Кольцо Саладина, ч. 4 Последнее воскресенье, 55

ПАНИ
Профиль был помпезный, с мощным носом, который смотрел далеко вперёд, и мощным глазом, который смотрел не вперёд, а вбок. То есть, на меня. Глаз этот был весьма художественно выполнен: по черному бархату серебряные нити. Губы были вышита алым шёлком, немного выцветшим, но всё ещё оставались аппетитными, восточными. А просторные шальвары были когда-то бирюзовыми, я вчера отколупнула отпоровшийся краешек, посмотрела – ярко-бирюзовый шёлк, а сейчас он был чуть серенький. Зато луна сияла во всей своей первозданной красе – огромная и золотая.
Я уже во всех деталях рассмотрела этот ковёр, глядя на стену сонно и бессмысленно, сбиваясь во времени. А я по-другому и не хотела. Я и не могла по-другому. Сейчас, накаченная транквилизаторами...

Когда-нибудь я скажу спасибо Татке, которая выцарапала меня из больницы под расписку на три дня раньше и через всю Москву привезла на кудрявом нашем режиссёре Володе сюда, в уютное гнездо тётушки Марии Емельяновны.
Татка моя вообще всё обстряпала оперативно: и в больнице разговаривала, и договорилась с Иржей, что съездит к ней за справкой, и тётушке наплела душераздирающую историю, и Володе тоже наплела, и достала через него лекарства, и вообще благодаря ей я живу на этом свете…
И вот теперь я любуюсь, как мне кажется, уже вечность, на профиль Шемаханской царицы и ничего не чувствую. Просто проваливаюсь куда-то, смотрю скомканные сны, где ищу своего ребёнка и не нахожу… Открываю глаза, вижу сочную самаркандскую луну, и она уносит почему-то меня в детство, хотя в моём детстве таких ковров не было, ковры в моём детстве были с оленями и домиками в лесу…
            Мария Емельяновна до смерти рада внезапной жиличке. Ей важно заботиться, и она варит мне кисели и морсы из своих варений. Красная смородина, чёрная смородина, крыжовник, слива… Варенья стоят везде – под буфетом, под диваном. Больше всего чёрносмородинового в литровых банках. И это очень хорошо, потому что я больше ничего другого есть не могу.
-  Как нам с тобой удобно! – восклицает Мария Емельяновна, принося мне в очередной раз большую старинную чашку голубого фарфора с золотом. – Как нам с тобой повезло. Я не могу есть столько варенья, а ты можешь только его и есть. Что мне с ним делать? Двенадцать банок. И три открытые. А впереди лето. Девочки опять наварят свежего. Крыжовник уже завязывается. У Лёлечки огромный сад в Подмосковье. У Марочки сад. У Тасеньки дача. У всех смородина, крыжовник, у Марочки груша, у Тасеньки «китайка» вёдрами падает. Они всё лето варят. Я им отдаю сахар, которого у меня невообразимые залежи, они мне возвращают вареньем. Хорошо, что вы у меня есть. Ещё я иногда вареньем расплачиваюсь за мелкие услуги. Сейчас это устойчивая валюта. Как бутылка водки. Двухлитровые, трёхлитровые раскладываю по пол-литра. И вот вам за услугу. Починили замок в шкафу – примите жене гостинец. Непьющим, конечно. Пьющим приходится другое пол-литра отдавать…
Я слушаю журчанье голоса – интеллигентного, хорошо поставленного – до войны Мария Емельяновна какое-то время была диктором на радио - пью кисленький жиденький кисель, он великолепен - и мне больше ничего не нужно сейчас. Когда-нибудь я скажу спасибо Татке. Когда-нибудь. Не сейчас. Сейчас я выпью кисель и усну. И буду во сне искать своего ребёнка… по разным домам, по разным мирам... Ведь где-то он должен быть, мой ребёнок… дочка… или сынок…

И вот, прямо во сне, а точнее в полусне, в беспамятстве, я начинаю чувствовать какой-то знакомый прекрасный запах. А город был чёрный и пустой. Дома, словно из осыпавшегося песка. И я сама там боялась рассыпаться, как песок. Но я его нашла – вела за ручку – быстрей, быстрей, мимо песчаных чёрных холмов – или это были женщины в чёрном, мимо женщин в чёрном – или это были холмы? Мне надо было вырваться сюда, в жизнь, где светло, где варенье и красивые чашки, где так прекрасно пахнет…
Я медленно, бездумно приоткрыла глаза.
Шемаханская царица сидела надо мной на цветастом своём коврике увесистым своим задом, бесстрастно играла на своей дудочке и осуждающе смотрела на меня своим одним глазом.
Кто-то ходил по комнате. Мария Емельяновна?
Не хотелось ни разговаривать, ни слушать разговоры. Вот я вырвалась – и что? Мне сразу захотелось обратно, туда, где мы шли по песку, где я держала в руке маленькую ладошку… Значит, я его нашла… Нашла, но не смогла привести с собой…
 Но какой же знакомый запах, что-то он мне напоминал…
Нет, это не Мария Емельяновна, это чьи-то быстрые движения. Это Татка моя… вот кто... Как же тупо и ненужно всё вокруг...
Я медленно повернулась от стены. И сначала не поверила своим глазам. Я такие букеты роз в жизни не видела. Ну три розы. Ну, пять. Нет, я конечно, видела больше – в цветочном магазине… Но тут их было штук тридцать, огромные, прекрасные, их можно было рассматривать долго и любоваться, и восхищаться…
Татка кое-как умащивала их в синее пластмассовое ведёрко и тихо чертыхалась. Уместила все, вздохнула облегчённо, потом взяла красивую вазу с буфета и стала выбирать из ведра отдельные розы, чтобы получился букет.
- Это Володя тебе подарил? – спросила я без всякого выражения.
У меня сейчас только так могло быть – без всякого выражения. Картонный голос без интонаций. И сама я картонная…
Татка водрузила вазу посреди стола, подошла и села рядом на постель.
- Нет, не Володя. И не мне, - сказала она, загадочно улыбаясь.
- Марии Емельяновне? У неё праздник?
- Нет, у неё не праздник, у неё суровые будни. Она варит тебе новый кисель. Сейчас будем его есть с мороженым, я мороженое принесла.
Я вгляделась в розы – они были невероятные, атласные, живые, аромат в нашей комнате стоял совершенно неземной.
- Неужели с работы?
- Да конечно! – Татка возмущённо взмахнула гривой. - Дожидайся, как же! С работы тебе такой букет даже на похороны не соберут, удавятся там, в своём профсоюзе. Да они и цветов-то таких сроду не видели.
- Ну, тогда не знаю, – я вздохнула. – Теряюсь в догадках.
- Вот, теряйся давай. Тебе полезно.
Я не знала, что мне было полезно. Полезнее всего мне было бы сейчас умереть. Но мне категорически не давали это сделать две женщины. Нет, три. Шемаханская царица ещё.
– Но если не тебе, тогда кому же?
- А у нас тут что, куча народа на постое?
Ответ был очевиден даже для такой дуры как я.
- Ну… я тут одна осталась, - пробормотала я. - Но я отказываюсь…
- Нечего отказываться – это тебе.
- Мне?
- Ну, немножко и мне, – сказала Татка. - Заодно уж.
- Но кто это? – я неловко улыбнулась. Наверное, впервые за долгое время. Наверное, криво и безысходно. А может, и совсем незаметно. Может, это я только думаю, что улыбаюсь, а на самом деле, это просто физиономия моя перекосилась…
- Неужели не догадываешься?
- Юра? – очень нерешительно произнесла я. - Но…
- Вот именно, что «но», - сказала Татка. – Твоему Юре такой букет сроду не потянуть. Разве что станет космонавтом и облетит Землю. На государственную премию в честь беспримерного подвига купит такой букет. Как раз хватит.
- Тогда… не знаю, кто, - я мелко, безнадёжно вздохнула. – А, нет, знаю. Американец твой. Который тебя так смешно зовёт... Я забыла, так смешно…
- Анатэйша, - засмеялась Татка. – Не угадала. Во-первых, он гол, как сокол, во-вторых, откуда он такие цветы возьмёт? Таких и в Москве нет.
- Ну, не знаю тогда, – я уже устала гадать, мне хочется прикрыть глаза. - Из каких-нибудь других миров.
- А вот это истинная правда, - сказала Татка с удовольствием. – Именно из других миров. Из солнечной Болгарии.

Из солнечной Болгарии. Мне это ни о чём не говорит. Разве у меня есть кто-то в Болгарии? Переписка какая-то старая? В школе, что ли?
- Ну? – Татка смотрит выразительно круглыми весёлыми глазами.
- Не знаю, - утомлённо говорю я.
- О, господи, ты что, всё забыла? – Татка понижает голос до шёпота. - Князь же твой…
Я тупо смотрю на цветы. Что ещё за князь…
- Какой князь? - спрашиваю я с проблеском удивления.
- Так твой же князь! – громким шёпотом восклицает Татка.
- Князь из Болгарии? – недоумённо переспрашиваю я.
У меня какой-то знакомый князь в Болгарии. Господи… Я медленно перебираю своих знакомых мужского пола. У меня их не так уж и много во взрослой жизни. Может, какой-то друг детства? Вырос, уехал в Болгарию работать и вот вспомнил вдруг обо мне…
- Ты что, подруга, - говорит Татка, странно глядя на меня. – Это твой князь. – Она уже не шепчет, а говорит нормальным голосом. – Твой. Который… Я, кстати, уж даже и сама забываю, как его зовут. Ну ты что? Твой же князь!
Мой князь… Значит, друг детства вырос, уехал в Болгарию и стал князем… Нет, в Болгарии нельзя стать князем. Может быть, он женился на девушке из княжеского рода.
- Есть в Болгарии княжеские роды? - преодолевая мутную тупость, спрашиваю я. – Как ты думаешь?
Татка продолжает смотреть странно. Потом встаёт и вздыхает.
- Ладно, - говорит она безнадёжным тоном. – Давай, приходи в себя, а я сейчас тут приберусь и будем мороженое с киселём есть. Раз ты такая чурка и ничего не соображаешь.
- Чурка, - повторяю я. - Ничего не соображаю. А вот не надо меня больше колоть.
- Два дня осталось, - непреклонно говорит Татка. – У тебя недельный курс. Ещё два укола – и всё. Потом таблетки.
- А таблетки сколько? – спрашиваю я.
- Месяц.
- А надо?
- Ты же жалуешься, что у тебя всё болит!
- У меня правда всё болит...
- Тебе же сказали: это фантомные боли. Нервное. Ничего там на самом деле не болит. Это тебе только кажется.
- А если кажется, зачем таблетки?
- Чтобы ничего не казалось.
- Пусть кажется. Это ничего не изменит. Всё равно и так, и так плохо...
Я закрываю глаза и отворачиваюсь к Шемаханской царице.
Царица, конечно, тоже не подарок, но она хотя бы молчит…



КНЯЗЬ

Я честно вернулся через неделю. Загорелый, накупавшийся, отъевшийся. Обласканный роднёй, даже суровой тёткой Полиной. Все меня были счастливы увидеть дома и встречали так, словно я вернулся с войны. Я в очередной раз утвердился в истине: если хочешь жить в мире с родственниками, живи от них подальше и видь пореже. Сепарация – великое слово…
Но главным было, конечно, море. Сезон в полную силу ещё не вступил, но пляжи уже были усеяны любителями первого солнца. И было это моё кровное до слёз.
И было наше давнее, ещё в школе забитое место на краю пляжа, и были вокруг свои до боли знакомые рожи, и было всё прежним – легко, весело, беззаботно. Всё, как когда-то, как много лет назад.
Только к девочкам не хотелось клеиться. Видимо, постарел.

А вот в столице меня ждали перемены. Вероника встретила меня исключительно тепло – видимо, обрадовалась долгожданной дисциплине: сказал на неделю, вернулся ровно через неделю – а может, простила мне новую причёску, вернее, её отсутствие. Так или иначе, но прямо за семейным ужином с крымским вином она торжественно вручила мне невыразительную бумажку - ордер на место в общежитии.
Вот это было круто! Я таращил глаза, счастливо, идиотски улыбался и понимал, что этот мелкий бумажный лоскуток – путёвка в некую новую жизнь.
Наконец-то!
Наконец-то нормальный мужицкий коллектив. Я готов был заселяться прямо сейчас, ночью. Девчонки смеялись, Нора чуть грустно, и я понимал, почему – ей не хотелось меня отпускать…

Наутро пришлось ехать сначала во Дворец за какими-то последними уточнениями, шокировать девочек и вообще всех, кто меня не видел без шевелюры, потом к коменданту, потом обратно домой собирать вещи, соображать, что брать, что нет, я был счастливо взбудоражен, и только иногда за всеми этими хлопотами мелькало, как очень далёкое: мой невообразимый букет, который я с трудом протаскивал в метро, Таткины расширенные до неузнаваемости глаза и это убийственное "да", которое было убийственным "нет".
Ну нет - так нет.
Я честно, устал от вранья, уклончивости, от "нет", которые "да" и от "да", которые "не знаю, может быть". Может, поэтому и к девочкам не тянуло. Хотелось ясного и простого. А за этим лучше всего к пацанам.
И уже в самый разгар азартных сборов я выгреб из карманов джинсов бумажку, которую собрался выкинуть, но в последний момент автоматически развернул.
И увидел московский номер и рядом странное слово «Вещицата»…
Мне кажется, в другой момент я бы так и не решился. Так бы и тянул, раздумывал, сомневался и в итоге просто забил бы. Забылись бы, утонули в московской суете и ночной пляж в Варне, и мои пьяные бессвязные откровения, и тихие, успокаивающие слова Мирьяны…
Но сейчас, на волне счастливого возбуждения, на пороге новой жизни мне море было по колено. Я всё мог, и не было для меня ни преград, ни сомнений. С прошлым надо было поканчивать по всем уровням.
Как был, в одних трусах и с джинсами через плечо, я подсел к телефону и набрал номер. В полной уверенности, что среди дня никто на мой звонок не ответит - ну и ладно, значит, не судьба, гештальт закрыт.
Но я ошибся. Я услышал в трубке спокойный женский голос:
- Слушаю вас.
-------------------------------
продолжение следует