Колькины печали

   Вечерние сумерки черными чернилами разлились по улицам околотка небольшого городка. Подступили нежно и бархатно дикой кошкой к зданию школы, разомлели плотной ватной темнотой и укрыли ровные дорожки, недавно приведенные в порядок на комсомольском субботнике. Казалось, весна устыдилась смелости своей и дала доступ морозам, о них городская природа забывать начала. Как-то сразу охолодило округ, заворожило изморозью и совершенно неожиданно прижало просыпающуюся траву к земле. Умолкли прилетевшие с юга птицы, лишь голубиное воркование нет, да слышалось от труб теплотрассы расположенной на поверхности. Эти городские жители, привыкшие к переменам урбанистической  весны, облюбовали для обогрева теплый воздух пространства, разливающийся из прорех теплоизоляции отопления.

   Больших размеров тополь с обломанным стволом от удара молнии, как страшный монстр застыл у входа в школьный двор. Несколько лет назад во время грозы ударила молния, подсекла на высоте остов старого великана. Полыхнуло жарким огнем.
Полыхнуло ужасающе и страшно, да затушило проливным дождем, осыпавшимся с неба.
Упавшую макушку распилили и отправили в кочегарку, а вот сил свалить в полтора обхвата высокий комель не осталось. Долго собирался директор устранить угрозу школьникам, пытался приобщить к борьбе с обломком подшефное предприятие. Дело затягивалось, пока вопрос не решился сам собой. По очередной весне, обгоревший и давший трещину гигант, выбросил росток, покрывшийся зелеными листиками. И зародилась жизнь в отжившем, казалось, дереве, потянулась к голубому небу. Радуя сначала воробьев, а затем и более крупную птицу.

   Бывает в судьбе растения так, что рвущаяся к житию и спящая до поры почка оживает и возникает удивительное состояние, когда мощная корневая система погибшего дерева не знала что питать и вдруг открывается направление для приложения сил. За несколько лет росток окреп и превратился в гигантскую ветвь, а затем утвердился новым стволом, как будто отрос новый орган. С облегчением восприняли разрешившуюся саму по себе ситуацию учителя, и поднявшийся на большую высоту стебель окреп, смело сопротивлялся ветрам и непогоде, радовал по весне ранней зеленью, летом давая дом птицам, а по осени удивляя огромного размера листьями. Ведь столько соков необходимо приложить, а дерево молодо, корни мощные и потому силу и питание давало тем листьям, что отрастали на новом отростке. Так и сочетал в себе старость и молодость, удивлял окружение возможностями природы и стойкостью ее перед стихией.

   Поднималась из руин и страна, восстававшая из пепла, невиданной до сей поры по силе  войны. Укреплялась, казалось, благодаря усилиям овдовевших женщин, осиротевших детей и безруких, да безногих инвалидов, вернувшихся с фронтов. Они пришли на помощь мужикам, вернувшимся с войны, наскучавшимся по мирному труду. Встали к станкам, к доменным печам; сели за руль машин и рычаги тракторов, взвалили привычно на себя ударные планы пятилеток. Не все силы растрачены в боях и те, что остались в живых, спешили восстановить, вернуть города и села к довоенной жизни.

   Колька, мальчишка, проживающий в близстоящем бараке - из тех строений, что воздвигались временно для расселения прибывших, вернувшихся и создавшихся вновь семей, с перспективой получения жилья в кирпичных новостройках сидел на скамейке, с грустью ожидая решения вопроса о его нахождении в школе. Он озяб и даже замерз, можно уйти домой и там дождаться матери. Но он ждал, мысленно поддерживая единственно близкого человека. как она по темну в их околотке, не радующем мощеными тротуарами?

- Мамка! Что они с тобой делают?

   Пьяный голос из проулка завел песню: «Хазбулат удалой, бедна сакля твоя…», - какой-то подвыпивший и оттого задержавшийся на работе выпивоха возвращался к семье. Кормилец! Несет деньги домой, если не оставил всё в забегаловке, опаивающей мужиков самогоночкой на карбиде, из под полы доброй тетки Нюры.

- Нюсенька налей в долг, вдвойне отдам.

- У тебя без того долгов выше крыши. Шел бы домой семья ждет.

- Да что семья, если жизнь на карту поставлена.

   И наливала, куда их горемычных девать?

   Колька подумал про отца и передернул озябшими плечами. Не видать и сегодня спокойной ночи. Придет пьяный, начнет орать, руки распускать. Потерпеть можно, матушку жалко. Снова будет слезно проситься на ночь к соседке, чтобы избежать беды и не провоцировать отца на драку. Сколько товарки говорят: «Разведись. Не будет толку от такого мужика», - нет, словно приклеилась. Мальчишеским умом понимал, да нет – любил отца. И мать его  любит! Ведь он рукастый, из любой безделушки дельную вещь придумает и сделает. Когда трезвый он и прижмет, и приласкает.

   Историй много знает и рассказывает. Про летчиков, летающих на севере, про моряков, что ходят в море, про геологов, работающих в отдаленных местах.  Соседские пацаны завидуют – вот каков отец! Такого каждому. Да где их взять – полегли на войне. Из мужиков совсем недавно дед Митяй за первого в околотке слыл. К нему за советом по мужицкой надобности шли: сам сил набрать не может, но по-деловому объяснит, как работу справить. Вернулись единицы, но их война поломала основательно. Всякий сам по себе выкарабкивается из этого состояния и возвращается к мирной жизни. Большинство смирные, а такие как отец не могут дойти до дома.

   «Жизнь – это путь. У кого-то до ближайшей булочной, у кого-то – кругосветное путешествие», - говорил Петрович, кочегар в школьной котельной. Мальчишки любили после уроков забежать, обсохнуть - накатаются на ледяной горке, чтобы от родителей не попало, сюда и ныряли. Для бати кругосветка и получилась. Ногами протопал через всю Европу до порога дома, а умом и душой – до сего дня за товарищей павших мстит. На войне значит, задержались такие! Бессрочная командировка получилась.

   Не знают только друзья Колькины, как это против здорового мужика стоять, прикрывая собой мать и смотреть в мутные глаза, осознавая, что отец ничего не понимает в этот момент и до беды недалеко.

- Ты меня уважаешь?! – а кому уважать-то. Мать любит, жалеет. Когда трезвый и прижмется, и целует. А коли пьяный пришел – после очередной порции синяков отстирывает всю ночь, чтобы назавтра в люди человеком вышел. Да не дай Бог, чтобы окружающие чего плохого не подумали. А чего думать? Все слышат, видят и знают. До поры  помалкивают.

   Только войну не любит вспоминать отец! Мать говорит, скрипит по ночам зубами и в атаку с матами идет. В такие моменты подальше отодвинься и пережди, пока успокоится. А то бывало «ворвется» во вражеский окоп – до чего руками достанет, обязательно кулаком в землю вбивает. Тут уж ничего не помогало, пока не «перебесится». Наутро простыня в крови – открывается, не заживает рана в левом подреберье. И с каждым усилием в ночи, рвут мышцы тонкую кожицу на месте разорванной осколком плоти. Сталинград оставил вечную метку на теле. Мать добралась до госпиталя в те тяжкие годы. Отпустили ее с работы, она подхватилась и полетела душой, после получения письма от таких же горемык, как отец, из палаты для тяжелораненых. Помогли, отписали – жив значится! На перекладных и попутках добралась, добилась, чтобы разрешили ухаживать, и подняла отца. Расстались после выздоровления: отец на фронт, мать домой. И продолжили добывать Победу над врагом.

   После победного мая вернулся отец домой, сыну третий год. Радость великая пришла в города и села после тяжелого испытания. Вначале не заметно, но пристрастился отец к пагубной привычке: работает исправно, а как получит деньги на руки, срывается и куролесит пару дней. Чего только не придумывала матушка, вначале скрывала и молчала. Да чем дальше, тем хуже: руки распускать начал. Протрезвеет – в ногах катается, прощения просит. Да не скрыть побои на лице. Чем только не увещевала, как не пыталась миром решить – не получалось.

   Для Кольки семейные неурядицы будничные, он настолько привык к периодическим ночевкам у соседей. Для него обыденными стали: и сундук в коридоре у тети Маши, и раскладушка у тетки Серафимы, и матрас на теплом полу с шуршавшими всю ночь мышами у Петровых.  После очередного ночлега в очередном подъезде, привычной и родной казалась кровать в кладовке собственной квартиры в бараке. У Кольки не было своего угла, как и у всех мальчишек дома. Домашние задания на уголке кухонного стола, игры на полу, а чаще на улице – простора больше. 

   Главной причиной неспокойной жизни для мальчишки являлись грамматика и литература. Не давалась эта наука. Откроешь школьную тетрадь, там красно от исправлений и перечеркнутых букв с ошибочным написанием. Как не старался Колька, не получалось писать без ошибок. И помочь некому: отец в вечных заботах о содержании семьи, а от матери толку мало. Росла в дальней деревне, где нет школы, учителей не найдешь днем с огнем. Едва обучилась буквы писать и расписываться в документах. Хорошо хоть читать умела, да и то редко брала в руки газету. Книг подавно не уважала, считала бесполезным занятием. Нацарапает фамилию, подпись поставит и на пять рядов вспотеет. Легче полы во всей конторе помыть.

   Не получалось и у сына с грамотой. Как не старался, не запоминал правил. Вроде четко понимает и помнит, да писать начнет – все из головы вон. Как слышит, так и пишет. Казалось, ну какая разница: «пошёл» - с буквой «о» или «ё»?  «Парашют» - с «ю»? Да неужели он не раскроется, если букву «у» поставить? Придумал же кто-то тире и запятые, многоточия. И каждый знак свое место имеет, попробуй в другое поставить – сразу двойка. По той же причине не держал в голове прочитанное. Дадут задание подготовить пересказ: дома вроде получается, хоть и через пень – колоду. Мать слушает, пока у плиты толчется, головой кивает. Все получается! Может и не слушает вовсе.  Как на уроке к доске вызовут – словно отрезало. Или вот кто в этой жизни стихи придумал? Как можно их выучить наизусть? Это же каторга настоящая. Третью и четвертую строчки учит, первая и вторая уже забылись. Порой казалось, ненавидит всех этих писателей и поэтов. Нарисовали их на обложках! За какие заслуги интересно знать? Что, шахту восстановили, иль железную дорогу построили? Подумаешь, роман написал или поэму какую? А может и не в них причина вовсе?

   Грамматику и литературу преподавала старая, строгая учительница, дореволюционной закалки. Она к детям обращалась на Вы и называла их «сударь» и «сударыня». В совершенстве знала произведения писателей и поэтов, порой вспоминала тех, кто писал историю серебряного века. Ее обожали девчонки, и она непримиримо относилась к мальчикам. Чувствовалась затаенная обида к мужскому полу: то ли обманута и обожжена революционными ветрами, оказалась, то ли от неразделенной любви, то ли еще по какой-то одной ей известной причине.

   Как статуя, изваянная из черного мрамора, поскольку носила черные платья,  стройная и, казалось, неприкасаемая она выделялась из коллектива учителей. Большинство педагогов советской школы, обремененные бытовыми проблемами, не успевали следить за фигурой, оправдывая  округлости тела. С любой из них можно изваять девушку с веслом, немереное количество которых располагалось в городских парках. Непостижимым образом, не смотря на чопорность и церемонность, претендующая на высшее признание в области педагогики и психологии, она пользовалась непреложным авторитетом. Свысока относилась не только к ученикам, но и молодым педагогам. Ее слово – закон в коллективе, сказанное ею не подлежало обсуждению.

- Вы, милочка, много поблажек даете своим ученикам. Они должны чувствовать инстанцию, а вы этого добиваться.

- Анна Карловна! Но это же дети.

- Эти дети живут в стране совершившей революцию. Порядок должен соблюдаться во всем. В том числе и в отношениях учителя и ученика.

   Она не вступала в диспуты с коллегами, сказанное ей становилось обладанием истины, не подлежащей никакому обсуждению. Если кто и пытался с ней поспорить, вскоре наталкивался на холодную стену отчуждения и отторжения. Она равнодушно здоровалась утром и не более того, удерживая дистанцию не уважения, но хотя бы некого отрешенного отношения. Мало смелых из числа взрослых находилось испытать на себе такую обструкцию. Что можно говорить о детях? Попал под неусыпное наблюдение и Колька, словно являлся самым отъявленным разгильдяем, под недреманное око этой взыскательной и требовательной учительницы. Лучше бы ругали последними словами, как на базарной площади. Давали подзатыльники. Нет! Изысканные манеры Анны Карловны доводили до бешенства и слез.

   Сколько раз плакал в кочегарке в компании близких друзей, доведенный до отчаяния и беспросветности. Нет перспектив в жизни: нужно учиться, без образования сейчас никуда.

- Не плач, Колька! – успокаивали друзья: Пойдешь в ремеслуху, там требований таких нет. К тому же и кормят и форму дают. У меня родственник попал туда, живет припеваючи.

- Какая  ремеслуха? Его отец до смерти изобьет. Из дома выгонит.

- Да лучше в общаге жить, чем через такие муки каждый день проходить.

- Это вы не правы,- учил Петрович: Вы, эта, не учите чему попадя зазря. Осилит он енту храматику, время придет. А отца с матерью уважать надыть. Без этого никак нельзя.

   Кажется, ничего особенно умного не сказал, да опыт жизненный – куда же его денешь? Мудрость жизни – знать во всем меру. Вот и старый, насквозь пропитанный угольной пылью, не смываемой который год, кочегар, выразился коротко и понятно. Не прибавить, не убавить. Все понимают, что за образованными нынче будущее.

   Чашу терпения переполнило сегодняшнее утро. Времени выучить уроки не получилось. Колька их делал под неусыпным контролем матери, а вечером пьяный отец в очередной раз разбуянился и пришлось ночевать у соседей. Пытался выучить стихотворение, заданное на дом. Да где там. У соседки мал, мала меньше - компания ребятишек. Пришлось заниматься и играть с ними, пока отваживались с матерью. А пришла ночь – кто же свет разрешит включить, когда полна горница народа. Утром на голодный желудок попытался прочитать и хотя бы первое четверостишие запомнить, в надежде, что этого хватит на тройку. Ну, хотя бы избежать язвительного отношения со стороны учительницы. Соседские мальчишки шли рядом и чуть ли не хором подсказывали Кольке. Казалось, что вот запомнил. Вот, расскажет. Расселись по местам со звонком, поздоровались.

- Николай к доске, расскажите, сударь, стихотворение, заданное на дом.

   Нетвердой походкой, словно восходя на Голгофу, пошел к доске. На лобное место. Его прошло не одно поколение и испытало  восторг умиления и нескрываемое разочарование. Под одобрительные взгляды друзей, вложивших в это самую большую поддержку, поглядел на Анну Карловну, открыл рот… Он не знал, как это получается и как работает. Сухо в горле. Знакомые слова улетучиваются из головы. Их никогда не оставалось, словно открывали форточку для проветривания и они улетали в непроглядное далеко. Туда где в поле бешено, крутит ветер, где склоняются к земле кустарники, и полощется ковыль по степи. В этих местах все так просто, односложно кричит ястреб в небе, пищит в панике полевка, прячась в норку от атаки хищной птицы. И в этой односложности - жизнь! Так происходило всегда! Не требуется вычурных слов и выражений, жизнь проста и двигается без остановки.

   Весь класс замер в ожидании. Шевеля губами, пытались подсказать знакомые строчки девчонки, мальчишки приподнялись с мест в надежде, что вот сейчас сорвется с губ первое слово и покатится речь, заполняя пространство класса. Но вызванный к доске, испуганный и уничтоженный обстоятельствами, затравленно смотрел перед собой и молчал, обреченно все ниже опуская голову.

- Ну-с, сударь? И что же мы молчим. Опять не выученный урок? Это прискорбно, молодой человек. Вы определитесь. Хотите ли Вы учиться.

   И в этот момент, не желая того Колька выпалил

- Я Вас боюсь, - и так откровенно расплакался, прямо разрыдался на виду у всех. Мальчишки сорвались с мест и окружили товарища, девчонки хлюпали носами, выражая таким образом поддержку.

- Не срывайте урок. Выйдите из класса и приведите себя в порядок. Все на места! – уже чуть ли не истерично закричала учительница.

- Вы, Вы…,- не находил подходящих слов маленький человек, из него сегодня вдруг выплеснулась вся боль, вся душевная мука, не находящие до сегодняшнего дня выхода изнутри.

   Вся суматоха и длилась-то пятнадцать минут. Но после выброшенного в пространство класса отчаяния, стройная система урока оказалась сломанной. Мальчишки, вызванные к доске, в растерянности путались в словах, девчонки сбивались на слезу. Коллектив не понимая того выражал сочувствие и оказывал этим помощь товарищу. Высказывал, в конце концов, отношение к этой строгой непогрешимой даме, молча стоявшей как изваяние.

   Кольку вызвали в кабинет директора. Сорок пять минут, он не понимая и не слыша двух умудренных жизнью людей, директор прошел войну, а учительница грамматики получила огромный опыт в своей педагогической практике, понуро стоял. Он понимал, добром не кончится. И готовый ко всему, отрешенно и обреченно принимал происходящее. У всех нас есть страхи. Кто-то смотрит им в лицо! У таких есть мужество. У невольно провинившегося  сегодня, не хватало мужества. А может наоборот прибыло. Выдержать «психическую» атаку двух взрослых людей, не понимавших, как можно не выучить хотя бы четыре строчки.

   Из всего сказанного не запомнилось ничего. Для мальчишки главное состоялось в конце беседы: на сегодняшний вечер вызывались родители в школу. Обреченно прикрыв дверь, хлюпая носом, вышел из кабинета директора. Перемена! Их класс молча дожидался в коридоре, не участвуя в играх. Это молчаливое сочувствие ломало все рамки педагогики. Сочувствие с большой буквы, понимание беды одного из них, многого стоила. Прикрыла дверь Анна Карловна, строго посмотрела с высоты роста, и на удивление молча повернулась и ушла в учительскую. В учительской – мертвая тишина, лишь шёпотом переговаривались коллеги. Вести быстро разносятся по школе.

   Борьба добра и зла происходит не на полях сражения. Ежедневно она проходит в человеческом сердце. С этим явлением столкнулись мальчишки и девчонки Колькиного класса. И попытались отчаянно защитить товарища перед взрослыми. Отстоять попавшего в трудную ситуацию, выразить поддержку! Что они еще могли?

   Он шел на работу к матери, чтобы принести эту весть: вызов в школу. Все одно, как на безнадежную дуэль, где заранее обречен на поражение. Может, не ходить? Недалеко река, уже вскрылась и прогнала лед вниз по течению. Осмелится и сделать всего один шаг, а там – что будет. Почему же он такой бестолковый и невезучий? Как сказать матери? У нее и без него полон рот забот. Не рожден он писателем и поэтом, оно ему и не нужно! Как отец, станет рабочим, овладеет профессией. Это тем, кому выступать от кружка самодеятельности, нужно. Поют, декламируют, сценки из спектаклей ставят. Разве виноват Колька? Не дано ему! Тройку поставили бы и отпустили в ремеслуху, правда. Ужели им так трудно?!

   Требовательный писк скворца привлек внимание. Прилетевший из дальних стран и обнаруживший, что подготовленное для него жилье занято вездесущими воробьями, он принялся выгонять их из занятого скворечника. Из летка вылетали мелкие веточки и пух, самка сидела на скворечнике, внимательно наблюдая за происходящим, а вокруг стайка мелких «жуликов» привлекали внимание к себе и к несправедливости, творящейся против них. Придется искать новое жилье. Ничего устроятся под стрехой какого-либо здания, потомство все одно принесут и по следующей весне вновь займут пустующий пока домик. А скворец творил торжество природы, это заложено у него в крови. Наконец уселся рядом с самкой и запел. Его песню подхватила подруга. Во дворе школы висит скворечник, сделанный Колькиными руками, любовно отшлифованный снаружи и необструганный изнутри, чтобы птицам проще цепляться за стенки при выходе из птичьего дома. За его изготовление он получил пятерку с плюсом и трудовик, старый отставной капитан артиллерии, похвалил перед всеми. Чему быть, того не миновать.

   Колька тихо постучал в дверь кладовой.

   Мать испуганно глянула на сына и от чего-то спросила

- Что-то с отцом?- мелко затряслись руки, накатились слезы на глаза. Она осела на стул и с затаенной надеждой смотрела перед собой.

- Нет, что ты, мама? – и обреченно выпалили: Тебя в школу вызывают. К директору, сегодня вечером.

- Натворил чего? Или снова двойка по грамматике? – передохнув, спросила, словно давно ждала этого вызова.

- Стихотворение не рассказал.

- Господи, да за что мне такое горе-то?

- Мамка! – с отчаянием в голосе: Знаю я это стихотворение! Рассказать не получается.

- Знаешь, так расскажи.

   И Колька с каким-то отчаянием выбросил из себя первое четверостишие! За ним второе, третье, четвертое. На дальнейшее его смелости и памяти не хватило. Да он и не учил дальше. Он заплакал, сел на второй табурет. Мать обняла его голову, прижала к груди и они замерли в своем несчастье. Сын всхлипывал в фартук матери, а она что то шептала. Будто песню жалкую пела, словно силы придавала своему чаду, молила за него, испрашивая Божией помощи. Горячие слезы капали из глаз на завитую макушку сына. Так одиноки, казались они в этом мире, в надежде – все исправится. И кладовая наполнилась этой надеждой. Эх, ее бы только не вспугнуть. Авось сложится.

   И вот Колька трется под окнами директорского кабинета. До него долетают голоса, в тот момент, когда бывший фронтовик, открывая форточку, дымит папиросой в открывшуюся щель. Все больше поучительные со стороны педагогов, особенно слегка надменный Анны Карловны и в ответ - просящий извинения  матери.

- Евдокия Васильевна, Вы понимаете, что сын может быть отчислен из школы? Он просто не справляется с программой, - не первый раз выражала свое мнение учительница грамматики: не смотря на довольно успешное освоение других предметов, мы не можем его перевести в следующий класс. Либо он остается на второй год, или Вы забираете документы.

- Да как же так-то, без образования? Ужели хуже остальных детей? Он занимается дома, я проверяю.

- Анна Карловна не это хотела сказать, - пытался сгладить напряжение директор: Мы постараемся дать возможность на переэкзаменовку, но Вы должны понимать, что нужно потратить усилия на подготовку. И Анна Карловна готова помочь усвоить материал Коле.

- У него отсутствует усидчивость и упорство,  у него нет целеустремленности, и затруднена память, что неминуемо приводит к плачевному результату. 

   Хлопнула форточка. За закрытым окном не слышалось, о чем говорят взрослые. Колька равнодушно пинал камушек, катая его по утоптанной земле. Не уходил, дожидаясь, матери. Чего им от нее нужно? Знает он материал, не может применить на практике. Словно морок нападает, как переступает порог класса Анна Карловна. От ее строгого вида, от прямой спины и высокой прически, от тонких восковых пальцев рук, от запаха духов «Красная Москва». Сам мальчишка не знал, что это за аромат, но по обрывкам речи запомнил название и благоухание.  Как нет памяти? По математике за последнюю контрольную пятерка. Лучше всех в классе знает географию и биологию, не один раз это отмечала учительница. На трудах и физкультуре ему и подавно равных нет.

   Совсем загрустил, но вновь приоткрылась форточка. Колька вслушался и с трудом разобрал, что тихо говорила мать. Голос ее крепчал и усиливался. Окреп, появилась уверенность от того, что ее слушают.

- Говорите, боится! Так Вы поласковее с ним, он доброго-то мало в своей жизни видел. Мне приласкать некогда: работа, да семья, да отец выпивающий, ему недосуг. Мальчишка ночует по соседям, где ему успевать и учиться на «отлично»? Ну и что из того, что отец пьет? Он горемычный израненный, при смерти в палате тяжелораненых лежал. Я его подняла, с того света вытащила. Там и забеременела. Может от того, что силы у отца мало, он ведь все думал, последние дни доживал, а тут поднялся. До сего дня в атаку ночью ходит. Вы-то знаете, как это страшно, - обратилась, видимо к директору: Нам женщинам да бабам, откуда это знать. Вот Вы, Анна Карловна, разок бы послушали, как он врага ночью из окопов выбивает, как последний патрон в кулаке сжимает. А Вы знаете, что он «Саласпилс» — детский концентрационный лагерь освобождал. Там детки, словно живые скелетики в бараках. Взрослые что? Еще понять можно! Не простить, но понять. А деток? Мой Николай до сегодняшнего дня кусок хлеба в кармане носит, чтобы в случае чего ребенку голодному отдать. У него в голове до сей поры темнота и в сердце рана рваная. Я никому не дозволяю  слова плохого про него сказать. Однажды трое суток на нейтральной полосе лежал, шевельнуться нельзя, стреляет немец. Кругом  трупы товарищей и он один среди всего.

   Закашляла Анна Карловна, попросила воды. Ужасный момент открылся для нее.

- Говорите, сынок боится вас. Да может это в крови нашей на все поколения осталось. Я ведь во время гражданской войны девчонкой тоже натерпелась. Пришли белые в деревню, обозленные. Им всыпали красные и погнали в сторону границы, приходилось отступать, двигаться быстрее. Кому хочется погибнуть, нужно уходить. Озверели, не видели, что перед ними старики, бабы, да детки малые. Офицер молодой старшим у них. У него жёнка. Стройная, худенькая, одета с иголочки. На нас местных жителей свысока смотрела. В руках стек носила, что не по ней – в ход пускала. Да так наторела в этом деле, с одного раза кожу рассекала, не смотря на то, кто перед ней: взрослый или ребенок. Наши, кто успел в горы уйти, сообщили об отряде, а когда приблизились к селу догонявшие – белые вовсе озверели. На наших соседей, что в погребе прятались, гранату бросили. Так вся семья и осталась: бабка с матерью и детки малые.

   У меня страх перед такими женщинами на всю жизнь остался. Может и Коленька чувствует страх-то этот. Простите Анна Карловна его за это, - послышались всхлипывания. Кто-то подошел к окну, пришлось вжаться в стену, хотя сердце рвалось защитить мать. Добрых полчаса мальчик топтался у входа, пока не появилась на входе родительница. Он прижался к ней всем телом.

- Ты мама не плачь, осилю я грамматику. Только не плачь!

- Да что ты, Коленька, я не плачу. Так что-то в глаз попало, - крепко прижала сына.

   Они пошли в тесный проулок. Там дома дожидался наверняка отец, может сегодня будет трезвым. Пора уже выходить из состояния войны и вернуться в мирную жизнь. За спиной горел свет в окнах директорского кабинета…

   Кольке назначили переэкзаменовку. В назначенный день, он нарядно одетый: как нарядно? Тогда наглаженные брюки и белая рубашка уже претендовали на некий праздник, явился в школу. Его пригласили в класс, как перед взрослым разложили билеты и предложили отвечать. Он не увидел среди экзаменаторов Анны Карловны. Одобрительно улыбался директор. Уверенной походкой подошел Коля к столу, встал, распрямившись свечкой, отрешенный от всего. Не видел главного: на последней парте сидела учительница грамматики и литературы.

   Запах духов «Красная Москва» неуловимо «почудился». Ну и пусть, ну и все равно. Он нерешительно сказал первое слово и, обретя уверенность, читал и читал одно за другим стихотворения по программе.

   Во дворе школы под летним ласковым ветром раскачивался искореженный стволом, но все же возродившийся к жизни тополь, помогая мальчишке обрести уверенность и распрямиться под первыми невзгодами жизни. Жизнь все-таки не поход в ближайшую булочную за хлебом.