Обаяние простоты

 

   

Ах, Сёма… Этакая невидаль! Если бы в городе проводили смотр самых незаметных душ, то этого человека бы даже в протокол не внесли – просмотрели бы, как на прошлогоднюю муху на оконном стекле.

 Гардероб его, видать, пережил нашествие термитов-гурманов, ибо носил этот тип такие шмотки, будто их выудили из-за батареи после долгой и печальной зимовки. Никаких тебе финтифлюшек парижских, никаких канареечных расцветок – палитра его одежд была тоскливее ноябрьского дождя за заколоченным окном. А волосы… ну, волосы и есть волосы – не прическа, а так, грустное воспоминание о цирюльнике  очаковских времен и покорения Крыма. В базарной толчее Сёма растворялся бы быстрее, чем стопка горилки на поминках у тети Берты.

 И вот тут-то начинался анекдот, что и самому Шолом-Алейхему* впору был бы. Стоило этому скромному юноше проплыть мимо, как женские головки начинали крутиться на своих лебяжьих шейках, словно подсолнухи на ниве, завороженные солнцем.
 Мадам Рейзл, вечная фурия голубиная, вдруг умолкала и вздыхала так глубоко, будто оплакивала украденное женихом обручальное колечко. Тетя Хая, чьи весы обычно отмеряли синенькие с аптекарской точностью, забывала о своей торговле и провожала его взглядом, полным такой щемящей тоски, будто он уносил с собой последний кусок ее малосольной селедочки. Даже Бася-железная-гиря, чья неприступность была притчей во языцех всего района, умудрялась споткнуться о собственную тень, глядя вслед этому тихоне с томностью умирающей чайки. Что уж говорить о Мишель, местной царице бала, которая, завидев его на горизонте, чуть не выкинула коленце, кувыркнувшись с самодельного подиума прямо в объятия обалдевшей публики, напрочь забыв о своем триумфальном дефиле. Сам же этот незаметный человек пребывал в блаженном неведении относительно своей колдовской силы.

 Сёма влачил свое тихое, мышиное существование, зарываясь носом в книжные страницы, протирая штаны на непыльной службе и изредка коротая вечера за рюмкой чая с другом Юзиком. На все его вопли изумления вроде: "Сема, ты что, ослеп на оба глаза? На тебя же девки гроздьями виснут!", молодой мужчина лишь пожимал плечами с видом человека, которому сообщили о внезапном подорожании кошерной колбасы, и бормотал что-то невнятное про "показалось, наверное, с непривычки".

 Однажды неразлучный друг, решив докопаться до самой сути этой аномалии, закатил форменный балаган. Он вытащил этого скромника на пляж, предварительно учинив над его убогим гардеробом форменное безобразие: напялил на него попугайскую гавайскую рубашку, смехотворные шорты, больше похожие на панталоны клоуна, и водрузил на курносый нос нелепые очки в оправе из звездочек. Эффект вышел… пшик на постном масле. Женщины по-прежнему одаривали его вниманием, но теперь в их очах плескалось скорее глубокое недоумение, граничащее с подозрением в подвохе, чем прежнее томное обожание. Яша был в полном отчаянии. В чем же, черт возьми, крылся секрет этой ходячей загадки с бородой? Он следил за ним, как матерый сыщик за карманником, прячась за газетными киосками и вонючими мусорными баками.
И однажды его, будто обухом по голове, ударило. Этот малозаметный человек просто улыбнулся. Не этой голливудской ухмылкой на тридцать два отполированных зуба, а простой, доброй, чуть застенчивой улыбкой, от которой в уголках его глаз собирались лучистые морщинки. И в этот самый миг глаза этого тихони излучали такое неподдельное тепло и искренность, что даже каменное сердце старой ростовщицы Песи Ныселевны дрогнуло бы. Юзик наконец-то прозрел. Дело было не в тряпье засаленном и не в стрижке "а-ля горшок". В этом скромном юноше таилась какая-то внутренняя благодать, некая душевная распахнутость, которая чувствовалась нутром, на каком-то первобытном чутье. Женщины видели не серенького воробья в штопаном свитере, а что-то настоящее, что-то такое, на что можно было опереться в житейскую бурю и непогоду. Сам Сёма так и не раскусил эту головоломку своей притягательности. Он продолжал носить свои залатанные кофты и не замечать томных взглядов, скользящих по его скромной спине. А женщины… женщины продолжали вздыхать ему вслед, ощущая ту самую необъяснимую химию, которая исходила от этого невольного сердцееда. И, быть может, именно в его неведении и заключался весь цимес*. Ведь истинное обаяние, как известно, не нуждается в крикливой мишуре.
 
Ах, этот троллейбус номер семь! Старый, как сам патриарх Ной, и благоухающий, словно носки футболиста после овертайма. Плелся этот рогатый  тихоход к Привозу, чьи ряды ломились не только от помидоров, красных и налитых, будто щеки мельника, знатного любителя горячительных напитков, но и от таких сплетен, что у бабы Фиры, первой хранительницы свежих городских легенд всего побережья, волосы дыбом вставали. Этот неприметный человек, точно таракан, забившийся за рассохшийся плинтус, примостился у окна рядом с дамой, чьи спицы клацали, как челюсти голодного крокодила, вывязывая, клянусь тещей, нечто столь же бесконечное и бесформенное, как прошлогодний снег, свалявшийся в комок. Цвет этого вязаного чуда напоминал скорее запекшуюся кровь на бинте после неудачного бритья в потемках. Взгляд этого тихони, обычно скользивший по рекламе вставных челюстей и заунывным объявлениям о похоронах "за ваш счет", вдруг приклеился к девушке напротив. Барышня уткнулась в засаленную книжонку, а очки на ее вздернутом носике сидели так криво, будто их туда прилепил подвыпивший маляр, орудуя кистью в потемках. Сёма, обычно не замечавший смены времен года за окном, вдруг узрел, как солнечный луч игриво скользнул по ее волосам, цветом напоминавшим гречишный мед, и как трогательно хмурится ее лобик, когда она переворачивает страницу, как бы пытается разгадать тайну мироздания, записанную мелкими буквами.

И тут, скажу я вам по секрету, случилось такое, что впору было кричать "Гевалт*!". Девушка подняла свои прелестные очи. Мир этого неброского человека не просто перевернулся – он кувырком покатился, станцевал лихую кадриль на крыше синагоги и, чтоб мне лопнуть, даже промурлыкал себе под нос пару тактов из "Хава Нагилы*", пока этот тихоня отчаянно пытался вспомнить, зачем вообще человеку нос, если им нельзя вдохнуть этот чудный аромат дешевой пудры и зачитанной до дыр книги. Глаза у девушки были такие глубокие, что в них можно было утопить целый баркас контрабандистов с краденым шелком, а улыбка… ее улыбка была как рюмка ледяной водочки под селедочку после долгого поста – внезапная радость и нежданное облегчение. Молодой мужчина напрочь забыл и про базар с его гвалтом крикливых торговок, и про ворчливую вязальщицу рядом, чье бормотание звучало как проклятия старой цыганки, гадающей на кофейной гуще, и даже про свое любимое занятие – разглядывание трещин на мутном стекле, в которых кумир женщин обычно высматривал целые баталии и любовные драмы с участием тараканов и мух.
 В голове у него заиграла такая дурацкая мелодия, как будто Шмулик-кожевник с Пересыпи свою гармошку растягивает так, шо та ревет, как белуга на Привозе! В животе защекотали не то бабочки, не то прошлогодние мухи, очнувшиеся от зимней спячки, а язык приклеился к небу, как почтовая марка к письму с печальными известиями.  Завороженная текстом пассажирка, заметив его взгляд, липкий и настойчивый, как банный лист, присосавшийся к телу, слегка приподняла уголки губ в едва заметной улыбке и снова погрузилась в чтение. Этому скромному юноше этого хватило. Семён почувствовал себя героем любовной баллады, которому только что бросили розу с балкона. Правда, балкон был в старом троллейбусе, а вместо розы – мимолетная усмешка, но разве для настоящего мечтателя это имело значение?
 
На следующей остановке юная мадемуазель поднялась. Он почувствовал, как его внутренний мир снова начал съеживаться, подобно тому, как шагреневая кожа под палящим солнцем, возвращаясь к своему обычному унылому состоянию. "Ну вот и все," – подумал парень с тоской, – "упорхнула моя мечта, как последний кусок гефилте фиш* из-под носа голодного кота". Но тут случилось такое, что даже у дохлой лошади на Молдаванке уши бы встрепенулись. Девушка обернулась и, наклонив свою очаровательную головку так трогательно, как если бы молила о подаянии старого ребе на пенсии, спросила: – Вы не подскажете, как пройти к библиотеке семейного чтения? Я тут недавно, как кур во щи, совсем заблудилась. У Сёмы челюсть отвисла до самого колена, как плохо прикрученная дверца старого шкафа. Библиотека находилась в такой дали от шумного Привоза, как Одесса от Жмеринки. Судьба, эта старая проказница, явно решила подшутить над ними обоими. – Э-э-э… – замычал он, чувствуя, как лицо его пылает, как керосиновая лампа, которую забыли потушить. – Это… это совсем в другой стороне. Вам нужно было выйти… ну, остановки две назад, не меньше.
Девушка вздохнула так жалобно, выражая горечь, сравнимую с утратой последнего куска мацы на Песах.
– Ой, какая я растяпа! А вы случайно не туда едете? В этом неприметном человеке вдруг проснулся такой герой, какого он сам от себя не ожидал. Герой, готовый бросить все свои никчемные дела, даже если эти дела заключались в наблюдении за мухами, лениво ползающими по потолку, ради спасения этой заблудшей овечки.
 – Да! – рявкнул любитель помидоров так громко, что вязальщица чуть не выронила свои проклятые спицы .
– Я… я как раз туда! Совсем запамятовал, мне срочно нужно… э-э-э… отнести туда… знаете ли… очень важную рукопись про… про тонкости разведения голубей в суровых условиях Крайнего Севера! Там такие нюансы, понимаете ли…
Ах, эта улыбка барышни! Шире Днеcтра, светлее майского утра! Этот тихоня понял – пропал хлопцем, как прошлогодний снег в июльскую жару. Базар с его крикливыми торговками и пухлыми помидорами подождет. Рукописи про этих пернатых какеров* – тем более. На горизонте замаячила такая цель, что все прежние меркли, как свечки на ветру. И этот окрыленный юноша был готов к этому приключению, пусть даже оно начиналось с пляски святого Витта в этом старом, дребезжащем троллейбусе номер семь, да еще и в совершенно несусветную сторону.
 И вот покатили они в направлении, противоположном базарной суете. Сёме, словно хмель ударил в голову. Позабыв о своей застенчивости, обычно прятавшей его пуще всякой мышиной норы, он увлеченно рассказывал девушке (Аллочкой звали сию прелестницу) о самых невероятных фактах из жизни голубей. Красноречивый плетельщик словес лихо выдумывал эти небылицы прямо на лету. Его слова лились в уши Аллочки, как нежные весенние трели соловья, покоряя её воображение.
Девушка хохотала, и этот смех звучал для него слаще всякой музыки, будто скрипка Страдивари играла прямо у него в сердце. Вязальщица рядом продолжала свое ворчание, похожее на бормотание старой ведьмы, но на этот раз он был неуязвим для ее ядовитых стрел. Молодой человек был по уши влюблен, ехал черт знает куда, но чувствовал себя богачом, нашедшим клад посреди улицы. Когда этот допотопный транспорт наконец дотащился до библиотеки, барышня бросила на этого неприметного человека такой благодарный взгляд, что у того в животе заурчало, как у голодного кота на запах жареной рыбы. – Спасибо вам превеликое! А то бы я кружила по городу, как неприкаянная душа. Может, зайдем кофейку тяпнем в кафешке напротив? В благодарность за то, что вывели меня из дебрей городских. Сёма чуть собственный язык не проглотил от такого счастья, будто ему предложили рюмку коньяку после недельного поста. Конечно, согласился! И пока эти двое смаковали кофе и болтали обо всем на свете, он вдруг смекнул одну простую, как вареная картошка, но очень важную штуку. Дело было вовсе не в модных шмотках и не в умении пускать пыль в глаза. Секрет его притягательности крылся в его искренней доброте и неподдельном интересе к каждому встречному. Женщины чуяли эту его душевную распахнутость, будто у него на лбу невидимыми чернилами было начертано: "Хлопец я добрый, со мной можно быть самим собой, без всяких там кривляний". Именно эта невидимая надпись, этот внутренний свет, тихий, но верный, и притягивал к этому тихоне самых разных дам – от бабок на лавочке, лузгающих семачки, до городских цариц красоты, привыкших к восхищенным взглядам. Мастерицы магии очарования видели в нем не мачо с напомаженными усами и не сердцееда, разбивающего сердца направо и налево, а просто доброго человека, рядом с которым было спокойно и уютно, как в старом дедовском доме. А уж если этот добряк еще и готов пожертвовать поездкой на базар ради заблудившейся девушки в смешных очках… тут уж ни одно женское сердце не устоит, как не устоит плохо прибитая полка под тяжестью варенья. Так что Сёма, сам того не ведая, продолжал оставаться магнитом для прекрасного пола, просто будучи собой – немного несуразным, немного застенчивым, зато с душой нараспашку, как старая одесская коммуналка. И, как показала эта история с дребезжащим троллейбусом номер семь, иногда и кривая дорожка может привести к самой сладкой встрече.
 Уже через пол часа этот скромный юноша, счастливый, как кот, объевшийся сметаны, оформлял читательский билет в библиотеке семейного чтения. Вы спросите меня, купил ли он те самые помидоры? Ну… это уже совсем другая история, достойная пера самого Шолом-Алейхема.

Пояснения к словам, отмеченным знаком:*
Цимес - (идиш) сладке блюдо из моркови, иногда с добавлением других овощей и сухофруктов. В переносном значении означает "самое главное", "изюминка", "суть дела".
Гевалт - (идиш) окрик отчаяния, испуга, тревоги; шум, беспорядок.
Хава Нагила - (иврит) популярная израильская народная песня, обычно исполняемая на праздниках и торжествах.
Ребе на пенсии - (идиш) уважительное обращение к пожилому, обычно мудрому человеку, часто с религиозным подтекстом (хотя в данном контексте используется скорее в шутливом смысле).
Гефилте фиш-(идиш) фаршированная рыба.
Какеры-(идиш) серуны.