Мы эхо

Конечно же, Анна приехала на трамвае №2. Да и ко мне никакой другой не ходит. Причём по чётным дням маршрут – от меня до Комарово и обратно, по нечётным – в Петергоф и обратно.
До ковчега был всего-то десяток шагов – подумаешь, дождь. Анна взошла на крыльцо и стала тщательно стряхивать с себя редкие капли. Цаца какая, надо же.
А я тем временем обтёр от пота выпуклый трамвайный лоб и поставил ведро чистой воды, он всегда пьёт на конечной: видимо дремучие гены конки ещё сильны, несмотря на развитие технологий.
Анна уже сидела с кружкой дымящегося чая в гостиной. Чай был с чабрецом. Где только взяла – ненавижу чабрец. С собой притащила, наверное.
– Я по объявлению, – с наглецой заявила Анна, – мне хотелось бы каюту с видом на Марианскую впадину.
– Отличный выбор, каюта номер 33, – я пустил ключи по лоснящейся тёмной глади дубового стола.
Кто такая Анна?
С охотой расскажу вам, но только апофатически. Такой уж у нас уговор с Анной – не выражать невыразимое. Анна – не Каренина, не Аннушка, не Монс, не Ахматова, не на шее, не бывшая, не настоящая, не будущая, не лилия, не роза, не нарцисс, вообще не цветок, не сестра, не брат, не мать, не племянница, не по крови, не горничная, не медсестра, не будит спящую собаку, не мыслит зла, бывает, что идёт за одним, а находит совсем другое.
Если я скажу, что не ждал её, то это будет сущая неправда. Всё гораздо больше – она мне нравилась. Даже робел.
– Что это? – Анна указала на иллюминатор 33-й каюты.
Между его створок я затолкал сегодняшнюю газету и гранёный стакан из зеленоватого стекла с отбитым верхом.
Так было всегда. Газета должна выгореть, пожелтеть: только тогда она чего-нибудь стоит. Паучок совьёт сеть, зацепив её за острый край битого стакана. Паутина будет радужно переливаться в лучах солнца. В Марианской впадине 364 солнечных дня в году.
– Если тебя что-то не устраивает, то можешь повесить какие-нибудь пошленькие занавески в рюшках, – я начинал злиться, а ведь она ещё и дня со мной не провела.
Рано утром на следующий день меня разбудил совсем не дождь, а грохот алюминиевых подойников. Как будто доярки пришли с фермы и мыли свои вёдра под дождевым сливом. Я выскочил на крыльцо. Ну конечно! Идальго гремел своими латами. Поздоровавшись, я посоветовал поставить таз, заменявший ему шлем, под слив, чтобы набрать воды для поливки цветов. Хотя из цветов у меня была только пара кактусов, которые Анна ещё вчера прибрала к себе в 33-ю каюту.
Ну всё, покой не снится. Не первый раз, знаем плавали. Зато рыцарю будут сниться мукомольные комбинаты, и каждую ночь он будет вскакивать, пялиться в подзорную трубу (не гонятся ли за ним мельницы на байдарках и каноэ?), прятать копьё в постель на ночь – и он обязательно проткнёт своим дурацким металлоломом новое верблюжье одеяло.
–  Что, капитан? Когда отправляемся? Скоро зима – надо лететь, – спросил мой алюминиевый друг.
– Не ной. Пойдём лучше выпьем по маленькой.
– Ничего, что ещё семь утра?
– А когда это тебя останавливало?
Через полчаса к нам, уютно устроившимся в креслах гостиной с выпивкой, вышла Анна. Глаза её – в точь-в-точь в цвет Ламанчских лат, серые и спокойные. Сама слегка растрёпанная в каком-то невообразимом птичьем кимоно всех оттенков синего. Да ну нафиг. Это я про кимоно.
Она вскипятила чайник, и гостиная наполнилась мерзким запахом чабреца. Лучше бы она пила кофе, я отлично его варю. Идальго сразу же приосанился и пересел к ней за стол вместе с бутылкой пива. Да блин. Она ко мне приехала. Вовсе не собираюсь её делить ни с какими рыцарями.
Я подошёл к иллюминатору. Наружная темнота утра ещё держала безграничные зеркала вместо стёкол: кипящий чайник меж чёрных ветвей с поредевшими листьями и я, всматривающийся в себя. Хорошо, что Анна с рыцарем не отражались вместе со мной. Это давало надежду на мнимое одиночество.
Днём Анна надела чёрный закрытый купальник и фиолетовые очки для плавания, открыла иллюминатор, потрогала рукой воду и уплыла изучать Марианскую впадину.
Вернулась часа через два – тихая:
– В какой-то момент я подумала, что вся утонула, рыбы уже начали глотать мне пальцы на ногах. А солнце резало глаза так, что я расплакалась. Это в очках-то. Солёные слёзы скопились в них, точно морская вода. Вот и скажи: зачем нужны очки? И потом… мне показалось, что ты не хотел моего возвращения.
— Это педикюрные рыбы. Их на суше разводят, а излишки в море выпускают.
Она всё правильно почувствовала, у меня действительно мелькнула такая мысль. Боже, ведь ещё и неделя не прошла, а уже тяготит.
— Но когда я разглядела сиротливые кактусы в окне крейсера, то решила всплыть. Вода похолодела.
— Это ковчег вообще-то. Кстати, завтра в Марианской санитарный день.
До вечера Анна с идальго резались в домино. Рыцарь пил светлое Василеостровское, а Анна свой мерзкий чай. При этом она умудрялась наливать его в кружку до самого края, а потом нести и расплёскивать по всей гостиной. Кроме того, за день у меня не оставалось ни одной чистой кружки. Я ходил и собирал их, чтобы вымыть: с книжных полок, с камина, с веранды, на которой они курили с алюминиевым и тушили сигареты в его шлеме.
Когда стемнело, эта парочка принялась петь, аккомпанируя на моём немецком рояле в четыре руки:
– Мы эхо, мы эхо, мы долгое эхо друг друга.
Эхо они. Ну-ну.
Поздно вечером, когда закончился дождь, я выдал всем по пледу и мы вышли в постаревший сад. Пришлось согнать со столика воду вместе с опавшими в неё листьями и кинуть сидушки на мокрые стулья. А затем оглушительно свистнул в чёрное небо.
Оба гончих неслись наперегонки. Прибежали жаркие, трясясь от азарта, со звёздочками в глазах, жадно залаяли на всю округу, вызывая на забег. Шкуры дымились от соприкосновения с болотной влажностью.
— Нет-нет, я вас поглажу, но играть – увольте, это к большой медведице: с медвежонком побегайте.
С полчаса две собачьих головы лежали у меня на коленях и щурились от ласк. И я в какой-то мере даже примирился с моими обитателями. Пока ночью не разбудило копьё, уколовшее меня остриём под ребро.
Открыл глаза.
Ну конечно, я совершенно один на своём маленьком плоту в бесконечном океане. Где же ещё. 134-й день. Зато теперь это новый рекорд выживания в одиночку.