Лето скоро. Зяма

Очень скоро наступит лето. А пока остаётся только ждать. Вспоминать. Допустим - Челентано. Или рубку дров. Делать это самому - значит вернуться к чему-то первобытному, мужскому. Не ради экологии, не ради пользы, а потому что по-другому - не то. Это для бани, для открытого огня, для деликатесов, требующих уважения.
Уголь? Это же почти обман. Он как фотошоп жизни - быстрее, но без вкуса. Даже унылая продуктовая линейка с огня вдруг получает шанс: подрумяниться, пропитаться дымком, одеться в клетчатый узор гриля - последний наряд перед финальной остановкой на пищевой лестнице.

Вне конкурса красавец-баклажан. Нарезан щедро, замочен в оливковом масле с базиликом и перцем. Солить - только крупной солью, и только в конце, прямо на огне. Это важно, это почти интимный ритуал.
Готовка на огне успокаивает. Как будто ты не овощи и мясо жаришь, а возвращаешь себе память. Картинки стремительные и столь явные, что очнувшись опасаешься за подгоревшее на гриле съестное.

Тем временем память снова оживает: платформа у пригородной электрички. Ты, голодный и заспанный, едешь от двери общаги к дверям Альма-матер. Смотришь, как проносится мимо литерный поезд - весь такой голубой и нахальный, с темно-синей полосой, везёт людей из Адлера в Ленинград. Видишь оплывшие лица, скрученные в роллы матрасы, гранёные стаканы с чаем в серебристых подстаканниках. И думаешь: может, и было им хорошо, в этом Адлере. Хотя тебе туда не хотелось. И на учёбу, если честно, тоже. Хотелось спать и есть. В таком порядке. Сладкая юность в воспоминаниях.

На старте лета в голове всегда завалы мыслей. С примесью дыма и будущими удовольствиями. Радугами. Рассветами. Закатами.
Закаты особенно - яркие, влажные, розовые, как в песне.
Появляются предлетние ритуалы. Перед отъездом в город - всегда. Обязательно пройти босиком по щипуче-холодной траве, закатав джинсы, сбить росу пальцами, поискать ёжика или «лошадь в тумане». Понять, откуда эта плотная, почти живая субстанция - душа земли или предвестник самого лета - вдруг поднимается вверх и исчезает.
Полезно ли бродить по вечерней росе босиком? Не знаю. Все твердят - только утром. Но вечером это какое-то другое ощущение. Щекотно. В теле - щемящее, в мыслях - заботы. Дышишь полной грудью, как вор - набираешь про запас этот чистый, немой озон.
Очнувшись снова улавливаешь запах начинающего подгорать баклажана.

Сверчки, слышны из травы, как будто просят: укради нас тоже, унеси наше стрекотание, запиши его в уши. Солнце, ныряя за деревья, моргает уставшим глазом, покрытым красными прожилками. Это был длинный день - и для него, и для тебя.
Где-то закричит птица - или пугает, или разминается. Машина увозит отдохнувших дачников. Потом - снова тишина, только сверчки. И думаешь: ну всё. Пора. Принимай меня, город, со своими запахами, грохотом, сгустком людей и технологий.
Пожалуй, нужно раздуть угли.

Зяма появился внезапно - как запах картошки с укропом, когда ты уже решил садиться на диету. Пятьдесят лет, рост с кулак, руки как чугунные трубы. Вечно в рубашке, которую уже не застёгивает - живот мешает. И взгляд - синий, как любимый гранёный стакан. Не глаза, а прожектор. Видит всё. Молчит часто, но если говорит - так, что даже сверчки умолкают.

- Ты баклажаны опять мучаешь, - буркнул он, подходя к мангалу, где жарились уже почти философские закуски. - А мясо где?
- Сегодня без мяса, - сказал я. - Хочу легко.
Он посмотрел, как на человека, заявившего, что кофе вреден.

- Легко? Это как секс с выключенным светом. Чего ты там нашёл? Молекулы счастья?
- Ну а ты чего пришёл, Зяма? - Я кинул на решётку ещё один баклажан - демонстративно.
- Что-то случилось?

- Ничего не случилось. Просто ночь будет тёплая. Надо с кем-то помолчать. Одному молчать - не то. Грустно.
Он сел на лавку. Закурил. Даже дым у него пах мужским одиночеством.

- Ты знаешь, - сказал он, не глядя, - я сегодня видел, как Лена цветы поливала. Помнишь Лену? Та, которая бухгалтер, у которой губы как у Бриджит Бордо, только она про это не знает.
Я кивнул. Зяма вздохнул.

- Её плечи. Они теперь какие-то взрослые. Не такие, как двадцать лет назад. Но в этом взрослении - что-то такое... м-м-м. Как будто ты уже не мальчик, но всё ещё хочешь играть.
Он замолчал, как будто перегрыз себе мысль.

- И что ты сделал? - спросил я.
- Ничего. Я ж не идиот. Просто смотрел. Иногда главное - просто быть рядом. Даже если рядом никто не знает, что ты есть.

Баклажаны почти сгорели. Я вытащил их и подал Зяме. Он взял. Ел молча, как будто пробовал на вкус свою жизнь.
- Ты когда в город? - спросил он потом.
- Завтра.
- А я сегодня. Поехали вместе. А по дороге я тебе кое-что расскажу. Я, брат, решил серьёзно влюбиться. Настояще, без прикрас.

- В Лену?
- Не знаю. Может, и не в неё. Может, просто в кого-то, кто пахнет дождём и говорит медленно.
Он встал. Потянулся.

- А ты всё баклажаны, баклажаны... Надо жить, а не жарить. Хотя жарить - это тоже жизнь, если правильно жарить.
Зяма ушёл, оставив запах табака, мысли о Ленке и странное чувство, как после первого поцелуя: ты вроде взрослый, но внутри что-то сладкое и несмелое.

 Хмурым утром город принял его как старого друга, с которым давно не виделся и не особенно скучал. Встретил пробками, кашлем автобуса и тем густым выхлопом, что пропитывает кожаные сиденья в такси. Но Зяма не злился. Он вообще не умел злиться по-настоящему. В нём злость быстро скручивалась в шарик и уходила куда-то между лопатками, оставляя после себя щемящее ощущение. Не мести - тоски.
Он шёл по тротуару медленно. Не потому что устал, просто некуда было спешить. По углам прятались киоски с кофе. Зяма взял американо - горячий, как объятие, не приправленное словами.

- Без сахара, - сказал он продавщице.;Она посмотрела на него, как на человека, у которого за спиной пара серьезных историй. И одна из них - точно с огнестрелом.;- Вам бы с ромом, - сказала, - холодный такой день.
Зяма усмехнулся:;- А мне и без рома хватает.

Кто-то кричал в телефоне. Кто-то воровато ел шаурму. Город жил. Как умел. Как мог.
С Лиговки он зашёл во двор, где когда-то жил. Там всё было на месте: облупленные стены, ржавые качели и девочка лет семи, ловящая дождь ртом. Увидев Зяму, она вдруг спросила:

- А вы - дед?
Он растерялся, но не обиделся.
;- Пока нет. Но возможно - в некой перспективе.
И пошёл дальше.

Кафе на Черняховского называлось «Оптимист», но оптимистов там давно не наблюдалось. Зяма не знал, зачем туда зашёл. Наверное, ноги привели. Или память. Он когда-то встречался здесь с одной женщиной. Та называлась Маргаритой. Хотя, по ощущениям, её следовало бы звать - Женщина с запахом дождя.
Она и сейчас сидела у окна.
Словно знала, что он придёт. Или просто не уходила никуда с тех пор.

- Привет, - сказал он, когда подошёл.;- Привет, - ответила она. - Сколько лет?
- Да как с тех пор, как ты сказала: «Ты не для меня, Зяма. Ты слишком настоящий».;- А ты всё помнишь?
- Не всё. Но то, что в паху и под рёбрами - да.

Она посмотрела на него. Не в глаза - глубже.
;- А ты бы смог начать с начала?

Он замолчал. Ответ не пришёл сразу. Он пришёл с паром от её чашки, с сухим цветком в её книге, с её едва заметным морщинкам вокруг губ, которые не мешали, а возбуждали.
- Я бы смог начать с конца, - сказал он.
- Если ты мне скажешь, какой он был.
Она улыбнулась. Улыбка была взрослой. Без наивности. Но с огнём.

- Конец был тогда, когда ты ушёл, ничего не сказав.;
- Я не знал, что сказать.
- Я тоже. Но я осталась. Здесь.
Он сел напротив. И больше не встал.

Девочка, которая ловила капли ртом, теперь рисовала их пальцем на стекле. Сверчков здесь не было. Зато был запах кофе и  женщина, у которой плечи - взрослые, а голос - будто бы только вчера родился.

Зяма смотрел на неё. Она - на него.
- Я не люблю слово «второй шанс», - сказала она.;
- А как ты его называешь?;- Последняя попытка, которую мы делаем, когда перестали бояться проиграть.

Он потянулся к её руке. Она не отдёрнула. Просто положила свою ладонь сверху.
- Тогда давай не проигрывать, - сказал Зяма.
- Хотя бы сегодня.
Она кивнула. И впервые за всё утро - замолчала.
 
Зяма вернулся тихо. Не было нужды обозначать это как событие. Просто сел в машину, выехал на рассвете - когда город ещё зевает в окна и отпускает людей неохотно, как женщина, которая не знает, любишь ли ты её. Доехал почти молча. Музыку не включал. Только гул шин и один разговор в голове, обрывками, как уценённые кассеты на развале.
Деревня встретила его не голосом - запахом. Сладко-сырой: подогретая ночным паром земля, цветущий черёмуховый абсурд и свежий навоз - как подпись под договором с природой.
Дом стоял, как и сто лет назад. С осевшей баней, с просторной беседкой, на крыше которой жили воспоминания, и с яблоней, стыдливо цветущей - будто знала, что старовата уже для такого. Травы поднялись по колено. И воздух не резал, а ласкал - щекой, внутренней стороной локтя.

Зяма вышел из машины, потянулся. Хрустнуло где-то между лопаток и годами. Он вдохнул - в себя, внутрь, чтобы до самого дна. Простой деревенский воздух, ни на что не претендующий, но способный вскрыть внутри то, чего ты не хотел касаться.
На крыльце его уже ждал кот. Рыжий, с грязной физиономией и выражением лица, как у старого дворника - знает всё, но молчит, потому что лениво.

- Ну здравствуй, барин, - сказал Зяма, присаживаясь на ступеньку.
- Ждали?
Кот не ответил. Он не из тех, кто бросается к ногам. Он из тех, кто терпит твоё присутствие и уходит, когда ты станешь лишним.
Сзади затрещала калитка - скрип, который он знал как кашель родной женщины. Это был Валерка. Всё тот же: кепка с логотипом непонятной партии, майка с чужим потом и улыбка человека, который больше любит весну, чем людей.

- Вернулся, - сказал Валерка.
- Я уж думал, сгнил там в городе.;
- Не дождётесь, - ответил Зяма.
- Хотя в городе почти сгнил, да. Но не весь. Остался ещё кусочек - живой.

- Пойдём, - сказал Валерка, - выпьем за живой кусочек. У меня самогон, как девка в мае - дерзкий, сладкий и к утру исчезает.

Они сидели у него в сарае, как всегда. Не меняется этот ритуал: две табуретки, стол из двери, пара рюмок, огурец, хлеб, и чуть-чуть тишины между глотками. Сквозь открытое окно тянуло запахом скошенной крапивы. Кто-то жёг прошлогоднюю листву — дым шёл тонкий, серый, почти деликатный. Откуда-то пахло резиной.

- Ну и как в городе? - спросил Валерка.
Зяма вздохнул.
- Громко. И как-то не в такт. Всё хотят чего-то, бегут, орут, продают. А я сижу, пью кофе и думаю, что весь город - как бесконечный «Первый канал», только без рекламных пауз.

- А баба у тебя там была? - Валерка щурился с хитрецой.
- Была. И вроде как даже оставалась. Пахла дождём и говорила так, как будто между словами было место для меня.
;- Красиво сказано.;
- Да это она так. Я только слушал.

Молчали. Пили.
Потом вышли на улицу. Уже начинало вечереть, но не темнело - май не торопится убирать свет. Трава была ещё тёплая от дня, на яблоне сидела птица - пела без особой причины, просто потому что май, и это - причина.

- Останешься? - спросил Валерка.
Зяма не ответил сразу. Смотрел на горизонт - тот, который не рвётся в небо, а плавно уходит под землю, как женщина под простыню после долгого дня.

- Остаться - это значит снова быть собой. Я пока ещё немного город, - сказал он. - Но если в городе снова станет тесно - вернусь. С мясом, баклажанами и той, которая пахнет дождём. Или хотя бы с собой.
Валерка кивнул. Они постояли ещё немного, потом разошлись - каждый в свою тишину.

Зяма лёг в старую кровать. Простыня хранила запахи других лет. За окном кто-то зашелестел — возможно, ёжик. Или судьба.
Он закрыл глаза. А деревня - дышала ему в шею. Спокойно. Без требований. И с предвкушением
Проснулся он, как обычно - не по будильнику, не по нужде, а от мыслей. Они, как соседская кошка, крадутся, когтят, потом залезают в грудную клетку и начинают там бродить. Чего ищут - неизвестно. Но шумят.
Зяма лежал минут десять, глядя в потолок. Потом встал. Голый, с лопатками, чуть покусанными маем. Шлёпнул комара по бедру - промазал. Прошёлся по комнате. Половицы скрипнули так, будто не одобряют.

;- Не рычите, бабки, - буркнул он, - я только мимо.
На кухне налил себе воды. Сделал один глоток. Подумал. Сделал второй - уже с самогонным подтекстом. Где-то под грудной мышцей ожило прошлое.
«Ира», — подумал он, «четвертый размер груди и абсолютное отсутствие логики. Что с ней было? А, да, пельмени ночью, с кетчупом, и ссора из-за стирального порошка. Великая драма».
Он усмехнулся. Поставил воду на плиту - не потому что хотел чай, просто так, чтоб дом дышал. Подумал про Галю - ту, что собиралась выйти за него замуж, но ушла к фотографу из соседнего поселка. Сейчас она торгует лечебными травами, обещая всем восстановление чакр и потенции.

«Галя, если бы потенция восстанавливалась лопухом - у нас вся страна бы без штанов бегала», - пробормотал он себе под нос и пошёл к кладовке. Там, за веником и ржавым мангалом, у него была старая армейская фляга. Трофей из других времён - не столько память, сколько стабилизатор ночных метаний.
Отпил немного. Вдохнул. Вышел на крыльцо. Майская ночь стояла густая, как настоявшийся суп в столовке - с неожиданными кусочками. Воздух - тяжёлый, влажный, нос щекочет пыльцой и мокрой корой.

И тут его, как говорят, «накрыло».
Он вдруг понял, что абсолютно и целиком один. Но без пафоса. Без этой модной одинокости из сериалов, где герой сидит на подоконнике и слушает джаз.;Нет. Он был один - как печка, в которой нет дров, но которая всё ещё тёплая. И это ему даже нравилось.
Он подумал о Машке, той, что водила «Жигули» лучше любого мужика и смеялась так, что задыхалась. С ней они однажды заблудились в лесу. Она плакала, а он жрал мухомор, чтобы пошутить. Неудачно. Но потом - целовались.

- Зачем всё это вспоминается, а? - спросил он у ночи.
Ночь не ответила. Она была занята: лизала лужи, раздувала туман, любовалась собой в тёмных окнах.
Зяма закурил. Дым пополз вверх - ленивый, как мысли после сорока. Комар сел на плечо. Он не стал его убивать. Пусть попьёт. Хоть кому-то я этой ночью нужен, подумал он. Вдруг в траве что-то зашуршало. Он замер.
Ёжик.

- А, братец, ты тоже не спишь? Проблемы с самками или просто рефлексия?
Ёжик остановился, фыркнул и ушёл по своим делам. В отличие от Зямы, он знал, чего хочет этой ночью.
Зяма затушил сигарету, вернулся в дом. Лёг обратно. Подушка была прохладная. Одеяло - странно родное.
«Засыпай, старый чудак», - сказал он себе. -«Утром варить будешь кофе. И строить планы, которые, конечно, снова не выполнишь».
И уснул. Спокойно. Без мыслей.;Ночь доживала до утра.;Комар — всё-таки укусил.;А ёжик — нашёл себе кого-то в кустах.
Все были при деле.

Зяма проснулся поздно. Но с достоинством. Тело чуть ломило, но по-хорошему - как после бани, секса или потасовки, в которой ты вроде бы проиграл, но все уважают.
Кофе он варил по старой памяти: не спеша, на костре, в закопчённой турке, с мрачным лицом, как будто готовил ритуал, а не напиток. Май расползался по двору, как кот - наглый, пушистый и вечно недовольный. Пар от кофе поднимался к деревьям, где в кроне кто-то спорил с жизнью - то ли дрозд, то ли женщина.

Он сидел на табуретке, пил и пытался ничего не думать. Это, кстати, навык. Не каждому даётся. Но Зяма тренировался годами. И почти преуспел.
Потом услышал шаги.;Нет - не шаги. Щёлканье. Сначала подумал: цапля. Потом - что опять Валерка, пришёл воровать сигареты и откровения. Но нет. Это были босоножки. Щёлк-щёлк. Лёгкие, с намёком. Такие звуки обычно предшествуют изменениям в жизни. Или хотя бы странному разговору.

- Доброе утро, - сказала она, выходя из-за сирени, - кофе есть?
Он повернулся. И увидел.
Женщина лет сорока с хвостиком. Или без хвостика. Он не успел точно запомнить. Волосы русые, в беспорядке, но таком, который требует 40 минут перед зеркалом и умения выглядеть, будто «просто встала и пошла».;На ней была футболка с надписью «не сегодня», шорты, в которых хотелось жить, и глаза - внимательные. Улыбка - чуть перекошенная, как у тех, кто пережил многое, но сохранил манеру смеяться вслух.

- Здрасьте, - ответил Зяма, прищурившись. - Вы кто, если не секрет?
- Соседка. Дом через поле.
;- А чего раньше не видел?;- Я вообще-то здесь третий год.
;- А я тут с девяносто шестого.;
- Так я про это и говорю, - улыбнулась она. - Вы, мужчины, видите только то, что само к вам подходит и спрашивает: «не налить ли?»

Он рассмеялся. С ней было легко. Как в первый день отпуска: ещё не знаешь, куда денешься, но уже хорошо.

- Кофе будешь? - предложил он, подвигая табуретку.;- Буду. Но только если он с характером.;- Мой кофе с характером и с трагическим прошлым.

Они пили молча. Потом болтали. Он узнал, что её зовут Женя. Что она в разводе, пишет какие-то методички для учителей, и что она однажды укусила директора за палец - в переносном смысле, но с последствиями.
Он рассказал про город, про Иру с четвертым, про комара ночью, и даже про ёжика, хотя знал - рассказывая про ёжика, ты автоматически подписываешься под тем, что тебе не хватает женщины.

- А почему один? - спросила она, лениво перемешивая кофе.
;- Потому что умею.;- Это плохо.
;- Не обязательно.
;- Хорошо. Тогда покажешь, где у вас тут баня, и дашь мяту с огорода.
;- С баней всё просто, а вот мята — злая. Обжигает.;
- Мне нравятся такие.

Она ушла, не попрощавшись. Просто поднялась, щёлкнула босоножками и исчезла в сирени.;Зяма смотрел ей вслед и думал, как странно работает жизнь: ты просто варишь кофе, а к тебе приходит женщина, с которой хочется даже полоть вместе. Не говоря уже о всём остальном.
Он остался сидеть. Потом вздохнул.;
- Вот и всё, - сказал себе. - Началось.
Птицы зааплодировали.;Комар, тот самый, жужжал у окна.;А где-то в траве снова зашуршал ёжик. Или судьба. Кто их разберёт.

Зяма долго не шёл. Принципиально. Хотел, чтобы она подождала. Хотя знал: в таких делах опоздание не плюс. Но мужчина должен чуть подумать. Или хотя бы притвориться. Он подошёл к бане, когда свет стал медовым, а воздух - почти телесным. Тёплым, вязким, как женские пальцы, неспешно разминающие спину.

- О, ты всё-таки пришёл, - сказала Женя, стоя босиком на деревянном настиле. - Я уж думала, ты опять ушёл в воспоминания.
- Да где там, - фыркнул Зяма, - воспоминания - это как старая телега. Далеко не уедешь. Только скрипит и пахнет глиной.

Она улыбнулась. На ней был простой сарафан. Но именно такой, в котором женщина выглядит не просто доступной, а недосягаемой - как рассвет на южном берегу, который никогда не был твоим.
Он показал, где полки, где веник. Где вода, где ароматная душа бани.;Она заглянула внутрь, оценила.
;- У тебя тут храм.
;- Нет. Просто место, где человек может стать заново человеком.;
- Значит, всё-таки храм.
;- Ну, если ты зайдёшь, он точно освятится.

Она бросила взгляд через плечо.
;- Осторожно, Зяма. Такие реплики заканчиваются либо браком, либо ремонтом.
Он пожал плечами:
;- Я умею и то, и другое.
Она вошла первой. И он вдруг ощутил, что этот вечер пахнет не только дровами и мятой. Он пахнет возможностью. Не любовью, нет. Любовь - это уже финал. А тут - начало. То редкое, настоящее, которое можно либо угробить своей спешкой, либо вырастить, как сад.
Они сидели напротив друг друга, пока пар мягко обнимал стены.;Молчали. Это было правильно.;Слишком много людей говорят не вовремя.
Он налил ей воды на камни. Жар взвился, как ревность. Или страсть. Или оба.
;Она посмотрела на него, прищурилась:
;- А ведь ты в молодости был хорош, да?
;- Был.
;- И наглый?
;- Без этого как.
;- А теперь?
;- А теперь - как дорогой алкоголь. Меньше, но крепче.

Она рассмеялась - от души, красиво, с хрипотцой.;
- Ну, ладно, Зяма. Считай, полдела ты уже сделал. Осталось не облажаться.;
- Это уже не ко мне, а к судьбе.

Они парились. Потом обливались. Потом пили настойку с мятой и вареньем.;Всё это напоминало старый фильм: чёрно-белый, но тёплый. Где ты не знаешь точно, что будет в финале, но уверен — смотреть надо до конца.
Когда они вышли на улицу, май обнимал их, как родная тётка с загорелыми руками. Зяма подал ей полотенце.
;- Спасибо, - сказала она. - За вечер. За пар. За то, что не полез сразу с поцелуями.
;- Я же сказал - дорогой алкоголь.;
- Да-да.;Она наклонилась, коснулась его щеки.
;- Но запах у тебя… как у прошлого, от которого не хочется уходить.

Она пошла к себе, щёлкая босоножками.;Зяма остался. Смотрел ей вслед.;Не потому что хотел. Потому что не мог иначе.
И понял: начинается лето. ;А с ним - и кое-что другое.; Тонкое. Настоящее. Неуловимое.

«Ладно, Завтра покажет», - подумал Зяма, - это ведь как новая бочка с водой: вроде та же, что вчера, но вот наливаешь - и понимаешь, что свежая. Потому что май в деревне - это время, когда даже земля ещё не успела устать от зимних передряг и пахнет, как тряпка после воскресной уборки - мокрая, живая и чуть удивлённая.
Он проснулся с ощущением, что тело сегодня будет говорить с ним на языке лопат и граблей. Взглянул в окно - небо всё ещё хмурилось, но облака были такими пушистыми, что хотелось взять их в руки и унести на огород.

Женя уже вышла из дома, в руках у неё был невзрачный, но подозрительно бойкий лейкопластырь - для куста смородины, который почему-то решил болеть от любви. Она махнула Зяме рукой и улыбнулась так, что он чуть не упал со стула.

- Ну что, Зяма, готов стать знатоком огородной дипломатии? - спросила она, перехватывая у него ведро.
- Если дипломатия заключается в том, чтобы не поругаться с морковкой, то я - мастер переговоров, - ответил он, оглядывая ряды как будто перед ним расстилалась армия непокорных овощей.

Они двинулись к грядкам. Зяма заметил, что Женя носит шляпу с широкими полями - такой, чтобы скрыть не только голову, но и планы на покорение всего дачного участка.

- Вот смотри, - говорит Женя, наклоняясь к капусте, - она не просто капуста, а целый клубок интриг. Если её вовремя не подкормить, начнёт вести себя, как бабушка на сходке - всех пересудит и никого не простит.
Зяма присел, взял грабли и с видом человека, который только что прочитал трактат по психологии растений, произнёс:
;- Значит, капуста - это у нас начальство? Тогда я - их преданный подчинённый.
Женя рассмеялась. В её смехе было что-то такое, что заставляло даже самые упрямые сорняки казаться менее страшными.
- А вот этот баклажан, - продолжила она, - он у нас красавец и сердцеед. Его надо поливать по утрам и гладить листья - тогда вырастет крупным и гордым.
- Ладно, гладить листья - это уже чересчур, - усомнился Зяма, - мне тогда надо ещё и песню какую сочинить?
- Не песню, а шёпот, - поправила Женя с загадочной улыбкой.
Зяма представил, как в саду он стоит, шепчет баклажанам о любви и солнце, а на заднем плане куры наблюдают с нескрываемым интересом.

- Если меня сейчас кто-нибудь увидит, - сказал он, - точно посчитают сумасшедшим.
- Дураков тут хватает, - сказала Женя, - зато овощи у нас с чувством юмора.

Так они провели утро, разговаривая с грядками и смеясь над собой. Иногда Зяма бросал странные вопросы в воздух - про судьбу, про лето, про то, зачем баклажанам шёпоты, если им и так светит солнце.
Женя отвечала загадками, а он слушал и думал, что всё это - лучше любого спектакля, и что, возможно, лето - это не только солнце и тепло, а вот эти вот маленькие ритуалы, когда ты перестаёшь быть просто человеком и становишься частью чего-то живого, пахнущего землёй и смехом.
В какой-то момент Зяма заметил, как по краю огорода пробежала белка - с таким видом, будто она тут давно и вообще главный инспектор порядка.

- Видишь? - сказал он, - даже белка оценивает наши успехи.
Женя кивнула:;- В деревне у природы своё чувство юмора. Она не торопится, но всегда на месте.
Зяма подумал, что мог бы провести тут всю жизнь, учась у природы — без спешки, без пафоса, с граблями в руках и шёпотом баклажанов на ушах.
Потому что, в конце концов, именно такие майские утра - настоящее счастье. Без рекламы, без телефонов, просто ты и мир, который пахнет мятой, тёплой землёй и лёгким чувством предвкушения.

Вечер в деревне - это не просто время суток, а настоящий театр теней и голосов, где каждая тень может оказаться старым знакомым, а каждый звук - предвестником приключения.
Зяма и Женя уже закончили с огородом. Мята была потрёпана, баклажаны, несмотря на шёпоты, не выдались ещё королями грядки, а капуста по-прежнему строила свои коварные планы. Но усталость была приятной - такой, что даже куры, давно улегшись по домам, казались сонными и довольными.
Вдруг из-за изгороди послышался храп. Не простой, а тот самый храп - храп человека, который уверен, что землю пахал весь день, и теперь вправе отдыхать так, будто завтра его не существует.

- Слушай, - сказала Женя, поднимая бровь, - кажется, у нас гости.
- Если это не очередной уставший дачник, - ответил Зяма, - я с ним разговаривать не буду.
Но за изгородью быстро раздался громкий смех и характерный звук открывающейся калитки.
Появился Зюзя - сосед лет под пятьдесят, человек с репутацией «чёткий парень», который в деревне считался скорее легендой, чем обычным соседом. Он умел и косить траву с азартом, и шутить так, что даже бабушки в соседних дворах хохотали до слёз.

- Зямка! - позвал он, подходя с широкой улыбкой, в руках неся две бутылки самогонки и сумку с чем-то, что сразу выдавало позднюю дачную трапезу. - У нас тут вечер! Приходите, Женя!
Женя в ответ только усмехнулась и с загадочным видом посмотрела на Зяму.

- Вот видишь, - сказала она, - у тебя уже есть компания. Не отвертишься.
- С таким гостем - и не надо, - улыбнулся Зяма, открывая калитку.
Вскоре за столом на деревянной веранде собралась компания, которую можно было бы назвать сборищем весёлых душ: Зюзя - с его бесконечными историями про то, как он чуть не переиграл трактор, Женя - с её острым чувством юмора и взглядом, который мог распутать любой ребус, и Зяма - с его умением слушать и вставлять такие реплики, что даже самая простая шутка превращалась в спектакль.

Пили, ели простую деревенскую еду - борщ из огорода, домашний хлеб, солёные огурцы, а под самогонкой раскрывались истории, которые в городе никто не услышал бы.
Зюзя рассказывал про своё детство, как однажды умудрился переплыть пруд, где водились караси размером с ладонь, и чуть не стал местной легендой, если бы не то, что карась оказался... пустой банкой из-под тушенки.
Женя смеялась до слёз, а Зяма думал, что в этой компании есть что-то искреннее и настоящее - то, что не купить ни за какие деньги и не найти в городских разговорах.

Время медленно растекалось, как тёплый мёд по корке свежего хлеба, а разговоры становились всё глубже и теплее.
В какой-то момент Зюзя вдруг серьёзно сказал:
;- Знаете, в деревне люди живут иначе. Здесь всё чувствуется по-другому - ветер, земля, даже сам воздух говорит с тобой. И если умеешь слушать, он расскажет тебе все свои тайны.
Женя кивнула:
;- И вот почему мы здесь. Чтобы услышать.

Зяма посмотрел на них и понял, что лето в деревне - это не только время для работы, но и время для тех редких, настоящих встреч, которые оставляют в душе отметку на всю жизнь.
И пока за окнами медленно опускалась ночь, а светлячки танцевали над травой, они знали: эти вечера - настоящие. В них - всё, что нужно человеку: тепло, смех и друзья, которые всегда рядом.

Когда ночь окончательно опустилась на деревню, и розовый отблеск майского заката превратился в бархатный шёлк темноты, Зяма, Женя и Зюзя стояли на крыльце, ощущая, как тепло последних лучей ещё цепляется за кожу, словно нежный, но решительный поцелуй.
Их дружба - не громкий крик, не пустой фарс, а тихий, уверенный разговор без слов, где каждый понимает другого с полуслова. Как земля принимает дождь, так они принимали этот момент: наполненный запахами травы, влажной земли и предвкушением лета, которое вот-вот развернётся во всей своей полноте.

В этом розовом свете - прозрачном и живом, словно воздух наполненный обещаниями - они чувствовали нечто настоящее, не подвластное времени и шуму больших городов. Это была та самая простая и редкая истина, которую не объяснить словами, но можно было прочувствовать в каждом взгляде, в каждой улыбке, в каждом вздохе ночного ветра.
И именно здесь, среди шёпота трав и лёгкого стрекотания сверчков, зреет лето, согреваемое искренностью и дружбой - той самой, что греет сильнее любого огня и остаётся с тобой, когда наступает утро.