассаженых по новому обычаю в ряды, а не хаотично, en foule, лоз, - и окроплял их освящённый водой. Учёные относились к этому «ритуалу» скептически, а вот дядюшка Планшон не разделял такой научной гордыни. До того, как монах прибыл в их лагерь, у научной группы ничего не клеилось, прививки не приживались, корни продолжали гнить. А с его появлением и марш-бросками по склонам виноградников неявным, таинственным образом закончились мытарства учёных, которые не преминули приписать этот успех своему научному гению. Монах исчез так же незаметно, как и появился, но дядюшка Планшон до конца своих дней вспоминал его и был уверен, что всё в мире держится, и поправляется, и просветляется только Божественной десницей.