Игорь Натанович

Когда первый снег лёг на крыши старых домов по линии Замоскворечья, словно тончайшая пыль времени, Игорь Натанович вновь почувствовал — зима пришла не только в мир, но и в душу.

Он жил один, в квартире с высокими потолками, тёмными шторами и книжными полками, полными пыльных томов. Когда-то здесь звучали голоса — голос Анны, тихий, как осенняя листва, голос маленькой Лизы, певучий и неуемный. Но теперь только тиканье часов на стене, словно капельщик времени, отмерявший ему одиночество.

Игорь Натанович был учителем латинского языка. Не профессором, не доктором наук — просто учитель, будто сам пришедший из эпохи Цицерона. Он держал спину прямо, носил очки в круглой оправе и неизменно говорил с учениками, словно обращался к ним с кафедры в Сорбонне.

Молодёжь его не любила — слишком строг, слишком старомоден. Но иногда один-два ученика в году останавливались у его доски чуть дольше, чем требовала программа. И тогда начинался урок — настоящий, когда речь шла уже не о склонениях и временах, а о том, что такое virtus, о том, почему Катон молчал, когда Цезарь входил.

Но, как и всё истинное, эти моменты были редки.

В тот вечер он, как обычно, вернулся домой к семи. Снял пальто, поправил галстук перед зеркалом — даже дома он оставался собой, а не тем, кем его хотело видеть безвкусное время. На кухне замурлыкал медный самовар, и в окно, затуманенное морозом, вдруг постучали.

Он вздрогнул. Кто в наше время стучит в окна?

На подоконнике сидела кошка. Белая, как только может быть белым снег на куполах монастыря. Она смотрела прямо в глаза Игорю Натановичу. И ему показалось — в её взгляде было что-то узнаваемое.

Он открыл окно. Кошка вошла, как хозяйка, обогнула комнату, остановилась у полки с латинскими книгами, и, прыгнув, улеглась прямо на De Natura Rerum Лукреция.

— Ты тоже предпочитаешь стоицизм эпикуреизму? — спросил он шутливо.

Кошка не ответила. Но с этого вечера она осталась.

И что-то начало меняться. В квартире вновь зазвучала музыка — Игорь Натанович доставал старые пластинки с баховскими хоралами. Он начал прогуливаться по вечерам — не из нужды, а ради удовольствия видеть, как фонари тают в снегу. А однажды, входя в класс, он впервые за долгие годы улыбнулся ученикам — и один мальчик в третьем ряду поднял голову от телефона.

— Salvete, discipuli, — сказал он.

И было в его голосе нечто такое, что даже самые равнодушные в первый раз задумались: а не сокрыто ли в этом мёртвом языке нечто живое?

Прошло время.

Игорь Натанович умер весной. Спокойно, во сне. Говорят, он лежал с книгой Вергилия на груди. На его похоронах было не так уж много людей — несколько бывших учеников, двое-трое коллег, одна седая библиотекарша. И кошка, сидевшая у могильного холма и глядевшая куда-то сквозь облака, туда, где, быть может, души праведников восседают рядом с Платоном.

А через месяц в той самой школе, где он преподавал, появился кружок латинского языка. Его организовал тот самый мальчик с третьего ряда.

На двери висела табличка:
«Клуб имени Игоря Натановича. Veritas in silentio.»

И вечно юный латинский язык, как весенний ветер в проулках старой Москвы, вновь прошептал: Tempus fugit, memoria manet.