Один год из жизни молодого человека

Современная сказка

Глава первая. Представление героя
        Жил да был один молодой человек. И звали его Иван. Фамилия его я не помню. Да, это и не важно. Ну, какая разница чьих он кровей и какого рода? Важно только знать, как его именовали, чтобы иметь конкретно его, а не другого в виду читательского внимания.
        Так вот, Ваня приехал в современный город, если не в столицу, из глухой деревни восемнадцати лет от роду. И решил он поступать в местный университет. Наш университет - университет как университет, - не хуже всяких там Сорбон и Оксбриджей. С виду Ванюша не внушал никакого доверия относительного своего интеллекта. Имел он, что ни на есть, естественный, природный, то бишь, животный интеллект, который ныне не в моде. Теперича в ходу между людей особливо искусственный интеллект. Посему при поступлении, естественно, у нашего героя не могли не возникнуть проблемы с туземными, то есть, городскими, абитуриентами. Ну, как они могли не возникнуть с ними, уже начиная с одежки, по которой Ваню встретили. Ну, где ему было приодеться в родном лесхозе во все новое, модное тряпье? Оделся он в то тряпье, которое висело давным-давно в ближайшем сельпо и кушать не просило за ненадобностью.
        Ясно было, что Ваня с его невзрачной внешностью не был ни старорежимным пижоном, ни новомодным стилягой. Правда, его друг, Сергей, – нищеброд и голь перекатная – любил вырядиться в рубаху до костистых колен, повязать свою худую шею аляповатым шарфом и надеть бархатный берет. Таким образом Сергей хотел произвести впечатление на окрестных пастухов некоторой живописной пасторалью. Друг Вани имел склонность к идеям, которые воспринимал как некоторого рода картины, вид идиллии. Следовательно, идеи Сергея носили идеалистический характер. Для него идея была видом идеала сельской (буколической) жизни в его голове, в сознании.   
        Сергей, как и наш герой, брал уроки у местного шамана, Кудеяра, который любил бить, что не так, сразу своим ученикам в бубен. От удара у них начинало звенеть в голове и они искали звон, не зная где он. Когда в своей голове Иван слышал переливчатый звон, вибрацию волн, то он представлял их в виде мыслей. Мысли влекли его к себе так же, как стринги между ног девиц на экране телевизора. Он любил смотреть уже в экран своего сознания, внутрь своей головы, фантазируя на тему, как он совлекает мысли, вроде стрингов с тела теледив, с тела духа, с идеи, обнажая ее во всей ее невидимой взгляду, но подсмотренной умом красе. В этом смысле наш герой был неким ментальным вуайером.
        За кем же собственно он подглядывал? Естественно, за тем, что его духовный учитель называл «условной танцовщицей» или природой внутри. Это была материя понимания или данность сознания одному сознанию, ноэматическая материя, которая являлась в соответствующем возрасту молодого человека виде нежного и мягкого, как спелый персик, тела прекрасной девушки. Сама девушка была твердая на вид, как румяное яблочко (еще девушка), но мягкое на ощупь, как шелковое платье (но уже женщина, молодая). Иван начинал гадать: так это девушка или женщина? Выходила амбивалентная сущность молодухи и женщины, вместе молодой женщины. У Вани возникало нестерпимое желание укусить ее или, хотя бы, надкусить, но, как говорят в народе: «близок локоток, да не укусишь». Ведь это был только образ идеи в виде мысли о ней, а не она сама, нет, не идея молодой женщины, но сама девушка, вроде женщины.
        Так же гадал Ваня и о том, кто он: личность али нет? Но если он есть личность, то внутри себя, как сучность, или снаружи в виде сучка, в отношении к другим сучкам или, большей частью, к дуплам. Уже потом, когда Иван поступил на философский факультет он узнал от сокурсников и преподавателей, что сучность есть сущность, а сучок – сущее. Но еще у себя на родине, в лесу он знал, что есть особый сучок, кривой, но упругий. Таким его видела соседка Матрена, зазывая к себе в гости. Она хвалила его и приговаривала, что держалась бы за него, да не слезала, «без сучка и задоринки».
        Ой, да не буду я больше говорить об этом, о том, как Матрена посвятила его в буколическую мистерию, связала его и всласть натешилась. Не знал Иван кому радости больше доставила она: себе или ему, сердешному.
        Но не умолчу о том, как Иван да Сергей прошли посвящение Кудеяра, который открыл им «третье ухо» на самом лбу. Мало увидеть, следует еще и услышать то, что можно понять. Это и есть все обучение шамана Кудеяра. Есть «третий глаз», который открывается, как первая остановка на пути учения. «Третьим ухом» увенчивается вторая остановка на этом пути. И, наконец, «третьим яйцом» заканчивается учение Кудеяра. Третий глаз открылся у челу гуру Кудеяра после удара между глаз. Третье ухо открылось от звона в ушах при ударе по лбу. Но третье яйцо еще не отросло, ибо гуру заявил, что они еще не готовы к тому, чтобы ум опустился в яйца.
        В ответ Иван возымел наглость спросить учителя о том, что у него самого уже отросло третье яйцо.
        - А, как же. Сие яйцо есть в переносе лицо, которое можно снести только если уже овладел двумя яйцами – сучностью и сучком. От связи сучка с сучностью оно и появляется.
        Закончив школу в районном центре, превосходившем его лесхоз в n число раз, Иван решил поехать в город учиться дальше. Тем паче он еще не достиг уровня лица о трех яиц. Именно там, в университете, среди яйцеголовых особ, то бишь, интеллигентов, он думал, что достигнет потенции встать на третий этап пути по методе гуру Кудеяра. Но тогда получится, что не ум опуститься до уровня яйца, а яйцо поднимется до уровня ума и Иван превратится в интеллигента.
        Однако Иван искал не интеллигента в cвоем лице, а самого себя. Он хотел понять, кто он такой per see, а не быть похожим на интеллигента, уподобиться всем прочим интеллигентам. Не за культурой он пошел в город. Тогда за чем? За позитивными знаниями, за наукой? Никак нет. Ему просто опостылел один и тот же круг вещей. Вот он и решил сменить обстановку, поменять шило на мыло. Что деревня, что город. Все это от мира сего. Иван же искал мир иной.
        Может быть, он искал портал в тот мир   там, где не был прежде.
        Странно, Иван заметил за собой такую особенность осознания, что те картины, которые возникали у него внутри сознания, были в нем, но его не было в них; они были ему чужие.
 
Глава вторая. Друг Сергей
        Если наш герой был мечтателем, то его друг Сергей был бунтарем, богоборцем. Был ли он последователем Люцифера или Прометея, затрудняюсь сказать. Но он точно имел влияние на Ивана, как человек волевой и целеустремленный. Какова была его цель? Быть самим собой. Что это означало с точки зрения Сергея? Не просто иметь Я, но укреплять его так называемым им «эпицентром». Если у него было от природы сущностное Я, данное ему бытием, как дар, то его было мало для того, чтобы утвердиться в жизни. Самоутверждение в жизни имеет Я в качестве необходимого условия, но его недостаточно для этого. Достаток появляется с не с естественным ростом Я, самосознания, но с построением над личной базой личностной надстройки в виде формы Я. Эта форма носит когитальный характер: «Я мыслю».
        Но одного когито мало для существования. Нужен еще логический каркас “ego cogito”, который следует формировать и удерживать от неизбежного рассеивания смысла в обычной жизни. Нужна диалектика внутри субъекта, диалектическая логика развития субъекта в жизненной истории. Это все оформилось в сознании Сергея намного позже тех событий, о которых я поведаю в тутошней истории, но ее идея уже крепко сидела в сознании Сергея. Необходимо было только ее крутить и вертеть на оси мысли, которую следовало еще укрепить в учении. Чем и хотел заняться в будущем друг героя нашей повести. Пока же ему следовало «встать на ноги». Для чего он взялся за предложенную ему в соседнем селе работу учителя истории в школе. Ему, вчерашнему выпускнику школы, это показалось лесным. Он и принял заманчивое предложение, полагая нужным накопить опыт преподавания в сельской школе для успешного обучения уже в городском университете.
        Иван же сразу бросился в омут студенческой жизни. Благо, для того, чтобы поступить в университет у него хватило знаний, полученных не столько в школе, сколько приобретенных на стезе автодидакции.

Глава третья. Пора обучения
        И все же, обучаясь на первом курсе университета, Иван, лишенный былого контакта с умным собеседником, готовым если не принять его суждение, а тем более личную установку, то хотя бы обсудить их в виде частного мнения, чувствовал себя обделенным вниманием как учителей, так и сокурсников. Учителя обращались к студенческой массе в общем, а не к нему в частности, а тем более лично. Личного участия учителей в становлении его образа мысли и жизни не видать было, как своих ушей. Но и его сверстники, сформированные «искусственным интеллектом» или «паразитами сознания», или, как в прежнюю эпоху имитации звали «социальным сознанием», были равнодушны к нему и к его идеям, мыслям, чувствам. 
        Закончив школу в районном центре, превосходившем его лесхоз в n число раз, Иван решил поехать в город учиться дальше. Тем паче он еще не достиг уровня лица о трех яиц. Именно там, в университете, среди яйцеголовых особ, то бишь, интеллигентов, он думал, что достигнет потенции встать на третий этап пути по методе гуру Кудеяра. Но тогда получится, что не ум опуститься до уровня яйца, а яйцо поднимется до уровня ума и Иван превратится в интеллигента.
        Однако Иван искал не интеллигента в своем лице, а самого себя. Он хотел понять, кто он такой per see, а не быть похожим на интеллигента, уподобиться всем прочим интеллигентам. Не за культурой он пошел в город. Тогда за чем? За позитивными знаниями, за наукой? Никак нет. Ему просто опостылел один и тот же круг вещей. Вот он и решил сменить обстановку, поменять шило на мыло. Что деревня, что город. Все это от мира сего. Иван же искал мир иной.
        Может быть, он искал портал в тот мир   там, где не был прежде.
        Странно, Иван заметил за собой такую особенность осознания, что те картины, которые возникали у него внутри сознания, были в нем, но его не было в них; они были ему чужие.
        Уже на первом курсе Иван понял, что он стал в мысли самим собой и это самостояние или самостоятельность ни в коей мере не зависит от условий и обстоятельств существования в мире, где и когда он живет, - в городе или селе, в столице или провинции, в древнем, среднем, новом или современном мире. Все это пустое. И даже то, что он человек менее важно, чем  то, кем он стал, - мыслящем существом.  Только это и имело смысл для него. Возможно это мне, да и тебе, любезный читатель, никак не понять, тем более, если мы, я и вы, обыкновенные, душевные существа, коих принято именовать просто: "люди".
        Несмотря на разнообразную учебную нагрузку, отнимавшую значительную часть времени, Иван находил не минуты, а часы для размышлений. Это и была его частная, точнее, личная жизнь. Общению с противоположным полом Иван предпочитал общение с самим собой, ибо общение с собой носило у него не физический, а метафизический характер. На общественную жизнь у него просто не оставалось ни минуты. Конечно, можно было найти для общественной жизни хотя бы несколько минут, но тогда часы размышлений были бы сведены к минутам, что было неприемлемо для Ивана.
        Только несколько позже, после встречи с Софией, он понял, что и женском обличии возможна встреча если не с интеллектом, то хотя бы с душевной формой, а не с физиологией женского тела в анатомических подробностях, так любезных его товарищам по учебе.
        Любимой темой размышлений Ивана была тема спасения от зла, лжи и безобразия. Здесь как нельзя кстати подходила для примера библейская мифология, в частности миф о грехе Адама и Евы. По мысли Ивана, они, будучи еще невинными животными, не знающими, что такое добро и зло, хорошо и плохо, ибо они жили в Эдеме, как животном, земном раю, были соблазнены змеем-искусителем, подсказавшим им нарушить завет или табу бога не заниматься познанием, а просто жить. Чего хотел тот бог, который создал человека? Он хотел, чтобы человек не искал смысл в жизни, ибо по идее этого бога творению следует слушаться, быть смиренномудрым, а не дерзким в духе, доверять создателю, а не самому быть им, испытывая что хорошо и что плохо. Почему? Потому что уподобление творцу заставит творение сомневаться в том, что творец сотворил, является совершенным и поэтому можно сделать лучше того, что есть. Если есть, и так хорошо, а не плохо. При этом, что позволено творцу, не позволено творению во избежание возможного разрушения. Ведь желание стать лучше нарушает то, что сотворено, что установлено, как порядок бытия, вечной жизни.
        По этой причине лучшее есть враг хорошего, ибо для него хорошее становится плохим. Между тем лучшее не является противоположностью хорошего в силу его относительности, тогда как плохое противоположно хорошему. Их противопоставление неизбежно в познании, в понимании того, что это не одно и то же. Что ведет к изменению того, что и так хорошо, является тем же самым. Соблазн дьявола в образе змия или червя сомнения в плоде или яблоке с древа познания добра и зла сорвать его, чтобы быть, как боги, как творцы, тем самым, нарушив запрет, табу создателя, не может не привести творение к тому, чтобы творить самих себя, к подмене торца творением.
        Самовольное подражание уже больше, чем подражание. Это не столько имитация, повторение бога, сколько его симуляция, пародия на него, что является; мягко говоря, не уважением творца. И не может не привести к конфликту с ним, положившим для человека правило жизни по вере, а не по знанию, спасение верой, а не знанием и тем более мыслью. В вере в творца спасение творения, а не в дерзости познания себя, как бога.
        Иван еще не знал, что чудо веры заключается не в мысли, а в самой вере. Поэтому нужно верить, чтобы понимать, а не понимать, чтобы верить. И если разум расходится с верой, то для спасения творения важно остаться с верой, а не с разумом, с мышлением. Таково знание через веру, верное знание, противное умному или мыслимому знанию. Верующие в таком случае утверждают, что мудрое мира есть немудрое перед мудростью бога и что лучше остаться с Христом, чем с истиной, если они не есть одно и то же. Но как это может быть? Иначе Иисус не есть Христос. Или Христос не есть Иисус? Не было настоящего воплощения и "слово не обитало между нами"?
        В последнее время наш герой размышлял о природе жизни и общества. Он был опечален тем, что как он, так и все прочие живые существа обречены на смерть в мире и несправедливость в обществе. Но почему это так выходит, он не ведал. И поэтому пытался додуматься до истинных причин такого дурного, злого, неразумного и бесчеловечного положения вещей. Кем или чем положен такой предел, например, человеку?
        И тут по ходу рассуждения, точнее, размышления (то и другое есть разные вещи: рассуждение или дискурс является порядком терминов, по которому следует тот, кто судит-рядит, а вот размышление есть порядок понятий   которого придерживается в мысли  мыслящий, -  как видите, благоразумный читатель это, мягко говоря, не одно и то же), Иван вспомнил, как читал в одной книге, название которой он запамятовал по причине неразвитой буквальной памяти, но развитой памяти логической, что некий мыслитель думал, что думает, тогда как в действительности действует, то есть, воображает, что думает, как мечтатель мысли.
      Что будет дальше, в каком обществе он будет жить. Тот, кто действительно думает, а не делает только вид, не представляется, не представляет себя в мысли, как некий репрезентант, знак мысли, вроде машины мысли, тот отдает себе полный отчет в очевидном, что будущее решается не потом, а теперь, сейчас, в настоящем. Об этом ему напомнил недавний разговор с первокурсником- историком. Он как то вдруг, тут же, не сходя с места контакта, законнектился и понял, что историки, они вроде, нет, не  муравьев, а червей копаются в земном, земляном или архивном мусоре, чтобы выкопать, отыскать в нем историческую вещь, культурный артефакт и представить на суд других историков в виде исторического факта, документа, могущего быть принятым или не принятым, отвергнутым ими в качестве свидетельства события прошлого и в этом образе катологизированного, занявшего место на определенной полочке архива исторической памяти человечества.
        Иван, напротив, уподоблял себя не червяку, роющемуся в историческом дерьме, отходах материальной жизнедеятельности предков, а пауку, плетущему паутину понятий, которыми пытался уловить желания в качестве причин, из которых выводил свои мысли.
        Уж лучше возиться со своими мыслями, чем копаться в отходах, пусть даже мозговой активности мыслителей прошлого и своих современников, у которых в отличие от первых остались в ментальном амбаре не зерна рацио, а лишь их плевелы, словесная шелуха, которую на сто рядов интерпретируют эти самые историки философии.
        Так вот будущее кует настоящее, которое только и есть. Оно и становится тем, чего уже нет, как прошлое для будущего настоящего. Выходит, есть только прошлое и будущее, но в настоящем, как прошлое для будущего и будущее для прошлого.
        Все это и многое другое, что открывалось в мысли Ивану не находило никакого отклика в душе, в сознании его знакомых, которых он пытался заинтересовать собственными мыслями. Им это было не просто не интересно, но они не хотели, не умели и не могли понять его. Чем же он мог это объяснить? Следствием чего было такое ментальное равнодушие.
        Постепенно до Ивана стала доходить простая мысль о том, что окружающие его люди просто-напросто потеряли чувство реальности, утратив с ней непосредственный контакт, будучи помещенными в кокон или пузырь информации, который вроде презерватива стал оберегать их от опасных мыслей о человеческом предназначении. Они созданы не для творения, а для потребления. Кто создал их такими машинами потребления?
        Современная цивилизация цифры. Она стала доставать его уже хотя бы тем, что гулко шумела у него в голове. Шум цифровых машин начинал угнетать его дух, и он уже реже обращался к мыслям в поисках искомого смысла. Для чего именно он живет в этом загнивающем мире? Нет, не загнивающем, а уже мертвом мире. Живет он живой с живыми умными мыслями? Какая глупость.
         Историк его спросил, что он думает о нынешнем положении в мире.
        - Это не моя тема и проблема. Но тем не менее я могу высказать личное суждение об этом. У нас после феодального социализма, который можно охарактеризовать в виде порядка бюрократической эксплуатации человека человеком, установился феодальный капитализм уже с двойной эксплуатацией человека труда: бюрократией и капиталом. Это говорит о том, что один шаг вперед (прогресс) в материальной жизни по необходимости оборачивается откатом назад (регрессом) на два шага. С чем боролись коммунизмом на то, на капитализм, и напоролись. У них иначе: на смену строгому (деловому или прагматическому) капитализму пришел бюрократический или социальный капитализм. Тем не менее в Европах все еще политика есть концентрированное выражение экономики. У нас же экономика есть концентрированное выражение политики, самодержавие или ручное управление цифрой. Там же цифровое управление руками.
        И потом, не забывай, что если в древности люди находили утешении в игре воображения, в мифологии, как религии народа, а в недавнем прошлом в идеологии начальства в качестве религии для народа, то ныне их вытеснила технология расчета, счета. И вместо работника мы находим уже робота.
        Совместима ли с этой цифрой совесть? Есть ли она у робота? Нет. В цифрах нет совести. Но их можно рассчитать, расставить по порядку. И вот тогда по порядку цифр, чисел или номеров будут стоять люди, готовые к употреблению. Руководством для эксплуатации роботов послужит не совесть, а число, вернее, то, что станет на его место в материальном мире, - а именно деньги (бабло), которые любят счет.
        - Да, что такое совесть? - переспросил историк. -  К чему она нужна в истории?
        - К тому самому, если это история человека. Как быть человеку без совести? Никак нельзя.
        - Так без чего же нельзя?
        - Без совести.
        - Ну, как ты не поймешь меня! Что она есть такое?
        - Я понимаю тебя, но и ты пойми меня. Раз ты задаешь вопрос о совести, то она неведома для тебя. Ты не знаешь ее. В таком случае ты и не сознаешь ее, не существуешь по совести, по правде. Но если так, то скажи я о совести, что она есть, все равно не поймешь. Поэтому и нет смысла мне говорить.
        - Нет, ты скажи. Откуда тебе знать про меня наперед?
        - Раз так, то скажу, как думаю. Совесть есть душевное сообщение, точнее говоря, сообщение по душам, послание духа о том, чего не следует.
        - Делать?
        - Ну, да. Но не только: не делать, не чувствовать, не желать, не думать. Не держать в уме умысел. Впрочем, ты и сам все это знаешь. Только все прикидываешься. Зачем?
        - Ошибаешься. Я думаю иначе. Сказанное тобой не принимаю, - твердо заявил историк, убежденно повторив, - не принимаю, верно.
        - Вот именно. Но почему не принимаешь то? - искренне удивился Ваня.
        - Почему - почему? Потому что. Не принимаю, и все. Шабаш.
        - Ага, теперь понятно. Шабаш. Саббат.
        - Ты все перепутал. Шабаш - это сказал, как отрезал, - пояснил упрямый историк.
        - Это понятно. Я не о том, а все о своем. Ты не понимаешь, потому что не хочешь понять меня, встать на мое место.
        - У меня есть свое место. На том стою и не могу иначе, - все упрямился историк и гнул свое.
        - Бог с тобой, золотая рыбка. Страшно жить по совести то, думать о себе плохо.
        - Правильно, - признался историк. - Я тебе не какой-то слабак.
        - Эх, мил человек, ничего то ты не понял.
        - Куда мне.
        - Никуда. Никуда ты не денешься от самого себя, не спрячешься за стереотип, за предрассудок, за то, что люди, не дай бог, подумают. Что они тебе? Разрешения у них будешь спрашивать, когда задумаешься над тем, в чем суть?!
        Вот я написал недавно рассказ о людях будущего, которым наплевать на всякие там условности. И они живут так, как это уместно для того, чтобы быть самими собой.
        - Раз написал, не будь жмотом и дай почитать.
        - Хорошо. Я отправлю тебе рассказ "на мыло".
        - Но мы не договорили. Неужели не совестно быть собой, пренебрегая тем, что о тебе скажут люди? Ведь они ждут от тебя того, что сами делают.
        - Вот именно. Володя, ты путаешь долг с совестью. Долг - это то, что следует делать с оглядкой на других, поступать и в мысли, и в слове, и в действии так, как положено ими. Совесть же есть согласие с самим собой и с тем, что есть в тебе, а не вне тебя, снаружи.
         - Ты сочинил рассказ. Для кого: для себя или читателя?
        - Естественно, для того, кто прочитает. Я написал его и прочитал. Значит, сочинил рассказ для себя. Ведь тот, кто пишет, пишет для чтения. И, разумеется, читает он сам, что написал. Если у него есть желание поделиться сочиненным с другим, писатель публикует сочинение. У меня появилось желание пересказать его для тебя. Никакого долга я не чувствую перед читателем, даже в своем лице. Я пишу не для того, чтобы читали меня, но для того, чтобы понять себя, разобрать то, что есть у меня на уме и в сердце.
        Вообще, совесть, долг, любовь, истина и прочее в том же духе есть только в голове, как идея, абстракция, но их нет вне головы, вне сознания в материальной жизни, в быту, в человеческих отношениях. Это не вещь и не характер и тому подобное.
        И чем ты раньше это поймешь, тем будет лучше для тебя. В противном случае ты будешь витать в облаках и жить иллюзией. Я вот живу в мысли и ясно отдаю себе отчет, что это нечто иное, чем то, что окружает меня. Но что из этого иллюзия, а что нет, каждый решает сам.
        Так, ты будешь слушать или у тебя нет желания?
        - Было бы интересно послушать, но уже началось занятие и мне пора. Так что, извини.
        - Само собой. Пока.
        Историк убежал на занятие. Ивану некуда было спешить. Он всегда был на своем месте, - у себя в сознании. Он был в сознании. В настоящий момент в полном сознании, осознавая, что находится в вечности. То, что он присутствовал в здешнем мире, было не то что случайностью, но случаем, которому он придавал второстепенное значение. Поэтому ему было легко уйти из жизни. Однако только в этот момент полного сознания. В другие моменты времени, лишенные признака вечности, ему было страшно не только умереть, но и продолжать жить в этом мире, в котором он не мог найти себе место. В нем он не был никому нужен.   
        Да, сочиняя рассказы, Иван продолжал жить, находиться в сознании. Это был его единственный способ поддержки существования в мире, без которого он просто пропал бы. Зачем же он сочинял, писал. Затем, что это был выработанный им собственно образ представления себя себе в себе. Только так он ясно и понятно принимал свой удел, самого себя.
        Иногда он думал, что давно уже умер, а в этом мире живет его двойник, за которым он наблюдает, так сказать, "со своей колокольни"; с точки зрения сознания. Эта точка стала обычным место его присутствия в этом мире людей. В результате нормальная или обычная жизнь людей приобрела некоторый потусторонний характер, определенный привкус ирреального.
        Так Иван узнал, что он открыл свой портал в иную реальность. От сознания такого открытия он чувствовал, что внутри него разверзается бездна, в которую он летит головой вниз. Но чудом оказывается не внизу, в подземном мире, а вверху, в мире горнем, в котором нет уже ни верха, ни низа, а есть все во всем.
        Он предчувствовал, что недолго ему быть в здешнем мире. В мире есть место только тому, кто озабочен приспособлением к нему. Всех прочих он не просто не замечает, но зачищает. Этим же заняты те, кто к нему приспособился. Удел таких, как Иван, полное одиночество в мире. Единственным оправданием для себя он полагал осознание того, что ему открылось. Пока он жив, именно это является его утешением.
        О чем же был рассказ? О том, что могло быть в будущем, но уже существовало в мыслях Ивана. Он ясно видел, что будет. Но его там не было. Это почему? Потому что он давно умер. Пока скажем так, что время рассказа принадлежало далекому будущему. Он прекрасно понимал, что в нем, в этом прекрасном будущем ему нет места, как и в сознании любого другого человека. К сожалению, другого такого человека, как Иван, нет во всей Вселенной. Поэтому никто не может разделить с ним его мысли и чувства. У других людей они, если не противоположные, то все равно другие, чем у него, пусть они и называются также.
        Вот, например, для него думать - это делать, для прочих же людей думать - это не делать, отлынивать от работы.
         Ему тотчас пришла в голову мысль, что он никому не нужен. Зачем такой кому-нибудь? Не зачем. Что делать? Думать, как быть. Никак. Следовательно, пришло время. Он вспомнил героя Льва Толстого, который вдруг почувствовал, что уходит от людей. Они продолжают жить, а он уже не может жить. Он другой. У него уже иное бытие, другое существование, им не понятное, - существование не-существования, и не отсутствие присутствия, а присутствие отсутствия, как явление отсутствия. Вот что такое потустороннее.
        Покарать себя в назидание, чтобы истязатели пожалели тебя? Что может быть глупее оного?! Нет, не так. Это пустое. Не в этом суть, а в том чувстве, что сознаешь себя во власти того, чего не избежать, раз подставился, встал на путь. Ты и есть путь. Не то, что тебя окружало прежде и с чем ты ныне столкнулся, а ты сам. От себя не уйдешь. Следует принять себя таким, каким ты есть. Больше никто не примет тебя таким. Именно такой никому и не нужен. Но нужен ли ты сам себе? Если не нужен, то ты предатель. И достоин смерти. Тот, кто принимает смерть, уже отказался от себя.
        Кто же не отказывается от себя, тот уходит в вечность, пребывает в ней. Это есть не для других, а в тебе и для тебя.
        Как же любовь? Она в тебе, в душе, в сознании. Но никак не в другом. То, что в другом для тебя - иллюзия.
        Можно, конечно, подстроиться под другого. Но все равно ты будешь виноват и в любом случае вызовешь в нем раздражение, неприязнь и гнев ввиду несходства с идеалом в его или ее сознании.
         Иван не останавливался и думал дальше. Он понял, что в бытовом виде он не состоятелен. И поэтому ему нет места среди обычных, нормальных людей.
        Значит, ему самое место среди ненормальных. Но каких именно? Ненормальных бесталанных, заурядных или талантливых людей. Его талант проявился в том, что он необычайным образом преждевременно развил свое сознание до уровня полного сознания, оставив далеко позади уровень самосознания. Условно говоря, он достиг в своем развитии стадии разума, что явно не соответствовало его юному возрасту.
        Можно сказать, что Иван, как герой, рос в мыслях не по часам, а по годам. И поэтому превзошел сам себя. В каком-то неведомом ему самому смысле он преодолел себя. Но раз так получилось, то ему было очень трудно жить дальше. В итоге он стал терять интерес к обычным вещам, которые составляют круг жизни нормальных, заурядных людей.
        В силу этого его ментальный талант не мог стать всеобщим достоянием, так сказать, "достоянием республики". Народ, то бишь, наши читатели с трудом могли разобраться в его писанине. Он был начинающим писателем. Вероятно, оным писателем он и останется от века. Таким образом Иван никогда не стал бы популярным автором. И все потому что он принадлежал горстке или когорте непонятных большинству читателей авторов, которых условно можно назвать "эзотериками".
        Для того, чтобы с каждым из них разобраться, требуется слишком много времени и сил, которые могут пригодиться самому толкователю для личной жизни. Мало того, для решения такой задачи истолкования нужно самому истолкователю или интерпретатору быть эзотериком. Только через уподобление можно достичь эзотерического или непонятного понимания. Вот попробуй после этого пойми, пойди разберись с таким мистическим автором. Если он сам преждевременно уже для себя стал лишним, так сказать, последним человеком. Налицо "казус" или "случай Ницше". Это вам не учитель жизни, вроде Гюрджиева. Сей фрукт был внушителем или властителем дум. Наш герой не таков. Таким и не был настоящий Ницше. Властителем дум его придумали, сделали читатели.
        Что о себе думал сам Ницше, об этом красноречиво говорит подзаголовок его самой популярной книги "Так говорил Заратустра". Что еще мог написать филолог, как не то, что он сам говорил устами пророка Заратустры. Доя кого написана эта книга? Ницше недвусмысленно пишет: "Для всех". Так он пишет. Но что имеет ввиду? Разумеется, "ни для кого". Многие ли читатели понимают автора? Вот именно: никто из них. Автора может понять только он, как первый и... последний читатель. Или тот, кто тоже является автором, но уже по-своему. Прочие не понимали, не понимают и никогда не поймут такого герметического автора, как сам Гермес Трисмегист.
        И тут внимание Ивана переключилось на пророка, на его призвание. Интересно, кто это такой, - так называемый пророк? Разумеется, этот не тот, кто как он, мыслит, а тот, кто говорит не сам по себе, а как бог на душу положит.
        "Интересно, хотел бы я быть пророком"?  - подумал про себя Иван.
        - Конечно, нет, - ответил он и тут же испуганно оглянулся вокруг, как будто убоялся того, что бог ненароком услышит его.

Глава четвертая. Постижение истории
        Разговор Ивана с историком имел свое любопытное продолжение. Через неделю пути Ивана и Владимира опять пересеклись. Но теперь местом их случайной встречи стал не коридор в университете, а лавочка в парке около него.
        - Привет! Ну, как поживает твой рассказ?
        - Да, бог с ним. Я о нем уже забыл. Да-да, хорошо, что я встретил тебя. Меня с утра мучает вопрос, как историк думает. Ты, как историк, отдавал себе в этом отчет?
        - Кто о чем, а ты опять все о своем, как «цыган о солонине». Далось тебе это мышление.
        - Ну, все же…
        - Так. Ладно, если тебе это так и интересует, то изволь. Я думаю датами.
        - То есть, числами?
        - Нет, датами.
        - А, понятно. Эти даты есть для тебя счетные данные. Их можно сосчитать, чтобы лучше запомнить. Это своего рода точные знаки, которые приписаны к определенным событиям истории. Так?
        - Верно. Это мой метод в истории. Таким путем мне легче разобраться в разнообразном историческом материале.
        - Чтобы навести порядок в мыслях об истории? Ты раскладываешь события или факты истории по полочкам-датам с целью лучше в ней ориентироваться.
        - Правильно. Так я могу найти свое место в истории.
        - Это место – колокольня, с которой ты смотришь на прошлое?
        - Да, такой мой исторический взгляд на историю.
        - Из настоящего?
        - Естественно.
        - Ты как-то односложно отвечаешь. Экономишь на словах и на мыслях.
        - Да, я – «великий эконом» в истории, как Онегин в своем хозяйстве. Я придерживаясь принципа простоты.
        - Значит, ты натуралист, любитель обрезать все лишнее. Так сказать, брадобрей «трансцендентных сущностей».
        - Чего-чего?
        - Того, что не имеет прямого отношения к истории. Значит, ты исповедуешь, как ученый историк, презумпцию простоты. А, эта простота или естественность в истории есть темпоральность или временность.
        - Уточню, - хронология.
        - Но как же так. Это хорошо, что есть последовательность в событиях на шкале времени. Но откуда она задается? Из настоящего. Ты судишь о событиях прошлого не в терминах самого прошлого для соблюдения принципа объективности, на котором стоит классическая наука, но своего времени настоящего.
        - Но у меня нет в распоряжении времени, кроме настоящего. Я не живу в прошлом и не живу прошлым, а живу в настоящим и настоящим.
        - Однако, как же быть с прошлым настоящим?
        - Оно осталось в прошлом. Мы условно можем поместить себя в прошлое. Но его настоящее уже прошло, чтобы было наше настоящее.
        - Но тогда выходит, что ты смотришь на прошлое из будущего.
        - Конечно. Там, где они пересекаются, и есть место настоящего. Здесь и прыгай. «Прыгай от печки» настоящего.
        - Для меня в истории важны не даты, а сама история, время, то есть, чувство истории, ее сюжет, история как история жизни, если это живая история, а не объект влечения ученого историка, вроде пыльного документа или окаменевшего куска говна троглодита. Впрочем, чем не избранный предмет научного исследования. Мне интереснее не копаться в историческом мусоре, а побродить по закоулкам чужого сознания, изложенного писателем прошлого.
        - Ну, ты и фантазер. Как раз там ты и наткнешься на мусор, в этих закоулках, запачкаешься в паутине и наглотаешься пыли, - предупредил Ивана Владимир, убежденно кивая своей призматической, как у ящера, головой. В его широко открытых глазах цвета хаки мигала тревога за собеседника, отправившегося в сомнительное путешествие по пыльным коридорам времени.
        - Какой же я фантазер! - энергично возразил Иван взволнованным голосом.
        И тут же сам удивился своей неожиданной реакции на заботу о нем собеседника. Ему вдруг пришла в голову простая мысль о том, что время течет не от прошлого к будущему, а, напротив, от будущего к прошлому. Нет, не так. И так, и сяк, делая петлю и затягиваясь в точку настоящего. Как он не понимал это раньше!
        - Есть петля настоящего. Так мы и накидываем на себя время, втягиваясь в историю, - умозаключил Иван, смотря в одну точку напряженным взглядом, как если бы там увидел сама настоящее.
        - Ты это о чем? - зевая, нехотя спросил его Володя.
        - Да, все о том же, об истории. Чем больше мы сделали в прошлом, тем меньше мы хотим делать дальше, возвращаясь в прошлое. Ведь дальше мы будем делать все меньше и меньше, пока не остановимся в задумчивости, размышляя о том, а нам это надо? Зачем? Ради какого рожна мы углубляемся в будущее. Что там, за поворотом, за перипетиями истории, как сюжета, ждет нас?
        Как это "что"? Разумеется, конец - делу венец.
        - Вот именно. Если есть начало, то существует и конец истории и, следовательно, путь, ведущий к нему. Важно увидеть в нем действие истории, как закономерную связь событий. Из чего составляется сюжет истории?
        - Естественно из композиции условий и обстоятельств действия.
        - Ага. Мы действуем в предлагаемых миром условиях. Тут важно помнить об априорных формах времени и места в их единении с действием. Ведь именно в них мы действуем в сознании. Это пролог или предположение, догадка, гипо-теза, которая является входом в историю, как некий "черный ящик", загадку снаружи. Нам нечто открывается в обозрении места и времени изнутри. Происходит завязка действия. Это тезис отождествления с нею, с историей. Она носит именной характер.
        - Потом приходит развязка, - поспешил вставить в разговор свое слово Володя.
        - Не спеши, - предупредил того Иван. - есть еще кульминация как предел завязки. Иначе не будет развязки. Не развяжешь тугой узел апории. И вот тогда приходит время для противоположно направленного действия твоей развязки. Здесь мы видим борьбу противоположно направленных сил, которые тянут "одеяло истории" на себя, чтобы в ней укрыться, удобно устроиться. Налицо конфликт между восходящим движением вперед от прошлого к будущему и попятным движением назад от будущего к прошлому. Тут есть и революционный момент подъёма, прогресса и реакционный, охранительный момент спуска, регресса.
        К чему может привести такого рода борьба противоположностей?
        - К их единству, - уверенно заявил Владимир, снисходительно пояснив, - такова диалектика истории.
        - Это в лучшем, идеальном случае, - заметил с сомнением Иван. - Чаще всего мы имеем в итоге несчастный конец. Например, полный откат назад в прошлое, как сейчас. Один шаг вперед и два шага назад. Мы шагнули вперед, в светлое будущее и откатили назад через капитализацию в свинцовые мерзости российского самодержавия, ручного управления тьмы власти реакции власти тьмы "варваров потребления". Почему? В результате петля истории затянулась на нашей шее. Так и задушить не долго.
        - Точно.
        - Но как это так вышло? И зачем?
        - Видать пришла пора отдать концы, -  попробовал пошутить Владимир. - Вспомни Маркса: история случается, как трагедия, и повторяется, как фарс. Такова ирония истории.
        - Ирония и фарс - не одно и то же. Ирония заключается в инверсии. Она есть сикось-накось. Между тем, как фарс есть накось-выкусь или шиворот-навыворот. Ну, ладно. У нас с историей вышел парадокс или паратезис. На смену антитезису-развязке с антитезой пришло недотянутое разрешение в виде антиномии. Это пример неполного разрешения противоречия. Так бывает не только в жизни большой страны, но и в личной судьбе отдельно взятого человека.
        Но меня не это беспокоит.
        - Что "это"?
        - Не то, что мы очутились в яме, потому что все делаем через одно место. То есть, не только не разрешили противоречие, но, вообще, скатились к началу. Вот почему общественная история перестала меня интересовать. Нет перспективы. Но где она есть? Само собой, лично у меня. Я вдруг понял, что с вами мне не по пути в ад. Моя дорога лежит в рай. Потому что самое время подумать о себе. Ведь, вспомни, много званных, но мало избранных. Не все спасутся. Остальные сгорят, как солома. Время неумолимо для многих. Оно приговорило всех к смерти. Но избранные воскреснут к вечной жизни.
        Проект бодхисаттв, махатм бесславно заканчивается. Человечество нельзя спасти, ибо оно не заслуживает спасения. Но может спастись человек, вроде меня, сам, лично.
        - И тебе не жалко других, малоперспективных? - иронически спросил Владимир.
        - Я понимаю, что ты мне не веришь. Это легко объяснить твоим имманентным характером существования, тем, что ты от мира сего.
        - А, ты, значит, не от мира сего?
        - Я всегда чувствовал и знал, что в этом мире мне нет места, что я посторонний. Поэтому я был наблюдателем того, как вы погрязли в грехах, в незнании, в невежестве. Единственно, что вас, падающих, может спасти, так это толчок в спину. Следует помочь вам упасть, чтобы вы, не долго мучаясь, разбились. Но я не буду это делать, как Ницше, - не хочу пачкать руки.
        - Какой сострадательный человек.
        - Тогда скажи, что делать.
        - Что делать, если виноват? Суетиться, крутиться бегать. Нужно приспосабливаться к миру, а не безучастно созерцать, как другие выживают.
        - Вот вы, суетливые, и выживаете из ума.
         - Наш спор нельзя разрешить, - мы страшно далеки друг от друга.
        - Я тебя услышал.
        - Но у нас есть еще время. Впереди вся жизнь.
        - Уже нет времени. Жизнь кончается. Я вижу ваше будущее. И вы не лежите в сырой земле. Вы стали пылью, тем сухим прахом, из которого вас создал Господь. Все вернулось на свое место. Что и требовалось доказать.
        - Какое дурное предзнаменование. И что на тебя нашло? Прямо декаданс! Что за пессимизм в таком цветущем возрасте?! Нет, не с той ноги ты встал сегодня.
        - Ты прав. Только дело не в плохом настроении, хотя и оно имеет место быть, а в чувстве неотмирности или несвоевременности.
        Тем не менее, как ни странно, я оптимист, только не времени, а вечности, что логично. Вечность понимается мной не в негативном, но, напротив, в позитивном смысле. И в самом деле, как можно быть плохим вечно. Абсурд.
        - Не меньший абсурд - быть постоянно хорошим.
        - Ты я вижу релятивист. Все относительно. Но в твоих словах есть толк. Действительно вечным может быть только покой, который безразличен к различиям, к тому что мы представляем в виде хорошего и плохого.
        Я вот о чем еще подумал. Меня на мысль навел недавний сон. Мне приснились покойники и покойницы. Их нет уже в нашем мире. Но они есть в иных, так сказать, возможных мирах. Это миры все еще возможны. В них они еще полностью не случились, не актуализировались. То, что не реализовалось в качестве хронологической истории, не стало еще ставшим необходимым, не умерло. Оно все еще живо. Это нам открывается во сне.
        Но умеем ли мы читать его так, чтобы правильно понимать. Так мы натыкаемся на проблему толкования сновидений.
        Что же нам открывается? Конечно то, что можно условно назвать бессознательным, опытом бессознательного, то есть, сознания, которое еще не знает себя. Знакомое нам сознание знает то, что в себе отражает, в себе же отражает другое и само себя. Но что оно излучает? То, что можно назвать еще бессознательным.
        Это миры воображения, которые доступны только для него, для воображения, для фантазии. Как сделать их доступными для самосознания? Следует заняться историей, придумать ее, актуализировать их возможное содержание в сознании. Только так можно стать полноценным участником событий в сознании. Эти миры и есть вечность, вечная жизнь. Можно жить в них.
        Однако есть ли это искомая нирвана? Нет, в них есть блаженство, неземное блаженство, как в земном мире есть страдание от желания реализации. В нирване нет не только страдания, как в аду, но и блаженства, как в раю. В ней есть только покой, вечный покой. Нирвана есть жизнь усопших на кладбище. Она клад несбывшихся надежд на лучшую жизнь. Такой представляется нирвана земному, посюстороннему сознанию. Но есть и трансцендентная, потусторонняя реальность. Это зазеркалье сознания.
        Большинству здешних людей она до п... Потому что она для них х...
        - Иван, какой у тебя высокий штиль.
        - Я специально так сказал, чтобы показать, что иная реальность, которая только кажется и поэтому нам представляется ирреальностью, иллюзией, не требует от нас почитания. Она заслуживает иное, чем молитвенное служение. Там вера не поможет. Там работает другой проводник, иной путеводитель.
        - Разум? - предположил Володя.
        - И не разум. Вроде мысли.
        - Ты отличаешь мысль от разума? - не унимался собеседник Ивана.
        - Я говорю о нечто, вроде мысли. Что такое, ближайшим примером чего может служить интуиция.
         - Не будут ли воспоминания прошлого, как прошлогодний снег или осенняя пожухлая листва, мешать взойти новой, живой листве настоящего, заглушит ее?
        Никак нет. Так может случится только во времени, которое необратимо. В вечности же есть обратимость. Важно только научиться правильному обращению с ней.
        - Твоя вечность существует?
        - Она не моя. Она ничья или всеобщая. Ей нельзя обладать.
        - Но тогда она обладает нами.
        - Это там так, как здесь, не работает. Вечность есть без начала и конца.
        - В ней можно быть?
        Можно, но только тому, кто не обладает и не стремится обладать, отбирать, хитрить, обманывать, убивать, разрушать.
        - Он может лишь созидать?
        - Скорее созерцать то, что постоянно есть.
        - И что постоянно есть?
        - Я, ты и все остальное, что есть в нашем мире, но в этом качестве. Будучи здесь теперь понять это, как я нельзя.

Глава пятая. Отношения
        Наш герой стал вести личный дневник. Только вел его не систематически, не изо дня в день и где придется. К тому же записывал в него что придется. Вот характерная запись от 2 апреля, которая многое моет рассказать не только о стиле письма нашего героя, но и о его тайных мыслях и заветных желаниях.
        "У меня интересные отношения с девушками по учебе. Я никак не могу заняться хотя бы одной из них не учебой, а ... любовью. Вот именно "любовью".  Я, наверное, странный парень. Может быть, даже это самое ... импотент. Об этом вслух нельзя говорить: засмеют. Поэтому такое я могу доверить только тебе, - моему дневнику. Ты мой самый близкий друг.
        Вчера смотрел старый фильм про провинциального врача. Кажется, называется "Дни хирурга Мишкина". Это вам не князь Мышкин, но советский врач Мишкин. Он нашел свое место в районной больнице. Но в районе не нашлось места его жене, столичной штучке. Поэтому она бросила его с маленьким ребенком и укатила к себе в столицу, прямиком в музей. Я вполне разделяю взгляды киношного врача: жена должна быть за мужем, а муж за своей репкой - любимой работой.
        И пусть это Домострой!  Что делать - такова жизнь ... между мужем и женой, мужчиной и женщиной.
       Однако мужчина ли я? Какой мужчина без женщины. Надо срочно найти женщину, чтобы почувствовать себя полноценным мужчиной. Не то я какой-то мужчина на половину.
        Но откуда ее взять, если женщины под боком лишь девушки, да еще студентки. Одни разговоры со мной про одну учебу. И в самом деле я один в группе мужчина. Все остальные девушки.  Филфак, одним словом, "фак" с ним. Да, и какой я мужчина, если еще не одной не попробовал. Но как ее пробовать, проверять, что она еще девушка, если ни что на нее не поднимается. Они все какие-то не то, что не симпатичные, но еще игрушечные. Короче говоря, девочки. Хотя некоторые из них уже совершеннолетние.
        И все же многие из них вполне развиты в формальном смысле или виде не по годам. Я не точно написал, что они игрушечные. Девушки с курса еще как дети не по виду, а по уму.
        Однако тут как нельзя кстати мне попалась на глаза одна девушка, в которую я, как говорят, «влюбился с первого глаза». Бывает ли она – «любовь с первого взгляда»? Видать, бывает, не знаю, как во всяком случае, но, по крайней мере, в моем случае бывает. Опять же не знаю, влюбилась ли она, моя любовь в образе девушки, как говорят филологи, с полисемантическим именем «Татьяна», в меня. Это большой вопрос. И все же можно сказать с некоторой степенью вероятности, что моя любовь заразила ее. Оказывается, любовь – это довольно опасная, заразная штука. Своего рода инфекция. Недаром Шекспир о ней, об этом «чудовище с зелеными глазами», говорил, что она есть «влечение, род недуга». Как только я увидел Татьяну, так меня неодолимо повлекла к ней неведомая сила. Наверное, это есть любовное чувство или желание с первого взгляда. Я уставился на нее так, что Татьяна стала оглядывать себя, что с ней не так, что на нее обратили пристальное внимание. Но все в туалете было, как обычно, нормально, и она, фыркнув и поведя плечами, отвернулась от меня и отошла в сторонку. Есть такие девушки, недотроги, которым не следует прикасаться, даже взглядом, ибо они не любят чужого прикосновения.
        К слову сказать, Татьяна была не в моем вкусе в том смысле, что мало походила на женский идеал, которое нарисовало в сознании мое замысловатое воображение. Этот образ был с глазами, вроде северных озер с чистой голубой водой, настолько глубоких, что по мере погружения прямо застываешь в них и оледеневаешь. Таким был строгий образ «прекрасной дамы с холодным, каменным сердцем», которым я вдохновлялся в ту пору моей юности, будучи вроде провансальского трубадура.
        «Моя» же Татьяна имела серо-зеленые глаза, которые излучали ласковый свет. У меня появилось неизбывное желание искупаться в благодатном свете ее глаз. Но как это сделать, если она намеренно отвернулась от меня?
        Что делать? Позвать мою соседку по семинарской работе Светлану, которая, как я понял, была подругой Татьяны и стояла с ней и о чем-то шушукалась с ней, поглядывая на меня с усмешкой.
        - Ну, как, Светка, будем сегодня обсуждать с Борисом Петровичем миф о Прекрасной Елене? – не нашел ничего лучшего я, как спросить.
        - Кому Светка, а кому Светлана Николаевна.
        - Прости, пожалуйста, Свет-Душа. У тебя есть душа?
        - Как скажешь. Только я не пойду на семинар. Мы вот с Таней купили билеты в театр и скоро отправимся на спектакль.
        У меня появился повод подойти ближе к «сладкой парочке». Нельзя было не залипнуть на ней, тем более Света была любительницей сладкого и жевала сладкий пирожок. Она сама была, типа сладкого пирожка, так что многие парни залипали на ней. Но я не был из их числа, потому что люблю сладкое в меру. Светка же превышала меру положенной мне сладости. Я люблю такое сладкое, которое можно жевать. Светку же трудно было разжевать. Ее следовало не жевать, а пить, так как светина сладость была мягкая, теплая и жидкая.
        Сладость же ее подружки была мне не по зубам. О нее можно было обломать зубы или набить оскомину. Это была терпкая сладость.
        - Это куда?
        - На Таганку.
        - Там показывают интеллигентский театральный набор.
        - Куда нам.
        - Что за спектакль?
        - Что-то по Гоголю. Кажется, Вий. Так, Таня?
        - Верно.
        - Я люблю Гоголя. Вернее, любил его в детстве. Помню смотрел экранизацию, как мертвая панночка с кровавой слезой на щеке в гробу меня взяла за живое. Не махнуть ли и мне с вами в театр?
        - А, мы тебя не приглашали. Правда, Таня? – спросила подругу Света и весело улыбнулась мне, округлив синие, как сапфир, глаза и мелко помотав головой.
        - Правда, Света, - твердо ответила Татьяна, поворачиваясь в мою сторону, и бегло оглянула меня.
        - Как вам не стыдно, девочки, бросать на произвол преподавателя бедного студента!
        - Ну, ладно, так и быть! Мы проводим бедного студента в театр. Но смотри, у меня нет лишнего билета, - смилостивилась Света и взяла меня под руку. – Таня, у тебя есть лишний билетик?
        - Да, конечно, -  неспешно отреагировала Таня. – Джемма сослалась на занятость и у меня есть на руках ее билет.
        - Отлично. Сколько я должен вам Татьяна? – предложил я.
        - Да, совсем забыла вас познакомить, - спохватилась Света.  Это – Иван, а это – Татьяна, - стала знакомить их подруга.
        После спектакля я стал делиться своими яркими впечатлениями о нем. Это была не столько драма, сколько мюзикл про ведьму и ее жертву в лице бурсака Хомы Брута.
        - Голоса мне понравились, но это другой Гоголь.
        - Какой еще другой? Самый натуральный, - возразила мне Татьяна.
        - Положим, в повести Гоголя не было ни музыки, ни песен, - ответил я, не углубляясь в спор, чтобы не поссориться с Таней.
        - Да, но сам язык Гоголя музыкален, - стояла на своем Татьяна.
        - Не могу с тобою спорить.
        В этот момент мне было не до музыкальности языка писателя. Во время спектакля я был полон нежных чувств к Тане. И только к концу представления я осмелел прикоснуться к руке Татьяне, но она мигом отдернула руку, тем самым отказав мне в желании ее погладить.
        Проходя мимо метро, я думал, как отшить Свету и остаться наедине с Таней, но она как чувствовала и опередила меня, объявив, что моя миссия закончилась и я смело могу сесть на метро и поехать домой отдыхать, а они пойдут к Тане заниматься.
        - Чем вы будите заниматься? Может быть, и я займусь с вами, а то мне одному скучно.
        - Мы будем заниматься, чем надо заниматься только нам. Правда, Таня?
        - Совершенно верно, - подтвердила, усмехнувшись, Татьяна.
        - И чем?
        - Не задавай глупых вопросов, - рассердилась Света на мою назойливость. – Не тем, о чем я подумал.
        - Откуда ты знаешь, о чем я подумал? Ты телепат? = не сдержался я.
        - Не надо быть телепатом, чтобы увидеть, что написано на твоем глупом лице.
        - Ну, и ладно, - передразнил я Свету и сделал вид, что обиделся. – Приятно оставаться.
        На этом неопределенном прощании и закончилась моя встреча с любовью с первого взгляда.
        Второй акт любви с первого взгляда состоялся только через день, в течении которого я только и думал о Тани и мечтал о том, как мы заживем вместе в радости и счастье и умрем в один день. Между первым и вторым актом любви с первого взгляда я грустил и сладко страдал, получая от страдания приятное удовольствие. Но продолжение любовного томления имело уже неприятное последствие. Все началось с моей встречи со Светой в лекционной аудитории.
        - Светка, привет. Как твое настроение?
        - Хорошее. О чем сегодня будем думать?
        Наша общая дума напоминала мне российскую Думу, члены которой отличаются редким единодушием и единомыслием. И мы со Светой были единомышленниками. То есть, я думал, а она соглашалась с этим. Это она называла: «Мы думаем».
        Я предложил ей подумать о спектакле и навел ее на мысль о Тане. Но она почему-то сразу замолчала и перевела разговор на преподавателя. Невольно почувствовав ее внутреннее напряжение я оставил мысль о моей первой любви. Ей по какой-то причине был неприятен мой разговор о ее подруге. Не поссорились ли они друг с дружкой. Интересно, что послужило для этого причиной? Причина лежала на поверхности, но я стал искать ее в непроглядной глубине. Почему? Наверное, потому что еще не был готов к выбору: что лучше – синица в руке или журавль в небе? Я еще не знал, не знаю самого себя полностью. Люблю ли я? И кого люблю? И кто любит? Это мое тело или я? Кто есть я? Душа? Но не есть ли она нечто высшее во мне, его проекция на мне, которую я принимаю за себя. Неужели я даже не душа, а только ее проекция, с которой идентифицирую себя. В таком случае я лишь тело, мыслящее тело перцепта или представления и аффекта или переживания представления, как само представления, его телесного пережевывания?
        Что ж, ничего, ему самому придется искать свою любовь с первого взгляда. Слава богу, он знал ее имя и из немногословного разговора с ней понял, что она учится не на филологическом, а на философском факультете, на котором он тоже хотел учиться. Но, как ему сказали, не вышел для этого умом. Тем лучше, она будет его музой, его Биче, его Философией.
        Так в чем же заключается его личный вопрос? Не в том ли, что следует выбрать любить или не любить. Если любить, то нужно бороться за свою любовь. Но с кем? Хотя бы с тем, кого любишь, а не отойти в сторону и нервно закурить.
        Выход: идти, искать, найти и не сдаваться на отказы. И я пошел на другой факультет и таки нашел свой объект влечения. Он сильно удивился, увидев меня. Была ли рада новой встрече Таня? Про себя могу сказать, что я был несказанно рад нашей долгожданной встрече и чувствовал себя кораблем, входящим в родную гавань. Конечно, я не вошел еще в нее буквально, но нестерпимо жаждал это сделать. И только сознание себя в качестве разумного человека сдерживало мой любовный порыв. Моей любви хватило бы на нас двоих.
        Но важно было знать мне, как существу познания, хочет ли меня сама моя первая любовь. В этом в тот момент заключался смысл моей жизни. Мне нужно было не только ее желанное тело, но и сама ее душа.
        Однако нужен ли ей был я в той же мере, в какой она была нужна мне? Сомневаюсь. Я так и не смог разобрать, рада ли она была нашей новой встрече. Возможно в моей любовной слепоте была виноват я сам. Но как же так? Неужели любовь слепа и непроницательна?
        Татьяна лишь спросила меня, что ч тут делаю. Я так огорчился, что мое глубокое разочарование ее безразличным, никчемным вопросом недвусмысленно и непосредственно отразилось на моем выразительном лице.
        - Я искал тебя, - просто ответил я так, как если бы это было откровением с неба, прямым признанием в любви.
        - Зачем? - упрямо опять спросила Таня, как будто не понимая и потому никак не разделяя то чувство, которое овладело мной в тот момент. Ну, как ей было понять меня? Ведь она совсем не любила меня. В ответ я был поражен в самое сердце.
        Вот, оказывается, что такое стрела Амура и какое страдание оно причиняет несчастному влюбленному, если вызванное ею чувство восхищения не разделяет единственная и неповторимая. Татьяна взяла и похитила мою душу, за которой увязалось тело, в котором прежде заключалась она. Что мне было делать? Как избыть любовную лихорадку, освободить из плена свою израненную душу? Тем более, что она совсем не нужна той, на которой сошелся тогда клином весь свет для меня.
        Любовь в образе Татьяны стала равнодушным трансцендентным пределом моего имманентного униженным и оскорбленным в глубине души любовного чувства. Таково было внутреннее противоречие, присущее самой природе любви. Именно в этом коренном, глубокомысленном смысле любовь есть грозный, неумолимый и неизбежный рок, безжалостная судьба, от контакта с которой никуда не убежишь, не спрячешься.
        Судьба придет и утащит тебя прямо в ад, в ужасную преисподнюю. Как раз это чувство я пережил в тот момент. И главное: моя судьба в образе Тани никак мне не сочувствовала, она, напротив, иронически потешалась над тем, что причиняла мне непереносимые страдания. Я прямо обезумел от собственного несчастья и стал невольно сокрушаться, заплакал, как ребенок. Нет, не от обиды, от несправедливости, но от осознания того, что нет в жизни счастья.
        - Кого я больше всех не люблю, так это нытиков, которые хнычут, как бабы, - грубо сказала она и оставила меня в пугающем одиночестве.
        Весь мир тут же свернулся для меня в трубочку, в щели которой я вдруг увидел самого себя, жалкого и ничтожного червяка, содрогающегося и извивающегося от горя. Мне так стало плохо, что я по-настоящему возненавидел, но не самого себя и не Татьяну, а свое глупое и нелепое чувство влюбленности. Таким спасительным оказалось противоядие от любовной отравы.
        Хорошо, что я вовремя вынул из своего сердца ядовитую стрелу проказника Амура. Теперь только время могло затянуть мою сердечную рану. Спасительным бальзамом, способным излечить меня от сердечной инфекции, от любовной лихорадки стало чувство Я, присущее мне от ума. Недаром Спиноза именно его полагал в качестве интеллектуальной любви к богу наивысшим аффектом, способным затушить сердечный пожар в глубине души несчастного любовника, страдающего от неразделенной любви.
        Нет в жизни счастья, кроме несчастья. Было бы счастье, да несчастье помогло. Так я узнал, что философия может стать единственной и неповторимой утешительницей. Она помогла мне понять, что нет в мире ничего, что сравнилось бы с любовью к богу.
        В итоге я на собственном примере убедился в том, что нет безвыходных положений, что на каждую апорию можно найти спасительную гипотезу, могущую стать призовой идеей. Моя душа стала опять свободной, и я понял, что Татьяна парадоксальным образом послужила моим путеводителем по миру любовных страстей, образом самой философии, ведущей и выводящей меня на свет истины. Я был благодарен ей за поучительный урок судьбы. Она опытным путем открыла мне глаза на то, что есть такое любовь между мужчиной и женщиной. Это действительно есть влечение, род недуга. Так в чем же заключается любовная болезнь? В невежестве, в слепоте чувства, которое становится зрячим благодаря уму.
        Вот что такое телепатия. Оказывается, она является языком философии, как метафизики разумной души. Душа должна понять саму себя, чтобы тьма страсти, в которой таятся бесы, черти, чудовища невежества и абсурда, нонсенса, не поглотила ее. Мне был дан свет в виде Татьяны, которая как прекрасная дама с холодным сердцем отрезвила, разбудила меня от сна разума, от вредного романтического мечтания. Истина передается от сердца к сердцу только в том случае, если сердце не опутано паутиной желаний. Но вот еще вопрос: способен ли ужиться с такой убийственной истиной человек, благосклонный к иллюзии? Не в ней ли скрывается суть зла, укорененного в глубине души?

Глава шестая. Лекарство от любви
        Не спеши, о мой читатель, после целительного признания любящего сердца героя, найти утешение в объятиях не любимой им Светланы. Сострадание переживаниям героев может задеть вас за живое и погрузить в катарсисе в пучину иной уже иллюзии. Это иллюзия существа, готового после неудачи в поисках журавля в небе, удовлетвориться синицей в руках. Она может тронуть тело в неге, но оставит душу в покое. Может это и утешит иного читателя, но никак не моего героя.
        Иван решил серьезно заняться учебой, избыв желание жениться, желание быть связанным чувством, а не мыслью. Его поприщем был мысль, а не чувство, которое он оставил слабому, нет, не силой, а умом, полу. Речь, разумеется, идет не о женском поле, но о поле как таковом.
        Но здесь его ожидала новая напасть в виде пресловутой учебы в вузе. Вуз - далеко не место для свободной мысли. Здесь она опутана паутиной условностей, которые мешают ей самостоятельно думаться, предлагая уже готовые схемы, придуманные другими знатоками мысли. Ивану следовало заняться самим собой, собственным образом или способом, методом мысли, если таковой был в наличие.
        Но был ли уже выработан им самим такой образ действия ума? Чтобы обнаружить его следовало углубиться в само существо как раз других образов мысли, которые в избытке присутствовали на книжных полках в университетской библиотеке. Нужно было, не откладывая в долгий книжный ящик, прямо брать тексты мыслителей и штудировать их в поисках вышеуказанных методов, следуя которым, можно было догадаться и узнать, о чем и что именно мыслили, существующие ныне в книжном формате.
        Итак, Иван находился на пути к логосу, который есть везде, где есть то, что есть. Так что есть? Есть то, что есть. Это бытие, как основа всего существующего, связывающего явление с тем, что является сутью, сущностью. Является ли то, чего нет. Если его нет вне сознания, то оно может быть только в сознании. Но может ли быть в сознании то, что им не является. Наверное, может, если оно есть вне сознания, например, то, что есть в мире не в качестве предмета сознания, не осознано им. Так что это такое? Если брать все в целом, это мир. Но опять же в отношении к чему? Конечно, к бытию.
        Здесь, на месте, которое есть и есть форма бытия, нельзя упустить из вида и само сознание в его отношении к бытию. Но само это отношение и есть сознание. Сознание чего?  Самого себя. Кого себя? Сознающего. Чего себя? Сознания. Опять же здесь соединителем сознающего в качестве сущего и сознания в качестве сущности является бытие. Оно является не полностью, но только как бытие сознания.
        Причем сознание бытийствует и бытует, сбывается, есть где? В мире. Это осознание себя кем в мире? Сознающим человеком. Оно субъектно и субъективно. Субъективно в качестве образа, отражения мира. Но в этом отражении, в себе оно является у себя еще и отражением самого себя для себя. Но в таком случае сознание есть не просто отражение, но и порождение, творение себя в мире в виде существующего.
        Это сознание созерцает то, что делает с самим собой.
        Одно ли оно есть. Нет не одно. В каком смысле? В смысле субъекта сознания, который сообщается с другими субъектами в сознании. С помощью чего? Языка. Речь идет о людях, которые думают, представляют и переживают, выражая свои мысли, представления и эмоции друг другу. Так работает их сознание, существуя в мире в качестве общего сознания, как формы, которая поддерживает и сдерживает их в совместном существовании.
        Такого рода мысли утешали Ивана, примеряли его с другими людьми, среди которых он находил свое место ... в сознании. Это сознание было постоянным фоном его живой мысли. Он жил мыслью в сознании, которое было в мире.
        Конечно, он жил в мире, в частности в мире людей, и помимо сознания и мысли, бессознательно, но это бытие лишь опосредствованным образом было предметом его сознания. Он думал о другом. О чем же именно? Ему и самому себе было трудно ответить на это. Что угодно могло стать таким предметом интенции сознания, его внимания. Но само это внимание тут же становилось тем, о чем он что-то думал. В этом качестве Иван мнил себя феноменологом.
        Поэтому он утешался, тешил себя феноменологией экзистенциального типа в качестве лекарства от любви. Сознание любви утешительно. Оно "снимает", помогает преодолеть любовное страдание.
        Может быть, Иван как раз был тем человеком, который любит попереживать свое страдание в себе наедине.
        Таким образом, то есть, путем зацикливания на проблеме, заклинивания, - "клин клином вышибают", - можно очиститься от страдания, пережить очищение, катарсис, приобретя в ходе негации, отрицания позитивный опыт познания себя. Так, отрицая уже отрицание, через двойную петлю отрицания, можно снова вернуть себя из состояния раздвоенности в нормальное, гармоничное состояние мира согласия в душе.
        Одним словом, "нет худа без добра".
        Но мысль была не просто, не только терапевтическим средством.
        Он полагал мысль, ментальную медитацию единственным способом спасения для себя, методом приобщения к вечности в здешнем, смертном мире.
        Мысль манила его свой тайной. Откуда на берется, приходит к нему? Видимо, мыслью является ему невидимое, которое нечто делает видимым. Это идея. Да, идея вразумляет сознание мыслью, но она и эмоционально переживается человеком, делая его идейным, способным настаивать на ней.
        Только теперь афоризм Сократа о том, что он знает, что ничего не знает, стала понятна Ивану в свете тайны познания. Чем больше нам открывается в познании, тем больше мы понимаем, что меньше понимаем. Об этом говорил и Рене Декарт, изображая умудренное неведение в виде круга знания, при росте радиуса которого расширяется окружность, как граница знания и соответственно увеличивается окрестность незнания.
        Так что же он знает? То, что нет ничего постоянного, как утверждают буддисты. На что же тогда надеяться? Где и в чем находится надежная опора жизни? Если постоянно только то, что нет ничего постоянного? Это нельзя не переживать. Познание невозможно без эмоционального переживания.
        Недавно проезжая мимо кладбища, Иван невольно подумал, что вот лежат люди и они никогда не поднимутся из могил. Так и его, придет срок, положат на кладбище в могилу и он будет там лежат вместе с остальными мертвецами. И когда он придет? Неизвестно. Может быть, завтра, а то и сегодня, или десять, пятьдесят лет спустя. В принципе, при относительности всего того, что есть в мире, это не важно. Важно только то, что он умрет. Так почему не сейчас? Или он очутится в нирване? Чем же она отличается от смерти, если в ней нет места желанию. В ней есть место мысли, которая одна утешает его? Нет, в ней нет и мысли. Зачем в таком случае она нужна и лучше смерти?
        В чем тогда заключается смысл жизни? В спасении от смерти? Мирская жизнь, естественно, имеет конец, ибо все в этом мире конечно и смертно более или менее. Менее смертен сам мир и человеческий род, более смертен отдельно взятый человек, ибо то, что имеет начало, рано или поздно заканчивается. Это закон не только жизни, но и всего сущего в целом. Сущее в целом - это мир. Человек существует в мире. Как он может существовать помимо мира?
        Верующие люди, не признающие смерть в качестве реальности, ибо ее существование противоречит признанию вечной жизни (правда, когда противоречие останавливало верующего человека и заставляло его отказаться от веры в силу того, что она немыслима без противоречия), верят в существование иного мира, уже не имеющего ни конца, ни начала, в существование которого можно верить, или полагаются на вечное возвращение, как циклическое повторение того же самого мира. В последнем случае смерть есть переход от одного цикла существования мира к другому циклы существования. Такова доктрина реинкарнации или перерождения.
        Но есть ли иной мир вне сознания? Или этот иной мир есть мир сознания. Может ли сознание быть миром? Если может, то есть ли в этом сознании зона, не обусловленная материальным миром? Да, мир сознания зависит от материального мира через собственную функцию его отражения. При условии, что сознание есть не только сознание о чем-то, внеположном ему, но и сознание кого-то, субъекта, то оно, естественно, обусловлено существованием человеческого субъекта, его бытием в мире, в мире людей, а он не вечен.
        Тем не менее есть ли, повторю, в сознание некоторая зона, которая независима от мира? Вероятно, нет в абсолютном смысле слова. Но может быть есть в относительном? Что в таком случае имеется в виду? Не то ли, что такая зона сознания есть своего род вход в мир идей? Такой вход может быть только простым, в виде точки трансценденции. Лишь попав туда, можно трансцендировать в иной мир. Но как в нее попасть? В ней никак нельзя разместиться не то, что телесно, но и душевным образом, ибо душа есть образ тела, его форма в сознании. Точка же входа в трансцендентный мир идей не имеет формы. Она беспредельна, не имеет размерности в геометрии материального мира. И здесь дело не в том представлении, что иной мир свернут в нашем материальном мире в точечный объект. Иной мир развернут не в наш мир, а в Я. В Я скрывается точка входа в иной мир. Есть ли указанное Я в этом мире? Трудно однозначно ответить на этот вопрос.   Скажу, спрошу больше: возможно ли?

Глава седьмая. Путь к мысли
        Разбирая архив моего героя я наткнулся на запись, помеченную датой восьмого мая. Спешу привести из нее внушительный фрагмент, который, как нельзя лучше "прольет свет" на исток мысли моего героя из его же, так сказать, "первых рук".
        "Я всегда, как только стал думать, а думать я стал от осознания, что нельзя быть и мечтать, думал не в слова и тем более в терминах, а в чувствах, в переживаниях. Странное дело, если обычный человек в состоянии аффекта становится невменяемым, то я, напротив, прихожу в сознание, пробуждаюсь к мысли.  Мою мысль заводит измененное состояние сознания.
        От потери равновесия, несогласия с самим собой, раздвоения, двусмысленности, парадокса, имеющих неизбежно страдательный и сострадательный характер в случае переживания за другое существо, короче, от нехватки себя, от недостатка существования, собственной неуместности, несвоевременности, никчемности, бессмысленности и глупости, я начинал мечтать. Мечта, руководимая, точнее говоря, ведомая идеей, задавала тон, фон, мизансцену, контекст необычного настроения, изумления и удивления на котором следом разыгрывалась вместе с моим воображением мысль, выходя на авансцену сознания. В результате мечта оборачивалась мыслью, зачем я есть. Есть ли в этом смысл?
        Таким замысловатым путем фантазия, как аффект, вернее, субститут страха, его вытеснение посредством замещения желаемым, очищалось мое сознание от тревожного состояния и я сознавал себя существующим в мысли.
        Лишь значительно позже моя мысль нашла себя в чужих словах, придуманных другими людьми, которых я никогда не видел до недавних пор. В пору становления себя в мысли я не обозначал мысли словами, а переживал их, чувствовал их, никогда не путаясь в их интуитивных, субтильных различиях. Поэтому я и смог освоить термины мышления через философские смыслы. Смыслы являются для меня понятиями. В них я чувствую себя в "своей тарелке", ибо за ними стоят аффекты. Мои аффекты осознаются мной, как смыслы и в этом качестве концептов извлекаются из слов, которыми пользуются люди для выражения как чувств, так и мыслей. И мысли, и чувства являются для них руководством к действию, взаимодействию друг с другом. Так они понимают друг друга. Их связывает общий язык.
        Выходит, что я мыслящий человек, если не мыслитель, феноменологического типа. Доя меня мысль есть феномен, явление самораскрытия изнутри в переживании того, что мне представляется. Что же мне представляется, то, чего нет в наличие. Это факт отсутствия факта, факт присутствия отсутствия того или другого. Но это отсутствие в мире переживается мной как присутствие в мысли. Вот почему у меня есть чувство истории, переживание прошлого, как настоящего, мертвого, как живого, мысли, как чувства. Для меня в мысли все настоящее, даже то, чего еще не было и уже не будет".
        Я долго думал над словами своего героя, чтобы понять, что он имел в виду.  Возможно, он понял, что мысль служит ему трансформатором, преобразователем непосредственного, натурального в опосредствованное, чувства в слово. Но к его чувствам нереального или ирреального, того, что отсутствует здесь и теперь, трудно подобрать технические термины философии, которые, как правило, используются специалистами от философии, профессиональными философами, для жесткой фиксации того, о чем они все думают в качестве общезначимого содержания. Это всеобщее понятие, которому они придавали то или другое толкование, место приписки в своем или общем, общественном сознании. Оно ли переживалось моим героем, как способом существования в той или иной ситуации на границе бытия и не-бытия?
        Получается так, что Иван искал за всеми отвлеченными словами то, что конкретно чувствовал, когда представлял, как очевидное, то, что было, мягко говоря, совсем не очевидно. Каким было это представление? Оно было наглядно. Что он видел? Невидимое, духов, которых принимал за вещи, лица? Был ли он духовидцем, спиритом, вернее, спиритуалистом?
        Неотмирность Ивана сказывалась и в том, что он никак не мог идентифицировать себя ни по роду-племени, ни по делу, каким не занимался бы. Казалось бы, он принадлежал к племени, к роду славян, в частности, к русским людям. По виду он был похож на них и говорил на русском языке, писал на нем же, но веру имел свою, обычаи не соблюдал и не гордился тем, что он русский. Что у него была за вера? В кого он верил? Разумеется, в бога. Разве лучше или хорошо верить еще в кого-то? Так он отвечал на вопрос о том, верит ли он в бога.
        Как-то раз он завел речь о боге в беседе со своим другом детства Сергеем, с которым ходил учиться тайному знанию у туземного кудесника, колдуна Кудеяра.
        - Кто такой бог?
        - Бог есть бог, а Кудеяр служитель его, - коротко ответил Сергей и с усмешкой посмотрел на него.
        Усмешка друга означала, что Иван в жизни не догадается о том, что имел в виду Сергей.
        - Темнишь, деревня, - огрызнулся Иван. – Не хочешь говорить, что думаешь, не говори. Но я скажу. Бог есть и есть – это бог.
        - Нет, есть - это бытие.
        - Бытие – отглагольное существительное.
        - Не путай бытие с сущим, с тем, что существует.
        - Но я говорю о том же самом. Бытие есть глагол, дело того, кто или что есть. Бог есть тот, кто занят делом творения. Он есть творец.
        - Бог есть дух.
        - Для себя, для духа. Для нас он творец в том смысле, что вдохновляет нас на то, чем сам занят, - на творчество. В творчестве заключается для нас спасение от смерти. Смерть есть покой. Жизнь есть движение в направлении творения. Пока мы творим, мы живем. В природе нам положен срок для творения новой жизни. Срок проходит и мы вместе с потерей репродуктивной функции теряем и собственную жизнь, умираем от мужских или женских болезней.
        - Если ты веришь в бога, то не можешь и не верить в вечную жизнь, которая стимулирует веру в бога, мотивирует тебя быть верующим в него, как в своего спасителя от смерти.
        - Да, я бываю таким верующим в минуту слабости. Могу ли я рассчитывать на самого себя в борьбе со смертью, которая ожидает каждого смертного.
        - Но как же наш Кудеяр? – возразил ему Сергей.
        - Он тоже полагается на помощь духов предков, каким бы сильным духом он не был. Дух от них, разумеется, по его вере. Когда же я нахожусь в ясном, а не угнетенном сознании, то вижу спасение в мысли, как явлении идеи. Идея – это духовная сила.
        - Согласен. Эта сила духа от моего Я, - уточнил собеседник Ивана.
        - Наверное, только это Я твое в силу того, что ты переживаешь его, оно есть в тебе. Лучше сказать, что мы в нем. Это не то, что люди, народ. Именно с ним я идентифицируя себя, а не с народом. С народом может быть общим желудок, как и язык, который ведет к желудку, к животу, к жизни. Народ – это чисто материальная категория, или он доступен материальным образом, как номинальное обобщение тех, кто, как ты и я, есть то, что ест. Так итальянцы едят макароны и пьют вино, французы лягушек и шампанское, немцы колбасу и пиво, русские капусту и водку, евреи мацу и кошерное вино, американцы барбекю и кока-колу, и тому подобное. Поэтому одних называют макаронниками, других лягушатниками, третьих колбасниками и так далее по списку.
        Подобные отвлеченные разговоры не только имели смысл для Ивана на удивление окружающих людей, которые считали их пустым времяпровождением, но именно в ним он и находил смысл того, что происходило вокруг него.
        Так отстранивших от суеты повседневной жизни, в которой люди находили свой путь с помощью обиходной, бытовой или разговорной речи, Иван уходил в себя, держал дхарму, как оголенный раскаленный провод голыми руками, хваткой ума. Он уклонялся от суеты и дополнял ее тем, что открывал внутри себя. Так он практиковал два принципа творения в жизни: принцип уклончивости и принцип дополнительности.
        Но если он дополнить себя можно лишь при условии собственной нехватки, самоумаления. Значит, следует практиковать прежде принцип умаления, маленького человека, ничтожества, долженствования как ничтоженствования. Ведь сказано: «Возвышающийся унижен будет, унижающийся возвышен будет». Там в ничтожестве, в прахе, в смерти является ангел, дух, бог вдохновляет тебя, чтобы возвыситься. Иначе как не повторяться в творческом бессилии, не делать одно и то же, одного да потому.
        Вдохновение приходит от демона, от alter ego, от голоса внутри, а изнутри с тобой говорит небо, то, что находится по ту сторону, в зазеркалье. Оно говорит, если ты уже готов. Здесь работает сократический принцип демона.
        Для готовности нужно сдерживание, накопление сил духа. На этом уровне включается в дело принцип аскезы. Ее никак не следует понимать в качестве скупости, ведь скупой платит дважды. Но преждевременно нельзя тратиться, растрачивать попусту свою силу.
        Когда внутренняя сила набирает меру, тогда она выплескивается, эманирует наружу, вовне, а ее обладатель возвращается обратно в мир. Так действует принцип «возвращения на круги свою».
        Чтобы творить, а не вторить, следует обновляться, дополняться, умаляться, снисходить и восходить, собираясь в себе и возвращаясь в мир для преобразования, будучи уже преобразованным. Конечно, в мире нельзя избежать объективации, превратного истолкования задуманного и осуществленного. За все хорошее надо платить, расплачиваться и рассеиваться согласно принципу энтропии.
        Как-то раз проходя мимо кладбища, он заглянул туда и посетил могилы предков. Вот здесь рассеян его род, где он собран в кучу праха. Тут ли они обитают, те, кто его породили? Нет, здесь хранится, лежит их окаменевшая в виде памятников память, над их костями. Они живут в тебе, Иван. Ты воскресаешь их, вспоминая. Вечная память. Она есть в этом мире пока есть ты в нем и те, кто придет за тобой и после тебя.
        Стоя над могилами предков, Иван думал о том, нужна ли ему память о себе, если его самого уже нет? Как его потомки могут заменить его самого? Никак. Ему было мало памяти. Память должна быть живой. Она жива, если есть Я. Оно есть, но твое ли оно. И дело не в том, что есть у других, когда тебя уже нет. Есть ли оно и у них тоже? А у тебя оно есть? Не присваиваем ли мы себе то, что нам не принадлежит, но мы принадлежим ему?
        Его тянуло туда, за грань бытия, за горизонт событий. Не здесь, где все меняется, но там была глубина и высота, а с ними ширь. Здесь то многое меняется. Но как? Поверхностным образом. В суете ты скользишь по мембране, по плоскости событий, резонируя с тем, что попадается тебе на пути. У тебя нет времени для того, чтобы затормозить, остановиться и подумать о том, что случилось с тобой. Остановишься и погрузишься в поток жизни, уйдешь и ляжешь на грунт. И нечто в тебе отложится и сложится. Уже с этим можно работать. Появится творение и опыт владения им.
        Шло время. Прошла весна и пришло лето. Иван сидел на экзамене по истории литературы и думал. Но думал он не по вопросу. Его беспокоил более серьезный вопрос, чем вопрос экзамена. Это был, можно сказать, гамлетовский вопрос. Он пишет. Но что? Роман, пьесу, эссе? Нет, пишет, чтобы излить на бумагу ту воду, которая которой полнится его голова. Это муть. Он сливает ее. Вместе с ней в песок текста уходит мусор. Так что же остается в его сетевой голове после прополки от ментального и эмоционального сорняка? В его зачищенной от всяческих идолов или призраков, мнений голове остается чистое сознание как поле философии, которое засевается идеями как зернами смысла, могущими прорасти свежими мыслями. Система этих идей или парадигм выступает в качестве сетки, сито, кристаллической решетки, кристалла, философского камня, излучающего свет знания, который отражается в сознании в виде мыслей. Сознание есть зеркало, которое при правильной, не кривой постановке способно адекватно отражать идеальный свет.
        Читатели думают, что писатели, пишущие интеллектуальную прозу, пытаются поделиться с ними своими отрефлексированными, откалиброванными мыслями чувствами. О, нет, вы, дорогие читатели, еще как заблуждаетесь! Таким путем, методом письма они чистят свой ментальный организм от всевозможных шлаков, отходов восприятия, от токсичных, вредных мнений, короче, грубо говоря, от интеллектуального дерьма и тем самым заражают своих читателей чепухой, которую впитывают в себя потребители «умного продукта» - тошнотворного суррогата, принимаемого простодушными существами за «мысли мыслителей». Так складывается общественное мнение и потом навязывается людям, возвращаясь к самим писателям в виде идеологического мусора. Это эффект бумеранга. Сами виноваты: не надо было запускать в массы читателей всякую дребедень. Не выноси сор из избы, из собственной башки, но разжигай им котел, котелок собственной мысли. Думай прежде, чем делаешь, а не делай прежде, чем подумаешь.
        Один сказал, как на себя написал. И потом пошла писать губерния, критики и комментаторы, в общем, толкователи, а что это означает? Так рождается миф творения, шедевра, о котором судачат, судят на всех углах. Критики ругают, так зачем же так облегчаться, не вдоль, не по течению, а поперек или, того хуже, против ветра, который дует, куда начальство вдует, в оное место. Он же в ус не дует.

Глава восьмая. Мир сна
        Иван думал после сна, думал и надумал, что сон – это другая реальность, вернее, представление или сознание другой реальности. Это сознание или осознание сознания, находящегося в бессознательном состоянии? Нет, не то. Да, во сне есть нечто непроизвольное, спонтанное, даже принудительное для человека, так же объективно существующее помимо его воли и сознания. Спящий человек как бы, как если бы видит со стороны, сбоку или сверху, а то и изнутри, то, что с ним происходит во сне. Для него это ощущение не менее реально, чем от материального мира. Во сне он жил в каком-то другом городе, в котором у него была не одна, а целых две квартиры. К слову сказать, в здешнем мире он жил в студенческом кампусе. Многие сны или представления мира сна периодически повторялись. Он вновь и вновь возвращался к своим родным пенатам, памятным местам сна.
        Во сне только было более эфирное, но не эфемерное ощущение реальности, чем в бодром состоянии сознания. Эфирное ощущение – это ощущение полета, легкости бытия. Другими словами, это было не материальное бытие, точнее не земное, а неземное, но не небесное, а за-небесное. В одном из снов, который не раз повторялся, он заблудился в одном из пригородов Москвы. Но не знал в каком именно: такого пригорода в реальной Москве он не видел. Может быть, это и не Москва была. Или была Москва, только из параллельного измерения.
        Вот такой вышел дуализм у Ивана с миром. Его душа, или сознание, была точкой пересечения двух реальностей быта и сна, равным образом причастным к бытию. Правда, для многих людей, что они видят во сне, принимают за фантом, то есть, за то, чего на самом деле нет. Для Ивана все было не так или не так очевидно.
        Понятное дело в здешнем мире тебя когда-то не было и когда-нибудь не будет. Так нельзя было сказать про мир сна. В том мире нет хронологии. 
        Чем же мысль во сне отличалась от мысли вне сна, в мире. Казалось бы, он был там, во сне, и здесь, в мире. Только ночью, во сне он отдыхал, его сознание спало, а днем от бодрствовал, работал и то же самое сознание удостоверяло его, что он находится в нем, в сознании и что он сознает себя находящимся в мире.
        Но оказывается можно сознавать и думать не только в бодром, бессонном состоянии, но и в сонном состоянии. Думать, а не видеть сон. Или он видел сон, что думал? Неужели ему приснилось, что он видел, что думает? Это было лишь видение мысли? Ну, нет же! Он на самом деле думал, и то, что он думал, было способом существования во сне.
        Выходит, во сне можно не только спать, видеть сны, но и думать. Так чем же то, что мы видим во сне, отличается от того, что мы представляем в мире. Сонное видение и бессонное представление отличаются только объектом представления. Во сне мы видим то, чего нет в мире, когда мы не спим.
        Но Иван сознавал, что видит сон и думал об этом, находясь в нем. Что делает представление мира настоящим, адекватным, объективным по содержанию миру. То, что человек сознает себя находящимся в нем. Поэтому он и видит то, что есть в мире и сам мир, вернее, чувствует и знает свое место в нем. Во сне же человек не знает, где он находится, не отдает себе отчета в этом.
        В случае же с моим героем он знал, что находится во сне, и сон теперь был его миром, ибо он сознавал и думал в нем.
        Следовательно, сон - это мир. Он имеет объект своего приложения. Можно сказа более привычным слогом, что не только жизнь есть сон, но и сон есть жизнь. Только какая жизнь? Иллюзорная? Для Ивана она была, что ни на есть, настоящая.
        Так, в итоге, к какому выводу пришел Иван. Он решил, что сон является окном в другую реальность. Но он еще точно не знал того, есть ли это реальность самого сознания, когда оно является не привычным субъектом познания, вернее, субъектным, а не только субъективным состоянием неспящего человека, но объектом представления, или это реальность сознания другого, или, наконец, это реальность не сознания и не здешнего мира, а мира иного, трансцендентного миру, который видится, кажется человеку единственно существующим здесь и теперь.
        Только здесь была одна загвоздка, которая мешала ему успокоиться и перестать думать, тревожить свое сознание. Эта загвоздка, затруднение заключалось в том, что если мир сна есть мир сознания, каким образом сознание сразу является и субъектом, и объектом представления? Или сознание продолжает представлять мир, только теперь в сонном виде? И тогда мир является ему сонным. Думал ли он об этом во сне? Нет, об этом он стал гадать уже после сна.
       Сны бывают разные: чистые и грязные. Как и романы есть для души и для тела. В последнем случае их называют романами для чтения одной рукой. Последнего рода романы располагают к нелюдному времяпровождению в интимном, спальном помещении, когда читатель остается наедине с самим собой и безопасно предается своим бесстыжим мечтам, попустительствуя игре пылкого воображения.
        Но наш герой был ее такого рода читатель. Он предпочитал удовлетворять свое физическое желание, разделяя его с приятной особой противоположного пола. Если таковой не было в наличии, то Иван не самоудовлетворялся, не колол и пилил дрова (кстати, вероятно если жена пилит мужа, то это знак того, что он не доколол, не долюбил ее), но был занят поиском мыслей у себя в голове. Таким образом он, о нет, не вытеснял грязные желания из своей пустой головы, но, напротив, искал в них смысл, то есть, переводил стрелки с члена, как термина, на смысл. Секс наедине с самим собой был не в его вкусе, потому что оставлял душу в состоянии безнадежной и безответной печали своей буквальной овеществленности в виде грязного следа, какой оставляет улитка на листьях дикой смородины. Ну, кому он нужен? Зачем травить себя самоугождением и предаваться жалкому и глупому пороку в ожидании ложной интимной разрядки?! Секс нужен для новой жизни, а не для растраты. Он утешал себя мыслью, что "все свое ношу с собой". Но для чего? Здесь в утешение он вспоминал наказ даосов хранить свою мужскую энергию для трансформации.
        Одно дело -  жизнь физическая. Здесь как раз кстати для удовлетворения мужского желания женское тело.
        Другое дело - жизнь душевная. Здесь необходимо уже не взаимное прикосновение и проникновение чувственных и откровенных, обнаженных тел, но общение душ при помощи чувствительных, проникновенных слов.
        И, наконец, как вишенка на торте или член в кружке, ключ в замке, жизнь интеллектуальная, разумная, духовная. В мысли человек прикасается к иным мирам, общается с духами, как идеями, влекущими мыслями к себе. Древние греки были еще взрослыми детьми, не различающими материальное и идеальное, когда думали, что боги занимаются любовью с людьми.   
        На самом деле они только так представляются. С богами, с духами невозможно материально общаться. Но возможно общаться идеально, в мыслях. Волю рукам и прочим членам не давать и не говорить, а думать. Только так можно общаться с богами. Это и есть ментальная телепатия не как общение посредством чувств, патоса или пафоса, идейное, осмысленное сообщение. Здесь носителем сообщения, единения я с Я является не слово, не молитва, а мысль. Это общение уже не осязательное, не проникновенное, а проницательное.
        Мой совет, глубокоуважаемый читатель, берите пример с Ивана, - как только остаетесь наедине с самими собой, занимайтесь не "этим самым", а медитацией. Она направит ваше желание в нужное русло мысли. Мысль черпает энергию как раз из желания. Поэтому желайте не ради желания, а ради мысли, чтобы у-знать себя. И то будет польза, -  приобретение себя целиком, а не растрата, потеря себя частью.
        Если сон есть не искаженное представление здешнего мира, а мира иного из этого мира, поэтому не менее, но более искаженного представления, то мышление во сне есть попытка исправления такого искажения в представлении.

Глава девятая. Жизнь и смерть
        Как только начались каникулы, так Иван засел за книги и стал читать разных философов и писателей. Он вычитывал у них прежде всего те страницы, которые были посвящены вопросам смысла жизни и смерти. Зачем он это делал? Ну, как ено не понять?! Ему надо позарез определиться со смыслом. Недаром он был занят мыслью. Для мысли же важно найти смысл, живой смысл. Иван мог удовлетвориться лишь живой мыслью, которой не может не соответствовать живой смысл. Где же его искать, как не в самой жизни.
        Но в таком случае смысл жизни заключается в его поиске в жизни на всем ее протяжении.
        Как же быть тогда со смертью? Смерть наступает, когда жизнь теряет смысл. Если так, зачем жить? Неужели в ней помимо смысла есть еще смысл? Таким смыслом со знаком "минус" может быть только бессмыслица.
         Следовательно, смерть сама по себе бессмысленна. Смысл она занимает у жизни. Но не спешит отдавать долги. Что это за смысл смерти? Ее смысл заключается в том, что смертью заканчивается одна жизнь, чтобы началась следующая. Она запускает часы жизни, вернее, есть то, отсутствие чего делает возможным начало, инициацию жизни.
        Это хорошо, что жизнь продолжается, но продолжается с начала, а не с конца предыдущей жизни. К сожалению, предыдущая жизнь не имеет продолжения. Но имеет ли продолжение человек, живущий в этом мире? Нет, не имеет, ибо живет после него в этом мире уже другой человек вместо него.
        Иван сделал неизбежный вывод, что смысл его жизни имеет место в этом мире условным образом, так что смысл его жизни является условием возможности смысла жизни другого человека. Его задержка в прибытии дает мне возможность быть теперь, а не потом. Поэтому следует жить сейчас и не откладывать планы жизни на потом. Потом уже не будет для тебя, но будет для другого. Как моменты времени следуют друг за другом, так и ограниченные во времени путники следуют друг за другом.
        Вот отложил я на потом записать мысль и, увы, забыл ее. И что делать? Что делать - что делать? Думать, а не бегать! Дело в памяти. Взять "общее дело" Николая Федорова. Следует быть сыном и помнить отца. А помню я отца? То-то же. Однако одной памятью, даже вечной мертвых не воскресишь. Причем Федоров призывал нас воскрешать отцов не умозрительным, метафизическим образом в мыслях, а что ни на есть естественным, физическим образом в делах.
        Как это? Естественным образом мы умеем только рождать, да и то только женщины, а мы, мужчины, принимать непосредственное участие в зачатии и не отцов, дедов, а детей. Что за фантазия Федорова?
        Ну, не глупость ли? Или уже сумасшествие? Кто его знает. Как это кто? Тот же психиатр. Но если говорить серьезно, то здесь есть один пункт, если не пунктик смысла. Это пункт табуирования движения времени вспять. Как перебить это естественное движение времени вперед от прошлого к будущему, от "до" к "после" и обратить его против себя? Это сложно сделать в мысли. Но как сделать то же самое в мире? Да, никак. Можно только повторить дело отцов делать детей на себя, став ими, отцами. Только в своем лице можно находить отцов. Так в переносном смысле мы будем теми, кто был до нас. Тогда память о них будет настоящей, в настоящем вечно живой. Они живы нами и в нас. Это и есть традиция, предание.
        Есть вечно живое писание, священное писание. И есть предание. Так говорит традиционный человек, человек почитающий, читающий, талмудист, библеист, короче, книжник. Есть еще человек считающий. Это современный, цифровой человек. Этот тоже следует курсом от "до" к "после" по всему ряду целых, позитивных, рациональных чисел.
        И все же в идее Федорова о "воскрешении отцов" есть некоторый или какой-то скрытый, тайный смысл. Что этими словами он хотел сказать? Ну, конечно, не то, что ему приписывают психоаналитики, объясняя его идею комплексом бастарда, якобы тем, что он, как незаконнорожденный сын, не хотел повторить своего отца, то, как тот обошелся с ним. Таким превращенным образом Федоров желал вернуть своего потерянного отца. Я говорю, пишу об ином и мой герой думает о другом. О чем же? О том же самом воскресении. Акцент следует делать не на отце или сыне, а на событии воскресения.
        Правда, сына без отца не бывает, пусть даже он безымянный. Так и бог в качестве отца имеет бога сына. Так, родовым образом мысли, заведено у людей думать. Отец воскресает в сыне. Сын человеческий воскрес в божественном отце по воле бога. Но мы люди не боги. И все же мы почитаем и чтим, помним бога, а с ним и своего отца, и мать, и всех прочих родственников, и сродников, короче, предков. Тут что-то есть еще. Как это - "сын человеческий воскрес в божественном отце"? Не отец же воскрес, как в "Общем деле" Федорова", а сын в отце, как в Евангелии. И что? Да, ничего. И все! Нет, подожди, дорогой читатель.
        Отец не воскресает. Воскресать ему нет никакого смысла. Для этого есть сын, который еще не стал отцом. Вот ему есть смысл воскреснуть и пойти зачинать потомство. Казалось бы, шутка. Но это и есть смысл жизни большинства гоминид, как и всех прочих приматов, и иже с ними.
        Но Иисус не стал заниматься этим почтенным делом, но, воскреснув, следом вознесся на небо. И поминай, как звали. Только оттуда послал, испустил в утешении нам всем, начиная с его учеников, свой или отца дух. Кстати, тот, утешительный, дух исходит от отца или и от сына то же? Христиане так и не решили сообща, до конца не поняли, от кого именно он исходит, -  от отца и сына или от отца через сына. В последнем случае сын логично является пророком, а не богом. Не продумали что-то до конца православные отцы. Их поправили католические мужи, которым папа запретил иметь сынов. И вот теперь они отцы без сыновей. Что делается на божьем свете, ой, что делается на Западе...
        Хватит причитать. Следует думать дальше. Вот она, любезный читатель, "кухня мысли" писателя, его кузница кадров. Мысль в кадре. Закадри-лила-сь. Пошла писать, так сказать, или плясать вся "губерния мозга". Текст мозга, мозг текста. Мозг текста - это автор. Он распределен по всему тексту. Его уши торчат из всех углов, хитросплетений текста. Вот такая выходит история, штука, текстура.
        Но вернемся к нашим... отцам. Целое стадо ученых... отцов. Я и сам есть не только сын, но и отец своих творений. И вот, как их создатель, говорю, как на духу, - "не верю". Нет, не в бога, а в физическое воскресение отцов сынами. Сын на то и сын, что его послал отец. Нет, не буквально, но в переносном смысле в тексте. Наивные люди думают, что буквально. Нет, я не вольтерьянец какой-то, чтобы на манер отца братьев Карамазовых, почтенного шута Федора Павловича, "ваньку валять", куролесить "курам на смех", паясничать, вроде Фомы Фомича-с Описькина.
        Нет, я другой, еще неведомый мечтатель, но только с разумной душой. Таков человек. Верит. Но важно верить серьезно, не в чепуху.
        И все же здесь есть нечто еще. Что же это? Повторение того же самого, но уже на другой лад? Нет, другое. Что же еще? Сколько можно. Столько, сколько нужно уму. Хватит кружить вокруг да около. Тут нет места для рекламной паузы, для саморекламы.
        Итак, таки срезался! Воскресение есть канун вознесения. Ему предшествует преображение, а тому - рождение и крещение с искушением. После преображения следует смертельная расплата за все хорошее, что случилось с тобой. Таков жизненный цикл каждого человека. В нем присутствует периодическая смена уже внутри самого цикла, периода возвышения и унижения, подъема и упадка. Меняются роли - отец-сын, - не меняется сам человек по идее.  У него есть одно лицо, одно Я во всех этих трансформациях, трансмутациях. Он олицетворяет их.

Глава десятая. Любовь идеальная и любовь материальная
        Имея небольшой опыт в любви, Иван, в принципе, уже научился различать любовь земную и любовь небесную. Любовь небесную он знал в виде идеала. Но на земле, в отношениях с противоположным полом, он не встречал ее и понимал, почему. На земле, среди людей, была в ходу, служебном обороте любовь материальная.
        И в самом деле, как можно было обмениваться идеальной любовью, ведь она не имеет цены, является бесценной.
        Земная любовь знала себе цену. Она стоила столько, сколько было желания иметь ее, иметь в ней потребность, которую можно было удовлетворить за конечное число действий, закончить.
        Идеально можно любить и безответно. Напротив, материально любить без взаимности нельзя. Иначе такая любовь будет одно наказание.
        Идеальная любовь бесконечна. Она является видом, идеей. Поэтому идеальная любовь имеет личный характер.
        Другое дело, материальная, земная любовь. Она имеет начало и конец. Материальная любовь является не видом, а родом. Она рождается и умирает, обезличивает человека в половом чувстве. Удовлетворение полового инстинкта убивает любовь, отнимает интерес субъекта к объекту влечения. Для нее человек есть не субъект, а объект наслаждения и ублажения.

Глава одиннадцатая. Человек и мир
        В каком мире жил Иван? Разумеется, он жил в мире людей. Но для чего? Неужели для того, чтобы, как асе эти люди, оставить в нем свой след в виде детей? Ну, конечно, нет. Этот мир был для него лишь необходимым основанием становления сознания, в котором и которым он, уже догадываясь, мог жить после смерти. Мир сознания был его миром.
        На самом деле есть и другой мир, и он не один. В принципе, может быть столько же миров, сколько и сознаний. Но многие люди живут одним, материальным миром, одним, коллективным сознанием. Так легче, проще жить и считать прочих людей и существ своими конкурентами. То есть, относиться к миру, как к жизненной среде, к которой следует приспособиться для собственного выживания, чтобы дать потомство. Таким образом жизнь продолжается в материальных условиях существования.
        Значит, есть мир сознания.  В нем следует состояться, чтобы уже после физической смерти, сознание стало средой развития личного Я. Об этом Иван начал уже догадываться, приступая к сложной м трудной борьбе с собственной привязанностью к материальному существованию.
        Он понимал, что оно необходимо для становления сознания, но его недостаточно для так называемой "вечной жизни" в терминологии простодушных и примитивных верующих. У тех все просто: только верь и тебе обязательно воздастся по вере, - исполнится то, во что ты веруешь. Но так бывает только для тех, у кого нет ума. Бог их пожалеет и помилует. Ну, как еще можно относиться к убогим?! Вера передается от сердца к сердцу. Язык веры - это язык любви. Что еще можно услышать от тех, кому бог не дал ума? Так думал наш герой Иван, который далеко не был дураком. К его сожалению, он не так был близок к истине, как хотел.
        Иван стал специально ходить в университете не только на положенные ему, как филологу, лекции и семинары, но и на занятия для философов. Он хотел восполнить там недостаток в умном общении. Но ни преподаватели в аудиториях, ни студенты уже в частном порядке вне казенных стен не могли удовлетворить его потребность в мыслях. Тут умный читатель заметит: «зачем мысли других, - свои надо иметь». Но свои мысли уже были у Ивана. Однако одних мыслей было мало. Ему требовалось еще общение. И общение ни тел, а умов, разумных душ. Где их взять? К тому времени он уже разочаровался в Татьяне, которая так и не соизволила стать его музой. Прочие обитатели «коридоров философии» не могли у него вызвать не то, что вдохновения, но и простого философского интереса. Не здесь следовало искать тайну мышления. Все, что он тут ни слышал, не находило в нем отклика. Никто не задавался тем вопросом, который волновал его. Что это был за вопрос? Вопрос был простой: кто он такой? На этот вопрос мог ответить только он. Но он не знал ответа.
        Иван стал замечать, что мысли перестали быть простыми. Они становились сложными, запутанными. И он никак не мог найти из них выход к знанию. Ну, как же измыслить искомое знание. Как узнать то, что ему надо. Что же надо? Смысл. В смысле? Как сказать… Трудно. Прежде было легко думать. Но после того, как он не только стал читать умные книги, но и слушать так называемых «умных людей» (не перевелись ли они ко времени Ивана или максимально сократились в числе?), ему стало трудно думать. Раньше было легче, находя созвучие своим мыслям в книгах. Теперь же то, о чем он думал, в устах других теряло для него вкус мысли. Оно было несъедобным в том смысле, что казалось уже готовым, не нуждающимся в его развитии. Он не мог развивать то, что существовало только в механическом или, в лучшем случае, в органическом и гармоническом виде. В нем не было места для него. «Наверное, - думал он про себя, - я тот еще фрукт, «не пришей кобыле хвост». Не то, не то, не то. Но ему не нужна была мистика. Он нуждался в ясности видения. Но ясность была только на поверхности, в глубине же таилась неизвестность. Как проницать ее лучом мысли? Рубить ее мечом мысли было сродни «писать вилами по воде».
        Иван сознавал себя в среде людей наблюдателем, поставленным неизвестно кем, может быть такими же, как и он, обитателями иных миров, чтобы следить за людьми и выявлять в них самое ценное, - человеческое начало, лишь в исключительных случаях представленное в личном виде. Но, к своему стыду или печали, он никого не встречал в таком виде целиком.
        И все же порой ему еще попадались в массе людей имитации человека, его суррогаты. Значительно чаще он имел дело с серийными симуляциями человеческого типа.
        Встретив перед самыми каникулами Светлану в гулком от пустоты коридоре перед осиротевшей учебной аудиторией, он, ласково ее спросил: "Чем будешь заниматься на каникулах"?
        - Странный ты какой-то, - настороженно ответила Света, - Чем обычно занимаются студенты на каникулах?
        - Практикой?
        - Щас! Неужели ты забыл, что мы только что прошли ее? Ну, ты и артист! - очень удивилась Света.
        - Ах, да. Ну, прошли. Но я не об этом.
        - О чем же еще? О курорте, что ли?
        - Хотя бы о нем. Не хочешь махнуть на море? - вдруг неожиданно для самого себя предложил Иван, с интересом разглядывая ее полуоткрытую упругую грудь, которой было тесно в тугом бюстгальтере под шелковым голубым платьем.
        Света не знала, что сказать, впервые почувствовав на себе его мужской взгляд. Повисла двусмысленная пауза. Чтобы выйти из неловкого положения она, наконец, промолвила нечто невразумительное, разомкнув слипшиеся губы, алые от губной помады, и бегло облизнула их розовым язычком.
        - Куда там. У меня свой курорт на деревне у бабушки.
        - Ну, смотри, как знаешь, - спохватился Иван, с облегчением вздыхая.
        - Или ты меня зо... предлагаешь составить тебе компанию? - наконец, решилась переспросить его Света.
        -  В некотором смысле, да, - неуверенно ответил Иван.
        - Ну, если в некотором смысле, то поищи кого-нибудь еще, - обиделась Света, показывая всем своим видом, что не уважает таких ребят, которые " не е... , а только дразнятся".
        - Нет, нет, - поспешно стал уверять Иван, схватив Свету за руку. - Ой, какая она у тебя мягкая и нежная, как шелк.
        - Только не надо разглаживать на мне платье, - предупредила его Света, твердо посмотрев Ивану в глаза.
        Иван мужественно выдержал ее испытующий взгляд и подтвердил свое предложение, для убедительности кивнув головой.
        - Да, я приглашаю тебя на море.
        - И на какое? Уж не на Белое ли?
        - Шутишь? Нет, на обычное, Черное. Принимаешь предложение?
        - В кои веки... Не знаю-не знаю. Что вдруг? Я дала тебе повод?
        - Что ты. Просто... я увидел, какая ты замечательная, - нашелся что сказать Иван.
        - Не прошло и года, как ты только сейчас меня заметил?
        - Не обижайся, Света.
        - Я на дураков не обижаюсь, - сказала Света и развернулась, чтобы уйти.
       Но яркий вид Светы, ее заманчивый стройный силуэт на фоне уходящего вдаль коридора не могли не взволновать Ивана.
        - Пожалуйста, Светик, не уходи. Давай договоримся.
        - Как ты меня назвал? - спросила Света, повернув к нему свое овальное лицо с чарующей улыбкой.
        Иван впервые в своей жизни заметил, что у его собеседницы необыкновенно умные глаза, которые сами говорят за себя.
        - Ты, Светик, свет моих очей.
        - И как тебя понимать?
        - Как хочешь. Но знаешь, Света, твои глаза такие проницательные, что я не могу тебя не спросить.
        - О чем же?
        - Не о чем, а о ком, - о людях.
        - И что люди?
        - Обычные люди - это имитация или симуляция человека?
          - В каком смысле? - разочарованно спросила Света, - не этого пояснения она ждала от своего партнера. Пора ему было от слов переходить к делу.
        - В прямом.
        - Ты спрашиваешь меня: подражатель я или симулянтка?
        - Да, нет же. Я спрашивая тебя об обычных людях. Ты же девушка необычная.  Как я могу говорить такое о человеке, который мне нравится.
        - Так я тебе все же нравлюсь?
        - Ну, конечно. Как ты можешь не нравиться? Как может свет не нравиться?  Без Светы нет жизни.
        - Если без света нет жизни, то я подумаю над твоим предложением. Не бросать же тебя на произвол судьбы.
        - Спасибо. Но думай скорее.
        - Подожди, дай сначала посоветоваться, договориться с бабушкой.
        - Как же мой абстрактный вопрос?
        - Я надеюсь предложение о море было не абстрактным?
        - Оно является что ни на есть конкретным.
        - Хорошо. Симулировать можно только то, что является реальным. Есть и те, и другие. Трудно быть реально человеком. Легче делать вид. Когда уже трудно делать вид, подражать, приходится симулировать.
        - Значит, подражание естественнее симуляции?
        - Очевидно. Но в наш век техники приходится экспериментировать, быть изобретательной.
         - Не хочешь ли ты сказать, что ныне реальность сводится людьми к симуляции и становится реальностью симуляции и реальной симуляцией?
        - Это не одно и то же?
        - Отнюдь. Даже в симуляции, я уже не говорю об имитации, присутствует реальность и мы с тобой адекватно сознаем ее в качестве истинной в том смысле, что она является и есть симуляция реальности, а не реальность, как таковая. Другое дело, что сама реальность стала симуляцией. Но симуляцией чего? Самой себя? Но это уже пародия и не просто пародия, а пародия на саму себя. От критики имитации в иронии мы переходим к пародии. Это падение и упадок. Он заканчивается нигилизмом, избавлением от которого может быть только апокалипсизм. Здесь уже нет утешения и спасения. Они там.
        - Где там?
        - Кто знает? Его трудно локализовать, на нем поставить крест, определить, оконечить. Для этого следует совершить трансгрессию, самому стать вненаходимым. Ведь упадок принял тотальный характер и сам человек поставлен под вопрос. Быть ему еще или уже не быть? Но кому тогда быть вместо человека? Роботу, как производному от человеческого аргумента?
        Но если некому функционировать в качестве человека, то зачем нужна производная, в чем ее смысл? Она без человека бессмысленна, есть нонсенс. Абсурд. Есть смысл в том, чтобы быть человеком. Но это исчезающий вид разумного существа. Других здесь нет и не будет. Если есть человек, то имеет смысл быть и другим, таким же или вроде того, его.
         - Помнишь нашего преподавателя по философии? - неожиданно спросил Иван Свету.
        - Владлена Борисовича?
        - Да, Владлена Борисовича. На одной из первых лекций он говорил, что философия есть отношение человека к миру в мысли.
        - Ты это запомнил? - удивилась Света. - Столько времени прошло.
        - Ничего удивительного, - пояснил Иван, - я это запомнил потому, что так точно думаю. Как и в нашем случае, - проблема здесь та же. Что есть? Философ рассуждает так, что есть тот, кто мыслит. Это мыслящий. Он мыслит. Мыслит о чем-то мыслимом. Значит он субъект мысли. Мыслимое есть объект мысли. Мыслимое предметно, как данное в мысли. Существует ли оно объективно, то есть, независимо от субъекта? Да, например, я думаю о тебе. Ты мне дана в мысли, но можешь быть дана и в чувстве. И тем более я могу не думать о тебе и не чувствовать тебя, но от этого ты не перестанешь существовать. Верно?
        - Точно.
        - Правильно. Однако если таким предметом будет сама мысль, что тогда?
        - Тогда, - нашлась, что сказать Света, - он будет думать иначе.
        - Верно. Это будет уже другое состояние мысли, мышления, как сознания, точнее, осознания. Причем не то, что он станет объектом мысли, нет, мыслимое станет мыслящим, предмет мысли субъектом.
        Обыкновенно думают, что мыслящий, мысля о чем-то или о ком-то, представляет себя мыслимым, отождествляется с ним, ставит себя на место другое, на чужое место, осваивает и присваивает, подменяет его. Здесь кроется причина, как имитации, так и симуляции. Но что если само мыслимое становится им? Эта взаимная конвертация имеем место в мысли при условии, что мысль есть живое событие жизни, как процесса функционирования мыслящего субъекта.
        Мыслящий позволяет, чему способствует мысль, быть субъективным мыслимому, в данном случае, мысли. Она не только может быть объективной, иметь реальное, а не только потенциальное, виртуальное или иллюзорное содержание (в последнем случае оно такое, если принимается за реальное), но и субъективной. Так в мышлении.
        Не так в знании. Знание не знает себя в качестве знающего, даже в акте самопознания, если мы не называем такое познание мышлением. Оно знает себя в нашем лице не субъектом, а объектом, в лучшем случае, предметом знания. Знание обладает ясностью, как чувство обладает непосредственностью. И тем, и другим владеет мысль или мыслящий собой ясно и прямо в мысли.
        - А, как обстоит дело с верой? - озадачила Света Ивана.
        - С верой? Давай подумаем вместе. Для знания необходимо средство для собственного существования. Это знак, слово. И для веры оно нужно. Нужно и для магии, внушения. Вот для мистики требуется мысль. Поэтому есть медитативная, спекулятивная или философская мистика. И есть религиозная мистика или мистика веры. Но вера носит приблизительный характер. Слова в религии многозначны, как и в искусстве. Напротив, в науке, в сфере знания, слова однозначны. Поэтому знание имеет точный характер.
         Как же быть с мыслью? Она может быть не только прямой, но и кривой. То есть, быть кривдой, лживой? Она может быть лживой от слов. Слова портят мысли. Или слова можно превратно толковать? Где находится корень зла, лжи: в словах или мыслях, в намерении, как умысле? Наверное, невольно в словах и вольно в мысли.
        Тем не менее в мысли труднее определиться из-за ее изначальности. Она носит предположительный, гипотетический характер в силу своей причастности идее, идеальному миру. Слова же материальны, тяготеют вещному миру воплощения.
        Правда, мысли не есть сами идеи, но лишь их явления сознанию мыслящего. Они находятся уже в сознании, которое устроено, как язык, имеет свой код, шифр, ключ. Сознание - это мир чувств, благодаря которым субъект непосредственно контактирует с миром объектов, представленных не только в виде вещей, но и лиц, людей. Слова нужны сознанию для расшифровки в качестве ключа, которым открывается мир, оно сообщается с ним. Для чего? Для того, чтобы в нем найти свое место в качестве рефлектора, отражателя. Так человек сознательно вписывается в мир. Мысли же помогают ему вписаться в идеи и быть своим в полноте и совершенстве. Они нужны людям для осознания общения друг с другом, между их сознаниями.
        Можно ли поверить в бога умозрительно, не под внушением слов? Ты знаешь или чувствуешь, что веришь? Я верю, что знаю или знаю, что верю? Это же самое, что думаю, что верю и верю, что думаю?
        Опять же, не означает ли адекватное знание того, чему учат, свидетельством подражания учителю? В случае же симуляции мы имеем уже вольное или невольное перетолкование узнаваемого.
        Есть ли то, что я думаю, что верю, не вера, но дума? Или это симуляция веры в философском контексте? Как ты думаешь?
        - Тебе лучше знать. Я устала от мыслей. Странно. Никого тут нет, кроме нас. Представление закончено. Цирк уехал. Клоуны разъехались. Что же мы делаем? Гудим, как пчелы в этом гулком коридоре, обсуждая духовные материи. Лучше пойдем домой.
        - Согласен. Только пойдем не домой, а в парк. Там и договорим.
        - Нет, мне пора домой, - заторопилась Света, - серьезно, - добавила она в ответ на сомнение, невольно возникшее на лице Ивана. - И когда ты отдыхаешь от философии. Ты же филолог!
        - Во-первых, я разумный человек. Разум для меня есть мышление.
        - Ну, и намучается с тобой твоя будущая жена, - в сердцах сказала Света.
        - Что плохого в мысли?
        - Ничего. Но во всем нужна мера.
        - Света, тебе никто не говорил, что ты очень умная. Нет, мудрая. Соблюдаешь меру.
        - Поэтому бери пример с меня.
        - Не все так просто, как говорят наши мудрецы, моя подруга Света.
        - То же мне Гамлет! Быть или не быть, думать или не думать. Делай со мной, делай, как я, делай лучше меня, как говорит моя мама.
        - Откуда это?
        - Да, какая разница. Только ты, очень прошу тебя, не ройся в интернете в поисках первоисточника. Дай своей голове отдохнуть. Все, пока, мне пора.
         - Пока-пока. Только не забудь сказать, согласна ли ты в июле махнуть на море.
        Иван остался один и машинально пошел в парк, отдавшись на волю мыслей, которые еще роились в его голове, как потревоженные пчелы. По жизни Иван был не практиком-муравьем, а теоретиком-пауком. Но ему иногда нравилось, нет, не ползать, как муравью, по интернету и собирать в нем нужную информацию, а порхать с цветка на цветок познания и собирать пыльцу гипотез, перерабатывая следом их в мед понятий, в которых мысли обретали силу понимания.
        Он так и не додумал в компании Светланы метафизическую тему мысли и знания, и проблему веры. К каким же выводам он пришел, сидя на скамейке в парке?
        Постулатом его познания была такая теза: "мыслю, чтобы знать". Но ему этого было мало. Он стремился к тому, чтобы не просто знать, но думать. Знание есть только материал, корм, затравка для мысли. Мышление есть способ его существования. Вера же нужна ему только тогда, когда уже не работает мысль. Что ж, в слабости ума находится сила веры. Никто не свободен от усталости.
        Порой и Иван уставал от дум. И вот тогда ему на помощь приходила вера. Как навык она была заменой привычки. То, что для других было привычным, для Ивана было верным. Он думал, что вера является результатом привычки, традиции, как приобщения к сообщению. Но никак нельзя надолго оставаться на уровне инстинкта. Привычка есть человеческий инстинкт. Он уместен при упадке духовных сил. И посылается богом многим как помощь падшим и погрязшим в невежестве и недомыслии.

Глава двенадцатая. Понимание
        Шло время, заканчивался июль. Лето было в разгаре. Но Света так и приняла приглашение Ивана провести лето вместе на курорте. Что делать? Иван не отказался от своего намерения и взял горящую путевку на море.
        Приехав на море, он стал отдыхать. Но на отдых хватило одного дня. Загорая на пляже, он поймал себя на мысли и пришел к неутешительному для многих, но утешительному для себя выводу, что нигде нельзя деваться от собственной персоны. "Ну, кто может понять меня?" - спрашивал он про себя у самого себя для себя же.
        Никто, кроме себя.
        Это позиция трансцендентального субъекта сознания. Человек уходит в себя. Отвлекается от мира, от других людей. Как им понять его? Он освобождается, но для них становится опустошенным, плоским, их взгляд соскальзывает с него, на нем не задерживается, ибо он перестает быть натуральным и становится бесплотным. Он является в мысли живым парадоксом проницаемо непроницаемым.  Его никоим образом нельзя определить, нежели самому уйти примерно в себя. Вот почему его никто не понимает из тех, кто не берет на себя труд посмотреть на себя и в себя.
        Но здесь его подстерегает опасность. Это опасность блуждания тех, кто сбился с пути других на себя. Он уклонился от намеченного другими еще до него пути традиции, прямой классической передачи и пошел своей дорогой.
        К чему ведет такое уклонение? К выходу из ряда, к нарушению строя движения. Его могут смять идущие рядом стройными рядами, нанести увечья и принести страдание, а то и, вообще, пройдя по нему, затоптать. Но тот не познает, кто не страдает. Уход в себя причиняет боль и рождает непонимание других. Ты остановился и поэтому должен выдержать давление других, чтобы сохраниться. Но как держать пресс? Одного тела, инстинкта мало. Нужно еще нечто другое, иное. Это разум, отвлеченная материя, путь к которой лежит через границу тела в качестве души. Теперь мало верить, следует думать. Не пятиться и не идти напролом, как делают другие, идя по тебе. Следует сделать ход конем, через голову идущих. Иначе ты сам пойдешь по себе или заблудишься, идя, пятясь задом.    
        Кто с заднего двора заходит, тот может спутать, перепутать одно с другим, принять одно за другое, вход за выход и стать извращенцем. Поэтому надо ходить не огородами, заходить не с тылу, а спереди, с лица, перепрыгнув через голову идущего. Необходимо познавать другого лицом к лицу. Но передним образом можно так сблизиться, нарушив меру взгляда, что не разглядишь чужого лица. Так близость делает чужое своим, собирает разное в одно.
        Таким путем мы возвращаемся к началу, а не к концу. Но теперь это уже не инстинкт, не только плотское и не столько плотское, телесное, но душевное познание, обогащенное признанием другого. Однако для этого признания необходимо прежде выделение себя из общего, уход в себя, чтобы изнутри себя увидеть все, как общее, установить взгляд на мир. Это невозможно сделать без трансцензуса, без того, чтобы перешагнуть через мир и посмотреть на него снаружи. Чем является "снаружи" для мира, как не взглядом изнутри, из самого себя?!
        Но как можно признать другого без признания другим тебя? Признание будет обоюдным, устанавливающим взаимопонимание невозможно без того, чтобы и другой перепрыгнул через голову тебя, а никак не раздавил тебя, как какой-то головотяп.
         Он думал о том, сколько ему ждать, пока такие, как Света или Татьяна, не возьмутся за себя и не поймут себя. Только тогда они могут понять его. В каком качестве? В качестве мужчины? Конечно, нет. Для этого достаточно рук и всего прочего, чтобы ухватиться за причинное место и удержаться, иметь себя в виду другого.
        Другое дело, если они будут иметь его уже как человека в мужском виде. Но для этого он должен разглядеть в них человека в женском виде. Здесь одного инстинкта, одного чувства, одной веры мало. Нужен еще интеллект, разум. Для этого необходимо задуматься, думать.
        Ждать, что само собой разрешится, что бог поможет, напрасное дело. Бог помогает, но только тем, кто сам помогает себе.
        Пресловутую русскую соборность надо еще выстрадать, добыть не только мне, но и всем прочим другим русским людям, что невозможно сделать без отвлеченных размышлений. Ими, конечно, не стоит ограничиваться, как и одними русскими, ибо речь идет уже не о русском, а о человеке, и не только, в общем, но и в целом виде.
        Следовательно, ему нет никакого резона "ждать с моря погоды", нужно действовать с умом, вперед в уме, а уж потом в натуре. "Семь раз отмерить и один раз отрезать". Следует найти того, кто уже дошел сам до себя.
        Или помочь другому сделать это. Но как помочь, не сделав это за него? Разве можно это сделать за и вместо него?
        Никак нельзя. Да, и надо ли это им? Ведь люди ищут легкие пути, делают, как все или обманывают других, чтобы быть не хуже других, а возможно лучше, чтобы было все, как у людей. Это "было" обычным образом, обычаем, бытом употребляется в значении "имело". Быть, как иметь. Это их имение и есть умение жить, для чего нужно вертеться, как флюгер на ветру, держать нос по ветру, где «жаренным» запахнет. Не этого "здравого смысла" было нужно Ивану. Ему важно было человеческое понимание, а не механическое освоение по алгоритму, счету машин потребления.
        Что говорить: Ивану было очень хорошо. Он лежал, закрыв глаза, растянувшись от неги во весь рост на пляже под ранним ласковым, еще не раскаленным до красна солнцем. Дышал теплым, насыщенным терпкими запахами моря воздухом, и слышал сквозь утреннюю дрему, как плещется набегающая на прибрежный песок волна. Легкий бриз с моря играл его непокрытыми волосами, а песок под его телом шуршал и скрипел, как только он переваливался с боку на бок, подставляя солнцу еще не загоревшую кожу.
        Что еще надо человеку, когда лето в разгаре? Странный вопрос. "Вот так бы и лежал на песке всю оставшуюся жизнь", - думал Иван, тяжко вздыхая от осознания того, что впереди его ждет долгая и непростая жизнь, в которой нет места не только мечтателям, но и умудренным мыслями интеллектуалам. Таковых раз-два и обчелся. Все прочие есть их навязчивая симуляция. Одна видимость только, которая как раз и приносит ныне немалый барыш.
        "Барыги проклятые", - подумал про себя Иван. И как рукой сняло дрему с глаз. Его взгляд прояснился. Он внимательно оглянулся вокруг поднимая спину и напрягая шею. Людей на пляже в ранний час было еще мало. И поэтому ничто не могло его отвлечь от приятных дум.
        Иван подумал о том, не искупаться ли ему в теплом море. Но передумал, так как ему было жалко потерять пришедшую в голову свежую мысль. Это была мысль о том, как плохо соответствуют, мало похожи на героев романа Федора Михайловича Достоевского "Братья Карамазовы" актеры с одноименной картины режиссера Ивана Пырьева. Может быть, за исключением актера Валентина Никулина, сыгравшего роль Павла Смердякова, лакея своего отца, да актрис Лионеллы Пырьевой и Светлана Коркошко соответственно исполнительницами Грушеньки и Катерины Ивановны Верховцевой. Именитый режиссер не ошибся с выбором своей жены на заглавную женскую роль соблазнительницы одной русской семейки, которая по слову другого русского писателя, была несчастна по-своему, по Карамазовски, - читай по Достоевскому.
        В Советском Союзе фильм Пырьева стал лучшим по опросу журнала "Советский экран" в 1970 году, несмотря на то, что режиссер не успел его закончить и его доделали за него актеры. Только недавно он смотрел эту экранизацию по телевизору.
        Он сразу понял, как только посмотрел экранизация, что она является советским прочтением русского романа. Он как бы смотрел на текст романа Достоевского через советский экран. И что осталось на экране от романа? Да, ничего, кроме некоторых слов Достоевского, сказанных с выражением, как это умеют делать только артисты. Короче, одна театральщина, за исключением отдельных удачных находок, которые разглядел Иван.
        На субъективный взгляд Ивана, может быть актеры, игравшие главные роли Дмитрия и Ивана Карамазова, хорошие актеры, недаром они были так популярны в свое время и все, что можно, взяли от профессии, ремесла лицедея и жизни, но это были не их роли. Ну, какой из догматически стального Кирилла Лаврова интеллектуал? Может быть, его взяли на эту роль, что он похож на черта в клетчатом пиджаке? Вероятно, с точки зрения режиссера свихнувшийся от мыслей человек обязательно должен быть похож на черта.
        Кстати, среди актерской братии мало кто мог тогда похвастаться своим интеллектом или хотя бы его видимостью. Взять того же Сергея Юрского или Иннокентия Смоктуновского. Но и те больше походили на авантюристов, на интеллигентных жуликов, чем на мыслящих людей.  Сейчас о присутствии интеллекта на экране или на сцене и заикаться не стоит. Не те люди, не те времена.
        Михаилу Ульянову впору было играть строгих начальников, вроде маршала Жукова или председателя колхоза, или, наконец, генерала Чарноты в кальсонах из экранизации режиссеров Александра Алого и Владимира Наумова булгаковской пьесы "Бег", но никак не героя философского романа русского классика.
        Что до третьего брата Карамазовых, то его играл неизвестный в ту пору молодой актер Андрей Мягков, так и не вышел из образа Алексея Карамазова, играя уже в следующем десятилетии роль Жени Лукашина из комедии Эльдара Рязанова "Ирония судьбы, или С легким паром". Вероятно, и здесь, и там он играл самого себя. Или именно такую "размазню" видели в нем режиссеры и он согласился с ними, чтобы стать популярным. В жизни он был другим человеком.
        К тому же актер, игравший папашу Карамазова, Федора Павловича
        Увидев экранизация романа Достоевского, Иван заметил за собой такую неприятность, что стал смотреть на роман и его героев другими, чужими глазами. Актеры и стоящий за ними режиссер мешали ему вновь сообщаться с автором. Ему нужно было вычеркнуть их из своей памяти. Что незамедлительно привело его к неизбежному выводу, что всякого рода экранизации только вредят аутентичному, подлинному общению с литературой. Такова природа как театра, так кино, - представлять в ложном свете роман в качестве драмы.
        Мало того, что представления подлинных творений не могут не быть убогими по стилю, дурными по вкусу на фоне оригиналов, они еще и лишают их глубины и перспективы в глазах читателей, подменяя текст раскрашенным театральным и техническим лубком.
        Во всяком случае чужая интерпретация смысла, вложенного автором в текст своего произведения мешала Ивану понять его лично.
        Одно через другое знает себя. То, что есть объективно, переживается субъективно. Переживание есть переработка, пережевывание существования в качестве жизни в себя и для себя. Переживание как работа души или внутреннее чувство развивает человека в направлении личного самосознания или чувства Я, которое обостряется в понимании того, что это переживаю именно Я, составляя содержание субъективного плана или образа жизни.
        Соответствие субъективного плана объективному положения вещей, если осознается, то является истинным. Такое осознание умозрительно, оно осуществляется в мысли по идее или в ее перспективе.
        "Утро вечера мудреней». Почему? Казалось бы, дело обстоит наоборот: это вечер мудрее утра, ибо он, точнее, человек, нагуляв аппетит, совершив дневной круг бытия, подводит итог того, что его впечатлило в течении дня. Ведь конец - делу венец. Он придает смысл тому, что уже случилось. Утром же еще ничего не случилось!
        Однако утро есть исток пути по жизни на целый день. Люди говорят: "Как день начнешь - так него и проведешь". Утро дает установку на весь день, задает перспективу, ставит тебя на путь, заводит, идейно вдохновляет. Чем? "Пробуждением". Буддой. Это новое рождение из небытия или забытия. Ты медленно возвращаешься в этот мир, осознаешь себя существующим в нем. Порой вспоминаешь, кто ты такой, если в ином мире, который ты покидаешь, ты был никем и ничем, не видел сон. Ты планируешь, что будешь делать днем.   
        Ивану свежие мысли приходили в голову именно утром, только если он не думал во сне, ведя в нем сознательную ночную жизнь. Сон есть свет сознания, освещающий закоулки ночной жизни.
        Если же у Ивана был крепкий сон, то он возвращался из него в мир совместного с другими бытия из за-бытия. Да, трудно начать. С чего начать? Разумеется, с себя, с кого. Первое впечатление - это впечатление самого себя. И потом ведешь себя туда, куда бросил. Это бросок бытия, ты вошел в сознание, потом в мир и пошел в нем, чувствуя под собой в мире опору, грунт, землю бытия.
        Ты начал путь, пошел по нему, стал путевым, путевым обходчиком мира. Ты есть в миру. Это место. Но идешь ты не только по местам, расширяя пространство мира в себе, осваивая его.
        Ты еще идешь во времени, продолжаешь историю собственной жизни. И это есть твое существование в мире. Время преобразует тебя в избранных местах "вдохновения", на остановках пути жизни. Там происходит преображение Я. По видимости ты не меняешь своей физической позиции телесно отдыхая. Но по сути ты паришь в душе, совершаешь горний полет на крыльях "творения", "вознесение". Ты используешь остановку как трамплин для прыжка. Это новый бросок бытия. Начало ему дает не "боддхи", не пробуждение, как рождение, а "фавор", "преображение".
        Конец увенчивает твое путешествие по времени от прошлого к будущему в настоящем вечером, когда в мысли прокручиваешь в круге времени дня весь путь. Ты вспоминаешь о минувшем дне и о всем том, что случилось и стало событием в бытии. И задумываешься о том, что еще не случилось, но может случиться в будущем при твоем "воскресении" от сна. Ты прошел путь, испытал себя и узнал, кто ты есть на самом деле.
        Завтра снова в путь. Теперь же ты устал и заснул. Но бессмертная душа не спит, она бодрствует в ином миру. Жизнь продолжается в ином измерении. Она снова начинается там, где заканчивается дневная жизнь. Это жизнь во сне. Там сознание отвлекается от здешнего мира, чтобы переживать в себе, что в него впечаталось за день, или касается иных миров, неведомых материальному миру тел. Это миры тонких, душевных форм или духовные миры без форм, ибо формами в нем являются сами духи, проницающие друг друга.
                Лучшее, что есть в этом мире, - человек, - не может стать лучше самого мира. Человек есть плоть от плоти мира, дитя природы, живет искусственной жизнью. Она портит его, - он болеет, страдает и не понимает, что цивилизация, как мир людей, является свидетельством его неисправимости. Так зачем исправлять человеку самого себя, стремиться к тому, чтобы стать лучше самого себя?
        Таким путем он портит только собственную природу.
        Стать лучше может только избранный из людей. Лучше кого? Естественно всех остальных людей. Чем лучше? Тем, что он не от мира сего. Всем прочим на судьбе написано быть, как все, следовать путем сего мира. В противном случае они станут против мира и, разрушая мир ради того, чтобы он был лучше, разрушат сами себя.
        Да, можно стать лучше, но не как обитателю здешнего мира, а как его посетителю из мира иного. Что он здесь забыл и потерял в качестве загулявшего путника? Не самого ли себя. Ему пора очнуться от наваждения и понять, что этот мир есть навязчивая иллюзия, опостылевший морок, во всяком случае для него.
        Так думал Иван, нежась в теплых лучах восходящего солнца. Но по мере того, как время приближалось к полудню, солнце накалялось и его яркие лучи стали уже не ласкать, а жечь его краснеющую на глазах кожу.  Иван был вынужден спрятаться от палящих лучей безжалостного солнца под зонтик. Но под ним было душно. И поэтому Иван, разбежавшись, бросился в синее море, пытаясь в нем остудить свой благоприобретенный жар. Там, в морской воде, он нашел себе место, качаясь у берега на мелких волнах.
        Неужели ему следует выйти опять на сушу и сгореть на солнце во искупление чужих грехов. Готов ли он быть последователем Христа? Но для этого надо, как минимум, верить в искупительную жертву Иисуса. Является ли он Спасителем?  Эти мысли растревожили душу Ивана, заставив его покинуть море, пляж и удалиться в свою комнату в третьеразрядной гостинице. Там он предался любезным думам, отдался им целиком. Верит, верует ли он в самом деле в миссию Иисуса Христа. Да, он верит в бога, верит, что есть тот, кого русскоязычные люди называют "богом". Но верует ли он в Иисуса Христа? Ему было трудно однозначно и положительно ответить на этот важный вопрос. Так ответить мешало его собственное толкование и понимание роли Иисуса в событии спасения.
        Спас ли себя сам Иисус от смерти? Воскрес ли он и собственноручно явился своим ученикам? Как сказать. Ну, ладно, сначала можно допустить такое чудо. Но ему, Ивану, живущему спустя две тысячи лет после воскресения, какой в этом прок? Ведь Иисус уже давно вознесся и отошел в мир иной.
        Или Иисуса спас от смерти бог? Но христиане веруют в то, что Иисус Христос сам является богом. Или он является сыном бога. Но тогда сына бога спасает не сын, а бог в качестве его отца. Однако, как можно быть одновременно отцом и сыном самого себя? Зачем использовать семейную символику, когда в этом случае она теряет свой смысл. Или верующие по природе своей веры не способны дружить с здравым смыслом? Они, что, малые дети, незнакомые с простой логикой? Нет. Они объясняют свое несогласие с элементарной логикой особым случаем веры.
        Значит, их религиозная вера не чувствительна, безразлична к кричащему противоречию в том, что они утверждают.
       Задумавшись, он уставился в одну точку. Но мысль никак не шла. И он поймал себя на мысли, что точка, на которую он смотрел, оказалась, обрела зримые черты стула у противоположной стены в углу. Это вызвало у него раздражение. Он почему-то почувствовал сильную тревогу и очень удивился этому.
        Внезапно ему почудилось что кто-то сидит на этом проклятом стуле. Это было какое-то бесформенное и отвратительное существо. И каково было его удивление, когда оно повернулось к нему лицом и оказалось им самим. Иван сначала подумал, что там стоит зеркало и он просто видит самого себя в нем.
        Но присмотревшись он не заметил в углу никакого зеркала и вдруг похолодел от ужаса. Еще большего страха на него нагнало возникшее неизвестно откуда видение, когда оно заговорило, нет, не человеческим, но самым, что ни на есть человеческим, легко узнаваемым, "его" голосом. Этот голос раздавался как бы издалека, из глубины, изнутри его головы.
        - Кто тебя выдумал? - неожиданно спросил двойник Ивана, так что он прямо опешил.
        - Кто меня выдумал? - повторил за ним Иван, как бы не веря своим ушам. - По идее это я должен спрашивать, а не... ты. Ты - сое отражение, а не я - твое.
        - Перестаньте мне тыкать. Ну, где, спрашивается, у вас культура?
        - На бороде, - огрызнулся Иван.
        - Вот-вот. Между тем бороды у вас нет.
        - Не заговаривайте мне зубы, при-видение несчастное.
        - Вы посмотрите-ка на это чудо, - явился мне на глаза, не запылился, и еще оскорбляет меня.
        - Такие слова вправе говорить только я! - возразил видению Иван. - Скажите, пожалуйста, меня назвали чудом. В таком случае кто вы тогда?! Да, что с вами говорить, прямо как с зеркалом, со своим отражением, ожившем в нем. Вспомните "Тень" Андерсена. Вы что ни на есть настоящий самозванец. Нет, я ошибся: вы не настоящий.
        - Как же так? Если я самозванец, ваш образ не в сознании, а уже вне его, в мире, то вы вместе со мной тоже вне сознания, вне себя.
        - Вы намекаете на то, что я сошел с ума?
        - Ну, конечно. Только если, напротив, я не есть образ вашего больного воображения, а являюсь действительно реальным.
        - Вы здраво рассуждаете. Причем моими словами, которыми я привык пользоваться. Еще и поэтому я называю вас моим самозванцем. Когда же вы называете, наоборот, меня своим двойником, то это звучит, по меньшей мере, дико, абсурдно. В результате, каким бы ни выглядело ваше рассуждение здравым, на самом деле оно ставит все с ног на голову, выворачивает наизнанку и является форменным извращением.
        - Вот так, да? Молодец! Нечего сказать. Прямо вылитый философ. По вас плачет "палата номер шесть". Да, ладно. Допустим вы правы. Есть, как я, так и вы.
        - Кто есть я, я и так отлично знаю. Вопрос заключается в том, кто есть вы.
        - Не перебивайте меня, пожалуйста. И не изображайте из себя Гамлета: "Я или не я, а ты? Вот в чем вопрос".
        - В том-то и дело, что я не задаюсь вопросом о том, кто есть я. Я спрашиваю вас, кто есть вы?
        - Идете, так сказать на "вы"?
        - Правильно, - подтвердил я слова своего двойника, думая про себя, что являюсь невольным участником театра абсурда.
        Ну, такого просто не может быть в действительности, за исключением сознания, которое оказалось вне себя, находясь в самом себе. Значит, оно является больным, потерявшим разницу между собой и миром. В противном случае обычное состояние сознания, свойственное многим людям, выходит больным. Что, согласитесь, здравомыслящий читатель, и есть абсурд, полная бессмыслица. Вот поэтому не думайте много и долго. Так и до беды недалеко. Короче говоря, "не ходите, дети, в Африку гулять".
        - И о чем вы тут размышляли? – между тем спросил его двойник.
        - С чего вы взяли? – ответил вопросом на вопрос Иван.
        - Как раз с того, что ваши мысли вызвали меня, - объяснил самозванец.
        - В таком случае вам и карты в руки.
        - Значит, вы не хотите мне помочь. Что ж вы думали о боге.
        - Вы читаете мои мысли?
        - Если бы это было так, то не я, а вы были бы на моем месте.
        - Что вы хотите этим сказать?
        - Только то, что вы находитесь на своем месте. Это я пришел в ваш мир, для меня чужой.
        - Не понял.
        - Вы мне не верите?
        - Да. Но я не об этом. Мне не понятно, как то, что с ваших слов я нахожусь на своем месте, связано с чтением чужих мыслей?
        - Ну, какой вы непонятливый. Я тот же самый Иван, что и вы, только из другого измерения. Поэтому, попав в ваше измерение, а не вы в мое, я догадался о том, о чем вы думаете. Я угадал?
        - Более или менее. Но как мои мысли привели вас в мое измерение, если допустить то, что вы не врете?
        - Так вы сами уже ответили на свой вопрос. И ваше измерение, и мое есть измерения мысли. Вероятно, я был настроен на вашу ментальную волну. Чаще всего я думаю о боге. Раз я попал в резонанс с вами, значит вы тоже думали о боге.
        - Тогда, зачем богу разделение или преломление одного и того же существа, нас с вами в пространстве мысли. Для чего нужны эти, так сказать, параллельные измерения?
        - И что у нас общее, если мы находимся в разных мирах? Неужели одно и то же Я в качестве парадигмы, модели воплощения?
        - Выходит так.
        - Допустим, что это так. Однако если мы из параллельных миров, то каким образом мы понимаем друг друга? Какого будет рода это понимание? Я слышу вас и понимаю. Мне представляется, что и вы слышите меня и соответствующим образом понимаете меня. Неужели в вашем мире говорят на моем, русском языке? Как это возможно, когда даже в одном моем мире его обитатели говорят на разных языках, которые я не знаю. Как же я могу понимать тебя, обитателя иного мира?
        - В том то и дело, что миры разные, но мы есть одно и тоже Я.
        - Так чем же мы отличаемся друг от друга?
        - Только тем, что мы находимся в разных местах.
        - Но в одно и тоже время?
        - Нет. Мы находимся одновременно только теперь, так как я попал в твой мир и стал тобой благодаря резонансу мысли. Мы стали конментальны друг другу, потому что у нас одна и та же основа, одно целое и неделимое Я.
         - В других мирах мы тоже есть?
        - Логично предположить, раз мы есть в двух параллельных мирах, то можно предлагаемое положение дел экстраполировать и на все прочие миры.
        - Это работает, даже если таких миров бесконечное множество?
        - Тем более.
        - Сомневаюсь. Получается дурная бесконечность того же самого Я. В таком случае, как избежать парадокса бесконечного множества? Если мы составляем множество, которое включает само себя как элемент, то каждый из нас одновременно является и частью, и целым.
        Выходит, часть равна целому. Между тем частей целого больше, чем одна. Все потому, что мы нарушаем логический, разумный принцип допущения простоты и умножаем одну и ту же сущность или Я без необходимости. В итоге мы противоречим самим себе, как одно и то же Я. Нас не должно быть много, больше одного.
        - Не должно, но есть. Да, имеет смысл нам, имеющим одно и тоже лицо, перейти на "ты". Согласен?
        - Еще спрашиваешь! Я изначально стал говорить тебе "ты".
        - Ну, ладно. Проехали. Ты говоришь о логически возможных мирах в отношении к одному реальному миру, совершенному, потому что они возможны, а он есть.
        - Значит, один из нас является только логически возможным, другой же реален.
        - Так как именно я попал в твой мир, который реален, то я логически возможен. И вот я реализовался, а ты не пропал. Как же так я ужился с тобой в одном и том же мире?
        - Может быть ты находишься не в моем мире, а, напротив, в моем сознании? Это объясняет то, что ты говоришь на понятном мне языке.
        - Получается тот мир, о котором мы ведем речь, есть мир сознания. И это сознание одного и того же Я?
        - Верно. Ты являешься обитателем логически возможного мира, который необыкновенным, не логическим образом оказался в реальном мире. Неужели только благодаря одной мысли? Однако одной мысли мало для существования в реальном мире. В нем может быть только один из нас. И им являюсь я, а не ты. Но как же так случилось, что в моем, реальном мире появился еще и ты, а я не исчез?
        Что же позволило тебе в нем появиться, а мне задержаться здесь же?
        - Напрашивается один вывод...
        - И какой?
        - Понимание, осознание того, что есть больше, чем одно, тоже же самое Я. И это осознание имеет место, естественно, в сознании, - пояснил дублер Ивана.
        - Как ты думаешь, в чем заключается смысл нашей встречи? - неожиданно спросил Ивана его двойник из другого измерения.
        - Она свидетельствует о том, что мы буквально не одиноки даже наедине с собой. Пройдет время, я умру и меня больше не будет здесь. Но я буду в другом месте и в другом времени. В этом и заключается смысл нашего общения. Таково общение между личностями внутри одного всеобщего и бессмертного Я. Личностью можно назвать каждого, кто есть в Я. Но есть ли он или она Я будет ясно, при условии уже существования не его или ее в Я, а Я в нем или в ней. То, что в тебе есть Я, бессмертно. Это и есть вечное. Сущностью вечного является вечность.
        - Ты имеешь в виду бога?
        - Мы с тобой находимся в боге, как и он находится в нас привилегированным, особым, избранным образом, целиком в качестве Я. Ты сознаешь себя Я?
        - Да, сознаю.
        - Значит, в тебе есть бог, есть вечное, сама вечность.
        - Но так недалеко до того, чтобы сказать, что я есть бог, - заметил двойник Ивана, ставший вместе с ним здесь и теперь Иваном.
        Интересно, дорогой читатель, двойник ли это был или был сам Иван, собственной персоной? Вот в чем вопрос уже не Гамлета, а Человека.
        - Зачем говорить, когда и так ясно, как божий день, что бог в нас. Это тот парадоксальный случай, когда он есть мы с тобой и мы с тобой есть он. Не всегда дано нам быть богом. Мы боги в собственном сознании, когда оно в сознании, а не в бессознательном состоянии. Но для этого мало пробудиться, следует еще испытать себя, преобразиться, вознестись и встретиться с самим собой. Это и есть воскресение. Оно есть не итоговый акт, вывод, а процесс становления самим собой везде и всегда. Это я понял из личной встречи с самим собой. Ты есть я и я есть ты. Несмотря на то, что нас разделяют места и времена, что мы из разных, параллельных миров, мы пересеклись друг с другом в одной единственной точке Я. Эта точка и есть место бессмертия, портал вечной жизни. Он для нас открылся для познания. Это наше откровение.
        Как только Иван это сказал, так указанный в нем самом портал вечной жизни и закрылся. Иван остался один в своем мире, но теперь он знал, что есть такой же, как и он в другом мире. Если есть еще один, то он уже не один, их много вплоть до самой бесконечности, ибо таких миров неисчислимое множество. Один из них проявился, как Иван. И не важно, как такого же сознательного и мыслящего субъекта звать, Иваном или еще как. 

Глава тринадцатая. Желание
        Еще до конца не разобрав случай встречи с самим собой из параллельного измерения места и времени, Иван вскоре оказался опять в интересном положении. Он неожиданно буквально столкнулся на пляже со своей сокурсницей Машей, как Шерочка с Машерочкой. И в нем вдруг возникло чувство к ней. Это было чувство удивления. Оказывается, Маша имела тело, которое понравилось телу Ивана. Он понял, что является мужчиной. Вот какие чудеса творит с человеком морской пляж, на котором ему открываются прежде закрытые чувства. И все потому, что на пляже люди привычно обнажаются друг перед другом.
        Иван заинтересовался Машей. Его увлекла за собой ее фигура, а вслед за ней и лицо в придачу. Он увидел, наконец, что Маша вполне обаятельная и привлекательная девушка.
        - Привет, Маша, - нашелся, что сказать Иван. - Не ожидал тебя увидеть здесь.
       - Удивительно, что ты, вообще, меня заметил. Не помню, что ты хотя бы раз говорил со мной в минувшем учебном году, - безжалостно констатировала Маша.
        - Извини, конечно, но я все был занят своими мыслями, - неловко стал оправдываться Иван, ругая себя за то, что вовремя не разглядел царившее рядом с ним сокровище.
        - Ну-ну, - доверительно сказала Мария, как бы намекая на то, что она в курсе относительно того, что он в своем репертуаре продолжает думать там, где никто не думает, делая "это".
        На этом они и расстались.
        Расчувствовавшись, Иван находился под сильным впечатлением от Марии и продолжал мысленный разговор с ней. Результатом чего явился ночью бесстыжий сон, в котором он бурно занимался до судорогах в членах любовью со знойной и страстной негритянкой, получив тем самым полное физическое удовлетворение.
        Проснувшись с хорошим настроением, он почему вспомнил героя недавно прочитанного романа Айрис Мердок "Сны Бруно". У Бруно в романе сны носили характер сентиментальных воспоминаний. У нашего же героя сон был таким живым и желанным, что его потянуло на любовные подвиги.
        Уже ранним утром он был на пляже и терпеливо ждал ее появления. Но Маша не торопилась появиться. И только когда он уже потерял всякую надежду ее дождаться, она соизволила показаться в сопровождении своей подруги, которая училась на историческом факультете. Именно она приснилась ему прошлой ночью. Что за удивительное совпадение! Существование третьего лишнего могло помешать установлению интимного контакта, что добавило лишней нервозности в душевное состояние Ивана. Слабым утешением для него было то, что вместо его возможного соперника с ней была подруга. Но Мария не обратила на него никакого внимания, что только раззадорило неудачливого любовника.
        Он подошел к ним вплотную и стал внимательно обозревать местные достопримечательности. Оглядевшись вокруг, он, наконец, обратил внимание на то, что творится у него под носом и уперся взглядом в насмешливый взгляд подруги Марии.
        - Здрасти! - промямлил Иван.
        - Именно его я видела во сне. - призналась подруга и сказала что-то на ухо Марии, от чего они обе прыснули от смеха.
        - Знаешь, Иван, чем ты занимался во сне с Розой? - весело спросила его Мария.
        - Чем еще я мог заниматься, как не обсуждением вопроса, сколько может уместиться мыслей в голове одного студента, - предположил Иван, подавляя в душе возникшее внезапно смущение.
        - А, вот и не угадал. - промолвила Маша и добавила, пристально уставившись на него, - даю тебе еще одну попытку.
        - Не знаю, что еще сказать, - выдавил из себя Иван, невольно чувствуя себя виноватым перед ней.
        - А, ты попробуй! - скомандовала безжалостная Мария.
        - Я занимался с Розой...
        Он так и не решился сказать, чем занимался во сне с ее подругой из боязни навсегда потерять расположении Марии.
        Повисла неловкая пауза.
        - Ну, не мучай Ивана своими ревнивыми расспросами, - пришла ему на выручку Роза. - Хочешь я сама скажу вслух?
         - Нет, не надо, - воскликнул, не сдержавшись, Иван.
        - Ага. - вскричала Мария, как будто поймала его на чем-то постыдном. - Ты занимался с ней...
        - Выпрямлением волос, - подсказала курчавая, как пудель, Роза.
        - На чем? - уточнила свой вопрос Мария строгим голосом.
        - На чем еще, как не на голове, - подыграла ей Роза. - В других местах у меня все гладко выбрито, - призналась она, выставляя напоказ свои стринги.
        - Что за экзамен вы устроили мне на пляже? - возмутился Иван. - Вам мало сессии?
        Ну-ну, остынь, - осадила его Мария, - лучше пойди искупайся или принеси нам холодной воды, а то мы совсем уже подгорели на солнце, - заметила она, выразительно поглядывая на Розу.
        На что та ловко поддела ее вбок.
        Иван обреченно пошел за напитками кляня себя за то, что «купился» на устроенный подругами спектакль. Когда он вернулся с напитками обратно, то они, не дождавшись его уже лениво качались, как чайки, на волнах.      

Глава четырнадцатая. Система и метод
        Нельзя сказать, что наш герой строил систему понятий. Для этого он был слишком молод. Тем не менее он мыслил систематически. За те немногие годы, когда он пробудился от животной спячки и стал мыслящим существом, сознающим самого себя и раскопавшем целую яму, если не пропасть между собственным внутренним Я и внешним миром, он поднабрался опыта в мысли. Ему было, что систематизировать, приводить в порядок. Имелось ввиду мысли, в идее некоторое смысловое содержание личной жизни.
        Иван уже понимал, что указанное содержание мысли следует расставлять по смысловым местам, чтобы вышла цельная картина мира в сознании. Ему было необходимо привести свои мысли в логический порядок. Этот порядок он полагал в качестве порядка понятий, то есть, того, чем можно понимать, что существует, есть в мысли в качестве ее содержания. Ивану нужна была сетка, схема понятий, в которую он пытался поймать, уловить весь мир. Связующих звеном, центром сосредоточения мира в нем, в его сознании не могло не быть Я, которое пробудилось в нем.
        Но как распределить, так сказать, дистрибутировать нормальным, функциональным, рабочим образом в самом себе весь этот концептуальный или интеллигибельный материал? Сам по себе он не сложится в ясную и полную, цельную картину мира и карту сознания, с помощью которой можно будет оптимально путешествовать по внешнему миру и найти себя в самом себе. Для осуществления задуманного требовался метод. Этот путь должен был привести его к знанию того, что "есть" не только он, как Я, что он уже знал, но "что" он и оно есть.
        Иван был сторонником духовной зависимости между людьми. Он полагал творчество не только условием, но и целью своего развития и существования. Поэтому он бесплатно обменивался с людьми самим творчеством и его плодами. Иван жил по принципу: "От каждого по способностям, по творчеству, по труду и каждому опять же по труду" ибо для него всеобщий или духовный труд стал потребностью. Это был принцип не коммунизма, а гуманизма. Так, думал он, должны жить настоящие люди в далеком будущем. Но так он жил уже сейчас.
        Но большинство людей были духовно отчуждены друг от друга. Мало того, они являются бездуховными, ибо их связывает не дух, а вещь. Связь между ними носит вещный характер. Они любят не людей, а вещи, и используют других людей и самих себя для удовлетворения прежде всего материальных потребностей. Даже в коммунистической утопии они представляются потребителями не только того, что есть, но и того, что хочется другим. По идее они могут потреблять лишь то, на что способны все в качестве рода, коммуны, коллектива. Что уж говорить о реальной, обычной, бытовой жизни с ее буржуазной ограниченностью, с тем, что хочет каждый для самого себя.
        Что же хочет он сам? Неужели не то, что другой, взять того же его самого из другого измерения? В том то и дело, и смысл, что он хочет не то, что есть. Поэтому его нельзя съесть. Что же это? Нечто не материальное. Поэтому это не может дать ему не Света, не Таня и не Маша. Правда, они могут дать ему его самого, но в другом виде под соусом самих себя в качестве потомка. Но может ли это удовлетворить его?
        Что же он понимает под тем, что называют любовью? Что дает понимание. Он ищет в них понимание, пытается найти признание, которого не может дать себе.
        Может быть, это следует искать в детях, в учениках? Однако для этого нужно уже самому быть учителем, ясно и точно знать, что нужно себе. Конечно, нужна сама любовь. Она необходима, но недостаточна. Можно, конечно, ограничиться тем, что есть. Но что есть то? Бытие? Целиком? Нет, только частью. И ты есть, как часть от части, ведь есть и не-бытие.
       Иван был равнодушен к знакам стоимости потому, что имел, как правило, дело с бесценным. Еще со школы Иван не любил получать оценки. Учился он хорошо, не плохо, но и не отлично. Не то что не уважал отличников, но относился к них скептически, ибо многие из них учились ради оценок. Те же из отличников, кто возносился учителями над массой учеников, вызывали у него неприязнь по причине, что им не стоило никакого труда само учение, что он полагал несправедливым.
       Как это так, что одним дается без труда то, что вызывает затруднение у всех прочих? Вот таких зазнаек, адептов учения, знатоков, эрудитов, которые уже терялись в догадках относительно того, чего же они не знают.
       Спросишь знатока о чем угодно, и он не задумываясь ответит тебе с полным сознанием дела, как если бы уродился таким. Многие восхищались эрудитами. Иван же считал это ерундой и не принимал их за посвященных, угодников, наперсников знания. Он и гениев не жаловал. Они не вызывали у него никакого преклонения. Сам он любил узнавать новое и уважал любителей знания, но никак не его избранников, которых называл софистами. Поэтому с недоверием относился к учителям, подозревая их в софистике.
        Иван даже не доверял историям евангелистов, рассказывающим сказки про юного Иисуса, поражавшего в храме убеленных сединами книжников тем, что знает то, что знают они не из многолетнего опыта общения с книгами, а просто так, без всякой подготовки. Разумеется, думал он, это явное преувеличение, гипербола, необходимая в такого рода текстов, которое делает их такими, какими они и являются, - "священными текстами". Только с какой стати эти художественные, выдуманные истории он должен принимать на веру. Но все прочие люди как раз в это и верили. Иван думал, что они заслужили именно такую веру.
        С другой стороны посмотреть, разве бывает другая вера у людей?! Они ее достойны!
        Иван не был любителем суетной веры.
        Повторюсь: разве бывает у людей другая? Казалось бы, должна быть и другая, если эта суетная. Но другой веры Иван не находил. Он искал ее, но не находил. Может быть, потому что она находила не на него, а на таких, которых считают избранными, уверенными в самих себе.
        Иван же считал, ошибся, думал, что истинно верующий уверен не в себе и не в людском мнении, а в боге.
        Возможно, он не придавал этому никакой цены, не приценивался, потому что наперед знал, что это только обман, иллюзия чувств, плод разыгравшегося воображения. Всякое очарование заслуживает разочарования.
        Но зачем же заниматься уценкой ложных ценностей? Это возможно, если они не имеют постоянства, являются переменными, а не константами. Его не прельщала роль Ницше, показного оценщика, ложного друга ценностей.
        У него не было потребности сомневаться во всем, как у Декарта, и подозревать, вроде Ницше, Маркса и Фрейда, то, что есть, в том, что не есть, что не все, что есть, есть на самом деле.
        И дело тут не в том, что таким оно кажется.
        Ивана не покидала мысль, что не перевелись мыслители. Может быть, их никогда и не было, или они были и есть, как исключение, которое нужно только для того, чтобы подтвердить правило искусственного происхождения интеллекта у людей. Порой он встречается у них, но лишь случайно. В этом случае случай есть явление закона, но не собственном смысле слова, а в том, что и на закон можно найти управу, ограничение, что закон имеет границу, начало и конец, краевое условие своего действия. Человек легковерный называет такой случай чудом.
        Так вот Иван думал, что философия в качестве дела мысли есть явление всеобщего в сыром виде, и как любой сырой продукт, вроде рыбы, имеет разный характер или уровень, качество свежести.
        Есть или была прежде философия в сыром, натуральном виде. Но все натуральное, естественно, портится со временем, во времени, изменяет самому себе. Так что затруднительно понять, что это такое на самом деле. Как только задумаешься, так, о чем подумал, уже изменилось, изменилось и под влиянием думы, мысли. Тем более если мы имеем дело с мыслями других людей. Разумеется, подразумеваются мысли мыслителей, то есть, тех людей, у кого они есть, как мысли, а не слова, мнения и прочий мусор в голове.
        Обработка чужих мыслей, а не творение своих превращает их в "мысли второй свежести". Это уже мысли не философии в сыром виде, а утрированные мысли, которые лишь условно можно назвать мыслями в "чистом виде". Такая абстрактная философия или философия "второй свежести" и есть философская наука или идея, явленная в мысли, превратно понятая, данная в понятии. Философская наука есть "выжимка" натуральной философии. Не следует при этом так названную философию понимать в качестве натурфилософии, как ее представляют ученые. Философская наука - это еще философия, какой она была, когда царила в науке, но уже наука. То есть, она работает, как философия, но уже в науке.
        Другое дело, "философия третьей свежести" или "научная философия", как "философия в сухом остатке". Такая, так сказать, "философия" еще наука, но уже не только не живая философия и не отвлеченная, а суррогатная, уже, собственно говоря, не философия. Это и есть пресловутая "теория всего", какой ее хотят иметь ученые в качестве всего лишь обобщения того, что они сами нашли и открыли.
        И, наконец, "философия третьей свежести" или "учебная ("ученая") философия". Такая философия преподается не-философам не философами, а преподавателями философии, которые разбавляют "сухой остаток" философии "водой", то есть, своими домыслами, чтобы заполнить лакуну смысла хоть чем-то, некоторой бессмыслицей, соответствующей мусору в голове учеников. Таким образом они минимальным образом приводят в порядок этот мусор доя утилизации.
        Интересно, что сказали бы вы, мой любезный читатель, окажись на моем месте хроникера событий жизни Ивана в течении одного года? Я надеюсь, вы подумали бы, что тот, кто думает, первоначально пребывает естественно и живо в духе, потом сознает себя душой живой и познающей, отдающей себе отчет в том, что собственно он понимает. Следом свое понимание, отвлеченное от духа, уже выражает в качестве сухого остатка, поднимая со дна души. И, наконец, передает словами другим, чтобы со стороны чужого сознания представить в качестве «тертого калача», плывущего по его течению. Согласитесь, не может не вызвать у вас интерес то, как помысленное, выдуманное вами будет жить или отдаст богу душу в другом сознании. Что вполне соответствует социальной природе нашего разума.
       
Глава пятнадцатая. Переживание во сне
        Когда до начала нового учебного года осталось лишь три дня, Иван пережил во сне такое, что это потрясение стало событием его преображения. Он так интенсивно переживал во сне чувство сострадания, как никогда в реальной жизни. То, что случилось во сне было сверхреальным. Вот оказывается, что является сюрреализмом.
        Почему-то, когда он проснулся, то вспомнил детский садистский стишок: "У попа была собака. Он ее любил. Собака съела кусок мяса. Он ее убил". Явлением чего служит такой стишок? Естественно, голого, бездумного, формального стихоплетства, на которое способны только дикари, дети и сумасшедшие. И в самом деле на такое преступление - убить любимую собаку способны только дикари, дети и сумасшедшие. Это просто чудовищно. Ну, представьте себе, что вы, любезный читатель, оказались на месте такого попа? Что с вами будет?! Чистое безумие, скандал! Вас даже пожалеть по-детски будет трудно.
        Нечто подобное пережил Иван. Во сне он шел и сострадал своей сестре, которой никогда не было на свете. Она умерла. Он сильно переживал, как никогда в своей жизни. Что заставило его так страдать? Сознание. Сознание чего? Утраты? Нет, осознание чужого сознания, ставшего своим собственным. И тут почему-то на поверхность его сознания всплыло и закачалось, вроде поплавка, на волнах его памяти воспоминание эпизода из фильма Андрея Тарковского "Солярис" (странно, это было воспоминание не из романа Станислава Лема, а из его неоднозначной, если не неудачной, экранизации).
        Актер Донатас Банионис, игравший роль главного героя психолога-астронавта Криса Кельвина (семиотическую аллюзию, мелькнувшую в его сознании, на имя покойного певца Криса Кельми с его единственно узнаваемой песней "На улице роз"... слез или грез в городе греха) натурально изображал на экране чувство ужаса от того, что увидел перед собой, нет, не во сне, а наяву на орбитальной станции "Солярис", любимую Хари, которая из-за него, из-за его бесчувственного к ней отношения давным-давно свела счеты с жизнью, убила себя. Но для сознания эта убийственная, смертельная утрата случилась навсегда. Вот почему она настоящая.
        Ивану было так дурно во сне, как никогда в жизни. Почему? Потому что он переживал наедине с самим собой то, что чувствует внутри себя другой человек. На самом деле это был не просто чужой человек, а такой, какого никогда не было. То, что чувствовал он, было страшно. Страшно было то, что Иван понимал, что это страшно. Страшным, ужасным было само понимание. Почему? Опять почемууу.
        Да, потому что эта сестра был он сам, вероятно, из прошлой жизни. Но как так? "Так не должно быть. Я еще молода", - твердила вслух миледи голосом артистки Маргариты Тереховой, обращаясь к своим палачам. Ведь сознание должно беречь, хранить нас от осознания прежней жизни до нас.
        Самым страшным было то, что он жалел другого, другую и в этой жалости его сознание и ее сознание сливались в одно. Но как же так? Он не был сумасшедшим. Но она была. Это он знал точно. Что это такое? "Не желания прошу, но жалости". Однако на душе не было радости. Была гадость от столкновения с реальностью. Такой была его реакция.
        Накануне он читал книгу одного литературоведа, которого писатель Грэм Грин предупреждал о том, что отличает по смыслу сострадание от жалости. Но Иван то не отличал их друг от друга и понимал настоящую любовь, как жалость, как невозможность не жалеть, отличая ее от желания, от секса. Эта любовь и есть добро.
        Другое дело, приятность, сексуальность. В этом смысле он разделял понимание "good" и "nice" другого прозаика неопределенной ориентации Айрис Мердок. Конечно "nice и "sexy" не одно и то же по смыслу, но они похожи. Если бы секс не был приятным, то люди не занимались бы им, путая его с любовью. Именно это они называли "занятием любовью".
        Его сознание вновь и вновь возвращалось к осознанию того, что случилось во сне. Что же с ним случилось? Событие откровения Я. "И таким тоже могу быть я", - подумал Иван.   
        И еще. Важным, самым важным то, что это было, как если бы в вечности, что нельзя отменить, сделать небывшим. Между тем оно не было физическим. Но переживалось то физически. Иван теперь понимал, что метафизическое есть не то, что выдуманное, отвлеченное от жизни, иллюзорное, но самое, что ни на есть реальное, сверхреальное, сверхъестественное.
        Это такое ирреальное, которое более реально, чем сама известная нам, людям, дорогой читатель, физическая реальность, как сказал бы физик, или материальная действительность, как сказал бы философ-материалист. Вот почему она кажется ирреальной.
        В свете или на фоне такого ирреального, гиперболического все реальное в нашей жизни кажется, выглядит ирреальным. Реально нереальным. Не реальное же видится не реально реальным.
        Он снова погрузился в сон. Но теперь это был обычный сон. Необычным в нем было то, что тут же, за невысоким забором на открытом воздухе, где мужчины и женщины испражнялись вместе, как и он, они потом курили, окутывая друг друга клубами дыма, как если бы были в пивной. Хотя, что в нем необычного в наше время толерантно общих туалетов? Где живут, там и гадят. Жизнь, как туалет. Опять же задымление. Жизнь, как в дыму. Полная жопа. Не хватало только этого для полного кайфа. Пипец, но еще не конец. В самом конце наступит... Именно там, в начале начал, быть на конце приятно. Это вам не быть в другом, прямо противоположном месте. Откуда начинается путешествие по жизни, туда оно и возвращается для нового путешествия.

Глава шестнадцатая. Главный вопрос
        Еще тот вопрос: Как достучаться до бога, установить с ним контакт? Это вопрос не для верующего. Он верит, что бог слышит его. Иначе зачем верующий обращается к богу с молитвой. Он все слышит, читает мысли человека, как человек читает книгу, ту же Библию.
        Но Иван был не таким верующим. Неужели бывают другие верующие. Может быть, и бывают, но уже не верующие в бога.
        Иван был, вообще, не верующий, но мыслящий. Он думал, вернее, мыслил бога, точнее, думал о нем. Почему бы бог не думал об Иване. Логично. Но думает ли бог. По вере, традиционной, религиозной вере бог не может не думать о верующем, заботиться о его спасении от греха.
        Допустим. Но в таком случае вера в качестве дара бога человеку предполагает, что бог слышит верующего. Иначе зачем ему спасать верующего? Странный вопрос, лишний. Но именно такой вопрос задавал Иван, нет, не богу, - упаси его боже! - а самому себе. Зачем? Он же не бог. Но Иван думал о нем. Почему бы не предположить, что и бог думает о нем, об Иване. Но ради чего? Не ради же спасения бога. Как Иван может его спасти? Никак. И потом, богине нуждается в спасении, потому что он совершенен.
        С другой стороны, почему бы ему не подумать об Иване?! Ну, хотя бы ради того, чтобы надоумить его на веру, которой может спасти его. И в самом деле, Ивану имеет смысл поверить в существование бога, если он жаждет бессмертия. Ну, кто из смертных его не жаждет? Глупый вопрос. Все смертные хотят жить вечно. Религия обещает вечную жизнь тем, кто поверит в бога, который может пожалеть верующего за то, что тот верит в него.
        Но верил ли Иван? Просто так- не верил. Но с мыслью - почему бы нет?! Но вера верующего в бога не нуждается в мысли для того, чтобы верить. Одной веры достаточно. Но для Ивана, как не традиционно верующего, вера была необходима для бессмертия, но не достаточна. Он еще думал. Может быть, и мысли недостаточно. О на была необходима Ивану для веры в бога. Он мог поверить только в то, что имело смысл. Причем не абстрактный смысл, но конкретный, найденный мыслью в размышлении.
        Может ли бог заговорить с ним без мысли Ивана? Зачем? Ведь чтобы в него поверить, Иван должен был о нем подумать и найти в этой думе резон для веры в бога.
        Но как подумать так, чтобы узнать, что он есть? Да, бог есть, есть для того, чтобы люди спаслись от греха, например, греха неверия. Бог есть гарант веры, ее источник, основание, принцип и последняя инстанция.
        Однако существует ли бог помимо веры? Не по вере, а сам по себе? Является ли он тем, что можно назвать Самое Само или Сверхсущее? Если является, то его сущность есть Сверхсущность. В этом качестве бог есть источник бытия всего сущего, податель всяческих благ, их творец. Он отличается от всего материального тем, что является духовным, духом, трансцендентным миру творения, как материального воплощения духовного.
        Бог отделен от материального мира не-бытием. Только так он может быть одновременно имматериальным и творцом материального. Вместе с тем он творец и идеального мира, мира идей, как образца, примера мира материального. Он творит мир идеями. Но уже не для представления самому себе в виде, в идеи идей, а воплощения он нуждается в материале оного воплощения. Что может служить материалом для творения мира материи? Сама материя как нечто неопределенное, бесформенное. Тогда идея мира есть его форма. Это идея мудрости бога.
        Или бог творит мир из самого ничто. Но как? Есть ли начало божественного творения мира из ничто? Бог сотворил свой мир, мир бога в вечности или во времени? Если он сотворил, то творил во времени. Чтобы творить в вечности, следует творить всегда. Но тогда мир бога был, есть и будет всегда. В таком случае не было мира бога до бога и после бога, помимо бога. Он есть только вместе с богом. Значит, нет начала мира бога и нет ему конца. Тогда было ли его творение. Оно немыслимо.
        Другое дело, творение богом здешнего или материального мира. Оно имеет начало. Этот мир имеет начало. До него есть мир бога. Или время разделяет мир бога и наш мир или мир, в котором мы есть.
        Следовательно, бог сотворил сначала время, в котором он уже творил мир как пространство, место, где мы появились, есть. Вместе время и пространство есть условия нашего существования, формы бытия. Мы существуем в пространстве и во времени мира путем движения. Поэтому у каждого сущего мира в целом есть история бытия, которая у существа, вроде человека, является историей жизни, жизненного пути.
        Человек же, в отличие от других мировых существ, сознает, разумеет, как свою историю, так и историю мира в качестве части общей истории мира людей и мира в целом.
        И все же, что означает выражение "бог сотворил мир из ничто"? Не то ли, что бог творил мир не из себя, не из собственного мира идей или ангелов, из духов. Тогда из чего? Но кроме их не было ничего еще. В этом смысле бог творил мир из ничего. Когда мир был сотворен, то после бог творит мир из самого мира. То есть, он использует мир в качестве материала творения. До мира материи уже должно быть время. Из него и сотворил бог мир. Время есть - есть и творение, как акт возникновения во времени. Все сосредоточено в боге. Оно, как мир, раскрывается, развертывается в виде пространства из точки или места творения.
        Этой точкой перехода из мира бога в мир материи и является время. Из него раскрывается мир как собрание мест из начала, как одного места времени. Уже во времени мир существует в виде пространства, в котором возможно движение всего того, из чего состоит мир. И оно двигается, распространяется по нему со временем.
         Ивана больше всего мучил вопрос о том, откуда он появился? Вопрос, конечно, интересный. Но дело было не так просто, как могло бы показаться рядовому персонажу да читателю. Его нисколько не занимал вопрос физического происхождения. Ивана волновал вопрос метафизического происхождения, к которому, естественно, его мама и папа не имели никакого отношения. Тогда кто имел? Бог, он сам? Как сказать. Или, это языковой вопрос, вопрос из русского языка?  Да, выражение взято из русского языка. Но смысл, выраженное откуда? Это вопрос уже не синтаксический, а семантический и прагматический. Он имеет отношение к нему самому. Кто является творцом его, сознающего себя Я? Бог? Или люди? Они тоже считают себя Я, то есть, тем, что обозначается в русском языке личным местоимением в единственном числе.
         "Но они ли сами творят себя? Да, действительно они осознают самих себя, как Я, в собственном теле, которым их одарили родители. Это понятно. Но насколько я, как и прочие разумные существа, являюсь виновником Я? Ведь я несу вину за все, что ни подумаю, почувствую и сделаю", - так думал Иван, теряясь в догадках о происхождении Я.
        И в самом деле, любезный читатель, кто является создателем Я? Само Я? Понятное дело, что Я находит воплощение в личности человека. Оно человека. Но от кого оно. Это дар кого? Бога? Достаточно так сказать и все становится понятным. Но настоящее, истинное ли это понимание или оно иллюзорное, ложное? Не является ли такое утверждение легким решением трудной проблемы, если не тайны? Тайна же не имеет решения, - на то она и тайна.
        "Кто я такой?" - спросил себя Иван.
        - Иван, - ответило Я.
        Иван буквально опешил.
        Как так? Он услышал вроде бы себя. Но был ли это точно он или еще кто-то, Иван не был полностью уверен. Ему казалось, что в нем сказалось это Я само собой. Само собой, как самое само и есть Я. Оно заявило, что есть он, Иван. Не он, а в нем сказался некто в качестве него. Услышал ли он это в действительности или ему только подумалось, и это был его внутренний голос? Да, и что такое этот самый "внутренний голос"? Это глас божий, гул языка в качестве дома бытия, стены которого огораживают пространство личного само-стояния? Не есть ли это заявление голосом бессознательного, извлеченного, исторгнутого из глубины души и отразившегося эхом в его сознании, чтобы вознестись в царство идей в качестве уже идеи Я в чистом виде.
        Иван хорошо понимал, что если есть бог, то он поможет. Поможет в чем? В вере. Она опора. Опора в чем в жизни. Она есть, если есть добро. Бог и есть добро, благо. В этом заключается сущность бога. Он же, бог, есть сущий добра. Поэтому люди просят у него не жертвы, но милости. Не они, а бог простит.
         Без этой веры нет надежды. Надежды на что? На спасение. Спасение от чего? От греха и от следствия греха - смерти. Вера есть начало. Надежда - путь.
         Конец пути любовь. Поиск бога есть поиск любви, как единения с тем, кого ищут. Любовь поможет найти бога. Вот почему бога следует любить больше самого себя. В это смысле он и есть любовь как таковая. Вечная жизнь в любви, в единстве с богом, с вечно другим в тебе в качестве Я.
        Любовь к богу является условием любви к самому себе. В боге, как в любви между Я и Ты, трансцендентное, потустороннее, внешнее становится имманентным, посюсторонним, внутренним. Это дает возможным любить, и самого себя, и другого, например, человека, как самого себя. Любовь помогает человеку ставить себя на место другого, а другого на место, вместо себя.
        Последнее может примирить человека со смертью, преодолеть обиду человека на людей. Это говорит не о том, что смерть благоприятна, а о том, что жизнь не заканчивается с этим миром. Смерть есть факт, события отсутствия человека в мир, где ничто не вечно, включая сам мир. Поэтому существование в нем рано или поздно заканчивается. С точки зрения вечности, как философской точки зрения нет никакой разницы между рано или поздно.
        В этом осознании, понимание состоит роль философии или размышления в качестве утешения, упокоения. Вот почему Боэций утешался философией накануне казни, а Сократ у Платона говорил о том, что философия есть неспешное приготовление мыслящего к смерти, к встрече с вечностью. Умирая для этого мира, человек рождается доя иного мира, где нет ни смерти, ни греха, ни страдания от него.
        И спасает не ритуал, а сознание единства с богом в целом. Ритуал нужен тому, в ком нет сознания, кто ведет бессознательную, бытовую, родовую жизнь. Ритуал, привычка, обычай есть замена счастья сознания, как жизни, так и смерти в миру. На миру и смерть красна. Этот мир заслуживает того, чтобы умереть, больше не страдать в нем. Радость есть в нем, чтобы выдерживать страдание по той мере, которая отпущена каждому. У каждого своя мера безмерного страдания. Оно безмерно в том смысле, что другой может страдать больше тебя.
        Так в чем же заключается счастье? В его недостижимости в этом мире, ибо, как только его достигнешь в нем, так и умрешь для него. Счастье есть граница этого мира страдания. Оно может быть только частичным, неполным. Поэтому человек в нем является несчастным.
        Но есть ли счастье вне этого мира, есть ли иной мир? Об этом можно думать, но этого не узнаешь, нельзя знать, находясь в нем, ибо знать можно только то, что есть, а есть то, что имеет место и время. Такой порядок заведен в этом мире.
        Там тебя ждет великое неизвестное, которое намного больше этого известного. Так неизвестное, непознанное объемлет известное, познанное. Это следует знать, познать и принять.
        Но не следует торопить события, бежать впереди поезда, перебивать ход времени. Всему свое время, в том числе и смерти. Следует помнить о ней, но не торопить ее, ибо к ней нужно подготовиться. Как подготовиться? Почувствовать, что тебе нет места в этом мире, что ты ему не мил. Раз дело обстоит так, то ты уже готов к смерти и тебя ничто и никто уже не держит в нем. Но когда этот мир для тебя заслуживает смерти. Но не для других. Оставь их. Что они тебе, что ты им?! Вот тогда больше ни о ком не думай. Зачем думать о том, кто о тебе не думает. В этом нет никакого смысла. Зачем думать о том, где тебе и для тебя нет места? Рано или поздно придет к тебе это чувство, сознание бессмысленности существования в мире страдания, где есть радость только для того, чтобы не помнить о страдании, забыть его, чтобы легче перенести. Если уже трудно переносить его, не переноси и умри. Смерть и есть и есть свидетельство того, что человек не смог перенести страдание, вынести этот мир. В таком случае она есть выход из тупика, которым стала жизнь для него. Он, этот мир и существовал только для того, чтобы из него выйти. Но выход должен быть своевременным. Иначе ты не попадешь в иной мир или попадешь в никуда, то есть, никуда не попадешь. В этом мире невозможно быть всегда, да и не нужно. Поэтому он не заслуживает этого вечного существования.
        Но как быть своевременным в смерти? Так же, как и в жизни. Если есть время для жизни, то живи. Нет времени для нее, умри, нисколько не сожалея о жизни в мире страдания. Глупо страдать, помня о радости. Само страдание не заслуживает жалости. Жалость заслуживает тот, кто страдает. Но он страдает по своей мере страдания. Разделить ее с ним невозможно, ибо у каждого своя мера страдания.
        Смысл сострадания заключается не в том, что ты страдаешь за другого, а в том, что ты сознаешь, что он страдает, но не меньше или больше тебя. Он страдает по своей, а не по твоей мере. Эта мера и есть его карма, которую он сам сжигает. Сожжет и он умрет, сгорит дотла. Туда ему и дорога. Туда дорога всем и всему, и самому миру. Все там будем. И мир будет там. Где? Нигде. Другой мир будет.
        Есть ли в ином мире страдание? Почему бы ему не быть? Но это иное страдание, чем это, ведь мир иной. Такого страдания, как здесь, в нем точно не будет, иначе этим миром будет этот же. Зачем же еще такой же мир? И одного такого достаточно. Следует судить мир по его же мере, как мы установили. Мера этого мира естественная. Естественно же не умножать сущности без необходимости. Если можно объяснить все в мире этим же миром, то есть, мировыми или естественными, натуральными причинами, достаточно ими и ограничиться.
        Не следует думать, что все ограничивается этим миром. Например, в нем нет места тебе, твоему Я. Ты сознаешь себя Я. Почему уже это осознание не может быть вечным? Я явилось к тебе в этот мир из иного мира. Нет другой установки для того, чтобы примириться с этим миром и покинуть его. Всякая другая установка сознания не имеет смысла. Что есть истина? Вот что скрывается в образе, как Будды, таки Иисуса Христа. Человек не для субботы, а для воскресения.
        Вот о чем думал Иван коротким зимним днем, доживая этот год без недели. Впереди неделя до нового года. Доживет ли до него Иван? Какая разница, раз пришел конец нашему повествованию. Пора и честь знать. Есть мера и у этой повести об истории жизни Ивана в течении года. Календарный год - условность. Так же условна и наша жизнь, читателя и писателя, а не только героя этой повести. Впереди нас ждет великая, а может ничтожная неизвестность. Пустое, не следует придавать этому большого значения, иначе эта жизнь полностью обесцениться. У нее есть свою цена, своя мера. Она же в этом мире не бесконечная, не вечная, а такая, какая есть на время. Время имеет место в мире. Это время длится не все время, а только это, не то. Еще есть время, хорошо. Уже нет времени, еще лучше.