Полуночный экспресс, исправленный

Стук колёс, экспресс шёл без остановок. Почему-то я не задал себе вопрос, как я, в костюме и галстуке, оказался в этом купе. Просто бессмысленно уставился на стенку напротив, на проплывающие в лунном свете тени предметов снаружи. Я взглянул на круглый белый циферблат моих белорусских часов «Вымпел», купленных на первую стипендию двадцать пять лет назад, с тех пор они со мной, ретроградом, консерватором, которому претит всё новое, модное: часы стоят. Постучал по стеклу – всё равно. Всё равно не могу подвести. Что же, я один здесь? Локти на столик, обхватил голову руками. Наверное, я что-то упустил, что-то очень важное, или боялся об этом подумать. Внезапно дверь купе поехала. Я вздрогнул, заметив сперва только два глаза без головы в полумраке. Что за...
 
– Один? – спросили глаза.
– Здесь или в-вообще? – вытаращился я.
– Пароль верный.
 
От лунного и ритмично возникающего и исчезающего мертвенного света фонарных столбов за окном у силуэта серебрился кейс в руке. Он неспешно прошёл в купе и сел напротив, положив кейс на столик. Мы некоторое время сидели молча, оценивающе смотрели друг на друга. Я расслабился.
 
– Ну, узнал теперь?
– Я бы узнал и кого-то гораздо менее известного в вашей профессии...
– Ладно, синефил, смотри, что есть!
 
Морган Фриман щёлкнул замками кейса и извлёк масштабную раритетную флягу пустынного бедуина, сшитую, видимо, из кожи верблюда.
 
– Реквизит студии. Не спрашивай, пойло термоядерное. Как у тебя с этим?
– Порядок, полагаю.
 
Фриман вынул пробку, отхлебнул, передал мне. Я глотнул – резкое, дёрнул основательно, вернул. Хороший мужик этот Фриман, советский.
 
– Куда путь держишь, сынок?
– Не знаю.
– Хлебни ещё, может, вспомнишь.
– А почему Вы разговариваете по-русски да ещё без акцента?
– Дай хлебнуть, может, вспомню.
– Есть ещё кто в поезде?
– Должно быть.
– Но почему так тихо?
– Глухие стены, никто никого не слышит, – помрачнел Фриман.
– Никто никого... – рассеянно повторил я.
 
Фляга так и ходила туда-сюда, пока я не выцедил последние капли. После чего как-то обмяк и сказал попутчику, что вздремну часок-другой.
 
– Зима, а ты в костюмчике.
– Угу, – промычал я.
 
Подумать не мог, что придётся выслушать неожиданный монолог. Порой складывалось впечатление, что старый актёр разговаривал сам с собой:
 
– Были времена искусства. А сейчас? Цифра и рацио. Человек видит, но ничего не ощущает. Глаза бегают, бегают. Туда-сюда. Лихорадочно. Для него всё вокруг аттракцион, плоский лубок, как пиксели на экране. Он, суетный, стал практичным и скучным, роботу подобен. Раньше он щёлкал пультом телевизора, не имея усилия воли остановиться и всмотреться, вслушаться, вникнуть – сейчас он, больной, бездумно, бесчувственно изображения в нейросети генерирует. Вместо того, чтобы, не скажу изучать, – хотя бы пробегать глазами по живым картинам художников из плоти и крови. Мы перестали чему-то удивляться... И не ты научишь «глухого» вахлака – он тебя, скорее, на свой уровень спустит. Единомышленника для взаимного облагораживания найти – как старателю в речке среди пустой породы трепачей золотник намыть. Но благородные закрыты, ходят порознь по земле. Кстати, ты замечал, как важно первое слово и слово последнее? Его надо тщательно взвесить на весах Фемиды, не видящей, но всезнающей. Если ты сказал правильно, но не получилось, – спокойнее.
 
Что же он меня-то выбрал? Я уже плохо соображал, то и дело отключался, но высокие ноты ругательств каждый раз возвращали меня в купе.
 
– Я так тебе скажу, ни черта я в этой жизни не понял. Ни в чём не повинные люди гибнут. А дети – их-то за что? Они что, действительно отвечают за грехи пращура, жившего сотни лет назад? Какая-то, чёрт возьми, бредовая фантасмагория. Какова, если вдуматься, вероятность собрать самолёт с двумя сотнями без исключения грешников, чтобы дать ему упасть, а, скажи? Господи! Алчные мерзавцы, приспособленцы, слизни, твердолобые лицемеры вершат судьбы праведных людей. Общаемся мы, или это слова в одну сторону? Я просто не могу понять правила. Это какой-то хаос. Ну, где же ты, Создатель? Озари лучами света эту клетку, дай знак, что ты есть!
 
Поезд проехал очередную опору освещения.
 
– Морган.
– Да?
– Я думал, ты и есть Бог.
 
Фриман замолчал, и мне удалось уснуть.

 
Я зашёл в лифт, кнопки были сожжены, и я нажал наугад. Лифт вдруг поехал, полетел, пробил крышу и вылетел в небо, где его подхватили синие птицы и перенесли на пустырь. Дверь открылась, повсюду был мусор. Передо мной стояла тонкая женщина, вся в белом, в белом сиянии.
 
– Здравствуй, я фея, я спасла тебя.
– Здравствуйте, фея, тогда я женюсь на Вас.
– Нам не положено.
 
Она взмахнула палочкой, и всё перед глазами завертелось.
 
Когда я очнулся, место напротив пустовало, лишь хоровод причудливых теней. Я вышел из купе и стал дёргать ручки подряд – все купе были заперты. За одной из дверей звенел тоненький знакомый голосок под гитару. Слова не были знакомы, но я решил, что это что-то из репертуара группы «Аквариум». Мир человека – это и есть такой, мне подумалось, аквариум, у кого-то меньше, у кого-то больше. Но ты всегда упираешься в границу, в своё аквариумное стекло, а там – люди, уже насмотревшиеся на тебя, исчерпавшие постепенно начальный восторг. Я ослабил галстук и прислонил лоб к стеклу окна в коридоре поезда. Холодное, мысли охладит. Проехали мост, чёрная незамерзающая река далеко внизу. Луна печально улыбалась мне. Я закрыл усталые глаза и наслаждался. Мелкая дрожь, словно лёгкой рябью на воде, пробежала по телу, какое-то давно забытое чувство нахлынуло и защемило в груди. Прозрачные пальцы перебирают струны... А потом наступила тишина. А тишина, как сказал классик, есть песня истины. Я хотел окликнуть певшую, даже раскрыл рот, но слова застряли. Ничего я так и не сказал. Развернулся и поплёлся обратно.
 
А там, в своём купе, снова уставился на стенку напротив, на проплывающие в лунном свете тени предметов снаружи. Локти на столик, обхватил голову руками. Наверное, я что-то упустил, что-то очень важное, или боялся об этом подумать. Оттягивал всё, отвлекался. Или не было ничего? Но на столе осталась пустая фляга. Постой, на ней что-то написано. Поднёс к свету за окном: «Я слишком стар для этого дерьма». Я тоже, мистер, видимо.

 
Потребовались все силы, чтобы опустить окно в купе. Я на полном ходу поезда спрыгнул на каменистую насыпь, несколько раз перевернулся, изранив лишь руки. И вот я, озябший и ошалелый, выдыхая пар в морозную темноту ночи, бегу по железной дороге. Бегу к мосту над чёрной рекой. А внутри у меня бьётся горячее сердце. Часто-часто. Как у синей птицы.

(5 янв. 2025 г.)