Нар Дос - Смерть - перевод с армянского -48

Нар Дос - Смерть - перевод с армянского языка -48

10


               Сферическая лампа, висящая на потолке спальни, отбрасывала мягкий, неподвижный свет сквозь монотонное красное стекло. В оглушительной тишине казалось, будто этот свет, глубоко печальный, дремал. Сквозь дыры в искусно сотканных занавесях окон было видно, как морозный и унылый сумрак зимнего дня, быстро темнея, переходил в жестокую тишину, а густой туман тяжестью серой тучи опускался на землю.

На кровати лежала Текла, такая неподвижная, что казалась мертвой. В красном свете фонаря её крупное лицо с полным подбородком казалось покрытым красной вуалью, в которой непомерно широкие вены закрытых глаз, словно потемневшие полумесяцы, казались еще чернее естественных. Лицо её было таким холодным и неподвижным, что казалось, будто голова её сделана из твёрдого камня, и этот камень всей своей тяжестью утонул в мягкой подушке.

Марутян сидел в глубине спальни, преклонив колени от горя. Ева сидела у кровати матери и не мигая смотрела в лицо матери. В красном свете фонарика ее лицо было напряженным и бледным, глаза стали неестественно большими и холодными. Застывшая тишина вокруг нее, монотонный тусклый красный свет фонарика создавали впечатление смерти. И под гнетущим впечатлением смерти неотрывный взгляд Евы был устремлен на лицо матери, пока ей не показалось, что лицо ее, покрытое прозрачной вуалью драгоценного света, медленно движется, удлиняется и расширяется, широко раскрытые веки ее закрытых глаз поднимаются от тяжести, рот начинает открываться, и, о чудо, где бы она ни была, раздается тот страшный крик, который издала ее мать этим утром, услышав про смерть сына. Ева дрожала, ее взгляд, рассеянный немигающим взглядом, отводился от лица матери, голова была запрокинута назад. Она откинулась на спинку стула и закрыла глаза. Свет от фонарика падал прямо на его лицо сверху, и это лицо выглядело таким неподвижным, таким бесстрастным.

Под гнетущим впечатлением неподвижной обстановки ей казалось, что вся спальня полна призраков, сменяющих друг друга в торжественном молчании, и она сама видела их закрытыми глазами и не боялась. Предоставив призракам их глупый танец, она предалась смутным размышлениям и с невинным удивлением спросила себя: «Что происходит вокруг меня?» Крайняя скорбь притупила её чувства, так что ей казалось, что она вовсе не чувствует скорби, а только что-то крайне чуждое стесняет все её существо и что она никогда не сможет выйти из этого стесненного состояния. Ей показалось, что она внезапно попала в совершенно новый и незнакомый мир, где все было темно и тихо, как в гробнице. В этой страшной темноте и тишине был только один свет, кроваво-красный свет, в котором торжественно танцевали какие-то бесформенные, бестелесные призраки... Она открыла глаза, посмотрела на люстру, висевшую под потолком, и еще раз спросила себя с невинным изумлением: «Что происходит вокруг меня?»


        В её мозгу, прочно закрепившемся, как ветка на дереве, было только одно сознание — брата больше нет, он никогда не вернется, она никогда его больше не увидит, никогда, никогда... Остальное было чем-то, о чём она думала и чувствовала, — все это смешивалось, накапливалось и рассеивалось, не оставляя следа. Сидя подолгу у постели матери, она не понимала, в чём её роль, почему мать постоянно лежит неподвижно, почему отец так согнулся в коленях, почему во всем доме царит эта страшная тишина. Иногда, выходя из этого стесненного положения, она оглядывалась вокруг и снова мысленно повторяла: «Что же происходит вокруг меня?» Она чувствовала, что сходит с ума. Но эта мысль её нисколько не пугала. После смерти брата даже смерть не была для неё ужасом, та смерть, которую она так боялась раньше. Её брат ушел — все кончено, она больше никогда его не увидит, никогда. И даже если весь мир рухнет вслед за ним, и она сама вместе с ним. Ашхен — вот кого ей жалеть надобно... А разве Ашхен не все равно — жив Арменак или нет, ведь они оба давно уже друг для друга себя похоронили?... Разве нет?

«Нет, нет, нет», — мысленно прошептала Ева и опустилась на колени.

Перед ней предстала дочь её дяди в том состоянии, в котором она, обняв её за шею, с тяжелыми рыданиями рассказывала историю своей несчастной любви. Тогда Ева была крайне разочарована, потому холодна и равнодушна. Но теперь она ощутила все муки и отчаяние Ашхен. И она ушла мыслями и сердцем туда, куда отправилась Ашхен, чтобы облегчить её страдания бескорыстной деятельностью. О, как бы ей хотелось быть там в этот момент, с какой тоской и страданием она прижала бы к груди свою любимую Ашхена, чтобы утешить её, утешить себя... Но знает ли Ашхен, что любимого ею юноши больше нет... А если она узнает и узнает сейчас, какого будет её состояние...

«Боже мой, Боже мой, что со мной происходит?» — прошептала Ева в невыносимой агонии, опустившись на колени и судорожно сжимая плечи пальцами. Она только сейчас почувствовала свое горе, только сейчас увидела, какое ужасное несчастье постигло их семью.

Ева выпрямилась и огляделась.

Мягкий свет люстры, казалось, испарился вместе с его краснотой. В глухой тишине звенело в ушах. Голова Теклы, зарытая, словно тяжелый камень, в подушку, производила устрашающее впечатление мертвенной неподвижностью лица. Марутян, как и прежде, неподвижно стоял на коленях, его лысая голова, освещенная красным светом, казалось, дрожала от горя. Казалось, этот всегда веселый, всегда жизнерадостный человек, теперь так жалостно присевший, беззвучно плакал, и его безутешные слезы омывали его колени. С бесконечной жалостью и печалью смотрела Ева на его поникшую голову, похожую на голову столетнего старика, и мысль о том, что она ничем, ничем не сможет утешить этого несчастного отца, терзала ее до безумия.

«О, Боже мой, — прошептала она, закрыв глаза в неописуемой скорби, — а что, если все это всего лишь сон, один из тех страшных снов, от которых человек просыпается с огромной легкостью на сердце и радуется, что все, что он видел и чувствовал, было всего лишь сном...»