Отрывок из романа Антоновка

Пролог
Чтобы собрать вместе всю семью, нужно пожертвовать одним её членом. На свадьбы приходит гораздо меньше людей, чем на похороны. Да и кто сейчас эти свадьбы отмечает? Сходили в загс, шлёпнули печать, в лучшем случае посидели в кафе. А похороны… всегда повод собраться, принести чемодан воспоминаний и немного нового себя. Похороны нельзя пропускать, с ушедшими принято прощаться, даже если до этого годами не напоминали о себе  и не звонили.
Яблоневый сад благоухал, даже Олина яблоня зацвела. Тонкая, изящная, опушённая белоснежными цветами. Неудивительно, что Настёна остановилась именно у этого дерева и обняла его рукой, как подружку за талию. Настёна? Уже Анастасия Михайловна. Когда только успела повзрослеть? Была же непоседливой и мечтательной девочкой, вечной почемучкой, а теперь серьёзная дама, дважды мама.
Василиса Александровна вздохнула. Надо же, сколько людей собралось, хоть бы васильки не вытоптали. Хорошо, что не плачут. И не надо. Витя не любил слёз, да и смерть не была неожиданностью, он всю зиму болел и порой сам её торопил. Сегодня в саду на одну яблоню станет больше. Дождаться бы яблока, это воспоминание для неё и, скорее всего, о ней. Может, это их встреча или рождение первого ребёнка, рыбалка на заре, а может, что-то тайное и знать ей это не положено.
Как только вокруг молодой яблоньки примяли лопатой землю, повисла густая смолянистая тишина, пропитанная медовым ароматом. Выглядели все одинаково задумчивыми — дышали дурманом цветущих деревьев. Сад с годами заметно вырос, это не плохо и не печально. Скорее, правильно. Из земли пришли, в землю вернулись и оставили после себя память.
На одной из веток Олиной яблони басисто закаркал грач, Настёна встрепенулась, выпала из задумчивости и повела плечами, сама в эту секунду похожая на птицу, только не грача, а, скорее, зяблика. Неприметная серая пташка. Почему-то вспомнилось, как Тихон назвал её помощницей иллюзиониста.
Когда-то давно она водила среднего внука Тихона к психологу. Добрая тётя работала при школе и была большая выдумщица, правда, психологом оказалась не очень хорошим, ничем не помогла. Дала как-то любопытное задание: сравнить членов своей семьи с животными, растениями или явлениями. Он тогда почти сразу подобрал для братьев и сестёр метафоры, на первый взгляд нелепые и чудные, но сейчас спустя столько лет они пришлись впору, как одёжка на вырост. Василиса Александровна снова оглядела собравшихся родственников, вспоминая, какими их увидел двенадцатилетний Тихон.
Арина — Рэмбо. Не герой из фильма, а кот. Был у них такой драчливый дворовый котяра с порванным ухом и кривым хвостом, злой и внезапный, даже собственных котят чуть не съел. За рыбий хвост мог руку откусить, воровал у соседей копчёную колбасу и сражался с собакой за куриные кости.
Вероника — «Красный крест». Тогда это сравнение показалось неуместным и странным, а сейчас она тот ещё волонтёр по жизни, вечно кого-то спасает. Что ни муж, то алкоголик или игроман. Вероника даже хобби выбрала под стать — постоянно собирает макулатуру, организовывает благотворительные мероприятия, будто пытается заглушить одиночество важными делами и отмолить чужие грехи.
Алексей — Тарзан. Первый, заметный, не такой, как все. Среди всех обезьян, самая белая обезьяна. Умный, благородный  вожак.  И всё у него складно и гладко. Бизнес, семья, даже машина самая новая и дети отличники. Для него быть лучшим естественно и, кажется, не стоит ему никаких усилий. Рядом с ним хочется выпрямиться и вспомнить свои достижения. Он, как ни странно, не подавляет.
Оля — песня. Грустная песня на чужом языке. Так никто и не смог перевести. Разве что Настя. Она знала слова и теперь единственная помнила мелодию.
А сама Настёна — помощница иллюзиониста. Подаёт инвентарь, отвлекает, но всё внимание публики направлено на фокусника, он главная звезда. Так было и с Настей. Маленькая, неприметная. Посмотришь — взгляд не зацепится. О чём думает, из-за чего переживает? Себе на уме. Из всех внуков только с младшенькой Настей Василиса Александровна не нянчилась и не прикипела к ней, полюбила, но как-то поверхностно, да и в няньки Настёне назначили старшего брата, тот, правда, быстро поделил обязанности с Филиппом.
Взгляд снова прошёлся по саду и остановился на высокой фигуре в чёрном. Филипп тоже пришёл. Кроме него посторонних не было. Да и какой он посторонний? С детства не разлей вода с Алексеем. И Настей.  Хвостиком за ними ходила, чуть ли не с рук его ела, в глаза заглядывала.
Василиса Александровна  нахмурилась, проследила за взглядом Насти. Та смотрела на Филиппа. Не тайно и не мельком, прямо и с вызовом. А он не смотрел, но взгляд явно чувствовал. Подобрался, плотно сжал губы и нахохлился. Вот он грач. А она всё-таки зяблик. Не пара они. И никогда не были. Десять лет — вроде небольшая разница, но в их случае огромная. Он её в коляске катал и бегал за смесью на молочную кухню. Он для неё — всё, она для него — младшая сестра лучшего друга.
Яблоню посадили. Василиса Александровна осталась в саду одна, наедине с молодой ещё яблонькой, тонкой, но уже похожей на её Витю. Она дождётся яблока, обязательно дождётся, а пока узнает, что там случилось у Настёны, почему та приехала без старшего сына и, кажется, намерена остаться в Славянске навсегда. Вот так спустя столько лет выпала возможность познакомиться с младшей внучкой и узнать, что творится в душе у помощницы иллюзиониста, когда все смотрят на звезду представления.
1 глава. Не волнуйтесь, тётя
Ой, напрасно, тётя,
Вы лекарство пьёте
И всё смотрите в окно.
Не волнуйтесь, тётя,
Дядя на работе,
А не с кем-нибудь в кино.

Группа «Весёлые ребята»
1987 год
Что за уродище! Хуже новорождённых детей только розовые крысята и болотные головастики. Хотя нет, не хуже. Лучше! Уже неделю в доме не смолкает плач. Невозможно выспаться. Какой это у них по счёту ребёнок? Десятый, пятнадцатый? Сколько можно плодиться? Мне, значит, нельзя, а им можно? Неправильно говорят «рожает как кошка», рожает как Полька! А этот детёныш ещё и безымянный. Обычно они сразу их как-то нарекали: помимо «малыша» и «крохи», сразу же появлялось имя. Видимо, закончились прозвища. Ещё бы! Столько рожать.
Кошка прыгнула на подоконник, протиснулась между горшками с цветами и села рядом с облезлым лимоном. На тонких ветках висели маленькие зелёные плоды, похожие на неспелые грецкие орехи. Лимон она не любила, но не грызла, цитрусовый запах её раздражал и вызывал чихание. В основном она покушалась на пушистые листья фиалок. С каждым годом комнатные джунгли разрастались всё пышнее и пышнее. Цветы сажали в основном в старую посуду: в кружки с отбитыми ручками, чашки и отслужившие вёдра. Но с марта даже бессмертные фикусы начали увядать. Хозяйка дома их совершенно забросила.
Подняв взгляд на уставшую женщину у окна, кошка осуждающе фыркнула. Куда это годится? Пугало натуральное. Хоть бы пригладила шевелюру. Полина словно услышала её и  поправила прядь у виска. На большее её не хватило. Длинная хлопковая сорочка спереди  пропиталась молоком и загрубела, её давно стоило сменить на новую чистую и не мешало сходить в душ.
Плач, переходящий в визг, снова огласил комнату. Новорожденная девочка закряхтела, её лицо сморщилось и покраснело, но Полина не обратила на дочку внимания, продолжила таращиться в окно. Там за стеклом шумела жизнь. Мимо по тротуару шли юные девушки в лёгких плащах, в руках несли сложенные цветные зонтики. Они смеялись и шумно переговаривались. У них всё ещё было впереди.
— Они могут в любой момент сорваться в Краснодар на концерт «Весёлых ребят» или на море в Гагру. Я не хочу туда, но это неважно, главное — не могу, а они могут. — Она рассеянно погладила кошку, бросила взгляд на плачущего ребёнка и снова повернулась к окну.
Продолжая разглядывать вожделенную свободу, произнесла очередное имя:
— Катя?
 И снова тишина, а спустя пять минут прозвучал новый вариант:
— Вера?
Кошка осуждающе покачала головой. Назвала бы уже Шестой, а ещё лучше — последней. Ещё одного младенца её кошачья натура не вынесет.
— Анжелика?
Последняя версия заставила гадливо поморщиться. Насмотрятся заморских фильмов и мучают детей. То у них Анжелики, то Хосе-Антонио. Называть нужно красиво: Сметанка, Щучий хвостик, ну, или хотя бы Мурочка, но, конечно, её имя, Селёдка, вне конкуренции.
А Полина продолжила перебирать имена, называя их вслух. После вторых родов она приобрела привычку общаться не только с кошкой, но и с техникой. Частенько доставая мясо из холодильника, сообщала:
— Ну, как  оно тут охладилось? Замечательно.
Или подходила к печке:
— Что же ты так плохо готовишь? Сдам тебя в металлолом!
Младенец снова заплакал. Селёдка фыркнула. Что за непутёвая мамаша! Не первый её выводок, неужели забыла, что делать с лысыми уродцами? Голодный, наверное, или болит что-нибудь. Кошка повела носом и сморщилась: безобразие. Пора менять пелёнки. Неужели человеческий нос настолько нечувствительный? От зловония глаза щиплет. Кошка прошлась по подоконнику, цепляя хвостом хозяйку, попыталась обратить на себя внимание, но Полина не мигая смотрела на чужую яркую жизнь.
Селёдка точно знала, что Полина любит детей, а своих в особенности, но в этот раз с самого начала всё пошло не так. Роды начались внезапно. Пока скорая добралась до отдалённой улицы, затерявшейся в каштанах, Полина родила прямо на полу спальни. Скорая всё равно забрала роженицу, так положено. Но вернули будто не её, а другого человека. Весёлая хохотушка превратилась в вяленую воблу с оголёнными нервами и ведром слёз. В шестой раз материнский инстинкт не проснулся. Полина постоянно плакала, выпадала из реальности, срывалась на мужа. В итоге он стал задерживаться на работе, Поля жаловалась Селёдке, что не на работе и не на рыбалке, но кошачий нос ни разу не учуял запаха другой женщины.
Двухлетнюю Олю на себя взяла свекровь, Тихон большую часть времени проводил с конструктором или паяльником, Арина ходила в детский сад и, будучи очень самостоятельным ребёнком, ела то, что подсовывали, не жаловалась и не требовала внимания. Старшие дети не докучали, сосредоточились на окончании учебного года. Вечно шумный дом притих в ожидании, когда вернётся прежняя Полинка.
Девушки с яркими зонтами исчезли. Полина снова вернулась к младенцу и нехотя взяла на руки.
— Ассоль?
Кошка фыркнула: да хоть бы уже и Ассоль. Главное, дай уже дочке имя! Разве это сложно?
Старшего сына Лёшку назвали в честь дяди — балагура и гармониста, всех остальных «обозвали» на семейном совете, только имя «Оля» выбрала бабушка. Полина не стала спорить, имя красивое. Бабушка Василиса выделяла красивую куколку Олюшку среди многочисленных внуков, подсовывала ей самые большие леденцы и наливала кисель до краёв чашки, остальных просто любила, ровно и порой строго, а Олюшку баловала.
В доме Антоновых всегда были дети. Как только самый младший начинал бродить по дому с зажатым в руке куском хлеба, появлялся новый младенец. Так как бабушка жила напротив, дети беспрепятственно бегали из двора во двор, калитки никогда не запирались, часто настежь распахивали и ворота. Селёдка тоже столовалась в двух кухнях: получала два завтрака и два обеда, если приезжал с рыбалки дед Витя, таскала у него рыбу, но за сметаной приходила к его снохе — Полине. Как-то так повелось, что дом бабушки Василисы называли Большим, а новый дом, где хозяйкой была Поля — домом Молодых. Хотя двухэтажный дом Молодых явно превосходил Большой по размеру и количеству комнат, стоял на высоком фундаменте, смотрел широким окнами с одной стороны на Производственную улицу, а с другой — на реку Протоку. Но сам участок всё же был меньше и сад тоже.
Дорога между домами использовалась для разлиновки классиков и прыжков на скакалке, на проезжей части гоняли мяч и устраивали гонки на велосипедах. Улочка заканчивалась через три дома после двора Антоновых. Машиной, зелёным москвичом, обзавелись только родители Филиппа, а случайные люди здесь не проезжали. Детей не прогоняли, и они постоянно играли прямо на дороге, днём перемещаясь за тенью каштанов, а вечером устраивая посиделки на длинных самодельных скамейках.
Между участками Антоновых и Черных втиснулся дом — одногодок самых старых зданий в Славянске. Первый этаж был каменным, а верхний напоминал поставленный сверху деревянный сарай, почерневший от времени, перекосившийся и нежилой. В доме жил одинокий старик по прозвищу Невидимка. Причем стариком его называли все поколения Антоновых, хотя деду Вите он приходился ровесником. Такое же название носил и сам дом. О нём регулярно забывали почтальоны, коммунальщики и любопытные дети. На участок не забредали даже коты. Действительно Невидимка.
За домом Молодых протекала речка Протока, по весне полноводная и бурная, но главный рыбак, дед Витя, предпочитал каналы у хутора Рисового или Коржевского. Удить умели все, но не все любили ранний подъём и молчаливое сидение на берегу.
Большой дом окружал сад, спереди самый обычный смешанный, а сзади до соседского участка — яблоневый, но большей частью пустоцветный. Весной он дурманяще благоухал, но крайне редко плодоносил. Каждая яблоня могла дать только один плод, и случалось это внезапно, иногда через десять лет, иногда через четыре года после посадки. Селёдка удивлялась: засохшую малину или старый крыжовник выкорчёвывали безжалостно, а сад не трогали, гуляли в нём, мяли ромашки и обнимались с деревьями.
Сын старших Антоновых Михаил построил себе двухэтажный дом напротив Большого ещё до того, как женился, огородил его заборчиком, не забыв сделать в калитке дверцу для скитающихся многочисленных кошек и собак. Полина была средней из трёх сестёр, Михаил — четвёртым в семье, но Поля обогнала и свекровь, и маму — родила шестерых.
Так и жили рядом две огромные семьи, дети бегали по всем комнатам, таскали хлеб с сахаром и строили во дворе домики из садовых ящиков. В обоих домах всегда обитали незамужние и неженатые родственники, а те, кто обзавелись семьями, распространялись по всему краю, прорастали молодыми яблоньками в Новороссийске, Анапе и Краснодаре.
В шумную большую семью Антоновых Полина пришла боязливой и стеснительной девушкой, едва со школьной скамьи, расцвела именно в материнстве. Своих детей обожала и отдавала в детский сад со слезами на глазах. Даже в двадцать семь напоминала наивную девочку-тростиночку. Казалось, она понятия не имеет, откуда берутся дети, лично ей всех принёс аист. Очень дотошный и пунктуальный аист, появляющийся каждые два года.
Селёдка волновалась. Обычно Полина пахла сдобными булочками, но последнее время — скисшим молоком. Все были заняты работой и собственной жизнью, только Лёша, старший сын, уже третьеклассник, интересовался новорождённой сестрой. Он-то и дал ей имя. Точнее, его друг. То, что этот мальчишка не Антонов, Селёдка определила по запаху. Все Антоновы имели свой собственный узнаваемый аромат, чуть с кислинкой, а чужак Филипп пах мокрым асфальтом и костром.
Мальчишки обступили девочку и долго рассматривали.
— Настоящая?
— Ну да.
— Надо же. Всё такое микроскопическое, — Филипп тронул сжатый кулачок, — какие длинные ногти.
Лёша оглянулся.
— Мам, а чё ногти такие длинные? Ты же Ольке всегда подстригала.
Полина не ответила, ребята снова принялись щупать и рассматривать малышку.
— Взгляд такой странный. Она меня видит?
Селёдка прыгнула на мягкий подлокотник кресла, встав лапами на край комода, тоже поглядела на безымянного ребёнка, потом перевела взгляд на соседского мальчишку.
Филипп коснулся пальцем пухлой щеки, ласково и боязливо погладил.
— Хорошенькая. — И тут же добавил: — Я просил у мамы сестричку, а они не хотят больше детей.
Лёша снова оглянулся.
— Мам, как ты её назвала?
— Ещё никак.
— Если бы у меня была сестра, я бы назвал её Настей, — вмешался Филипп. — Настюшкой и Настенькой.
— Пусть будет Настя, — равнодушно  согласилась Полина.
За воротами затарахтел мотоцикл. Селёдка тут же спрыгнула на пол и понеслась во двор — с рыбалки вернулся дед Витя. Обычно он брал с собой кого-то из внуков, чаще всего Арину, она в пять лет обзавелась собственной удочкой и привозила Селёдке колючих, но жутко вкусных ёршиков. Арина как раз удобно помещалась в коляске вместе со снастями и табуреткой. И в этот раз привезли здоровенных карасей, плоских таранок и малюсеньких карпиков. Их обычно жарили, обваляв в муке, и ели вместе с косточками.
Селёдка тут же завертелась ужом, выпрашивая рыбу, но дед Витя не торопился раскрывать садок, поднял взгляд на окно, увидел невестку и помахал ей рукой. Она кивнула и слабо улыбнулась.
С того дня вместе с именем Настя заполучила себе двух нянек. Филипп и Лёша бегали на молочную кухню, приносили смесь и каши, а Полина больше не пахла скисшим молоком. Правда, чтобы снова стать деловой и улыбчивой многодетной мамой, ей понадобилось ещё несколько месяцев. Когда она начала играть с Настей и снова петь песни «Весёлых ребят», Селёдка вздохнула с облегчением. В конце улицы жила старая кошка Маркиза, она как-то оставила новорождённых котят на горячем шифере, и те угорели. Полина напоминала эту самую Маркизу, способную поджарить забытых на солнцепёке детей. А теперь она снова стала внимательной мамой, но Селёдка всё ещё поглядывала на неё и на всякий случай проверяла, дома ли Лёша.
Полина частенько просила сына приглядывать за Настей. На руках старшего брата та вела себя на удивление спокойно, а Филиппа просто обожала. Ему улыбалась, за ним следила серо-зелёными глазами, безошибочно находила взглядом среди многочисленных родственников и тянула руки. При этом со старшими сёстрами десятилетний Филипп общался мало, хотя Вероника  и Арина гораздо больше подходили ему по возрасту.
Постепенно в дом младших Антоновых вернулась традиция по выходным замешивать целый таз жидкого теста и жарить блины. Селёдка не пропускала эти дни, жалобным мяуканьем выпрашивала жареный фарш с луком. Обычно ей перепадала только печень и то сырая, большая часть начинки уходила на потрипку. Золотистые кружевные блины продавали на рынке в основном владельцам лавочек и ларьков. Для Антоновых субботняя готовка была дополнительным доходом, хотя почти все члены большой семьи работали в совхозе «Сад-Гигант» на разных должностях. Даже Полина между родами выходила на сбор яблок или обрезку деревьев. Она единственная работала на самой непрестижной должности и не стремилась к карьерному росту, не до того ей было — постоянно исчезала в декретах.
Покончив с блинами, Полина устало вытерла влажный лоб, вышла в гостиную. Настя барахталась на старом ватном одеяле, разложенном прямо на полу. Её старшие братья и сёстры оставили на атласной ткани несмывающиеся пятна. Правда, кроме Селёдки, специфического запаха никто не замечал, она же обходила одеяло стороной, но обожала тыкаться носом в прокипячённые пелёнки. Оля играла на полу с кубиками. На креслах и диване сидели взрослые члены семьи. Кто-то читал газету, кто-то играл в шашки, перекидываясь фразами, понятными только взрослым:
— И что теперь будет?
— Подумаешь, самолёт сел, — откликнулась бабушка Василиса.
— «Подумаешь»? В сердце страны приземлился немецкий самолёт, ПВО дрыхло, и ты говоришь «подумаешь »? — возмутился Михаил. — Вот увидишь, это начало конца.
— А может, начало начала? — улыбнулась Полина.
— Ты, как обычно, ждёшь радугу после дождя.
— Ну а как ещё? Нужно верить в лучшее.
Промолчали и снова вернулись к шашкам и газетам. Фоном шумел и шипел старенький «Рекорд», никто на него не смотрел, пока Вероника не вскочила:
— Через десять минут «Малявкин ». Включите первую программу!
— Сама и включи, — Михаил подвинул к ней плоскогубцы.
Она повозилась с обломанной ручкой, симфонический концерт сменился горизонтальными помехами, и почти сразу появилась картинка, чуть искажённая рябью. Вероника шикнула на галдящую малышню.
— Тихо вы! Филя, утихомирь Настьку!
Филипп тряс пластиковой палкой с двухцветным шариком, но, услышав просьбу, отложил погремушку в сторону. Стал играть в «Кто там», закрывая ладонями лицо. Настя залилась смехом, а Лёша скривился:
— Вероничка-спичка влюбилась в Колю Малявкина.
— Мам, скажи ему.
— Лёш, не паясничай, — тут же отреагировала Полина. — Лучше погуляйте с Настёной. Такая погода хорошая.
— Мам, плохо видно. Нужно антенну пошевелить, наверное, ветром повернуло.
— Сейчас никто не полезет на крышу, смотри как есть.
Филипп приподнялся на локте. Едва не зацепил Селёдку, та отпрыгнула в сторону и недовольно зашипела.
— Лёш, пойдём?
— Коляска на веранде. Не забудьте накинуть тюль и побрызгать ванилькой. Комары к вечеру злющие, — напомнила бабушка Василиса.
Селёдка вышла на веранду, понаблюдала, как Филипп укладывает Настю в коляску, но в дом не вернулась. Обследовала двор вдоль забора и подразнила беспородного Туза. Он разлаялся и попытался достать её на заборе, но Селёдка хорошо знала, насколько хватает его цепи, и держалась на безопасном расстоянии.
Обойдя один двор, кошка перебежала дорогу и пошла инспектировать яблоневый сад вокруг Большого дома. Неожиданно наткнулась на Полину и Михаила. Пока она доводила до нервного срыва брехливого и полоумного Туза, они тоже покинули свою гостиную. Видимо, решили погулять в отцветающем майском саду.
Михаил постелил на траву трикотажную олимпийку и разгладил ладонью. Полина пустилась рядом и стыдливо сжала коленями ладони.
— Тихо тут.
— Туз-Мутуз почему-то разгавкался, слышишь?
— Он на любую тень бросается, и Селёдка его постоянно дразнит.
Они замолчали. Кошка притихла в надежде услышать ещё что-нибудь про себя, но повисла уютная тишина.
Михаил обнял Полину за плечи, поцеловал в висок:
— Я скучал.
— Скучал?
— По твоей улыбке, по твоим коленкам круглым и сладким ушкам.
— Я просто немного устала. — Полина усмехнулась, поёрзала и устроилась в объятиях удобнее. — Сейчас уже лучше, хорошо Алёшка помогает.
— И Филипп.
— И Филипп. Не представляю, каково ему быть единственным ребёнком. Бедный мальчик.
Михаил ухмыльнулся.
— Бедный? Несчастный прямо! Его батя на консервном теперь будет начальником. Слышала, они собираются линию для концентрирования соков вводить?
— Это же хорошо?
— Хорошо. Работы будет больше. Яблоки-то наши.
Снова замолчали, Селёдка уже собралась уходить, когда услышала звуки поцелуев и страстный шёпот, утонувший где-то в изгибе шеи Полины.
— Любимая моя заечка, как же скучал…
Селёдка от возмущения вздыбила шерсть. Заечка? Только не это! «Заечка» не предвещала ничего хорошего. Значит, снова будут мять васильки, а потом появятся лысые крысёныши!
Лучше бы завели козу!
2 глава. Такое короткое лето
Такое короткое лето,
Такие летучие дни!
Кончается наша кассета,
Но ты ее все же храни.

Женя Белоусов «Такое короткое лето»
1990 год
— С днём рождения!
— Поздравляю!
— С чёртовой дюжиной тебя!
Лёшка расплылся в широкой улыбке. Он обожал свой персональный праздник, ждал подарков и обязательного застолья. Именины всех Антоновых, рождённых летом, отмечали во дворе. К концу августа от регулярных танцев в траве появлялись проплешины. Со стороны соседнего дома двор ограждали высокие кедры, со стороны речной дамбы — плодовый сад, от любопытных взглядов, проходящих по улице людей, его ничего не закрывало, частенько прохожие заглядывали на огонёк и присоединялись к веселью.
Из сарая извлекали здоровенный, почерневший от времени стол, с веранды приносили два столика поменьше, составляли их и застилали тремя белыми простынями. Собирали со всех комнат стулья, правда, их всегда не хватало, поэтому на табуретки клали доски, накрытые покрывалами, и получались кустарные лавочки без спинок. Накануне пекли торт, для Лёши всегда «Наполеон» со сметанным кремом.
С раннего утра вытягивали из окна кухни шнур удлинителя и ставили на верхнюю ступеньку бобинный магнитофон. Воздух наполнялся вкусными запахами и песнями «Ласкового мая». Дядя Лёхач признавал только живую музыку и выносил из чулана щербатый потрёпанный баян. Сыграть мог что угодно, легко подбирал на слух тот же «Ласковый май», правда, пел, нарочно кривляясь, картавя и заменяя слова. Седую ночь превращал в седую дочь, а белые розы в белые козы.
Вспомнив утренние подарки, Лёша расстроился. С конца мая он намекал родителям, что ждёт от них «Электронику Им-18» или хотя бы «Электронику Им-13» Это вам не позапрошлогодний «Ну, погоди», а «Разведчики космоса». А ему подарили дипломат, пластиковый с алюминиевыми вставками, скучный и немодный атрибут натурального ботаника. Предыдущий Лёша прикончил нынешней зимой, катаясь с ледяной горки, и очень наделся, что тот не воскреснет. Он и не воскрес. Хуже! Реинкарнировался, как индусская букаха, прожившая достойную жизнь. Лёша бы предпочёл самый простой рюкзак или пакет, но только не пафосный чемодан на застёжках. Дипломат оттягивал руку, гулко и внезапно падал на пол в середине урока, годился только для драки и хранения желудей. Теперь снова придётся искать наклейки, чтобы не путать своего уродца с портфелями одноклассников и придать ему нескучный вид. Вон Филу давно рюкзак купили, не заставляют позориться, а ему снова придётся таскать этот гроб с ручкой.
Одноклассник Лёши как-то жаловался, что родился под Новый год. Нашёл из-за чего страдать! Гораздо хуже родиться в конце августа, все подарки будут полезные и важные — к школе. Туфли, сменка или чёртов дипломат! Об «Электронике» точно можно забыть. Теперь Тихон первоклашка, и всех нужно собрать к первому сентября. Аринке плевать, что на ней надето, она даже за ним брюки донашивает, а вот Вероничка точно выпросит обновки.
При детях родители не обсуждали денежные проблемы, Лёша выхватывал только хвосты фраз, но догадался, что не всё гладко. Мама снова не работала, заметно округлилась, папа приходил с работы недовольный и ссорился с дядей Лёхачем, тот хоть и был старше отца, не женился, жил в Большом доме и зарплату тратил как-то стихийно, то на новые бобины, то на белые брюки. Он тоже работал в совхозе «Сад-Гигант», в цехе, где изготавливали плодово-креплёное вино, проще говоря, бормотуху. Но сегодня на праздничном столе её не было, будто никто не знал, что дядя Лёхач таскает её тайными тропами мимо проходной и продаёт друзьям-знакомым.
Стол накрывали тем, что в избытке водилось на огороде, и курятиной во всех возможных видах и формах. Два дня назад отец привёз целую коробку замороженных окорочков. Утром их зажарили в духовке; за день в огромной кастрюле, добавив свиные ноги, сварили холодец; куриным фаршем набили перцы и накатали тефтель.
Вероничка и Арина скручивали салфетки, Лёша и Тихон украшали фаршированные яйца ягодами чёрной смородины и раскладывали шпроты на жареный хлеб. Бабушка натушила фасоли и капусты, дед Витя отвечал за щучьи котлеты и тарань к пиву, поэтому спозаранку загрузил коляску «Урала» удочками и ускакал на рыбалку.
К вечеру всё это великолепие чуть заветрилось и остыло, но выглядело всё так же аппетитно. Когда проснулись комары и сверчки, гости ещё сидели за столом, но уже не ели, в основном закусывали и выясняли, кто кого сильнее уважает, а дети ждали торт. Самые резвые пустились в пляс.
Дядя Лёхач растянул меха, выкрикнул:
— Специально для Веронички!
И запел:

Ещё немного — и слова закружит ветер,
И синим небом завладеют облака…
И все, что было между нами в этот вечер,
Слегка нелепым станет вдруг издалека .

Все как по команде повернулись к Веронике. Она застенчиво пробормотала:
— Ничего не специально. Между прочим, он и маме нравится, и тёте Люде.
Бабушка Василиса осуждающе покачала головой и пригрозила дяде Лёхачу пальцем. Все знали про любовь Вероники к Жене Белоусову, её постоянно дразнили, но беззлобно, при этом сами же включали его песни и, если вдруг его показывали по телевизору, звали её хоть с улицы, хоть со двора. Один раз Лёша бегал за ней к Протоке, правда, им удалось застать только конец выступления. Но он видел, как горели глаза сестры, как она затаилась, ловя улыбку любимого артиста, будто тот действительно пел только для неё.
Лёша не понимал обожания знаменитости из телевизора. Бред какой-то. В качестве мужа Белоусов был явно староват для одиннадцатилетней Вероники. Как-то он спросил её об этом. Она нехотя и непонятно объяснила:
— Я представляю, будто он мой папа. Заботится обо мне, дарит подарки и встречает из школы. И все завидуют.
— А наш папа тогда для чего?
— Он всё время на работе.
Лёша недоумённо застыл.
— Тогда, получается, Белоусов типа женат на нашей маме?
Вероничка дёрнула плечом, разговор ей явно не нравился, но всё же она ответила:
— Маму я тоже другую представляю. Ирину Понаровскую .
Лёша много ещё чего хотел спросить, но промолчал. Долго обдумывал откровения сестры. Как вообще можно представлять себе других родителей? Да, мама постоянно беременная, а папа вечно занят, но какие бы ни были, они родные и привычные. Артисты — это просто артисты, может, и красивые в стразах и перьях, но перед сном не целуют в лоб и не отпаивают киселём, когда прихватывает живот.

Пока дядя Лёхач пел, Вероника сидела красная и насупленная, но не ушла, дослушала песню до конца и сразу же включила магнитофон. Заиграла ламбада. Те, кто ещё сидел, повскакивали со стульев и лавок, встали друг за дружкой в длинный паровоз. Многоногая гусеница побрела по двору, вихляя бёдрами, выбрасывая в стороны ноги. Воздух наполнился смеющимися голосами. Пели вразнобой, как слышали, так и произносили непонятные слова:
— Шо, аф ту си фой, эй ун дей а шоми ту се ра-а-а…
Тихон наблюдал за бобинами, готовый в любой момент смазать головку проигрывателя папиным тройным одеколоном. Попытки разобрать магнитофон он временно оставил, делал вид, что следит за его рабочим состоянием, но на самом деле ждал, когда можно будет вскрыть пластиковый корпус и хорошенько поковыряться отвёрткой во внутренностях бобинника. Радио он разобрал ещё год назад, но Лёша его прикрыл, сказал, что толкнул случайно, и оно треснуло. Новое не купили и постепенно отвыкли от бормотания. А в Большом доме радио вообще никогда не замолкало: рассказывало сказки, пело песни, разыгрывало спектакли.
 Танцевали и парами, но на припеве снова сливались в вихляющую колонну. Филипп не встал в общий хоровод, его партнёрша ещё не доросла. Изображая па из вальса и танго, он кружил Настю на руках. Её короткие ноги болтались по воздуху, белые по случаю праздника колготки пузырились на коленках и собрались гармошками на худых щиколотках. Настя громко смеялась. Светло-русые волосы растрепались, платье задралось до самого пояса. Филипп пришёл на праздник к другу, как положено, в рубашке с искрой и модных варёных джинсах, но после танцев разлохматился не меньше Настёны.
— Француз, оставь Настьку, у неё уже в глазах рябит, — то и дело просила бабушка Вася.
Филипп опускал Настю на траву, но она не уходила, становилась на мыски его ботинок и танцевала, повторяя его шаги. Правда, терпения смотреть на всех снизу вверх хватало ненадолго. Она дёргала Филиппа за рукав, цеплялась за ремень и, как маленькая обезьянка, забиралась к нему на руки. Разноуровневый танец продолжался до следующего оклика бабушки.
Лёша наблюдал за плясками со стороны, танцевать он любил и с удовольствием возглавил бы ламбадную змейку, но пока переживал подаренный дипломат, хотел подуться, чтобы родители увидели: с подарком не угадали.
— Иди ногами подрыгай. — Дядя Лёхач подошёл сзади, передвинул сигарету в угол рта и чуть подтолкнул его в спину.
— Сейчас, — Лёша отмахнулся от едкого дыма, — дай затянуться?
Дядя Лёхач тут же отвесил ему щелбан.
— Ты чё? Это ж «Космос», я её у Матани за шесть рэ купил.
— Ого. Что-то она завернула.
Матаней звали цыганку, торгующую около рынка носками и золотом. Продавала она мало, в основном останавливала прохожих, предлагая погадать. Почти всегда водила с собой мелкого полуголого цыганёнка, он клянчил «копеечку на хлебушек» и заглядывал в душу глазами-вишнями. За всё время, что Лёша знал Матаню, поменялось пять или шесть цыганят. Малышам подавали охотнее, чем голенастым подросткам.
Местные редко велись на услуги хиромантши, ходила легенда, что её муж предсказывает будущее гораздо лучше, но к нему нужно было приходить вдвоём. Он работал сапожником в небольшой каморке, не развешивал цветастую лапшу и не говорил мудрёными фразами, оглядывал пару чугунным взглядом и ставил диагноз: «разойдутся» или «будут вместе до гроба».
Матаня зарабатывала на приезжих. Частенько разводила их на всю наличность, по неосторожности привезённую в город. Забалтывала, обездвиживала и очищала карманы цыганскими чарами. У неё всегда можно было раздобыть дефицитный товар, в этом году в этот список попали и сигареты. Пару раз дядя Лёхач брал с собой и Лёшу, учил его забалтывать мастеров торговли и противостоять цыганскому колдовству.
Дядя Лёхач коротко затянулся, выпустил облачко горького дыма.
— Вот и ого. Бате не говори. Он бы десять дипломатов купил.
Лёша ухмыльнулся и тут же расстроился.
— Одного достаточно.
— Ты чё нос повесил, пионер? Иди лучше загляни в коляску «Урала», там тебя подарок ждёт. — И разу же добавил: — Не «Электроника». Лучше.
И всё-таки дал затянуться. Лёша давно хотел начать курить по-взрослому, как дядя. Одно время на подоконнике в коридоре лежали блоки «Полёта» и «Явы», он таскал из пачки по одной, по две, но в этом году даже отец перешёл на вонючую «Приму» и трясся над каждой сигаретой. Не украсть. Так что пришлось отложить вредную, но модную привычку до лучших времён.
В коляске Лёша нашёл коробку с надписью «Узор-1» и несколько гладких дощечек. Ещё не открыл коробку, но уже понял, что это выжигатель. Такой же был у Филиппа, и они жарили деревяшки по очереди, украсили все разделочные доски в доме Антоновых, испортили лакированный подлокотник кресла, но весной сломали последнее «жало» и переключились на другие развлечения.
Выжигателю Лёша действительно обрадовался, представил, как дядя копил на него, а потом искал по магазинам, желая угодить, и обрадовался ещё больше. Вернувшись во двор, он обнял дядю со спины.
— Спасибо.
— Нравится?
— Ага.
— То-то же. А то замучил со своей «Электроникой».
После ламбады Вероника снова поставила бобину с «Ласковым маем», а потом будто случайно переключилась на Белоусова.
Лёша уже отпустил обиду на родителей и танцевал на поляне среди гостей. Не смущаясь, вытаскивал в круг то одноклассниц, то тёть, то сестрёнку Олю. Она ещё не ходила в школу, но уже записалась на танцы и обожала быть в центре внимания. Стоило ей оказаться в кругу, как все тут же замечали и её «красивые глазищи», и «длинные косы», и «потрясающее чувство ритма». Пока Оля не подросла, первое звание красавицы в роду Антоновых носила Вероника — высокая и статная натуральная блондинка, Оля же напоминала куклу. Именно так её и называли. Настёна по природной раскраске была похожа на Олю. Те же русые волосы и серо-зелёные глаза, светлая кожа, но у Оли краски были ярче, глаза — выразительнее, губы пухлее, ресницы длиннее, в Насте же всё было среднее. Приятное, симпатичное, но среднее. Ребёнком она была милым, впрочем, как и все дети, но на фоне ярких сестёр сильно проигрывала.
На праздник пришли Лёшины одноклассницы — сёстры Пагиба, подарили длинные белые гладиолусы и две банки маринованных грибов. Их семья каждый год охотилась на опята и заготавливала чуть ли не в промышленных масштабах. Лёша обожал скользкие мелкие грибочки и подарок принял с удовольствием. Одну банку тут же открыли и поставили угощение на праздничный стол.
На поляне между деревьев вытанцовывали три поколения Антоновых, а среди них и гости, приглашённые и пришедшие на огонёк без приглашения, но не с пустыми руками. Все плясали, только Вероничка, нахохленная и насупленная, сидела на краю скамейки, разглядывала криво склеенную чёрно-белую фотографию. Лёша выбрался из веселящейся толпы и склонился над её светлой макушкой.
— Не ной. Дядя Лёхач новую привезёт, а уродов этих мы с Филом накажем.
— Не надо драться, Лёш. — Она провела пальцем по излому снимка, прямо по щеке своего кумира.
— Так это не драка. А восстановление справедливости.
Трагедия вселенского масштаба случилась нынче утром, когда столы уже стояли во дворе, в воздухе витало ощущение праздника и аромат жареных кабачков. Часть семьи собралась на веранде. Мама подшивала край льняной рубашки. Вечером заходила Светлана Леопольдовна, мама Филиппа, и принесла новую одежду, которую требовалось ушить на её стройную фигуру, а Лёше подарила билеты в цирк-шапито, расположившийся на выезде из Славянска.
В этом году Лёша начал стесняться родителей друга, их благосостояние слишком бросалось в глаза, у Фила всегда оба носка были целые и водились деньги на газировку. Раньше Лёша не раздумывая обедал у Черны;х и брал «поносить» вещи, но с недавних пор, столкнувшись с тонкой-звонкой и благоухающей тётей Светой, прятал глаза и краснел. Она не работала, но и дома не сидела, посещала мероприятия с трудновыговариваемыми названиями, для которых требовались укладка чёлки и алый маникюр.
Мама Лёши работала даже беременная. Как только живот нельзя было оправдать плотным обедом, она переставала ходить в «Сад-Гигант» на сбор или упаковку яблок и снова превращалась в домохозяйку. Подрабатывала, обшивая два ближайших отделения, ныне посёлки Вишнёвый и Садовый. Ей привозили подрубить брюки, ушить платья или прострочить тюль. Доход был небольшой, но стабильный и точно не лишний для их большой семьи.
 В утро Лёшиных именин Бабушка Вася накручивала на скрепки обрезки открыток и соединяла в шуршащий каскад штор, тётя Тамара и тётя Лида протирали вафельным полотенцем хрусталь, извлечённый из серванта. Обе тёти периодически покидали Большой дом, каждый раз с мужчинами не в статусе мужей. Их провожали, снарядив домашними заготовками и пожеланиями. Встречали тихо, без фанфар и снова принимали в семью. О том, куда девались несостоявшиеся мужья, никто не вспоминал. Из четырёх детей бабушки Василисы женился только Михаил Викторович, и теперь мама отдувалась за всех. Родила уже шестерых. В этот раз перерыв затянулся, Насте исполнилось три года, живот вспух только в июле.
Арина и Лёша сосредоточенно разрезали разлинованные открытки. Арина старалась, ловко орудовала большими портняжными ножницами, он же резал вкривь и вкось. Сделав из открыток одну шкатулку, остыл к этому девчачьему развлечению. Подарил поделку Настьке, а та её утопила в раковине. И слава богу, не осталось доказательств, что он умеет пользоваться иголкой не хуже тёти Лиды. Позорище, не иначе временное помутнение от скуки и жары.
Вероничка с утра ушла на практику в школу, прибежала раньше времени вся в слезах, сжав в руке обрывки фотографии Жени Белоусова. Весной дядя Лёхач ездил на концерт и раздобыл снимок с автографом. Подарил, естественно, его самой преданной поклоннице. С того дня она не расставалась с фотографией, таскала её в кармане на площадку и на рынок, перед сном, когда все Антоновы рассматривали настенные ковры, любовалась кумиром. И тут кто-то посмел покуситься на её личную святыню.
Мама отложила в сторону скрепки и обняла заплаканную Веронику.
— Склеим твою фотографию.
Вероника дёрнула плечом и высвободилась из объятий.
— Это будет уже не то! Кривой и мятый!
— Они из армянского аула? — Лёша отложил ножницы.
Вероника закусила губу, но версию не отмела.
— Это же они тебе платье задирали?
Мама и тётя Лида переглянулись.
— Так, чего мы не знаем?
Вероника вскочила, убегая в дом, бросила на Лёшу сердитый взгляд:
— Ты же обещал не рассказывать!
Лёша и не рассказал. Мама допрашивала, тётя осуждающе качала головой, но он больше не произнёс ни слова. С ребятами из аула война шла с переменным успехом, недавно снова сцепились. Пришлось поучаствовать и Филиппу. Их быстро разняли взрослые, поэтому победителей не было. Драчуны разошлись по домам грязные и сердитые, с припрятанной за пазухой искрой гнева.
В этот раз Лёша решил их проучить. Завтра, точнее, послезавтра. Завтра он будет отсыпаться после своих именин и, скорее всего, нянчиться с Настькой. А тащить на разборки Мелкую было неразумно и опасно.
Филипп не любил драки, но шёл за компанию, потому что друг, а другу положено прикрывать спину. Дрался он хорошо, ловко уворачивался от атак и сам бил безжалостно. Лёша даже побаивался его в таком состоянии и точно не хотел бы оказаться в числе его врагов. Филипп знал, что в драке теряет контроль, не хотел портить дорогую одежду и пугать родителей синяками, поэтому предпочитал переговоры.
Лёша тоже не был драчуном, распускал кулаки исключительно по необходимости, но в этот раз угрозами было не обойтись, затронули его семью. Обидели Вероничку.
На следующий день Лёше действительно вручили капризную невыспавшуюся Настю. Мама ушла в больницу, остальные Антоновы разбежались по делам. Настька недавно переболела, только закончила процедуры в физиотерапевтическом кабинете и пока ещё не вернулась в садик. На КУФ её тоже водил Лёша, но, пока она дышала фиолетовым воздухом, развлекал девочку Филипп, не давал дотянуться до песочных часов, по мнению Насти, вполне пригодных для игры.
Лёша соорудил себе бутерброд, сестре налил жидкую манную кашу и компот. Смотрел в окно, не забывая поглядывать на сестру. На дорожке, ведущей к дому, показался чёрный длинный силуэт, Лёша хмыкнул: Фил питал странную слабость к тёмным футболкам и водолазкам. В Новый год он пришёл к ним в чёрном с головы до пят. Бабушка Вася назвала его тогда Французом и с тех пор исключительно так и величала. Лёша понятия не имел, как выглядят французы, почему-то представлял их в тельняшках и беретах, с алым шейным платком, но бабушка считала по-другому. Темноволосый, бледный Филипп, любитель мрачных оттенков, по её мнению, напоминал лягушатника. Постепенно прозвище пристало, но как-то странно, фрагментарно. Французом Филиппа называла только женская часть Антоновых. Он не спорил, видимо, нравилось это прозвище.
Входные двери никогда не запирались, но Филипп всегда стучал и, только получив разрешение, входил.
Настя увидела его первой, дёрнулась и пролила компот. Лёша потянулся за тряпкой у раковины. Небрежно вытер алую кляксу и налил новую порцию.
— Чай будешь? Бутер?
Филипп поставил на табуретку пакет и сел напротив Насти.
— Нет. Я уже позавтракал. Мама передала брюки подшить и пуговицы для пиджака, — он взлохматил чёлку Насте, — а сверху мой подарок. Тебе.
Лёша раскрыл пакет, вынул плоскую коробочку. На мгновение его лицо озарилось радостью и тут же потухло.
— Блин, дорогой подарок. Не могу взять. — Он с сожалением положил «Электронику-18» на стол и отпихнул подальше.
— Бери. У меня две. Что мне с ними делать? Тем более одинаковые. Папа привёз.
Лёша заколебался.
— Давай не подарок, я так, поиграть?
— Ну, бери поиграть.
Филипп привычно взял из миски на подоконнике жёлтую антоновку. Вымыл и начал чистить. Настя заворожённо следила за кудрявой стружкой. Когда та выросла до двух завитков, выхватила именно её, а не голобокое яблоко. Филипп отобрал шкурку и отложил в сторону нож.
— Когда в цирк пойдём?
Лёша отвлёкся от разглядывания игры.
— А?
— В цирк когда пойдём? Они завтра-послезавтра шатёр снимают.
— Сегодня я нянька. — Он кивнул в сторону Насти, та обхватила двумя руками яблоко и грызла, размазывая сок по лицу. — А завтра пойдём в аул.
— Давай Настёнку с собой возьмём.
— Завтра? — удивился Лёша.
— Сегодня. На драку ей точно не стоит смотреть, и опасно.
«Электроника» призывно сверкнула блестящим новеньким экраном. Лёша покосился на неё и оттолкнулся от подоконника. Сейчас ему гораздо больше хотелось испробовать новую игру, но он боялся выглядеть слишком уж обрадованным и несдержанным.
— Пойдём. А билеты как же? У нас всего два.
— Так она маленькая. Посажу себе на колени.
Лёша не горел желанием переться в город, но гастролирующий цирк, к сожалению, покидал Славянск вместе с уходящим летом. Билеты пропадут, и как ему потом в глаза смотреть Светлане Леопольдовне?
Вокруг полосатого шатра бродили взбудораженные люди и суетливые воробьи. У входа стоял автомат с газированной водой. Лёша пнул его для профилактики, но тот даже не заворчал. Он работал только первые дни, стаканы разбили, кнопки расцарапали, и сейчас он живописно ржавел. Филипп купил Насте сладкую вату и воздушный шарик. Пока двигалась очередь, она вертелась, норовила выдернуть руку и убежать к клеткам с белыми голубями. За деньги можно было их подержать в руках и даже сфотографироваться. Воняло скотным двором и влажной шерстью. От цирка веяло не праздником, а ожиданием. Артисты готовились сорваться в новый город, последние представления давали торопливо и без азарта.
Внутри шатра воздух не шевелился, пространство до самого купола заполнила душная подвижная темнота. Зрители расселись по скамейкам, но в ожидании не замерли, а переговаривались и разглядывали потрёпанный цирк, названный лучшим ленинградским, видимо, сгоряча. Рядом с Филиппом пустовало два места, но он всё равно посадил непоседливую Настю к себе на колени и намотал на руку нить от шарика. Все представление Настя взвизгивала и громко хохотала. Клоуна испугалась до икоты, дрессированного медведя чуть меньше. Шарик лопнул после антракта, Настя не расплакалась, но и не отдала то, что от него осталась, зажала в ладошке голубую тряпочку и не отпускала до конца выступления.
Лёша скучал, то и дело вспоминал оставленную «Электронику» и порывался сбежать, Филипп смотрел представление глазами Насти. Смеялся, когда ей было смешно, если она подскакивала от радости, приглядывался к выступающим внимательнее. Заметив ёрзанья Лёши, он удивился:
— Неинтересно?
— Не знаю. Наверное, я уже вырос из цирка. — И тут же спохватился: — Но ты маме не говори. Настьке вон нравится. — Лёша застыл, пришибленный собственными словами. А ведь и правда, он любил цирк, именно поэтому Светлана Леопольдовна подарила ему билеты. Обожал! Даже мечтал стать великим клоуном, как Никулин. А сейчас чувствовал, скорее, раздражение и скуку. Это так, что ли, детство уходит? Как там дядя Лёхач говорил, «шутки бати станут несмешными, взрослые будут во всём неправы, а клоуны покажутся грустными».
Филипп не заметил его задумчивости, по-настоящему увлёкся представлением.
— Уже заканчивается. Сейчас пойдём.
Объявили акробатов, прожектор высветил купол шатра и снова метнулся на арену. В центре стояла хрупкая тонкая девочка в золотистом купальнике. Лёша сощурился.
— На Ксюху похожа.
— Кого?
— Ксюху Лобазникову. Была со мной в группе в детском саду и в первом классе. Козюли ела.
— Я же к вам во втором классе пришёл.
— Точно.
Во втором классе они и подружились. Началось всё с взрослого рукопожатия. А позже оказалось, что они оба ненавидят какао и влюблены в губастую рыбу из мультфильма «В синем море в белой пене». Фил как-то незаметно влился в семью Антоновых, большую часть времени проводил с Лёшей. Они сидели за одной партой, занимались в секции рукопашного боя и вместе делали домашние задания. Их родители вежливо общались, передавали друг другу приветы, но не дружили. Обитали на разных орбитах и держали условно-сословную дистанцию.
Конферансье объявил гимнастку, которой предстояло выступать на обруче в паре с другим гимнастом, Лёша даже подпрыгнул.
— Прикинь. Точно Ксюха. Она гимнастикой занималась с спортшколе, потом уехала с родителями, вроде в Краснодар. Я ещё, дурак, ревел, это ж моя первая сопливая любовь была. Бегал к её бабушке, она живёт за аркой. У неё перед домом белая шелковица растёт, крупная такая, сладкая. Мы обносили там деревья.
Филипп не ответил. Он обнимал Настю, отмахиваясь от её пышного банта, но смотрел только на юную акробатку.
— Филя? Эу!
И снова молчание. Лёша хмыкнул и даже присвистнул. Он впервые видел друга таким очарованным. Влюбился, что ли? Настя закапризничала и вывела Филиппа из ступора. Он вздрогнул и нахмурился.
— Красивая.
— Подросла с тех пор. Я и не знал, что она в цирке выступает. — Лёша толкнул друга плечом, заставляя пошевелиться. — О-о-о. Ты сейчас как Вероничка-спичка, когда та на своего Белоусова молится.
— Да ну тебя. Просто реально красиво. — И тут же перевёл тему: — Ты там не передумал в аул идти?
— Нет. Завтра пойдём. Настька с мамой будет, папа на работе. Нужно всё втихаря провернуть. Маме нельзя волноваться.
— Может, тогда не надо драться?
— Драться надо. Волноваться нельзя.

Лёша боялся, что его будут ругать из-за предстоящей драки, хотя он взял с Веронички обещание молчать, Настя всё знала и болтала без умолку, но понимал её только Филипп и то, скорее, по интонациям. Но сдала не Настя, и ругали за другое. Папа нашёл «Электронику» и неожиданно рассердился.
— Где ты это взял?
— Подарок.
— Не ври мне, Алексей. Где взял?
Лёша нахмурился, поймал растерянный взгляд мамы.
— Филя подарил.
Родители переглянулись.
— Это дорогой подарок. Верни его.
— Пап! Ну ты что?!
— Верни. — Он всучил в руки Лёши не распакованную игру. — Верни.
— И что я скажу?
— Так и скажи, что я не разрешил.
Лёша обычно не спорил, но тут взорвался:
— Пап! Я мечтал о ней! И для Черны;х недорого, могут себе позволить.
— Ах вот как ты заговорил! Мы не можем. Верни!
Лёша схватил «Электронику» и выбежал на улицу. Пересёк улицу и вбежал в яблоневый сад, окружающий Большой дом. Он знал, что никто не будет его искать и не станет наказывать ремнём, он уже вырос из того возраста, когда кнут действеннее пряника. А ещё он понимал, что подарок придётся вернуть. Это и сердило больше всего.
Лёша сначала шёл быстро, но потом замедлился. Злость отступала, освобождая место поиску способов обойти родительский запрет: будет хранить игру у Фила или у  дяди Лёхача в комнате. Тот не сдаст, сам же будет играть. Вообще, дядя обожал делать всё наоборот и не оправдывать ожидания. Пойти наперекор, пусть и тайно, он будет рад.
Антоновка и орлинка уже плодоносили, в воздухе стоял густой, землисто-сладкий аромат. Лёша сорвал ближайшее яблоко и хрустко откусил почти половину. Сумерки спутали деревья, поползли по траве фиолетовым сырым туманом.
Там, где начинался Живой сад, пахло всё так же сладко, но на ветках не было яблок. Каждую весну деревья покрывались нежными белыми цветками, усыпали мягким снегом траву и синие васильки, но плодоносили очень редко. Яблони отличались друг от друга даже в темноте, имели не только характер, но и души. Лёша никому об этом не говорил, но иногда ему казалось, что в складках коры угадываются лица умерших родственников.
Он замер перед маленькой яблонькой. Деревцу было почти пятьдесят лет, но оно выглядело как подросший саженец и никогда не плодоносило. Яблонька принадлежала сестре бабушки Васи, умершей ещё в младенчестве. Её звали Олей, именно в честь неё назвали Ольку-куклу.
Чуть в стороне росли две яблони, переплетённые стволами, словно лианы: тёмный ствол вокруг светлого, а ветви спутались так плотно, что превратились в одну общую крону — деревья посадили спустя полгода после гибели бабушки Жени и дедушки Андрея. Родителей мамы Лёшка помнил смутно. Они погибли в пожаре, когда ему было всего шесть лет. Участок с обгоревшим остовом дома продали. Там давно уже жили другие люди.
Ближе к забору росло скрюченное невысокое деревце, посаженное всего пять лет назад, но уже на вид старое. Его посадили после смерти старшей сестры бабушки Васи — бабы Шуры. Её  Лёша хорошо помнил, как и её похороны. Как ни странно, никто не плакал, в их семье появление новой яблони не считалось поводом для слёз.
В августе невозможно было поймать воспоминание, но Лёша всё равно по привычке приостановился и прислушался. В девять лет он сам научился вдыхать прошлое, без посторонней помощи. Хотя до этого приставал к дедушке Вите с просьбой объяснить, чем отличается яблоневое воспоминание от обычного, и как его вообще поймать.
Это случилось в конце апреля, яблони только начинали цвести. Лёша усиленно вдыхал через нос и, широко открывая рот, заглатывал свежесть утра. Вместе со скрипящим ледяным ароматом он вдохнул воспоминание бабы Шуры, но о том, кому оно принадлежит, узнал позже. А тогда просто затаился, впервые соприкоснувшись с чудом и одновременно легендой, в которую почти не верил и сам же называл её наследственной антоновской шизофренией.
В сверкающей дымке он увидел дедушку Витю молодым и задорным. Тот играл на губной гармошке, притоптывая в такт ногой, рядом танцевали немодно одетые парочки, слышался смех и весёлые голоса.
 Самым удивительным было ощущение чужих эмоций. Лёшу охватило разудалое счастье, ликование и пузырящаяся влюблённость. Воспоминание побледнело и выветрилось, словно хмель, длилось несколько секунд, походя на кадры из старой доброй сказке, конец которой утонул во сне, и воображение достроило свой финал.
После первого пойманного видения Лёша часто бродил в цветущем саду и ловил обрывки воспоминаний: яркие лоскутки чужих жизней, переливчатые стекляшки в калейдоскопе. Теперь он совершенно точно отличал свои детские воспоминания от яблоневых, порой слишком взрослых и сложных. Каждую весну Живой сад наполнялся ароматом прошлого и сладкой тоской. Лёше казалось, что взрослел он не в даты именин, а в те дни, когда примерял на себя чужие судьбы. С каждым воспоминанием он не только лучше понимал родственников, некоторых из них он не знал при жизни, но и открывал новые стороны самого себя.
Лёша выбросил огрызок в темноту, нащупал в кармане «Электронику» и уже собирался идти сдаваться отцу, как услышал голоса и остановился. Подслушивать не планировал. Но уловил своё имя и притих.
— Оставь Лёшку в покое. Не женится он. Не та натура.
— В покое? Обрюхатить, значит, хватило ума, а жениться — нет?
Лёша скривился. Понял, что бабушка и дедушка говорят не о нём, а о дяде Лёхаче. Судя по всему, он опять погулял с последствиями.
— Катерина врёт. Не беременная она, — уверенно заявил дедушка Витя.
— Ты и про Полю так говорил. А вот уже седьмым пузатая.
— Поля другое. Она своя.
— Время такое неспокойное, страна рушится, а они снова в роддом собрались. — Бабушка Вася вздохнула, зашелестела её длинная юбка. Лёша испугался, что его увидят, и отступил назад. Но бабушка продолжила спокойно: — Кстати, она сказала, что, если будет девочка, назовёт Галиной, а если мальчик — Степаном. Уверена, будет пацан, живот огурцом.
— Надо же, а Полинка-то хитрая. Хочет, чтобы я с ним возился. И у меня будет персональный внучок с именем брата или сестры. Ты вон Ольку больше всех любишь.
— Неправда. Я всех люблю.
— Всех любишь, но Олюшку обожаешь.
Бабушка Вася не стала спорить. Лёша едва не хмыкнул. Все знали, что Оля любимица бабули, и принимали как должное. Её легко было любить. Заводная весёлая кукла.
На несколько секунд замолчали. Дедушка вздохнул.
— Галей можно, она уже яблоня, а Стёпой не надо. Не положено, чтобы в семье одинаково звали. Плохая примета.
Бабушка удивилась.
— Алексеев у нас двое.
— Плохая примета, — повторил дедушка. — Матаня говорила, что судьбы путаются.
— Это Матанин муж говорил, сапожник.
— Тем более. Этот просто так болтать не станет. Плохая примета. Не надо было Лёшку Лёшкой называть.
Лёша отошёл от дерева, встряхнулся, избавляясь от неприятного осадка подслушанного разговора. Он, может, и Лёшка, да только дядя — нет. Он Лёхач. И Матанин муж с чугунным взглядом сто пудов ошибся.

Роман новый, ещ не издан в бумаге. Полный текст на Литрес