Мюнхен Marginale 1. Часть 4. Мюнхен, что в Баварии

                Часть 4. МЮНХЕН, ЧТО В БАВАРИИ

«Байоариус вместе со своим свободолюбивым народом, который происходит из Армении, откуда они вышли большой силой, добрались до этой страны, где нашли бедный народ, который питался рыбной ловлей и охотой на диких животных. Поселившись здесь, они назвали страну по имени своего князя и предводителя – Бавария».
           Hans. F. Nohbauer «Die Bajuwaren», Weltdild Verlag, Augsburg, 1990


          ПАРКОВКА ЗАДОМ
          [нечто страшное]
«Доктор Фауст, однако же, вскоре отправился дальше и недолго здесь промешкал, только совершил кражу – наведался в погреб к хозяину «Высокого куста», после чего повернул и прибыл в Мюнхен, что в Баварии, поистине княжеский край. Город выглядит совсем новым, с красивыми широкими улицами и разукрашенными домами.»
     «История о докторе Иоганне Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике.» Иоганн Шпис, MDLXXXVII.

     Pre
     Коротышечный маршрут Регенсбург-Мюнхен Катька Джипиэс рожала долго.
     Во-первых, Мейнингеров в Мюнхене вовсе не один.
     Во-вторых, Ксан Иваныч не смог озвучить написание: то ли Мейнингер, то ли Менинген, то ли ещё как.
     То ли Байерштрассе, то ли Байернштрассе: буквёшка «н» в серёдке, а в другом слове её нет. Всего-то, ядрёна вошь, а, глядь-ка ж ты, какие две разницы! … То ли вместе, то ли врозь «байера» и «штрассу» писать.
     Русские же не пишут «Крестьян(о)улица», «Топольулица» и так далее! А в Германии слова сливают запросто. Без научного лингвоанализа… И получаются такие нелепицы сиамского образца. По крайней мере так нашему брульонщику кажется.
     У русского языка, так считает его самоназначенный знаток, равно исследователь-экспериментатор, равно нарушитель собственных правил, заодно сочинитель черновых брульонов Кирьян Егорыч Полутуземский,

                особенно мощны суффиксы.

     Суффиксы придают дополнительные смыслы, меняют окрас. А в сочетании с окончаниями это вообще лингвобомбы!

     – брульонщик – создатель брульонов;
     – брульончик – миленький брульон;
     – брульонище – брульон огромный, гадский, нелепый;
     – брульонец – брульон так себе, сделанный наспех;
     – брульонский – имеющий отношение к брульону, схожий с брульоном;
     – брульондонский (патент К.Е.) – сырой, черновой, гаденький, отдающий неприятным ЛондОном (вспом. «англичанка гадит»), и изв. резиновым изделием.
     Русский ребёнок с малолетства понимает суффиксы.
     Жонглируя суффиксами, он меняет тональность слова в нужном ему направлении, ничуть не парясь орфографией и синтаксисом, придуманным научными дядями, и не знакомым ему ни с ними, ни с их трудами, от слова «отродясь».
     Русский ребёнок с трёх лет уже суперлингвист и вдохновенный, незашоренный экспериментатор! Ну или так: «коренной носитель естественного языка, впитавший его с молоком матери». Он – мастер родной речи в отрочестве, а далее уж как получится.
     Алиса из Зазеркалья со своим коренным английским языком позавидовала бы сверстнику из Руси с его естественным русским, пожалуй, самым универсальным и самым точным, а также самым последовательным (с точки зрения неизменности звучания буквосочетаний алфавита) языком в мире .

***

     Нам-то, ну, современникам, с высоты… цивилизации… всё ясно: мы люди сверхопытные, у цивильных людей даже в железные танки встроен компьютер: хоть в русский марки «Т» с циферками, модифицированный для непогоды, хоть в «Леопард» производства немчуры, а то и в грёбаный «Абрамс», чего им в Европе надо? – комп-то поди не четыре гига OS, не просто тепловизор, а симки их не из стиральной машины, а  половчее будут; и ценой не в сто тыщ…, гривен или деревянных наших почтенных рублей, положим, а начни с мульона баксов…
     Но не понять этих лит-географических тонкостей Интеллекту ранней версии,  вживлённому в нежное катькино думкопфволокно.
     Его и Интеллектом-то стыдно называть: так себе, детская игрушка, гугел-мугел, миттер-твиттер, жестянка консервная, болванка чугунная, для огурцов деревянных, оловянных, стеклянных… вместо разума…
     Сам-то понял Кирьян Егорыч что нацарапал в дневничке своём брульонном?
     И спутники-то для этого джипиэса деревянные, движок на пару, энергия на исходе, и сквозь облака не видят… в общем, фуфло то ещё. Архаика.
     Не видит Катька адреса, хоть ты лопни.
     Не желает довести орк-фест-шественников из мордорной Руси до тёплой евросоюзной постельки.

***

     «…Запутались мы поначалу. Нам надо в хостел, а едем чёрт знает куда, – пишет брульонист, – по запаху приключений, а мы не звери лесные, чтобы дичь учуять: летим по наитию, торопимся, а дорог там уймища, по всемирной пословице куда глаза глядят».

     Тут Русь в одном фольк-строю с Европой, пошла бы она куд-куда-нибудь… Европа эта… подальше…. Но не в-сию-же-минуту, а по команде. И не сверху, а изнутри, из народа, с галёрки машинки ксаниной, звать кою Reno.
     И видят пассажиры славянской нации, кроме знатного асфальта немецкого производства – а то добрый опознавательный знак автобана, синие попутные значки: «Мюнхен вроде бы там».
     Ёпть-ты-блин: рядом ещё один: «Можно ехать тут, выбирай, путник».
     А если глазастой птицей фениксом взмыть над немецкой землёй и оборотить взгляд направо, то обнаружится дорога третья, из Нюрнберга: а это город первопечатников ити ж ихъ мать. И как же это близко по духу брульонист-графоману!
     И снова аасфальт, снова буква М, или А в названии трассы.
     Буквы как буквы, ничуть не хуже остальных. Могли бы и G-ой назвать, и J, и W, и Q, похрену.
     Бесплатное удовольствие эта дорожная Сеть! Свобода выбора, толерастия, абсолютная цивиль и прочая муть. Это с одной стороны.
     А с другой – неумные люди: наплодили автобанов, талдычут об экологии и перенаселении, и что жрать скоро нечего станет, а загубили посевные площади.
     И куда смотрит назначенная дурочкой Грета Тумб…
     Упс-твою-мать, в том году её, верняк, не было… ну, во взрослом виде!

***

     Гадания на кофейной гуще истину пути не открыли.
     Едем пока что прямо, не сворачивая и не ища дорожных удобств. Туалет не актуален: опростались перед Регенсбургом на растплатце. Ну, где Николай Петрович мельканул. И где Ксан Иваныч разделался с Мойдодыром московскаго происхожденияим.
     Вот сдался же Клиновым это разнесчастный чуковский персонаж!
     Вопрос точного маршрута решился лишь, когда Малёха, ожесточась гораздо, прошерстил папины бумаги и нашёл в них правильные названия с адресами: хостел Мейнингер, Байерштрассе (то есть баварская улица, или улица баварцев).
     Таким образом угадай-троянский конь линейки Reno с четырьмя ездоками внутри (он же Росинант; он же рыжая кляча д'Артаньяна, безымянная – Александр Дюма не удостоил её имени, откормленная до черноты; он же Буцефал барона Мюнхгаузена, трижды умерщвлённый и трижды оживший) таки был направлен, о варвары: по трассе; о тигры-крокодилы-жирафы: по A93, блин.
     О, змеи, лягушки, ящерки, простите: переехали таки парочку милейших созданий. И не помогли звериные виадуки: не так уж их много в Баварии.
     А тут челюсть чья-то. Красивая, розовая, с никелем: по полям, по лесам мчалась, помовая листвия дерев.
     Вот же фантазия чья-то в деле!
     – Симплиций, брат крампусов, твоя работа?
     – Нет, – сказал Симплиций.
     – Бим, это не твоя ли была Дамба Днепрогэса ?
     – Неа, не моя, – сказал Бим, – моя, что с порогами, в салфетке, а салфетка в коробочке от гринфилда.
     Хренов! Никто не видел эту коробочку. А кто видел, тот молчит рыбой угорь и на пластмассовых червячков не клюёт.
     – О господи, какое счастье! Неужто нашлась?
     Вёрст через полста коняжку фамилии Reno поворотили на автобан А9.
     Ещё полста кэмэ и мы попали в столицу Баварии. Зовут её, само собой, Мюнхеном.

     Детали
     Проехали мимо хмарочёса «Insida bi Melia hotel» между крохотульными Мис-ван-дер-Роэ-штрассе и Вальтер-Гропиус-штрассе . Повеяло учебником архитектурной истории. А оно надо читатлю, которому история современной архитектуры до лампочки? Ему про цены в немецком общепите расскажи.
     …Повернули на Шенкендорфштрассе, далее на кольцо Петюэльринг  и там пронзили Петуэльтуннель. Эпично ли выглядит?
     Die Deutschen sind reisefreudig. Да здравствует поэзия вагантов и зингеров разных.
     Вдалеке маячили четыре цилиндра BMW. Теперь это постаревшие красавчеги. Стоп! ОДИН красавчег! Ведь цилиндрики-то срощенные… в липстик клевера.
     Свернули на Шлайссхаммерштрассе. Свободу письму!
     Блокнот доставай. Фоткай. Запоминай. Расскажем ощущения.
     Sie geben allem gern Namen. Плохая каллиграфия: кисточку наточи'те! Волоски поправьте: серый волк из белой козы вылез.
     «Снимай больше, Малёха», – велел сыну Ксан Иваныч.
     «Что тут снимать?» – огрызнулся Малёха. И тут ему подвернулся «Ambulanter Pflegedienst Jasmin».
     Erstens, Wissenschaftler haben Egos, und Wissenschaftler geben Sauriern gern Namen.
     Унд цветикам: такие добрячки.
     Под мелодии валькирий – все знают этот ужас Вагнера?

     Я, Егорыч Кирьян, свидетельствую как на духу, будучи уже дома, в полном здравии и спокойствии тож, по фотке уточнил адрес. Это Шлайссхаймерштрассе 157. И потому смог абсолютно точно восстановить маршрут, на предмет которого были значительные сомнения, о чём заткнув рот волшебной тряпочкой «молчун», докладываю своим товарищам. Ну, пока они живы и способны воспринимать разные ретро-впечатлялки от коллеги на полном пенсионе.
 
     Населению Руси детали эти, конечно, по барабану.
     По барабану и моим драгоценным товарищам: им интересней другие мелочи: скабрезы там, эротические картины из прошлого и другие литературные достоинства… затеваемой глававтором великой Книги Экономичных Путешествий. Звать Однавторым Актовым, когда же он успел всё это?
     А вот потомки будут проверять географию: потомки, надеюсь, будут любознательными и дотошными. Лет через сто будут проверять и немцы. Особенно долгожители: клиенты указанной выездной клиники на Шлайссхаймер 157. Дайте же им, наконец, фотку главврача! Разверните его биографию что ли, пока он в здравии и волонтёрит вовсю.

     Свернули на Дахаузерштрассе.
     Nun, Menschen lieben es, Dingen ihren Namen zu geben, wie Mondkratern oder neuen Tierarten.
     За перекрёстком с Бриеннер-штрассе влились в Зайдль-штрассе.
     Как надоели эти штрассы! То через дефис, то в раздельности, грамотеи!

     (А кому из читатлей нужны, нахрен, эти  топонимии?
     А никому! Нужны они Кирьян Егорычу, для мемуаров. Возможно с художестывенным результатом.)

     По автовиадуку пересекли ж/д пути (это рядом с Hauptbahnhof Sud) и въехали на  Байерштрассе .
     Нужны! Нужны точные топонимы, нужны метки! Это как волчья автогеография: тут он зайчика задрал, а тут им блеванул, потому как не свежим был живпродукт.
     Такая вот чистая литературная лингвокрасота, слегка жанр РПГ  с подробной статистикой, приобретениями, случайностями и необязательностью. И ни грамма политики.
     Also, g;tiger Gott, Juhu!!! Йохо!!!
     Наша якорная точка – хостел Мейнингер – в двухстах метрах отсюда.
     «Есть ли в нём бабы?» 
     Шины шелестели, испуская лучезар… нет, лукавые звуки международной дружбы.
     Погодите, мол, знаем мы ваши кукиши в кармане, у нас свои есть, только проявитесь, мы вам ещё покажем.
     Загадываем год: 22-й.
     Хотите поиметь ответку? Раньше или позже предсказанного? Как в 45-ом того века, или крепше? Или ядовитее что ли? Ну, чтобы  лучше запомнилось.
     Смилуется ли Господь, и станет ли железо гореть, если вновь по нему тарарахнуть? Это не призыв, это ласковое предупреждение, это если станете действовать по своему недоразуму. 
     Правильно выбирайте чиновников, которые вам пишут законы и направляют боевое железо в джунгли невесть какой хохлорусскости.
     Нет, Господь даже не заметит шевеления вашего: ни в семейных постельках, ни на улицах с транспарантами о мигрантах, излишне зелёной экономике, о дружбе с врагами и вражде с адекватными. «Сами, – говорит, – разбирайтесь».
     Так получите тогда по кумполу, дайте вот токмо славянам передыху.
     А как перекурим сидьмя, то и на ноги встанем.
     Слабым  поможем, предателям всыплем.
     Взаимно, взаимно, спасибо, благодарим премного. Готовьтесь к преисподне, короче.
     А вы, глупые, шлите леопардов, а то у вас нынче  кыски, мышки, енотики – мелочь какую-то клепаете на ваших именитых когда-то Круппах. Не стыдно?

***

     Mont Blant, который их бин чемодан на крыше, ты не забыл этого достопочтенный читатль? Милость божья с вами, любезные и не очень, теперь вы кинулись на блогеров… а мы теперешние не таковские, мы теперешние транслируем патриота Егорыча… Короче, запускаем сорнячков, уподобляемся У-ким, Д-вым, С-ным… Так и напишем: мол,  чемодан сверкал боками, носиком и жопкой – радостно, как хихи милого бычка листовой бронзы с Уолл Стрита.
     Посмеёмся мы над вами, почтенные и достохвальные, вместе с вашими чадами-хейтерами и домочадцами тихушниками. И Еронима Недоскрёбыша не забыть.
     Другими словами: плевал Кирьян Егорыч со своими милыми дружками на соседский Европе долларовый курс, да и евры ваши – чисто раскрашенные бумажки.
Стикеры из Беларуси, Чехии и города Праги… да что там, куцеватый орденский набор, приклеенный к аэрочемодану Монт Блант, гора «Блант» значит, выглядел убого.
     На то наплевать вояжёрам, лиха беда, как говорит Кирьян Егорыч устный наш знаменосец и чертёжник букофф.
     И подтвердили бы, кабы живы были Бернгард Герцог, Ганс Киргхоф, и особливо Йорг Викрам – любит он разные дорожные книжицы со враньём и без оных, с завитушками и тяжеловесными скабрезами: всё-таки не в конце путешествия, а ближе к началу.   
     Задворки старого пивоваренного Мюнхена выглядят примерно так же, как заглавный проспект Угадая, если его для смеху вдвое сузить (сузи, напиток) и встроить две линии рельсов игрушечного трамвая. 
     Этот ремесленный участок Байерштрассе, если его продлить на восток, приведёт в самый центр Мюнхена – на Карсплатц, в народе понеже Штахус (есть такой легендарный алкаш) к Карловым воротам, за которыми начинается… Ладно, об этом когда-нибудь после.
     Снова это «после».
     Достал завтраками!
     А пока сообщаем читатлю: да, Ксан Иваныч знает толк в туристическом планировании.
     – Милый першпектик! – восхитился Бим.
     – Крестьянская улица! – перевёл Кирьян Егорыч.
     – Баварская, а не Крестьянская – сумничал Ксан Иваныч.
     – Деревня с трамваем! – фыркнул Малёха. – Бийск, бля.
     – Мальчик видел Бийск! Какая прелесть! – подумал Кирьян Егорыч.
     Ну не фигос.
     Многое из выплеснутого сгоряча Кирьян Егорычем – будущим пейсателем, а пока что обыкновенным летописцем, до каллиграфа не дотянувшего, но уже дотошничающего в пустячках (как если бы раз и в глаз… топором), и приукрашивающим убийственные по хлесткости диалоги не хуже Иогана Шписа печатника из Франкфурта-на-Майне, описавшего вояж доктора Фауста по Европеюшке.
     И Египет зацепив, извлекши из посмертных сочинений самого доктора, успевшего совершить сей печатный подвиг в понедельник 4 сентября.
     То есть не так расхоже, зато честно и походя зацепляя чертей и самого дьявола, но не Бога, милые государи.
     Ибо договор был состряпан мастерски, по цене души.
     Значит тебе всё можно до окончания срока договора.
     А там и Бог простит, ибо сделано всё это чернокнижным манером, тушью, пером и мозгом, если малость грубовато, так учебников фолиантописания на то не составлено.
     Так то ради запечатления самоуверенности сделано, ради дерзости и любопытства человеческаго, которые обратить надо как пример дьявольского соблазна на пагубу тела и души.
     А также чтоб исповедаться после.
     И чтобы успеть испросить у Бога прощения… ну,  если обладать трезвым взглядом: и если ты не кроха Малёха, а Бим по трезвяку. И если ты не говённая немецкая оппозиция, которая наговорит на Хаймат-Муттер ничуть не хуже сбежалых русских артистов с иноагентами на русскую родину, лет через десять примерно.
     Хорошо ли вас запутали?
     Ну так получите ещё:
     Если ты порядочный Кирьян Егорыч, а не тот странный Нект, яжем'елькнул в самом начале и тут же – неужто навсегда – исчез, или проявится…, то всё изложенное тут, списано с черновичка Егорыча по имени «Брульон путевой».
     И скопировано поштишто один к одному, за исключением разве что самой пошлой нецензурщины, а также всяких поправок, касабельных военного времени или чего-то похожего на оное.
     Оно также по большей части есть правда – с ничтожной долей вымысла развлекательной природы в детсадовской степени – для повзрослевших тинейджеров из гопконтор лохотронных, жульничающих под крышами сами знаете каких коррупционеров, кланов и семей. 
     Да вы и сами всё понимаете, и не хуже упомянутого брульониста, потому как не первый раз замужем.
     И потому что знаете самую мерзкую породу среди русских людей насквозь, пусть бы они были самыми наипервейшими звездатостями из артистов, художников и писателей, из блогеров и прочих лицемеров и двуличностей, о которых даже тошно говорить.
     Всё равно они сволочи, бытовые и сексуальные паразиты, и – самое главное – предатели Родины и государства.
     Включая, увы, нечестивых администраторов уровней «мэр», «губернатор», «олигарх», «министр».
     После слушания некоторых из них, порой и увы, приходится мыть уши с мылом.
     На три раза причём, а сначала макароны с них снять.
     Есть ещё «спящие». Не по заданию врагов, а спящие по трусости, которую не отличить от хитрости. Таковые феномены проявятся всё равно: лет эдак через пять-тринадцать , сразу же после… а пока что их не особенно видно, потому как в мирном мире подлых людей не шибко рассмотришь – так плотно они сливаются с государственной поверхностью…
     А кто востит, разглаживает и подстилает – тоже известно, и какой размер у них взяток.
     И с какой цифры следует начинать торговаться, чтобы на нужной закончить…
     И самому чтобы остаться  живым, ибо небезопасны все их предложения…
     Тут ставим много троеточий, потому как никому не положено макетировать прогнозов, согласно правила бабочки господ Стругацких, или Айзека Азимова, равно Оруэллов и Толкинов – мастеров фантастик, некогда мне тут мотиваторства вычислять. 

***

     Но! Сегодня Кирьян Егорыч не о грязи, какое! И не о шершаляфавинках, и не о гладкостях, и, тем более, в иностранном государстве, которое на хорошем счету у заморской Америки, которая есьмь всем белолицым тварям сапиенсным вроде доброго полицейского, что на самом деле ist единственная редкость указанного вида.
     Тут сегодня чистота и порядок: всё, как обещано было Кирьян Егорычу интернетом, и как было завещано немецкому фольку фюрер-архитектором – когда он ещё не был честным душегубом евреев, и пока что стеснялся называть рабами русский народ. А то бы мы ему раньше наподдали!
     Ох ты!
     Какой же классный городишко! Какая тут образцовая мэрия! Будто в боссах у Мюниха собственной персоной Швидко Шиббкофф!
     Наблюдательный Бим запел песню победителей, прорвавшихся в Берлин. Только на свой мирный лад и с поправкой на географию:

          Баварская улица
          по солнышку идёт
          и па-па-па-па-па-папам
          и па-па-па-па-па-папам
          на запад, на за-апад
          нас в хостел  приведёт... Эй!

     – Классная песенка! – восхитился Кирьян Егорыч.
     – Откуда эта ерунда? – сморщился Малёха.
     – Трещотку закрой, – скомандовал генерал персонально Биму Порфирию Сергеичу, и добавил овежливляюще-договорное: «те».
     Хостел снаружи
     Hадпись «Hostel» приляпана на козырёк серого четырёхэтажного кирпича , и замаскирована кроной молодого деревца.
     Кирпич прорезан квадратами окон.
     Немецкий ГОСТ, звать DINом. Модуль. Стандарт.  Примитив.
     – Квадратно-гнездовой способ черчения окон, – предположил Порфирий, мастер провинц-оркитектуры Мордора. – Кирюха, глянь на их прожект: какая дешёвка. Ума-то не приложили…
     – Торопились.
     – Неа, тупо говно.
     – Что так?
     – Ну, ни золотой пропорции, ни те Греции, ни те Корбюзье: бумага в клетку. По ней и чертили. Как китайцы без линейки. Детский сад! Архитектора в упор не вижу.
     – Бывает.
     – Моя Дунька от руки лучше нарисует!
     – Что за Дунька?

     Чья задунька? Любовница что ли, официально не объявленная? Вместо линейки и лекала у неё острый глаз, попа с сисями, четверо по циркулю… и твёрдая рука, ну?
     «Сидела бы лучше дома, рожала б киндеров и не лезла бы в мужские ВУЗы», – думает Кирьян Егорыч.
     Так и не объяснил Порфирий Сергеевич дунькину тайну.

***

     – Господа, мы приехали! – это Кирьян Егорыч. Он закончил навигацию, и ему плевать на критику русского архитектунга Нетотова.
     Кряк-кряк. Выдернут шнур из прибора. Погасло светильце. Умолкло звонило дорожное. Индифферентный катькин голосок приелся вояжёрам: хуже горькой микстуры, паршивей еды без соли пищевой «Славяночки», никудышней чая без сахара белого «Тёплые традиции».
     – Сейчас бы редьки «Домашней», – ожил Ксан Иваныч,  будто проникнув в мысли Кирьян Егорыча, – с водочкой !
     Шутку оценили. С галёрки варианты: 
     – от Бима: «С чесночком», с вискарьком «Веревольф» сорок про'центов!
     – от Малёхи: «С травкой».
     Что на уме, то на языке.
     – Тут вам не Россия, тут вам Германдия. – О-о-о, а хренодёрчика бы. Ох бы я им всем тут!
     – Что ты им тут? Вставил бы?
     – Фу, как грубо.
     – Ты как девочка.
     – Ха-ха-ха.
     – Бери правее, жми бордюр.
     Повеселел угрюмый Малюхонтий Ксаныч: он смертельно устал, затекли колени, а подушка  близко: на втором или третьем этаже. Ах, на третьем. Спасибо, спасибо.
     Скоро он проделает в ней, в подушке, пролежень. В форме затылка.
     Аксиома примитива: каким штемпелем штампуешь, таким штампом отштемпелюется.
     –  Мейнингер. Живой, падла, – комментировал Бим, пока Ксан Иваныч готовился к величайшему манёвру. 
     Манёвр-оперейшен  называется «поворот умельца».
     Вы не поверите, но поворот на улице в чужой стране для Ксан Иваныча почти что госпереворот на родине – опаснейшее, гнуснейшее занятие!
     Вот такой странный у нас генерал: всё у него зашибон и элементарщина: может небоскрёб нарисовать, может коттедж в пяти измерениях и между трёх сосен вписать, а ёлочку пропустить сквозь ступенчатую крышу, чтобы на ней принимать гостей и трахать эскортниц. И прочих алвараалтов  может изобразить. И филлиподжонсонов в стекле, и франкллойдрайтов над водопадом и под, и захухадиду если с 3D-MAXом задружить чуть лучше.
     А вот на примитивном овертаже авто при указанных условиях случается у Ксан Иваныча Клинова внезапная закорюка мозга.
     Потому в отделе мозгового смесителя возникают странные вопросы, отдаляющие операцию поворота на обыкновеннейшие девяносто градусов пополудни: «Это просто хостел, – верещит он из последних сил, – а наш где?»
     Сопротивляется также и сумлевается Ксан Иваныч в столь элегантной победе Кирьян Егорыча над вражескими лабиринтами: «Что там звенит? Навигатор выключил? Ты что! Заблудимся!»
     – С какого хера? Это наш хостел! На Байерштрассе. Сколько тут хостелов? Не опята, поди , – возвопил Кирьян Егорыч: его признали некомпетентным!
     – Катька подтвердила. Это наш кОстыль. – Умник. Шутник. Вульгарный сочинитель неослов (не ослов), по имени Бим, поддержал  Кирьян Егорыча. Развёл при этом руки в стороны – извини, мол, Киря, за нашего товарища: вместе клялись дружить. Погляди, мол, и ты, Малёха, на папашу: совсем он сдурел от непогрешимости и величины руководящей своей роли.
     – Не верю. Чёт слишком просто, – не сдаётся главный орк-и-тектор мордорский. Меж тем осуществляя то, что обозначено было тремя строками назад, или десятью – графоману-бытовику без разницы.
     А писулище гусиное для макания в чернило писальное ещё не выросла: мягкие спиченки-соломинки торчат вместо перьев! – Скоко те лет, Кирюша?
     – Пап, тормози, – Малёха заметил значок «P» на синем кружке. – Стоянка! – Он помогает отцу, и досадует на отца, проигрывающего в сметке старичкам пройдохам.
     …
     …
     …
     Партия, как правило, идёт на скорость соображения. Отец для него, за некоторыми исключениями, касаемыми, в частности, проблем с травкой, – непререкаемый авторитет.
     Сын алчет очевидности: она всегда и для всех должна. Даже при папиных оплошках.
     Сохрани Ксан Иваныча на нашей Планете! Таким, как есть.
     И его человеческие любови по уникальным формулам сбереги. И его скелетов в шкафах, включая принцесс Диан.
     И его архитектурные увражи. И тягу к уютным улочкам, игнорируемую каждым градостроительным клерком, каждым мэром, и каждым губернатором Угадайской вобласти. А где бы им ума набраться?
     …
     …
     …
     – Где, а где стоянка? – суетится главный сумлевающийся. Тем не менее, доверился Малехе и  снизил скорость поворота до минимума.
     – На пра-а-во! – командует Малёха. – Кру-у-гом! Раз и два!
     Папа заезжает на крохотный пятачок. И тут же стоп.
     – Дальше что?
     А ничего. Тесновато. На стояке  фургон-крохотуля.
     На нём надпись «Метро». Что за метро?
     В Угадае есть такой кабак «Метро». А где тут Метро?
     Доптекст под буквой «P» Малёха, разумеется, заметил, но, оценив его как ничего не значащий, перевести на русский не удосужился. И не смог бы, не знаючи немецкой мовы. А Кирьян Егорыч её знает, мову эту немецкую, слегка, конечно.
     – Ах, тут хостел!!! Вижу-вижу. – Ксан Иваныч будто бы очнулся.
     У крыльца несколько велосипедов. Среди них дамско-бабушкин. Фашистского года выпуска. Без украшений, рабочая такая машинка. Пенсионеры, видать, заехали.
Девчачьи – те с побрякушками. Мальчиковые с бумбоксами. Неужто не свинтят?
Воры тут е?
     Ау?
     Е?
     (Чи такэ АУЕ? Нет никаких АУЕ в Германдии.)
     В Германдии неонацизм, и тот в подполье. Америка не даёт им сигнала. Пока. После даст. Не родился ещё для них президент Митрофанушка наш Дурындин прусского (прорусского значит)  происхождения. А пора.
     (Спросите опосля у небес и в речке (куда я буду распылён и высыпан) «угадал-нет?» Интересно же.)
     Доказательства правильной навигации.
     – Ну вот же оно: «Meininger City Hostel»! – показал Кирьян Егорыч на спрятавшуюся среди веток вторую надпись! – Над-Пись! Видите-нет? – На тыщу процентов определяющую  его правоту: надпись, клеймо, факт-шмакт.
     Не слышат орки: увлечены мордорцы ерундой.
     – Молодец, Малёха! – хвалит сына отец.
     Почему? Что за чёрт! Где правильная раздача почестей?
     Кирьян Егорыч, впрочем как всегда, без вины виноватый. Кино, блин!
    

     Разворот.
     – Выходите все. Я щас развернусь,  – велел отец.
     – Папа, а я куда? – Малёха  никак  не  желает сопоставить себя со словом «все».
     Он вовсе не «все», а великий и могучий, блин, СЫН! Генерала сын!! Экспедиции оберег!!! Этого достаточно.
     Но, кажется Малёхе, каюкнулось папино доверие. Какой ужас. Но! Он, зато, и не в пример старичкам, знал, пусть поверхностно, но знал, чёрт побери, английский.
     Плюс балл Малёхе! Да ещё такой жирный балл! Крепенькому такому Малёхе. Спасибо мамке за пирожки. А батьке за участие. Чуете Гриммельсгаузена родителей?
     Он, Малёха, по-всякому, должен был бы иметь – для начала, хотя бы  одну, но главную  льготу:  не пребывать в округлённом виде наравне со «всеми», и: «Не пировать вам на моей свадьбе!»
     Кирьян Егорыча, традиционно пьющего в два раза меньше Порфирия Сергеича, но, как его ближайшего приспешника Бима, Малёха причислял к категории сволочных потребителей папиной доброты. И, увы, простоты.
     А у Малёхи ум и склад тонкостей.
     Тонн костей.

     Полный юных мечт Малёха не в курсе, что Кирьян Егорыч замыслил книгу, и что втихаря строчит походный журнал типа брульон, преимущественно на толчке, большей частью ночью. Потому глаза у него по утрам как у Красной рыбы. В Самой Протухшей Красной Книге, что выброшена была египтянами династии Хохлов на берег Красного моря. Море тоже выкопано первохохлами, но ещё более ранними: кто бы сомневался: гориллы неандертальские помнят этих хитрожопых существ, припёршихся за их финиками, назвавшихся поначалу русами, а после передряг разных и бочек варенья с печеньками ставших небратьями.

     – Всем на рецепшен! – велел Ксан Иваныч, и взглянул с укоризной на сынка,  – а там сообразим.
     – А вещи? У меня сумка! И компьютер. – Малёха перепугался не на шутку, радея за целостность шмотья: кто его знает – как в немецкой загранке обстоит с воровством. Тем более тут хостел для бедняков, а не отель для нормальных бюргеров, которым даже «три малых звезды» интересней хостела с лохмотниками и пруссаками.
     Кто бы поверил Кирьян Егорычу – вруну засраному. Нет в Германии пруссаков. Ни рыжих, ни человечьего вида. Они в Мекленбурге, и в Померании, и то немножко. Чисто ради Википедии.
     – Не пропадёт. Вылазьте!
     Старички вывалили из машины, сгребя подручное.
     Малёха, насуровив лик, выполз тоже. Поставил на бордюр пакет. Приостановился на тротуаре. Завзято, по-спортивному подрыгал ногами. Согибал и разогибал молодые, но затёкшие, никудышней, чем у старцев, колени.
     Он презирает неудобства, нежный рено-вьюнош. Не служил в армии. Не ездил на танке, и в БМП не сиживал ни разу.
     А там клёво, но если, конечно, голова не упирается в потолок с люком, что на всякий пожарный случай.


     Немцы.
     Отдыхающие у витража служивые люди, как только стёкол не выдавят! – пара грузчиков и молодой бармен на перекуре, – переглянулись, засуетились, оценили ситуацию.
     Ага, русские! Ах, постояльцы! Щас мы вам дадим-поддадим жару немецкого!
     Припомним щас вашу, фак, факт, шмакт, неправильную победу. И Ялту припомним, и Хиросиму, и Рузвельта и Трумэна. И скажем, что Жирнячок, ну бомбас ихний, вашим был, советским, а не америкосским… Мучайтесь вот и сомневайтесь, японьские  миряне. 
     И ткнули в табличку под знаком стоянки: «Diese ist kurz Parkzone nur f;r Hotelg;ste! ».
    
     Улю–лю!
     Ксан Иваныч воспринял телодвижения служивых как грандиозный упрёк. Всем. А в особенности себе. За грандиозную промашку – как водителя энд генерала.
     В башке его, начиная с России, засел и безвылазно торчит термин «штраф».
     Понятие сие за границей больно кусается.
     Почитающий правила да очистится от грехов.
     Уважающий законы будет долгоденствовать.
     Ой, да я купидончик!
     Три тысячи ослов! А он был вожаком среди них! А его уши надломлены посередине и свисают до земли, потому как он главный Осёл Длинноухий.


     Вышедши.
     Солидный, за исключением помятого пиджака, Ксан Иваныч нервно распахнул дверцу машины, полувывалил тело.
     Ни осанки, ни радости.
     Крылышки с детства… отсутствуют. Реалист, как батя и дед.  Добытчик бабла из бумаги. Далеко не по стопам. Честен: с другом может в усмерть поссориться… по дурацким эстетическим вопросам. Смеётся редко. Шутки увесистые с оттягом. Не то, что у некоторых Егорычей – церемониальные, не клёвые ни разу, будто сначала написанные, притом деревянным языком, потом вызубренные, и только после этого   произнесённые… Мерзким голосом притом, хуже ИИ раз в двести.
     Опершись одной ногой на порожек авто, зарычал (нервы: а Егорыч с Бимом виноваты): «Ну, вот! Заехали на штраф! Быстро... быстро думайте, мужики!»

     В бистро зовёт?
     В день скорби.
     Вы помните пари?
     Не помним никакого пари.
     Не надо тут нам.
     Если и было, то кончилось.
     Новый город, притом иноземный, – новые, заграничнейшие правила.
     Самые весёлые из них в муниципальном Уставе… чтоб с Америкой сравняться… в идиотизме, яже ноне «толеранто» называется. 
     Называть их «национальными особенностями» нельзя, потому как обидно остальным.
     А отрезаний голов на Востоке можно тупо не замечать: пусть режут сами себя, если хочется.

     Термин «мужики» обозначает что-то приемлемое. В день вымышленной скорби всегда так. Обозначал он уже не врагов, а совместно пострадавших. Вроде перемирия. А в окончании за «мужиков» можно втихаря покаяться.
     Кроткие. Дурни!
     – Тут нельзя долго стоять. И всего-то, – догадался Кирьян Егорыч.
     Он не богохульник, а чисто ангел как. Или «мужик», если по ксаниванычевой классификации.
     – Тут просто служебная стоянка, – добавил он максимально  ласково, чтобы не повергать генерала в ужас. – А не оптический обман.
     – Иваныч,  отъезжай пока на***! – изрёк Бим.
     Принаикорректнейшее «на***» в данном контексте означало «медленно и не торопясь, в сторонку».
     Видно было, что жившее в мозгу Ксан Иваныча ожидание тотального отсутствия в Мюнхене автостоянок оправдалось. Только что и наглядно! И теперь добровольные советчики и  навигаторы стали разом виноватыми:
     – Куда, блин, уезжать? Куда завели (susanini pik-pik)? Да что же, pik-pik, за pik-pik опять! Там же написано –  «в хостеле есть стоянка»!
     Ксан Иваныч ссылается на рекламный буклет, который  дотошно проработан на Родине в плане наличия стоянки или гаража, как главного предпочтения при выборе места пребывания.
     Поэт перемудростей наш непоседливый.
     Обсер полный.
     Долбить его головушкой о бетонное пекинское дерево .
     А тонкости маневрирования… А вот кому они нахрен важны: взялся за гуж – не говори, что рулишь не все позиции. И что у тебя клаустрофобия – вредная такая девушка.
     – Да, Ксаня, ты не волнуйся. Встань пока здесь, временно. Потом расспросим. Не боись, мы клиенты, а клиент всегда прав, – сориентировался Порфирий Сергеич.
Порфирий выручает редко, больше доставляет хлопот, но уж если выручает, то надёжно, по-товарищески: как армия, пришедшая на помощь окружённым.
     – Я твоя надежда крупская. А ты набирайся сил с меня. Кирюха, дуй на разведку, ты же знаешь немецкий. Ксаня, я руковожу полётом. Верти руль. Слушай мои команды! – энергично.
     – На что намекаешь? А сейчас что?
     – Переулок с гаражом, говорят, в двадцати метрах, за углом хостела.
     – Кто говорит?
     – Фашисты на улице.
     – Чёрт, далековато!
     Ни хера себе. Какой нежный. Как не стыдно. Здесь не тюрьма. Это будет что-то стоить: бесплатных сосисок у них не бывает.
     – Ключи, где ключи?
     – Адрес, Кирюха! Включай джипиэс.
     – Не известен адрес. Джипиэс у вас в этом… как её бляху эту…  В поклаже моей мамы, бляха-муха! Гараж, говорю, за углом. Сначала разгрузимся, а потом уж…
     – Есть ли вообще этот чёртов гараж, – буркнул Ксан Иваныч, не веря ни кому, кроме себя, особенный такой путешественник – со страхом впрок.
     Малёху пугает перебранка старичков, ему не хочется попадать под горячую руку отца (он первым скомандовал заезжать на стояк) и поэтому на всякий случай – от греха подальше,  вприпрыжку ретирует  в рецепцию.
     И кое-кто ещё. Одним всё, а другим ничего. Кроме юлей, естественно. С ума сойти! Таков героизм. Герой – самая короткоживущая профессия.
     – Там интересненько, – так он скажет. Он охранял шмотки. Что, не надо было охранять? А он знает, что точно стыбзили б. Все шестьдесят тысяч иероглифов, что в кофре. Если бы не успел на стрём.
     Бим по заведенной привычке мгновенно забывает таящуюся в недрах мозга злость. Он заходит в тыл машине и начинает руководить манёвром. Как настоящий оператор. Профессионально размахивая лопастями рук. Ветряк от излишка ума!  Из армейского магазина.
     – Давай, давай назад, руль вправо, тут у тебя ещё метр и  сто... стоп... пятьдесят милли'метров. Стой! Теперь вперёд и руль влево...
     Ксан Иваныч плюёт с досады на измочаленный рукав, кто его мочалил? кожа лица… она краснеет. Глаза, подняв брови,  абсентно ширились,
     атропином,
     андрогеном,
     аномально,
     эни-мали-стично: начиная ещё на подъезде к хостелу. Мы подтвердим.
     Он лихорадочно маневрирует, и, не смотря на ухищрения Бима,  тумкает бампером и заваливает бетонный столбик, изображающий границу дозволенного.
     Жирным басом звякает цепь.
     Радостно хавкнули немцы. 
     – Вах, вах! – это перевод с Ксаниного.
     Русский «вах» – от безисхода. Не путать с ихним «хав» или «гав».
     Ксан Иваныч выпал из машины.
     В жизни так быстро не выскакивал.
     Псы окончившейся войны (дождались победы хоть тут), услышали многоэтажный и высоколитературный русский мат.
     – ;;; – полузастенчиво начал, а, разогнавшись без удержа, во всю немецкую хайланил Ксан Иваныч.
     Сволочи! Они только посмеивались. Им к постоянным промашкам русских не привыкать. Мат-имат им нов, зато истинный смысл понятен без перевода: так русские сердятся! Поделом. Даже свёрнутый столбик простили. Очаг вредности – эта русская страна. И красные личики как флаги СССР. Морды. Сытые. Красносоветские! Ну что это за мэны… Фонтан глупости! Кыргызон русский!
     От кого бы слышал Ксан Иваныч! Ах вы сами козлы долговязые! Роботы! Аватары! С пенисами! С такими же. Полюбуйтесь-ка на них! Чего вот выпятились? Ксан Иваныч бы их животом… Так мог… пихнуть, если б не у себя они тут… Ксан Иваныч умеет. Чтобы все носом… Иудейские послы. По бордюру. Рядами. Тут же. Разлеглись. И смертницу, которая с фотиком. Смеялась и всё. Ну, как обычно ударили. Герои гражданской войны. Комдивы сраные! И откинулось. А это только десерт. А ещё бальзам троянский. Бальзамом по башке бы шмяк! Шмяк их, шмяк! Итить-колотить! Вот и восстановлена живопись. В тротиловом эквиваленте. Какая трагическая ошибочка. На Пискарёвском кладбище. Бортовой 27. 17 фашистов за три дня! 100 граммов спирта. Внутрь. И в атаку за Сталина-Ленина. А тут всё не так, как хотелось. Сами понимаете: троих одним махом сложно. А в очередь на убиение по добру не встанут! Не в Бухенвальде, поди.
     Бим с Кирьяном Егорычем – два раба – расшатали и восстановили столбику его первоначальное положение. Образовавшуюся щель заткнули травкой.
     Немчура посмеивается.
     – Суки вы все. А эти – хрёки тупые! – прошептал генерал-холерик. – Травы добавьте больше. Плотнее, плотнее, это вам не гадальная трава, не жалейте! И притопчите. Потыкайте. Ну! Мужики! Ну вы что! Палкой вон той ткните!
     И метнулся за палкой. Обидная палка. Применить бы её,  ужесточив режим. На глазах министра здравоохранения всея Германдии.
     Глаза выдали крайнюю степень внутреннего бешенства. В отечественной ситуации оно стопроцентно выплеснулось бы наружу. Мало бы не показалось: от Москва-реки до Волги-матушки. А здесь надо держать себя в руках: ежовых, рыцарских. И сотни вражеских самолётов... Стрелять и сбивать! С особой жестокостью!
     Немцы перевода русских сук и таких же кабанов, и количества сбитых самолётов под Сталинградом не знают,  продолжают лыбиться.
     Биму и Кирьяну Егорычу несколько раз не по себе. Бе-е-е!
     Сук, да ещё несколько раз, да ещё от своего генерала, они не заслужили.
     Можно, но только раз!
     Айнмаль!
     Мы немножечко суки, да, согласны!
     Любим мокрый снег.
     Любим Берлин в феврале, марте, апреле и в мае сорок пятого особенно, помним, да. Хоть сами не присутствовали.
     Можем снег босиком топтать, это дома, а в Берлине сапогами, и ещё раз топотнуть, сплюнуть и шваркнуть.
     Пушками и танками, если надо станет.
     Дождётесь, похамите нам ещё.
     Не привыкать русским к издевательствам и дерзости от Европы в мирное наше время. Дёргают и дёргают доброго медведя за усы. Молча.
     Тыкают и тыкают в берлогу его, ласковыми вилами. В мечтах.
     На реальное хамство попадают отчего-то добрячки наивные. И уличные сумасшедшие, типа наших простачков.
     Но простаки, елижды в гостях, вежливее пэра лондонского. И ничего против не хотят.


     Школьники. 
     За стеклом витража, отставив в сторону юношеские кии и баночки с энергетиками, выстроилась группа наблюдения. Школьники хуже отцов! Абсолютно не сочувствующая, ждущая зубоскального происшествия с весёлым наказанием – колом в задницу.
     Уличный мальчик снял сценку на мобильник.
     Его подружка поставила телефон на звукозапись и выставила вперёд, как микрофон при снятии интервью.
     – Сука! – сказал Ксан Иваныч.
     – Кто?
     – Эта. Со жвачкой. Хрен бы ей туда.
     – Да ладно тебе, Иваныч. Нормальная дивчинка. Школота. Ей же похвалиться надо перед своими. Может она будущий лингвист. А тут как раз я стою. Меня же надо будет по полочкам разложить…



          В ХОСТЕЛЕ
          [антисексуальное]
----------------
     Вестибюль.
----------------
     Аврал!
     Пространство забито преимущественно малолетками – это такие молодые селёдочки для пряного посола, а пока-что с орущими глотками. Ходят массово, кругами, как и положено в недокормленном состоянии: один косяк припозднился, другой нагулялся – когда им было хавать. В очереди к чипсомату самые голодные. В очереди на оптовую регистрацию – югендфюрер с усиком над губой, прядью на лбу, со списком в клешне.
----------------
     Благоверное.
     Среди молодёжи редкие, но меткие, старушки со спутниками, рассекают.
     Оправдывают стандарты: «европенсионерам на путешествия хватает».
     Это такие разноцветные госики, асаги и сансёки семейства кои, с чешуёй и без, разработанные, оказывается, в Австриях.
     Пестры не по возрасту. Шутники не по-детскому. С пухлыми карманами.
     Стандартные долгожители предгоризонтальной ориентации.
     Шевелятся в собственном маринаде. Довольно живо пока что.
     На мир, войну и всё такое им наплевать. Внук за деда не отвечает: не мешайте нам жить: будем дружить поколениями.
     Место на кладбище забронировано.
     Ёлочка высажена впрок: чтобы сразу с комфортом.
----------------
     Вот же повезло.
     Малёху утвердили сторожем шмоток, жеребьёвка вышла удачная. Не без блата, конечно.
----------------
     Гвоздём программы.
     Ничего не украли? Вроде нет. Малёха молодец. Первый тайм у старичков им выигран. Справился ли с поручением? Да, на отлично. Готов караулить ещё и ещё: всяко лучше, чем ой на почте служить ямщиком…, тьфу, в носильщиках.
----------------
     Дрянь дела.
     Трое старичков – один пузан и два шкилета – выгружают скарб. Носят, складируют по-умному. То бишь рационально, по правилам архитектурных натюрмортов: на стулья и на пол.  Ровно напротив рецепции.
----------------
     Ерундистика.
     Последние телодвижения важны?
----------------
     Ёлы-палы.
     Кому как. Читателю нет. Но, значимо Кирьян Егорычу и Ксан Иванычу – архитекторам с апломбом. Они из шмоток автоматически строят здание. Красивое. Многоэтажное. Ну-у, скажем, вроде театра монструозо в Угадайке, с лёгким деконструктом, за авторством «КоопхиммельбЛау», что в nn-ном году.
----------------
     Жопа.
     Тем самым суживают  проход и усугубляют столпотворение у стойки. Архитекторы чёртовы. Ни бельмеса в разделе «пожарная безопасность». Закурите ещё тут, для блезира, блин!
----------------
     Зеро.
     Куда смотрит немецкая пожарная гильдия?
----------------
    
     Рецепция. 
     А вот и девочки! Фотографии на любой вкус, особенно озабоченных.
     До стойки ресепшена, которой руководит сорокалетняя  с  рыжинкой и ёжиком заместо причёски, пара шагов.
     Пока русские шествуют к ней, мы литературно осмотримся. Без всяких подсказок от фокального персонажа. Имеем право.
     Секундомер – на паузу.

     Итак, отмечаем:
     100 квадратных метров угрюм-вестибюля с мини-рецепцией.
     Не то чтобы чучела, но даже плюшевого мишки при входе.
     Ни одного фото собачки в интерьере, ни одного котика – для школоты бы самое то.
     Ни флага, ни флажка, ни вымпела.
     Ни президента, ни канцлера.
     Ни Габсбургов, ни Людовингов, ни Меркель на худой бабский конец, а она ведь с яйцами.
     Никого не чтут. Лишь бы никого не обидеть.
     За дизайн, за легенду заведения не беспокоятся.
     Ни Золушки, ни Красной Шапочки, ни девушки Рапунцель какой-нибудь. Ни даже врунишки Мюнхгаузена, ни даже половинки Буцефала его. Ни сказочного цыплёнка какого-нибудь, ни петушка, ни курочки, ни ворона… с намёком на имперского орла.
     Стесняются с историей, не умеют толком шутить и обращать поражения в победы.
     Ни Канта, ни Гегеля.
     Ни одного сурьёзного дойчшрайбера.
     Ни портрета, ни скульптурки Симплициуса хотя бы.
     Ни Симплициссимуса, ни Гриммельсгаузена , а его портретик хорош, забавненький такой… а он где-то неподалёку базировался …
     Ни нормального деревца: кактусы и бананы пластмассовые.
     Позор, да и только. И ведь нечем крыть вредных критиканов из русской псевдозагранки.
     А хостел, хостел! А чо? Сами же выбирали!
     Немного не так.
     Пристанище выбирал Ксан Иваныч. Он генштаб и по совместительству некоронованный начальник экспедиции.
     Егорыч с Бимом при нём вроде советников третьего ранга: пользы от них, как от Луны для Земли: мешают, собаки, и создают в океане волны.

***

     Странная улыбка у главнемки на ресепшен. Бухая, как в Марии-Ра на кассе. Ей будто подарили халявный билет в офлайн-лабораторию «Блудницы на фрилансе».
     На подхвате у начальницы ещё более юная развратница. Явно дочь. Такая же рыжая. Эта посещает клуб «Йо-Йо ».


     Заполняют бумажки.
     Преодолевая языковый барьер, компания с трудом разбирается – что куда и что почём.
     Рыжая дочь-развратница находит заявленную русскими бронь.
     КИ:
     – Куда ставить буквы? Ах, сюда. Яволь.
     – А эту сюда. Приказ королевы.
     КИ:
     – Графа для отчества отсутствует.
     – Нам не важно. Пишите что есть.
     КИ:
     – Отлично. Ставлю фамилию.
     – И имя, пожалуйста.
     У неё вечеринка на носу.
     КИ:
     – А если сын?
     – То и напишите «сын». У  Вас есть звание, ордена? Напишите внизу. У нас розыгрыши для почётных клиентов.
     КИ:
     – Что, что, не понял?
     – Вы такой грациозный. Печенье любите? Лебеди с вами?
     Развратница стучала на компьютере и поглядывала на русских: 
     – Так что с печеньками?
     КИ:
     – Нихт ферштее.
     – Совсем ничего? Как странно, у вас такой классный сын!

     «Если правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя… Если же оба глаза соблазняют тебя, это не похоть твоя, это суть твоя… поступай как глаза желают…»

     И переглянулась с матерью. Мол: «Что скажешь? У меня  идея – познакомиться с русскими. Может, позовём на чаепитие? Можно у них в номере. Они там одни. Вечерком. А можно в  подсобке…»

     «Глядя на крепенького и глазастого Малёху у неё случилась вожделённое омокрение слизистой», – напишется в брульоне Кирьян Егорыча.

     А теперь запишем так:
     – Жди ночью звонок, потом гостей, – подумал  по-измайловски подкованный Кирьян Егорыч. – А мы немецкий-то и не поймём ни хрена, коли позвонят. С другой стороны, в хостелах такая услуга стандартом не прописана.

     Блинские рентгены наших шкилетов работают лучше тонометров.
     Вот и дедо Бим, а он далеко не евнух, размечтался: «Вот бы  молодуху шлёпнуть».
     Нюхом вычислил: застоечная ситуация, легко вписаться, вентилятор флюиды разносит. Отличнейший же дух, тестостерон с юной кислецой, – какой же пошляк дедо Бим, – и розовые губки, вишенками. И «там», там-там, вы правильно подумали, девоньки, где развесисто, хищно и мощно. Как створки беззубки. Так цапанёт аддуктором, хрен отскочишь.
     И рябинка с клюквинкой для послевкусия. – А сука, рыжая, хуже что ли? – думает Бим, – долбаная оторва. Просит же... Ну, ей-ей просит! – Егорыч, я в очереди первый.
     Последнюю фразу Бим произнёс полушопотом, или вовсе в уме – кто его знает: зеркало к губам никто не подносил, как бы для себя одного.
     Но всё-таки чуть-чуть для выпендрёжа, в минус пять  децибелл по VSDC, придумают же такую силу мысли: «Ну, старики, видите-нет? Полный успех!»
     Ксан Иваныч ногой машет Биму: сотрудницам за стойкой не видно: мол, уймись и изыди, понаехавший, блин: он себе-то воли не даёт, а уж другим тем более.
     С другой стороны… если прикрыть глаза, а им выписать инструкцию, то отчего бы не позволить…, ведь изведут на родине, падлы.
     – Вот же чёрт – в тюрьму привёз! Чаю с фройляйнами не даст попить! – думает Бим.

***

     Немецкий Кирьян Егорыча на практике не пригодился – не хватает разговорных навыков.
     Слабоватый, но вполне бытовой английский Ксан Иваныча рецепции пришёлся гораздо гораздее.

     Знаем-знаем: грамматика хромает. Не гораздее, а гораздей: краткость – чеховская сестра, точность бабелевская. И синтаксис. Ну и синтаксис! Обещал волшебную алхимию, обогнать Джойса, заткнуть Миллера с Диккенсом, а вышел позор, коктейль с винегретом, гриммель, бля, гаузен доморощенный! 

     А и ничё: немало героев рождалось в подворотнях!
     А игра такая: в ломанский язык.

     А на самом деле он полиглот этот брульонист и мастер бумажного паркура:  десять шпал по пути сжевал. И тышу шуток сваял, сплёл, слепил и вставил в брульон. Брульон вышел вроде борща-хайтека: все этапы с подвохом и по собственным технологиям. Потому жемчужные какашки на выходе.

***

     Ксан Иваныч, будучи целиком и полностью в суматохе, полового возжелания сформулировать не успел, воробушка не выпустил, соответственно в брульон Егорыча не попал.

***

     Сынок рыжими брезгует. Видел он уже такую звиздёшку, правда у русских первокурсниц. Немецкая втрикрат хуже.

***

     Чипов от двери дали два на четверых, дале, мол, разбирайтесь сами. И снова фортуна улыбнулась Малёхе: ему доверили их нести. Оба! До самых дверей. Он этим обстоятельством горд. Это второй тайм соревнования со старикашками. И снова он победитель.


     Лестница-чудесница
     «Парадная» лестница на второй этаж – криволинейная, без промежуточной площадки.
     Малёха взлетел по ней мухой. Це-це, кажется.
     Трое старичков тащили авоськи через силу, будто подпихиваемые иглой скипидарной. Это жучки слабонавозные! Таких самих вместо удобрения пользовать.
     – Что,  Ксань, не было номера на втором этаже? – ищет правду  Бим.
     – Не было. Кто бы знал, что на третьем самое «хэ». В рекламе плохого не напишут, – сам за стенку держится.
     На втором уровне осмотрелись. К удивлению и досаде обнаружился лифт. Затолкали шмотки, сами вписались, нажали кнопку.
     Бим: «Почему лифта нет на первом этаже?»
     На самом деле есть: лифт прятался за лестницей.
     Всё ясно: от русских сховали. МИ-6 по хохлонаводке поучаствовал. А русские из Сибири не дураки – раскусили партнёрскую уловку, почти сразу.


     В нумере.
     Малюха занял угловую койку. Койка двухъярусная, других тут нет. Хостел, мать его так!
     Вещи кинул на нижнюю плоскость. Спать будет наверху.
     Так дальше от Порфирия.
     Отец устроился по соседству.
     – Уф. Мужики, тут лампы накаливания!
     Слава богу: надоел сибирякам люминесцент. Трещит падла.
     Бим с Кирьян Егорычем поделили то, что осталось: а осталось выбирай не хочу.
Туристический сезон только начался.
     Рельсы рельсы, шпалы шпалы. Юмор: «Подвинься, я сяду.»
     Вещи по-студенчески так – вдоль стенок. Что помельче – под койки. Шкафчиков в номере ноль. Как в мигрантской  общаге «Перекантуй».
     – Нормальный номер, просторный, человек на десять, – прокомментировал Бим.
     – На двенадцать, – поправил Ксан Иваныч, – школьников. Представляете как им тут...
     – Весело... – подсказал Бим.

     Он помнит фотки девок с парнями в хостелах и кампусах, трах на берегу моря и в парках для бойскаутов. Там выставка стриженых вульв и  прыщавых сисек.

     – Лишь бы никого не подселили, – сказал Малёха.
     Странный он: чурается общения.
     – А хоть бы и… а что такого, – заявил Кирьян Егорыч. 
     У Бима загорелись глазки. Он вспомнил недопользованных чешечек. Немочки снизу на худяк могли сгодиться: «Вот бы случился дефицит коек!» Кого куда он бы решил. 
     – Никаких шмар! – обрезал Ксан Иваныч.
     Он видит Бима с Егорычем насквозь: «Даже и не мечтайте. Эскорты тут не предусмотрены.»
     – Не доплатили что ли? – это Бим. Он расстроен отсутствием и нежных блях, и шустрого бабья, которым только подтаскивай кобелей. – Вот так именьице! В школу чоль приехали?
     – Никаких хренов! С какого недоплатили? Какая, блин, школа? Всё нормально. Сами посчитайте, – и генерал обнародовал смету.
     – Разберёмся, – процедил Кирьян Егорыч.
     Он за кассира и бухгалтера, но назначен насильно, и не любит бодаться с числами. Как получилось, так и сойдёт, не баре. Судьба такая… платить за вакуум.
     – А нас четверо. Красота! – переобулся Бим, – по-нашенски так. По общацки! Просто и со вкусом: телик крохотный, но это телик! Я мечтал! Горшок, душ, всё на месте. Цветы? А нахрен они! Вот холодильник..., алё, где холодильник? Едрён-пистон!


     Копец коммунизму.
     – Розетки интернетовской нету, – сообщил досадную новость Малёха. Он провентелировал плинтусы и заглянул в тумбочки. – Воняет, папа!
     – Папы не воняют, – сказал Бим.
     Кирьян Егорыч держит  нейтралитет.
     – Травят тараканов... – бубнит Бим. А нам хорошо. Да же, Кирюха?
     Молчит Кирюха.
     – Через телефон, через телефон, – учит сына отец. – Ну что теперь делать. Ещё в холле надо поспрашивать...
     – В холле...? У-у.
     Не рад такому интернет-сервису Малёха.
     – В холле, в холле, а фигасе? Что, теперь школьникам без интернета никак? – кипятится Ксан Иваныч.
     Он не любит пользоваться интернетом через телефон. Мелко и дорого. Интернет-затраты его обязанность.


     Малёха
     – Малёхе золотой номер дай, он и там неудобствами плешь проест, – думает Бим.
     Егорыч зацепил больную отцовскую мозоль: «Детишек портят обеспеченные предки».
     Мышление в уме спасло Кирьян Егорыча от возмездия: папа за сына порвёт даже его – адекватнейшего из адекватных.
     А Порфирия порвёт на три раза – вдоль, поперёк, и укроповидально размельчит.
     – Музыка Малёхина это прикрытие большой лени, – искренне думает Егорыч.
     Тем не менее оставляет шанс отцу и сыну:
     «А вдруг и впрямь Малюха талантлив?  Как даст-даст лет через пяток! – тут народ и почешет  лысины. Как в глаза потом...? Зачем зря обижать малыша?  Сын, вот, его, тоже может не самый лучший в мире. И посиживал на первых порах на мамкиной шее, но не долго: пошёл с другом разгружать вагоны. Каждая семья – свои тараканы. Чужие тараканы, как известно, рыжее своих, а то и вовсе чёрные, как в подвале. Блестят, потрескивают, усами туда-сюда, жрут известь, обожают гуашь, но не носят им гуашь в подвал. И лап у них, бляхмух, то девять, то одиннадцать: Кирюша в детстве считал...»
 
     Малёха размышлений Крьян Егорыча не знает. А знал бы –  вставил бы Егорыча в Список Врагов, и покрасил бы его для начала розовым маркером – терпимый, значит.
     Место дедо Бима в Списке самое почётное. Деда Бим там в красном прямоугольнике.


     Егорычу
     пофиг вычура и удобства разные.
     Душ-горшок есть, и хорош на том. Его устраивает хирургический цвет стен и двухэтажные с минимал-дизайном, то есть с полным его отсутствием, армейские койки.
     На втором этаже такой можно стоять на коленях: до потолка пара дециметров, и молись хоть куда, в зависимости от конфессии. Совершай упражнения от инфаркта и тэ пэ, вплоть до поибстись на верхатуре. Но это теоретически, хотя по молодости случалось всякое.
     – Затраты, экономия, – рассуждает Егорыч. Он интеллигент со странностями, но точно не счетовод, – а не стыдно ли это для взрослых путешественников… из-за рубежа, блин? Поди, за беднячков нас считают, раз в хостел записались. Никто и не запомнит… когда уедем…
     Эх, женщинки-девоньки, где вы милые? Заходи, Толстушка, и ты Кожа-да-кости. Раздевайсь до пояса, пощупаем ваше грудное здоровье!


     Мебель
     В номере – «столовский» столик на тонких ножках. На синей столешнице  рукотворные процарапки: имена, инициалы, фаллосы и позы.  «Всё у шулеров в порядке», – думает брульонист, – «никакой голубятины, даже пластмассу злоупотребили».
     – Кому платить штраф за порченую мебель? А смогут подумать на нас? Как будем отбиваться?

     Один раз в своей жизни он опустился… неподобающе, до гопника, изобразив на фасаде общаги член. Без детализации и художественных качеств, зато метровой величины.


     Курение. 
     – Мужики, а тут курить-то нельзя, – догадался генерал архитектуры, и ткнул в плакатик с зачёркнутой сигаретой.
     – А где было можно? Нигде не можно. – Это Бим.
     – У-у-у! – заныл Малёха.
     – А чё «у-у». В окно. В окно. В окно никто ругать не будет, – сказал Ксан Иваныч. – Только пепел им… фашистам драным на головы не сыпьте.
     Нетолерантно сказал не то чтобы прозападник, но политически осторожный Ксан Иваныч.


     Холодильник.
     Бим между тем тщательнейшим образом исследовал номер: испробовал толчок, пооткрывал все дверцы, высунулся в коридор и только после этого диагностировал: «Холодильника, мужики, нетути».
     – А ну его, – произнёс Кирьян Егорыч,  рисуясь бодрячком, хотя приятного в этом мало, – обстановка-то спартанская.
     Если чо: в Древнем Риме холодильников не было (погреба со льдом не в счёт), а полмира схавали.


     Телевизор, пыль, плесень
     – Пойдёмте машину ставить в гараж, – сказал Ксан Иваныч.
     В чужой стране это занятие не самое простое.
     – Я устал. Помираю, – произнёс Бим. – Вы идите, а я тут осмотрюсь пока.
     Небольшая передышка перед очередным приключением превратила Ксан Иваныча в работодателя (нефиг груши  невесть чем оббивать) и он назначил Бима главным охранником: «Карауль… те вещи пока, и без глупостей тут».
     – Микро телик здесь…, – проинформировал Бим уходящих на бой с фашистским гаражом.
     А что вы хотите за такую цену? Монитор-самокрутку? Дык это хостел, а не пять вам звёзд.
     – Потыкай-потыкай… те, господин Бим. Может русскую программу найдёте. Как там на родине с погодой? Хе. И в Мюнхене.  И это самое… прогноз… На завтра глянь… Те.
     – А мне Россия пох, – озвучил Бим новый политический подход. Мы в Германдии. Порнушечку щас поищем.
     – Ещё порнухи не хватало, – сказал Ксан Иваныч, –  ложечки лучше посчитай.
     – Чего?
     – Поди Кирюхе задолжал?
     – Чего?
     – Бабло, говорю, проверь.
     – А-а, мне ложки послышались… ага, серебра тысячу сиклей. И посчитаю. На баб найду. А Кирюхе... разрази меня.., – и увильнул зайцем: «Пульт-то шулеры спиzдили, э-у-у-у».
    – Какое «эу»?
    – Умыкнули, говорю, пульт! Школьники ихние.
    – Уверен?
    – Ну.
    – Кирюхе бабло не обязательно, – хмыкнул Кирьян Егорыч.
    А и то – что переживать: пять евро – не деньги. Ложки не денежки. Если не серебряные. Баба не человек.
     – И займитесь постирушками пока мы ходим,  – придумал Ксан Иваныч допнагрузку, – штаны-то плесень проела… А сначала выбейте… дурь из башки… Потренируйтесь на подушке. Сможете выбить пыль?
     Протяжное «агу-у-у» по-детски раззявило рот Порфирию Сергеичу.
     – А из штанов сможешь?
     – Успею, не боись. Мой кулак драчливый.
     …
     …
     – Я с вами, – сказал Малёха, – мне кое-что в машине  нужно.
     – Ну и славненько, – сказал папундель, – пошли, мужики. Готов, Кирюха, к приключениям?
     – Всегда готов, – сказал Кирюха по-пионерски звонко, без фанфаронства и гопоты, которые не любы ему по моральной противоположности.
     – За дурью пошёл, – подумал Бим, рухнув в койку. Перед тем второй этаж башкой зацепил: всё как в армии при отбое, блин: «И где её ныкает, неужто в бардачке? вот же козлик. Или под сиденьем?»



          ГАРАЖ ПОЛОН ГАНСОВ
          [завиральное однако]

     Кто-то (уж не Гоголя ли, не Пушкина ли голова?) наверняка знает точно «за чем» попёрся ксанычев сыниша так резво (а, может, вовсе за ушными палочками?).
     Но, молчит этот кто-то, чью фамилию не знаем, а лишь догадки строим: ради жанра это, ради интриги, а то и по недомыслию, ить не Достоевского ума наш брульонист.
     Возможно, их бинъ крокодайл не совсем обычный, и в Красной книге его нет (пока что): по-сиамски трёхглав, по картонному сплющен, в мойдодырку сунут-вынут, в-недоречке-Буг выкупан. Суер-выер такой.
     А выскользнёт на свет божий, равно мир светский и попорченный изрядно, так в людское рядится: хвост в штанину складывает: гармошкой: в темень, а то и в упор, ежели не целоваться с ним, а по-человейски поговорить, и не поймёшь что за существо перед тобой.
     Чюдеса кудес и фуйшуйский цирк! Неужто дракон в человека рядится?

***

     Тот участок Макс-Фридленер-Боген штрассе (улица формой как русская «П»), на которой находится Tiefgarage nur PKW   длиной всего-то метров сто пятьдесят. В конце этого участка нечто, смахивающее на die Schule – школа по-ихнему. Может и не «шуле» –  никто эту «шулю» не проверял, но между фасадом «шули» и оградкой, за которой уже нечто вроде хоздвора, забитого хламом, играют в мяч дети школьного возраста. За «шуле-школой» искусственная выемка, а в выемке тридцать с лихуем жэ/дэ веток.
     Направо громада Хауптбанхофа, крампус его задери. Главный вокзал. В самом центре, pik-pik, столицы, ну и планировка! Не добомбили американы! Налево пути, направо пути. Все пути, короче, ведут к банхофу, nat;rlich. 
     Итак, «Tiefgarage nur PKW» – сообщает вывеска. Двое ворот – на въезд и на выезд.
     Только никакая парковка не подземная. Слегка углублённая, да, ну или с пониженным уровнем пола относительно тротуара. И то на полметра, может метр: Кирьян Егорыч сквозь стены не видит. Эх, немчура, где же ваш хвалёный скрупулёз?
     Итак, внутри должен быть пандус. Для шофёра такого класса, как у Ксан Иваныча, генерала архитектуры и победителя трёх сотен Дакаров, этот метр-полметра вниз есть «тьфу», притом полплевком, с закрытыми глазами. Ксан Иваныч ваще могёт на одном колесе: и въехать, и заехать, и по потолку.
     Заковыка в другом:  жалюзи из стали, туповаты, и на «сим-сим открой дверь» не откликаются. А Рено это, увы, не Т-34, которому разные сим-симы пофиг: сорок пятый год, Берлин, вспоминай, немчура.
     В хостелах таким сервисом не заморачиваются: радуйтесь, мол, русские, что парковка имеется, entsprechend der Werbung.
     Менеджера с ключами не предлагают: ходи тут, мози, по пустякам, может лучше девочку в номер? А «школьницу» будете? А «горничную»? А если с фартучком, а под ним ничего?
     Moglichl ich die Nonne mit der Kapuze holen? 
     Но, приказ есть приказ, и Малюхе пришлось слётать на рецепшен.
     Вместо экстренной помощи доставил лаконичное: «У них тут самообслуживание, откроется карточкой от номера».
     И точно: в простенке проявилась-не-запылилась нишка-пещерка, волшебный анахорет в ней живёт, затворником подрабатывает.
     Дрыхнет затворник или на обед вышел. Вместо него набор кнопок «а ля банкомат».
     Засунули, не без заморочек, карточку. Жали-нажимали кнопки, жали-жимали клавиши, и стукали в разных вариантах.
     Реакция: тишина, ноль движа, ни те пик-пика, ни те красной сигнальной лампочки. Средневековье, короче! Затворник! Алё!?
     – Что-то не так, – сказал генерал. – Чип не тот. Малёха, слетай ещё. Попроси их чип. Рецепторшу на крайняк позови.
     «Я уже ходил», – был ответ. Что по транслиту значит: «я вам не девочка на побегушках».
     И Ксан Иваныч, в сердцах, а он лучше всех разоваривает по-международному, двинулся вверх по Фридленгер-Богену. 

***

     Малёха – а он доверенный несун (ключник по-старинному) одного из двух выданных чипов – продолжил  нажимать кнопки: «решётка (Zurucksetzen), три (Niveau), три (Raum), решётка (Jnput)…»
     «Фигов», – молчал сканер, чёртово, гансово, крампусово отродье, – «читайте внимательно руководство, твари!»
     Написано на немецком – никакой снисходительности, никакого понимания, ноль вежливости: вчерашний кофе с рогаликами променял ты, Ксаня со своей руссиш сворой, лань-красавицу Прагу на козлов бодатых Мюнхена.
     Нахрена Мюнхен в план вставил? Топтал его уже Кирьян Егорыч! Однократно, правда.
     В заведении auf Name «Hostel Meininger» русских туземцев, пусть даже на евромобилях, не особо ждут. 
     И вот же блин: не так-то прост оказался немецкий технический язык, на котором Кирьян Егорыч, по его бахвальству, «собаку съел»! Разве что «бросились в глаз» = и «застряли в глубине» слова-звуки, равно иероглифы майянские, инкские ли нацарапки серебря'ные.
     Значки-изображения мерзкие и непереводимые на наш красавчик русский и понятный тебе с рождения: тут говнолатынь, бля, привыкай Егорыч! Тебе с друганами ещё пару дней кукуху давить.
     Внутренний шалун в Егорыче переводит немецкие звуки-непонятки, как «шалун наружный естественный». А шалун этот в самом пубертате, ему мораль, ораль и аналь – одно и то же.
     Ораль и ональ для любых ворот мира далеко не пароли.
     Ораль, ональ и аналь, а есть ещё в русском словаре сусаль (а в немецком Blattgold). Первые два – позорящие германскую культуру термины. Они далеки от техники как звёзды на небе от Солнца, искру их в баллон. Третье – туда-сюда, слегка отражает суть.
     Это так же, как если бы Большой Медведице Тельцом  ожеребиться.

     Или вроде загадки из жизни Кирьян Егорыча – молодого и горячего… дуралея поманутого, как мотыля на свечу: «не угадаешь загадку – не женишься». И он «опростался», не со страху, а по путевой причине: съел на автовокзале тухлый армянпродукт. Несчастная девушка задержалого возраста сгорала от стыда: за гостя, приехавшего женихаться, а в итоге просидевшего часть времени, планируемого для общения, на горшке.

     Но то давно было, при социализме, который Егорыч освоил, и, если и не полюбил насмерть, то хотя бы простил его оплошки, и даже может объяснить плюсы.

***

     А в Германдии всё не так: тут вместо чертей крампусы хреновы, с рожками антилопки гну, рогами матери её гну, и отца её загну туда же.
     Заверчены рога в немецкую «g» и поломаны под девяносто, русской «г», что опосредованно, через антилопу, но говорит о родственности указанных языков. А во-вторых, чтобы киндеров пугать до полусмерти, драть им чтобы уши и отнимать подарки.
     Ходят эти твари с Николаем чудотворцем.
     Подарки и всякую фигню типа наказаний за детские годовые проступки с невинными шалостями носят.
     Могут утащить с собой: на метле, например.
     Могут скопом.
     Целый киндеркласс без лернера могут…
     Странная парочка застряла в немецком фольклоре, – ну и флаг им в руки: мешать не будем!

*** 

     Тут немецкие ловушки с японской изощрённостью. Переняли гады: не то чтобы команда пресловутая «707» что ли, не ко сну будет вспомянута, а шванк серендевековый согласно Аркадия нашего Райкина нехристя советского, уж простите за отсталость, и не откупишься ничем – лишь только попадись в лапы: сварят живьём и заморозят до стеклянного вида.
     Вспоминаем Ганса Христианина и его королеву снежную, андерсенову, пусть и на данкешонский манер с копенгагской присыпкой, но с мекленбургскими, хамбург-прусс-тараканьими и бавар-регенсбургскими заморочками: главное: вовремя над человеком покуражить.
     А в детстве подготовить к жизни такой весёлой: ты червяк и тебя можно пополам рвать, и не ропщи. Так господь с дьяволом придумали, чтобы без глаз и без носа. Зато желудок, он же прямая кишка без задницы, во всю длину тела-тоннеля перепончато-секционного, а ля Мишлен. И много белка, и жира, и немного мясца, всё как в краковской колбасе, и в венской, и нынешней киевской, пусть да не полезет она бандерам на пользу.
     Техническая шарада в табличке изуверно инквизиционного типа: не угадаешь – ждут пользователя за воротами награды: испанская обувь сапог, например, – чтобы нога не чесалась почём зря.
     Там повешение с качаньем на резиновом жгуте, катанье на колесе, и те романтические увеселения, которых ждёт-не дождётся лукавый на расправу, мирный и добрый в начале любого представления дойч-мещанский народ, увешанный в быту и на работе километровыми списками правил поведения: драконовского, притом презабавного, вида...
     Это на взгляд русского иностранца, изучающего нравы.
     Можем продолжить, да ну его нафиг, краткость, как известно, двоюродная сестра Чехова, ничуть не симпатичная, а сухая как коряга, ещё и палкой грозит.
     Перевод, штрихкоды к табличке не приложены: не пять звёзд однако: ни Гонконг, ни  Стамбул, ни Жмеринка с Бейцзином.
     А жаждущая публика – это те горгульи, черти и эксклюзивная нечисть, что наполняют не только город весёлых на приключения монахов, но также те тёмные помещения в полуподпольях, которые больше годны для разведения крыс и рыжих пруссаков величиной со след дьявола на полу Фрауэнкирхе, нежели для хранения автомобиля лягушаче-макаронной марки Рено.
     И вдруг: ба! Какая симпотная неожиданность:

     «Плотцлихь книрштэ феррум. Дрюклюфт ауфгезихт. Дас тор цур хёлле инауфцугштейген унд айнгебоген унтер дэр дэке хабен».

     Прекрасен же немецкий язык: как красиво, как по-военному он лязгает! Или кто против?
     …
     А как хороши результаты. Так что: «Молодчага Малёха!»
     …
     Все поняли?
     …
     Ворота, блин, жалюзийные открылись: вот те и ржавые, вот те и гансовой работы!
     …
     Уразумели теперь, что значит грешить на святую, на безгрешную и точную немецкую технику?
     …
     На Круппа наезжаете? на фон Брауна, едрён картон, на Дизеля, мать его, на Сименса, бля, Цейса, бли Юнкерса.
     Ну? Съели?
     …
     Поняли, поняли. Русские всё поняли. Давно поняли.

     Что нельзя расслабляблябляца.
     Что сами болванванваны.

     Что враги бывают умными, и даже талантливыми, вроде бесов и чертей, розенкранцов разных, Крампусов-Пампусов, понимаете разницу-нет?
     И что порох поэтому надо держать сухим.
     И презирать предателей. Особенно вельможных. И гнобить, гнобить их, при жизни, сколько допустимо, и чтобы по-доброму, поувещевать-перевоспитать попробовать, по закону, а не сразу в Гулаг к лопатам, рудникам, к северо-мор-каналу.
     Вот такие у русской нации справедливые судьи. В лице Кирьян Егорыча – писаки из будущего, маргинала слегка, но справедливаго жуть как.

***

     Скупой на похвалы Кирьян Егорыч позволил себе эмоционального лишка: хотя настоящие герои, когда они из америк, довольствуются похлопыванием по плечу, и при этом дюже остроумно.
     Так мошенники (с котами подмышкой) доброхотами притворяются, режут маковые головки, шутят с девками пальцем одиннадцатым, в пуп втирают снадобья и лечат стоячим корнем. Балагурят направо и налево, а у самих дырявые джинсы и мода на юродство.
     Наш  же скромник Егогыч не похож на тех из южных ганслозенов, чьи коты назвались бы мышиной погибелью, кабы желали помочь несчастным, выращивающим зерно, ячмень и пшеницу ясно дело зачем. Для мальвазии.

     Наш Егогыч на шутки с бабами слабоват.
     Монашки не женщины.
     Курицы не мясо.
     Епитимья не шапка.
     На горячие импровизации он не готов и не созреет.
Никогда. Он тугодум.

     Особенно если посчитать ему палками рёбра, ежели не пожелает низвергнуться с колокольни Петра, та что с часами, измазанными тонким золотом, на пуховом матрасе с крылышками – подарке настоятеля, каким был награждён  под обещание сохранить ему жизнь и даже отблагодарить, если докажет способность полетать хотя бы часок на данном приспособлении замаскированном. Под метлу, под ступу бабы-яги, под стиральную машинку, под унитаз и кастрюлю. А на самом деле эта игрушка не простая. Она в секретной инструкции идёт как «дрон для военных игр разведочно-бомбометательный и камикадзе»…
     Стоп, не ту инструкцию читаем. Она – «сингапурский аппарат с павлиньими перьями для маскировки».
     На манер огненного нано-крылого иностранно-тайваньского животного с движителем реактивно-инерционной технологии «феникс-игуанодон».
     А лететь надобно… без всякого заранешного прожекта, по вспышке международного коллаборционного сознания: от тьмутараканского Кремля с последующей мягкой посадкой на Мариенплатц, подсвеченной святыми огнями Эльма.
     На удивление лицензированных зевак из ОБСЕ и НАТО (в их бюро полторы тыщи миллионов – самых умных, конечно, со степенями, нобелями и притцкерами), собравшихся на освидетельствование того практического опыта, который Егогыч неоднократно воспроизводил…
     Но, лишь в своих заграничных снах-полётах, у себя в СССР, и доказывал теоретическими расчётами при Горбачёве, успел кое-что при Ельцине, и в кое-каких научно-профилактических конференциях при LJ равно ЖЖ.
     Повторимся: всё написанное со снов, не по правде то есть. Но так похоже на быль, даже с кровати падал со страху и рёбра портил.
     Досель не представлялось ему возможности повторить данные птицедвижения модным  во все времена «metodo naturesko» – с колокольни и со скалы.
     Конечно, как же без спонсора-то к славянам исстари любвеобильного Сороса с семью сердцами-жизнями – как же он столько живёт, сучара!?
     В Богемской роще снадобья дают и там же оживляющей злостью пичкают? Заместо нитроглицерина? Ну да. И детские органы встраивают вместо дряхлых. Можете даже не сумлеваться: именно в таком порядке.
     Имеется отличная славянская почка восьми годков отроду. Дашь денег-нет?
     На хорошее не дадут. На русскую почку и на что-нибудь плохое – сколько угодно.
     Колониализм теперь внедряют под видом демократизации страны. Демократия, мол, самый порядочный строй. А ваши языческие правила – говно полное. Теперь вам Библию в руки.
     Гватемала – жертва первая. Бананы демократам жалко, а Гватемалу нет.
     Башен-близнецов не стало, как будто и не было их. Потому это всё шутки были ЦРУ, ёпу маму их, и мультик. А башни виртуальными были – из воздуха сделанные. А люди внутри – из картона. Чего бы они тогда превратились в пыль и пепел?

***

     Кирьян Егорыч денег сроду ни у кого не просил: всё сам, всё сам.
     Потому они все там… в парковке… на мертвецов похожи. На Гансов. На чертей-бесов и крампусов-гну для детишек. На горгулий и нечистых. Их жертвоприношения есть в Богемском американском лесу.
     И поехало, и поскакало. А вот как если бы ветер подул в дверь, то вроде бы был грешок кой-какой бумажный. Правда, вот, нет ни кой-какого, и бумажный срам ему, так и быть, простим. И политику его патриотскую, но с матом, и плевки простим, и трусы нестираные, и зелёные одеяла под цвет пола и стен. Нервы зачтём, посчитаем и включим в смету. В аду ли, в раю ли, откупимся.
     Но какое нахрен «в раю»? Где на Земле рай?
     Рай только в Ветхом Завете. И бухгалтерия их в Завете. А на Земле нет её, божественной. Ватиканская не в счёт.
     Ну а талант… а что талант – он денег не стоит. Одни заморочки и неудобство от него. Это всё равно, что нервы поверх кожи. Мурашками называются. Куда такие нервы девать? Как использовать?
     В какую мусорку, в какую морозилку – для вековой сохранности – спрятать талант?

***

     Флешбэк из мирного времени.
     Егогыча легко обидеть даже в родном общественном транспорте, на то он и Егогыч, всего лишь когда кто-либо из бойкой и не самой золотой молодёжи, едущей в девяностые с окраины на экскурсию в центр, специально, с добавлением  неуважительного сленга, пошепчется, стоя по очереди на его ноге с подарочной на юбилей мозолью.
     Весёлый ответ у Егогыча  рождался, да. Но, уже на выходе из угадайского трамвая, когда юные тинейджеры и смешливые любители бесплатных экскурсий уже отъезжали на «неслышное расстояние». 
     Совет Кирьян Егорычу: ручкой обидчику помаши обидно, факом. В стекло постучи. Не членом: азбукой: морзе: три точки три тире.

***

     Внутри полно стояночных мест. Это здорово. Иногда им везёт. Но это в виде исключения.
     – Подождём отца.
     – Логично.
     Малёха достал сигарету и ширкнул зажигалкой.
     Егорыч, вовремя заметил: «Давай потерпим пока. Видишь: контроллеры… Atheros, блин», – и показал на потолок. Слаботочник он – тот ещё – вот такой попадается оркитектор, ну всё знает...
     При пожарных датчиках не покуришь: заметят, налетят, обругают, штрафанут. Немцы – нация орднунга – порядка по-нашенскому добромордорному.
     Затушил-защипал Малёха горячее, щепоткой. Без слюней обошёлся Малёха: терпеливый парниша.

***

     Другие черти набежали. Невидимые отродья! Заместо старичка-отворника с пальчик ростом. Гансы ихние! И стали ворота по роликам двигать: чёртпэрэсэтэ! Ролики ржавые – цепи державные, стали, громыхая, опускаться  вниз.
     – В плен берут, – догадался старый.
     – Датчик времени! – сообразил молодой. И кинулся к воротам. Ищет кнопку «стоп».
     Нет кнопки «стоп»! А полтонны железа неумолимо снижаются. В преисподню. На сковородку их. В горшок чугунный. Под гильотину будто лучше. Цивильней, ага.
     А Кирьян Егорыч ни разу не держал такого веса: обычная штанга ломала тельце и шейные позвонки Кирьян Егорыча ещё на подходе к помосту.
     Кино про вампиров в замке страха.
     Западня! Попались! Вызволят не скоро если вовремя озаботятся. Сожрут или искусают до бескровия.
     Вот так вот кончаются прихоти авантажные каскадёра. В самом неприспособленном месте сценария.
     Смелый Кирьян Егорыч, оборотившись дошлым червячком,  проскребя животом пандус (девки не видели, а то бы оценили прыть), выскользнул наружу.
     Как в сомнительном кино: щель была критической. Маленькой то есть.
     Так некрасиво убивают лишних персонажей: не ловок – не доживёшь до конца сюжета.
     И брульон свой не допишешь: допишет его какой-нибудь ловкач. Например, Бим хитрец.
     Пронесло Егорыча: не приплюснуло Егорыча: Егорыч почти что герой. Топ весёлых смертей не предназначался ему.
     Не прославился Мейнингер-хостел изощрённым убийством уровня Кристи Агаты и прочих честертонов с шерлоками.
     …
     Оказавшись снаружи, К.Е. встал раком. Голубых рядом NET.
     Стоит старый рак на клешнях и кричит в щель под воротами.
     Рак молодой Малёха – с той стороны нагнулся, опустился на колени, кричит.
Чего вот ракам ором орать? Где тут юмор, найди, читатль. 
     …
     – Давай сюда чип! 
     Малёха пропихнул чип в щель.
     – Если бы вдвоём застряли, отец бы нас потерял, – утешал Егорыч Малёху (после уже), – а черти бы нами лакомились…
     Как же! Не поверил Малёха: «Сказки это для малышей. Никто ваши бредни (с гаражными крампусами) слушать не будет».
     А вы дочитали до этого места. Вот так-то вот!

*** 

     Рецепционный променад Ксан Иваныча закончился полным фиаско. Он обескуражен и не знает что делать. Никто из рецепции с ним не пошёл.
     Справляйтесь сами, мол. Вы что, мол, руссиш думкопф? У них, мол, даже ребёнок справится...
     – Спасибо, данкешон.
     – Жмите: решётка, M, номер комнаты, off.
     …
     …
     – Где мой сын? – зашипел генерал, подойдя к парковке.
     – Внутри, – повинился К.Е., обтряхивая коленки,  – мы только вошли, как дверь сама, представляешь, закрылась. Меня чуть… не придавило... Вот было бы... смеху... Архитектора из Раши придавило. И конец вояжу. Нормально, да?
Не на шутку взволнован папаша, кляня незадачливых: неумного старого и излишне хваткого малого.
     Переговоры. Сын с отцом говорили сквозь  жалюзи. Звуки протискивались, открамсывая от слов самое важное. 
     Малёха, невидимый с улицы, нашёл  на внутреннем табло правильное сочетание кнопок, без всяких «решёток» и «М». Экстренный вариант. Ворота устремились кверху. Закончились думкопфы. Попрятались гансы с крампусами.
     Внутри и снаружили суетились исключительно русские персонажи, скучные до безобразия.
Автомобиль установили в разметку.
– А я за вас лопухов… перетрухал, честное слово, – заявил Ксан Иваныч.

***

     Малёха впервые  за путешествие оказался героем дня.
     – Да там всё просто, – говорил Малёха, нафуфырясь, – кнопочку одну не заметили.
     Это вам не домофон на родине, это вам Германия, господа дедушки.



          ПРАВИЛЬНЫЕ И НЕ ОЧЕНЬ
          [гигиеническое]

     – А я писю помыл, – бахвалился очищенный от дорожной пыли Порфирий Сергеич.
     Подушку боем побил, как велел генерал. Стоит у окна и вертит сигарету. Nexte. Форма одежды – трусы до колена. И он запустил туда руку. Нашёл. Блазновато, да было ж так.
     Как на экране монитора видит наш писако Егорыч проделки дедо Бима. Теребит дедо срам. А что ещё у дедо в бельишке болтается? А-а! Как же вам не понятно! Там же финики  божественной небритости.
     Не келейно, а при всём мире путешественном теребит.
     Срамец. Скромности ноль. Фатовства с беспардоном выше крыши.
     Рука всё там же:
     – А ещё там (в ду;ше) кнопки внутри, – сказал Бим, – хитрые-прехитрые. Не буду говорить, сами попробуйте. А потом поделимся впечатлениями.
     – Может не писю, а писюльку? – хмыкнул Ксан Иваныч, приходя паки к столу и вороша там пустоту гораздую, блюдо самобранку де, на белей-белого скатертях, ага, не смешите хостельеров.
     Крестица придёца перстами заместо креста, когда перебор и бесовый намёк.
     Прослезился Кирьян Егорыч, герой-червячок рублена головушка. Но, молчит: мало ли что у кого в штанцах. У кого-то сёдня грецкий орех, а егда и томаты молодецкие.
     А ежели пришедшая красотка нагнётся… В хостеле? красотка? Ага, размечталися… Ну а вдруг нашлася… Ну а раз нашлася, то и пошалить не вредно… Короче, без трусов она…
     «Без трусов, – говорит брульонщик размечталый, – без трусов по причине постирушек (прихоть её такая – в б***ь рядиться), а других и чтобы красивше… ну нету в её гардеробных полатах: а полаты размером в посылошную коробку, то вдруг…
     То у Бима – в дополнение к томатам – морковка обнаружилася, и росла она прямо на глазах свидетелей».

***

     Тут бы пора Шванкусу с Мумием появиться. И раз Чен Джу отвратно следит за учеником, то порвать бруль… Нет, не сразу порвать брульонщика, а сначала предупредить его, что нельзя вот так, в ежесекундье, сторисы ломать, и вообще появляться читатлям на глаза. Не по науке это.

***

     Малюха крутанулся на пятке, не спужавшись шванкусов с мумиями, нарушив сексуальный всплеск брульониста нашенского: так, блин, и не узнаем величину морковки, запутался в шнурках и упал на кровать.
     – Давно так не потешался, – сказал он, оправившись от смеха. – Удавлюсь тут я с вами.
     Смех и Малёха?
     Уму непостижимо: мальчик на глазах украсился.
     Старче Бим дале пакостит:
     – Писюльки это у вас, – у автора в уме морковка, – я состорожничал тут... с молодым. У меня Хер! С большой буквы Хер. Померимся? Или так поверим? – и смотрит в глаза Малёхе иноку молодому стриженому татарским способем:  плевать Малёхе на бимовские причендалы с такой-то причёской. Хорошо хоть не обрезан ерусалимски, и в монахи не пострижен, а наш херувим. Чювством не озабочен, грыжную болезню в детстве замолили, из скорбий слегка токо козлетоном поблекает и по барабанам стучит-бренчит – это днями. И нощь глыбкую прихватит, как расхорохорит ево...
     Непробиваемого Малёху сжало пополам. Схватившись за ножку кровати, зарычал бесячим голосом – рожки по-детски мягкие высунул: «Писюлька! Хер с большой буквы! Щас помру!»

     Заразился в гаражии той гансовой.

***

     Никогда папа не видел таким… мальчика своего… со слезами от смеха.
     А мальчик нам кланяется, башкой об пол, а тот нажелезобетонен, с линолем наверху – не особо так мягчит: стоит звон «бум-бум», ровно как барабаны его драмбесячие и совестливо так: «Бейте меня, – грит, – согрешил кто-то».

     Чо согрешил, елижды согрешил, трахнул чоли ково, дак никто не признался. И стали мы его ремнями из штанов по спине, нехотя так… После гаража-то. На Макс-Фридленере вот. А чо, раз просит? А не поколотишь – так не воидет во царствие небесное. Сами плачем, а старец Бим Порфирий ко всякому удару молитву творит.
     Егда ж достатошно побили, вышел бес из него немецкий Крампус – навылет в окошко, все видели: и рога буквой «Г» и хвостище метлой, и копыта: видел кажд кто с глазами и без тёмных фильтров на них.
     А дедо Бим инок сёдняшний крестом обрядным из перст благословил, и он хорош стал: послушный мальчик против  вьюноша бестолковаго.

***

     Малёха до того рядового случая представлялся папе наивным музыкальным бекарасом, затерявшемся в лабиринте проводов, компьютеров и барабанов тарабарских.
     Блудил с музыкой своей бешеной всяк день.
     Мог взбеситься, да помиловал бог: здрав бысть и ум исцеле.
     Литоргию пел аглицкую играючи в мансарде, замучил соседей…
     Хотели они приковать малого к стене, позвамши опричных молодцев, чтобы не мешался и на ухи ихние не давил звуками страховитыми.
     А после чо вот вышло: новый срам, ну а как? вещи евоные замусорили мансарду. Бесятчина! Нисшие октавы! 
     Они наводят грусть на мать, а та христианка по старой библее и на Малёхину сеструшку, антихристша она Маришка, но добрая, красавишна и умничка, каких поискать, дак не найти равных. Маслом бы такую святить, может поняла бы Христа и бога во сне увидала в виде света или как ещё.
     И диавол бы позавиде добродетели ея.
     И соблазнять трахом не стал бы, и брюхатчиков бы не звал в помощь.
     Успешная молодая женщина, изредка посещающая отеческое гнездо, в шоке от личной чистоплотности Малёхи на контрасте с разведением в радиусе один километр вокруг себя бытового сифа.

     – Ну, вот и отошёл, – сказал папа резюму такую, – совсем нормальный парень... а вы тут все... наезжаете, понимаш.
     – Да ну вас всех к чёрту! – сказал Малёха, отдышавшися, – пойдёмте. Я вечером… без свидетелей… помоюсь.

***

     И Кирьян Егорыч – чистюля номер один. Занял душ. Проверил сантехнику и бимовские пугалки испытал: да, экономят гады... вот же суки!
     Он помыл не только писю, но и голову, и головку помельче, но также важную. Ещё кое-что мохнатое волшебным числом «2», и соскрёб ногтями пот со спины.
     Заодно умудрился (студенческий метод) простирнуть бельишко, потоптавшись по нему.

***

     – Вот как надо, – похвалил Кирьяна Егорыча генерал, сидя в стуле и попивая долгожданное пивцо, – сказал, в десятку вложусь, и вложился.  Может, вас в звании повысить?
     – А я кем был до этого? – заулыбался Кирьян Егорыч,  размещая выстиранное по вешалам и крючкам, вкрученным в стены.
     Армию он заканчивал старшим сержантом. Армия, кроме звания, добавила ему ширины в груди, обучило солдатской хитрости с перспективой применения ея в гражданской жизни.
     Выхолила ему фейс до браво откормленного вида. А по завершении ВУЗа (в связи с военной кафедрой) присвоился «младший лейтенант»!
     – Может, капитана дадите?
     – Дадим Кирьяну Егорычу капитана?
     – И поддадим, – согласился Бим.
     Бим в космических песках, истоптанных дозированными рентгеном сайгаками и изрытыми  бешеными от того же сусликами, заработал на максимуме погоны рядового.
     И он обижен присвоением капитана не ему с настоящим автоматом, а какому-то начальнику хозвзвода с лопатой, свинячими пастухами, штабистами и плакатными перьями.
     Пользоваться последними при гуашевых-то «чернилах» с клеем ПВХ, цвет текста сиреневый такой, для солдатского понимания красоты – хуже нет испытания. Но пережил их Кирьян Егорыч, будучи тогда просто сержантом Кирей без отчества.

***
 
     Опускаем «Августинер» за неимоверным количеством происшедшего в нём. Держись за ноги Христовы, читатль: никакой крестной силой, никакими молитвами  не перелить столько августинер-броя из бокалов в пузыри путешественников русских.

***

     То ли баба, то ли мужик. Назвался то ли Гансом, то ли Ханной – неразборчиво было озвучено, появился в рецепции Мейнингера к вечеру, со слесарским набором и огромной иностранной книгой «Moydodir» в транскрипции, подмышкой.
     Сообщил, что «пришёл по вызову для починки вентиляции», и спросил «как пройти на чердак».
     Отвечали девки фройляйны, мол, «вызывали днём, а не ночью» и применили интернацьональ-бюрократский приём «приходите завтра».
     А перед прощанием поинтересовались  «а чего это он или она в чадре и в марлевой повязке: гендера не видать, да и проказу с чумой в Мюнхене давно уж не объявляли».
     И не Ганс ли он крампус, тот самый из их «Garage Meininger», про которого столько баек враги российские насочиняли.
     Вразумительного ответа medchen-девушки не получили и на всякий случай вызвали полицию.
     Полиция примчалась, ага, черепашьим методом: на новые часы с Таиланда загляделись: стрелки там были с подвохом.
     Был бы пожар, сгорел бы тот объём недоархитектурно-помещейный… при такой-то скорости прибытия: во славу Христа и Германии сгорел.
     Соответственно мужика неизвестного пола – в чадре с хиджабой – не обнаружили.

***

     Говорят, видели того Ганса-Ханну следующим днём. Неподалёку от Хауптбанхофа. На рельсах сидел Ганса-Ханн, похожий весьмь на Крампуса из Нового немецкаго года.
     Он читал русскую книжку про Мойдодыра. Рядом карта Европеюшки с фломастерными пометками – всё на русском языке! Шпиён, бля! Ловите его!
     Неа, прошляпили супершпиёна в чадре мюнхерские булли со шнюффлерами.

***

     Чти-нечти Календаря-батюшку, кричи-некричи о помощи, проси-непроси чюдес и святого Николу-угодника, с чюмоданом подарков зови-не зови их: ходют-то парочкой: вот она какая толерантность-то у них: свят угодник и чёрт-немец – для смеху чтоля? Иля для глупости?
     А чо соромитца-то раньше времени? До Нового Года мнози его, как до Сатурна летати.

     Уж брульонер-то наш Егорыч точно знает.

***

     Ночью кто-то (без насилия!) переимал женскую половину рецепции Мейнингера. И ту, что с «Блудниц на фрилансе», и ту, которая ****ся с детства в Йо-Йо.
     Обеим понравилось.
     Рику Мартину тоже.
     А вот Пушкину с Белинским не очень. Прятали они головы подмышкой Мартина.



          РУЛЬКА, УТИЦА И КАПУСТА
          [классика]

     1   
     Киря с утреца: «Порфирьич, мать твою, где крышка от кастрюльки? Прозрачная такая была. Щас гречки шмальнём с мясцом».
     Порфирий Сергеич Бим (Нетотов), проснувшись и вникнув мгновенно:
     – Крышечку мы под Казанью забыли. В мотельчике. Когда вы меня, гады, травой накормили. Гречка в гараже, Ксан Иваныч прячет чип, где мы её щас найдём? Кстати, а где Ксаня? Чёт он мне не по глазам. Ксань! Ау!
     И, немного погодя, не обнаружив Клинова: «А плитку нам тут всё равно никто не даст. Чо, немчура, думаешь, захочет себе махонького пожарчика?  Правильно, не захочет. А нашенская русская плитка… она с русской вилкой, а тут все розетки – евры: нашу вилку хрен туда засунешь».
     – Засунешь, если захочешь, – с убеждением, будто делал это не раз и не два, сказал Кирьян Егорыч. Имел он в виду несколько другое, нежели электрические предметы.
     – А я говорю, забудь про жарко'е… ещё и с утра, – подытожил Бим, – вы, уважаемый, не в России. И не на обочине с шашлыком. Будем лопать по местным правилам: холодное. Как миленькие. Кстати, а что там у нас на подоконнике лежит… с вчерашнего устатку, а? Глянь, Кирюха, а я покамест сортир проверю.
     – Проверь, проверь, может, кто из прежних колечко с бриллиантом оставил…

     Никто не подарил путешественникам колечка. Ошибочка получилась. И вообще покатило не по тем гастрономическим рельсам, что приснились Кирьян Егорычу. 

     Представим теперь по-мемуарному честно и по возможности литературно. Например, вот так, сочно и патриарше вычурно, с налётом заезжей в Гейропу азиатской придури:

     «Прираннее пристраннейшее проиностранное наинемецкое Его Святейшество Следующее Утро освятило светом своих параллельных лучей столицу Баварии».

     А что, красиво получилось у будущего писателя русских шванок. Обновил, понимаешь, немецкую традицию… Слил во единое целое славянское и германское. Пусть да будет так.

***

     Шум проснувшихся спозаранку немецких машин, словно дело происходит не в современном городе с прорезиненным асфальтом, а на обочине капитализма с булыжниками, элементарно забирается в распахнутое окно третьего этажа хостела Мейнингер. Того самого, единственного и неповторимого в своей простоте, что расположен на Байерштрассе.
     Пристанище это ещё долго будет гордиться нашими путешественниками: так взлетел его рейтинг по опубликованию сей Inter Ethnische Arbeit, написанной гражданином 1/2Эктовым-Нектом по брульонам пожилого балбеса Кирьян Егорыча Полутуземского, в немецкой прессе.
     Ещё и рекламную табличку на поверженный Ксан Иванычем столбик (может кто-нибудь читал знаменитую «Парковку задом»?) повесят. «Те-то и те-то оригиналы с писаками – все эти недоделанные кобели из России – были тут».
     Байерштрассе через полтора километра упирается в Карлсплатц, а от неё до Мариенплатц – сердца Мюнхена, рукой подать.
     Так что, если, отталкиваясь от идеи сердца, принять Мюнхен за целую свинячую тушу, то хостел Мейнингер при такой расподаче это внутренний мочегонный орган. Соответственно сама Байерштрассе это хвост, или, извините, дамочки и дамессы, струя.
     Коллективу велено приступить к осмотру достопримечательностей с того места, откуда указанная струя имеет честь проистекать.
     Время выхода как всегда – ещё с вечера – определил генералиссимус Ксан Иваныч. В действительности никто не мешал отдохнуть полноценно и проснуться часом – двумя позднее, делая скидку на вчерашнюю пирушку в Августинере.
     Но, приказ генерала прозвучал последним, как сигнал отбоя. А правом вето, ибо не в армии-таки, а тем паче не в подчинении, никто, будучи в смятении и в последствиях алканья, воспользоваться не догадался, да и не хотел.
     А и то правда, и чего зря волноваться и претендовать на вящее слово снизу.
     Субординация и порядок среди нижних чинов, приближенных к верхним, которые, как правило, в любой армии составляют полупридурки с тыловиками, а также лизоблюды и воры, только укрепят успехи в реализации геройского проходческого плана, сочинённого генерал-индивидуалом.
     – Разночтения, инакомыслие, неторопкость лишь развращают участников кампании и тормозят общий толк. С таким настроем и отсутствием самопожертвования в армии ни одни Альпы не были бы перейдены. Что, много ли среди суворовских вояк было альпинистов?
     – Да ни одного по большому счёту! Вот то-то! В беспрекословном подчинении одному гениальному до сумасшествия планировщику был смысл успеха!
     Примерно так считал Ксан Иваныч.
     И взвалил на себя основную ответственность. Он и штурман теперь, и капитан команды, и рулевой за баранкой…
     Баранка, бараны, стадо домашних животных, шлёпающих на неведомые луга с изумрудной травкой… К-онопля, мать её! Поближе к чистой ключевой воде… Б ез газа. А т ам п астушка… Б арашка потеряла, нашла след в-олка, рядом след от к-опытца. Попили, следственно, водички! Залила девонькаа зе мельку слезами… С арафанчик п одмок. Из-под сарафанчика кружавчики т орчком. Шапочка красненьким а леет. Скоро месячные у неё. Бабушка старенькая неподалёку… вышла из ума, ждёт волка в гости. Тирольские стрельцы под боком. Словом, полный штамп-набор…
     – Мы и есть бараны в стаде, – думает Кирьян Егорыч, – а Ксан Иваныч зело наш пастух, или в применении к людям и слепцам – поводырь. А что делать, если оно так и есть. Кроха-Малёха так и считает, он привязан к папе, он обожает папу, и верит папе. И у него к нам – баранам-оболванам, ещё и взрослые… трёпла языком, никакого уважения.
     Но мы-то знаем… что почём…
     И…
     Да и ладно, вот и весь ваш писательский «и».
     «Исдох» – вот критичный перевод вашего псевдокрасноречивого «и».

***

     Завтрак по-быстрому собран из вчерашних августинерских недоедков, по-русски бесстыдно собранных с реликтового стола, а также из древних чешских запасов.
     Взрослым, как говорится теперь, по барабану что истреблять… и даже надо практично истреБЛЯть, именно, ха-ха-ха, БИСТРО-****ь, чтобы было всё по-спартански: никаких денег на выброс: всё-всё съесть, сожрать, употребить, переварить, чтобы не нести с собой и, тем более и никак не в утиль, и не в пищевые отбросы!
     Старое воинство не переубедить в обратном.
     Воинство охвачено разновидностью возвышенного аристократического порыва: сожрать в абсолюте максимально, сверх всяких норм и калорий, и сделать благородный вид при любом раскладе, даже если не нравится. Вот это единство! Спаянность Убеждений и Практики (СУП в сокращении)! Единство новой партии СУП и её членов вкупе с врагами! Вот это прекрасная игра! Без врагов зачем нужны партии? А есть! Создали-таки. Вот это апофеоз мужской дружбы, вот это пример! Вот такой СУП: сожрать с улыбкой на лицах всех змий и всех гнед, и всё тут!!!
     Всех их возьмут в «Последние герои» на должности поедальщиков мусора и крутых поваров, специализирующихся на варке бульонов из чешуи.
     Из рыб, умерших своей неестественной смертью, будучи выброшенными приливом из родной их водоплавающим телам среды.

***

     – Где же тут ключевой конфликт имени Найджела Вотса? – скажете Вы. – Причём тут рыбы и люди? Зачем их равнять или примерять одних на других. Мы что тут, мистику будем читать, фантазии умалишённого, или «это иное»?
     Молчит автор, потому что не знает.
     А вот он конфликт. В мировом смысле может мелок, в частном случае вовсе нет.
     Есть среди них – старых мэнов – минимэн молодой. Дикий недоросль, так сказать…
     Так сказать!!!
     Так сказать???
     Бля-а!

     Кто этот дерьма кусок, мусорный, мутный, блевотный словооборот с «так сказать» придумал? Уж не Брежнев ли, ради оттяжки смысла с «как бы» необязательностью утверждения, а «как бы» с намёком на «а почему бы и нет», если вы так вдруг захотите предположить?

***

     Сознание, ответственность и желудок у молодых да ранних, диковинно воспитанных, совсем не такие, как внутри умудрённых жизнью сухарей, наполовину воинов с переплавочными цехами в пузах. Их старческим мартенам похер что плавить и жечь. Люминь им ровно-что картонная колбаса. С такой крутизной похеризма и аскетства в голод и ложки сожрут. Была бы лишь водка. И даже не царская! Да-да-да! И не спорьте с ними: сожрут и спорщика.
    А молодому избалованному Малёхе… это конвертор… или конвектор? или как? в учебник не полезем… позднейшей модификации…, впрочем, по его мнению, всё течёт как всегда нечестно и противоестественно по причине бесправного возраста… а чо-чё не так? Не работаешь, а ешь; так что всё по науке… хотя бы посуду мыть не поручают, и это единственная привилегия… короче, вся карта его безкозырная, проигрышная на все оставшиеся века.
     И всё и вся против него: толкотня и старческий пердёж с храпом, хрипом, стоном-скрипом. Далее проглядывает поэзия молодого минимализма со старческим скупердяйством.
     Там ноупанцирные сетки, неудобства псевдопуговичных матрасов и мастурбационно прочных памперсов.
     Разные неонемецкие запахи.
     Всё такое прочее, сопровождающее внедомашний сон со страхом иногосударства.
     Выходки тела типа наноиспарины. 
     Шумные демонстративно, ночные внизсхождения соседа – модифицированного конвертора: со второго коечного этажа методом спрыжка неуклюжего ленивца.
     Луноходским бегом в санузел! Там за тебя всё сделает автомат! Главное: сесть не мимо автомата, а ровно на него… и отцентровать руль! Заднеприводный, разумеется.
     Житейские тропы с фигурами, которые в противовес литературе лишь усложняют житьё-бытьё: разные аллегорические гиперболы, ироничные литоты, метафоричные метонимии и синекдохи, мать их всех. Такие вот как: непохожесть на родную спальню, ни одного клопа, ни одного таракана, как это мешает, да ладно пережили, сам таков…
     Автор терпел до утра… Малёха терпел до утра…
     Далее шли анафоры, антитезы, инверсии...
     А не рассказать ли тебе сказку про белого бычка…
     Пропускаем всё это. Была правка, была-была, теперь это всё налицо. 
     Ах, на лицо. Нехай на лицо, это ж не сперматозоидный крем…
     Да и Малёха не баба, а современный вьюнош!
     Которому папа вовсе не отец, а скорее папа-кошелёк.
     Не грех на такого папу накричать. А чтоб папа не рыпался, потребовать с него бабла, при этом сделать «всёравновлюблённый» вид.
     А как дошёл Малёха до простой мысли, что всем глубоко наплевать на его авторизованную акустическую физику, взял, да и сам, причём, специально не маскируясь, разразился химическим громом.
     Это всё прелюдия к метеоризму была – к славной такой рыцарской традиции.
     А хотелось бы на самом-то деле Крохе-Малёхе некисло и вслух выразиться, что последняя папина эконом-затея с завтраком ему совсем не по нраву.
     Но он пока молчит, и думает о форме подачи столь реакционной мысли, а также надеется на наличие в группе хоть чуть-чуть сочувствующих ему.
     Пронзительно умная, страшная догадка, подогнанная к автору наивным и прямым, как младенец, Малёхой: а действительно, нравится ли взрослым то, что для молодёжи дерьмо и смерть?
     Вот она какая преемственность поколений! Вот она где правда зарыта!
     А, правда, ГДЕ?
     Где-где?
     Так и хочется ответить в рифму, которая у каждого русского на слуху. И это не о «в караганде».
     Но нельзя.
     Стараемся быть умеренными леваками. Отвечаем культурно: в ямке у ворот Макдональдса.

     2
     Вот сейчас и понаблюдаем независимо.
     Помилуй, боже, врать и дерзать против живого смысла и такой же бессмыслицы!
     Всё будет свершаться методом диктофона – до тех пор, пока он не будет замечен и погашен ревностными правоведами в лице Клинова Ксан Иваныча: ему эта стенография режет мозги.
     Он не понимает ещё, что именно эта стенография – сама святость, и что она именно лечебное средство, а не издевательство: посмотреть, помолиться и – шмяк – всё плохое в корзинку, в отмолельню грехов, так сказать, и сяк вымолвить.
     И ещё запомнится это утро в деталях, но только в нужных минимально деталях, иначе, ежелив с деталями, растянется текстовина как натяжное французское небо «Экстензо» аж до Парижа.
     Прага де, уже наступала читатлю на пятки.
     Врут: не писал Кирьян Егорович о Праге, ибо он пишет не сытную с порохом и кровью «Войну и мир», и не «Графоманию»   с весёлыми девочками недоделанного клана «ЖУИ», где бьют они друг дружку по мозгам… Слава богу, не палками, а подушками.
     Летят из тех перья и пух, не верблюжья шерсть, не дерьмо шелкопрядов, добавляемое для массы. Ну и китайцы, какой же жмотный народ…
     Какой занудный сам Кирьян Егорович, мысли теряет на ходу… О чём писалось-то? Да и не важно, главное, чтобы писалось бы хоть бы что, пусть бы даже выпрыгивали из Кирьяна Егоровича обычные жевательные шванки.
     Словом, в сохранности всё, ещё благодаря прекрасной зрительной и умственной памяти Кирьяна Егоровича, хоть в последней имеются, теоретически, конечно, сомнения.
     А стиль назовём «минималистским разговорным стилем»: материальных деталей тут весом-то всего на пару кило. Можете сами проверить.

     3
     Непонятливый с утра Бим: «Я чёрствый?»
     Малёха бурчит сквозь зубы. Ему не нравится Бим. Бим не примитивно чёрствый, Бим тупо пьяный со вчерашнего.
     Едва посмотрев на еду, голодный Малёха ставит на неё клеймо стопроцентной некондиции. Он в полном унынии.
     – Вот ч-чёрт! Опять говно.
     Да-да, автор будто в воду смотрел, угадав молодёжное определение качества пищи.
     – Ну смотри, смотри чё, чё тебе? Вот хлеб, сыр, вот это самое. Чё? Чё? Чё! Хлеб, сыр, масло, – хвалит завтрак генерал-отец.
    Старички-неродственники боковым зрением и не без иронии наблюдают за процессом кормления Ксаниванычева сына.  Они бы такого огрызания со стороны своих детей не допустили бы. Ещё бы приструнили, цыкнув. Или прочли бы лекцию о перестроечном времени. И сравнили бы постперестроечное время с дальним, уменьшенным в сто крат отзвуком голодомора. А их настоящее время, если мерить по одной линейке, соотнесли бы с царским столованием для иностранно прибывших бояр.
     – А Чё бог послал! – говорит Бим нравоучительно, многозначно и под восклицательный знак громозвучно, и с рыгом, в свой поедальный прибор, будто в микрофон: при радиозаписи предвкуше'нной молитвы, предназначенной тюремным петушкам и феям траха, посаженным в Новом году, за один многострадальный стол, с ёлочкой посередине, где можно не только здоровски отобедать, но и с изыском оттянуть: как м-ль Снегурочку, так и тов-ща Деда Мороза.
     Аж подпрыгнули в тарелке вкуснее некуда кусочки.
     – Даж очи вс;хъ на Тя, Господи, уповаютъ, и Ты даеши имъ пищу во благовременiи: отверзаеши Ты щедрую руку твою и исполняеши всякое животно благоволенiя. Цыть, грешники! Хрясь поварёшкой в твердь, млин, лбяную!
     …
     Так ставит точку в предпоедальной молитве голодный церковный учитель, только спешившийся с двухвороньей упряжки – лыжноваленочной. Заодно он папаша десятерых сорванцов: «Цыть! Не торопитесь сыне – я тут отец вам от ядр моих и первее всех должон быть за столом согласно Богова завета».

     Ага, как видно, батька обладал чрезмерным умом и того ради последовал употребительному обычаю нынешнего времени, по коему многие знатные господа не утруждают себя учеными упражнениями, или как они то называют школьной дуростью, ибо держат пачкунов, которые марают за них бумагу.

     – Дак голодны все, муж дорогой, где ж ты пропадал, в какой-такой церкве да в неумытой деревне держат по неделе без выхода. Так и до смерти можно народ уморить да самому умолиться в прах господу нашему отцу. Передайте же, Ангелы, моему супостату, мол, Господь не поймёт такой неумной жертвы через молитвы и самовольный недоед. Пусть поправит поведение…
     – Молчать, мать!
     И был ему вечеръ и стало такъ.
     Сытно и тихо бы стать ему в постельке.
     Однако пук лук рык сопутствовали, приветствуя всякого спящего и дремлющего на печах и лавках.
     На сеновал бы от всего этого испытания, да зима злодейка мешает.
     Всё равно почитают дети за должное любое отцово действо.
     И молются за его здоровье и помилование его, если в чём отец вдруг запятнался грехом.
     Всё равно мил он, заодно и матушке.
     В это время к ним явился Ангел Господень и повелел повернуть все разговоры и домыслы в сторону Мюниха, ибо заждались читатли истории о Малёхе-Мученике.

***

     Чёрт, точно! Переувлеклись малёхо. Простите. Извините.
     Пардонте-с.
     Виноват.
     Итак, с Малёхой всё наоборот: никакого от него к отцу родному почтения, напротив, отец, будто заведённый, бережёт сына, ладно ноги не моет бедному, но чаще всего жалеет.
     Хотя по правде жалеть Малёху нечего, так как будто мышонок он перерослый, и словно в ванильном торте проживает Малёха. И что не скажи такой мышонок Малёха отцу с матерью – явным «немышам», тотчас ему всё это будет.
     Другое дело, когда идёт путешествие. Мам никому никаких нет. И у Малёхи нет. Как неудобно это Малёхе. Маме не пожаловаться, разве втихаря, в телефон. А папа решил испытать Малёху на все сто. Поставить в равные условия… Ну-у, почти в равные… Все всё понимают. Все у всех на виду, и лица, и остальное, явно и натянуто, как на заду штаны. Заповеди известны. И божьи, и светские.
     И никто ничего не забывает, ещё и обсуждают втихаря, и судят издали, хотя правда, может и вылечила бы половину их народа. Да нет таких полномочий у праведников.
     Два нейтральных будто праведника – пусть и частенько с бутылками во рту будто с младенческими со;сками – рассуждать по чести это не мешает: не отшельники, не монахи, что-то им от высшего света всё-таки положено.
     Едут оне в машине ли, троглодиты этакие, и машина их доисторическая Рено, вне машины ли исторической Рено, а праведники не расстаются, сидят или бредут то вдвоём, то по одному, но будто слипшись, будто один в двух, или будто двое в одном. И бурчат, и мычат своё.

***

     Папа Ксан Иваныч – вот же влюблённый чудак – не расстаётся с сынишкой. Они тоже ходют и ходют рядом по тому же городу, что и первые праведники. Только говорят о жизни серьёзные вещи. Без баловства, как первые.
     А порой отец вполне опрометчиво, зато согласно самим выдуманного плана перевоспитания, пытается направить отрока на праведный коммунистический путь с честным и обязательным трудом, невзирая на вполне капиталистические ухватки. Недурственным, поди ж ты, был комсоргом! Если был, конечно, а не дурью маялся. Мозгов достаточно, интеллекту в мозгах накопилось о-ё-ё сколько!
     …Вот и сейчас при настоящих праведниках, но умеривших пыл в пользу общества и единства, папа бесполезно втолковывает сыночке вредоносность утреннего чревоугодия, и вообще пользу эпизодического поста.
     – Можешь бутерброд вот этот сделать, нью-гамбургер, – вдалбливает якобы голодному отроку заботливый Малёхин папа-идейщик.
     У Малёхи полная сумка по-хохлятски надкусанных макдонов! При таком запасе ингредиентов возможны милые комбинашки. Вот как свинина с утиными крылышками – апофеоз кулинарной культуры информационного века – убийцы ума и уменьшителя мозга.
     Малёха: «С чем?»
     – С мясом... – Пауза. – С мясом!!! Оно... даже великолепно. Вчера ел, – нахваливает завтрак Ксан Иваныч. И жуёт. Быстро жуёт, с непритворным удовольствием жуёт.
     Чавканье трёх старых ртов, стукоток зубной, капанье слюны. Звуки сии торопкие не описать словами.
     Все поняли задачу правильно и теперь изображают, и показывают молодому личным примером – как надо кушать вчерашнюю еду.
     Оно – явство это – истинно вчерашнее, не проклятое, а напротив, воспетое едоками.
     Вчерашнее, ДА, специально пропускаем восклицательный знак.
     НО! – включаем восклицательный знак. Даже три знака: но! но! но!
     Так утверждают взрослые малёхины товарищи: оно хоть и вчерашнее, тем не менее, остаётся истинно ресторанным блюдом.
     Причём, не самым дешёвым, а скорее наоборот – самым избранным и самым изысканным в меню.
     Всего-то одна ночь на подоконнике!
     Это что, господа, разве может этот мизерный факт ожидания весеннего прохладного немецкого утра на подоконнике с видом на город, на праздничные флаги и пивные вымпелы со знаками железно немецкого качества привести к сертификации вчерашней еды как порченого продукта?
     Да что вы! Да никогда!
     Это ж не сырое мясо, господин молодой наш барин.
     Это чистая любовь!
     Это ожидание любви в непорочности!
     Холодильник только бы попортил эту тягу к вечности!
     В каком морге вы хотели устроить свидание нашему продукту?
     Да вы, милый отрок, да вы наделены удивительно чуткими, возможно даже изощрёнными рецепторами!
     …

     Тут явился ангельский НЛО, выполз из него чмошный чел с гравитоном на спине и предсказал нам на будущее: вам всем, мол, надо работать в рецептурном отделе заграничной шоколадной фабрики. А ещё лучше владеть ею и поражать технологов знанием текущего момента, и ловить награды со всего мира!
     Вот как вам надо, мол, выстроить свой полёт по бизнесмиру и восхождение на вершину Славовкусия!
     Вот какой пошёл нынешний ангел. Всё, сучий потрох, наперёд знает!
     – Так скажи, тогдесь, божественное чмо, последствия гражданской войны. Не стесняйся, переживём.

     4
     – Тухлятина, – говорит Малёха, глядя в тарелку пренебрежительным взором небрежного убийцы сирых своих родственников-антигурманов. Он едва пожевал что-то из наименее ядовитого под напором отца.
     – Вкусно было... – говорит рядовой Бим, поддакивая и зарабатывая перед генералом просранные вчера баллы.
     – И я помню, что было нештяк, – начал Кирьян Егорыч в надежде развить мысль в красках, – но, вот…
     Тут вмешался Ксан Иваныч:
     – Вот. Вот я вот… завернул кусочек мяса... – демонстрирует процесс, – так чтобы… вот так. Намазал. И нормально. В гамбургер пихни, да и растолкай кусок… мяса этого... чешского... или с Белоруссии этой лукаш... – и поперхнулся Ксан Иваныч: рано ещё сынку в политику, взамен вспомнил енисейскую договоренность… – слегка булядскую . – И всё! Абгэмахт! Да! Ешь давай!
     У Малюхи немалые личные запасы недоеденных в Макдональдсах гамбургеров, а Ксан Иванычу такое сыново скопидомство – стыд перед товарищами: «А? Чё?»
Малёха в роли спарринг-партнёра: «Чё нормально? ...Чё нормального, говорю! Без холодильника. На номере сэкономили...»
     Малёха не в пример отцу говорит очень тихо. И сердится на отца. Без свидетелей сказал бы грубее. Что и бывало. И не раз. Вплоть до х***в. Вплоть до неуважения. Разобрать его слова можно только с третьего раза и только с близкого расстояния.
     При всём при том Ксан Иваныч слегка глуховат на правое ухо.
     В глазах Малюхи это есть большой грех, больше даже, чем для папы его – Малёхино – шептанье себе под нос.
     И снова отец, аж жалко его одновременно, и берёт гордость за его настойчивость, накрепко связанную с нежностью и добротой… к какому-никакому, а таки родному сыну: «А? Как? Просто. Чё! Я не знаю чё. Ешь вот и всё. Вот погляди на…»
     Не хочет смотреть Малёха на…

     5
     Бим, рассматривает карту Мюнхена с картинками, обозначающими главные достопримечательности: «Киря, женщине скоко лет?»
     Бим подразумевает костел Фрауэнкирхе .
     К.Е.: «Да лет шестьсот   нормально будет... А что? Сколько надо?»
     Кирьян Егорыч, как и все остальные, которые не Бимы, недоволен ежедневным пьянством Бима и традиционной его опохмелкой с утра. Но для Бима похмелье с утреца и добавка в пути – есть его священное право мэна. Нравоучения в это священное время к пользе не приводят. Поэтому Кирьян Егорыч журил Бима только в редкие для Бима минуты адеквата.
     Его адекват надо ловить хитрющими сетями. Ибо от его адеквата до полной некондиции две-три минуты.
     И всё! Скорость перехода между разными состояниями у Бима велика, а момент перехода не рассчитать логикой.
     У Бима всегда есть «про запас» и вытащить этот прозапас незаметно не составляет Биму никакого труда.
     Бим может преспокойненько выпить одиночно в туалете, не пригласив товарища, а также запросто готов, и частенько так проделывает, выпить с вальяжем, правда не в кресле, а на койке, но в царской позе: «бронзовая нога припаяна к ноге латунной».
     И, если не с кем, елижды, к примеру, все уже мертвецки спят, то без церемоний, а напротив, с пафосом, чпокнется бомкалом или фружкой, или бумтылкой, хряснув о собственный, чумгунный с ужина млоб, или в зерцалко, даже не стараясь сохранить целостность стёкалок.
     Биму Богоматерь – только переходная фраза к более важному: «Ты доведешь нас до той пивнушки, где это... Адольф, – … нет, вы только представьте этот утробный голосок…, а что сто'ит интонация, а его специфичный аццкий олбанский! Старается не отставать от молодёжи! Это из разряда: штош, чоуж, неа, низя, капец, ненуачо?      – ... где Адольф пунч устрОивал?»
     Кирьян Егорычу – бруталисту букофф и брульонист-гипер-стенографисту современности весь приватизированный Бимом «олбанский русский » – это как бы новые краски в палитру.
     Речевые обороты Порфирия Сергеича, порой, и с удовольствием играющего в тинейджера, ему жизнь ничуть не портят.
     А вот от некоторых новаций, попавших из сетевого олбанского в деловой обиход (например, от употребительного даже в высших кругах, а также у людей, мнящих себя светочами журналистики, у депутатов, у красивых девочек – администраторш и секретарш) … от мерзкого, ядовитого сло'ва «походу» (вместо ясного русского «похоже»), Кирьян Егорыча натурально тошнит…
     Ксан Иваныч воодушевленно и шумно: «А я без всяких путчей в таком большом зале... Уже не придётся. Не пойду, не хочу... И не пойду уже».
     Вот те и компания, вот те СУП и общепартийные интересы!
     К.Е.: «Тут в любом большом зале шумно».
     Ксан Иваныч: «Недолюбливаю... там... Как бы ни был такой гвалт! Ну, посмотрели… Получили впечатление... Яркое! Хорош на том».
     К.Е.: «Просто зайти туда. Надо!»
     Хотя Кирьян Егорыч не знает точно в какой пивнушке сиживал г-н фюрер, а в какой не сидел.
     И это не особенно важно. Немцы к такой памяти не питают чувств, как бы совестясь. Только шепчутся под секретом, иностранцам особо не сообщают.
     Может, это в одном из Августинеров, которых в Мюнхене пруд пруди: не меньше шести только тех, в которых варят собственное пиво.
     Может, сидел он и в Лёвенброях.
     Во всех сидел.
     Только в тюрьме не сидел.
     Или в студенческой Вене сидел, когда изображал из себя архитектурный ли, художественный ли факультет.

-----------------

     А МИР ЗНАЕТ:
     Лучше всего Гитлер сидел в Хофбройхаусе.

     В Хофброе неплохой праздничный зал, который в 1920 году вместил 2000 товарищей будущего фюрера.
     Но начинал Гитлер в «Штернеккерброе»; где он познакомился с карликовой группой Дойче Арбайтер Партай.
     Пиво ему понравилось; Немецкая Рабочая Партия сначала тоже.
     Известный «пивной путч» начался в кабаке «Бюргербройкеллерер», потом вылился на улицы, а на узкой Резиденцштрассе  кое-кого из однопартийцев грохнули.
     Адольфу Алоизычу сломали ключицу и через пару дней засадили в каталажку.
     В 39-м году австрийский столяр по имени Йоган Эльзер засунул в колонну «Бюргербройкеллера» самодельную бомбу.
     Погибло семеро вождей и 60 человек были ранены под обрушившейся крышей.
     Гитлер опоздал на собрание и только поэтому остался в живых.
     Для террориста Эльзера, а по сути героя Германии, который мог бы избавить человечество от последующего кошмара, в наше время выполнили небольшой памятный знак, врезанный в мостовую. А здание «Бюргербройкеллера» взорвали, чтобы не провоцировать неофашистов.

----------------
    
     Сколько бы, интересно, стоили наброски Алоизыча со штудиями? Вдруг талантлив был фюрер?
     А взял, да и попортил карьеру: сначала дурацким лонгиновым копьём (всё мечтал спиzдить) … а после иудиным поведением.

***

     – Фашисты там ещё это ...пиво ...лили.
     Ксан Иваныч: «А?»
     Бим снижает актуал: «Просто зайти: посмотреть интерьеры. Посидеть...»
Кирьян Егорыч, оправдываясь и, как следует не подумав, добавляет: «Отобедать!»
     И угадал.
     Ксан Иваныч: «А-а, пообедать-то? Ну, это в любом раскладе. Там в центре. Ну!»
Бим, вспоминая гонки, насильно внедрённый регламент и прочие обиды, громко и зло подытоживает: «Обедать будем ПОСЛЕ!»
     Что означало: «А никогда. Помирайте, дорогие товарищи, с голоду».

     6
     Столованье ещё не закончилось. Но предупреждение об ускорении процесса уже витает в воздухе.
     Надо успеть пожалеть голодных, переубедить бастующих и подстегнуть отставших по причине их воинственной беззубости.
     Ксан Иваныч Малёхе: «Вот сыр... тебе, Малюха».
     Попугайское многократное бурчание в ответ.
     – А?  – Бедный, бедный подглуховатый Робинзон Иваныч Крузо!
     И снова бессмысленное и никому не понятное сыново бурчанье такой слабой силы, что не достаёт даже гладкого, чисто побеленного немецкого потолка, яже, достигни бы их, отразил бы и усилил те невнятные звуки, и донёс бы их до ушей прочих путешественников.

     7.Воспоминание о Бройштюбене
     Бим в образовавшейся тишине и вполне невпопад о своём: «А вот это забавно было. Мы первое пиво ещё не допили, а он уже несет поднос большой. Бокалы несёт. Кверх ногами ставит. Баллоны с ограждениями. Поставили. Огород какой-то сверху городит...»
     Шорох целлофановых салфеток, вдруг произвёденный генералом – личным Малёхиным официантом и поваром, заглушает мысль Бима и не дает Биму сосредоточиться.
     Под шорох вспоминают:
     ...Да, действительно, бокалы были неспроста. Поверх бокалов пришла и поставилась, свисая антресолями над прочей сервировкой, огромная сковорода с дециметрово загнутыми бортами.
     Сковорода завалена до краёв пышащей и булькающей горой разнообразного мяса:
     – колбасы белые.
     – сосиски красные.
     – утица жареная.
     – сало.
     – ноги чьи-то.
     Ещё ножки, но другие, изящней и человечней, что ли.
     И знаменитая, вожделённая Ксан Иванычем свиная рулька – фенечка Мюнхена:
     – волосато!
     – пир пиров, Пирров пир!
     Умереть и не подняться с такого количества еды и питья. Почему бы нет?
     Дым даже не весь вышел из недр жарева: пыхтит старательно, бьёт по носам заказчиков. Всё в зелени и расплавленном красно-коричневом жире, цветасто и смердяще на все лады, будто только что бегавший со снятой шкурой олень случайно обрушился вместе с косогором в вулканью магму.
     Нет, это уже слишком фантастично что ли…
     И снова ножки, да что ж такое деется! Пуркуа-па.
     Братцы! Спасите! Ещё те не съели, как уже новьё поднесли? Не бывает так.
     Ах, это соседская дама! Пуркуа-па.
     Вон оно что! Это Бим обнаружил женские ножки под соседней лавкой и сигналил товарищам.
     А товарищи шипят: «Тише ты, Бим!», хотя сами не против… глянуть хотя бы. Просто им полагается преподать молодому мораль… воздержания… хотя бы в общественном месте.
     Пуркуа-па. Па-па-па. Ня-ня-ня. Ля-ля-ля.

***

     Каждый берёт что хочет. Кирьян Егорыч поменял бы всё столовое богатство на те, обнаруженные Бимом дамские ножки.
     Кирьян Егорыч даже специально уронил вилку и долго не вылазил из-под стола, якобы запутавшись в конструкциях подстолья.
     Монетку нашёл, а по вылезу хвастал ею перед товарищами.
     Нашёл и свастичную надпись на изнанке столешницы, вырезанную детским ножичком с фюрерских времён.
     Но никто не полез удостовериться в сказанном. Все знают, что Кирьян Егорыч, хоть и дедушка, а враль, каких поискать.
     А то, как назло, было правдой.
     Кирьян Егорыч разобижен в усмерть.

     Биму хочется утиных ножек: «Ути-ути кря-кря-кря».
     Можно две. Если успеть. Это было по-царски, ...сиречь по-баварски!
     – Кто у них был? Королик? Герцог? Кто?

     Кирьян Егорыч до рульки не добрался в виду переизбытка иных явств и перебора пива. Женские виды мешают. Пиво выставляется в двух-  и полуторалитровых бокалах. Всё разных сортов.

     Кроме того, он частенько отлучался к негритянке из государства Того, стоящей на вахте в мужском сортире.

***

     Негритянка дважды простила Кирьян Егорычу бесплатное посещение. Потому, что у Кирьян Егорыча были только крупные банкноты, на которые не было сдачи.
     И, кроме того, он довольно-таки ловко вкрался в доверие и сумел разговорить чёрнодамую молодку с кофейными такими, с наичестнейшими таковскими глазками – а черти в глубине их, пожалуй, целой роте джентльменов – вздыбляли ширинки.
     А кому-то везло по отдельности, и будто по команде злого фельдфебеля СС увлажняли брюки.
     Глаза её рвали мужчинам пуговицы. А у кого вместо пуговиц молнии, то ломались будто сами собой замки от гульфиков, а на самом деле по нервности сердца и дрожи рук.

     Где её волшебная, чернённая адской позолотой метла?
     Где у этой негритянской метлы двигатель? 
     Куда эта метла присоединяется?
     Уж не туда ли, где у белых женщин размещена обыкновенная розовая, когда-то патлатая, а теперь чаще гладко бритая, порой с жемчужинкой, а то и с колечком, вороватая и хотящая сумасшедших игрищ пиzдища?
     По правде сказать, не только в теперешной графоманской тишине, но и в тот конкретный пивной, райский раз, Кирьян Егорыч – по крайней мере так ему померещилось… с эротической голодухи – практически очаровал тогушку.
     Да и сам, надо сказать правдиво, не просто по-зимнему, а по-рождественски аж околдовался.
     Ну ни разу он не бывал (по-настоящему, ну, мы мужчины и кобели понимаем) с такими Чёрненькими, тем более такими уж Тёмненькими совсем, с отливом фиолета, и с курносым фэйсом без единой конопушки… Вот она польза Африки! Конопатых там не бывает.
     А ножки, ох и ножки, практически поджаренные африкой-мамой до съедобной готовности…
     А губки, ах губки, а кучеряшки…! Цып-цып-цып!
     Остаётся только позавидовать курочкам-мамам и главам их семейств, которым вся семейная субординация пофигу, и начать листать порнуху с похожими на нашу тогушку-тушку фотками.

     Теги в помощь: в полном соку, чёрная лебёдушка, изогнутая в кровати под балдахином, с опахальщиком, ощипанная человеческая голенькая индюшка, пава бесхвостая, кончает, экстаз, улыбается, невинная, непорочная – так у них в природе.
     Если с Дашиной фаворитной фотки сделать негатив, то и выйдет один в один. Ах, вы не знаете Дашу? Жаль, жаль.

     Оттого, чего бы и не отведать от славной такой комиссарщины!
     Чёрной комиссарше на вид годков около двадцати пяти.
     Для Кирьян Егорыча это самый цимус. Учитывая возраст Егорыча, это практически девственная малолетка со всеми юридическими правами, если эта терминология применима для любви и на малобюджетный трах.
     И вот, наш Кирьян Егорович в меру интеллигентно, вставляя подвластные его немецкому словарю элементы юмора, почти журналистски верно, то бишь честно и без привиранья, расспрашивал негритянку о её персональном житье-бытье.
     Он змеино подкрадывался к мускулистому стану с запахом чистейшего африканского пота, годного не только для самого-присамого Парфюмера, но и для грошовых народных изделий «Et tuer les limaces»  и дезодорант «Oley».
     Далее пытал о наличии в Мюнхене секса и набожности, выспрашивал о конфессиях и о скорости распространения в Германии европидорасни.
     – О-о-о, об этом здесь лучше не говорить, – отмахивалась, «гагарьи гогоча», тогушка.
     Из чего Кирьян Егорович вывел, что с этим последним делом и со всем остальным тут всё на мази:

     Лозунг 1: «Фройнд! поднимая с асфальта кошелёк, зад побереги».
     Лозунг 2: Старичок! За кошельком на верёвочке всяко не угонишься! 

     Далее поделился русскими общественными особенностями и личными семейными тонкостями, что не совпало ни в одном пункте.
     Ещё далее обнародовал количество рождённых им детей и число официальных и прочих разводов.
     – Того-Ого! – реагировала негритянка на каждый такой рекорд Кирьяна Егорыча. – Просто вай-вай! Сколько Вам лет, милый дедушка?
     Подводка: «Не хотели бы на мне жениться?»
     Кирьян Егорыч как мог, и скорей в своём уме, чем смог донести до африканского сердечка: «Это у нас здоровски! А чё ваша Германия? Так, тьфу. И не совсем ваша она. Хотя кто его теперь знает.
     Подразумевал: Пускать из Африк и Турций надо только симпотных тёлочек. И выдавать их замуж за чистокровных немцев».
     И: «…Такой должен немедленно написаться в Германии закон, чтобы скорей разрушить больное национальное самосознание и генетическую воинственность со встроенной мстительностью, дабы уберечься от очередной бойни».

     Так-вот по-дурацки, совсем провинциально думает Кирьян Егорыч.

***

     Стоимость одного туалетного посещения составляла две евры. Это не-по-человечьи дорого.
     С учетом пивного назначения заведения, где по-хорошему стоимость жижеиспускательного движения должна была бы автоматически, как в остальном цивилизованном мире, включаться в стоимость пива с едой, – тут же она была отдельной.
А говорят, что немцы просты как валенки. Какое там, валенки!  Настоящая германская еврорубка! А на вид пивной бутончик! Попробуй, однако, хотя бы пальчик сунуть и поворошить внутренности такого вкусного паба на пробу. Вот ты и попался: оно тут же засосёт глубоко внутрь, оно, это проклятое малоалкогольное нечто, будет улыбаться и держать тебя до закрытия заведения. А на выходе распустит на евровые полоски и вежливо наподдаст: приходи, мол, завтра: будет прекрасный опохмел с утрешней скидкой.

***

     И Бим отлучался.
     Он тоже попал под чары той девушки из Того, наряженной в баварский сарафан. Смешная вовсе! Будто в голливудском подвал-музее «Техас, Юг и рабство».
     Бим пошёл дальше Кирьяна Егорыча, не вдаваясь почём зря в политику. Он сумел столковаться в вопросе стоимости негритянского тела, которая была по смешному мала.
     Разрабатывалось тело с её будто бы слов исключительно в послерабочее время.   Этот факт, к сожалению Бима, или к счастью для сибирских венерологических клиник, не был проверен практикой.
     У тогской красавицы, девчушки явно неспроста вертелся на пальчике ключ от секретной каморки. Возможно, на счёт послерабочего времени она сильно приврала. Совмещала.
     – Жадная она, – составил мнение Бим. – И хитрюга.

     «Биму не нравились негритянки цветом ладошек, нижней стороной ступней и контрастом больших половых губ с цветом их внутрянки».
                «ЧоЧоЧо»

     Но попробовать, коли уж ты за границей, можно.
     Мешал языковый барьер, который Бим не смог осилить без разгона.
     А не получился бы даже старт: так Бим уже был пьян.
Поэтому беседа о проституции была чисто познавательной.

***

     Идём снова в зал. Присаживаемся к своим. Зажигаем цигарэттку.

***

     – И-и-и-и! – тянет, тянет… – Зюм! – так пафосно закончил Бим фразу о своём мысленном путешествии в дремучие Тогские девства; и вылил в горло половинно-дневную Кирьян-Егорычеву порцию.
     Затем стукнул по хорошей и правильной баварской традиции донышком об стол. 
     Пена как положено не-брызнула-не-взбрыкнула.
     В чём дело? Неужто и такой ерунде надо учиться?
     Нет: просто пива в бокале не стало. Согласно столетних евро-правил стучать надо начальным бокалом, а не концевым.
     – А-а-а! У-э-э! – сказал Бим.
     – Бумс! – прокомментировал Егорыч.
     – Фу! – торжественно выдохнул генерал.
     – А я не буду, – воспротивился Малёха.
     Что за дела? Вот лишь бы всем наперекор!
    
     Ксан Иваныч наконец-то догадался снять лапсердак. Оный элемент одёжи то ли по-походному естественно блестящий с пятнышками жира, то ли специально художественно измятый со следами скипидаров – это оставим экспертам «Of для кутюр» –  и оголить до майки торс. 
     Как правильно чокаться бокалами, абсолютно, кстати, изящно, в клипартовской манере разъяснено на его груди.
     Не думайте, это не татуировки.
     Просветительская майка совсем недавно была приобретена в Праге. Её полезный лекторский потенциал пришёлся ко времени.
     «Стали разбираться в деталях и для этого пробно чокаться, а также – насколько позволял языковый барьер – расспрашивать соседей и разносчиков пива.
     Оказалось, правильная церемония чоканья была одинакова в Германии и Чехии».
          «ЧоЧоЧо»

     Может и по всей Европе так принято, может и в далёкой Московитии творится то же самое, но друзьям-путешественникам – а они – сколько раз повторять: они из далёкой Сибири! – этакое невдомёк, неизвестно, вообще неведомо и незнамо отчего.
     Они чокаются так, как в их филиале отчизны заведено.
     Это их главное правило.
     Они не предатели и не Пятая Продажная Колонна.
     Они не с рыжими чубами, и не разные там немцы.
     Они не рыбы горбуши да ельцы, и принципов ловли с плаванием менять не собираются, даже если им вздумает заплатить сама Gлав Rыба.
     Морды у них совсем не те: свиду, может, и с налётом интеллекта, а на самом-то деле владельцы их и есть те самые настоящие и упёртые русские, которым их волшебная и простецкая сибирская земля, словно Ноев ковчег – единственная спасительница, оплот и вера!
     Вера? Христьяньская? Православная? Неужто?

     «Что касается до теологии, то во всем христианском мире не сыскалось бы тогда другого, яже в моем возрасте со мной поравняться бы в ней мог, в том меня не переспоришь; ибо не было у меня тогда понятия ни о боге, ни о людях, ни о небе, ни о преисподней, ни об ангелах, ни о чертях, и я не знал, как отличить добро от зла. Посему нетрудно усмотреть, что с помощью такого богословского образования жил я, как прародители в раю, кои в своей беспорочности не знали о болезнях, смертном одре и смерти и еще того меньше о воскресении из мертвых.
О сколь господское житие (прескотское, мог бы ты воскликнуть), когда не надо заботиться о медицине!»
          Г.Я.К. Гриммельсгаузен, «Симплициссимус»

     Чихать им на извращённых и дешёвых донельзя искусителей от великой когда-то, гордой и надменной всегда, гниющей теперь, зараженной неодебилизмом и гейщиной, полуискусственной, пластмассовой и цифровой, с 3D-пропечатанными мозгами англо-американской расы.
     Эх, пиво, пиво! Оно не только наполняет мочевые пузыри, но и расслабляет русские головы. А также понуждает эти головы формулировать русскую народную, слегка газообразную правду, которая на поверку оказывается правдивей всех остальных – фальшивых, научных и категорически заграничных.
     Это аксиома пьяниц: пивной бар – алтарь и решётка для исповеди. Потому русские люди пьют, и не только пиво, словно исповедуясь между собой и сами себе, когда по воле судьбы оказываются в одиночестве.
     Ни немцы, ни, тем более, никакие русские вовсе не особенные.
     Никто из них вообще не особенный. Разница в несущественных деталях: немцы пьют для утоления организма, русские – для разговора по душам.

     8
     Хорошо Биму с самого утра.
     Бим: «Пока мы дома сёдня, надо обязательно ...в музее... найти... Белого колбасона найти, Кирюха!»
     Кирьян Егорыч чрезвычайно удивлён утверждением, что белый колбасон должен продаваться в музее.
     Ксан Иваныч:  «Ну, белую колбасу   и мы... Там сёдня и покушаем. Вот это уже конечно… уже поперёк горла будет. Это мясо!» – Икает.
     – Бли-ин!
     Мясо действительно всех достало. Имеются в виду запасы смачного белорусского мяса, затаренные впрок и от излишней нагурманизированности Ксан Иваныча в гаргантюарных количествах и пантагрюэльном ассортименте.
     Ассортимент недосъеден за все дни пребывания в Бресте, Праге, а также за все промежуточные остановки в западной Чехии и южной Германии.
     Запад Чехии, включая, извините, просранное Крушовице и, простите, обоссанные помойки Карловых Вар, а также весь суперпорядочный юг Германии от границы с Чехией до Мюнхена изнасилован генералом Ксан Иванычем менее чем за половину светового дня. А запасов было дня на четыре.

***

     Ксан Иваныч ныркнул к Кирьяну Егорычу: «А ведь он тебе... кто-то сказал, что белое мясо они с одиннадцати до двенадцати кушают. Может это немножко нас не устроит. Потому что мы до двенадцати ещё... ну, не проголодаемся мы».
     Под белым мясом подразумевались белые сосиски или сардельки, обожаемые немцами (включая бабское население).
     На самом деле эти сладковатые мясные изделия не всякому русскому путешественнику полезут.
     Но, поелику это национальное блюдо, то попробовать их генералу-гурману было надобно всенепременно.
     А когда генеральство что-то хочет, то солдатня молча слушается. И, кто в полной солидарности, даже может облизать пальцы.
     А кто-то без особой ажитации и с минимальным смаком жуёт то же самое, что с явным теоретическим перебором реально и физически пожирает генерал…
     Короче, солдатня желает, хавает и живёт, ба! уж не в хавстве ли главный смысл…  А королевство… так пусть оно как хочет. А, чтобы не случилось переворота, нужно, чтобы явство поскорей изошло на нет. И чтобы лопнула чёртова их обжористая кухня. Без вариантов.
     А и ладно! Всё равно спасибо за компанию, всё было очень-оченно зашибись. А запьём-ка этот праздник желудочного типа души самым обыкновенным пивком, и поставим на этом жирную свиду, но постную на самом деле точку.
     Во вчерашнем блюде это белое свинячье добро, по мнению Кирьян Егорыча, было чуток пережарено, и потому по цвету его пятен – пегих на белом – никто не смог вычислить. Но, кроме секущего детали Кирьяна Егорыча, – мы предупреждали – это мало кто помнил.
     Все хотели вновь отведать якобы то ли незамеченного, то ли не поданного им вчера, то ли съеденного кем-то сугубо одним, другого варианта белого мяса.
     – Так не бывает, что вариант номер два не подали, первый же номер присутствовал, – утверждает Ксан Иваныч. – Наверно слопали его автоматически, да в незаметности и спешке забыли сам факт отметить вслух. Надо бы сейчас: по сознательному пониманию эффекта повторить.
     – Мы же не просили специально второго номера, не подчеркнули, – упрямится недовольный Бим, бедный, обиженный дедушка, – вот и не принесли.
     Ему бы штанишки с лямочками и стал бы он один в один ворчливым бюргером.
     – Они же должны знать, что мы иностранцы и хотим отпробовать их национального блюда. – У них таких обокакушек как мы, полон зал. Просто забыли, блёдные люди!
     К.И.: «Нет, это они её едят во столько... это не значит… что оно... её... белого мяса нету.  У них в Баварии. У них принято белое мясо есть в конкретное время, а иначе не выйдет. Съестная традиция такая. У них фермент начинает во второй половине дня работать, а до того он сил набирается. Поняли фокус, да?»
     К.Е.: «Раз так принято, значит так и есть. Это же немецкий педантизм. Слышали такое? Так убедитесь теперича лично!»
     Бим: «А у нас принято – как проснулся, то живой!»
     Неловкая пауза.
     Бим, намереваясь отпить то ли водки, то ли бехеровки из идеальной тары, принялся осматривать металлические стопки, кружки и стаканы. Во всех стопках, к его удивлению, находился только пепел и бычки:
     – Ну, тут, а я дак, Киря, тут, бля..., а вот так… – Ищет что-то Бим, мычит, долго формируя вопрос.
     – Под пепельницами всё, – предваряя проблему Бима, изрекает умное Кирьян Егорыч.
     – Уважаемый, а мы что, на пепельницы все стаканы потратили?
     – А у нас четыре было стальных стопки. Ну что в хроме. Помните? У нас две здесь. Где-то ещё... поди ищи...  потерялись тёлочки... наши были. Каприз, ма'хонька вы'чура, а хочу! Кирюха! Ксань!
     – Чего?
     – Чё опять?
     – Серебро наше дорожное, ик, ик-где?
     Шум. Поиски. Нашлась круглая, пластмассовая упаковка с килечным запахом.
     Бим с красивым немецким прононсом, – данке шООН! – налил в пластмассу водку-бехеровку и опрокинул в себя.
     –  Вот мне так больше нравится, – сказал он чуть погодя, – по-студенчески так!
     – Акху! – кашлянул с досады Ксан Иваныч. Ему тоже вспомнились ядрёные студенческие годы. Водку с пивом он тогда и сейчас употреблял, но по нарастающей. А Порфирий Бим нарушал сейчас все правила, отработанные институтскими эпохами.
     Бим замахнул сверху пивка – чего вот тянуть за шкирку животного, если оное не мартовская дама и не хотячий кот, и не дефилирует без оглядки по газовой трубе прямёхонько к чужой форточке:
     – У-а-а! А вот вчера русской программы-то не было.
     Ксан Иваныч: «Чё?»
     Бим с куском во рту: «Фрохраммы не быдо руххкой».
     Ксан Иваныч: «Чего не было?»
     К.Е.: «По телевизору».
     Бим: «А-а, да, по телику. Руссии. Не было. А всё-таки...??? Фриц этот, кто был русский?»
     К.Е.: «С какого херувима в Германии русский телик? Просто новости. С нашими и ихними. С генералами. Стран наших. По-немецки шпрехали. Не по-русски».
     Бим ответа на свой вопрос не услышал или не захотел. Он вспоминал шикарные августинерские явства. Мозг работал мимоходом, заодно с желудком, предлагая памятные видения одно другого лучше.
     – А всётки птиц этот, кто был? Ик.
     – Птица.
     – Утка.
     – Утка? Ик.
     – Утка. Утка!
     – Свинину я пользовал, утку-водку пользовал. Рульку... ик, – задумчиво продолжил он, шаря засаленным безымянным пальцем в мясе, – рульку, ик, не пользовал.
     Вторая рука Бима витает над столом, пальцы врастопырку – в жиру. Он не хочет их соединять, чтоб не слиплись.
     – Как же ты не пользовал? На крупном лице Ксан Иваныча ширится искреннее недоумение. – Как это?
     – А вот никак. – развел руки в стороны Бим. Вырвался из них кусочек мяса и шлёпнулся на пол.
     – Ну, пользуй щас! Это позитивно.
     – А где? Нетути, – снова поза обиженной обезъянки, – и не надо меня ловить, я ловлённый, да не пойманный.
     – Бим, дорогуша, гришь белого мяса не было, а в руках у тебя щас что?
     – А ничего!
     – Ладно, а на пол что сложил, ну, что? Твой же был кусок?
     Голову вниз, на уровень колена, ап: гимнаст: щас кувыркнётся: лягушкой в вертушке: «А-а-а! Точно, бля-а-а! Белое, ха-ха-ха! В руке? Во, точно белое! Вы мне голову заморочили».
     И так всегда. Бим редко бывает побеждённым морально. Чаще всего выворачивается методом Швейка.
     Кино, блин!

***

     Тема рульки в самом разгаре.
     Ксан Иваныч сунул лицо в сервировку и нарыл в гуще обёртки и бумажных мешочков рульку: «Вот, это рулька. Нету, нету! Рулька. Рулька. Что это, не рулька вам?»
     Бим:
     – Да-а-а… Только... – Тут длительная жевательная пауза.
     …
     …
     – Да! – громко хмыкает Бим, – может и рулька, а мы щас и проверим… а ножичка у вас... такой шибко... есть? Нет? Где ножичек? Я же не съем такой кусище!
     Ксан Иваныч расстарался заранее, пока все ещё спали. Он настоящий герой, генерал, русский фюрер, искренне любищий своих зольдат. Русо зольдатен, русо официрен!
     Рулька представляет собой хоть и огромный, но начатый кусок. Он творчески пожулькан, разделён Ксан Иванычем на мелкие вкусные и большие невкусные части. Резан ножичком и рван руками.
     Ещё бы бирочки наклеил и потянул бы сверхдобрый Ксан Иваныч на старшину с прапорщиком. И на любимую внучиковую бабушку поверх генерала.
     Бим выразил недоумение и несогласие пользовать обглоданную кем-то, пусть даже и лучшим товарищем, к тому же генералом экспедиции, рульку, которая после такой обработки стала ему теперь не мясом, а пересортицей. 
     Потом в другом ворохе мяса откопал аппетитные, не тронутые никем и прожаренные шкурки: «Вот она рулечка… От рулечки… Так их... Ах ты бляадь! Ща-ас...»

     Снова пауза. Процесс поглощения. Одно удовольствие слушать экстремально довольного Бима.
     Был бы радиоэфир, так и чувствовался бы в эфире изобразительный ряд: рот до ушей во весь широкоформат, а по радио слышен бы был реальный треск по-живому, тигрино разрываемого мяса.
     Так, как здесь прочли, так и запишем. И проставим нужную фамилию: Бах, Прокофьев, Рамштайн.
     Рулька! Мать её! Какой классный продукт!
     Бим! Какой человечище, какая сатира и юмор! Лучшего десерта для ума не придумаешь.
     Задорнов против него – нудило скоморошье.
     Скоморохи против него – зудильные лягушки.

***

     – Так что, Киря, ты меня не переубедишь, – неожиданно заявил Бим, обглодав очередную костищу и вытерев о трусы пальцы.
     Бим по заведённой – армейской что ли… пески, тушканы – по той, короче, привычке штаны одевал только непосредственно перед выходом в важный свет. Трусы – раньше, но одевал не по велению сердца – так бы и ходил голым, а по настоянию товарищей: не модель, поди, господин Бим, и не этот Чув, который прославился в Потайях. И нечего сверкать тем, что у каждого под прикрытием штанов есть, и может даже не хуже.
     – А что? – спросил кто-то.
     – Про гомон, – продолжал мысль Бим. – Гомон. Всё-таки они это... добавляют звук... ну шумов... сами в зале. Специально. Для этого. На публику, ну! Не может такого быть. Не может такого быть. Такого шума. При любой акустике. Не может быть. Чтоб это было так... Ну-у-у… мое мнение это... гения...
     Ох, ни фу…гас! Гения! Это ещё посмотреть надо кто тут хоть на процент баллотируется на гения…
     – Абы-вуы  там нет, – тихо произнес Ксан Иваныч.
     – Что-что? Что за абы... и что ещё? Вуы? – так ты сказал?
     – Ха! – усмехнулся Ксан Иваныч. – Волосатики хе'ровы. Орхитекторы. Тьфу! Словари по Власянице надо читать. Не читано? Лень, да?
     – Прошу объяснений! Незачем тут нас хитрить. – На лице Порфирия неудовольствие. А как же ещё – его уличили в невежестве, а он до тех пор считал себя минимум Ефроном.
     – Не будет вам никаких объяснений. – Ксан Иваныч кинул в рот щепку от рульки. – Приедете домой и засуньте свои фобла в словарь. Ешьте давайте. Хватит пыль молоть... языком.
     – Пока доедем – забудем всё. Я уже забыл. Абы-вуы?
     – Аба-вуа, – сказал Ксан Иваныч с серьёзным видом. Будем в Париже – зайдём в Нотр-Дам. Тогда я пальцем ткну куда надо и всё расскажу.
     – Нотр-Дам, Нотр-Дам. До него ещё доехать надо, – сказал Бим. – Кирьяныч, ты понял что-нибудь?
     Кирьян Егорыч в ответ поёжился.
     – Вот и я говорю, – продолжил Бим. – Нас тут за имбецилов держут .
     И чуть позже: «Оба на! Яйца-то нет варёного.  Вот считай день насмарку! Абы-вуа, pik-pik! Во! Новый мат... Егорыч?»
     – Что-о?
     – Абы-вуа! Франция, pik-pik! Франкишон матыуа! А по ненецки умеешь материться?
     – Как?
     – По ненецки, я ж говорю.
     – Пошёл ты в зад...!
     – Болтун…! – смеялся Ксан Иваныч.

     9
     Закончен, наконец, импровизированный завтрак.
     Ксан Иваныч, сидя на краю окна, засмолил выслуженную сигаретку.
     Малёха, обиженный залежалой едой, мы уже посвящали ему строки, просто могло что-то измениться, пока старшие трещали…
     Нет, ни хрена, ничего не поменялось, словом, Малёха недоволен. Он клевал что-то раз пять в тарелке и ровно пять раз обиженно бросал вилку, едва поднося её то к губам, то к носу.
     Тактика поднесения к носу его устроила больше. По крайней мере, он не пачкал жиром губы.
     Наконец он не выдержал издевательств: он не из тех котов, которым вместо кити-кэта норовят всучить «гэ в натуре».
     Он без затруднений выпросил у папани двадцать евро и слинял в рецепцию. При этом – с пользой для дела – захватил ноутбук.

***

     Уже не совсем утро. Но ещё и не день в полном понимании.
     Уборка со стола то ли закончилась, то ли не начиналась со всем: из глубины веков этой важной детали обстановки и действий не видно. В театре же пусть обыгрывают как хотят.
     – Толпы молодых с рюкзаками здесь, – почти выкрикнул Ксан Иваныч громко и одухотворённо, перевесившись через раму. Зачесалась и удовлетворилась ответственным действием нога. – Толпы!!! Толпы!!!
     – Верблюды??? – спрашивает Бим с ударением на «ы». – Хухры-мухры горбатые?
     – Какой... верблюды? Почему верблюды? Не восток. Ну, молодежь... в этом хостеле. Толпами! Девки, парни. С рюкзачками. С большими, с маленькими... Вон они косяками, гуськом ходят. Смотрите! Обалдеть! С самого сранья!
     – А в Голландии...
     – А потому что железной дороги-то нету у них, вот они все с рюкзачками, пешком... – сказал наивный и ненаблюдательный Ксан Иваныч про отсутствие трамвая.

     Трамвай на самом деле в Мюнхене есть. Есть и электричка, плавно переходящая в подземку. Всё неподалёку. Прямо под окнами хостела две параллельные ветки трамвайной линии. Ксан Иваныч просто ещё не разобрался спросонок, а вчера не заметил трамваев от излишнего количества пива и нервного состояния души. А его, между прочим, придерживали за рукав и словами, чтобы он не пересекал рельсы в неположенном месте. Похрен! Забылось.
     А Кирьян Егорыч помнит мельчайшие подробности. Память у него так странно, аж до нелепости, устроена. На деталях он строит книжки. Детали ему – фундамент. Он гиперреалист. Оттого брульоны его пухнут как на дрожжах.
     А что, и детали нынче в почёте, если превратить их в концепт!
     Так, у крыльца, по наблюдению Кирьяна Егорыча, стояли автобусы с туристами – от школьного до студенческого возраста. Вариант: немецкие пенсионеры от шестидесяти. И по этой причине там – с раннего утра до позднего вечера, – происходило могучее броуновское движение…
     Обычнейшие рюкзачки удивили Ксан Иваныча. Он вечно углублён в свои думы, составляя планы на будущее, считая километры и дни, а элементы кипящей вокруг жизни замечаются им изредка, как проблески-осияния в рассудке… И тут же исчезают, если их не поддержать.
     – А в Голландии... там все с рюкзачками, заявил глубокий знаток Нидерландов Кирьян Егорович 1/2Туземский.
     Он намертво приклеен к хребтинному мотузку, в котором размещались и фотоаппарат, и путеводитель, и навигатор, и карты, и две трубки с табаком. Да чего интересного там только не было... 
     – И все с велосипедами. В Германии велосипедов меньше. В Чехии тоже.
     – А потому что... – начал Бим свою версию. Но, договорить ему не дали.
     – А утром встали, вот и мечутся. Мусор в кусты запуздырили, ещё и ПЛЮЮТСЯ, – торопясь и выпучив оки, комментирует сцену у автобусов Ксан Иваныч.
     Он чрезвычано встревожен немецкой нечистоплотностью. Ведь о них рассказывали наоборот! Про рюкзачки и велосипеды тема забыта.
     О том, как немцы пукают, харкают и рыгают, Ксан Иванычу расскажут в следующий раз. Или он сам увидит и услышит.
     – А Сами ПЛЮНУЛИ бы, – посоветовал Бим.
     – Я уже плюнул, – беззаботно произнёс Ксан Иваныч, – когда вы, кокотные (с кокушками значит) людишки, дрыхли.

***

     – Где мы раньше были, так там есть нечего. Есть нечего против вчерашнего. Нет вообще. Вообще нету, – комментирует вчерашний ужин с огромными порциями на четверых в «Августинере» Ксан Иваныч.  – А про капусту я тебе так просто скажу: хуjовая начисто капуста.
     –  Мне она тоже не понравилась, – говорит Бим. – Но не так как тебе: чуть пjздатее она.
     – Это в какую же сторону пjздатее, в лучшую или совсем в hеровую? – недопонял Кирьян Егорыч литературного с подвохом выражения.
     Ах и тонок, ах и непредсказуем русский язык. Только что он был лепестком розы (не надейтесь, не влагалищным) и вот уже скрючился в шип, и впился, зараза!
     Не перевести эту энциклопического вида книженцию англичанам с французами, ой не перевести!
     Так же, как Вия опосля не перевели толково на их иностранный сценарий… Понапридумывали хрени и заставили героя метлу примерять… для полёта…  Цивиль, мать ихнюю! Ладно, промолчим... 
     Ну и, разве что из вредности расстараются, ибо плохого об Англии ни слова, а Германдия аж цветёт сорняками, хотя наши путешественники ничего против этой страны не имеют и, можно сказать, даже испытывают некое почтение, уважение и даже хорошую зависть. Исключая, конечно, отрыжки войны, где русские никак не могут придумать себе «опослявоенного» поведения.
     Бим не ответил методом уточнения, и теперь мир не узнает: хоть чуть-чуть понравилась ли Биму немецкая капуста?
     – Да, вот так, у нас есть кислая тушёная капуста. Она делается из своих бочек. Квасится, – продолжает шпарить знаниями Ксан Иваныч.
     – А что, такая же капуста, только кислее. – Это встрял появившийся незаметным вскользом Малёха. Глаза его по неизвестной причине вертятся как белки в колесе, или как желтки в кипятке, если их разогнать ложкой на манер лошадок по арене.
     – Неужто курнул? – думает Кирюха. – Где ж он, гад молокососый, смог это паршивое дело найти, ещё и не знаючи немецкого?
     – Нет, а у них из свежей делается. Кислая капуста та...
     – А у нас ботвой присыпают и ...
     – Тоже как здесь, только там добавлена какая-то квашеная капуста, кислая капуста...
     – Просто они таким способом делают. Они и квасят как-то не так. А у этих она красная.
     – Да-а-а! Совсем красная.
     Как это исторически важно!
     – А и в Пулайнере, и в Аллесе тоже так.
     – Они по баварской традиции хотят. В Аллесе кислей капуста.
     – Лучше бы мы свою квашеную капусту взяли! Руссиш капуст! Квас, блин. Показать им...
     – Да! Ну всё равно. Ну всё равно у нас в Аллесе просто уксусу добавляют, – кипятится Ксан Иваныч, доказывая свою версию ненастоящей германской и якобы неправильно квашеной капусты.
     Ксан Иванычу откуда-то известна история капусты. На этот раз он, кажется, был прав. Действительно немцы капусту не квасят. По-ихнему квашеная капуста звучит как Sauerkraut, и она считается наиболее известным немецким блюдом в мире. Квашение придумано древними греками, римлянами, китайцами – согласно интернету.
     Правильное квашение это по одной из версий – шинкование и консервирование под действием молочной кислоты, которая якобы образуется – надо бы проверить, думает теперь уже Кирьян Егорыч – от сбраживания сахара из капустного сока. Русские парни используют в процессе бочки и гнёт. Немецкое квашение – это сплошная обманка. Поддельная, якобы квашеная капуста, пришла в Европу от монголов в тринадцатом веке.
     – Когда было квасить капусту древним монголам при их кочевом-то образе жизни? – это вступил в спор Порфирий Сергеевич. Он ум и совесть нашей архитектурной горе-эпохи. – Может, бабы в юртах так и делали, но у них были бы проблемы с деревом. Большие. Колом бы встали.
     И то верно. Откуда взяться бочкам без дерева и бочкарей? Поэтому они сначала варили её, может, в глиняной посуде, потом добавляли туда жареный лук, некоторые кислые ягоды – типа того, что попадалось по дороге, или росли в монгольских степях – например, можжевельник.
     Где-то будто бы находили лимон (это не проверено), доставали из авосек чесноки и добавляли придорожную зелень.
     – Это что ли, – спрашивает автор от имени всех русских алкоголиков, – та самая правильная квашеная капуста, под которую так хорошо идёт правильная водочка?


          КАК ЛОВЧЕЕ СФОТАТЬ РОМАШЕЧКУ
          [предсказательное]
     «Мюнхен. Какое-то число. Возможно даже, что не по хронологии. Ну не помнит брульонист».

     Да и не важно это для сюжета.
     Потому что в черновике практически отсутствие оного: и как в жизни: и как в херовой книжке: всё наперекосяк, и поменяй события местами – фиг что изменится.
     Существует утверждение, что время есть чёткая последовательность событий, имеющая причинность и следствие, и это является приоритетной аксиомой перед прочими законами…
     Но-о-о! Ребяты! Это верно только для космоса и Вселенной. Ну и для животных маленько. И для ядерной физики чуть-чуть.
     А для отдельных людей время – это вредоносная псевдореальность, важность которой равна нулю с минусом.
Если ты не фюрер какой-нибудь фашистской Германии, то твоего исчезновения с планеты Земля никто не заметит. А родственники забудут тебя через поколение.
Уже твой внук будет спрашивать у своих родителей: «Мама, чем занимался мой дедушка? Хером груши околачивал?»
«Нельзя так о дедушке говорить, – ответит ему мамаша, - он был умным человеком».
«А почему мы такие бедные?», – спросит внук, и будет частично прав.

     1
     – Я так вот понимаю, что если водка хреновая, то и капуста такая же должна: под каждый напиток свой рассол, – к такому выводу пришёл Кирьян Егорыч, подытоживая Всемирную историю взаимоотношений крепких напитков с закусонами.
     – Во-во, а я попросту глоточку помочить… Киря, я попробую… Так, что это? – Рука Бима потянулась к бутылке. – Nexte! Nexte... Некоторое… Экстро… Мужики, переведите Nexte.
     – Следущий, – мигом переводит Ксан Иваныч.
     – Следующее, – уточняет Кирьян Егорыч то ли род, то ли склонение.
     – Я так и думал! – радуется Бим. – Блин, я полиглот!!! Я в какую страну не заеду –  вспоминаю их язык. И это никто не отменял...

     2
     – Вот такой нормальный случился завтрак. Из своих продуктов, – возвращает всех к реальной жизни Ксан Иваныч.
     – Ну, расскажи чё ты... Киря, казак ты за нас, кто же до тебя домогался вчерась, когда я тебя за ненадобностью покинул? Ты же там в горшке остался, а когда я с улицы, покурив люльку, пришел, то ты ещё раз поднялся и снова стопы свои направил.  – Это Бим. Сейчас он, раз уж вспомнил о трубке, прикинулся Бульбой и поэтому не только аккуратно подбирает слова, но и приноравливает к себе запорожские телодвижения.
– Нет, я на улицу выходил. Просто покурить.
– Что-то на улице мы не встренулись. Странно. У них тут две улицы? На улицу... на улицу… Ну а я-то подумал красиво, что бабы тебя там... это… заимали. А ну, а если бы я рядом… э-э-э, был...
– Что?
– По-другому бы было. Мы б её... э-эх!
– Одному слабо?
– Вдвоём... оно веселее. Я бы трахал, а ты б переводил. Она ж по-негритянски говорит, а я по-негритянски не знаю. А ты ж полиглот… посильнее моёго… С зонтиком и опахалом. Попутно. И мух бы отгонял. И бултыхал бы языком. Ну, один разок я бы позволил, конечно.  Как тебе оральный вариант? А я б трахал и трахался бы, молча, по-настоящему. И радовался. А ты бы…
– Вот ни хрена себе! – обиделся Кирьян Егорыч, – так по-твоему выглядит здравый смысл… когда тройничок? Я, во-первых, против… содомов разных. А во-вторых, промежду прочим, первым до неё… тренькнул...
Кирьян Егорыч в смысле отлить всегда бежит первым: у него так устроен пузырь.
Порфирий Сергеич бежит вторым, причём не ранее, чем после третьего бокала. При этом выйдет не как артист на антракт, а включит этот выход в действие. Ну, например, объявит легенду, будто он Обама и сейчас у него выход из самолёта. А там полосатая ковровая дорожка поверх бетона, и гвардейцы навытяжку. А раз такое дело, то ему надо показать человечеству, что он тоже человек, правда, главный из всех, и что ему похрену почести, ибо это по'шло и недемократично. А в таком случа'е, мол, ему полагается положенный правительством рекламный килограмм жвачек. А поэтому – пока он в отлучке – его товарищи должны по приходу президента выложить на золотой тарелочке с голубой каёмочкой всё то малое, что им – президентом только-что было скромно озвучено. А мог бы и перчаткой по морде, да только он не станет этого делать. И не оттого, что льняные перчатки в родном белом доме забыл с вышитой на них крестиком картой Расширенных Соединённых Штатов, а потому, что никто не достоин к ним прикоснуться, кроме, разумеется, него самого, коли уж он перевербованный президент Америки. У него уже год как контракт с Киевом и, nota bene, с Москвой. Смерть доллару. Алё! Ресторан?  Да. «Якбар»?  Воистину як бар. Кофе, коньяк? Як, як.
– Целуйте, господа, его – бимовские – следы, – считает хозяин следов. Звать его по-прежнему Бимом. Он демократичен и добр. Он выдумщик и потому жалеет мир. Он желает здоровья всем президентам второго ранга, и готов посыпа'ть ковровую дорожку лабораторным песочком для улучшения отпечатков, глубина пять сантимов, залейте отпечаточки гипсом! А также ради гигиены целования. Смерть эболе!
Ксан Иваныч на такие интимные процедуры – не лобызаться с Бимом, конечно, а в туалет, – выходит с достоинством, как и положено настоящему генералу.
Малёха исчезает незаметно и стыдясь, будто воспитанный мальчик, который не обязан сообщать папочке и, тем более, чужим дяденькам, куда он пошёл, и сколь долго будет отсутствовать… развлекаясь с мужским опознавательным знаком.

     3.О тайнах мадридского двора.
     Стук. Мытьё посуды в санузле.
     Ксан Иваныч на сцене: «Ну что, ты там не нашел ничё?»
Речь про интернет, в котором Малёха должен был что-то откопать.
     – Я не искал, – говорит Малёха. Ленивый чел!
     – А чё вы там хотели? – осведомился Бим сразу у двоих. Развесил ухи: кто ответит первым?
     – А никто! – отвечает сам себе, не дождавшись ни малейшего колебания воздуха с той стороны. И совсем уж не по-ирландски, не по Джойсу задумчиво, не по-набоковскому стеснительному «непрямому высказыванию», а как кривлястые «Иванушки с Интернет-шинеля», сам себе и далеко не шёпотом, почти-что селезень сдуру яйцо снёс, «выкрякнул»: «Конь в пальто!!!»
     – Чё? Какой ещё конь? – реакция Малёхи.
     – Морской. Брюхатый, – так отреагировал Бим. Он недавно смотрел «Извращения в природе», и теперь знает все звериные, одноклеточные и прочие био-дробь-зоофокусы.
     – А интернет работает? – спросил Ксан Иваныч, по привычке игнорируя абсолютно все вопросы со стороны. Когда он думает думу, то частенько будто бы напрочь отключает излишнюю ему сторону ушного аппарата: не считает нужным... каждому там рядовому отвечать.
– А чё? – спросил Малёха, без всякой задней мысли и так просто, будто он пятилетний мальчик, а его отвлекли от компьютера, а компьютер на всю семью один, и его сейчас оторвут от игры, а докажите, что компьютер вам важнее, тогда, может быть, он и потеснится, и ущемится, а ему за это родители что-то станут должны...
– Я хочу заказать гостиницу во Франции, – стал объяснять Ксан Иваныч Малёхе, влюблённо глядя в сыночку; и вовсе не собираясь отнимать у него компьютер дробь ноутбук, который понарошку как бы на всю семью один.
На самом деле их около тридцати, никто не ослышался, если присовокупить к семейной базе компьютеры проектной конторы, где Ксан Иваныч пашет учредителем и как единоличный собственник первым поедает плоды.
И тут он внезапно вспомнил о товарищах, и включил слуховой отдел мозга. И понял, что это Бим задал вопрос по существу, а он вместо этого обратился к сыну, и что его тут на этом сейчас поймают, если уже не подловили, а это плохая вещь, когда отцы так откровенно обожают сынов…, а с товарищами он порою чёрств, да: на контрасте, который он не только не акцентирует, но не замечает вовсе. Но, со стороны виднее. Хоть и сидят за одним столом, и пьют одинаковое пиво, и у них общак, и вообще отлаженная схема, но это общая заслуга, а не только одного его, Ксан Иваныча, заслуга.
Ага: сейчас можно неплохо понравиться буквально всем!
От неожиданного прилива доброты к ближним, и, не имея особого артистического дарования, – он всего лишь генерал архитектуры, – Ксан Иваныч мелко заморгал ресничками; и сказал простую, но эффективную, с точки зрения дружбы, вещь: секретик выдал, махонький, но по индивидуальному тарифу со скидкой.
– В Лангре, где мы будем ночевать, заказано. Всё вроде бы! Ничего не отменяется. А вот у нас может там, ...в Париже что-то проявиться. Ну, может на день, на другой, на день в Париже больше задержимся вдруг. Ну, насчёт Брюгге там... Позже станет ясно.

Молчание. Пауза. В хорошем театре тоже так бывает.
Не то чтобы слова кто-то забыл, а финт. Отличный финт «пустого воздуха». И даже музыку специально отключают, и шумы.
И чувствует народ тишину. Тишина она как персонаж звукового формата.
Не только зрители чувствуют, но и артисты. Которые не нанимались играть тишину. А играют тишину вживую: в импровизе, без репетиций: в первый и последний раз, бесплатно, допом к бурной жизни, запишите их на плёнку! Нэвидсона, блё. Чёрт бы его… духовенство такое, по-шведски.
Если никто не придёт на помощь, они исчезнут, не отметившись на спирали... ни чёрточкой-царапинкой, ни зазубриной, ни какашечкой – тлен всё. И вся мишура мимо кассы.
Но если поможет кто, или сам подсуетишься, а это надёжней, то и чёрточка будет, и царапинка. Въедаешься в спираль, как в грампластинку, и так живёшь: дотошно, но с достоинством: они и есть духовная материя коллективной спирали. Симфония. Оркестр. Музыка Космоса и Земли.

***

Так-так-так! Ничего не ясно стало в хостеле! Ксан Иваныч затеял игру, а вы, курвы-товарищи, держитесь за стулья.
Крокодилы кругом! Среди своих. И даже на потолке хостела. И под матрасами хостела, и под подушками хостела.
Риббентропы! Молотовы! Клиновы Ксан Иванычи!
Жрут чужие рульки. Пьют кровь друзей и союзников, словно нефть и дизельное топливо. В бурдюках стратегические запасы. Партнёры драные!
Будет в ответ вам русский революционный коктейль.
Вот у Егорыча микроёкнуло внутри. Наверное, так микроёкает сердце: предупреждение: жди инфаркта-нормалька лет через пять.
Уж слишком как-то странно: Ксан Иваныч проявил мужскую любовь: сдал, накрыв дырявой маскировочной тканью, нечто, что должно бы по-хорошему явиться приятным французским сюрпризом: Париж, Брюгге: с ними подписан пакт о приятном транзите. Поскольку кругом одни только сердечные друзья. Оплачена дружба. Запад, мы целуем тебя в губы! «Лизать зад» договором не предусмотрено, но предлагайте, посмотрим.
А в устах генерала выглядело так, будто в Париже ждало плохо распланированное будущее: приключеньице. Например, спонтанное взятие Бастилии или Версаля! – под блажь-каприччио невидимой большинству вояжёров английской принцессы-егозы:  а мы-то, фокальные люди, знаем-знаем о ком речь . А сопутчикам попроще невдомёк. А Ксан Иваныч проявляет чудеса конспирации.
А во дворе их, или перед воротами, искусно замаскированный ров, на дне которого сидят молчаливые до поры раки с крокодилами: именно для целей весёлого поедания наступающих.
Результат от такой встречи явно нехорош. Некоторым. Рядовым. Сынков маменькиных, конечно, не коснётся, а то!
Но для Ксан Иваныча это всего лишь эксперимент, тест, текст, вопрос на засыпку, в котором должны были бы проявиться характеры его коллег: этот храбрец, а этот трус, болтун и предатель, которому не судьба вернуться домой...
Одному вернуться или не вернуться следует к Гречанке Верочке, а другому отбежать от матери своей Архитектуры...
Сейчас потребуется что-то умолчать впрок. Кто-нибудь знает о таком молчании? Ну, о молчании впрок, молчании о том, чего ты даже не знаешь, или что знаешь, но тебе велено помалкивать под страхом лютой казни?
Ну нет, алгоритм тут другой: молчать можно до поры. Но если тебя распирает, то тайна, временно застрявшая в мозгах… она и называется тайной временной, ждущей своего часа, или толчка извне… Например, когда тебе требуется ширнуться, а перед тобой врач со шприцом с амфетамином, а за наблюдательным стеклом в следовательской каморке сидит принцесса Диана – Ксанина любовь чоль? – и наблюдает «насколько ты герой» и «сдашь-не сдашь»…, то ты, блин, сдашь всё! Всё! Ради дозы. И плевать на Диано-Ксанину любовь, чи фаворитку мадридскую, за стеклом следователя: какого хера вообще!
– Я плював на батьківщину… ось моя рука. Можна без джгуту зафігачiтя.
– Та й ми чим не запорожці: ми тут без церемоній могём... – говорят следователи. Они же критики литературные.

***

Архитекторы же наши, провинциальные, с России, слава богу не наркоманы, им проще выкрутиться.
Но они не готовились к такому приключению с «тайной впрок», в которой они Исполнитель, а в Заказчиках их товарищ по несча… то есть по счас… то есть по путешествию… обыкновенному, но с чёрными кошками в углах… в углах Reno, блинЪ, которые то ли колонки, то ли новые с Гамбурга, чи с Гронингена, то ли старьё, то ли ваще с Дианками разными…, взамен Малёх…
Ни хера они не знают о чём речь, потому как не фокальные ни грамма, а обыкновенные персонажи, может, наброски… в виде силуэтов их…
Блин-н-н, тут уже хочется порассуждать.
Ибо: они где-то картонки. А где-то живые существа, с которых эти картонки пишут… буквами… А другие называют их героями, второго, правда, плана.
И на предмет «картонности» также есть вопросы.

***

…Даже складников с собой не захватили наши вояки из Reno-машины, уж не говоря о пулемётах с гранатами.
Коктейль Молотова на крайняк, рецепт которого Егорыч с Бимом, поскребя в памяти, могли бы вспомнить, сварганили бы перед атакой.
Но надо правильно предупреждать, а не превращать всё в козни… какого двора? мадридского, мать его!
Где он Мадрид?
Бим заметил Мадрид в глазах Егорыча, и вспомнил «чистое небо над Испанией» – там, где объявляют «всё будет хорошо», на самом деле подвох, бомбёжка, Герника, Пикассо и ООН, слава и смерть, быки и абстракции.
Но, ****ь, всё здорово… с точки зрения марсиан. А с точки зрения землян – всё это херовей некуда. И дёрнулся тоже:
– А ну-ка, ну-ка, с этого места поподробнее.  Якорных точек... мы знаем. Дни знаем. Чё хотим в Париже? Почему идёт изменение якорных точек?
Бим чрезвычайно боится новых изменений в маршруте. А также всяких атак на Бастилии… с егорычевыми крокодилами.
Егорыч тот ещё шутник. Елижды не врёт, а балдеет по-доброму.
А тут, похоже, не врёт никто.
Не верите? Ну как же:
Бим видел крокодила в плаще… ну, перед Регенсбургом. В виде мужика из ADAS – спеца по уличным сортирам. А из штанины торчал хвост – самый кончик его. Никто не заметил, только Бим. Потому как чувства его обострены… алкоголем. А наблюдалка в этот момент работает у него  с фантастической скоростью… факт научный до безобразия… и то, что остальным кажется миражом, или в упор не видят, Бим высвечивает насквозь: рентгеном и томографом с энцефаллограммой… или как там её…, а фантазии превращает в реальные видосы. В мозгу, конечно, а не на фотках. Короче: сам видел… самолично. Вроде бы и не курил как в тот раз… Ну, после Казани когда, в «Весёлых подружках» … Ты же уже в курсе, читатль…ница!

***

А Ксан Иваныч с самого начала путешествия крутит маршрутом в свою пользу – чёртов генштаб на колёсах! – с учётом интересов прежде всего своих, не забывая при этом Кроху-Малёху. А также – вот же польза канцелярских привычек –  и главную якорную точку в Ростоке, где уже заказаны и оплачены места в пароме до Хельсинки, которые стоят дорого. Обмен билетов чреват штрафами, которых никто не желает. Соответственно, вся компания теперь на крючке пароходной компании и Ксаниванычевых планов.
А двое взрослых балбесов вроде бы и как бы едут на правах молчаливого балласта. Никакой справки на предмет хотя бы ограниченного употребления толерантности им не выписано, и вмешиваться поэтому они не должны бы вообще.
Вслух, разумеется, о последнем никто не говорит, ибо в роли злых Соединённых Штатов тут выступает Ксан Иваныч, и он пользуется чудесными свойствами двойной морали на всю катушку.
– Не идёт пока!!! Невозможно.
– В чем хитрость изменения маршрута? – настаивает Бим.
– Не идёт изменения пока.
– Прижучили! – ярится Бим.
– После скажу. Рано ещё говорить.
Ксан Иваныч пошевелил челюстью и мотнул головой с такой явной неохотой отчитываться, будто он привязан к табуретке, а табуретка прибита к полу, а пол в том самом кабинете, где не так давно он лично измывался над врагами – над Бимом с Егорычем, а Дианка подглядывала и говорила «ещё, ещё, Егорычу всыпь». А теперь власть переменилась, и он уже собственной персоной, слегка поблекший и пощипанный, на допросе перед недавними товарищами–чекистами, которые как-то сумели отбриться, а он взял, да как дурак попался. Причём по фальшивому навету от теперешних допросчиков, которым и без допросов всё ясно. И они даже могут добавить немало художественности в его куцые отговорки.
– Что это ещё за мадридские тайны? – поинтересовался Бим, собираясь усилить фразу упоминанием двора в мавританском стиле, по которому елозят распутные фрейлины с незаконными чадами: эти кто в коляске, а кто в подоле.
Кирьян Егорыч – вот же фрукт – взял и бимовский сценарий попортил. Мадридский двор он машинально заменил «отхожим местом», не забыв упомянуть, что королевские какашечки-то там не простые, а с вензелями. И что принцессы ради поддержания любви к ним принцев, и в виде особой привилегии, вообще не какают. Причём, пахучее место действия он умудрился вставить в чужую фразу столь резво, что Биму, хоть и являющемуся автором, ничего не оставалось, как с такой интерпретацией цензуры согласиться.
– Хороший сюрр, – сказал он. – Ладно. Хвалю. В духе «неорабле».
Стиль Бим сходу придумал.
Ксан Иваныч обиделся. Видать, тайна стоила того, чтобы её так защищать.
– День пришел ...мы уже ...солнце ...где мы там, ...в какой стране были? – Бим то ли поэтизирует, то ли подзуживает, прикрывая боязнь крутых, а главное – не согласованных с ним изменений маршрута.
Крокодилы. Спирали. Нэвидсоны. Заколебали уже.

***

Только Егорычу похрену. Ему интересно везде. Повезут отсюда в Монголию – слова против не скажет: отпробует свежей баранинки, которая только что блеяла. Повезут на вулкан в Исландию – будет только рад: наберёт там пемзы, и кусочек аж неостуженной розовой лавы возьмёт на память.
Короче, этот русский сэр из полнейших мудаков. Он сомневается во всём. Он соглашается со всем, что не навредит человечеству. Он не верит мусульманам, он жалеет несчастных христиан, он желает понять буддистов, чтобы в итоге приняться и за них. Крест ему нужен лишь для того, чтобы прибить к нему огородное пугало. У вагины нет национальности, а все двуногие вышли из неё. Всё дело в обыкновеннейшей генетике и дезоксирибонуклеиновой кислоте. Да здравствует Хромосома! Первую Хромосому скоро найдут на комете Чурюмова. И не надо никаких надуманных Ев, и Марий Магдалин не надо. Древо Познания – обыкновенный намёк, чтобы не совались не в своё дело, ибо приведёт оно только лишь к разгадке тайны ядерного расщепления, а в итоге к погибели всея земли. Дарвин, хоть и козёл в отношении места людей во всей фауне, но по большому счёту нормальный чувак, ищущий правду в естестве, не полагаясь на бога, кем бы он ни был, пусть даже глобальной космической самокухней-суперскороваркой, из которой хозяйка выскочила в начале пожара, да забыла, или передумала вернуться. Да и тушить такой пожар пожарники отказались: слишком много там динамиту, мол, и всё вдобавок залито горячими фекалиями: туалет-то за стенкой, а стенки шкворчат, двигаются, испускают невкусные газы пуще опрокинутого надворного сортира, да ещё горячие они. Тут ни один противогаз не поможет.
Все англичане, особенно те, кто с деньгами, – сволочи. А Кирьян Егорыч всегда за правду. Денег у него нет и не надо, следовательно, он честен, а возможно даже и неподкупен. Проверить последнее не представляется возможным. Словом, пока-что он конченый атеист, незаметный с виду, а на самом деле пытливый естествоиспытатель без орденов и нобелевских премий, втихаря правящий миром методом вынесения суровых, но справедливых книжных приговоров. Тысячи верующих в книги задротов искренне желали бы, чтобы его поскорее переехало международным литературно-чекистским катафалком.
Да здравствует Библея!

     4.Планируют Австрию, Брегенц.
     – В Швейцарии мы будем, – подсказывает Кирьян Егорыч – а в глазах Рейкьявик, Уагадугу, Тегусигальпа. – Через, б***ь, австрияков.
     – Они не б***ь, а просто австрияки, – поправил Порфирий Сергеевич Бим.
Сегодня Бим – сама политкорректность и лояльность вместе взятые: по меркелево-старушачьей формуле: тебе гамбургер, а с тебя толерантность. Модная штука. Любопытная торговля. Уважает он за что-то австрияков. Уж не за эрцгерцога ли Фердинанада, не за побитых ли и развешанных по деревьям галичан-русинов?
Великие укры тогда ещё не были сочинены, а то повесили бы тех укров невеликих, что собирали клубнику в огородах панов обыкновенных.
    «Вот так, блин, съездил принц в Сараево – к себе на свадьбу, – и Бим добавил, повращав головой, – мужики, а я знаю, почему Швейк был дурак».
     Бим, видимо, ожидал восхитительных возгласов, а, как минимум, обращения на него внимания. Но никто не зацепился за его глубокую мысль. Сказал бы Бим, что Венгрия главнее Австрии, то тут же бы на него накинулись: один исторический педант, другой – а это Ксан Иваныч Клинов – Вену обожает больше Будапешта, исходя, разумеется, не из политических, а из чисто эстетических соображений: будапештский парламент весь в декоративных готических кривульках, словно там упражнялся такой-то и такой-то архитектор, с которым он давно не в дружбе, а Вену… А Вену будто сваял бы и он сам, попади в то прекрасно вальсирующее время.
А почему Бимом упомянулся Швейк, догадался Кирьян Егорыч: Бим теперь весь остаток путешествия будет обезъянничать с Швейка. Тарас Бульба ему уже надоел.
А поскольку Швейк – лицо наполовину выдуманное, а наполовину реальное, то невыдуманный Бим будет вправе играть кого захочет, и всё ему и простится, и спишется, и пить пива можно будет пить сколько влезет. За двоих, ибо он играет сразу две роли. И может добавить за самого себя.
И, поди, догадайся, кто лучший прототип для Швейка, сам Бим, или тот первый реальный прототип.
Кроме того, все смешные глупости спишутся на Швейка, а умные вещи натянутся на Гашека.
А физические нелепости растворятся на сцене жизни, потопленные талантом артиста, который ещё талантливее сыграет пивного человека Бима из дальней Руси, называемой в иностранной древности Тартарией.
То есть он прячется за некоторую сценарную историческую расплывчатость. И ему в такой мутной водице прощается всё.
Отличная методика мимикрии! Почеши мне спинку, а я почешу тебе.
Извольте ухаживать все за Бимом, ибо он один только настоящий талант, а остальные, кроме товарищеских обязанностей, – они ещё и обслуживающий персонал, приставленный к дарованию. Так хозяева прилагаются к кошке, а кошка, в свою очередь, к кошачьему хвосту.
В итоге генерал-хозяин зависит от чужого хвоста, то есть от бимовских ежеминутно меняющихся причуд.

***

– Читайте пока про Мюнхен, – велел Ксан Иваныч довольно-таки безразлично и в никуда.
Болезненно отреагировал на эту простенькую фразу Кирьян Егорыч.
– Всё уж давно прочитано и перечитано, – пробрюзжал он. – Вон оно, на койке лежит. Берите и сами читайте, если хотите. 
– Путеводитель Вы наш! Драгоценнейший! – съёрничал Бим. – А Вы нам по памяти расскажите. Нам читать не резон, а вы уже время потеряли, так уж будьте добры отчитаться на что оно растрачено… драгоценное. А так – что за довод хвалиться бумажками. Ещё и в минус запишем: надо же – время наше тратить…
– Я домашнее время тратил, личное, часом отмечу, время. Уж простите за тавтологичность сказанного. Ещё в Угадайке тратил, готовился к странствию, ради вас чертей, – отбился Егорыч.
– Вы нам мозги-то не парьте, – сказал, как кусок от бани отрезал, Бим.

В киноверсии тут с облака спустится птицерыба-пила. Она умелица бани пилить. И Кирьян Егорыч обидится на режиссёра-пересмешника, сволоча несусветного, в бархат одетого, с бабочкой – трансвестита наверняка.

Ксан Иваныч разложил карту и по полочкам план путешествия. – Ну, похоже, похоже. Ну, мне как бы задан вопрос из партера, – и по-доброму так подмигнул всем. И пришмыгнул носом для убедительности. –  Оглашу это. Где мы? Вот мы, – и ткнул в карту наугадским методом. 
– Не врите нам, – сказал Бим. Он успел нацепить очки и потянулся к карте, загородив остальным видимость. – ... Да-да-да... Так-так-так... Понятненько... Если поехать вниз от того места, где мы щас… Вот вам мой палец: это точка «А». Исход!
Ксан Иваныч отодвинул Бима локтем: «Ну... похожий вопрос. Что ещё? Мы находимся... вот…», – и ткнул сам. – Вот где исход.
И пальцы их не совпали. Видимо, в мире два Мюнхена. Один в мире Бима, другой в параллельном мире Ксан Иваныча. Кирьян Егорыч сейчас без очков и не видит ни одного Мюнхена. Следовательно, он в третьем, может даже в совсем перпендикулярном мире.
– Шалишь, брат! В моём Мюнхене мы… – опередил Бим, снова возвращаясь на свою позицию.
– В моём Мюнхене… Сегодня... двадцатое число!
– Это правильно. Относительно числа. А в отношении Мюнхена… Кирюха, а ну-ка брось сюда контроль…
– Не хочу, – отвечал Кирюха. Ему не только лень искать очки, а главное не вступать третьим лишним в спор.
– Пошёл двенадцатый день экспедиции, подсчитал Ксан Иваныч. – Сёдня у нас среда. А завтра…
– Завтра будет завтра, – сказал Бим, и выполнил отмашку рукой в потолок. Так небрежно, будучи в хорошем расположении духа и с дамами под ручку, здоровались в остальное от войны время галантные – с привкусом пикантной сволочности – немецкие офицеры.
– Правильно, вот завтра мы можем... мы можем...
– Четверг!
– И что?
– Что-что. Щас маршрутики найдём. Нарисуем. Малёха, дай-ка фломастер!
(Лучше бы спросил, куда хитрый утренний вьюнош фуганул двадцатку евро.)
– Вы стратегию назначьте, а мы думать будем.
– Кхе, кхе, – кашляет прокуренный насквозь Ксан Иваныч.  – Блин, не могу сказать на твой вопрос. Не могу.
Долгие гудки, больше похожие на усиленный динамиками вой сумасшедшей собаки, – то полицейская или санитарная сирена за окном. Смотреть и уточнять нет смысла – такая звуковая картинка в Мюнхене не редкость.

     5
     – А хостел это типа общага?
     – Типа общага. Да. Ты разве ещё не понял? С хосписом спутал?
     – Нормально. Хостел… а мне так даже это... Душевно! Ну, будто. То есть так и есть, если точнее.
     Ксан Иваныч рассматривает теперь тот участок карты, куда входит Австрия, Швейцария и кусок юго-западной Франции.
     – Вот Киря. Смотрите. Вот мы. И пойдём, я думаю, через Менинген... Брегенц... Вот Баденское озеро.
     – Где самолеты это... стукались... – вспомнил дядя Бим.
– Боденское, – поправил штурман, который Киря. – Там ещё фесты… – добавил Егорыч. 
– Что-о-о?
– Ну это… фесты, праздники. Фестивали на озере.
– В лодках?
– Сам ты в лодках. Там люди на берегу… ну-у, амфитеатр их на берегу. Частично. А сцена полностью в воде.
– Это как?
– А так! Выстроена. Искусственно. А сцена в каждый фест разная. Приезжает… на барже. А высотой и содержанием… Мама моя!
– Что за мама?
– Что за мама? Так это понимаешь… Остроумно очень… И величина! Вау! Там все декорации с небоскрёб!
– Так уж и с небоскрёб? В зале?
– На улице! Я же говорил.
– Не говорил.
– Так теперь говорю по слогам: на у-ли-це!  Тьфу, то есть не на улице, конечно, а… на открытом воздухе, у озера, понимаешь?
– Ну, допустим. И что с декорациями?
– А что-что. Вот не небоскрёб, ну, может и поменьше, и не в этом даже дело. Там и архитектуры как бы нету, а дизайн один. Большой-прибольшой дизайн. Вот артистов там на одном пальце… ну, человек пять может стоять!
– Не фигос! Врёшь! На каком-таком пальце? На своём? Или там дольмен?
– Нет.
– Ты это… того? – и Бим покрутил у виска.
Снова не так.
Застыл в недоверии и досаде Ксан Иваныч. Он слышит базар, но пока не встревает, поглядывая в карту и расшифровывая свои расплывшиеся на днях каракули. Карта немецкого пива попила, и постоял на карте поднос с рулькой, а она не простая рулька, – она срулька и поссалька на карту. Всё жиром, а не как у людей. А про фесты в Брегенце он знает совсем чуть-чуть. И завидует, что такое чудо упустил. Минус ему балл. А Кирюхе плюс балл. И плохо рисуется по свиному жиру малёхиным фломастером.
Кирьян Егорыч: «Да что ты в самом деле, Бим. Там в один раз этот… который Марат высовывается из воды… по пояс… В груди нож торчит… Пишет что-то, его империалисты так… с пером в руке и убили. А у ванной чернильница на табуретке. Только в сцене её нет. Убийцы её будто снесли. Нехер чернилами озеро марать!»
– Если не врёшь, то это о-о-о! Это круто!
– Ну, это так… пример. Декорации там все смешные… и…
– Огромные!
– Огромные! И все туда хотят. И артисты, и зрители. Со всего мира, понимэ? Едут как на нашего Притцкера. Уважают очень…
– Мы там будем и обязательно заедем, вот вам крест, – успокоил Ксан Иваныч. – Это самое… господа! Мы отвлеклись. Вот лучше план смотрите...
Три головы сомкнулись над картой, зазвенели стаканы с плошками, упал хром с пеплом. Хром звякнул, пепел посыпал нумерной пол, молчаливо разбежались бычки, и стала двигаться вдоль карты и туда-сюда мясная еда в бумажках и пластмассках… – Сначала мы… Вот да, Боденское озеро…
В озеро упёрся фломастер.
– Ты это… птицу-то поставь, – строго сказал Бим.
– Я поставил, – сердится Ксан Иваныч. – Ещё до;ма поставил. Если хочешь, вторую поставим… вот… вот…
Не ставится у озера вторая птица.
– Жир тут, жир. Иди ты, не видишь, что ли! Да. Чудак ты! Вот Боденское. Вот, смотрите. Колбаской. Вот мы вдоль Боденского озера... мимо колбаски… а тут торчок… узкое место, понимаете. Тут Австрия здесь… Ну, несколько километров всего. Может пятьдесят… а в нашем российском масштабе это же тьфу! Правильно. И нужно Австрию  усвоить на этом отрезке. Самое главное надо понять как бы их сливки… с маслицем, без воды: мы же не шпионы, а просто любопытничающие… лица.
– И без кислятины, – уточнил Бим, тем самым фактом как бы согласившись с планом. – Я Кирюху знаю, он тут же ***ты разной припишет. Кирюха, сознайся, ты с Путиным дело имал? Ты ж ему ровесник?
– Австрию надо понимать в Вене, – строго сказал Кирьян Егорович, наплевав на клевету. – Тут на пути мы всяко не успеем. Факт!
– А мы поторопимся понять, – сказал Ксан Иваныч, – ха-ха-ха! Мы не на пути, а по пути поймём. Ха-ха-ха. Остановка на час здесь вот, в Брегенце. А то и меньше. Вот здесь это... видите? Ага, а фест кирюхин… Киря, я тебя понял… твоё желание отметиться… Похвально, фест напротив. Знаю я этот фест. Напротив он! Рядом. Вот эта кучка пятен. Не подписана она. А крючочек минут на полчаса, а лучше на пятнадцать… можно… Есть, правда, одно маленькое возраженьице…
– Не хватит полчаса, – рявкнул Бим, предваряя неистираемый фашизм Ксан Иваныча. – Опять полчаса! Да что такое! Пять минут ещё скажи... Марата чтобы… ему на палец… сфотаться… Не хватит полчаса.
– А вовсе не пустят, – строго сказал Ксан Иваныч.
– Ну вот, опять не пустят! А сфоткаться, Ксаня! Сфоткаемся и тогда…
– Ну послушай же, хорошо, сблизи посмотрим, сфоткаемся… а на палец, ****ь, не полезем! – И Ксан Иваныч включил скороговорку без пропусков, насколько хватит лёгких, чтобы Бим не смог встрять и залезть на дольменский палец.
–  Идальшечерезшвейцариюсамымикрасотами… пойдём… остановимся!
– И замедленно: «Чай, кофе, как всегда».
Не купить на звуковом сленге Бима. Знает он все Ксанины уловки.
– Блин! Вот мы... Интересно. Когда же это мы в последний раз останавливались? – педалируя на местоимении «МЫ», прокурорским тоном стал долбить Бим, подчёркивая, что между «МЫ» и интересами Ксан Иваныча возлежит большая пропасть.
– Останавливались!  – неожиданно и громко как на суде, где только что подписался под честностью, соврал Ксан Иваныч.
Лоб его мгновенно покрылся испариной и, будто испугавшись вырвавшегося слова, он даже прекратил жевать.
Согнувшись в коленях, он выпятил вперёд лицо. Только размер шеи не дал ему возможности дотянуться до нахальных глаз Порфирия и точным плевком обозначить степень несправедливого наговора на него – честнейшего и чувствительного, отзывчивого человека.
Взвился Бим.
– Где мы останавливались? – Вопросом на вопрос. Это славная тактика спора, смахивающая на выверенную контратаку. Теперь он взялся быть защитником человечества – прежде всего в его лице – и покарать всех залгавшихся, взявших на вооружение четвёртую заповедь дьявола.
Вопрос остановок для последовательного и неутомимого правозащитника дяди Бима – больной вопрос. Наплюя на демократические принципы, Биму не позволили остановиться и сфотографировать немецкий хмель на палках и чешский на верёвочках. Проскочили знаменитую деревню Крушовице с пивным заводиком и абсолютно пустой стоянкой, словно приготовленной лично для него. Зато остановились на задворках Карловых Вар с колючей проволокой и поганой свалкой, не увидев ни центра вообще, ни даже пивного ларька...
Ах да, они же именно здесь… ну в той версии вояжа… впервые увидели Фаби! Вот это… ах эта… да это… уже полезная штучка… Литературная такая девочка. Девочка-ирреал. Идеал из картона. Притом, лунной выделки. Вставит такую Егорыч. Куда-нибудь. Ей-ей. Она как Элис с сиськами. Но только курит и пьёт. При том не пьянеет и не выёживается. Библиотека у неё во всю стену. Начитанная, выходит что. Нью-Йорк нарисован на потолке. Рюмки и кофемашина от Mickrosoft. Миксер и микроволновка от Google. Кухонная варежка из Парижа. Любят таких угадайские оркитекторы. И, внимание! кому попало не даёт. А это круто!
Молча сопим…
И понимаем: такие девочки с Луны в фирменных романах… да что там в фирменных… в романах века… Не обойтись никак без таких лунных девочек… Элис и Фаби. Пусть крутят жопками и писают при всех. Ну, когда в пустыне Сахаре. Да пусть даже если бы из наркош. Простим и перевоспитаем. Мы ей… им… музычку припишем. Типа «Mariage d'Amour» … Щас-щас перепроверюсь. Годится. Та самая музычка. Ровно в глаз. Как шкурку белочки пожалел.
Снайпер-эротоман, блин. И бес в ребре.

     6.Где мы не останавливались?
     – Вот, будем здесь останавливаться, сколько хочешь... Вот где-нибудь здесь всенепременно и неизбежно остановимся, обязательно чашечку кофе выпьем, – утешает Бима сдающий позиции Ксан Иваныч.
     – Так, здесь... наметить нужно. «Во что бы то ни стало» – ещё скажи…
     – Да, ну чего тут. Остановимся, без проблем, мужики! – отбивается Ксан Иваныч.
     Тут он открыл рот, собираясь привести доказательства. Но, в связи с тем, что он был допрашиваемым на показательном судилище со спевшимися судьями, где обвиняемый и преступник поменялись местами, выдавил из себя несколько согласных подряд: «П-ф-т-г-р!».
     На этом можно было бы остановиться, честь ему за это и хвала, потому что и так было понятно, какой смысл он запихал в это буквосочетание. Но Ксан Иванович поправился: «Тьфу, ****ь, по-фото-гра-фируемся!»  – И все в суде правильно поняли, что он опять врёт... «Магазинчик наметим... – тут он осклабился, будто сначала откусил от лимона и только потом съел ложку сахарного песка, – ...пивка откушаем... австрийского!»
– ... Да уж!!! Пивка! Попили уже. В Крушовицах, у Швейка.  – Бим бывает весьма ревнивым и крайне злопамятным. Там, где касается ущемления его главного пивного инстинкта, он лев, а остальные, кто к пиву не торопится, – кролики.
– Ну, здесь Альпы... Озеро. Ну, без проблем ...Мы тут можем, ну как... ну как. ...Вот едем мы в Люцерн. Вот когда приедем мы в Люцерн, тогда и приедем. Потому что в следующий день мы будем в ...
– ...А-а-ух!!! – громко заглатывает очередную порцию Бим, – где будем? Дома? В России?
– В Люцерне у нас две ночёвки в кемпинге! Вот где! Две ночёвки! Этого мало?
– Нет, погодь, а в Мюнхене...
– Ну... вот... в Мюнхене...
– У тебя там написано: «кэ-мэ». Это что? Близко? Сколько будет остановок? – заранее грозится Бим, ожидая нерадующего ответа.
– Ну, если бы тут было четыреста написано, а тут триста... Кэ-Мэ, блин! Всего-то триста!!! Наша область такая...
– Триста три! – увеличивает цифру Бим.
– У меня двести восемьдесят. Ну, это можно... тут одну штуку... мы можем это на компьютере запросто пробить.
Радует публику мизерностью километражных цифр честный сейчас до одури Ксан Иваныч.
– Ну, что ты говоришь! Кака' радость!
– Ну, да-да. Ну а дальше у нас после двух ночёвок в Люцерне... мы... это... Это! Это вот! – Аргументов больше нет. – И всё!!! Это плохо?
– А ты гостиницу заказывал в Люцерне? Или ничё не заказывал?
– Я…, я ничё не заказывал. Там кемпинг. Кемпинг!
Волшебное иностранное слово «кемпинг», по мнению Ксан Иваныча, должно решить все бытовые и культурные проблемы.
Пауза. Продолжение:
– Кемпинг... как его... Мэмлинг, Мамлинг... находится в этом... Вот Люцерн. Вот это озеро. Вот тут вот... находится кемпинг Мэмлинг. Ну блин, тут вообще пешком до города можно. Шагами. Потом следущий день тоже... Тоже очень интересный.
– Заранее интересный? – не верится Биму.
– Да!!! – почти вопит Ксан Иваныч. – Заранее интересный! А что ты, блин, хочешь? Озеро, горы, замки, крепости и это всё... Тоже будем останавливаться по дороге. Музей техники вот… рядом. С Мамлингом этим, – и Ксан Иваныч расслабился, – блинским… Там самолёты и авто…
– И поблевать дашь?
Да ёж ты пэрэсэтэ! Эта тема в вечном актуале. Железней каких-то самолётов с авто.

***

Тут хотелось бы какую-нибудь собаку, чтобы она для укорочения текста покусала главных спорщиков.
Хренов. У нас идёт чистейшая правда, а всякие вымыслы и советы посторонних, пусть даже из читатльского племени, совсем зря.
Хотя автору есть о чём поговорить с режиссёром. Никто же не против?
7
Бим оторвал клочок газеты и сморкнулся в него. Потом согнул в несколько раз и выложил на стол.
Кирьян Егорыч сморщился, будто от лимона, вынутого из помойки, ещё и…, sorry, madames, старательно obozzannogo на виду всего мадамского пола, перед бросанием в чай. Странные, конечно, ассоциации… метафоры, то есть… Это литература, друзья-читатли, перевод с нерусского. Гиперреализм. Сюр с двумя «р». Терпите.
– И... Бим, когда я не давал тебе... высморкаться? Блин, блюй и сморкайся сколько душе угодно, только предупреждай заранее! Платка нет? Что за... в Пиzду …башню эту... Ты потребник-то культурный... по поведению за столом... прочти! Уж! Те!
– Долго уже. Мы сёдня тут ночуем? – Бим запамятовал программу в Мюнхене и наплювал в этот ****ский этикет за столом. Не хватало ещё навытяжку сидеть.
– Да. С утра....
– Да, потом опять мы из Люцерна мы едем....
– Едем в Бу…ду... авиль ...в Баден ...Базель...
– Баден-Баден.
– Нет Два-Баден это другое. Просто в Баден.
– Ну, всё это просто живописно...
– Только не дурьки' нам, а то... – грозится Бим.
– Этот, этот, этот! Вот этот маршрут... тоже можем останавливаться, ну вот... Не у каждого киоска! ...Приезжаем во французский город Лангр. ...И там надо заказать сегодня гостиницу…
– На сёдня?
– За сёдня! Вослик ты Бим.
– А-а-а, в смысле сегодня, сиречь щас?
– Ну, в течение сегодняшнего дня... а как ты был бы сёдня в адеквате, я б сёдня бы и показал...
– Ну, сядем... тогда… на чемодан... обсудить надо.
– Ну, вот сейчас Малёха бы и нашёл. Включился бы только в интернет...
– Как это, что за...?
– Ну, потому что не хорошо... ну приедем, а они предложат втридорога. Ну, сами понимаете. Времени нет выбирать. Что предложат, то и съедим. Баксы жалко или нет?
– Немного жалко, но экономить на...
– Я и говорю: жалко бабла. Ну всё равно… всегда жалко! Почти жалко, ну согласитесь же!
Пауза. Никто не ответил. Все размышляют – жалко ли им бабла. Общественного вроде не жалко, а кабы из своего добавлять, то тут же становится жалко.
– Ну, чайники мы? ...Или нет? Хотим бабками сорить? – снова зажигается Ксан Иванович.
– Проблемы какие, чтоб щас заказать?
– Интернет! Интернет!

Интернет как всегда виноват. То он не работает, то адрес неправильный, то Малёхе...  Как бы некогда, или хочется сначала поспать…
То лень Малёхина раньше его рождается.

– А чё?
– Ну... он слабый... Интернет этот. Ну, тихий, медленный. Тут всё так… херово. (Вот те и заграница, вот те и цивиль!) Ну, я думаю, заказать гостиницу он может... Ну, а вот, с завтрашнего дня начинается... ну Швейцария там...
– Швейцарьят? – спросил Бим, что-то услышав другое. – Документы не в порядке у нас?
– Дурень же ты! Говорят, «как в Швейцарии» – красиво это значит там.
– ...Это опять с утра. Я долго терпел. До-о-олго терпел!  ...Тринадцатый день!
– Двенадцатый! – поправляет Ксан Иваныч. Он просто обязан педантничать.
– У нас назначены якоря. Брошены...
– У нас якоря следующие. Все же мы знаем их. Прага, Мюнхен, Париж. Ну, ...осьм-надцатого ...в Париже. А Париж...
– Якоря вот... Десять минут позже, десять минут раньше... Мне надо знать якоря... – настаивает Бим. – Имею я право?
– Ну, вот..., ну должны вот, это самое, быть в Гааге. Так! Вот по вчерашнему дню. По вчерашнему дню в связи с неожиданными обстоятельствами мы вместо расчётных трёх часов прибыли позже. Ну что ж, тоже ничего.
– Про-бле-мы! – врастяжку иронизирует Бим.
– Ну, что-то случилось. Ну, мы решили вчера всё-таки в Центр не ходить. Поздно.
– Правильно.
– Но вот, когда вот... Исходя из сегодняшнего дня, смотришь... то, казалось бы, да, мы могли бы и позже приехать...
– Из сегодня смотреть...? Через пять минут выходить! А мы тут всё... – Бим чрезвычайно возмущён.
– Не дадим пять минут! А на два часа опоздать? Хорошо это? – парирует Ксан Иваныч.
– Значит так... – начинает вякать несогласный с такой временно'й диспозицией Бим.
– Не надейтесь!!! Остановиться на десять минут и ехать дальше – это два часа потеряем!
– Сколь? С какого буя это два часа против десяти минут? Где тут равенство чисел?
– Да-да-да... Да! – грозно констатирует Ксан Иваныч. – И не рассуждать! Вот чё я хотел сказать. Вот мы... вообще.  Это мое мнение. Мы собирались... в поездке... проехать целый день и там тормознуться... Потом мы хотели проехать не через Пльзень, а так, через Карловы Вары... Невзначай... У нас день прошел... у нас вот тут сбой с навигатором... И вроде мы как бы начали плутать ...и вроде бы как... Карловы Вары...  ну и вроде бы как-нибудь решили... да и поехали.
– Ну???
– Баранки гну. Ну, если бы вот так не произошло... ну так вот. ...Едем, едем. Ну, Егорыч направлял через центр Карловых Вар. Ну, если бы вы сказали бы там остановиться, ну, мы бы там остановились. И потратили бы ещё сколько-то там времени. Чуть-чуть только совсем... И бабки...
– Там было не понять где центр. По навигатору   

н   е        п   о   н   я   т   ь  !

–  Кирьян Егорыч раздельно продиктовал глагол с частицей, ну как им ещё объяснить?

Пришли, бля, в Ерусалим, ироды!

На самом деле история выглядела по-другому, и конкретные виновники были. Виновники на первом сиденье перепугались значка «тупик», хотя до тупика было метров двести, и до тупика был свёрток вправо, ведущий в центр Карловых Вар. Дали бы права Кирьяну Егорычу – он бы нашел и центр, и подцентр, и скалы, и минводу в скале, и чешечку, и три чешечки. И если надо, то по две на каждого, итого восемь. Всё дело в бабле, и в интеллектуальной трещотке рта.

Отступление: На самом деле нашли только одну девочку. Это и была лунная Фаби. Только узнали об этом позже – в Париже. И не пуиать с Евой-Алисой-Элис: это другое: из теории раздвое-расстроения личности. И была она не чешечкой вовсе, а русскоязычной парижанкой… говорю: «раздвоение», биполярное расстройство…  Ну, сознайтесь, у кого сейчас не встал? У Порфирия и у Кирьяна Егорыча при перечитке этих строк тут же встаёт. Ельми убо они ж, окаянщики, не только видели, но и пользовались Фабиной добротой.

– Ну ладно, было непонятно где центр. Дальше с Крушовице, значит... Кирюха... Егорыч... остановиться хотел. Поздно сказали! Проехали! Что теперь?
– Сфотаться хотели, – вставил Бим.
– Ситуация была...  Кто-то сказал бы: дорогой наш коллектив, товарищи, давай остановимся ... тогда ... подумали бы. Но кто-то сказал: «Ну ни фига – Крушовице!!!  Ну, только мы... только увидели эту Крушовицу, не фига эта Крушовица! Мать её! Промчали! Всё! Она кончилась! Всё, будем назад возвращаться? Раньше бы сказали...»
– Не могли.
– И ничего смертельного не произошло.
– Я говорил ... – хотел вставить ремарку Бим.

(Неутомимый мозг Встроенного сочинителя тут ухмыльнулся: не каждый день Ремарку вставляют.)

– Ты кого будешь винить, что мы Крушовицу проебали, не тормознули? Некого винить. ...Ромашку, блин, фотать, останавливаться специально!? Так, что ли? Хмель, блин, увидел! С окна фотай! Фотай! Кто не даёт?
– И хмель не сфотали. Ни в Германии ...ни, ...ни (Бим напрочь забыл вторую страну) тоже не сфотали...
– Будем хмель фотать? На ходу...!!!  С автострады, бля! Надо так. С окна. Хуля там? Мозги пудрить! Мы вчера вон, Малюха, это... пол-этого-самого нафотали. ...Как его. Весь мобильник. Или фотик. Чем ты снимал, Малёха? И кстати не надо этот вопрос опускать. Пол-Мюнхена засняли, блин. Все эти дела.  Пол-Мюнхена это! Все эти маркеты… Всё но-ро-мально!
– Nachuy, маркеты! Бэ-эМ-Вэ, ****ь, вкусили! В цилиндрики влюбились! – правильно горячится Бим.

Позже окажется, что все фотоснимки Малёхи из-за лобового стекла не стоят гроша ломаного ни по качеству, ни по композиции, ни по информативности. Всё – идеальное говнище. Хуже всякого репортажа с падающего штопором самолета. На полграмма лучше выглядят снимки горной Швейцарии, выполненные на ходу. Даже не запечатлели то критическое место, где не смогли разъехаться с мотоциклистом и запросто спихнули его с кручи. Кажется, насмерть. Внизу не видно. Плевать.

– Ксаня! ... – взжажднулвстрять Бим.
– Ну, не может трасса позволить остановиться, где захотел, понимаешь!
– ...И в Чехии мы не остановились.
– Да, конечно, ты не был в Чехии, – ехидничает Ксан Иваныч.
– Да мы ... остановились бы в Крушовице... и стоянки ...в Крушовице остановились бы, на стоянке бы встали. ...Пойдёмте, товарищ гражданин. Чего соизволите-с? Вот барчик, вон магазинчик.
– Точно! Мне чай, пожалуйста. Где? – меняет тему и успокаивается исподволь Бим.
Ксан Иванычу безрезультатное кудахтанье тоже уж до смерти надоело: «Чай? Пожалуйте-с. Вон стоит».
– Нет, кипяток знаю где. Это... – речь про заварные пакетики, но Бим слова забыл.
– Ну, вот лежит.
– Киря, ну где? Всё нашли, Ксаш-Ксань, Кирь. Те.
– И заводить это... Зачем?  Это самое, как говорится, отрицательные эмоции, в машине, блин, вечером тоже ...я уже разгорячённый, а начинается... Ещё... в извращенной форме!
По прошествии некоторого времени волейбол разгорается вновь. У сетки два игрока: Бим в черных трусах, Ксан Иваныч в синих с цветочками.
– Ксаш, это самое...
– Чё?
– Вы много говорите с утра... много...
– Я?!
– Можно слово молвить?
– Я объясню!
– А теперь слово можно молвить?
Пауза. Мяч в ауте.
– Вот говоришь про якоря, а… вот сам... вот согласись же ты...  – злится Бим.
– Я больше не буду говорить, – обижается Ксан Иваныч. И после этих слов угрюмо – судя по рисунку губ – и долго молчит.

Пауза в интерьере.
Под потолком зависла.
Воняет кисло.

– А теперь можно слово молвить? – через несколько минут напряжённой тишины спрашивает Порфирий Сергеевич.
– Можно. Ну, вот согласись же ты. Вот слушая тебя, мы бы сюда не приехали. Вот не приехали бы.
– Как???
– А вот... неадекватного слушать... да сбудется речённое через пророков… Ну не приехали бы! Какого хера… сфотографировать ромашку? Ещё... будут ромашки. Ну вот, в Швейцарии будет что фотографировать. Будет!
– Чего-о-о?
– Ну, никто, ни разу, не сказал спокойно: вот, мол, Ксаня, остановись...
– А бесполезно.
– Что бесполезно?! – Ксан Иваныч уже накалился как сковорода на четвёрке. – Хоть раз было такое?
– Ну, не-не-не... Постой...
– Хоть раз было такое? Чтобы отлить или чего... Хоть раз было? Хоть раз было такое? Не заводись с утра пораньше.
– Всё, я всё. И вечером устраивать эти истерики здесь, блин. Здесь. Встань... поговори... вот утром... Вот сейчас, вот на планёрке подними вопрос...
– У каждого...
– Вот сейчас подними вопрос...
– А мне слова ещё не давали...
– ...делать какие-то выводы...
– Делаем... делаем. ...Вы частите, слова не даёте встрять... – напирает Бим.
– Не, ну а мне можно хоть сказать-то? Ну чё ты вот! Вот щас закончу и будешь говорить.
– Скажешь, когда закончишь? – И громко: «Те!!!»
– Кончил.
– Хорошо. Спасибо. – Бим обдумывает следующую фразу и правильную интонацию... – Значит так: генеральную линию и якоря никто не отменял...
– Давай тему оставим, а? – снова перебивает Ксан Иваныч, – ну вот сейчас одно и тоже щас будешь: ромашечка, ****ь! ...
– ...Ну причем тут ромашечка? – смягчает Бим, – я не говорил ромашечку.
– Ну, давай, говори.
– Вот ... ромашечка. Твоя! Заметь! А суть кака': вот будет Австрия, Швейцария, вот... Всё должно от души. А по принуждению всё. У меня по принуждению... у всех... не стои'т по принуждению! Вот сделай щас, чтобы у тебя встал... Я велю.
– Цирк!  – оценивает ситуацию в королевстве Ксан Иваныч. – Ну цирк, ****ь, ну что вот с тобой...
– А по принуждению... Никак! Я про фотки. Вот если тебе хочется, там, Альпы, Швейцарию сымать... Макдональдсы, маги там. ...По полчаса ...и там фотать-фотать, фотать-фотать. ...Пожалуйста! Это вы так хотите лично. ЛИЧНО. Вот и хотите. И фотайте. А меня, ...может быть не торкнет… ваш Мак... А меня торкает, допустим, Чехия... Я такой же мэн, такой же человек. ...А тебе... вот потом уже в оконцовке приедем в Финляндию на родину. ...И транзитом, ****ь, окажется, прогнали Финляндию! И Хельсинку!

(Так и будет. Бим как в воду глядит.)

– Ответить можно?
– Нет пока.
– Так-с, ответьте... уважаемый...
– Вот у тебя это... цель...
– Я обязан. Привезти вовремя – моя цель! Всем каждому по интересу… И каждому по интересу!? Ага, когда? ...Каждому по интересу – вы это видели! Этому мак, другому тыква, третьему ромашку – всё ****ец, нету ни тыквы... опоздаем нахуй. И порядку никакого не будет, если как...  только начнём по интересам жить. Мы в коллективе едем!
Остывшая немножко сковородка вновь раскаляется... «У нас общие задачи!»
8. Шпага, топор, бревно.
– Вы не понимаете... – встревает совсем неожиданно Малёха, усугубляя отцовый нажим на Бима.
Нехарактерно для Малёхи, но его фраза прозвучала зло и громогласно.
Шпагу, шпагу! А лучше топор!
Слава богу, не тот век для шпаги, а топор в багажнике! Бим бы уже валялся на полу хостела, пронзённый, или с дырой в черепе. И все бы, включая Кирьян Егорыча, думали бы куда деть тело Бима, и чем поскорей вытереть кровяную лужу, чтобы под линолеум не натекло, ибо за порчу чужого имущества немцы взимают штраф неимоверной величины.
Отец посмотрел сыну в глаза, будто он взялся только что и невесть откуда, оторопев от нахлынувшей сыновей разговорчивости. И запнулся на секунду. Шпагу? А неплохо бы! Шпага бы решила кто прав. Затем обвинения зазвучали с новой и несокрушимой силой, теперь уже в адрес всех, кроме себя, главного и непогрешимого.
– Сам же говоришь, ну, Малюха тоже наивный. Ну да: биг-маг увидел, глаза выпучил...!
Малюха шалеет от отцова предательства. Взгляд его становится ненавидящим. Шпагу! Бревно! В его мозгу формируются зубастые слова сопротивления, но наружу не выходят. Зубы тут как фильтр для однокоренных слов...  И правильно, что не выходят, а то огрёбся бы ещё.
– Ну, реально, ...ну щас вот он тоже понял, что не нужно тормозить за каждым бутербродом... и за каждой ромашкой, – приглаживая укоризну, говорит отец.
– Ху ист что понял Малюха!  Макдоны Малёхины, эти красные флажки его, сигналы желудка... а больше дурацкие детские прихоти… никто не отменял. – Так подумал и замял мысль Кирьян Егорыч, не желая подливать масло, которое и так уже брызгало во все стороны. Скоро со стен потечёт.
– Что-то тебя опять. Как бык упёрся и талдычишь. ...Как за ромашкой..., – ехидничает Бим.
– Бу-бу-бу, – бурчит Малёха.
Плевать на него… Бурчит, да и бурчит. Перебурчит. Пусть громкость добавит, тогда послушаем.
– Все-таки я опять. Я опять упёрся. Якоря... никто не отменял. Остановиться нужно. По нужде. Без пива не могу. Дайте пива – я успокоюсь.
– А где я не останавливался?

Белый потолок, покрашенный известью. Дешёвый столик из школьной столовой. Обёртки и мусор вместо скатерти. Сервис!
9
– Без ...пользы ...десять минут раньше, десять минут позже... Трудно?
– Нет, ну вот сейчас о чём речь? Да, два часа интервала... десять минут позже… да... В чём дело, я сразу говорю: никто не отменял остановку... Ну просто так получилось, зачем же тратить нервы? Никто не отменял Пльзень, никто не отменял остановку в Карловых Варах... Никто не отменял.
– Кхе-кхе...
– Ну, если пролетели… Ну, если пролетели... Ну что теперь, будем нервы трепать друг другу?
Со стола падает вилка. Пауза. Согнутый Бим, полезши за вилкой, говорить не может. Только икать.
– «Ик!» – вырывается из него. – Попробуй позвонить, «ик!», ещё раз, Ксань!
– Билет надо купить, – не слышит Ксан Иваныч.
– Позвони ещё на родину, а? – напоминает Бим. Ему вдруг в позиции подпирания спиной крышки стола приспичило провентилировать родину.
Подозреваем, что подпустил шептунка.
– Что, как там, не началась ли война... и нефть как, и газ?
– Газ заинтересовал?
– Я это, у меня... я в доле. Чек, ****ь, есть!
– Чек?
– Я приеду, мне переведут бабло.
– Сколько?
– А это не ваше дело. Уж извини. Те!
– Ну-у-у. Так кто поверит.
– А и не верь. Есть у газа бабло. И газ есть.

Бим продаст чек ровно через три года, день в день. Был кризис, и безработица оттяпывала у трудяг руки, мозги и заработки.
10. Пора.
Путешественникам пора в путь.
Коллектив собирает со стола мусор и сортирует пищу, определяя по запаху её пригодность для следующего раза.
Шорох и шелест, побуждаемый коллективом, идёт со стола и пишется в диктофон. Скрытый диктофон – жаль, что не камеру, – Егорыч спрятал за кружку и теперь боится, что его тайна раскроется.
Договорённость «за диктофон» есть. Рассчитано, правда, на культуру речи. А плохого и матерного сказано больше, чем дозволено в цивилизованном обществе. Кому такое понравится?

– Так, вымыть руки... ну и запашок! Это ещё что за фрукт? Кто спрятал? Предупреждать надо! – Это Ксан Иваныч обнаружил диктофон.
Егорыч с трудом выручил шпионский предмет от разбиения:
– Выключу, выключу, я его тестирую.
Отстали. Слава богу!
– Кому-кому, гришь, позвонить? – переспросил Бима Ксан Иваныч.
– Матюшину, блин... Профессору! Ща посмотрим телефон. На! Это вот старый номер. Нового нет.

Мусор убран. Стол прибран.
Следующий этап.
– До выхода в Мюнхен... До центра... Два километра... Это спокойненько... Дойдём. Две дозаправки будет. Пивом, – это размечтался Бим.
– Опять!? – речь о пиве с утра. Сандалии надень!
– Сандалии? Можно и сандалии.
– Ну так.
– Так, а что нам в качестве холодильника? Снова нет?
– И не было. Не заметил?
– На подоконник что ли всё класть?
– А то!
– Та-ак, шапки, шапки? Шапки снять! – оценивает погоду Бим.
– Само собой, – сказал Егорыч, – у меня вместо шапки причёска.
– А мы не сможем.  Э-э, – потрогал голову Бим. – Я, может, кепку тогда возьму. И …не возьму. Тяжёлая она!
Вместо сандалий Бим натягивает туфли. Получается не очень.
Неширокие, со стоптанными задниками, старенькие и заслуженные туфли хорошо лезут на ноги, но ещё лучше…
– Они спадывают! – кричал Бим (согласно диктофон-шпиона).
(«Спадают», – поправил Бима Нект-Егорыч лет через тринадцать. )

***

Бим: «Не, мне такие общаги нравятся! И дёшево и ... студенчество напоминает. А это мы... мы кинем по дороге там».
Бим ищет своё гринписовое хозяйство. Приблизился к Малёхиному лежбищу равно свинарнику, и приподнялся на цыпочках. Это второй коечный этаж. Роется у Малёхи в ногах: «И фикерсы и ...фантики ...всё».
– Не собираюсь я выкидывать сникерсы, – восстал Малёха: он сидит с ногами на кровати, обидные обороты Бима ущербляют его достоинство.
– Правильно! – сказал отец. – Его вещи – пусть сам разбирается.

***

– Я так и не понял: какое пиво мы вчера пили? – сказал Бим, ни на секунду не отвлекаясь от священной уборки территории.
Вот он сменил участок и приблизился к кровати Егорыча.
Оттуда: «Я сам!»
– Киря, ну там же написано. Ну? какое пиво?
Ксан Иваныч, тем более, что он чел гражданский, а не «генерал-грудь-в-орденах», штабной при том, засомневался в своей версии пива.
– Августинер! – сказал Егорыч. Сказал достаточно убеждённо.
– Ну нет, там же не видно, – неуверенно сказал  гражданский без орденов.
На бокалах августинера не видно. А то, что видно,  написано абракадабр-готическим шрифтом. Мозги сломаешь, а не прочтёшь… если, конечно, ты не буйный немец, которому что готика, что абракадабр, главное – чтоб поддаж  выходил.
– Чёж не видно? – как написано, такое и пили. На фасаде. Проверь.
Ага. И Ксан Иваныч выглянул в окно, чтобы прочёсть вывеску напротив. Увы, вывеска находилась в приличной дали…
А бухали они на первом этаже одного из зданий пивзавода «Augustiner Braustuben» : как говорится: пей, не отходя от чана.
Бар-завод-пивоварня – его фасады выполнены в средневеково-юродивом минимал-краснокирпичном стиле – архитекторов из Мордора не обдуришь. Сооружению за семьсот лет, судя по табличке. Табличка по традиции выложена камнем или в алебстре отлита – кто б её щупал – не сиськи поди. 
Но это враки – на предмет возраста. Если считать от первомонахов, то столько лет могло быть пиву, или их монастырю, но никак не зданию-заводу на Байерштрассе.
Ксан Иваныча пришлось убеждать, что там именно завод.

Потому, что он не видел в окнах медных пивных ёмкостей. А кое-кто, не в пример ему, видел .

И Егорыч напомнил друзьям, что их поселили в рабочем квартале. Напоминание – не брань. Никто и не костерил Ксан Иваныча за выбор хостела в этом месте. За сто лет рабочие кварталы превратились в районы среднемещанского уровня.
Но Ксан Иваныча этот факт чрезвычайно досадовал. Меркла его убеждённость, что он расквартировал коллег в центре Мюнхена.

Конец Ксан Иванычу! Товарищи Untermenschen(ы)  победили Ubermensch(а)  Иваныча.

– Ксань, посмотри, вон трубы видишь? За крышами. От котельной. Зачем в жилой застройке котельня? Что, теплоцентрали нет? – Это аргумент принадлежности кабака к бывшему заводу.
Ксан Иваныч, козлик упрямый: «Это ни о чём не говорит».
– А это фирменное… вот это пили? Этого же? Внутри же сделали пиво, так? – спросил Бим.
– Августинер! – Егорыч помнит вчерашнее наизусть! – сварили на месте.
– Августинер, а не Брама? – упёрся Ксан Иваныч. Вот припадочный… с паранойей.
Егорыча сбил с толку напор генерала.
Затосковал Егорыч.
Что это ещё за брама выплыла? Может, разновидность какая, августинера?
Но на кружках вчера, а сегодня и всегда, на фасаде, будет, написано, чётко: одно слово без всяких брам: «Ав-гус-ти-нер».
– Во-о-о! Непонятки! – Бим напрочь не помнит, что пил вчера. Вот такой он шлюхер  – налей ему шесть кружек – и всё, копец! Даже не вспомнит имени, которое в знак дружбы, а три копейки сверху это заместо подарка с бантиком, сосало его микроскопный стерженёк. 
– А есть пулайнер, есть августинер. – Окончательно всех запутал знаток пивного производства и всех марок мира Ксан Иваныч.
– А у меня этикетки есть. Написано там, – доказывает свою правоту Егорыч.
– Баба там нарисована. Голубая. Непонятки! – это либеральничает Бим. Вот подлиза! Ридикюль и блюдечко! Зелёнкой бы тебя отоварить!
– Блин, говорю: августинер, – вскипел, брызжа изо рта-чайника, тихий и обычно предупреждающе посвистывающий Егорыч, – синяя этикетка, блин, ну это... – посох-то нарисован. Каралькой, как положено. Чей он? Ну, монах он... Святой Августин ... ну, церкви их первомонах... Не немецкой, а вообще… Вроде наших старообрядцев, за традицию был мужик-то, чё-то написал , и сам тоже… пивас шибко любил…  Покровитель он пива, вот он кто, Августин этот.
Народ замолк, испугавшись егорычевой вспышки зла и посоха святого монаха, очаровавшего письменами уверенными своими аж славянских варваро. Посох Августина поставил точку в споре.
11.Тапки.
– А может мне в тапках? Нет, в тапках не пойдёт, – рассуждает Бим. С туфлями он успешно не справился. – А мне это... как-то Чехия душевней мне... душевней это... На русскую душу ложится. А Германия эта как-то... не видна мне!
– А мне Бавария очень даже видна... – противоречит и защищает свой культурный замысел Ксан Иваныч.
– Чё тебе? – притворился глухим Бим.
– Бавария.
– А это земля, Бавария эта? – спрашивает Порфирий Сергеевич. Он хоть и ходячий справочник, но имеет некоторые пробелы в прочих знаниях, и полный двоечник по географии, не говоря уж о космологии, метеорологии и остальных важных для жизни дисциплинах, которых в школах не преподают.
– Ну, ты что же, не слышал, как мы вчера говорили?
– А-а-а? – тупит Бим, – я, может, выпимши был.
– Это Бавария. Бавария и Германия – это разные вещи.
– А у них это, сколько земель? Шесть, семь, да? – добивает Ксан Иваныча Бим, желая найти аналогичную географическую брешь в Ксанином образовании.
– У них много... – говорит чуть успокоившийся Ксан Иваныч. – Это как в Испании Каталония. Как кантоны в Швейцарии. Ну, у них как это, они тоже в принципе были разными странами, блин.
– У них поменьше.
– Нет, а у них... у них и язык разный, акцентами различается.
Ксан Иваныч уличён в невежестве, и удовлетворённый Бим успокоился в момент.
Пауза.
Шум машин могутнеет, знамо немецкий Tag-день приближается.
До выхода непонятно сколько времени, и Бим начинает прояснять обстановку, педалируя выход в свет.
– Ксань, давай обрисуем ситуацию. Выходим через сколько минут, чтобы знать порядок?
– Малюха ты как, завтракать вниз пойдёшь? А? – пропускает вопрос Бима Ксан Иваныч.
Папа правильно посчитал, что Малюха завтраком не наелся. Малёха от собственной изнеженности побрезговал самодельным завтраком, а на шведский стол опоздал. А двадцатку замылил.
– Малюхино ворчанье: «Нет. А чё там?»
– А чё? Ничё. Не хочешь, так пойдём. Ну, вот сейчас встаём, собираемся и идём. Ну, чё, включил?
– Включено там.
А этот самый... а чё там файл? – Ксан Иваныч имеет в виду запрос в гостиницу. И он давал задание сыночке на запрос номера.
– Колонки, а не файл. – Малюхе наhер бронь в следующей гостинице. Малюху больше всего на свете в этой части путешествия интересует судьба колонок, которые обещал купить ему добрый батя.

Забегая вперед:
В Мюнхене найдутся какие-то добрые фуилеры, которые пошлют талантливого мальчика в выставочный центр аж на самом краю города, где в числе прочих выставляется также фирма, производящая столь редкие в мире колонки с такими нужными Малюхе показателями. Но Малюха пока этого не знает. Его мозг устремился подманенной синей птицей в расставленные сети пройдошливых немецких ловчих.

– А, колонки! Ну, вот, листочек возьми.
– Ксань, – снова вопрошает солдат Бим, ждущий четкого сигнала на выход из номера, – вот через пять минут, так через пять минут, если через двадцать..., то давай двадцать... ну без дураков…
Вопрос – он же условие Бима зависает в воздухе. Когда папа занят сыном, то всё остальное его не интересует, даже порядок в войсках, за который он так бурно борется и ратует.
– Ну, а это зачем мне? – спрашивает про листочек Малёха.
– Ну, вот письмо. Как зачем, ну как зачем? Гостиница там.
Малюха злится на отцову непонятливость. Колонки, блин, на первом месте!  Гостиница подождёт. Ещё не вечер.
– Ксань, а щас скинуть можно? – хочет встроиться в ситуацию, и помочь Кирьян Егорычу Бим.
– Чё?
– Кирюха весь переполнен. Фотки… скинуть надо.

Скидывать надо в Малёхин ноут. Это не так-то просто. К Малехе нужен правильный подход. При этом Малёха должен быть свободен от собственной занятости, которая важней разных там Егорычевых фоток, которых у Егорыча гигами меряют. Потому как Егорыч тот ещё бурундук, гигантоман и крохобор… Плюшкин – его папарацционное имя.
– А диктофон?
– А чё?
– Скинуть же надо.
–  А диктофон… уже всё. Сделали. И фотки скинули. Я чип... я новую память нашел, – соврал  Кирьян Егорыч, чтобы не переводить стрелки на Малёху, и чтобы лишний раз не накалять. Ну, не меблировку же, которой и без того с гулькин хер.
– Кхе!
– Я бы....
– Да уж....
И так далее.
12.Лёд тронулся.
Прошли коридором.
По красному половичку спиральной лестницы спустились на первый этаж.
Галдит ресепшен, набитый свежеприбывшими шулерами… со Шварцвальда, кажись.
Рюкзачки. Сумочки. Девайсы.
Галдёж-пердёж.
Из бюджет-трапезной скрежет пластмассовых вилок по таким же плошкам.  Экономия в действии.
Пахнет дешёвым утренним «Чибо» – сто копеек за штюку.
За дверью странников поджидает Мюнхен.
Bir! Bir! Bir!

13
«Мюнхен ненаглядный, заполонённый всамделишным пивом, а не какими-то там наромантизированными старичками с извращёнными, случайными, попутно выскочившими, провокаторскими ромашечками».

– Ну надо же! Пиво сравнить с людьми. Ромашек подмешать. Странный такой литературный коктейль. Тут автор явно награфоманил, а редактор-сучий-сын пропустил. Лоханулись оба, если ценить на сленге, – рассуждают уже известные нам мадемуазели читатльницы: кристины-катерины, анжелы-лизаветы, наташки и танюхи. А с другой стороны «чоб и не поэкспериментировать». Нештяк же получилось, хоть и не по правилам.
Читатльницы эти красивые, юные и не очень.
Непосредственные и замкнутые.
Бывалые и так себе: которым сначала карьера, потом дети.
Потенциальные критикессы, официантки с интеллектом,  просто с улицы и непросто с крыш: вот откуда на улицах и на крышах умные люди? Какой ветер столько рассудка нагнал? А кто загнал их на крышу? Где эта такая крыша, на которой читают графоман-писателей (ГП)? 
Последнее графоман-писателям (ГП) не особо важно: читают, блин, и это здоровски.
Графоман-писателям важно, что некоторые русские дамы научились рассуждать. И, не поверите, кое-кто из них ценит «некоторые книги» «некоторых из ГП».
И они (дамочки с интеллектом) уж всяко красивше наших беззубых… старичков!
14. Флэшбэк наоборот.
Мамма мия! Как в воду смотрели – то ли дамы, то ли старички.
То ли автор.
То ли графоман.
То ли реальный, то ли бумажный…
Который заодно и герой...
Через лет эдак тринадцать (а несчастливое число!) радио завопит.
Сквозь треск помех и жеванье куличей услышится «Прощание славянки»…
За три, или пять тыщ бимовских килОуметров бабахнет…

15. Ромашечки.
Есть ли в Мюнхене ромашечки? Может и есть, Кирюха не видел. Зато видели Бим с Ксанычем.
И их отцы видели.
Другой случай: лежишь в ромашковом поле, родина неподалёку, отдыхаешь будто.
Сознание то ли есть, то ли нет его.
Сознание как жена. Хорошо, когда жена есть, а ещё удобнее, елижды нет её. И нет детей. И нет близких родственников: из деддома ты. Тогда искать тебя особо не будут.
И потому что ты не герой и в газете тебя не пропечатали… с улыбкой шире формата. И орден за храбрость не вручили, потому что храбрость проявилась только сегодня, но вот незадача – ты подорвался.

Всякая плоть, как одежда, ветшает; ибо от века – определение: «смертью умрешь».

И никто не узнает где твоя могилка.
И будет ли она, могилка-то?
Косточки точно будут. Разбросанные.
Найдёт их комбайн иностранный. Или свой. Это как пойдёт история.
Эдак через два-три-четыре-пять десятилетий.
А пока из тебя кровь течёт, рук-ног нету – оторвало, лицо черня-чернёй, куски мяса, глаз один вывалился, другой с прищуром, как у негра при пожаре.

Вспоминай о приговоре надо мною, потому что он также и над тобою; мне вчера, а тебе сегодня.

Санитарки нету, ибо не настоящая это война. Это типа кино. По монитору. В упор всё снято. А ты будто доширак из расплавленной стали лопаешь.
Не бегают санитарки по полям вот так вот просто. Нет их в расписании ни той войны, ни во всех будущих.
Товарищи не заберут тебя! Свои бегут от своих, торопятся, и даже не скажут тебе «прости, братан, может тебя пристрелить, чтобы не мучился?»
Лежишь носом кверху, страдаешь, матюгаешься из последних сил: судороги мешают не только сожалеть о преждевременно завершающейся жизни, но и оценить силу боли.
Не красиво умирать от случайной железяки, летевшей на авось, а попавшей в тебя необыкновенного.
И некому пожалиться на несправедливый выбор.
И завещания не состряпаешь.
Да и не думаешь об этой ерунде.
Там и там всё сделают по Завету.

Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению, и любовь их и ненависть их и ревность их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чем, что делается под солнцем.

Вверху небо и тучки, по бокам ковыль да ромашечки… а тут и Смерть подбирается. А ничё, за красавицу сойдёт.
Шлёп косой по шее, спасибо, красотуля моя. И ты унёсся нахрен… где не больно и вечный покой.
Шлёп косой по душе, нечего тут вертихляться! И душа распалась надвое. Улетели обе: одна с головой, другая с руками и ногами, нарисованными по памяти.
Обе души помятые, неприбранные.
Как-то не по-человечьи вышло.
А потому что то не Смерть была, а корреспондентша в каске. И фотает не ромашечки, а тебя. Или тебя на фоне ромашечек. Romantik называется.
И попадаешь ты вместо чистилища на первые страницы инетных СМИ. Голова…
Где голова? Плохое фото без головы. Сфотали отдельно. 
С неё ещё надобно снять энцефалограмму и продраить на полиграфе прежде чем...
Конвейер… два отдела, а не успевают… хомячки, планктоны и планктонши.
Ромашечки в кадре.
На их фоне Бим. Ксаныч. Кирьяныч. Малёха.
Такое вот будущее привиделось. 



БАЙЕРШТРАССЕ
[симфоджаз с балалайками]
…И задаёт себе Порфирий резонный вопрос:
– Так, за каким фуй-шуем я сюда припёрся?
Ждут.
Вчерашний Августинер флагом шевелит. Зазывно.
В честь Йозефа Вагнера – валькирий не ждите  – и бизнес-вумен мамы его Терезы Вагнер (урожденной Бруннер)  инициалы изображены.
Улыбаются буквы «JW» русским путешественникам: мирно и правильно указанные лица и тела ихние вели себя вчерась (gestern Abend значица). Особо не буянили (приставание к официанту не в счёт), и не трахали чужих фройляйн (nicht gefickt ihre Frauen) без спросу.
Посох Августина Аврелия в спираль завернулся. Блаженствует змеино. Ждёт момента. Хорошо им, еслифф что (ну, wenn etwas nicht perfekt ist), то бухого прихожанина по башке отоварить – русского, немца, фашиста – без разницы. Наглец? Христа порочишь? Перебрал? Рыгнул в тарелку? Получи, тварь. Учись культуре. Христа постесняйся.
Ничуть не сомневается в главной функции посоха, когда он в alkoholische Einrichtung-прострации, Бим.
Столики-нолики.
– Вы идите, а мы вас догоним, – предписал Кирьян Егорычу с  Порфирий Сергеичем Ксан Иваныч. И повёл докармливать голодного сыночку в буфет.
– Вот так мы торопимся! – съязвил Бим.
Поджидать семью решили за прихостельным столиком. Их два. Столика то бишь (выносных, наружных): Au;entisch. На всякий такой случай выставлены aus. От красной линии до Мейнингера три мерки ;ber das SI-System. Drei russische Meter also, 1.406 ещё более русских аршин. И кто его знает как проводят «rote Linie» в немецкой загранке. Да ну и Крампус с ней, с линией то бишь «роте койлёр». Выбрали крайний. Для отдыхающих с пивком бутылочным non-nein разлива. Отчего non-nein? А хрен японский его знает. Может от того, что конкурент запретил, ну-у, пивная кухня напротив, звать Августинером.
[…………………………………………………………... ]
 Может от того, что подростковый бильярд встроен в стариковский хостел?
Ещё для чего нужны
злополучные столики, удостоившиеся чести быть разобранными по косточкам (вариант «для утолщения страниц» отбрасываем – не на того писуна напали):
– для транзитных курящих (чтобы не на ходу, а сидьмя губили лёгкие);
– для ждунов транспорта (хостельной клиентуры: бабушки-дедушки и школьники-невольники);
Докладывает коренной мюнхерец:
– для оцивиливания сделаны, вот.

То бишь для демонстрации культуры и преимуществ Запада против руслянд-венецкого  Оркестана.
Который, гадская ж земля! – вес мир знает об этом, со времён Клавдия Птолемея вырос, сука… Только европская его часть, с севера на юг, и с запада на восток – раз в десять. И поглотил, змей ненасытный, Богу противный, все приличные сарматские земли – центровые и южные.
Погромили все их палаточные города на континенте и островах, и осёдлые хижины, и глиняные хибары заедно.
На южных землях русский Язычник:
«Послал на них насекомых, чтобы жалили их, и жаб, чтобы губили их; земные произрастения их отдал гусенице и труд их – саранче. Виноград их побил градом и сикоморы их – льдом; скот их предал граду и стада их – молниям.»
На северах:
Иглу не тронули – шибко уж красивые иглу: блестят как брульянты, а на самом деле изо льда, снега и палок.
Но осёдлых было не так уж чтобы очень.
Побили сармат. Ещё кого-то пережили, типа Орду какую-то там косоглазую.
Осели собаки там и сям: на северах и на югах, гавкают налево и направо, варяжат по морям, по рекам и по суши, солью торгуют и пушными зверями – зверья у  них видимо-невидимо.
Захватили Куев, хитростью само-собой.
Пограбили Константинополик, говорят, чуточку византийский.
И несколько, ****ь, разиков, чрезвычайно вежливым способом испросили у них дань. И им дали, византийцы не жадные, особливо когда вопросы с ножиком к горлу.
Возрадовались растолстению земли своея россолан-руссияне, ордой пожульканные. Поменяли князьков на бояр. Завели царя. Расселись на завалинках.
И так, щёлкая семки и творя безобразия внутричерёвные, но и в Европеюшку нашу не забывали похаживать, пограбливать, уж мы бы им!
Да только мы добрые, мы и хотели-то всего-то, чтобы они земелькой-то своей с нами малость поделилися, ну что им от того – убудет что ли, а мы бы им дружбу взамен.
Нека. Не хотят. Жуют свои семки с буряками свекольными, картоху им кто-то завёз, курева.
Мы им и культурки могли добавить, и Христосом нашим поделиться, и поделилися таки. Дак они вона чего с ним выдумкали – православным его окрестили, вот же дьяволы!
И языкам могли научить… взамен собачьего лая их руслянского: букву «ры» какую-то изобрели, яти и херы, ну говно ж язык, правильно рассуждаем?
Короче: вместо столов у них были дубовые плахи, а то и просто пни – нахрена стол, если есть пень – от же дурачьё!
Там же секли врагам головы и розгами потчевали младших сотрудников.
Там же ели, жрали, пили говно – изроду квац, вотку, мьедовуху. Понятно ли звучит? И на них же трахали малолеток. Вот такие они русские орки.
Ещё они младенцев ели. Своих.
А чужих (наших дойчландских, значица) на десерт.
Остерегайтесь славян!
Как сделаны
столь культурные столики перед хостел-Мейнингером?
Это уже Бим объясняет, а Кирьян Егорыч растолмачивает по-немецки, если слова знает. А если не знает, то и так сойдёт: что-нибудь да дойдёт до читатля. Вон они в очереди за переводом.
Das Wunder des deutschen Designs sieht ungef;hr so aus : из пяти плах, четыре ноги из стальных труб, покрашено хер поймёшь чем, ноль выдумки в целом, общага одним словом, а ничего другого и не обещали нашим бедолагам… но с пепельницей белого стекла, а хрусталя не дождётесь – помним мы ваши воровские привычки.
Крашено чем? Каким, так сказать, цветом?
Койлером говорите? Чего-о-о? Почему не «цветом», какие же вы, ****ь, эстеты тут собрались! «Р-р» не можете произнести: гортань де у вас слабенькая, нету в ваших гортанях колеблющаго элемента, а туда же! Койлером каким-то матюгаетесь. У нас по-простому – цвет, почти свет – святое слово, от Бога оно. А у вас, *****, извращённо – койлер.
И-краткую, говорите, выкинуть из койлера?
Вот напроситесь же на колотушки, как по вашенски нашенски колотушки?»
А это уже немчура:
Издеваются.
«Nun, schei; : браун койлера цвет, вот какой… кляйнер такой, тиш  под дубъ в крапинку ихъ бин, ту бишь, ихъ бин, зи зинд: золотой токмо каёмочки не хватает.» Как вам такой цвет, господа русляндские путешественники, factur gef;llt dir nicht ?
Und was wollten Sie f;r drei Cent in Deutschland? 
Литератор за три копейки,
пусть даже русский, пусть не филолог, пусть хлещет пиво с медовухой, и взвар из облепихи с Алтая заместо лекарства от горла, и чтобы заснуть, – всё равно он литератор. И продолжает измываться над читатлем из будущего:
Так-так. А левый, или правый тиш?
Тишь? Благодать? Ляпота лингвистская? Ну-ну.
Чем правый тиш лучше левого? Которому ту бишу отдать предпочтение?
Джойс бы тут… а Джойс бы тут… да Джойс бы размусолил страницы на три, если не на сорок, а сорок у мэтра… of the master of Irish, but the Irish, of the world Literature, случается чаще, чем нищенские three pages… Did you ever try a good Irish stout?
Собственно, вот список тем, которые Джойс подключил бы к «Повести о двух столиках-тишах в крапинку у хостел-Мейнингера» (ну, если бы К.Е. позволил Джойсу этим мутным делом заняться, не за бесплатно, конечно)…
Балуется К.Е. при этом с наклонными и прямыми шрифтами.
Это, бро читатль, скромное, но литературно-техническое ОТКРЫТИЕ брульониста, жаль не патентовано:
– музыка (мимо кассы);
– литература (в точку);
– Ирландия (Германия, дубина), Дублин, Париж (Мюнхен, конченый ты географ с совой вокруг глобуса);
– дружба, женщины, квир (женщины и дружба не совмещаются, у «L» сомнительный оттенок, «Q» тошнотворен);
– проститутэйшен (это правда: ****и в фаворе: это не о них ли взболтнул Геродот: «…проникнем во дворец – и за дело», а также: «…если отказаться от проституции, то мир задохнется от похоти», и это не заголовок из Ломброзо чезары);
– диета (нахрен её, под запеканочку какая нафиг диета? Для услаждения можете выкушать рюмочки три запеканочки… что-о-о? Запеканочку не едят, а пьют? Вобля, открытие! );
– влияние газового освещения (безнадёжно отстал, если речь не о неоне) или же света ламп накаливания и дуговых на рост близлежащих парагелиотропических (что за звери) деревьев (согласны);
– общедоступные муниципальные мусорные урны для срочных надобностей (что за срочность? что за урны? сортирные? Не Дублин – чудо какое-то);
– римско-католическая церковь (пошла она туда-то);
– безбрачие духовенства (плевать на духовенство из «туда-ты», тем более на их безбрачие);
– ирландская нация (достал!);
– учебные заведения иезуитов (не интересуют);
– различные профессии (это можно, особенно от наших орков из Скифмордории);
– изучение медицины (мимолётом пожалуйста);
– минувший день (м-м-м, ну ладно, как путешествие в прошлое потянет, с натяжкой, правда);
– коварное влияние предсубботы (это извращение; лучше ещё раз совой об глобус);
– обморок Стивена (Порфирия Сергеича, чёрт бы тебя побрал).
Сидят,
наблюдают за посохом со спиралью, которым можно по башке, а пока что он на фасаде напротив . 
Нечто вроде Исторической записки к конкурсному прожекту ревалоризации.
Аврелий это Аврелий, а «Августинер на Байерштрассе» это пивоварня с  питейным заведением, встроенным в здание, что на углу Байерштрассе и Хольцапфельштрассе . Его адрес Байерштрассе 19.
Номеров с 21-го по 29-й по Байерштрассе и в помине нет.
Огромные здания под номерами 31 и 33 стоят почти впритык. Это (похоже) самые первые сооружения, построенные Терезой Вагнер на загородном пустыре в 1857-м году. Их первоначальное назначение (мы сами догадались, а вы опровергнуть попробуйте) – «цеха бочкового додержания-доброжения» пива-первача, сваренного на Нойхоузерштрассе.
Здание по адресу Байерштрассе 35 мало похоже на участвующее в пивоваренном процессе. Оно замыкает «квартал Августинера».
Арендованный участок пополнялся другими производственными и конторскими зданиями. В итоге сюда переместилось всё пивное производство Терезы Вагнер.
Теперешное чудище-юдище состоит из множества полусросшихся» 1-2-3-х этажных зданий.
Технологическая нужда, как известно, эстетики не разумеет.
На Байерштрассе в щелях между зданиями или пристройки в один этаж, или въезды на территорию.
Над пристройками – терраски со стульями и столами – ни интерьер, ни экстерьер: возможно, что это место для перекура пивоваров.
Заняли эти недодома-мандражи, симпатические недоцеха (если сравнивать с современными километровыми монстрами), забавные bau-фрики периметр и внутренности немалого квартала .
Вросли в территорию дымовые трубы… вернее трубища… высотой до облаков.
С дрона… нет, лучше по геометрии: квартал Августинера в плане это вытянутая трапеция. По длинной стороне её, той, что по Байерштрассе – четыреста шагов; а если глянуть в ржавый прицел-дальномер от Karl Zeiss к маузеру Gewehr98, то 300 мерок СИ.  Не боись, обыватель; не трусь, козлик; не ссы, выпивоха, моя стрелять не будет .

P/S
«Сюда в самый раз купца нашенского посылать: за Аленьким цветочком и в обмен на доченьку: слово, мол, дал. А то слово купеческое и нынешнее бизнесменское (вранливое и бессовестное донельзя) – две большие разницы».
Могут!
В Августинере, что напротив Мейнингера, теперь знают об «этих»…, вояжёрах-сопутчиках-мутильщиках, чёрт бы их…
Приехамши, шарохают русские еврозелье крепкостью за 5,2° вполне себе зер-гут. Не уступают аборигенам. Не блюют по пустякам.
А вот с потаканием традициям, с перенятием древнейшей немецкой культуры пития, ужасть как худо: не хотят облегчаться: ни по-малому под стол, ни аккуратом в штаны.
И это уж ни в какие ворота не лезет: не пердят.
Perdida serdida. Uberhaupt nicht . Кошмар какой! Считают это стыдным делом, краснеют, когда случается по нечайке.
–  Эй, русские, не хотите-ль gestrige Experiment? Заходьте, поболтаем, Алоизыча обсудим. Как вы к нашему фюреру? Простили-нет? Пора бы уж…
–  Низя нам heute (сёдня в переводе), – отвечают бородатые русские с подсумками мирными (без патронов и поясов невинности шахидских девочек), – у нас план. По осмотру достопримечательностей Hauptstadtа вашего von Bayern. Нойхоузер паблишер штрассу хотим посетить.  Музеумы ваши пощупать. Надёргать древних гвоздей кованых, и сравнить с нашенскими. Штайны  потоптать. Получится – выковырнуть на память. А к фюллеру зайдём, ну знаете – в Хофброй… M;dchen f;hlen – mit den Augen, mit den Augen, keine Angst...  Wollen мы ваши W;rstchen aprobieren. Сосисок то бишь пожевать. Первосортных вашенских. Против наших говённых из картона, понимаете, да? Чем свинюшек кормите? Как добились  бодибилдерного вида? Десерт? Фитнес? Качалка?
А мы своих ждём, простите, мюнхерцы дорогие. Мы сёдня агнцами пребудем. В следующий раз обязательно… Можем с танками – от вас зависит.
– Карашо, карашо, ja, ja – отвечают мюнхерцы. А в уме думкають: «йоксель-моксель, та шож таке, ити не пробачили, гади такі».
Не совсем Джойс.
Наш же брульонщик, местами аплодируя Джойсу, но не облизывая в целом – тот не мороженое на палочке, – вовсе не таков.
Перефразируя известное со скиф-сарматских времён (тянущегося аж с времён домесопотамских, поскольку древнее украинской нации, как известно, только кроманьоны с неандерталами), доводим до сведения пере-у-цивилизованного мирового сообщества (переведя с мовы) следующее научное соображение: «Краткость – медсестра, она же пупорезка таланта».

Если же изъясниться с месопотамским шиком, презрев всякие шумер-аккадские, вавилон-ассирийские и прочие научные хохлоглупости, то ОНА, то есть КРАТКОСТЬ оная, ткань-фабула, сущность-сюжет-спойлер с вкраплением гранжевых и нуарных фактур у нашего брульонщика особой конструкции.
Но начнём с текстуры, и закончим ею же, ибо это материальная основа, а фактуры – это декоративное последствие, а то и просто поверху намазаны или прилеплены (недетскими, правда, сопельками) – плевать покамест на фактуры.
Итак, внутренние и наружные вишенки его многослойных «как в детстве наполеонов»   взрываются ласковыми бомбочками: хочешь попробовать на вкус   и остаться с неповреждённым мозгом – включай минный сканер, бери тонкий щуп. Снимай тексты (сочни) послойно, нюхай, но не лижи (промазку) переусердствуя (всё равно не въедешь), прокалывай (вздутости) аккуратом, исследуй (текстуальное изделие) копотливо, но с лёгкостью студента, не теряя достоинства взрослого.

Но даже не надейся на успех. Хорошая, со вкусным, диссертация может получиться (так тому и быть), а грантов всё равно не дадут. Пояснение: нету в России ни толковой до гениальности литературы, ни достойной трактовки  отсутствия таковой.

Есть только доказанная по методу Хайля-Лайкля, притом не требующая аксиоматических доказательств и нахождения её в Википедии, догадка брульонщика: «Гнусное либеральё постсоветской Руси правит бескультурьем».

Вот и разобрались мы с технологией и Кирьян Егорыча – брульониста, и Некта – последыша, и Руса Лула – издателя глупостей, и ещё пары примазывающихся.
Шебутяца.
Шулеры. Рассукины дети. Тараторкаютъ. Без фюллеров. Не аборигены, нет. Тины-юнгеры с медхенами. Со Шварцвальда в долину свали-лися, или напротив – намыли-лись туда. Если намылились по сурьёзу, то вот вам рекомендэйшны:
Там Нойшванштайн в Фюссене,  Вайсбахшлухт притаился, Хинтерзее и Кёнигсзее меж скал, Цугшпитце торчит  и прочая альпийская херь. Вроде норвежских фьордов, только тысячью километрами южнее, и набиты шпротами, разговаривающими на путунхуа, хуаюе и гоюе вместо привычного шулерам шпрехензидойча.
Икскурсьон у шулеров, Ausflug, прохладиться и так…
Точно не за броем едут: максимум что дадут – форельку и «арбузный твист»: цвет розовый, пузыри нежные, простота и свежесть, бестолковка, да здравствует югенд, к потолку буса липнут хорошо, ещё лучше если девочке на лысину промеж косиц: смешно-с! Шоколад, суфле, пудинг.
Вот туда поедут, наверное, там пудинг-мудинг, там форель, мутти оплатила, фатти не возражал: эмансипе полное.
Крампус знает точнее.
Детки не знакомы с Крампусом. А Кирьян Егорыч знаком… ну, почти. Читает мысли Крампуса, словно свои:
«Туда поедут, куда токашто промчал Max Holder.»
Пожар что ли тушить? С утра? Во дают!

***

У одного, годков четырнадцати, на башке шмот зелёных волос. А на бейсболке перечёркнутая свастика, с надписью: «Бей нацистов».
– Смотри, есть порядочная молодёжь, хоть и панки, – прокомментировал маечку Порфирий Сергеич Бим, – понимают чё к чему.
Из бумбокса бритоголового развесёлая песенка. В ней,  за туманным текстуалом звучит-бренчит bolee-menee verst;ndlicher Refrain: «In Buchenwald, in Buchenwald, da machen wir die Juden kalt».
Den Refrain sangen alle mit .
Девочка с бусиной в языке и булавкой в брови, белая, голубоглазая и кудрявая Лореляйн бля'Фройляйн. Токось  пафос – с одной стороны, а с другой – три пряди мышиные: кося на Бима с Кирьян Егорычем, знаками глухонемыми муркает: «Сделай потише, Ди».
А бесстыжий охальник Ди верно Дитрих, пританцовывал на бордюре. Ответил ей такожде знаками: «поцелуй себя в жопу».
In Buchenwald, in Buchenwald.
Эх, эх. Немецкий матерный лексикон уступает русскому. В ходу перепевы на тему жопы, обоссаных свиней, дерьма и пердежа. Волшебный «фак» на все случаи жизни. Практически всё. Слабовато с фольклором.
– Вот и познакомились с демократической молодежью, – удивляется такому ****ству Кирьян Егорыч. Он, кажись, нежный такой, руссиш такой гроссфатер… ну-у, такой-притакой, такее не бывает, дедуля-ссущий-ангел, с фонтана милок, любезный, алебастряной выделки.
(Ага, пока без калаша с тремя магазинами за поясом.)
– Что малявки поют? – спросил Бим, – причём тут Бухенвальд?
– Не понимаешь что ли, этот… пидорасик… дитё неофашистов, экстремист… ну, будущий, – ответил Кирьян Егорыч, – а в песне поют, что там, мол,  делают холодными евреев. Убивают то есть. В печке жгут, секёшь-нет?
Бима перекосило; «И мы с ними в одной общаге?»
– А что поделаешь, – говорит Кирьян Егорыч, – меня на них не стошнит.
И оправдываясь будто, за немцев этих нервных с конченым: 
– Оно не значит, что кругом тут экстремисты. Родителям, не всем, некоторым всё пофигу, не каются дети за отцов не отвечают, мол, вот детишки и развлекаются… всяким говном. Им фюрер вроде экстрима. Деталей не знают, или знать не хотят, дети, мол, за отцов и так дале… Интересный, мол, чел. Просто зря на москалей попёр, зиму не рассчитал, грязь не рассчитал – чуть что – дай, рус швайн, лошадку на помощь…
Б. Да-а-а уж…
К.Е. Лошадки они беспартийные…
Б. Вот-вот. И сибиряков, нас значит, а мы в полушубках монгольских… не учёл…
К.Е. А эвакуацию (заводов) принял за бегство, не заценил – понял, да, уровень разведки?
Б. Вот-вот, союзнички слабачками оказались. Чуть что – подштанники меняют. Сидел бы смирно в Рейхстаге, – был бы великим и живым...
К.Е. Ну да, вроде Бисмарка, только Гитлером.
Б. Да уж.
К.Е. Ты им встреться ночью, с банкой пива. Ещё за стеночку подержись. Про Россию чтонить вспомни. Я Руссия, я Руссия! Посмотришь тогда…
– А я бы их… Я бы.…Стрелять… Стоп! – находит себе защиту Бим, – я русский иностранец!  Их бин не трогайт.
«Кхе» в ответ.
Б. А лернены их учителя, куда смотрят? Им за это  жалованье дают.
– Им не велено «не убий» преподавать , – догадался Кирьян Егорыч, – это у нас, что ни учитель, то моралист . Отрыжка такая… социализма. А правильно у нас было, да, Порфирыч? Согласись.
Б. Соглашусь. А что не согласиться? Правильная отрыжка. Одобряю.
– А это же немцы, – продолжил Кирьян Егорыч, – запрещено все, что в законе не прописано. У нас наоборот. Да им не интересно. Им на детей насрать – шайсе по ихнему! Позже поймут, да будет поздно. Это рассада для штурмовиков. Посадят несогласных на колья и потешаться будут… покедова вращаются.
– Да уж, – говорит Бим, – чья бы корова мычала, а этим всё неймётся. Вот так утречко!
К.Е. У взрослых не так. Помнишь, вчера хоть один пидор нам встретился? Ходят-бродят, улыбаются, сидят себе смирно. Пивко по бурдюкам тудысь-сюдысь.
– У взрослых с памятью получше, – сказал Бим, – генетика. Сталинград. Мы там мульон солдат наших положили, а всё равно им всыпали. А им мама с папой рассказали… как их развалины дымились…
– …и как кушать нечего было, – добавил К.Е..
– Ну надо ж какой голодомор!
К.Е. Дедушки-то помнят ихние… солдатики.
Б. А этим юнгенам похеру – не интересны им вспоминалки. Давно было, враки, мол. История им – как на могилку помочиться, – говорит Порфирий.
– Да уж, память для них…, – брульонист в ударе, – это как рулон в сортире: берут и отрывают сколько нужно.
– А чо молодым, – рассуждает Бим, – им пофиг. Ну, миллион, ну десять. Ну, погибли. Ну русские, ну евреи, какая нахрен разница. Окружили, постреляли, пожгли. Снасильничали.. А нам что делать? – выразительная пауза, – а мы их хрясь, хрясь! Сначала нас, конечно… в нокаут. Но: – палец вверх, – оклемались. Остановили их… под Москвой, правда, припозднились, да. Не вышел из них Наполеон. А под Сталинградом… в клещи, побили-перемолотили, и погнали нахрен. Назад. Что им делать? Ну, кто живоым вырвался, и кто рядом был… Поняли суки: бежать, ****ь, пора! Бежать-то хотца – а Гитлер, *****, не велит, злой как собака. А тут шмяк, Курская дуга! А дале мороз, распутица. По морд'ам их… А там снова: шмяк: что за город? Ах Куев! Ну так и в Куеве добавили, и за Куев отомстили, и за баб… еврейских, ну, в Бабьем Яре. И гауляйтерам, и верма'хту…
– И на Берлин, ****ь… быстрее ветра. И фюрер не помеха.
– Страх он посильней фюрера…
– В Берлине куча их народу погибла, – напомнил Кирьян Егорыч, зажевав страниц триста истории верма'хта ихнего .
Б. Ну да. А кто живой – сдался нахрен. Колченогий солдатик – дома сиди, остальных  – арбайтать, в Сибирь. Давно дело было…
К.Е. Точно.
Б. А молодым абажурчики из людей интересней наблюдать .
К.Е. Где это они их увидели?
– А где-где, в телевизоре, вот где. «Смешно» – изрекают. Молодежь! Тупы-ые. Свастика, ****ь, херики-нолики… По-новой ждут. Мало мы им тогда наваляли… Думаешь, *****, от фашизма освободили?
– Вроде того, – сказал, не подумав о последствиях, вовсе не ****ь, а блёжник Кирьян Егорыч.
Б. Хрен там. Наивный ты. Просто победили. Это Сталин так думал, что он Европу от фашизма спас. А они все за фюрера были. Все! И люди, и страны. Вроде и под немцами, ан нет! Против русских они. Странно, да? Вот такие они европцы эти. Все нацисты…, – и допустил послабку, – в разной степени… Конченые: напрочь и слегка. И все – суки продажные. И тру'сов девяносто пр'оцентов. А мы для них варвары и унтерменьши…
– Да уж, – кончились междометия.
Но это не преступление. И не литература. Это диктофон драный.
– Напросятся, ей богу…
– У нас своих бритых хватает. Возьми вот Москву… – ивансусанит брульонист.
Б. Москва мне не показатель. Возьми Тихий Дон. Там нету бритых!
К.Е. Причем тут Тихий Дон. Там казаки – попробуй высунься. Сразу шашкой.
– Сейчас не носят шашки, – говорит Бим, – там нагайки. А нагайками не больно.
К.Е. Всё равно по щелям сидят. В Москве интересней. Там народу много. Там братва и воры. Идиоты и дурочки. Свастику нарисуй на хую – все девки твои.
Бим: «Да уж. Дипломатия».
Дублин, Париж, дружба, бабы…

– А свастику из Индии привезли, – объявил нечто Кирьян Егорыч, – а её славяне себе цапнули, добавили кривуль, назвали коловратом и…
– А мне пох…, – ответил Бим, – хоть с Антарктиды.

Разговор не клеится. Бим прекратил слоняться, присел за стол. Крутит нос. Выковырнул зарождённую дорожным кондишном соплю и шваркнул её об асфальт.
Гринпис! Органика! Природа съест, спасибо скажет.
Вокруг Бима с Егорычем мухами: музыка с литературой завтра и всегда, Ирландия без Джойса ноль, «Августинер» через дорогу, «Пилзнер» из Пльзеня, Богемия не в Баварии, «Аббе» не пиво, а эль, «Джим Бим» не «Вервольф» и не «Скотланд Виски». Брюгге во Фландрии, Фландрия в Бельгии, Бельгия в Европе, Европа в Евразии. Лилль с ткачами. Брегенц, Люцерн, Лангр по дороге. Россия без «Четверых в Рено» нерусь и отстой.
Запаздывают.
Бессовестные их друзья запаздывают.
– Почём щас время? – так Бим шутит.
Нету часов у Кирьян Егорыча. Мобильник разряжен по причине заграничной ненужности. Нечего ответить ему Биму. И на фасадах нет часов. Ни с боем, ни с маятником: «Могли бы и повесить», – ворчнул.
Заурчал автобус.
– Уберите шулеров ! – махнул шофёру Порфирий, – ландшафт загораживают.
Автобус спужался. Мигом набился. Школьниками.
Отъехал в перспективу. Стал белым вайсфюрстом. А там и вовсе свернул. Исчезла сосиска долу. Ровно как некоторым бимам приспичило.
За углом Хауптбанхоф.
От вокзала метро до Альп.
Но лучше в бусе.
Вспоминается.
Не нравятся Биму нацисты, крайние правые и  любые коричневые. Не нравится ему чуждая мораль – не укладывается на русские полки.
Вспоминается ему Родина, сугробы на крышах.

Как живая всплыла в мозгу картинка Репина-Сурикова: рыбалка в Хакассии, костер, дымок, три пескаря в котелке, Ксан Иваныч со стаканом алкухля в одной руке и огурцом на вилке в другой, товарищ Герка без трусов, но с удочкой, забредший в натянутых по самые немогу сапогах в глубину хакацкого озера. Вспомнилась милая сожительница Верочка, незамужно любезная его члену, оттого неженато заскучавшему. Отшвартовала она месяц назад в страну мифов, где дёшевы шубы из норки канадской: цвет васильковый, швы без заломов, тонкая строчка, клей для дубля. И торчит на Олимпе Парфенон. Стала от той милоты дамою Гречанскою голубых цыганских кровей.

Жалко стало себя Биму – без бабы-то.
Помышляла было выкатить скупая мужская слеза, но удалось загасить её Биму в начале хотения. А солдат РВСН!
Послал солдат РВСН в район Эгейского моря интимную эсмээску. Ответа не получил и решил, что проще с бокалом бира общаться, можно с элем, чем Гречанку Верочку желать.
Явились не запылились.
Торжественно, как после обласканного нацистскими дубинками гейпарада, явился Ксан Иваныч.
Малёха с ним.
Без тени вины ковыряет в зубах мелкопакостной клюшечкой, стянутой со стола. Бегающим взором оглядывает Байерштрассе. Туда-сюда: папиного авто нетушки.
– Ну, вот, – поди думает, но не знает брульонист Кирьян Егорыч что у того в башке... зато писака знает насквозь мысль русского тина-вояжёра ненаученного жизни обыкновенной, насыщенной обманом и коучерами-жуликами: «Приехали они на машине, чтобы пешком ноги бить».
Пожилых архитекторов Малёха не видит вовсе: нету  будто бы старичков. Сидят за столиком силуэты с бородами, глаза навыкате, когтями по столу шваркают, какого вот чёрта злятся на вундеркинда, не знаючи ни нотной грамоты, ни Мафии, ни Бэтмана, ни Варкрафта, ни даже Дьяболо-3. При такой котировке он им вроде Солнца должен бы – а они есть пылинки поганые, смерды чумазые, и должны помалкивать, и греться в малёхиных лучах, и трястись от страха, если папа, а его Зевсом звать, 800 талантов золотом, 120 локтей в высоту, с табуреточкой для ног для халдейских поцелуев, кашлянет будто нечаянно, и сметёт-расчленит громом-молнией на атомы-молекулы скиф-советских дед-мартышек, в друзья-попутчики записавшихся, протирающих вонючими жопокороками дряблокожими своими, обивку сидений, бесценного папиного Reno, блёстко-чёрного колеру-молеру. 
А какого чёрта они с папашей вдруг так наплевательски поднялися-вознеслися? и Бим, насуровив брови, ткнул в то место на руке, где у него лет тридцать назад находились часы. Ладно что не будильник с боем. И не песочные. И без маятника. Э, гляньте, мол, друзья. А мы порядочные, дескать.

Мыждёмждёмждём.

Нам тошно без вас, ей-богу. Пива хотца смерть как (запас-то кончился в третьем этаже, внимательный чтун олбанский помнит утрешние привычки Бима), а вас сук всё нету…
Ксан Иваныч разводит руками:  что поделаешь, ситуация, мол. Не убежит светлое их величество Пивко Августинское с «JW» и посохом. Впереди оно: неминуемо как день и вечер, и как последующая их поездка во Швейцарии, Франции и  по нидерландским фландриям, звать Брюгге.
Бим многозначительно взглянул на Кирьян Егорыча – ну, что я говорил! Как сыночка, так все правила похер. Ждите, ****и. Не пенсионеры ещё. Не развалитесь.

***

– Ну что, пойдёмте в Мюнхен, – кашлянул громом Зевс Ксан Иваныч – людоед и душегуб, – центр тут рядом. Надо по этой улице идти, – и махнул головой полупустому трамваю, – знаю-знаю – Байерштрассе. Сколь километров шлёпать?
– Да знаю я ваш Мюнхен как облупленный, забирай машинку, – и Кирьян Егорыч сунул Ксан Иванычу навигаторшу Катьку. – Метров тыща до Центра.
– А вчера говорил «три».
– Ошибся. Катька  врёт, тварь. Баба она. А говорил я «полтора».
– Пойдемте скорей. Хватит торговаться, – сказал Бим (Певец Зари и Бира). И черту подвёл, – распорядок мне поломали: солнцепёка дождались.
(Врёт, собака, не дождались ещё, таки май).
– Чапаем и всё тут.
Чапают и всё тут.
Бим с Кирьян Егорычем чапают впереди: поч, поч: крокодайл вывернул наизнанку их.
Папа с сыном, средний возраст сорок, замыкают процессию.
Разговаривая о наболевшем и вечном, своим в доску, увлеклись, поддали прыти и  опередили средний возраст пятьдесят четыре.
ТТД движущихся тел.
У Ксан Иваныча мода нестись очень быстро и фотографировать слёту, особо не целясь, качеством не озабачиваясь, пожалеет опосля, вслух пожалеет да поздно будет.
Биму летать не под силу: ни крыльев, ни здоровья. Да и желания приземлены.
Кирьян Егорыч ходит живо, но зигзагами: чтобы больше увидеть и больше щёлкнуть. Ищет ракурсы. «Думает объективом». Старается по-честному не отставать.
Догоняет вприпрыжку в случае чего.

– Вона, опять понеслись. Что вот неймётся человеку. Гулять вышли, а этот гонки устраивает, – сердится Бим.
– Пусть пообщается с сыном. Давно ж не виделись. Может, мы ему надоели?
– Могли бы в Праге уплотниться. Вспомни, как они друг за дружкой… Увивались… Аж в слезах оба.
Так уж и увивались? Врёт батько Бим. Ревнует. Поменял его товарищ и коллега… на сына бестолковаго.
– Пусть хоть в загранке решат свои проблемы. На родине-то некогда… Ксан Иваныч прав.
– В чём прав?
– Ну, что Малёху с собой взял. Поговорить по душам. В новой обстановке как бы.

Знают-знают старички их семейные тайны, а не знают щас, так догадаются после: не совсем на виду все эти манипуляции: в проявочной кювете они.

– Чёрт с ними. Нагуляются – позвонят. Все с телефонами.
– И то правда, – говорит Кирьян Егорыч, – не в стаде. Мы тихохонько-шептёхонько пойдём. Я тя на  Машкенпляц  свожу. Там ништяк.
– Куда идёт караван? – спрашивает Бим. – Я арабом буду, а ты пусть Сусанин. Ха-ха-ха.
– Идем на восток, там разберемся. Не заблудимся. Мюнхен махонький. До площади доплюнуть можно.
– Тёплый городишко. И по пивку… – размечтался Бим. – Только шпагаты мне не растягивай. У меня головка слегка бо-бо.
– А я не против, – соглашается Кирьян Егорыч, – полечимся, да.
Гардероб.
Араб Порфирий вырядился в этот день далеко не по-арабски.
Майка на нём из Чехии: чёрная, с  золотым типографским бокалом. Бокал облепили кружавчики пенные  эндиуорхольской чёткости.
Кепон скособоченный камуфляжного цвета «мессершмитт Bf 109 для Восточного фронта», тканевый, с дырками для вентиляции, без ремешков и неуместных для войны украшений.
Куртяк-безрукавка с бездной карманов.
Через плечо холщовый сумарь-тоболецъ защитного колера, выданный Биму напрокат… по доброте и товарищеской взаимовыручке, стиранный Кирьян Егорычем накануне поездки: негоже шлындать по загранкам в грязном виде, и…
Это отдельная песнь, Песнь Песней, «воня мира твоего паче всех аромат, миро излиянное – имя твое» : первозданная невинность сумки наблюдалась токмо в самом начале родины, а в районе Варшавы она быше изрядно погажена извне и в черёвах, благодаря халатному отношению к ней анвербера .
«Поэтому девицы любят тебя» .
– Ты бы не мог поаккуратней с сумочкой-то?  – жалистно намекал Кирьян Егорыч будто последний чмо и жадёба чистюльный.
Бо: «Кому-то бы не жаль черев своих! Это черевушек мой, черевушка моя, черевко мое. И змея своих черев не ест.» 
Поэтому девицы любят его.
– Есть недочёты, – соглашался Порфирий-сама-порядочность,  – а ты не боись. Приедем на Родину, я постираю.
В сумке у Бима необходимейшие в путешествии вещи: трубка, табачок (не пугайсь, боязливый читатль, это сигареты таковские «Донской табак» , и то до поры, покедова кердык им не настал, а настал кердык, кажись, в Праге уже), розовая с черепом зажигалка «Clipper» – богатенький наш Буратинко!
Поэтому девицы любят его.
Там жестянки с пивом, средства от головы, Omron Basic  (без газа), футляр с очками, мини-фляжка Hennesy с глотком  коньяка (тёплого, Беларусь), пяток пластмассовых вилок (от биг-ланчей типа «Яичная лапша с говяжьим бульоном»).
По любому яичному поводу девицы любят его.
В  боковом кармашке  магнитная дискета кирьянегорычева притулилась (зайцем ехала, от же бестолковка), записная книжка (с листками отрывными, а на них данные: пульс и давление сердешное с сосудистым – это бимовское поликлиническое наблюдение тулова своего: врач велел).
Поэтому девицы любят его.
В отворотном клапане шариковые ручки (чёрная и синяя паста, бимовское добро), огрызок карандаша «Конструктор» (ТМ, бимовское), рулон туалетной бумаги (бимовское), чёрный носок (пыль вытирать: бимовское ноухау), несколько монет и рублей РФ (для обмена на евры – если повезёт Биму).
На ногах:  джинсы в каплях майонеза и мелких прожогах от сигарет и трубочного пепла. Джинсы – явно не «levis», хоть и написано «levis», и когда-то бывшие тёмносиними.
От чресел вниз: засохшая болотная грязь и  глина (останавливались перекусить на десятом километре от «Развесёлых подружек» ).
Стоптанные туфли (упаки, чоботы, черевички мужские) часто на босу ногу. Бим может и так, и этак.
Не мода, нет. «Мода» для Бима – слово стеснительного генезиса: он вроде бы «случайно за границей и не успел переодеться».
Поэтому девицы любят его не- и недо- одетого.
Вариант: «он солдат с Байконура, и будет штурмовать Мюнхен хоть в чём, даже в валенках».
Это две концепции его путешествия.
Другими словами, он свободный руссиянин.
Поэтому девицы любят его.
А его предки «их всех (чертей) копытами и танками перетоптали, по их же просьбе.»

За это фройляйны немецкие не любят Порфирыча.

***

На Егорыче-сусанине примерно такая же амуниция, разве что: чуть-чуть диковинней, попестрее, разношёрстней, другие -ее и -ей-ее, и тыща синонимических метафор и правды в количестве одно другого лучше.
Кирьян Егорыч не сумел выбрать самого-самого. Вы же помните: «краткость не его медсестра». Тем более не нянечка, не санитарка, не главврач подавно. В общем, не мог он упомянуть их все: по причине небесконечной толщины блокнотика-самописца.
А-а-а! Кепон! Кепочка Писк, Шик, Модерн! Её нельзя не упомянуть, она тоже участник вояжа. Два ремешка. Один во лбу, для затыкания в него какого-нибудь цветика.
От васильков Кирьян Егорыч молодел лет на двести.
От розочки на триста.
Где взять розочку, если ты не на цветочном рынка острова Ситэ, который когда-то был началом Парижа, а по-римскому так Лютецией. И даже не в Лютисбурге перед тем как на Гантершвиль свернуть. Там розу можно из цветочницы вырвать – по дорогам их видимо-невидимо корзиночек таких. Не видели в Швейцариях нормальной войны, потому такие наивные, с розочками и корзинками.
Общие бабы перебегали из гаремов в личное  пользование Кирьян Егорыча в тот цветочный момент, то есть в романтическое, без половых излишеств.
Бы.
Так-как не растёт ни васильков, ни роз-мимоз на мощёных трассах еврогородов.
А если попытаться обобщить все неупомянутые  Кирьян Егорычем метафорические определения какой-нибудь известной цитатой, то самое точное найдём у Алисы в Стране Чудес от сэра Кэрролла Льюиса.
«Всё страньше и страньше » – так говорила Алиса.
Сказочно и притом со вкусом цыганским, не в обиду буде сказано, одет Кирьян Егорыч брульонщик и эстет тот ещё!
И это проблема для иллюстратора знаменитой кирьянегорычевой книги «всех времён и народов», как говорится, ежели таковая вздумает издаться в конце XXI-го века какому-нибудь Илонмаску-король-Крёзу с уставным капиталом десять самооплодотворяющихся икрин из силиция, алюминия, глюциния , в надежде выручить миллиард икрин созревших.
И вкуснятина эта книжная разлетится по ближайшим планетам, а также  на обиженный Плутон так мощно, как если бы «Незнайку на Луне» от нашего Носова усилить тремя ихними Толкиенами.
Почему так НЕ СКОРО зазвенит?
А потому, что брульонист не расположен распространять путевые фотки в Нете. Пованивает… мировая паутинка-то: и гомосятиной с эректусом и лохотроном! Замараются фотки-то.
А чего не могла знать Алиса об одёжках Кирьян Егорыча, то это о методах стирки нижнего белья и чулочно-носочной продукции.
В общем, продусьон оный не мыт, не стиран, а изысканно полоскан: под струями: в умывальниках: наилучших русских мотелей. И топтан ногами – в нехеровых душах Европы. С мылом – банным и хозяйственным, уж как подфартит, и в шикарных общагах сталинской и хрущёвской архитектуры кирюшиной молодости.
На пузе поясок, он же мотузок чересельный, он же общак –  евровый, а рубли-то на дне – тонкой стопкой на русскую обратную дорогу.
Банк в трусах (по советам прабабушек) в условиях гламурного воровства в гомосявом зарубежье по-прежнему  эффективен, но не применён Егорычем, ибо противна товарищам унизительная дислокация их кровных.
Не построить коммунизма, ежели нету смарагдов – икринок самооплодотворяющихся в трусах, ой не построить.

***

Похожи Бим и Кирьян Егорыч друг на друга как близнецы-братья Райт. Разница только в бо-бо.
Бо-бо. 
Русское бо-бо для непонятливого иностранца – это то состояние на немецкой, французской, америкосской заре, когда после бутылки виски перемешанной с зельтцерской водой, пивасом верхних и нижних брожений, бургундским красным и, не дай бог, абсента из полыни, ****ь, придорожной, не понимаешь, зачем за одну ночь мозг, умножившийся вдвое, твою же мати, порвал, растёкся по извилинам и щелям, вырвался из подкорки, теперь колотит в кость черепа: «Отпусти, тварь, на волю».
Брюхо размечталось спеть «риголетту», которая в таком состоянии на всех языках звучит одинаково. И слов при этом не выбирают. Токмо музыка. Осуществит щас.
А-а-а! Нет, ещё потерплю. Полежу. Посплю. Ага и ну-ну.
Несчастные и слепые. Жизни не видел человек, если не испытал этих реальных снов: звёзды натуреску, всполохи, всё винтом, падаешь в бездну, не то чтобы больно, обычный страх и ужасть.
Как будто на бойню ведут.
Так смещно: щас вольтаж подведут – электроды такие приставят к башке. Это в лучшем случае, когда по технологии, по ГОСТу, так сказать.
А могут подтереться ГОСТом и промазать, или посмеяться над тобой.
Когда-то ты быком был, грозой трезвых дам и лучшим шалуном для ****ей, а теперь ты тварь с отвислыми хихами.
И пенис твой скрюченным перчиком, да.
И есть ли перечисленное у тебя – не чувствует организм твой – другим занят. И  вряд ли почувствовал бы, если б озаботился.
Главная мысль: ещё не  шарахнули по рубильнику, а ты фоном слышишь мерзкий голос забойщика – следующего давай, мол.
А ты и так полумёртв. И желаешь одного:

яйца пожалейте, отведите от них  электрод, не видите что ли куда направлен, действуйте по инструкции, не надо шутить над мертвецом при его жизни.

Но нет, сквозь шалман этот выцыганиваешь мыслю-коромыслю.
А она предательская, не врачебная ни грамма, лишь бы отсидеться, переждать, раны не смертельные и сам вроде бы по друзьям не стрелял: «глядишь, рассосётся»…
Проведут мимо бойни, по секретному коридору, специально для тебя поблажка, пользуйся, ты же случайно нажрался, ты же не хотел… А эти напоили – бесчувственные алкаши, они же друганы, будущие коллеги и нечаянные знакомые.
Выживу – расстреляю нахрен. Всех.
И тебя красотку. Подставная ты шлюха. Ненавижу. Тебя и твои прелести.
А оно, падло-бо, никак-бо, никак.
Просто бо-бо и всегда одинаково: сердце тук-тук, ноги еле-еле, руки раскоряки, глаза с ушами – лучше бы их не было – наблюдать такое.
А русское надежное лекарство по имени «рассол», как известно, за границей не производят.

***

Бо-бо в голове Кирьян Егорыча с утра отсутствует: студенческая практика, перешедшая на уровень Суня-Цзы.
Принципы Кирьян Егорыча (уровень Сунь-Цзы) в области потребления крепких напитков чрезвычайно просты: попунктно: запоминайте: пользуйтесь:

1. Вычисляешь норм и порог на практике, запоминаешь результаты.
Одного испытания недостаточно. Пять радикальных испытаний в первый учебный год и десять дозаторного типа, для закрепления материала – вот правильное количество.
На следующий год – парочка дополнительных экспромтов (вдруг что-то поменялось). Убеждаешься – нет, не поменялось. Значит опыты были произведены правильно.
В последующие лет 20-30 пороговый норматив желательно уточнять, ибо и здоровье, и ассортимент не стоят на месте.
Несмертельное, но болезненное испытание приравнивается к крайне положительному, так как запоминается надолго.
В возрасте за 60 испытания следует прекратить: не потому, что они весьма опасны (забыл что-ли об ифаркте?), а потому, что уже не хочется. Так, вспомнить разве что… ощущения молодости… рюмочками, рюмочками.

2. При потреблении крепкого алкухля надо следить за сохранением разума, гуси в башке, нечленораздельная речь, неловкая моторика рук и ног категорически не приветствуется: это означает «ты не трезв», завязывай давай бухать».
Фраза «у меня всё под контролем» – не самоотмазка, а самоприказ, за неисполнение которого расстрел из хохлятского ядерного оружия рано поутру;

3. При достижении порога (определённого в п.1) говоришь себе «стоп» и исполняешь его реально.
Увещевания друзей типа «не пьёшь, значит, не уважаешь», игнорируешь под метёлку. Товарищ поймёт, а псевдодруг сам уже нихрена не соображает.
Помним, что стать алкашом никогда не поздно, а у тебя ещё много незавершённых дел.

4. Унитаз – твой лекарь в случае когда «перебрал».
Доверься ему (при помощи двух пальцев в рот).
Не расстраивайся от того, что интрижка с унитазом выглядит не очень-то: дыть тебя никто не фоткает в этот момент (чтобы опарафинить в миру, например).

***

А Бо-бо у Бима, как малое дитя, скоро будет просить ему положенного природой: оно не то что всё выссало, просто давно не кушало жиденького.
И если не дербалызнуть (хлебнуть, дерябнуть, пропустить стаканчик, тяпнуть) вовремя, то будет труба (крышка, копец котёнку, амба).

Бим не знаком с Сунем-Цзы от Кирьяна Егорыча.

***

По обеим сторонам улицы высокие дома. Ни одной порядочной тени: Байерштрассе, проложенная ровно с востока на запад, простреливается утренним солнышком. То же самое будет на закате.
Звезда по имени Солнце в городской дымке. Смахивает на светящийся блин. Не очень печёт пока-что головку Бима, едва  слепит прищуренный с вчерашнего бодуна глаз.
Приятно задувает прохладцу в седую бородёнку сибирского араба Миклухи Маклая Порфирия Сергеича, мать его разымать.
Милая немецкая Полинезия чудится в слабом смоге.
Чист бензин в Германии. № он 95. Мало в нём CO2 и хватает в компонентах кислороду.
Охраняет Миклуху от разных напастей сусанин Егорыч.
У него прекрасная память на детали.

Потому так джазфактурно-балалаечно тут, симфо-какофонисто и клюквенно здесь, симплицитно-раблисто повсюду и ваще графоманистый пантагрюль на все времена.
Придирается.
Бим, заложивши ручки за спину, аки Наполеон, только задом наперёд, идёт и крутит головой по сторонам. У него установка: с утра как следует рассмотреть южно-немецкое зодчество Baukunst, а ближе к обеду погрузиться в цивильный отдых по принципу «как доведётся, так и зашибись».
Идёт Бим по баварской штрассе и ищет: на чём остановить  пытливый архитектурный взгляд, к чему придраться, на что наложить честную неосибирскую критику, что обласкать мягко, а чему подивиться сердешно.
– Да, что-то нет ничего стоящего, – думает Порфирий Сергеич. – Мне бы столько бабла, показал бы им как надо чертить.
В начале пути серовато-креветочные, ничем особенным не примечательные дома-жилища с забегаловками внизу – ровно как в российских постпанельных микрорайонах . Но быстро закончились они. И пошла алюминь-железная современность.
Русская и немецкая архитектурная тривиальность суть разные вещи. И тут надо отвлечься на описание.
У немецких архитектурных строений – аккуратные пропорции, крупная пластика объемов, ничего прыгающего, раздражающего, цветного, яркого, пугающего. Немчура, одним словом. Все тщательно, но просто, без особых изысков, портящих бухгалтерию.
Германский среднестатистический архитектор не пыжится, ему не хочется и лень стать известным и знаменитым – хлопотно это немецкому архитектору. Не хочет он рисовать по ночам, как принято у талантливых и работящих русских зодчих, жадных до процесса, хоть у начинающих, хоть у маститых.
Немецкий зодчий и так всё успевает. Пять прозвенело – папку под руку и нах хаус через Биргартен .
Современная архитектура, выполненная старательным, нормальным, непритязательным немцем, действующим по дотошно отштудированным и безвкусным DINам, по случайному стечению обстоятельств никогда не подведёт и не надоест. Функционализм в действии.
Мудрость и прелесть, наперекор недавно модным ещё учебникам архитектуры, скрыта именно в тонкой, почти  стандартной простоте, элегантность которой и скрытую в ней тайную силу можно разгадывать годами.
Немецкие мещане, так же как и российские, до такой трактовки красоты не доросли. Немецкие бюргеры и русские горожане хотели бы видеть на своих улицах больше буйства и цветастой залихвастости, как в среднековье, как на сарафанах гросс-бабулек, как на кирхах и старинных бюргерских домишках.

Но такова немецкая селяви. Их нынешняя профессиональная незамысловатость в массовой архитектуре – это норма, рацио-стиль, как в своё время барокко, готика, роккоко. Сегодняшняя немецкая простота с дотошно продуманными элементами – техническими и отделочными штучками, превращенными в ритмические ряды, своего рода ордера, отличается в лучшую сторону от грубой, апатичной, однородной и абсолютно функциональной, доходящей до скудоумия простоты шестидесятых годов двадцатого века. Тем паче, она мягче гитлеровской рейх-гигантомании и сталинского послевоенного жилья с декоративными элементами а ля антика на советский манер.

Вот пешеходный мост через проезжую часть. Неприхотлив, но элегантен. Стервоза. На тонких структурках – трубах перекинулся он через улицу и врезался прямо во второй этаж здания. Специально для этого в здании сделали выщербину высотой в три этажа. Здание это то ли банк, то ли общественно-деловой центр, то ли вокзал (где–то рядом по карте должен быть Хауптбанхоф – главный мюнхенский вокзал), то ли все эти функции слились и прекрасно поживают одной коммунальной и бойкой семьей. В глухой опоре пешеходного моста вырезана абсолютно круглая дырка, сквозь которую проходят люди. Прореха сверкает изнутри нержавейкой как отполированное отверстие в жутком дуле снайперской винтовки. Не жалеет немчура никеля и хрома. Богата Германия! Вот тебе и побежденная страна! Быстро встали на ноги дети виноватых лучшей в мире расы тиранов-завоевателей.
А бедные архитекторы из страны-победительницы идут поскребышами себе далее, грустными воробушками поклевывают впечатления, но, правду сказать, особо не комплексуют.
Видят они интересные алюминиевые, жалюзийные решетки на витражах в уровне улицы. Решётища, точнее. В сечении обтекаемая фигура – как чечевица, или крыло самолета в разрезе. Здоровенные жалюзи! Что, зачем, почему? Может для защиты от вандалов, – думает Бим и стучит по одной. – А, ***ня, – цинк, – говорит он пренебрежительно, – не полетит самолет.
Кирьян Егорыч монеткой поцарапал – не царапается:  потому как не анодировано: металл такой… цельный, бля, настоящий гомоген! Сфотал крупным планом. Никто из здания не вышел, никто не обругал и даже не спросил у путешественников разрешения на съёмку, или каких-либо документов, подтверждающих антишпионство.

***

Вот Бима заинтересовали малые формы из камня и бетона.
Седекия.
Было нечто из восточного – гранёные каменные столбики разной высоты из разных сортов камня, отличающихся полутонами и характером фактуры, со свесами в виде упрощенных карнизов фанз, поставленных одна на другую. Что к чему, причем тут Китай, причём  Магриб, – опять никто ничего не понял. Но красиво. И была вся эта нелепая псевдовосточная, слегка месопотамская и чуть-чуть ассирийская пригожесть всего-то навсего утилитарным светильником для подсветки вертикальной зелени и газона. И столбы поштишто медные, и как бы деревянные, оббитые понарошечными серебряными листами, и мнимо золотыми, обмотанные дорогущим текстилём – цвета пурпур, и которые были как в доме походном Господнем – в Скинии, там ещё ковчег Завета стоял, и каменные подставы, и литые, и керамогранит, и малое медное море, называется басейн, которое в доме Господнем, изломали бы нашенские халдеи, они же орки и отнесли бы всю медь их, и прочие редкоземельные металлы, и крас'оты ручной работы, в Мордор, что в Тартарии, вы знаете. Ну если бы обошлось без таможенных пошлин, и, тем боле, без тюремных претензиев. И тазы цельнолитые, и глазурованные лазурью, и лопатки чёрного дерева и ножи бронзовые, и чаши из халцедона, хрусталя, хризалита и других «хэ», и ложки свинцовые с лицами царей и дам их, и все медные сосуды, которые употребляемы были при богослужении, и жертвенники, главное, чтобы в багажник и аэрочемодан Mont-Blant вошли, взяли бы. И блюда вместе с кушаньями экзотическими на стенках изображенными, и с греками, и с гладиаторами, и с самим Македонским, и Диодор бы пригодился, и Дионисий, и Демокрит, другие на «Д», если бы были изображены также, и щипцы повитух, и для углей, и чаши с напитками алкухлевыми в ледяном виде, и котлы с варевом, и сосуды неолитические, египетские и арабские с благовонными смолами хвойных деревьев и травы, а тут пижма, кориандр, мята, шалфей, чабрец, полынь, мелисса, сенна, дубровник, шалфей, тимьян, а также инжир поверх списка, и даже высохшим нефтаром не погнушались бы. Взяли бы лампады, чтобы экономить на электричестве, и фимиамники для хорошего запаха, и кр;ужки, что было золотое – золотое, и что было серебряное – серебряное, взял бы генерал Ксан Иваныч – начальник соподвижников-вояжёров; также два стола, одно море и двенадцать медных волов прекрасной работы, которые служили подставами, которые царь Соломон сделал в доме Господнем, а потом забрал себе, а оттуда уже попало в Африку, а оттуда в Германдию в Мюнхен, для фюллера подарочек… Простите, если брульонист слегка приврал, так как это во сне всё его было, не в натуре, и даже не перепроверялось в Гугле. А если всё соответствует, то непременно нужно забрать, пусть также во сне – всё равно приятно: и Ксан Иванычу как покупателю, и Кирьян Егорычу брульонщику и сочинителю баек. Но это уже в следующий раз, на паровозе, нет, лучше на паре Петербилтов – меди во всех этих вещах невозможно было взвесить. Столбы сии были каждый столб в восемнадцать локтей вышины, и шнурок в двенадцать локтей обнимал его, а толщина стенок его внутри пустого, в четыре перста. И венец на нем медный, а высота венца пять локтей; и сетка и гранатовые яблоки вокруг были все медные; то же и на другом столбе с гранатовыми яблоками. Гранатовых яблоков было по всем сторонам девяносто шесть; всех яблоков вокруг сетки сто.

***

Как грибы после дождя многочисленные абстрактные скульптурки.
Попадается рисунок мощения, нехарактерный для виденного Бимом и 1/2Туземским в Сибири.
Подвёртываются на глаза декоративные стенки с встроенными камнями, щебёнкой, голышами разного цвета, чёрными, бурыми, светлыми.
Велико разнообразие всего, но при этом все скромно, с суровым нордическим вкусом, не выпячиваясь и не претендуя на ландшафтно-декоративные шедевры.
Бим на всю эту умеренную роскошь особо не отвлекался.
Но, когда Биму в глаз попал уличный телефон-автомат в будке с красным верхом, Бим чрезвычайно обрадовался. Тут он проявил вычуру.
– Ща доче в Америку позвоню, – для начала пригрозил он, лукаво поглядывая на Кирьян Егорыча.
Разумеется, телефон не сработал, хотя технически такой сервис там, видимо, был предусмотрен.
– Доча! – заорал Бим в трубку. – Я в Мюнхене, а ты где? в Америке? О-о-о, а чем занимаешься? С мальчиком? Ночь у вас? С каким ещё мальчиком? Не согласовано. С девочкой? На крыше? Ножки свесили? Откуда? Сейчас же слазь с карниза! Чего? Не слышу… А-а-а, а я с Кирюхой. Идем пиво пить. За тебя? Конечно, выпьем! Ну, пока, а то у меня денюжкам на талоне кердык. Кирюху поцеловать? А хуля?
И поняв, что розыгрыш на этом слове рассыпался в прах, повесил трубку, подошел к Кирьян Егорычу и  по-товарищески обнял.
– Вот так-то! Вот наши детки! Мы в Неметчине, а они в Америке. Расту-у-ут!

Понравились и Порфирию, и Кирьян Егорычу наклонные витражи, велосипедики, прилепленные тонкими стержнями к стальным пружинам в асфальте, внутренние дворики, металлические цилиндры, отгораживающие автостоянки от прохожей части, структурное остекление и много ещё какой вкусной лабуды.
Приближаются.
– Это что за шибко сурьезное здание?
– Вон у того мужика спросим.
Из пояснений серьёзного мужика (к чёрной шляпе – и это летом – не хватало трости с набалдашником, и пенсне заместо очков) поняли только одно слово «Justiz».
– Дворец правосудия, – говорит Кирьян Егорыч, – генштаб правды.
– Тюрьма, – поправил Бим.
– Ага, со стеклянной крышей, чтобы удрать легче. И бикини тут же за пятнадцать евро, чтобы переодеться с побега.
– Бабская тюрьма?
– А то! Видишь, Голендуха однозубая трусы от Вильямса выбирает.
У  цилиндрической витрины с фоткой красотки в пляжных тряпках стоит фрау. Страшной наружности. Кепка поверх носяры. Зубы наружу. Таким лучше в зоопарке с лопатой: дерьмо собирать
– Бандитка! – предложил Егорыч.
– Похожа, – поддержал Бим, – а это её дочь в витрине. А сама из тюрьмы… А моя в Америке. А твоя где?
– Моя в Угадае. Я говорил. Работу работает.
– Хорошие у нас детки, – говорит Бим, – правильные.
– А мужик-то был главный прокурор! – заявил Кирьян Егорыч.
– С чего ты взял?
– А видел, как он обрадовался, когда мы его про дворец…
– Ну и что?
– А очки золотые видел?
– Ну и фиг с ним, с очками.
– С зо-ло-тыми! Где ты видел клерка с золотыми очками?
– Точно.
– И время для начала работы.
– Побожись!
– За что? – перекрестился на всякий случай.
Бим: «Главный прокурор на трамвае приехал. Он Берлиоз? Пешком на работу?»
– Я пошутил, – признался Кирьян Егорыч, – ты ему приглянулся: готовый клиент… Ну, из русской деревни. Или жулик… с Одессы. Бабло приехал просаживать… в казино.
– И это правильно. Вот они денюжки-то, вотоньки родимые, – хлопнул по карману, по другому…
Пауза, и зарыдал: «Бли-и-ин!»
– Что такое?
– В общаге оставил!
– Смотри лучше.
Ощупал Бим себя сверху донизу, прошерстил за пазухой. Вспомнил чертей с ****ями. Нету!
– Вот то-то и оно-то, – сделал вывод Кирьян Егорыч. – Правильно меня кассиром выбрали. Общак-то наш целёхонек, – и трижды бумкнул себя по пузу.
Словно припаян К Кирьяну Егорычу, словно из чёрной крокодильей чешуи сделан сейф, он же общак.
Ловок Кирьян Егорыч. Настоящий русский архитектор. Из орков.
Замкнут общак на все щеколды. Запаролен и заговорён. Обвешан камерами и динамитами.
Хватит в общаке денег на пиво, на опохмелку, и на девочек-бабусек.
Ноль педофилии. Фройляйны от сорока и старше.
Белобрысые, кучерявые , со справками.
Фантазия приветствуется.
Владение языком обязательно.
Никаких прилюдий.
А там как Got рассудит.